Белая лебедь. Рассказ [Федор Федорович Метлицкий] (fb2) читать постранично, страница - 3

включал телевизор, где мстительно улыбающиеся пропагандисты действовали на него успокаивающе, и снова ощущал безмятежность нашей стабильной жизни.

Люди зомбируются быстро, когда официальные источники истины с одной стороны насквозь свои, родные, а с другой – резко враждебные. Хотя все истины относительны, суеверия. Люди во все века жили суевериями. Народы, не поднимающие глаз от трудов на земле, напитываются суевериями, сами собой лезущими в уши из телевизора и «сарафанного радио». Зашоренность мозгов всегда оборачивалась войнами.

4

У Лопухова был приятель из их министерства, худой и костлявый Пахомов, программист и сосед по даче. Это был настоящий русак, с бородой и лобной повязкой-ремешком, чтобы не лезли на глаза волосы во время дачных работ. Отчего-то было хорошо с ним, где-то на отшибе от чуждой среды, они могли спорить безопасно, хотя были разных взглядов. Вернее, у Лопухова не было взглядов, одни сомнения.

Дача была маленькой – сруб на шести сотках, выделенных когда-то на бесплодной пустоши министерским служивым людям. Они с женой, чтобы выжить зимой, высаживали картофель, капусту, помидоры, клубнику и прочее. Это было уютное безопасное место посреди цветущих садов, давно ставшее родным, куда можно спрятаться. Отрадно было слышать чирикающие семьи птичек, мелькающих в молчаливых ветвях яблонь, шершавое тепло коры березы под ладонью, гулкий стук дятла вверху.

Приятели часто сидели на крылечке и спорили, попыхивая сигаретами.

– Видел, как на американцев в касках кричали арабские бабы? – спрашивал его Лопухов. – Завоеватели! Бросили на город фосфорные бомбы! Сколько покалечили народу! За что?

Пахомов безжалостно говорил:

– Посмели бы они так протестовать в предыдущих веках, покосили бы сразу.

– И это во второй половине двадцать первого века! – возмущался Лопухов.

– Врага в слезах не утопишь, – твердел скулами Пахомов.

Лопухов колебался. Было что-то ужасное в бесконечном состязании гегемонов за мировые пространства, которое не кончится, даже если один победит и его элитные военные подразделения разместятся по всему миру. Обязательно поднимутся другие мощные силы.

– Зачем же нам соваться? Ведь, мы приносим лишь кровь и ужас – военные на другое не способны. И получаем ту же ненависть.

– Не ставь неприятеля овцою, ставь его волком. Надо же как-то покончить с вражьим племенем!

– Не знаю, не знаю…

– А ты перестань юлить.

Лопухову стало неприятно.

– Я не юлю. Всегда чувствую правду и фальшь. Только обижать правдой не хочу.

– Надо переходить на чью-либо сторону.

– О какой стороне ты говоришь?

– О нашей, проверенной веками.

– Ты даже не осознаешь, что в тебе осели мифы нашей истории и пропаганды. Не умеешь расковырять истину под этим хламом.

Пахомов не понял, о чем он.

– Я за родину. Зачем ее ковырять?

– Что ты понимаешь под родиной? Нашу систему?

– Россию, дурак!

– Она разная. Есть Россия начала века, есть сегодняшняя. Есть патриоты, и есть оппозиция.

– А ты за какую?

– Ни за какую. За ту, что выше всех идеологий.

Спорить с Пахомовым было бессмысленно, его мозги не воспринимали знания больше тех, что заложила среда. Правда, как и у него. Но идейная непримиримость не мешала им дружить.

Лопухов углублялся в себя, и с ужасом узнавал совсем другого человека, не того, каким был в детстве, когда жил внушениями классиков литературы, и в деревне у бабушки зимой с восторженным риском летел по нескончаемому льду замерзшей речки вниз, не встречая преграды. Стала его второй натурой неизбежность приспосабливаться перед несокрушимой, как природа, силой. Это человеческое свойство. Организм растет сам собой. Понуждать его расти – вредно. Бунт – это когда пересиливает внутреннее неудобство, нестерпимая боль. Протест – болезненная крайность для нормального живого существа, если это не религиозное внушение принести себя в жертву. И надо еще преодолеть полосу защитной немощи, живущей в каждом. Это – узел проблемы человека, которого разбирают на части философы и литераторы, видя его крайние стороны. Приспособление к обстоятельствам, или смерть. Нет героев – есть люди, припертые к стенке и доведенные до отчаяния, готовые умереть. Умеющий спастись от преждевременной смерти – вот главный герой всякой эпохи… Хотя это, конечно, дает безграничные возможности для своеволия властей.

В человеке скрыто столько чудес, и мистики, и дерьма! Но главное – он весь запрограммирован природой на творчество, на все новые и новые создания, а не на разрушение. На сотворение земледелия, счета, великих поэм древности, Библии. Изобретение алфавита, колеса, топора (не боевого!), керамической и стеклянной посуды, лодки, ткацкого и печатного станка, не говоря уже о зубных протезах и пасте, линзах для очков, мыле, пуговицах, лапше быстрого приготовления и пр. А также изобретение электричества и радио, автомобиля, аэроплана, компьютера и интернета, роботов, астрономического вычислителя, телескопа,