Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев [Евгений Николаевич Гусляров] (fb2) читать постранично, страница - 2

недостатки воспитания, особо усилившиеся в годы его пребывания в Лицее.

Современники отмечают, что большинство свободных от учебных занятий часов проводил он в военных казармах, где эти самые ложные понятия о чести были едва ли не единственным смыслом и украшением гусарского быта.

Заметим, однако, что вместе с развитием личности, у Пушкина меняется и отношение к дуэлям. Пусть это ослабит наше впечатление от некоторых ранних дуэлей его, выглядящих сегодня не совсем осмысленными. Были и другие причины, которые кажутся совершенно необъяснимыми, если не знать некоторых житейских обстоятельств, сопровождавших его всю жизнь и весьма похожих на странности.

Вот одна история, которая вполне могла кончиться дуэлью. Герои её – Пушкин и Андрей Муравьёв. Только благодаря благоразумию и хладнокровию последнего, дело до этого не дошло. Андрей Николаевич Муравьёв был третьеразрядный поэт и писатель, специализировавшийся на книгах духовного содержания. Пушкин, вообще щедрый на похвалы (щедрость такая всегда признак подлинно талантливого человека), одобрительно отзывался о его поэтических опытах. И вообще относился к нему дружески. Только дружба его с Андреем Муравьёвым носила один странный отпечаток.

Однажды с этим Андреем Муравьёвым произошла вот какого рода неприятность. Бывал он в гостях в великолепном доме князей Белосельских и «…тут однажды по моей неловкости, – пишет он, – случилось мне сломать руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона, которая украшала театральную залу. Это навлекло мне злую эпиграмму Пушкина, который, не разобрав стихов, сейчас же написанных мною в своё оправдание на пьедестале статуи, думал прочесть в них, что я называю себя соперником Аполлона. Но эпиграмма дошла до меня поздно, когда я был уже в деревне».

Муравьев тогда, чтобы хоть с какой-то честью выйти из неловкого положения, написал на пьедестале и правда довольно неуклюжий экспромт:

О, Аполлон!

Поклонник твой

Хотел померяться с тобой,

Но оступился и упал;

Ты горделиво наказал:

Хотел пожертвовать рукой,

Чтобы остался он с ногой.

При этом присутствовал Пушкин. И сам случай, и стихи Муравьева «тянули на эпиграмму». А таких возможностей Пушкин не упускал. Эпиграмма его прозвучала так:

Лук звенит, стрела трепещет

И, клубясь, издох Пифон;

И твой лик победой блещет,

Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,

Кто разбил твой истукан?

Ты, соперник Аполлона,

Бельведерский Митрофан.

Эпиграмма была достаточно оскорбительной. Муравьёв чем-то ответил на неё. Перестрелка эпиграммами завязалась. Пушкин сочинил ещё одну, в которой, по справедливости, больше грубого вызова, чем остроумия. Пушкин тут явно перегибал:

Не всех беснующих свиней

Бог истребил в Тивериаде:

И из утопленных свиней

Одна осталась в Петрограде.

Что-то направляло его в этом далеко не изящном острословии.

«Когда же я возвратился в Москву, – записано Муравьевым, – чтобы ехать в полк, весь литературный кружок столицы рассеялся, но мне случилось встретить Соболевского, который был коротким приятелем Пушкина. Я спросил его: “Какая могла быть причина того, что Пушкин, оказывавший мне столько приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?” Соболевский отвечал: “Вам покажется странным моё объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда есть страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека. От которого придёт ему смерть, Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведёт его с человеком, имеющим все сии наружные свойства, ему сейчас приходит на ум испытать; не тот ли это роковой человек? Он даже старается раздражить его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен…».

«Не странно ли, добавляет при этом Муравьев, – что предсказание, слышанное мною в 1827 году, от слова до слова сбылось над Пушкиным ровно через десять лет…».

Последнюю из процитированных эпиграмм Пушкин передал Погодину, чтобы тот напечатал её в своём популярном «Московском вестнике».

При этом произошёл разговор, повергший М.Н. Погодина в некоторое недоумение. Для нас же разговор этот важен, поскольку тут сам Пушкин подтверждает, что случай с гадальщицей не выдумка: «Встретясь со мною вскоре по выходе книги, – вспоминал М.П., – он был очень доволен и сказал: “Однако ж, чтоб не вышло чего из этой эпиграммы. Мне предсказана смерть от белого человека или от белой лошади, а НН – и белый человек и лошадь”».

Не совсем достойное остроумие по поводу Муравьева продолжилось в новой форме.

Со временем наметились иные осложнения с другим уже человеком. Пушкин купил себе новые пистолеты фирмы Лепажа и ежедневно упражнялся в стрельбе из них, набивая руку. Алексей Вульф стрелял вместе с ним и часто слышал, как Пушкин ворчал про себя:

– Нет этот меня не убьёт, а убьёт белокурый. Ведьма врать не