Сны Сципиона [Александр Старшинов] (fb2) читать постранично, страница - 4

замуж. А что касается постели… Селена год как ушла в мир теней, но я порой ищу взглядом ее неувядающее тело. Изгиб бедер, высокую грудь. Но не замену ей. Время начинаний прошло, пора завершать старые дела.

Вчерашняя история с гостями показалась мне одновременно и забавной, и поучительной. Я подумал, коли разбойники явились поглазеть на меня, рискуя быть схваченными, то наверняка в Риме найдутся люди, кто захочет услышать мой рассказ о событиях, коих участником я был, узнать правду о делах, которые завершились успешно благодаря моей хитрости и моему мастерству.

От этой мысли боль как будто даже притупилась, я легко поднялся. Выйдя во двор, приказал рабам облить себя водой. Тело снаружи вроде бы сохранило силу — под кожей угадывался рельеф мускулов, но я уже не рисковал поднимать тяжелую бочку — в прошлый раз при подобном усилии боль пронзила меня насквозь, я рухнул на плитки двора, а глиняная бочка раскололась, острые осколки поранили мне руки. На них и так было немало шрамов — на левом плече шрам от стрелы, чуть повыше локтя след, оставленный мне на память африканским всадником на поле близ Канн. Но я никогда не хвастался своими шрамами, не обнажал их прилюдно, чтобы воззвать к толпе, и потому многие считали, что ни меч, ни стрелы меня не берут.

Пока Диодокл собирал на кухне для меня завтрак, я отправился в таблиний и отыскал восковые таблички и стиль^[7]. В атрии слышались голоса — кто-то из клиентов явился просить о помощи. Жизнь в провинции имеет свою прелесть — наверняка посетителей немного, максимум трое, я успею их выпроводить за полчаса и потом займусь моим рассказом. Тут возникла одна проблема — куда серьезнее, нежели надоедливые и шумные клиенты в атрии. Мне понадобится хороший писец, чтобы перенести мои записи на папирус. Разумеется, я бы мог диктовать свои воспоминания, расхаживая взад и вперед или сидя в плетеном кресле^[8]. Но мне показалось это слишком небрежным занятием. Такое подходит для записи большой речи. А если я намерен составлять памятные записки, то над отдельными фразами придется тщательно раздумывать, не раз переворачивая стиль и разравнивая воск. А когда старательный раб сдерживает дыхание, всем своим видом показывая, как ты нелеп, не в силах вымучить нужное слово, появляется желание забросить рукопись и отправиться на прогулку. Хотя такой писец, как Ликий, которому я даровал свободу, всегда подскажет нужное слово столь ловко, что невольно покажется, будто оно само пришло тебе на ум.

Я никогда не сочинял ничего длиннее речи перед солдатами или сенатом, но тщательно вел записи о военных кампаниях, которые ныне почти все утеряны. Как бы то ни было, я не собираюсь ничего придумывать, а это сразу облегчает труд.

Но так или иначе хороший писец необходим, и я кликнул Диодокла и велел прикупить раба вроде моего усердного Ликия, которому я дал свободу пятнадцать лет назад, хотя парень следовал за мной и после того, как претор коснулся его своей палочкой и превратил из раба в вольноотпущенника.

Диодокл выслушал мое поручение с подозрением — как он все делает в последнее время, — но возражать не стал, что само по себе было удивительно.

Потом я перекусил (совсем немного, с некоторых пор я старался есть как можно меньше, замечая, что боль усиливается именно после еды и уселся в таблинии с моими табличками. День был солнечный, ветер с моря утишал жару. Пожалуй, стоит перебраться в сад после полудня, если не будет дождя.

Я описал всё бывшее накануне, потом сообщил о своих планах начать непростой труд… И задумался.

Странная получилась бы книга, — усмехнулся я, — если не поручать никому переносить на папирус записи с воска. Тогда написанное накануне пришлось бы разравнивать стилем поутру, и каждая запись жила бы не дольше дня и короткой летней ночи. Кто бы ее прочел за эти часы? Разве что преданный Диодокл, которому до всего в моей жизни есть дело, да еще кто-то из богов, мимолетно заглянув пишущему за плечо. Но зачем богам читать сочинения смертных? Они и так все ведают куда лучше нас, и вообще, если боги…

Тут я прервался, решив, что не стоит даже в столь откровенных записках сообщать совершенно все, что думаешь. И стер последнюю строку.

И снова оказался на перепутье.

Как же мне вести мое повествование? Описывать день за днем прошедшую жизнь? Мне показалось это скучным. К тому же далеко не всё помнилось четко, а многое вообще позабылось, и, чтобы восстановить и привести в порядок повествование, придется расспрашивать друзей, сверяться с консульскими фастами^[9]. Тогда никто не поручится, что в мой рассказ не просочится чья-то нелепая выдумка.

Нет уж, буду доверять папирусу лишь то, что кажется несомненно важным, что оттиснулось в памяти, как отливка в бронзе. А прочее… Найдутся потом такие, кто добавит в мой рассказ немало басен.

Второй вопрос, который тут же встал передо мной вслед за первым, как коварный пуниец в