Весна на разных полюсах [Андрей Сомов] (fb2) читать постранично, страница - 3

рядом – чуть сдвигается. А очередь позади – ворчит нечленораздельным человеком, уткнувшимся мне в спину. Хотя он больше уткнулся в телефон, чем в меня. Поэтому не замечает, что я уже пятый удар пресса стою и не пускаю дальше.

Но очередь рядом всё равно двигается. Меня одной не хватает. Даже если раскину руки – не хватит. Всё равно отвожу их в стороны. Словно пытаюсь ухватить людей за туман, который оплетает тела и возносится вверх.

Возможно, он хочет их забрать от пресса.

Надеюсь, что он хочет их забрать от пресса.

Просто не получается.

А раз не получается – буду стоять. Один поток из очереди задерживаю, пока не замечают.

Синее небо внутри тумана. Пробивается пятнами, как глазами смотрит.

Забери, забери, пожалуйста, забери, спаси их!

Бонг-донг.

Вверх и вниз.

Левой-правой.

Чавк? Был ли в конце донга чавк? Вроде не было. Но показалось, что... Сколько таких «показалось»? Пора бы уже понять: не показалось.

Никогда не казалось.

Телефон с человеком на поводке снова утыкается в спину. Снова ворчит очередь. Мы же двигаемся медленнее.

Я не вижу пресс, но знаю, что он скачет вверх и вниз. Из него потом вылетают маленькие кубики: с ними что-то там строят, что мы никогда не потрогаем. Мы просто отдаём этому прессу вещи. А иногда – не вещи.

Хотя для очереди – всё-таки вещи.

«Чавк» – отсрочка на два дня. Два дня с кого-то не потребуют дань прессу и кубикам, которые непонятно зачем и кому нужны. А если «чавк» был ещё живой – три дня без очереди.

Значит, три дня можно не приходить.

Режет живот. Режет грудь. А спереди только туман и люди. Нечему резать. Как собственные мысли могут делать больно? Это ж, получается, и убивать ими легко.

Бонг-донг.

Вверх-вниз.

Левой-правой.

Нет. Не «чавк» был. Я выдыхаю. Человек-телефон ворчит.

Если б «чавк» тогда – звук другой бы сейчас. Пресс не чистят – так быстрее.

Телефон... Телефон... У тебя же телефон! Открой! Посмотри!

Не знаю, чем телефон пленил. Наверное, кристалликами три в ряд. Убить время в очереди – неприятная рутина. Хотелось бы посмотреть в его экран и увидеть что-то кроме трёх в ряд. Может, намёк какой-то, что он сам не хочет идти. Что если б ему объяснили, он бы не шёл. Но я только мимолётом обернуться могу – недовольно, мол, что толкаешься, не для тебя спина моя цвела, и вновь стою прямо.

Пока сверху небо смотрит на нас и ждёт. Тоже надеется, что мы не хотим. Что если нам объяснить – никто не пойдёт.

Но они идут.

Можно не идти.

Но им не нужны объяснения.

Какая разница, если пресс всё равно не остановится, пока ему несут дань.

А вы несёте. За чужую жизнь – отсрочка на три дня, а не на один.

Хотя нет «чужих» и «своих» жизней. Есть просто жизнь, которую ты забираешь, чтобы ещё три дня посидеть спокойно и не вставать в очередь.

В которой рано или поздно придётся отдать себя.

Бонг-чавк.

Вверх-вниз.

Режет внутри. Я не двигаюсь. Не могу сделать вид, что иду. Но человек-телефон слился с туманом где-то позади. В прошлом. В том прошлом, где не было нового «чавка».

Может, просто органику подсунули? Еду какую. Или мусор.

Хотя кто будет отдавать мусор, если есть отсрочка на три дня...

Зачем себя убеждаю, что они несут еду, если они уже давно не носят еду?

В соседнем потоке двинулась женщина с ребёнком. Возмущается, что одинокую мать не пускают. Должны быть отдельные очереди, говорит, должно относиться с уважением к старшим, говорит, она же право имеет, говорит, быстрее добраться, чтобы дитятко не мучилось.

К прессу?

Ты хочешь быстрее к прессу?

Ты «право имеешь» забирать жизни ради кубиков, которые тебе не нужны?

Зачем ты вообще идёшь туда, куда никому не надо идти? Зачем с ребёнком?

Он вообще твой? Ты зачем его к прессу тащишь?!

Боль отступает.

Нет разницы, свои или чужие дети.

Прессу нет.

И мне нет.

Но это не одно и то же «нет».

Она и своего потащит, если дадут больше отсрочки. Потому что не знает: можно не тащить. Не хочет знать, что можно обернуться. Посмотреть на небо, которое с сожалением смотрит на нас. Ему тоже больно. Оно тоже ждёт знака, что мы не хотим.

Я разгибаюсь. Аккуратно – чтобы не заметили – встаю перед женщиной. Инстинктивно развожу руки, но соседние потоки это не останавливает.

Бонг-донг.

Вверх-вниз.

Левой-правой.

Женщина возмущается больше телефона. Долго так стоять не получится.

Сбоку – за клубами тумана – тоже наш стоит. Тоже делает вид, что идёт. Немного смотрит на меня. Хочет помочь. Очень хочет помочь. Но если поможет мне – его часть очереди двинется к прессу.

Я тоже хочу.

Но нет такой силы, которая сильнее бессилия.

Это доводит до безумия. Хочется выкинуть, оторвать от себя собственную беспомощность. Любым действием. Даже бесполезным. Даже вредным.

Чувствуешь, что не можешь смириться. Чувствуешь, что должен, что обязан остановить, иначе вообще ничего не будет иметь смысла. Какой смысл жить, если всё, на что ты способен – пожертвовать собой, пожертвовать мечтами, будущим, домом, жизнью, встать перед ними, повести их в другую сторону, сделать вообще всё, лишь бы пресс не ел других – ничего