Карантин [Владимир Константинович Тен] (fb2) читать постранично, страница - 69

задержалось только одно: краткий миг облегчения, а, может, это был момент умиротворения перед смертью. Ночь. Темнота. Огромная непроглядная тьма, в которой малый золотой шар короткого уютного света от керосиновой лампы и сквозь это золотое свечение глаза собаки, глядящие на него. Он не мог с полным основанием соотнести это воспоминание с тем рассказом матери. Но ему почему-то казалось, что это воспоминание именно оттуда.

Второй раз Вершитель чуть не погиб, будучи подростком. Приятели зазвали его на купание в арыке, протекавшем за их кишлаком. Плавать он тогда еще не умел, но полагал, что в арыке совсем неглубоко, поэтому под одобрительное подзуживание друзей смело кинулся в воду. Стремительное течение сразу сбило его с ног и поволокло вниз. Пару раз ему удалось, оттолкнувшись от ровного глинистого дна, вынырнуть на поверхность, для того, чтобы глотнуть воздуха и опять погрузиться вниз. И крики приятелей уже становились все глуше и яркий, казалось бы, солнечный свет с трудом пробивался сквозь толщу воды каким-то перламутровым сумеречным сиянием. Сознание постепенно гасло.

Его спас взрослый сосед, случайно оказавшийся у арыка. Но теперь в его снах иногда присутствовало это воспоминание: серо-перламутровый гаснущий свет и глохнущий, как сквозь подушку, звук.

Спал в эту ночь Вершитель беспокойно. А когда проснулся на рассвете, ему показалось, что он на дне того арыка: серый, чуть брезжащий свет и полное безмолвие. Он лежал в глубине своей постели, не в силах пошевелиться, и почти физически ощущал, как поселившийся в его венах и артериях безжалостный враг ведет свою разрушительную безостановочную работу. Вершитель впервые не знал, что нужно предпринять, чтобы выжить. Пожалуй, он даже понимал, что предпринять уже ничего нельзя.

* * *

Азиз стоял у края крыши. Жало узкого длинного ножа поблескивало в его руке. Насимов медленно шел к нему и старый хрупкий шифер крыши ломался и крошился под его ботинками. И по мере его приближения клинок в руке Азиза поднимался вверх. Насимов вплотную подошел к Азизу, и острие уперлось ему в живот. Насимов остановился.

— Я не отведу нож, — сказал Азиз, угрюмо глядя вниз.

— Я знаю… Посмотри мне в глаза.

Азиз поднял глаза. В них не было никакого выражения.

Насимов шагнул к нему вплотную и ощутил, как сталь легко и почти безболезненно вошла в него. Он крепко обхватил руками Азиза и сделал второй шаг. Азиз не сопротивлялся. Они тяжело сорвались с крыши и полетели вниз. И в полете Насимов смотрел в глаза Азиза. Азиз упал на спину, и зубья бороны легко пропороли его тело. Один из штырей вошел ему в затылок и, пройдя насквозь, пробил лоб Насимова. Почти в то же мгновение сработало взрывное устройство под бороной, разнеся в клочья все вокруг.

В момент взрыва Насимов увидел ярчайшую огненную вспышку, а сквозь нее:

короткий золотой свет от керосинки и глаза собаки, глядящие на него полуторагодовалого, выздоравливающего после жестокой простуды

золотые искорки в глубине карих Нелькиных глаз, как в полированной грани чудесного камня под названием авантюрин

первое ощущение нежного и такого страшного для подростка женского лона

он тонул в стремительном холодном потоке и жемчужный свет угасающего солнца уже едва пробивался сквозь толщу воды

он держал в руках ребенка и чувствовал чудесную младенческую кожу своего сына и был умиротворен

смертная тоска от предательства Любимой

высший восторг трудной невероятной победы

наслаждение от звуков "Органной мессы"

и звуки "Органной мессы"

вырастающие в музыку высших сфер

он проносился сквозь блистающие и странные миры

он проваливался в черные бездны

он возносился и стремился

ненависть

страх

боль

наслаждение

И это были его — Насимова — прошлые ощущения и воспоминания.

И это были ощущения и воспоминания не только его а и других известных ему и неизвестных, любимых и ненавидимых, мужчин и женщин, детей и стариков. Все это одновременно и мгновенно проносилось в его памяти, свивалось в сверкающую и туманную спираль и окутывалось сначала жемчужно серым, потом розовым, потом голубым. И звуки становились все глуше и дальше. И разрасталась ослепительная почти болезненная чистейшая белизна и абсолютная тишина.

И он уже не был Насимов

он не был воин

он не был сын брат и отец

он был никто

он был все.