Поездка в Липецк [Надежда Алексеевна Горлова] (fb2) читать постранично, страница - 2

Ерунду дай-кась. Я, Зинка говорит, ее за ноги с балкона ка-ак раскрутила да и пульнула аж туды-туды!

— Вот кому-то привалило — нашел кто! — сказал дядя Виталик.

— Ну Зинка! Утку как швырканула! — Надюшка больно тыкала меня локтем.

— Да не толкайся ты!

— А ты Нюрку толкни. Ты здоровая, толкнешь — так и вылетит!

Мы ехали по шоссе, с обеих сторон мелькали чахлые посадки, пыльное густое солнце било в окно.

— Нюр, пиджаком занавесь, а то сжаритесь. Вот лето-то! — Дядя Виталик закурил, выпуская дым в окно.

По темно-серому шоссе будто ползла какая-то голубая лента — это мерещилось от зноя и злого света. Шея дяди Виталика блестела, бабушка утирала лицо кончиком новенького платка, одна моя нога прилипла к Нюркиной голени, а вторая липла к Надюшкиной лодыжке.

— Вон папка! Папка едет! — закричала Надюшка и наступила мне на ногу — на белый носочек и на поджившую ссадину под ним.

Мы разминулись с гремящим от скорости КамАЗом, дядя Вася промелькнул в кабине, похожий на утиную ножку, узнал нас и просигналил.

Посадки сменились кудрявыми полями с ровно-белыми цветочками, над полями слоилась и диффузировала какая-то голубоватая атмосфера.

— Ах, глянь-ка! Дрын, что ж это есть? — спросила бабушка.

— Да опять газопровод прорвало.

— Фу! — Надюшка зажала нос, и Нюра наморщилась.

— Пропала гречиха!

— Что ей будет? Каждый год аварии, как газ провели. На Воронеж пошло.

— То-то пчела мрет и мрет. Три семьи перемерли с весны — потравили всё, поудобряли.

— Да твоя пчела сюда не ходит.

— Моя везде ходит. Мои пчелы сильные, кавказские, еще отец с Грузии выписывал. Это твои на лету дохнут.

— Да чьи у меня пчелы? Твои же! Ты, баб Дунь, не заливай. Кто мне на развод дал — ты и дала.

— А чья у тебя такая мелкота была, когда тот год качали? Моя пчела светлая, крупнишшая, а твои меленькие, со спичечную головку, чернушки какие-то.

— Да и у тебя не с палец.

— Твои и гудят-то шепотком, а мои басом.

Про дрыновских пчел бабушка и сказала шепотком, а про своих — басом.

Дядя Виталик плюнул в окно и спросил:

— Что, Казаковых-то малый много накачал?

— И! Много! Фляг двадцать будет.

— Брешет бабка, брешет, — сказала Надюшка, — у Казаковых и медогонка в амшанике недустанная стоит, куры всю уделали.

— И что ты у них в амшанике забыла, никак нестись лазила? — спросила бабушка, и Надюшка снова закудахтала, отлипла коленкой и натянула на нее уже смявшуюся обмякшую юбку.

И снова все засмеялись, и “Москвич” подпрыгнул на кем-то потерянной железяке.

— Митька-то ихний, как пчеловодом был, всю пчелу переморил, — продолжала бабушка про Казаковых. — И рассчитываться пришел. Теперь что же, ему директор совхоза говорит: “Не отпущу, пока племя мне не восстановишь”. А он что сделал? Пошел к врачу, и дали ему справку про опухоль — что больной он. И рассчитался.

— Митька опух! Пивка перепился, — сказала Надюшка.

— Небось врачу поднесли — вот и опух-лопух.

Нюрка дремала, уткнувшись головой в отцовский пиджак. От пиджака пахло соляркой и прохладой. Когда на ухабах мое ухо почти касалось Нюриного облупленного плеча, эти запахи наплывали и на несколько секунд вызывали головокружение, но потом опять начинался зной.

— Надьк, это ты кудахчешь, — сказал дядя Виталик, — а бабка Дунька все рычала, да мычала, да хрюкала. Может, и сейчас продолжает, — на мотанье-то не ходишь еще?

— В клуб? Хожу, — потупилась Надюшка.

— Ну, это ты так, гоняешь. Жениха-то нет?

— И не нужен. Одни козлы — кто кривой, кто горбатый, да соплюшня одна.

— Да ты сама еще шмакодявка.

— Вперед бабки замуж не пойду!

И снова засмеялись.

— Ой, рятуйте меня! — прослезилась бабушка, и Надюшка скороговоркой (потому что еще не отошел смех) спросила:

— Ну и чё бабка мычала-то?

— Иван Николаич, покойник, еще живой был, жили на пасеке, я у него часто гостил летом — гуляем мы с Аней, с мамкой, Маш, твоей, по лесу, а бабка в кустах за нами крадется. Тихо так, как партизанка, и не знаешь, тут или отстала. Только нет-нет и замычит или как хряк захрапит, мы аж подпрыгнем.

— Было, было, — довольно подтвердила бабушка и закивала головой.

— Вы бы в поле пошли, — сказала я тихо, глядя, как муха ползет по некрасивой оспине на Нюриной руке.

 

В лесу — сушняк, в высокой траве сизые ломкие колючки погибшего малинника, осока и комары. А в поле — сладкие головки клевера, и не страшно кабанов.

 

— В поле! — сказала бабушка. — Там бы их отец с сосны с ружья как шарахнул! Иван, отец, сосну эту дюже как любил. Все, бывало, залезет — скворешник приладить либу рой посмотреть. Видно, смерть свою калб нее чуял. Он