«Упрямец» и другие рассказы [Орлин Василев] (fb2) читать постранично, страница - 3

title="">[1] был. Сам-то он — не поймешь, то ли пьет, то ли нет, больше смотрит, чтоб другие пили, чтоб головы кругом пошли, а там — глядь, скотинку чуть не без денег и увел. Хозяину прибыль, и сам не в накладе. Рассказывали мне…

Цанко растянулся на постланном в телеге пахучем позавчерашнем сене, подложил руки под голову и принялся смотреть на гаснущие небесные уголья. Дрема охватывала его, и до него уже едва доходило, что говорит ему дед.

— Ну, само собой, никогда бы Дончо так не разбогател, кабы не окрутил дочку Барышника. Но и тот уж такой пройдоха, такой пройдоха! Не почуй он, что Дончо скоро станет разбойником почище его самого, — ни за что не отдал бы за него дочь. Зарезал бы ее, а не отдал, хоть тот, шельма, и без отцовского разрешения с девкой сладил. Ведь Дончо простой крестьянин, а она пансион кончала, понимаешь?

Увлекся и старик своим рассказом, забыл, что разговаривает с внуком. В голосе его зазвучала глухая, еле сдерживаемая вражда.

— Три лавки у Дончо. На копейку в долг не дает. Сколько сел в округе — все у него в руках. И пшеница и кукуруза — все через его амбары проходит… Да, переплюнул тестя Дончо.

Повизгиванье колеса переливалось в скрип кузнечиков на жнивье:

— Зи-и-ма… зи-и-ма… зи-и-ма…

Глаза у Цанко закрывались.

Звезды вытянулись в тонкие светлые проволочки, переплели ему ресницы. Заскрипел колодезный журавель. Мать достает из колодца воду, а с темного дна ухмыляется и подмигивает мальчику дед. Колодец глубокий, поэтому голос его еле слышен. Только седые усы шевелятся…

2

Телега затарахтела по разбитой мостовой старинного городка, каменные домишки которого едва держались на размытом потоками крутом берегу Дуная.

Цанко привскочил и хотел было встать в телеге, но она дернулась, и мальчик опрокинулся обратно в сено.

— Ух ты!

Цанко уцепился за трясущиеся боковины и, зачарованный, начал оглядываться по сторонам.

Земля неожиданно проваливалась куда-то глубоко-глубоко; там, внизу, по ее зеленому дну текло что-то белое и широкое, а над этим белым вились легкие испарения.

— Дунай.

Детская головка просто не могла вместить в себя сразу и этот необъятный земной простор с белым водяным поясом, и лесистые острова в тумане, и разгорающееся пожаром восхода небо над бескрайней румынской равниной… А телега с грохотом катилась по круче к ужасной пропасти, и дедушка с трудом удерживал веревочные постромки, привязанные к рогам перепуганных животных.

— Деда-а! — закричал мальчик, и крик его был полон удивления, радости и страха.

— Эге! — обернулся на секунду дед. — Видишь, какой он — Дунай! — В глазах его сверкал отблеск рассвета, под потертой шапкой молодо раскраснелось морщинистое, черное от полевого загара лицо. — А вот пароход, гляди! — указывал он стрекалом на черную скорлупку посреди реки. — Во-он, первый! Который дымит!.. А за ним баржи!.. Вот она, Румыния!

Румыния!..

И в самом этом слове было что-то таинственное, как в синих лесах на горизонте.

Румыния!..

Должно быть, это был весь этот незнакомый, необъятный, голубой и манящий мир.

От крутизны спуска у мальчика подводило живот. Колеса грохотали так, что, казалось, вот-вот рассыплются, а коровам стоит сделать еще одно, совсем маленькое усилие, и они полетят, понесут телегу над рекой и лесами, туда, где скрывается неведомо что…

Но дедушка ткнул Рогушку, она завернула дышло к боковой улочке, и телега затарахтела в сторону от спуска.

Большая река и равнина за ней исчезли из глаз, но Цанко, возбужденный, все еще лихорадочно оглядывался по сторонам, ожидая новых и новых чудес.

По обе стороны улицы один к одному выстроились громадные дома — в два, а то и в три этажа, и в каждом по две, по три большущих лавки. Окна в лавках устроены огромные — во всю стену — так, чтобы видны были кучи всяких удивительных разноцветных вещей, которые мальчику никак не удавалось рассмотреть по отдельности.

От трактиров и харчевен разносился запах жареного мяса, подгоревшего масла.

День был базарный. Лавочники, поднявшись спозаранку, уже успели подмести каждый у входа в свою лавку и теперь стояли на пороге, подстерегая ошеломленных базарным гомоном крестьян. Некоторые сидели на маленьких стульчиках и пили кофе.

Народ они все видный — принаряженные, улыбающиеся, горластые. Многие выходили дедушке навстречу и заговаривали с ним, как с давнишним приятелем. Со всех сторон ему кричали «доброе утро», расспрашивали, что он везет, или зазывали к себе в лавку.

Двое из них — один мясник в забрызганном кровью белом фартуке, другой — свежевыбритый франтик в воротничке и с галстуком — даже остановили коровенок и принялись рыться в сене.

— Курочек у тебя нет? — спрашивал мясник.

— А маслица? — скалил белые зубы франт, и запах розовых духов словно вылетал у него изо рта.

— Нету, братец ты мой, нету, — показывал желтые зубы старик. — Мы здесь по другому делу.

— Ах, значит, по делу! — еще радостнее воскликнул