В Точке Безветрия [Мария Рашова] (fb2) читать постранично, страница - 64

решили, уроды», – процедил Колька сквозь зубы. Режиссер громко крикнула: «Какие же вы люди после этого?». Беззубый выплюнул окурок сигареты и радостно просипел: «Дык вы ж москали, у вас денег мноооого!». «Вот козлы»,– присовокупив матерное слово, выругался Лысый и вытер пот со лба. К нашему ужасу, мы увидели, как кто-то из ребят из соседней компании сел в кабину к трактористам, выложив две красных пятерки. Трактористы засияли как начищенные самовары и развернулись в сторону спасительного холма, где нас ждали автобусы. «Я думаю, 10 тысяч это бюджет всей деревни за весь год», – задумчиво пробормотал Колька. «За два года»,– мрачно добавил Лысый. «Неплохо они наварятся на нас сегодня», – грустно пробормотала Наташка. Ленчик внезапно встала и сказала: «Я больше не могу. Ноги просто не передвигаются. Я не могу их больше вытаскивать из жижи». Я хотел сказать что-то подбадривающее, но в этот момент с холма разнесся дикий и отчаянный вопль: «Валераааааааааааааааааааааааааа!!!!!!!». Он раскатился мгновенно по всей равнине, среди тысяч усталых парней и девчонок, потерявших надежду на скорое возвращение домой. Как вообще можно было объединить такое количество абсолютно друг другу чуждых, усталых людей? Как мгновенно их можно объединить без политических пафосных обещаний и лозунгов, без псевдопатриотизма? Я не знал ответа до этого момента. Один беспечный похмельный раскатистый крик парня, потерявшего ночью своего друга, смог это сделать. Это было похоже на чудо: как тысячи измученных, голодных, замерзших людей, услышав этот дикий крик, обернулись на холм и почти одновременно расхохотались. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не видел подобного. Этот отчаянный вопль несчастного, до сих пор упорно взывающему к своему пропавшему в бескрайних лугах и бесплатном алкоголе дружбану, смог объединить нас всех. Не всем режимам и политикам это удавалось, а ему удалось. В толпе раздался хохот, улюлюканье, шутки – прибаутки и свежесочинённые песни про нашего героя. Мы воспряли духом и бодро похлюпали вперед, и даже Ленчик забыла, что она только что умирала и побрела со всеми. Моя Точка Безветрия опять горячо обняла меня. Я находился в вакууме, в огромном белом шаре. Внутри меня не было правых, не было виноватых, не было войн, крови, грязи, болезней, не было несправедливости. В моей Точке Безветрия никто не насиловал женщин, не бил детей и не унижал стариков. Моя Точка Безветрия была зоной всепоглощающего счастья. Как ровный белый свет, заливающий космические корабли, она освещала мою душу. Я находился на вершине спокойствия, правые и виноватые ничего не значили для меня, я никого не осуждал, я никого не ненавидел, я никого больше не ждал. Я просто собрался в одной Точке Безветрия в огромном вакууме. И я мог спокойно быть в нем. Я мог спокойно существовать среди людей: наполненных ядом людей, наполненных болью людей, наполненных желчью, наполненных ненавистью, в том числе и к себе, наполненных разрушением, наполненных скорбью, наполненных завистью, наполненных отчаяньем, наполненных жаждой причинить близкому зло, наполненных жаждой убийства, наполненных жаждой насилия, наполненных злобой, наполненных слезами, наполненных горечью, наполненных сожалением, несчастных людей, наполненных грехом. Я мог теперь быть среди них, но они больше не могли влиять на меня.

Я включил горячую латиноамериканскую мелодию у себя в мозгу (батарейки на смартфоне нужно было экономить, осталось одно деление) и даже чуток стал подергивать плечом в такт, вытаскивая одну обляпанную грязью ногу за другой, и мы даже ускорились, и можно сказать, прошли пик тотального психологического отчаяния, как увидели их. Прекрасные обнажённые девушки, заляпанные глиной, танцевали в полной тишине. Их обнаженные тела были полностью покрыты этой грязью, на всем теле не было чистого кусочка. Как красиво, как вдохновенно они двигались в каком-то своем, известном только им темпе. Я ущипнул себя: происходящее казалось сном, чьей то фантазией. Кто-то из организаторов натянул маленькую веревочку и повесил табличку «Идет перфоманс», и вот, все сгрудились у этой таблички и как будто не было этих изнурительных километров в глине, гляше, отчаянии, грязи. Как будто мы не вымокли и устали. Как будто мы не боялись столбняка. Как будто мы могли поднять ноги еще и еще бесчисленное количество раз: нет. Я чувствовал, что все мои жизненные силы ушли на перемесывание ногами этой глины, как теста. Но из теста хотя бы можно испечь пирожки, а я месил эту грязь, эту глину бессмысленно, почем зря. Девушки танцевали в полном молчании не потому, что зрители так устали, что готовы были лечь в эту глину и тут же уснуть. (Хотя и поэтому тоже, наверное). А потому, что в этом кромешном ужасе, где все плыло, хлюпало, проваливалось, пачкалось, где было холодно и голодно, где грязь проникала всюду, где она правила балом, невозможно себе было представить, что кто – то будет заниматься искусством. Невозможно. Эти сотни, тысячи людей мечтали о горячем чае и проклинали