Конечная [Василий Васильевич Сапронов] (fb2) читать постранично, страница - 2

вагоном повезло, есть биотуалет, раз на стоянке можно пользоваться. Но втроем в том закутке совсем не комильфо стоять, правда же? А садиться к женщинам как-то не хочется. Подожду. Поезд тронулся. Очередь у туалета не уменьшилась. Как только кто-то уходит, кто-то новый тут же подходит, а я даже не успеваю собраться с мыслями, не то что с духом или с силами, чтобы спуститься из своего высокогорного убежища.

Мочевой пузырь может лопнуть, как вы считаете? Я долгое время думал, что может. Просто потому, что мама когда-то кому-то при маленьком мне бросила такую фразу: «У меня сейчас мочевой пузырь лопнет». Сложно сказать, почему я не понимал тогда, что это было лишь некоторой метафорой, преувеличением, знаком того, что терпеть совсем уже больше невозможно. Наверное, я просто не понимал игру. Не понимал, зачем из прямого значения слов выдумывать какие-то новые, переносные. Вот есть мочевой пузырь – это ясно, мне ведь знакомо это чувство, чувство его наполненности, равно как и чувство его опустошения. Вот мама говорит, что хочет в туалет. Тоже очень понятно. Кто из нас не хотел в туалет? А вот мама говорит, что она так сильно хочет в туалет, что если сейчас же не сходит туда, то ее мочевой пузырь лопнет. И вот здесь начинается новая информация для меня: оказывается, мочевой пузырь может лопнуть. И воображение тут же делает свое дело. Нет, я не видел вживую мочевых пузырей, но я надувал пузыри мыльные, а некоторые мои друзья надували и пузыри из жвачки (у меня никогда не получалось), в конце концов, я видел кучу раз, как папа разделывает пойманную им рыбу. Там тоже были пузыри, они долго потом еще не хотели смываться в унитаз. И, хоть, надо было постараться, чтобы лопнуть такой пузырь, потому что его довольно трудно зафиксировать руками в одном положении – такой он склизкий, мне это удавалось. Еще проще было лопнуть пузырь мыльный – его скорее труднее заставить не лопаться. И уж точно я хорошо помню, как друзья моего детства лопали свои пузыри из жвачки. И вот все пузыри одновременно лопаются. В том числе и мочевой. Моча разлетается по внутренностям, орошая их и без того слизистую оболочку всякой жидкой гадостью, которой не нашлось места в организме. Сложно описать, насколько страшно тогда это было увидеть внутри своей маленькой головы.

Но даже теперь, проговорив про себя этот, без сомнения нервный, абзац, я не могу сходить в туалет. Очередь теперь занимает целый вагон. В ней стоят все: тучные женщины, доевшие свою курицу, облизывающие теперь с удовольствием свои толстые сосиски-пальцы; парень с книгой – наконец я могу видеть ее название, это «Мертвые души» Гоголя; молодая мама, которая все еще успокаивает своего ребенка, но делает это уже не шепотом, а прикрикивая и угрожая; и, крохотный на фоне остальных (особенно на фоне тучных женщин), но разбухающий с каждой секундой мочевой пузырь, переминающий тоненькие ножки-трубочки в нетерпении. Только мужчина из-под меня не стоит в очереди, он все еще спит. Люди, продвигаясь вперед, неизменно задевают его ноги. А прямо напротив моей головы стоит пара симпатичных девушек, которых я раньше не замечал. Вернее, они мне кажутся симпатичными по очертаниям и беглому взгляду. Задержать на них взгляд подольше, чтобы хорошенько их рассмотреть, я стесняюсь. Стесняюсь красоты, или вернее красоты живой. Живая красота может спросить у тебя: «Что ты пялишься?». А может сказать тебе: «Ты странный». И разве можно воспринимать это иначе, чем внутриличностный крах, ведь когда ты смотришь на красоту, ты как бы становишься ей, ты хочешь обладать ей безраздельно, ты хочешь, чтобы красота безапелляционно тебе подчинялась. А потом она говорит тебе, твоя красота говорит тебе: «Что ты пялишься. Ты странный. Не пялься». Вот так, и это больше не твоя красота, забудь все свои наполеоновские планы на нее. Красота тебе не подвластна, а значит никакой красотой ты не обладаешь, никакой красоты в тебе нет. Огромный мочевой пузырь, в котором скопилась вся желчь самоедства за последние пару месяцев, лопается, споткнувшись о ногу спящего мужика, и ты лежишь, оплёванный самим собой, склизкий, мыльный, пахнущий, как слишком долго жеваная жвачка, слюной.

Мочевой пузырь лопается, лопается огромный мочевой пузырь в центре моей вселенной, и вагон пустеет, а может и целый поезд пустеет, потому что никто не хочет ехать в одном составе со странным, посягающим на красоту чуваком.

Я спрыгиваю с верхней боковушки, нахожу свои кеды, кое-как надеваю их, используя указательные пальцы (потому что обувной ложки нет). Подушечки пальцев теперь красные и пахнут сопревшими носками, а я иду в туалет. Я открываю его дверь. Там, на полу лежит мой отец. У него проблемы со спиной, он так лечит спину, лежа на твердой ровной поверхности. Он берет меня своими огромными руками и поднимает прямо над собой, а потом ставит себе на грудь. Я говорю ему, что хочу писать. От напряжения я не слышу, что он отвечает, но вижу, как его губы и усы над ними шевелятся, а потом он сладко