Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая. 1825-1917 [Александр Львович Янов] (pdf) читать постранично, страница - 3

этого и исходит проект,
который предлагаю я сейчас читателю.
Суть его, понятно, в том, чтобы попытаться сделать чаадаевскую гипотезу и ее доказательство доступными образованному меньшинству читателей в России. Но возможна ли ПОПУЛЯРНАЯ история Русской идеи? И если возможна, то как?
На протяжении многих месяцев мне выпала честь вести
популярный курс истории Русской идеи на сайтах Дилетанта,
Института современной России и Сноба (само собою, имею
я в виду курс виртуальный: не лекций с кафедры, а очерков в
Интернете). Драгоценен был этот курс немедленной обратной
связью с читателями, возможностью ответить на их вопросы,
спорить с ними, бывало и нелицеприятно, пытаться их убедить. Порою мне это удавалось. Естественно, понадобились в
ходе этих споров аргументы, многие из которых попросту не
приходили мне в голову во время многолетней одинокой, отшельнической по сути, работы над трехтомником.
Вот этот ничем не заменимый опыт общения с читателями,
не отягощенный докучливым научным аппаратом (он остался
в трехтомнике, так что заинтересованный читатель всегда может перепроверить цитаты и подробности) и, главное, живой,
совершенно раскованный и непосредственный, и положил я в
основу этой книги.
Не нужно быть Сократом, однако, чтобы догадаться, что
всякая принципиально новая отрасль знания не может существовать без собственного, если хотите, языка, то есть без присущих только ей понятий и терминов. Не обойтись без этого
даже при самом популярном ее изложении. Приходилось объяснять эти непривычные читателю понятия, прерывая время
от времени хронологическое развитие сюжета. Я имею в виду
такие понятия как «идея-гегемон», или «патриотическая истерия», или «фантомный наполеоновский комплекс», или «национальный эгоизм». Но тут уж ничего не поделаешь. Тем более что овчинка, как выяснилось, стоила выделки.
Я понимаю, что, если когда-либо и было время, более неподходящее для доказательства чаадаевской гипотезы, это

— 11 —

ВВЕДЕНИЕ

время сейчас, когда особняческий «патриотизм», под именем
которого и предпочитала всегда оперировать Русская идея,
возрождается по всему фронту и празднует в очередной раз
победу над чаадаевским заветом. Кому, как не историку знать,
однако, сколько уже раз она так за последние два столетия
праздновала и каким горем оборачивалось ее торжество для
страны. Историк знает, что медленнее, чем нам хотелось бы,
но меняются времена, меняются режимы. И, главное, знает он,
что, как всегда бывало в России, подрастает поколение молодых умов, для которых по-прежнему жив бессмертный девиз
того же Чаадаева: «Я не научился любить свою родину с
закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я думаю, что время слепых влюбленностей
прошло, что теперь мы прежде всего обязаны отечеству
истиной». На это моя надежда.

— 12 —

Глава 1

ЕВРОПЕЙСКИЙ ВЫБОР РОССИИ

Е

сть масса определений Русской
идеи. Каждый волен выбрать
ту, что ему по душе. Описывали ее
суть, как видели мы во введении,
и Владимир Сергеевич Соловьев,
и Александр Иванович Герцен.
Но определение ее выбрал я для
своей книги – чаадаевское. Выбрал, несмотря на то, что в его
время даже самого термина «Русская идея» еще не существовало.
Вот что писал он в третьем Философическом письме: «Скоро мы
душой и телом будем вовлечены в мировой поток и, наверное, нам нельзя будет долго
оставаться в нашем одиночестве. [Это] ставит нашу будуП. Я. Чаадаев
щую судьбу в зависимость от
судеб европейского сообщества. Поэтому чем больше мы
будем стараться слиться с ним, тем лучше для нас».
Яснее, я думаю, нельзя было в 1829 году сказать, что под Русской идеей понимал Чаадаев именно пропаганду обособления
России от Европы, «ее ОДИНОЧЕСТВА в мировом потоке».
Вот вам и определение. Высмеивал он тогдашних пропагандистов Русской идеи беспощадно: «мнимо-национальная реакция дошла у них до степени настоящей мономании… Довольно
быть русским, одно это звание вмещает в себя все возможные
блага, включая и спасение души». Пушкин согласился с определением своего старшего товарища: «Горе стране, – подтвердил
он, – находящейся вне европейской системы».
Честно сказать, когда я впервые все это прочел, а было это,
как понимает читатель, в достаточно нежном возрасте, у меня

— 13 —

ЕВРОПЕЙСКИЙ ВЫБОР РОССИИ

перехватило дыхание. Как могли, думал я, руководители России – до революции и после нее – не уразуметь того, что было
азбучно ясно Чаадаеву и Пушкину почти двести лет назад?
А именно, что, оставляя свой народ «в одиночестве», «вне европейской системы», они, руководители страны, обрекают ее
на горе? В этом ведь, собственно, и состояла чаадаевская гипотеза, которую предстоит нам в этой книге доказывать.
Я понимаю, что, с точки зрения сегодняшнего русского националиста, Чаадаев и Пушкин писали бог весть когда и потому представить себе не могли, что Европа