Последняя инстанция [Владимир Анатольевич Добровольский] (fb2) читать постранично, страница - 5

полутьме, это бестактно. У меня нервы крепкие, но не стопроцентно, — те проценты, которые я потерял, — на его совести.

Такой у нас был диалог: «Ты в зеркало смотришься?»— спрашивает. А я ему: «Что дальше?» — «Посмотрись, — подвел меня к зеркалу. — Что там видишь?» Молчу. «Ты видишь типичный облик нахала. Нахалам, конечно, живется вольготно, но не всегда. Иногда нахалов разоблачают». — «Давайте разоблачайте». Пожалуй, в ранней юности я действительно вел себя порой вызывающе. «Разоблачу!» — пригрозил он.

Невзлюбили мы друг друга.

Он, видно, всерьез полагал, что присутствием своим на наших пирушках оказывает нам честь или, по крайней мере, доставляет удовольствие. Могу побиться об заклад: ему казалось, будто за столом он — самый главный, самый интересный и остроумный. Просто удивительно, как это Линка вышла замуж за меня, а не отбила его у Е. И. Он всегда бравировал своей моложавостью, держался с девчонками нашими как истый кавалер, а с нами как мудрый советчик по всем вопросам политики, жизни и морали. Я заметил: он лез к нам для того, чтобы оттеснить нас на задний план, а самому выдвинуться.

Нынче он тоже, вероятно, весь вечер был в центре внимания, и это ему льстило.

А глаза у него жидковатые — ни остроты, ни пронзительности; все это мое фантазерство: ни черта он меня насквозь не видел.

В этом доме тоже была своя мания: отец и мать вдолбили себе в голову, будто их дочка потому не заводит новых друзей, что слишком увлечена старыми. Раз уж такая паника, то полковник Величко — при его обширных знакомствах — вполне мог бы заняться сватовством на общественных началах. Подозреваю все-таки, что не был он лишен интуиции и, болея душой за семейную будущность дочери, видел во мне своего рода помеху. Мосьяков — демон! Звучит?

Но помимо того, я еще воспитанный парень, а не нахал: облобызавшись с однокашниками, поспешил выразить свое почтение хозяевам дома.

К. Ф. был без пиджака, без галстука, по-домашнему, в одной нейлоновой сорочке, — просвечивалась майка. Не худ, несмотря на стройность, — в теле.

Когда я стал заметной фигурой в городе, у К. Ф. появилась постоянная мишень для критики: наша вечерка. По-моему, он теперь никаких других газет не читал — не оставалось времени, а нашу штудировал, изучал с лупой в руках. Стоило нашим корректорам промахнуться — он тут как тут. Спасибо еще, кляуз на нас не стряпал. Самой крупной и самой желанной для него мишенью были, разумеется, мои статьи.

Я подошел к нему с этаким вызывающим смешком — вспомнил молодость: «Что скажете новенького, Константин Федорович, о вечерке?» Он тоже усмехнулся: «Чего не раздеваешься?» А я так и был в пальто. «Какой смысл!» — «С корабля на бал?» — «После бала», — ответил я. «Горишь, стало быть, на работе?» — «Горю и не сгораю». — «Что-то давненько тебя не читал». — «А я, Константин Федорович, барахла всякого не подписываю. Без подписи идет». — «Разве? — поднял он брови. — А мне-то сдается, подписываешь и барахло». Это он тончайше намекал на один из моих газетных опусов — давности, должно быть, полуторагодовой. «Не спорю, — сказал я, — вы разбираетесь в юриспруденции или там в криминологии, но в журналистике…» — «В криминологии так себе, — перебил он меня. — В криминалистике разбираюсь. А в журналистике — тоже». — «Это ваше заблуждение, — сказал я. — Мы выберем время и специально провентилируем этот вопрос». — «Не возражаю, — сказал он. — Провентилируем».

Затем я отвесил ему изысканный, исполненный достоинства поклон и перешел к следующему номеру программы — отправился на кухню.

Тут позиции мои были несравненно сильнее.

«Какая жалость, — сказала Е. И., — что ты был занят. Без тебя всегда не то». К криминалистике она касательства не имела и потому относилась ко мне вполне благосклонно. «Вы, Елена Ивановна, преувеличиваете мои общественные способности», — поскромничал я. «Тамадой был Константин Федорович, — сказала она. — Уж как старался, а все равно у тебя получается лучше». Мне оставалось раскланяться и заверить ее, что в следующий раз я оправдаю комплименты, выданные авансом.

Программа моя была исчерпана; Лешка Бурлака — это уже сверх программы.

Несколько минут назад мы с ним успели только потискать друг друга, но не произнесли при этом ни слова: школьным товарищам, встретившимся после многих лет мучительной разлуки, полагается от избытка чувств терять дар речи. Теперь-то уж мы имели полное право прийти в себя.

Я начал нашу волнующую беседу весьма оригинально: справился, по-прежнему ли он на «Электрокабеле».

Лешка был круглолиц и губаст; когда улыбался, щеки у него надувались, а губы выпячивались. Он присвистнул: «То уже прошлый исторический этап. А на данном — специальность другая». — «Тоже на заводе?» — «В милиции», — надул он щеки.

Шутка, что ли? Лешка и милиция! В школе он был самый хулиганистый.

«Могу заспорить, — сказал он, — сейчас изречешь: моя милиция меня бережет!» — «Осечка! — ответил я. — Моя милиция меня не сберегла. На той