Импрессионизм [Кусчуй Непома] (fb2) читать постранично, страница - 4

средой и пятницей, как часовой маятник, и оставляя тем надежду обойти препятствие стороной, проскочить мимо неизбежного тоннеля.

Среда

В среду всегда была осень. Даже если во вторник была зима или весна, а в четверг — лето или весна.

Осень. С моросью, вечной, как телевизионные помехи. С листопадом, когда падали с ветвей не листья и календарные листочки, а медные листы — сагаты, караталы, кимвалы, прочие тарелки, и звук их длился пусть едва слышно, но весь день, существуя как часть пения.

В среду за стенкой кто-то пел, выводя своим сопрано истерическую вязь из арий Ярославны, Татьяны и Шамаханской царицы. В конце концов срывающуюся на кашель, так срывается иголка патефона с последней дорожки, еще полной волшебных звуков, на немое шеллачное поле, а с него — на черную или синюю этикетку. И скобление иглы — хоть и не пальцем по мокрому стеклу, однако не менее отвратительное — вызывало мурашки. А с мурашками, как слюна у собачки Павлова, появлялся городской сад в Рыбинске, сентябрьский, теплый, желтеющий и краснеющий кленами, с джаз-бандом Лозинского. Туда, в сторону выгородки с ракушкой, стремилась по асфальту радостная дробь каблучков, а с нею — надежда и предвкушение.

Но однажды дробь каблучков была прервана — кто-то звал, и имя свое слышать было неожиданно и странно. Нет, это были не медные, вдруг грянувшие фокстрот, и не аккордеон, подхвативший вальс. Имя летело повторяющимся речитативом с другой стороны, где за кленами был забор. И вдруг медные захлебнулись, превратившись в бесхвостых земноводных, а аккордеон стал раздавленной гусеницей, и осталось только имя, а потому не подойти к забору было невозможным.

— Погоди… погоди не уходи, я сейчас… сейчас напишу письмо, — синкопы, синкопы, синкопы, — ты… ты передашь ему, только… только не уходи, погоди, письмо, сейчас…

Пики металлического забора отделяли городской сад от лечебницы для душевнобольных. А над пиками словно насаженная на одну из них — голова Тамары. Тамара — старшая из соседских детей, переживших благодаря отцу-инвалиду, шоферюге, войну. Черные большие глаза, черные же в смоль волосы, заплетенные в толстые косы. Казалось, красивей Тамары нет никого, и все моны лизы и незнакомки, бывшие в виде репродукций в книжках, ей в подметки не годятся.

Но на границе совершеннолетия первая любовь в приступе пьяной злобы топором срубила одну из кос, топориное лезвие прошло на толщину волоса от головы. И крик, и скулеж, и яростное сопротивление не помогло — коса минус, приплод плюс. К девятерым мал мала меньше сестрам и братьям еще один — ее. От позора убыток в голове, песни тихие, переходящее в визг сопрано. И возвращаясь раз за разом из блаженного дома, завидев мальца, она бледнела, руки сами прирастали к ножу, чтобы изничтожить свой позор.

И в этот раз синкопы:

— …только не уходи, погоди… погоди, письмо, сейчас, дождись…

И она исчезла — писать, писать матюги, адресованные матери и своей первой и последней любви… Но пока ждешь, кончатся танцы, и голоса подружек из темнеющих аллей растворили наваждение. Медные вернулись в себя из земноводных, а гусеница снова собралась в аккордеон. И она побежала, стремглав, на танцевальную площадку. Там, где Маша уже кружилась в вальсе с Юрой.

За стенкой прекратился кашель. До следующей среды больше не будет слышно «Окуну в реку Каялу мой рукав бобровый».

Воскресенье

В воскресенье случались путешествия. Сразу после утренней фарфорово-алюминиевой увертюры подгоняли карету с визгливыми рессорами. И после крахмальной церемонии ангел с бензиновыми крыльями правил карету по анфиладе. Колеса стучали на неровностях каменных рядов, повизгивали рессоры, а в ушах свою противную песню выл ветер. С обеих сторон мелькали торговые лавки, словно дни недели: вот понедельник, вот вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье… Лавки, лавки, лавки…

Была и та, в которой торговали грампластинками, имевшими на каждой стороне по песне. Сдавленные, законсервированные в канавке голоса тромбонов, труб, скрипок, фортепиано, аккордеонов стремились выскочить наружу, не дожидаясь иголки и граммофонной трубы. И оттого в лавке стояла особая духота, будто каждая частичка воздуха колебалась, и не в силу броуновского движения, а тактом неслышимой музыки.

Тут же продавались ноты, плотные сероватые листы, полные загадочных значков. Они приводили в трепет, и трепет этот однажды породил воровство. Утащенные под шумок ноты с незнакомым названием будоражили воображение. Ведь придуманное одним обязательно должно быть понято другим. И маленькие значки, разбросанные по пяти нитям, завитушки, торчащие во все стороны, точки и галочки нарисовали в конце концов историю, в которой фея обратила из цветочка принцессу и вернула принца из заколдованного леса, и был там долгий, словно последняя осень, поцелуй. Однако радость увяла, как срезанная роза, когда эти таинственные значки сыграл одним