Иначе не могу [Руслан Акрамович Максютов] (fb2) читать постранично, страница - 2

бесполезное занятие — все руками разводят и усмехаются.

Как-то в один из вечеров он опаздывал на занятия в институт. Снял брезентовку, бросил ее прямо на пол будки, рукавицы, валенки — туда же и — на автобус. Переступив утром порог будки, услышал смех. Обставил кто-то его разбросанную одежду табуретками, протянул между ними веревку — точь-в-точь в магазине, когда отдел закрыт на обед — и повесил бумажку: «Музейный экспонат. Руками не трогать». Те же печатные буквы. Да что там почерк — вон как заливается Танзиля!

А комсомольское собрание? Анатолий привычно выслушал очередную порцию нотаций по поводу его сладкого сна на вахте и очередного перелива нефти. А когда в перерыве случайно взглянул на щит со стенгазетой, обомлел: на листе ватмана был изображен длинношеий верзила с бутылками в руках, по пояс залитый нефтью. В том, что изображен он, оператор второго участка Анатолий Семин, сомневаться не приходилось: у него одного на всем промысле огромная желтая шапка из искусственного меха. А рисунок в общем-то довольно бездарный, надпись тоже не блещет остроумием: «Спи, моя радость, усни! В будке погасли огни». Анатолий, озверев, демонстративно покинул собрание, не пошел в институт, выгнал ребят-оркестрантов, пришедших к нему отметить какое-то событие, поссорился с соседкой и в довершение ко всему нечаянно выдавил окно на кухне.

Кто же нарисовал карикатуру? У Анатолия даже заныли кончики пальцев — так захотелось разыскать обидчика. Члены редколлегии помалкивали — редакционная тайна, и все тут. Не помогли и намеки «встретить».

Стало холодно. За ворот сыпалась снежная труха, ресницы заледенели. Анатолий ввалился назад, в диспетчерскую, бухнулся на скамью. Все мельком взглянули на него и занялись своими делами. Румяная девушка села за пульт управления скважинами, паренек аккуратно свернул в трубочку чертеж и начал приводить в порядок внутренность книжного шкафа.

Простуженным голосом заверещал телефон. Седой взял трубку.

— Старший оператор Сафин слушает. На четыреста пятнадцатой? Танзиля! — обратился он к девушке-диспетчеру. — Сигнала нет? Хорошо, сейчас буду. — И, кладя трубку, проворчал:

— Автоматика, будь она неладна… Пошли, хлопцы. Толя — со мной, на 415-ю, сорвало ремень, Гена — на 646-ю, поднимешь скребок. На Птичьем овраге осторожнее, мостик завалило. Тронулись, Толя.

— Малость отогреюсь, — отозвался Анатолий, пряча нос в ворот ватника. — Догоню.

— Не задерживайся.

Сафин, сутулясь и часто покашливая, нырнул в дверь, прямо в белую муть тумана. Через минуту дверь распахнулась снова, и в ней появилась Настя, оператор, женщина лет сорока с небольшим. Разматывая толстый платок на голове и стряхивая снег с плеч, груди, она обвела взглядом диспетчерскую.

— Ну и продрогла. Думала, не дойду вовек.

Анатолий хмыкнул что-то невнятное.

— А ты чего такой кислый?

— Так.

— Уж не стенгазета ли на него так подействовала, Танзиля?

— Наверно! — засмеялась девушка за пультом, не поворачивая головы.

— Крепенько тебя зацепили.

— Отвалите-ка лучше, завели опять…

— Эк, как его забрало. И правильно сделали, что нарисовали. Похлеще надо было. У меня, пожилой, скважины как игрушки. А на твои глядеть стыдно.

Анатолий вскочил так стремительно, что опрокинул скамейку. Настя в притворном испуге выставила вперед ладони:

— Молчу, Толенька, молчу! Бог с тобой!

Анатолий, с раздувшимися ноздрями, чуть подавшийся вперед, хотел что-то сказать. Но в этот миг снова скрипнула дверь. Вернувшийся запыхавшийся Сафин — лицо его было злым — шагнул к Анатолию:

— Ты что себе позволяешь? — не сдержавшись, крикнул он. — Ты где находишься — на работе или в… пивной? Сколько тебя можно звать? Ходит тут вразвалочку, оскорбляет всех, сам черт ему не брат. Почему не идешь на скважину?

Эта вспышка гнева была так непривычна, что Анатолий даже попятился. Но в следующую секунду он с силой вырвал плечо из цепких пальцев Сафина и в свою очередь заорал:

— Да пошел ты… Что ты меня учишь? Ну, что, спрашивается? Ходишь тут, как…

У Танзили округлились глаза, она с какой-то брезгливостью глядела на Анатолия, забыв опустить телефонную трубку. Настя, враз посуровевшая, комкала теплый платок. Сафин, с опущенными вдоль тела руками, недоуменно, даже без всякого возмущения смотрел на застывшего с бессмысленным лицом Семина, и сейчас особенно бросалась в глаза резко-белая седина, выплеснувшаяся из-под шапки, морщины на лбу и щеках, высушенных солнцем и ветрами. Тишина была громче грома… Анатолий пинком распахнул дверь и выскочил наружу. Сафин, сутулясь еще больше, тоже направился к выходу… Рука его не могла нащупать некоторое время ручку двери.

Настя встала, снова набросила платок и, закинув руки за голову, завязала концы. Устало нагнулась за сеткой с едой и тусклым голосом сказала:

— Я пойду, пожалуй. У меня еще четыре точки не обойдены. Будь здорова, Танюша.

— Ладно, тетя Настя, — машинально ответила