Пропавший хворост [Роберт Оболенский] (fb2) читать постранично, страница - 3

сказал я ей вслед, а она лишь молча кивнула и прикрыла за собой дверь в спальню.

Скорее бы море стихло, вроде только неделя прошла на земле, а уже засиделся. Ох, эти мысли, устал – подытожил я, налил еще на два пальца в стакан и закурил.

За окном протяжно выли ветра, казалось, порывы усиливались с каждым разом, зло хлопали в затянутое пленкой окно, пробуя землянку на прочность без устали. Представив, какой там сейчас холод, я невольно вздрогнул и почувствовал, как по спине пробежал холодок. Отхлебнул из стакана и невольно вспомнил тот, канувший в историю день, когда я от голода ослаб настолько, что даже легкий мороз пробирал до костей. А я волок за собой по рыхлому и мокрому снегу груженную горючкой байдарку, что служила нам санями.

Дальше трех шагов ничего не видно, так силен был буран. Помню, как дойдя до пересечения с Бауэри со Спринг, забрался вглубь полуразвалившегося дома и, запорошив байдарку снегом, спрятался в подсобке некогда известного мне магазинчика по ремонту шмотья, от которого ныне ничего и не осталось, кроме красного кирпича, да так мною любимого округлого угла дома, что в причудливом архитектурном ансамбле тянулся от второго до четвертого этажа, и со стороны напоминал элемент крепостной башни.

Пыль, поросшие инеем швабры, и я на коврике из сбитого в кучу серого рванья.

Где сейчас Копченый с Ринатом? Может на высотке застряли. Или вовсе затерялись в буране?

Подложив под голову одно из треснутых пластиковых ведер, и не заметил, как провалился во мглу. Проснувшись, долго толкал дверь, снега намело так, что завалило по пояс. Дверь не поддавалась, пришлось сорвать ее с петель и ползком к байдарке. А как откопал, нацепив на себя упряжь, прорывался в сторону Панту.

На небе звёзды, в каждом окне мгла. Тишина такая, что страх берет. Когда идешь, кажется, что кто-то прямо за спиной. Оборачиваешься, кашляешь. Белый всполох вырывается изо рта, и слышно как отзвуки кашля эхом гуляют по улице. Сил нет, снег схватился от мороза. Рвешь сугробы, клянешь себя за оставленные у парней снегоступы и содрогаешься от каждого своего шага. Хруст от них такой, что аж в ушах звенит. А в голове лишь одна мольба ходит кругом: «Лишь бы никто на хвост не упал, след не заметил».

Пройдя пересечения с Брум, я резко встал на месте, прислушался. Редкие снежинки падают с неба, с залива набегает на город туман, извещая о скором потеплении. А я стою как вкопанный, тревожно вслушиваясь во мглу. Слышу, как хрустит, и уже в душе знаю – не эхо это и не мираж.

Обернувшись, вижу двоих, идут прямо по следу – между нами жалкие десять метров. А вот и третий показался из-за угла: глаза голодные, лица осунувшиеся, одежда – сплошные лохмотья, сшитые невпопад лоскуты да тряпье, висят на них как на вешалках. Стараясь создать преграду, я встал правее лодки, нащупал на поясе нож, а в кармане револьвер с пустым барабаном.

Нет, лучше топорик, и тут же вспоминаю что он под брезентом в дальнем конце лодки.

– Может, договоримся? – голос у меня сиплый, словно не мой.

– Ботинки и Куртку снимай, – сказал тот, что слева.

– Хорошо-хорошо, – начал я было говорить, как вдруг издалека послышалось конское ржание, а топот вздымающих снег копыт глухим эхом пронесся по запорошенной снегом улице.

Мы замерли в ожидании, ржание повторилось, и словно из призрачной дымки появился идущий отточенной рысью всадник. Крепко сбитый, кожа черная как смоль, а губы синие от холода. Гнедой жеребец с легкостью прокладывал себе путь сквозь сугробы, а я не мог поверить глазам.

Лошадь – живая. Кажется, были слухи, что три лошади остались у охранявших Бродвей полицейских, но я всегда думал, что это лишь байки.

Мои незнакомцы удивились не меньше меня и заметно напряглись, когда всадник, словно и не замечая нас, прошел мимо, но в последний момент передумал, развернул коня и, обогнув нас, обратился четко поставленным голосом:

– Что вы тут делаете?

– Общаемся, – ответил тот, что слева от меня, а двое других невинно помялись так, будто мы давние друзья и просто мило гуляем в прекрасный час полной луны.

– А с виду и не скажешь, – сплюнув под ноги, обвел нас взглядом, махнул рукой на байдарку, – чья лодка?

Я поднял руку, и он тут же спросил:

– Из чьих будешь?

– Мусорщик с Блумфилд, – ответил я и тут же кивнул на пришлых, – они не со мной.

– Далеко ты от поста Блумфилд забрался.

– Я рейсом до Панту, там обмен и к вашим евреям на Таймс.

Всадник ничего не ответил, лишь оценивающе взглянул на лодку, на меня, на тех троих. Ударил пятками по бокам коня, вклинился между мной и парочкой справа, и, развернув коня, оттеснил их в сторону третьего.

– А вы из каких? – и в голосе его чувствовалась сталь.

– Из шептунов с Центрального вокзала, – ответил один из них, когда под напором коня их сбили в кучу.

– Вам запрет на посещение Панту вынесен, – всадник постучал двумя пальцами по рожку седла, и рука легка на бедро с кобурой.

– Да заплутали мы, босс, – поведя руками, сказал один из них,