Старый дом [Борис Петрович Екимов] (fb2) читать постранично, страница - 2

убегая от летней жары.

Пошел прогуляться, встречаю человека вроде и знакомого, но не очень. Больно уж он парадный: костюм «с иголочки», галстук. Поздоровался, дальше пошел. А он меня окликает:

— Ты чего? Заелся?

Я обернулся. И тут, глядя пристальней, наконец-то его признал. И попенял:

— А ты чего вырядился?

Объяснил он со вздохом:

— Понимаешь… Открыл я шкаф, одежный. Поглядел. И подумал: скоро помру, а тряпок — море. Костюмы, рубашки. Откуда и набралось. Надо поносить хоть что-то. Вот каждую неделю — новый облик. Жена глядит подозрительно. Ты и вовсе не признал.

И теперь я, открывая свой гардероб, вспоминаю покойного уже приятеля и думаю: «Не начать ли и мне парадные выходы?» Но как-то не хочется людей пугать.

И это — лишь городской гардероб, а еще в поселке, в шкафу тоже висят рубашки, пиджаки, брюки. И там же, в гараже, в огромном сундуке, хранится походная одежда, рыбацкая, летняя да зимняя, вплоть до полушубков да огромного тулупа.

И все это — на одного человека. Подумаешь, страх берет.

А ведь тряпичником ли, щеголем я никогда не был. Казалось, по нужде что-то покупали. Теперь вижу: не всегда по нужде.

Про посуду и всякие стекляшки особый сказ. Ведь в каждом доме за прозрачными дверцам шкафов — парад «хрусталей»: рюмки, фужеры, бокалы, конфетницы, салатницы… И, конечно, сервизы: чайные, кофейные, обеденные. На шесть персон, на двенадцать. Немецкий, чешский фарфор, на худой конец — наш. Мельхиор или серебро. Все это покупали за немалые деньги. А в обиходе — обычная простая посуда. На сервизах — многолетняя пыль. Потому что всякие торжества теперь отмечают в кафе да ресторанах. Так проще, удобнее.

Вспоминаю, как гостил недавно у родственников. Живут они в достатке. Часто бывают и даже живут за границей. Навезли всякого. Из Италии — стекло венецианское, из Чехии — богемское, из Германии, из Англии… Помню тарелки асимметричные, новомодные.

Но вот недавно приехал, садимся к столу. Хозяйка говорит:

— Я в разовую посуду буду накладывать. Удобней. Поел да выбросил. Не канителиться с мытьем.

Все верно: посуду «разовую» можно после обеда выбросить. А вот как с остальным, которое в шкафах да буфетах?

Однажды, зайдя к своим и увидев в прихожей большую сумку, спросил я:

— Кто куда ехать собрался?

— Это выбрасывать приготовили, — ответила невестка. — На той неделе два мешка выбросила. Вчера еще набрала. Всякое старье.

По любопытству возрастному открыл я сумку. Там — свитера, кофточки, по виду новые. Забрал я эту сумку, сказав: «На хутор увезу». А у себя дома все перебрал, удивляясь и охая: женская куртка — приглядная, новенькая, два тонких шерстяных свитера, красивая, в узорах кофта — все будто с иголочки.

Позвонил, спрашиваю:

— Лишнего не положили в эту сумку? Ведь новое все.

— Из моды вышло, — услышал в ответ.

Все я понял. А вот принять труднее.

В той жизни, которую прожил, особенно в начале ее, любая одежда носилась до полного износа. На локотках, обшлагах, вороте она штопалась, латалась. Тетя Нюра у нас была умелицей: тонкой иголкой, нитку подберет нужную. Заплатка получалась словно влитая, а штопка незаметная. От старших одежда к младшим переходила. Ношеное лицевалось, то есть обратной стороной выворачивалось. Помню, в третьем ли, четвертом классе новые штаны мне пошили из старой лицованной материнской юбки. В школу я пришел гордый, счастливый.

Даже в шестидесятые годы, в институтские, моему товарищу отец отдал свое старое драповое пальто. Чтобы перелицевал и носил. Хорошее пальто получилось. Всем на зависть.

Такая вот память у нас, людей много поживших.

Сумку с ненужными, из моды вышедшими вещами я, при случае, на хутор забрал. Катерина, супруга моего товарища, только охала, разглядывая привезенное.

— Может, бабе Кате, — подсказывал я. — Или бабе Ксене? Или Шахманам?

— У всех сундуки набитые, — вздыхала Катерина. — Из города дети везут и везут. И сундуки, и чуланы полны. Уже некуда девать. Выбрасывать не привыкли. Может, еще пригодится.

Старые люди — это долгая память о годах тяжких, послевоенных. На ногах — «чирики» из брезента или сыромятной кожи. Штаны да юбки из колючего шинельного сукна, мешковины, колом стоящей плащ-палаточной или белой мягкой парашютной ткани. Последнюю красили порохом из сигнальных ракет. Ярко-красная получалась юбка.

Все это — с полей войны, из блиндажей да окопов, которые рядом. Слава богу, хоть такая одежка. Голяком не будешь пахать, сеять, за скотиной ходить. Иногда за труды, к празднику, на общем собрании кого-то награждали за ударный труд «отрезом штанной материи — на юбку» или «на кофту». Такие вот мысли над сумкой с вещами ненужными.

Повздыхали мы, прошлое вспоминая, но содержимое сумки все же распределили.

— Свитера и платье в Иловлю передам, племяннице. Семья там большая, — рассудила Катерина. — А кофту сама буду носить. Тепленькая… И красивая, — призналась она, смущаясь.

Время прошло. Нет уже Катерины, милого человека,