Страсти в тихом местечке, или Переживания Хаи Нусьевны [Сергей Семенович Монастырский] (fb2) читать постранично, страница - 3

торжественно встал Иосиф, понимая, куда клонит посланник из Москвы и нюхом еврея чувствуя опасность, – я официально заявляю: я отказываюсь получать эти деньги!

– А тебе их никто не даст! – развеселился полковник, – деньги ты передашь добровольно, конечно, в доход государства. Как офицер – на военные нужды. Нам ведь, капитан, по ленд-лизу расплачиваться нужно с друзьями – капиталистами, их долларами!

– Слушаюсь! – опять вытянулся Иосиф.– Разрешите идти!?

– Отставить! – скомандовал полковник, – ты что, думаешь, я для минутного разговора прилетел?! Сейчас доставим нотариуса, представителя банка и всех, кого нужно, будем оформлять бумаги. Я тут задерживаться не собираюсь!

– Так ведь ночь! – удивился Иосиф.

– Ты совсем дурак, капитан! Товарищ Сталин учит нас круглосуточно быть на боевом посту!

… Через месяц, расписываясь в банке, за получение денег в присутствии местного особиста, Иосиф все-таки не совладел со своей еврейской жадностью:

– А мне какой-нибудь процент не положен?

В бумагах стояла ошеломившая его сумма.

– Положено, – ответил особист, – двадцать лет лагерей. Так что держи язык за зубами, капитан.

Еще через неделю Иосиф был арестован, и приговорен к расстрелу, как водиться за измену Родине и шпионскую деятельность в пользу Канады.

… Тяжелые черные тучи в ту пору сгустились над местечком. Было лето, но лучи солнечного утра не будили радостно Арика. Канули с их свободой и радостями, перестали существовать и девочки – близняшки – дочери любвеобильной Розы, не будоражили больше юное воображение.

Он просто перестал выходить на улицу. Это был первый тяжелый удар в его жизни, когда вдруг оказалось, что мир вокруг не такой радостный и безоблачный, и еврейское местечко – не уютное место для жизни.

– Мам, а почему нас так не любят? – спрашивал он Хаю.

– Кого – нас?

– Евреев.

– Не знаю, – пожала плечами Хая. – Наверное, потому, что евреи распяли Христа.

– Так Христос сам был евреем!

– Ой, не морочь мне голову!

Хаю, высокие такие материи не интересовали. Ее интересовало, чтобы Арик покушал, чтобы учителя к нему не придирались, и чтобы ее сестра Нюрка с ней не собачилась.

Дрова в костер подбрасывали и дочери Розы.

– Аркашка, а куда теперь ты поступишь?

– А что изменилось? В институт, конечно!

– Вряд ли, Аркаш! И так нас евреев не очень-то в институт пускают.– Так ты же еще теперь сын врага народа!

Подростки всегда бывают беспощадными.

Мир перед Ариком открывался все больше и больше. И все больше из него уходило солнце.

… В один из дней золотой осени, опустели вдруг засыпанные пестрой листвой и заглохшие в не жарких лучах последнего солнца улочки местечка. Никто не открывал калитки домов, не стучали по булыжной мостовой тележки молочников, не стрекотали за окнами швейные машинки. И случайные прохожие, встречавшиеся на тротуарах, кивали молча друг другу и не останавливались, чтобы обсудить вчерашние скандалы тети Баси, стараясь быстрее проскочить мимо.

Замерло в очередном испуге местечко!

Вчера ночью из многих домов увезли стариков. Увезут ли завтра их молодых детей, никто не знал. Дело в том, что хотя этот район большого города и считали еврейским, на самом деле ни культуры, ни национальных обычаев, ни языка из обитателей местечка почти никто не знал. Да и опасно было выставлять напоказ свою национальность. Конечно, и так было понятно. И только немногочисленные старики хранили и язык, и веру, и традиции, хранили тихо, никому не мешая. За отсутствием синагоги собирались еженедельно в одном из домов на окраине. Читали талмуд, молились, конечно, на идише, а поскольку идишь никто из соглядатаев – а были, были такие в местечке – не знал, то бог его знает, о чем там говорили эти старики?! Не о свержении ли советской власти? И взяли их. И не вернули.

***

Но все забывается. И жизнь пробивается сквозь горе и страхи, как молодая трава из кучи мусора и опять цветет в местечке садами и парками, и на улочках опять ругаются, и мирятся соседки, и стрекочут швейные машинки, на рынках гремят тележки молочников и стекольщиков. И зимой завязывают тесемками шапки под подбородки своих великовозрастных детей сумасшедшие от детолюбия еврейские мамы.

– Мам!– сопротивлялся Аркадий, – мне уже восемнадцать лет! Ну, сколько можно!

– Хавна!– как всегда, кричит сестре Нюра, – ты, почему не смотришь за Аркашей, опять на улице с развязанными ушами шел!

… Да, Арику уже восемнадцать. Идут счастливые послевоенные пятидесятые годы.

В институт, как и предрекали сестры – близнецы, он не поступил. Просто не нашел в списках подавших документы своей фамилии.

– А где мое заявление?! – добравшись до девушки из приемной комиссии, грозно спросил он.

– А вы подавали? – весело и откровенно нагло глядя в его явно еврейскую физиономию, спросила она.

Арик понял.

– Отдайте хотя бы документы, – вяло попросил он.

Девушка порылась и отдала.

– Значит, заявление не подавал, а документы у вас оказались?! – издевательски