Силуэты [Владимир Гребнов] (fb2) читать постранично, страница - 5

тута были, торговали шоб тута. Мерзота коллективная, гадство какое…

Это письмо было отправлено голове города и сразу было утверждено. Вопрос решился, так появилась легендарная Яма. Работали на ней несколько сотен девок, мужики съезжались со всего Киева, приезжали и с окрестностей.

– А вы што ж, Володя, не знаете нас, коль спрашиваете? Не ходите до нас? Не видите нас? Как такое возможно, лукавый вы, наверное.

– А ты в каком времени живешь?

– Живем мы в своем времени. А вот вы в каком, не знаю я. Зачем вы пьете столько вина, Володя? У вас может быть помешательство, это всегда вредно для здоровья. Был у нас один тапер, Сенька, хорошо играл, к девкам хорошо относился. Угорел он от водки, а до этого с окна прыгал, думал в речку купаться…

– Ты понимаешь, что происходит?

Она опустила глаза, взяла меня за руку.

– Вот, рука теплая, живого человека. А больше мне не надо. Много не надо, не привыкшая я. – Потом все же подняла голову, смотрит мне в глаза. Говорит быстро: – Понимаю. Што-то не то. Но это лучше чем то, што есть. Кто вы? Откуда? Может, вы шпиён, Володя? Вы из тех, кто хочет революцию? Я все равно никому не скажу, никогда. Можете мне верить. Я не болтуха какая-то, в самом деле.

Тогда я стал ей рассказывать о себе. Я начал медленно, с юности, сначала задумывался, запинался, а потом я выпил еще вина и меня прорвало. Как-будто рухнула плотина, и поток слов рванулся из моего нутра. Я говорил то, чего никогда бы не сказал другому человеку: о своей неприкаянности, о вечном одиночестве, которое со мною всегда, сколько себя помню, даже тогда, когда я был не один, когда кто-то был рядом; о поисках приключений, о вечном гнете слов, которые постоянно зудят в моей голове, и которые просятся наружу, на свет, на бумагу; я говорил о бесконечных редакциях, о материалах, которые надо писать, но не хочешь, и потом заставляешь себя, заставляешь их полюбить, и только тогда что-то из этого всего получается; я рассказал о том, как мне пришлось покинуть родину и о том, что теперь я заложник ситуации, и что потерял все, что было и что я любил, и что вся моя жизнь – сплошное вранье, которым приходится закрываться, как щитом, и что так будет всегда, до смерти, пока я не умру…

Она слушала молча, не перебивая, и потом, когда я закончил, она еще какое-то время молчала. Поняла ли она то, что я ей говорил, думал я. И тогда Женька сказала:

– Вот уж как, поговорили… Ранимый вы человек. Скиталец, как и я. Как я вас понимаю… Однако ж я на привязи. Уже привязали. А вы еще бежите, вы в полете. Дай Бог, бегите без остановки. Иначе как я. Ничего уже нет, ничего не осталось. Впрочем… я могу еще што-то сделать. Я могу им отомстить…

– Женька, кто говорил про вино? Ты пьяна.

– Не от вина это. Ну да ладно…

Смысл того, что она сказала, я тогда не понял. Все стало ясно гораздо позже. Тогда, изрядно выпив, мы расстались. Я добрел до приемки и рухнул спать. Ночью стучали в ворота, сигналили машины, но я никому не открыл. Утро было противным, серым и дождливым. Я убеждал себя, что мне все приснилось.

Я ходил на Лыбидь каждый день, как всегда, но вновь я увидел ее лишь через несколько дней, когда почти убедил себя в том, что схватил тем вечером «белочку». Я уже выпил полпакета вина и сидел у воды, когда вдруг почувствовал ее запах – земля и земляника, – и сразу же понял, что сейчас появится она, и почему-то в груди моей защемило, приятно, как будто сейчас появится что-то родное, вслед за этим запахом, и она пришла сразу, уже не проходила мимо, а прямо ко мне, подошла, остановилась и смотрит, и рот чуть кривится в усмешке, наверное, подумал я, она тоже хотела меня видеть.

– Еще не пьяный, наверное? – и чуть больше улыбается, и я вижу, что в глазах уже нет тумана, как в первый раз, и я тоже хочу улыбнуться, но не позволяю себе, держу марку, хочу быть серьезным, чтоб знала, что я такой и есть.

– А может ты хочешь присоединиться? – спрашиваю. – Так я сейчас схожу и куплю еще, и ты мне расскажешь, где была эти дни почему я тебя так долго ждал.

Я наливаю то, что осталось, и мы молча пьем.

– Не могла я, што делать. Говорила же, привязанная я. Вот как смогла, так и прибежала. К вам.

– Ну тогда я, по ходу, тоже сбегаю. Не пропадай, а то буду искать.

И пока я ходил за вином, я заново убеждал себя в том, что это не «белка», что второй раз подряд такого не может быть и что это есть реальность, которую надо принять. Пусть будет, как есть, говорил я себе, потому что иначе можно сойти с ума, пусть будет она, и эта речка, и дома тоже пусть будут, и я среди всего этого тоже.

В тот раз она мне рассказала о себе. Мы сидели на парапете, под ногами текла вода, рядом что-то шептала плакучая ива.

– Я как-то пошла к Богу, в церкву. Ставила свечу, образа целовала. Спрашивала я, почему страдаю? В чем моя вина? Ведь не грешила я, всегда праведной была. В селе своем, когда матуся и тату живы были, тоже в церкву ходили. Люди меня такой сделали, а на мне вины не было. И когда я уже выходила, он мне сказал. Бог. Он сказал: «Терпи». Я знаю, шо