1937 [Александр Афиногенов] (fb2) читать постранично, страница - 2

удовольствий, потому что так надо.

19/II

Умер Орджоникидзе. Вчера ночью вдруг позвонили — таинственный голос сообщил — несчастье, о том звонили телефоны и голоса говорили шепотом, как только что полученную новость, хотя он умер в половине шестого дня.

Ночью — напротив гостиницы — у Дома Союзов копошились люди. Еще смерть его была секретом, а они уже кричали деловито и примеряли длинные деревянные каркасы, на которых надо было растянуть портрет и траурные знамена с цифрами 1886–1937.

Люди работали делово. Это была их профессия — обставлять торжественные похороны.

А наутро громадный портрет и знамена уже колыхались над домом, милиция оцепила квадрат улицы и площади, уже тянулись лентой люди, несли венки, автомобили, прорвавшиеся в квадрат оцепления, вытянулись в ряд у Дома Совнаркома. Наружная охрана НКВД бродила по тротуарам, чекисты в барашковых шапках и плотно пригнанных шинелях сновали на машинах, выскакивали на ходу, хлопали дверцами — пробегали внутрь дома, в парадное вождей.

Но вот особенно забегали чекисты, строже стала милицейская цепь, наружная охрана подтянулась кучкой ко входу, автомобили посыпались сквозь оцепление один за другим.

Подъехала большая черная машина, обтекаемая длинная красавица, открылась дверца, вышел человек, стройный, в солдатской шинели, правая рука — в шинель, прошел, не сгибаясь, до двери, которую ему открыли, он прошел внутрь, за ним, торопясь, еще кто-то… Потом начали подъезжать машины, и из них выходили вожди. Они шли на последний почетный караул к тому, кто был их верным другом, любимым товарищем, славным и простым Серго.

До ночи тянулась цепь людей, потом еще утро, день, и цепь все тянулась, а на вторую ночь двойное оцепление окружило площадь и дом, сотня лучших машин выстроилась перед выходом. Посреди стоял голубой, обтянутый красным автобус, светящийся изнутри.

Открылись парадные двери, ударил резкий сноп полевого прожектора с грузовика на процессию. Свет, тишина, симфония тишины и света.

Вынесли на плечах вожди красный тяжелый гроб и поставили в светящийся автобус. Автобус тронулся, и за ним лентой вытянулись машины в последний путь к крематорию, куда везли еще тело и откуда завтра вернут только белую урну праха.

17/III

Знаменательное собрание московского партактива. Четыре дня. Самокритика. Доклад Хрущева, и в резолюции слова: “Собрание актива считает совершенно недопустимым такое положение, когда в ряде партийных организаций Москвы и области партийные собрания превратились из арены большевистской критики и самокритики в арену нескончаемых парадов, шумливых рапортов об успехах, никому не нужных приветствий по адресу руководителей партии…” И, показывая этому пример, резолюция впервые кончается словами: “Под руководством Центрального Комитета партии — вперед к новым победам”… Сталин, как всегда, и тут подал пример первым. Он первый запретил упоминать его имя всуе и по всякому поводу!

Это знаменательный признак! Круто повернется сейчас жизнь — Конституция — не бумажка! Этого еще многие не понимают, куда как многие!

24/III

Шишмарева — парашютистка. Рассказывает, вертит в руках вещички, движется на стуле, говорит, наклоняя голову низко, как бы смущаясь и неохотно делясь впечатлениями. Но потом — заслушалась Вертинского, замечталась, спросила — а вы не встречаетесь с Уткиным? И вздохнула. Начала рассказывать о своих девчатах-парашютистках, которым не дают прыгать, боятся за них — и потом ушла, подав руку, шершавую и мягкую, почти по-деревенски, лодочкой.

26/III

В Англии умер драматург Дринкуотер. По-нашему это будет Водопьянов.

Сидели они вдвоем в еще тихом дневном кафе и вспоминали. И вдруг полились воспоминания у него о прежнем Саратове, где он был еще молодым и богатым. “Эх, какие там клубы были, какая игра шла. Присяжный поверенный Шмулев проиграл 45 000 рублей в вечер… Ведь золотых рублей. Потому что он сам получал за процесс от трех до пяти тысяч… А были и такие, которые брали до десяти тысяч за ведение процесса. И как жили! Дома были свои, у всех профессоров и хирургов было по особнячку. В городе были отделения не только всех московских магазинов, но и заграничных фирм. На пристани было тесно от пароходов и пароходств. Город обстраивался и рос сказочно. Люди жили в довольстве и мире. В клубе играл такой симфонический оркестр, которого и теперь в Саратове нет. А ведь это только в одном моем клубе! Эх!”

И было ясно, что до конца жизни не примирится он в душе с теми порядками, которые установились сейчас, что живет он, хирург, в двух тесных комнатках, заставленных рухлядью, что город обнищал и нельзя купить в нем ни хорошей материи на костюм, ни пойти вечером в аристократический клуб с кожаными креслами, что жалованья и практики едва хватает на прожитье, что дети во всем