Дом [Эмма Беккер] (fb2) читать постранично, страница - 2

лаврового листа в цвету? Однако тут, в моей комнате, кровать растеряла весь свой глупейший эротизм, приняв скромный вид неожиданно качественной находки. Когда я заявила, что она обошлась нам менее чем в тридцать евро, бабушка повторила, что кровать была действительно прелестной. Как же нам удалось занести ее в комнату?

«Ох, мы прилично помучились», — услышала я свой ответ. В тот день накрапывало. Мы встали в семь часов утра, чтобы добраться до другого конца Берлина и арендовать грузовик. А все из-за того, что я не смогла умерить свой аппетит, и в придачу к кровати мы должны были забрать еще четыре зеркала, два стола и огромное число дурацких побрякушек, на которые я и не взглянула бы, если бы не привыкла к ним в Доме. Мы припарковали машину на тротуаре прямо у двери, в которую входили и выходили мои коллеги и несколько русских разнорабочих, вооруженных рулетками и отвертками. Я впервые видела эту дверь такой — уныло распахнутой между двумя горшками с кустистой зеленью. Чувствовалось, что это не переезд: попахивало налоговой реорганизацией, судебными приставами и паникой. На втором этаже было уже пусто. Проходя мимо, Юта окинула комнату долгим грустным взглядом и вздохнула: «Все впустую, не так ли?» Она ушла под предлогом какой-то встречи, но я думаю, ей просто больно было видеть, как кровать забирают из комнаты. У нас ушел целый час на то, чтобы разобрать кровать, состоящую из трех невероятно тяжелых и абсолютно не созданных для транспортировки частей. Кто-то задумал эту кровать так, чтобы она оставалась здесь и ее никуда не переносили. Кроватная сетка представляла собой соединение массивных деревянных досок — на ней можно было прыгать изо всех сил, и никто не услышал бы и скрипа. Эту кровать построили специально для таких вещей: для движения, тяжелых ударов ягодицами, для первых брачных ночей, диких и ретивых объятий — не для сна. Именно поэтому, кстати, на ней так хорошо спится. Ты сваливаешься под грузом усталости всех тех людей, что на ней выжимали из себя соки в течение сорока лет. Хотя никто, кроме меня, этого не знает. И что до меня, так я не закрываю глаза сразу: моя усталость всегда отступает перед необходимостью посмотреться в зеркало. Когда я разворачиваю к нему голову, каждый раз мне кажется, что вот-вот за округлостями моих выгодно собранных в кучку ягодиц я увижу белый комод, в который Инге убирала постельное белье, лампу в форме звезды и слащавую картину с блондинкой у окна. В такие минуты до меня будто доносится музыкальный микс из колонок, которому я бросала вызов, проигрывая в стереосистеме свою собственную подборку. В тот день я было решила, что кровать и вправду не сдвинется с места, что ее придется разрезать на кусочки, как это делали когда-то с малышами, решившими появиться на свет попкой вперед, тех, которых не получалось извлечь естественным путем. Даже после того как мы вытащили из койки с пять десятков гвоздей, каркас кровати треснул при попытке его приподнять. Затея казалась невыполнимой. Нам пришлось позвать на помощь пятерых русских, занимавшихся разборкой другой кровати в соседней комнате. Они походили на работников погребальной службы. Я посмотрела на паркет — он был светлее там, где только что стояла кровать — и подумала о том дне, когда эти настилы видели свет в последний раз. Тогда хозяйка была еще совсем молодой женщиной, и три четверти девушек, прошедших через эту комнату, еще даже не появились на свет. Собравшейся там пыли было столько же лет. Мы загрузили мебель в грузовик и отправились к себе, изнуренные и грязные. То был последний раз, когда я наслаждалась видом этого здания, этих комнат, кустов в горшках и улицы Вильмерсдорф. Последний раз, когда я вдыхала этот запах.

Вместо рассказа об этом я углубляюсь в описание невероятного блошиного рынка, где пару зеркал первоначальной ценой в четыреста евро (на что указывает этикетка сзади) нам отдали в пять раз дешевле. И эту лампу, эти полотенца, эту посудину для всякого хлама… Единственное из всего этого, от чего действительно пахнет борделем, — это покрывало, которое я прячу, как белое платье новобрачной, сохраненное после отмены свадьбы по трагическим причинам. Я ничем не могу оправдать его покупку, оно совсем не соответствует моему привычному вкусу. Его ценность лишь в моих сентиментальных воспоминаниях. Кажется, что эти чувства не объяснить, поэтому я и принимаюсь за эту книгу.

Да и нет у меня особого выбора, потому как после купания малыш кидается в мои объятия, голенький, как червяк, и хорошенько намачивает покрывало. Теперь нужно будет его постирать. Если вам нужно силой и против собственного желания перевернуть страницы своей жизни, доверьте это дело детям. Расставание начинается здесь.

И моя книга тоже.

Не стоило ходить туда, где жила женщина, носившая красивые длинные платья. С ней никто не разговаривал, никто даже не здоровался. Она воровала маленьких мальчиков. В ее доме их было полно. Полно маленьких мальчиков, которых