Исповедь на подоконнике [Ева Таксиль] (fb2) читать постранично, страница - 52

стирая с лица липкую зеленую жидкость, и громко сказал:

— Ты чего творишь?

— Хеттский, это все, конечно, очень мило, но послушай-ка, — она резко завопила, — я никогда не забуду, как ты выставил меня посмешищем перед всей школой на выпускном. Я просто хотела признаться тебе в любви, а ты… ты засмеял меня со своими друзьями и попросил световика перевести все софиты на плачущую меня! Конечно, тебя послушали, ты же Ванечка Хеттский — гордость нашей школы, стобалльник, талантливый творец, а какой красавец! А мне было больно, ты не думал? Я сразу убежала домой, пока вы весь праздник смеялись надо мной! — Аля вскочила с лавки и со всей силы дала пощечину бывшему возлюбленному. — Думал, я все это забыла?

Она развернулась на носках, послала воздушный поцелуй и убежала в другую сторону. Ваня сидел, раскрыв рот, и глядел ей в след. Однако рухнувшие надежды о красивой свадьбе, собаке и квартире в Медведково быстро сменились пониманием, что юноша весь в лимонаде — липкий и уже пыльный. Прохожие постоянно оглядывались на него и хихикали, но Есенин не стал меланхолично глядеть ей в след, а лишь вскочил и кинулся звонить товарищам. Через пару минут они встретились и начали очень удивленно осматривать своего ловеласа друга.

— Что случилось?

— Мое дикое прошлое отыгралось! — закричал злой Ваня. — Черт ее за ногу, эту Алю!

— Алю?! — выкатил глаза Булгаков. — Тебя облила какой-то липкой штукой Аля? Это с ней ты гулял? — увидев кивок, Саша не сдержался и засмеялся.

Чехов хохотал уже давно, но после грозного взгляда Вани остановился и поджал губы. Базаров и Коровьев одновременно цокнули.

— Ну ладно тебе, у меня есть салфетки. Лицо и руки ототрем, а одежда… Да черт с ней. — махнул рукой Адам.

Ваня с удовольствием перехватил салфетки и стал агрессивно оттираться, вскоре целая пачка закончилась, а левая рука Вани все еще была грязной. Он прорычал и кинул пустую упаковку в мусорку.

Коровьев оглядывался, жмурился и начинал играть в гляделки с солнцем, еще не дошедшим до своего пика наверху неба. Снующие люди прятались в теньке, и лишь пятеро друзей не скрывались от его света и шагали прямо под лучами. Дома блестели под очарованием этой звезды, а высотка, у подножия которой и находился зоопарк, пылала своей величавостью, как огромный орел, остановивший полет посреди города. Каменные очертания красивейших стен отражали лучи и смело подчеркивали свою прелесть. Адам вскинул голову, оценивая верхушку здания, и у него захватило дух. Коровьев потянул за рукав Сашу, а тот позвал остальных.

— Вань, успокойся. Адам зовет чего-то.

Целенаправленно музыкант пошел к Большому пруду и остановился у него. Парни ожидали услышать что-то поучительное или, как минимум, доброе, но рука Адама легла на плечо стоящего рядом Жени, Чехов в свою очередь приобнял липкого Ваню, так цепочка перешла на замершего с краю Базарова.

Так они и стояли, обнявшись, впятером. Глядели на водную ткань, по которой сновали туда-обратно величавые белоснежные лебеди, носились крошечные утки с зелеными головами, склонялись аккуратные тени деревьев, как нефть, расползающаяся по океану. Светило в глаза пятерым товарищам солнце. Базаров наклонился вперед и пересекся взглядом с Коровьевым. Медик улыбнулся. Все стало как раньше. Бесконечный небесный простор над головами со взъерошенными волосами, пустая глубина пруда, рыжие, правда, склеенные, пряди Есенина, беснующиеся на макушке, острие высотки, таранящее облака, как ракета. И пятеро лучших друзей, крепко и душевно обнявшиеся. В них была вся жизнь. Кто знает, может, это именно парни освещали Москву в тот спокойный осенний день?

Есенин дернул за плечо рисующего Чехова и опустился рядом на кровать. Его глаза заговорщицки замерцали. Женя вопросительно взглянул на товарища, а тот, ничего не сказав, закатал рукав, обнажив плечо, на котором красовалась только что набитая татуировка, еще заклеенная пленкой, но даже сквозь нее было возможно разглядеть быстрый и неаккуратный рисунок трубкозуба. С черной точкой на правом ухе.

Конец.