Меланхолия [Максим Иванович Горецкий] (fb2) читать постранично, страница - 30

оставалась на месте, на уна­воженной огородной земле, с сенокосом и речкой. Апли­кант не мог понять, почему она ежедневно приходит к ним плакать и клянчить. Наверное, хотела еще и еще раз услы­шать, какая хорошая колония ей досталась, и пойти домой спокойно, смеясь сквозь счастливые слезы?

Сегодня она не пришла, зато явился Стасюк.

Стасюк, младший брат Казюка, высокий и молчаливый мужчина, наведывался к землемерам редко, но словно ка­раулил момент, когда брата за полы тащили из хаты земле­меров. С большой каменной обидой гремел он тогда и по адресу Стасюка: «Послушай, брат, век к тебе не зайду. Век буду проклинать!» Однако уже на следующий день таскал вместе с братом стальную землемерную ленту, ставил столбы — был тихим и добрым.

Сегодня, переступив порог, Стасюк осмотрелся по сто­ронам, подошел поближе и тихим голосом затараторил:

— Паночки. У меня дети малые... Я вот, это, хочу... может, вам нужны яйца, свежее масло... У меня дети, а они, старики, только вдвоем: он да жена... Когда будете мою с братом колонию пополам делить, как записано в протоколе, так, может, это, мне немножко прирезали б, а? Паночки... я не постою...

Когда Стасюк говорил об этом, его маленькая круглая шапка-варшавянка бегала из руки в руку.

ІІІ

Быўшы смутному, трэба развесяліцца...

Из народной песни

Давно прошли те редкие погожие солнечные дни, когда по утрам хрустели под ногами льдинки, как стекло; когда оттаивала земля на улице; когда вокруг был прозрач­ный, ядреный воздух, синее небо и приятный ароматный дымок можжевельника в поле, где пастушки жгли костер; когда все это бодрило, освежало, придавало радости днем и захватывало печальной, нежной красой вечером; прошли те дни, когда, бывало, садилось красное солнце, а золо­тистая листва, подхваченная ветром, шуршала и мелькала из-под оголенных грустно-спокойных деревьев и далеко­далеко разлеталась по невеселым просторам, по холодно­му, голому, почти зимнему полю; ах, миновали те дни.

Размочили землю бесконечные дожди. Крупными хлопьями, словно белый рой, снег падал на сырую землю и тут же таял в грязи.

Люди и животные попрятались в хаты, хлева и теплые углы, потому что не на шутку задул сиверко и стужа.

А в это время апликант с окоченевшими, красными и непослушными руками еще носился по полям с теодолитом, искал неувязку в съемке и не представлял себе худшей доли... Медленно центрировал он инструмент на размокших межевых знаках с подгнившими столбиками. Молчаливые и послушные работники таскали стальную ленту, время от времени разжигали костры, грелись у огня и тогда немного оживали. Апликант тоже присаживался возле них на корточки и грел руки, дышал на пальцы, пытаясь хоть немного их согреть. Однако пальцы все равно плохо слуша­лись, с трудом держали карандаш и были красные, как свекла, и болели.

Короткий день быстро клонился к вечеру.

В дыму, стлавшемся над землей, и надвигавшихся су­мерках быстро терял четкие контуры придорожный оль­шаник и незаметно сливался с окружающей серой мутью.

Костер разгорался, и работники оживали.

— Вчера после обеда,— рассказывала смешливая Михася, чтобы согреться,— Казюк едва не помер. Уступил Стасюку две сажени своей земли и разругался с теткой, вот и схватил его живот. Ушел от нее к Стасюку и лег под образами... Все решили — умирает. Насыпали ему в бутылку ложку сажи, ложку соли и залили водой,— пей! — говорят ему. А он: «Не хороните меня тута. Везите меня к Са­вицкому Полю».— «А тута?» — спрашивают... «Тут все пусть озером заплывет: и хаты, и люди, и кладбище, Ой-ой ой-ой! Пусть, говорит, вот так скорежит (Михася показала руками, как это делал Казюк), пусть вот так помутит... вот, да в болото... Отнесу я свой рубль божьей матери остробрамской, чтоб они счернели, как сажа, все эти при­ходы вокруг». А сам черный, черный от сажи... Лежит, стонет...

Все хохотали, и сам Казюк, слушая эту комедию, смеялся.

— А, дурочка! — только и сказал он, продолжая греть руки над огнем и отводя глаза от горького дыма.

— А отец Каролинки ночью по полю бегает,— влез в разговор Франек.— Отец Каролинки,— рассказывал Фра­нек,— когда оценивали землю, с поля убежал, а сейчас, ко­гда дали вместо десяти только четыре с половиной десятины, решил ночью шагами промерить колонию вдоль и поперек. Считает-считает, собьется, подхватит полы и бегом на­зад — снова начинает считать.

Франек делал отчаянные попытки развеселить компа­нию, однако никто не смеялся.

— Не мели чепуху, молокосос! — сердито посмотрел на него старый Казюк, и мальчишка умолк.

«Осень на исходе. Колонии разделены...» — рассуждал апликант, слушая эти разговоры, и неотступная печаль последних дней все больше не давала ему покоя.

В самом плохом, почти кризисном настроении, под промозглым ветром,