Краткая история фэндома (с некоторыми комментариями для ролевиков) [Лев (Лин) Лобарев] (fb2) читать постранично, страница - 3

фантастика внезапно стала очень неудобна. Она теми же буквами, на тех же страницах, так же правдоподобно описывала то, чего совершенно точно нет или даже вообще не может быть. И если вот этого правдоподобно описанного звездолета нет, то, может, и этого так же правдоподобно описанного колхоза-передовика тоже нет? В царстве соцреализма сама мысль о том, что можно описывать нечто несуществующее, оказалась опасна и неуместна. И засияли кранты.

Как получилось, что фантастика все-таки выжила? Возможность выжить возникла на пересечении двух моментов. Оба они были заложены на том же самом Первом съезде писателей, надолго определившем судьбы всей советской литературы. Первый момент несколько исподволь протащил Самуил Яковлевич Маршак — великий детский писатель. У него была задача вывести из-под удара детскую литературу его любимую. И заодно он прихватил дружественную фантастику, которую в то время начинал пописывать его брат. Брат вовремя одумался и писать фантастику перестал, но дело было уже сделано. Что провернул Маршак… Говоря о детской литературе, в том числе и для самых маленьких, он всегда добавлял «и фантастика». К концу его речи у слушателей невольно возникала уверенность, что фантастика — это еще один подвид детской литературы, как сказки, потешки и назидательные школьные истории. И вот такая фантастика — если не детская, то уж во всяком случае подростковая литература, — получала некоторое право на существование.

А второй момент заключался в том, что фантастике дали соцзаказ. Она должна была работать на популяризацию техники и разных отраслей народного хозяйства. Например, академик Образцов, величина в транспорте, с трибуны все того же Первого съезда, как гость от сообщества ученых в сообществе литераторов, выдал, цитирую:

«Мне кажется, мы должны просить и ждать от вас литературной популяризации того, что делается на транспорте. Особенно нам в этом отношении важна детская литература, которая сильно отстает на этом участке. Затем нам нужно, и мы ждем от писателей, фантастики в направлении транспортной будущности, опять-таки фантастики литературной. Затем мы ждем от вас героики транспорта, в строительной его части и особенно — в части эксплуатационной. Мне кажется, товарищи, что с помощью литературы и науки мы сможем наш транспорт из узкого места сделать, может быть, ведущим звеном нашей советской жизни».

По результатам этого съезда все, что осталось у фантастики, — это обязанность рассказывать подросткам о завтрашнем дне техники. Причем строго подросткам и строго о завтрашнем. Взрослым и о послезавтрашнем — уже не поощрялось. При этом если нормальная детская литература имела некоторое (тоже очень ограниченное, но все же) право быть развлекательной, проблемной, спорной, то фантастика такого права не получала. Она должна была со звериной серьезностью в режиме «чего изволите» обслуживать технические аспекты происходящей в стране индустриализации.

Нет, на самом деле у фантастики осталось ещё одно направление, второе — литературная аллегория, иносказание, метафора. Так выжила у нас литературная сказка — Евгений Шварц, Виталий Губарев... Но это был жанр, как бы не относящийся к фантастике напрямую, а числившийся по разряду детской литературы. А вот собственно фантастике осталось прогнозирование ближнего технологического горизонта. На долгие десятилетия. Все это назвали «фантастикой ближнего прицела».

Цитата из журнала «Октябрь» за 1950-й год:

«Советская научно-фантастическая литература должна отображать завтрашний день нашей страны, жизнь нашего народа. Именно завтрашний, то есть промежуток времени, отделенный от наших дней одним-двумя десятками лет, а может быть, даже просто годами».

Это говорилось абсолютно всерьез.

Позже, в 1965 году, когда уже «стало можно», в повести Н. Томана «Неизвестная земля» персонаж — писатель-фантаст — роняет фразу, которая характеризует всю ситуацию: «Забыли вы разве, какое жалкое существование влачила наша фантастика в период культа, когда фантазировать дозволялось только в пределах пятилетнего плана народного хозяйства?»

В общем, тогда, в тридцатые, все могло бы стать совсем плохо, если бы не достойный просто причисления к лику святых Александр Романович Беляев, который успел уже к тому моменту стать знаменитым писателем. Настоящий паладин фантастики, человек, фантастику беззаветно любящий, — собственно, он был первым советским писателем, который писал практически только фантастику, первым отечественным писателем-фантастом. И оказавшись вот в этой ситуации, он весь свой остаток жизни потратил на то, чтобы нащупать, что же делать фантастике в условиях этого отсутствия воздуха, — все оставшееся время, собственно, до своей смерти от голода в оккупации под осажденным Ленинградом.

Получалось не слишком.

Собственно, ничего иного и не могло