Вода возьмет [Наталья Алексеевна Суханова] (fb2) читать постранично, страница - 2

сразу. В первый день они вообще не знали, что война. Когда раздались взрывы, отец крикнул: «Провокация!» — и побежал в дом за формой. И мама побежала в дом — за Вовчиком, который один в это летнее время еще оставался в доме. Потом уже все время грохотало, и земля тряслась, и они втроем: Нила, пятилетняя Ленка и собака Найда — сидели в дворовом погребе. Бревна в стене погреба шевелились и выпячивались, собака быстро-быстро лизала Ниле руку, а Ленка пыталась лезть вверх по лестнице из погреба. При каждом взрыве на них сыпалась земля. Нила сдергивала Ленку назад в погреб, уши болели от взрывов, но Нила гордилась собой, какая она мужественная пионерка.

Отца Нила больше не видела. Их и в эшелон сажал не отец, а красноармейцы из его части. Они посадили в крытый пассажирский вагон маму, Нилу, Ленку и Вовчика. Старших брата и сестры с ними не было — еще прошлым летом они уехали: брат поступать в летное училище, а сестра к тетке в город учиться и работать. На вокзале многие плакали, кричали, бежали в панике и толчее, но Нила тайно радовалась, что наконец наступила настоящая жизнь, как в книжках, и все она делала четко и быстро, так что мама не могла на нее нарадоваться.

В забитом узлами и чемоданами вагоне Нила запомнила толстую старую женщину, с которой больше всего разговаривала мама.

— Мы не знали, что война, — говорила мама. — Радио было испорчено в нашем поселке.

— Это вредительство, поверьте мне.

— Я испугалась только, что ребенок испугается. Думала, не то учения, не то чепуха какая-то. Как бросили первые бомбы, я старших в погреб столкнула, а сама к меньшому бросилась.

— В такое время — и трое детей.

— У меня и еще двое кроме.

— Пять детей — вы ж еще молодая.

— У меня молодости не было — это одна внешность. Считайте, девчонкой замуж выскочила. Кому гульки, а мне люльки. Можно сказать, жизни-то и не видела.

— Спешили, думали, на вас не останется?

— Да и вовсе не думала, И за меня подумать некому было. Муж хороший — это я ничего не скажу. Да и дети.

— Для детей и живем. О себе уж не думаем. В муках рождаем.

— Когда бы не война. А то думаешь: что их еще ждет? Эти хоть под рукой. А старшие — где, что? Сын — в летном. А аэродромы-то как бомбят. Да и этих трое, на троих даже и рук не хватит. А каждого накормить надо.

— Нила у вас уже помощница.

— Это радость моя.

Маленькая жесткая мамина рука быстро гладит Нилу по волосам, перебирает волосы за ухом, оглаживает, как причесывает:

— Такой уж золотой ребенок Нила моя. Скажите же, какие дети разные. Старшая-то моя Вера — только бы здорова и жива осталась — вот уже на нервах моих поиграла. Пошлю с ведрами за водой, так она ведра за воротами побросает, сама — на танцульки. А утром еле-еле растолкаешь, портфель ей в руки — а она влезет в окно сарая и там спит. Сколь раз говорила мужу: «Хоть бы ты ее посек!» Так нет же — он красный командир. Он такой красный командир, что у курицы голову не отрубит. Так уж я сама когда веником ее достану, Верку мою. А сынок Сережа — этот у меня умный, ему бы не летчиком, а профессором быть, мне их учительница так говорила. Нет же, свое: «Песню о соколе, мама, слыхала?» Где-то они теперь, соколики мои?

Старуху Нила недолюбливала — за великую скуку их разговоров с мамой, за вечный зуд ее голоса, за то, что во время бомбежки, когда забивала их мама под скамейку, лежала рядом с ними не мама, а эта старуха. Она и тут причитала, болтливая, толстая женщина:

— О, господи-господи, что они творят — гражданское же население! О, господи-господи, спаси нас и помилуй!

Как-то старуха сказала убежденно, что в их поезд не попадают бомбы, потому что она молитву такую знает, которую читает про себя. И теперь во время бомбежки сердилась на нее Нила уже за то, что вместо того, чтобы читать про себя свою сильную молитву, она опять бормочет о гражданском населении и охает. Нила и раздражалась, и боялась злиться, чтобы не испортить молитвы старухи.

Но это раздражение — та тоска еще не наступила. Еще гладит ее волосы мамина рука, еще мечтает Нила, как приедут они к тетке в деревню. Еще каждый раз, как засыпает, словно ступает на мягкую глинистую дорогу, по которой бежит меж колосьев и трав за старшим братом к озеру.

* * *

Это тоже было до войны — узкая тропка с высокими травами и колосьями по сторонам. И по этой тропке бежала Нила, вслед за Сережей, теряя его за поворотами. «Дурак, подожди!» — кричала Нила брату, злясь, что не хочет он понять — ведь она может отстать, пропасть, потеряться. «Дурак, подожди!» Но он не ждал: то показывался, то пропадал на петляющей тропке. И Нила ревела в голос и все бежала-бежала, пока не выбежала к огромному озеру, так что и берегов дальних не было видно. А у воды стояли брат и отец и ждали ее, улыбаясь. Когда потом хотелось ей вспомнить отца и брата, она вспоминала их на берегу озера, потому что они именно здесь так отпечатались в памяти: тонкий, высокий отец, и брат — еще тоньше и моложе. В далекий край товарищ улетает — родные ветры вслед за ним