Четырнадцать дней непогоды [Дарья Сергеевна Дядькова] (fb2) читать постранично, страница - 147

вспыльчивых товарищей, только вступавших в военное поприще и норовивших показать свою храбрость. Теперь же он впервые задумался – а нужна ли его жертва тому, для кого он собирался ее принести – его отцу?

– Владимир Егорович, обещаю, что это останется между нами, я полагаюсь на вашу честь. Дайте мне слово офицера, что не станете иметь никаких дел с Виктором Вревским.

Юнкеру то даже польстило – к нему никогда не обращались так прежде, да и он не мог пока считаться в полном смысле слова офицером. И теперь его поклон согласия Евдокии был жестом одновременно смирения и гордости.

* * *

«…Святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, святых и праведных Богоотец Иоакима и Анны, и всех святых Твоих, помощи нам, недостойным, рабу Божию Егору. Избави его от всех навет вражеских, от всякого зла, колдовства, чародейства и лукавых человек, да не возмогут они причинить ему никоего зла.

Господи, светом Твоего сияния, сохрани его на утро, на день, на вечер, на сон грядущий…»

Евдокия погасила свечу и вышла из молельной. В комнате без окон было душно, захотелось выйти на улицу хотя бы ненадолго. Дом на набережной давно погрузился в сон. Свет шел только от сугробов кругом да от скованной льдом Невы. Днем в этом снежном плену еще можно было угадывать, ловить в движениях воздуха под солнцем первые предзнаменования весны. Но теперь северная ночь владела городом совершенно. Наблюдая облачка пара – собственные выдохи – Евдокия невольно вспоминала, какой нашла ее предыдущая ранняя весна в Петербурге. Сколько было надежд, молитв, тревожных ночей и нежных писем, как все было посвящено одному человеку. И как все круто переменилось.

Давеча она простилась с Одоевским. И теперь дышать становилось нелегко, когда она видела будто перед собою его узкую спину, бледные беспокойные руки, прощающие глаза. Он ни в чем не укорял ее, услышав то, что Евдокия не говорила еще самому Ветровскому – что сердце ее повернулось к другому человеку. Ей нужно было собрать все свое мужество, но нельзя было скрыть главной причины за всем тем, что и прежде понимали оба: страхом огласки, усталостью и чувством вины находиться дальше в незаконных отношениях без всякого будущего. Князь понимал, что того следовало ожидать, что к тому вел его собственный выбор – сохранить брак и свое доброе имя. Год, проведенный вместе, заставил обоих сильно повзрослеть и расстаться с прежними полудетскими представлениями о жизни. Пришлось понять, что мир не заключен в одном личном счастье, что за него не станешь жертвовать всем, как может казаться в иные моменты, но поневоле оглядишься и увидишь: есть другие, которым прежде были даны обещания, есть долг перед тем, чтобы носить даже собственное имя. То был горький выбор для князя, и не скоро предстояло ему вполне смириться с ним. Но, несмотря на это, он был даже благодарен обстоятельствам, что все сложилось так, а могло, по его представлениям, быть гораздо хуже. Он боялся бы оставить Евдокию одну, боялся за ее здоровье и без того исстрадавшуюся душу. А теперь, как ни тяжело было ему это признать, она потянулась к человеку, который давно любил ее и был готов дать то, что он, князь Одоевский, никогда бы не смог.

А Евдокия – не утирая слез, чтобы горевшее на морозе лицо хоть немного отвлекало от мыслей – она понимала, что такой молодой, жадной до жизни и отчаянной, какой делал ее князь, она уже не будет, таких стихов более не напишет. Впереди что-то новое, по-своему прекрасное, не теперь, но порой уже заставляющее трепетать. Однако с Ветровским они все еще были на вы, и никаких откровенных слов между ними сказано не было.

Егор Ильич тяжело переносил свое беспомощное положение. Природной гордости его натуры много легче далось предстояние перед смертью, чем зависимость от заботы других людей. Больше всего, конечно, его тяготила мысль, что Евдокия подле него из жалости и чувства вины. А она, отгадав это в его глазах, не нашла слов разубедить и избегала встреч, сама еще не разобравшаяся в собственных чувствах. Так и тянулись в неопределенности короткие зимние дни – Ветровский не мог еще вставать, днем при нем больше была Пелагея, а ночью – Евдокия, что одновременно подавалась навстречу и боялась решительного шага.

* * *

Беспокойство в доме Ветровских понемногу улеглось. Лейб-медик Арендт, отпущенный императрицей по просьбе Нади, оставил Шольцу распоряжения и уехал. У Егора Ильича с утра сделался жар, опасались заражения, потому и был приглашен придворный лекарь. Он не нашел в заживающей ране никаких изменений и предположил, что причина в охлаждении от случайного сквозняка или вирусе, перенесенном кем-то из посетителей. Потому к Ветровскому не пустили сегодня ни Зорича, ни князя Озерова, наказали проверить все рамы и постоянно дежурить у больного, заменяя охлаждающие повязки на лбу.

Теперь был третий час пополуночи, и Евдокия сидела в его изголовье при