Райский поезд [Стас Колокольников] (fb2) читать постранично, страница - 4

сынок, лучше о себе еще расскажи, больше года не виделись. Что ж тебе и рассказать матери нечего?

− Есть, конечно, − начал я, думая, как бы перевести разговор. – А это кто? Дед?

На черном лакированном пианино «Урал», похожем на маневровый двухосный танк-паровоз, появились новые вязанные ажурные салфетки и на них новые рамки с фотографиями.

− Да, твой дед, Иван Гаврилов, железнодорожник, был одним из лучших машинистов в Чесноковке в войну.

Смерть застала деда за выращиванием винограда в станице Каневская Краснодарского края, куда он из Сибири перевез всю семью, как только вышел на пенсию. Говорят, дед всю жизнь мечтал о солнце, о море и о своем винограднике. Оказалось, что в Черномории ему не климат. Дед умер, когда мама была еще подростком, младшей, четвертой дочкой в большой семье.

− … и купили мне пианино, чтоб я занималась, − в который раз рассказывала мама, как попала в музыкальную школу, вернувшись обратно в Сибирь. Свои рассказы теперь она заканчивала примерно одинаково, жалуясь на память: − То, что было давно, я очень хорошо помню. А тут забывать стала, что минуту назад делала. Пока работала, еще какая-то память была. А вышла на пенсию и уже слова даже не помню. Прихожу в магазин и не знаю, как сказать, чего мне надо. В гостях сижу и забываю, кто эти люди. Я теперь больше дома, одна, телевизор смотрю. Такие ужасы там показывают, вот этот, со страшными глазами, говорит, говорит, аж слюной брызжет, а что говорит − не понятно, но страшно. Ты бы на дачу сходил, а то я не помню, была там или нет…

Ночью я проснулся, осторожно прошел по коридору в уборную. Постоял у окна на кухне, слушая, как на железнодорожной станции по громкой связи переговариваются голоса дежурных. Стало грустно, я не понимал, кто я и что со мной, почему я кожей чувствую трухлявость этого мира, отчего мне бывает дико среди людей, в них я вижу только пассажиров, и хочется поскорее запрыгнуть в поезд на небеса. Укладываясь спать, я посмотрел на деда, показалось, что он глядит с укоризной.

Дачный сезон уже закончился, окна многих домов были заколочены. Где-то еще стучали молотком. Дверь в нашу хибарку была распахнута, на полу валялись журналы, книги по садоводству и ворох старых фотографий. Постояв на пороге, я подобрал одну, на которой позировали железнодорожники в белых кителях. Я узнал деда, он смотрел из-под насупленных бровей на мир так, словно проехал его вдоль и поперек и увидел все, что можно в нем увидеть.

− Эй, кто здесь? − услышал я голос снаружи.

Из-за забора кричал сосед. Старику за восемьдесят, а он был бодр и крепок, как дуб на его участке.

− Привет, дядь Коль!

− Здравствуй, Славка. А я смотрю − кто-то прошел. Думаю, надо глянуть, все ли в порядке. За все лето никого у вас не видел.

− А дверь открыта была.

− Опять лазили, значит, дверь я закрывал. Ты чего там нашел?

− Да вот фотографию с дедом рассматриваю, я его живым не видел. Раньше как-то не думал о нем, а вот недавно стало интересно, что был за человек.

− Бабушку твою Антонину и деда Ивана я знал, я с ним в одной бригаде на паровозах, и на Феде, и на Терезе. Он машинист, я помощник, мне тогда лет двадцать было, не женатый еще.

Я удивленно уставился на соседа.

− А почему же я не знал? Бок о бок лет пятнадцать живем.

− Не спрашивал, вот и не знал.

− Ну да, верно… А какой он был, дед мой?

Дядя Коля пожевал губами, чуть нахмурившись, видимо, думая, что бы такое сказать, емкое и понятное.

− Паровоз любил он больше себя…

Сказал и замолчал.

− По-платоновски прямо, − вырвалось у меня.

− Что?

− Хорошо, говорю, понятно, таким деда и представлял.

− Да, его потому и на фронт не взяли, такой машинист был.

− А на фотографии тебя здесь нет, дядь Коль? – спросил я.

− Нет, здесь же одни машинисты, видишь все в праздничных кителях. Чего здесь написано?

− Город Чесноковка, август 1953 года.

− День железнодорожника, − кивнул дядя Коля, − я простой «помогало» был и то недолго, потом ушел с железной дороги, нервная работа. У тебя же отец вроде тоже машинистом был. Как он?

− На кладбище.

− Ох ты… Что ж так? Болел?

− Сердце… Сам же говоришь, работа нервная.

Потом мы в унисон стучали молотками, заколачивая окна на зиму. Иногда выглядывало солнце, и пропадало ощущение, будто мы заколачиваем гроб, а наоборот появлялось − будто строим корабль.

Вернувшись, я засобирался.

− Уезжаешь уже, − удивилась мама. − Хоть бы пожил еще денёк-другой. Куда ты теперь?

− Дела, мам, срочные.

Мне надо было что-то делать, что-то строить, куда-то стремиться, я не мог сидеть на месте. Зашнуровывая башмаки, словно услышал десять коротких сигналов ревуна на срочное погружение, я еле успел одернуть руку, когда когтистая кошачья лапа махнула откуда-то из-под стула, пытаясь мне помешать.

Как были тягостны минуты расставания. Где взять силы глядеть в грустные, готовые расплакаться глаза матери. Единственного человека на земле, кому ты нужен по-настоящему.

− Благословляю тебя, сынок. Буду за тебя молиться, − сказала мама, перекрестила на дорогу и