Параллели сходятся [Владимир Иванович Немцов] (fb2) читать постранично, страница - 2

после поездки с церковными ценностями отъявленный безбожник вдруг предложит мне пойти вместе с ним к заутрене. Служба шла в великолепном соборе, внутри Тульского кремля. Прекрасный хор. Мне понравилось это зрелище. Отец комментировал всё происходящее на амвоне, как на сцене, и даже говорил, что сейчас делается за кулисами, то есть в алтаре: “А сейчас выйдет священник, — говорил он. — А сейчас дьякон… А это он по-гречески… Теперь вступит хор”. Оказывается, отец был в детстве служкой в какой-то церкви, а потому запомнил весь сценарий этого благолепного представления. Может быть, именно тогда в моём детском сознании впервые кристаллизовалась мысль, что привлекает многих людей в церкви.

Потом уже в зрелом возрасте, бывая в разных странах, я заходил и в католические базилики, в протестантские кирхи, мусульманские мечети, буддийские, индуистские храмы, еврейские синагоги и, наконец, пошёл к заутрени в христианский собор в Пловдиве, в Болгарии. И может быть, вспомнив о своих детских впечатлениях от заутрени в Туле, понял, что во многом здесь привлекает хорошо срежиссированное зрелище, а в Пловдиве, например, и весёлое развлечение. На церковном дворе, после возгласа “Христос воскресе” ребята и девчата вытащили из карманов и сумок крашеные яички и начали игру. Чья скорлупа крепче? Стук, треск, весёлый смех, и, как говорится, “никакого благолепия”. Ничего странного, я уже был подготовлен к этому с детства.

Итак, я назвал в числе своих воспитателей книги, отцовский атеизм, который укрепил во мне веру только в собственные силы, без упования на всевышнего, что в становлении характера подростка сыграло очень важную роль.

Моё революционное сознание крепло исподволь. Отец не навязывал мне своих взглядов, но ведь были же газеты и книги. Особенную роль в становлении моего революционного сознания сыграл выдающийся революционер и трибун Григорий Наумович Каминский. Он был тогда секретарём губкома. Имя его часто упоминал отец, но я Каминского видел только на трибуне, обычно у дома имени Карла Маркса. Он выступал перед частями Красной Армии, отправляющимися на фронт, на митингах, где призывал рабочих Патронного и Оружейного заводов удесятерить усилия и обеспечить фронт оружием и боеприпасами.

С высоко поднятой рукой, с развевающимися курчавыми волосами, голосом, полным революционной страсти, Каминский призывал:

— Патронники, оружейники…

И казалось, что тысячи людей были покорены его темпераментом, могучей силой убеждённости, что отражалось на его прекрасном вдохновенном лице. И это не только казалось. Можно было почти физически ощущать, как тянутся к нему в едином порыве сердца рабочих.

Я слышал многих ораторов, но речи Каминского оставили в сознании неизгладимое впечатление. Именно тогда я почувствовал действенную силу живого человеческого слова, и, может быть, отсюда берёт начало моя публицистика.

В те времена не существовало радиоусилителей, но какой могучей силой должны были обладать слова, несущиеся над притихшей площадью, слова революционного призыва такого несравненного агитатора, каким был Каминский.

Потом, когда услышал Луначарского, Маяковского и других пламенных трибунов, я окончательно убедился в гипнотической силе живого, звучащего слова.

Об искусстве живого слова у нас ещё пойдёт разговор, а пока возвратимся к тому времени, когда я мог лишь восхищаться оратором на трибуне и боялся даже подойти к ней.

Умер отец, и жизнь начала проверять стойкость моего характера. Вместо того чтобы уехать к матери в Москву, я принял решение остаться в Туле заканчивать девятилетку.

А потом что? Мне было уже пятнадцать лет, и я не мог обременять мать лишними заботами — ей и так трудно с двумя младшими дочками. Тогда губком партии командировал меня на рабфак. Ради памяти отца сделали такое исключение, несмотря на мой юный возраст и отсутствие обязательного тогда производственного стажа.

Вот тут началось моё настоящее воспитание. Жил в общежитии, получал, как и все, десятирублёвую стипендию. На первых порах мне пришлось испытать отчуждение товарищей. Многим из них было уже под тридцать. Им, прожившим свою юность в тяжёлом труде у станка, в шахте, работавшим и грузчиками, и каменщиками, не по душе пришёлся мальчишка из интеллигентной семьи, с галстуком и вообще всем своим обликом напоминавший отпрыска “недорезанных буржуев”. Рабфаковцам казалось, что я занимаю чужое место. Да, оно так и было на самом деле. На первом и втором курсе все предметы, с таким трудом дававшиеся слабо подготовленным рабфаковцам, оказались мне знакомыми, и на уроках я зевал от скуки, что также не вызывало особых ко мне симпатий.

Я жил “на проценты прошлого”, о чём не раз говорили мне преподаватели, и, понадеявшись на эти проценты, не помню, по каким предметам стал получать неудовлетворительные отметки.