Вечные хлопоты. Книга вторая [Евгений Васильевич Кутузов] (fb2) читать онлайн

Евгений Кутузов ВЕЧНЫЕ ХЛОПОТЫ Роман КНИГА ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Старый Антипов был счастлив.

И если он жалел о чем-нибудь, так только о том, что не дожила до этих дней Галина Ивановна, не испила от общей семейной радости, а уж она-то сумела бы порадоваться за всех, и прежде всего за внуков, которые и делали дом — домом, семью — семьей.

Исполнилась мечта Клавдии: она закончила курсы и теперь работала медсестрой, не оставляя надежды стать врачом. Зять учился на заочном отделении в институте. Так решили на семейном совете: сначала пусть получит высшее образование Анатолий, а потом, бог даст и будет желание, поступит и Клавдия.

Нелегкие это были годы, совсем нелегкие, зато тем приятнее сознавать, что никто не отступил перед трудностями, выдержали, пережили, и вот наступило время, когда только и оставалось жить и наслаждаться жизнью. Заслуженное, в нелегком труде добытое счастье, думал старый Антипов, дороже вдвойне, а никогда раньше не знали они такого благополучия, и казалось, нет на свете недоброй силы, которая смогла бы нарушить, извести это благополучие.

Не с неба, нет, свалилось на них счастье. Не украдено оно, не отнято у других, а трудом своим заработано, и на дороге к нему немало случалось испытаний, горечи и неприятностей. И не всем Антиповым одинаково воздано от большого общего счастья — растет сиротой внучка Наташка, хотя, может быть, сама она и не очень понимает это, равно обласканная с двоюродными братом и сестрой. Словно кузнечик, скачет, не зная покуда особенных забот, а с теми малыми заботами, которые обязательны в ее возрасте, справляется легко и просто.

Как ни взгляни, с какой строгой меркой ни подойди, мир в семье обосновался прочно и, похоже, навсегда. Но отчего же тогда бывает неспокойно иногда старому Антипову, отчего вдруг заболит, заноет душа, если нет для того причин?.. Или накрепко вросла в сознание мысль, что не может быть, не бывает совершенного, без ущербинки счастья?.. А чтобы люди не забывали этого, чтобы помнили постоянно о дорогой цене, заплаченной за мир и покой, им даны большие и маленькие испытания, для них поставлены на дороге препятствия, преодолевая которые человек набирается сил и понимания, что жизнь — это подарок, но подарок на всех один...

А может, близкая уже старость вызывает непонятную эту тревогу, беспокойство?..

Ведь именно к старости люди обычно все чаще и чаще оглядываются назад, в мыслях — раз нельзя иначе — исправляют ошибки, ищут опоры в прошлом, не находя для себя места в будущем, как бы заново, по второму кругу, проживая давно прожитое...

Однако старый-то Антипов не любил оглядываться назад, возвращаться мыслями к прожитому. Не оттого, что было ему неприятно это или что прошлое казалось слишком трудным, безрадостным, в котором несправедливо, незаслуженно много страданий. Вовсе нет. В прошлом своем он мог бы найти гораздо больше светлого и замечательного, но пользы в оглядках на него не видел и не понимал.

Человек, считал старый Антипов, должен жить настоящим и смотреть в будущее. Хлеб насущный на сегодня, мечта — на завтра, а что толку и в третий, и в десятый раз смотреть назад, тем более — потерянное не вернешь, недоделанное уже никогда не доделаешь, а вот сделанное всегда с тобой, всегда при тебе. Это твой капитал...

Он воевал со временем, всячески сторонясь прошлого, а оно нет-нет да и напоминало о себе помимо воли и желания, давая понять, что прошлого накопилось так много, что будущему вовек не сравняться с ним. То возникнет в памяти, высветится неожиданно и ярко, заставляя повернуться к нему лицом; то явится во сне разрозненными, отрывочными картинками, почему-то именно этими, а не другими; то заденет душу тихой грустью, тоской, для которой нет объяснений и видимых причин...

Неожиданно в жизнь вошло вовсе уж забытое прошлое, вошло живым человеком, точно воскресшим из мертвых, потому что о нем старый Антипов не вспоминал никогда и даже не числил его живущим на земле...

* * *

Пожилой мужчина, почти старик, ждал его возле дома на лавочке. Лицо, сразу видно, болезненное, сухое, и эту болезненность и сухость не могла скрыть густая борода, росшая от самых глаз. Взгляд у него был острый, внимательный и, пожалуй, недоверчивый. От такого взгляда хотелось спрятаться куда подальше.

Гость поднялся с лавочки.

— Вечер добрый, — поздоровался старый Антипов и напряг память, пытаясь вспомнить, где и когда видел этого странного человека. А что видел, в этом он нисколько не сомневался.

— Аль не узнаешь?.. — спросил, усмехаясь, мужчина и положил на лавочку тощий вещевой мешок. Сам присел рядом с мешком, сложив на коленях узловатые, натруженные руки.

Пальцы у него дрожали.

— Не узнаю... Вижу, что как будто встречались, а не узнаю.

— Встречались, встречались! — подхватил гость, и было не понять, радует ли его это знакомство или огорчает. — Ведь мы с тобой, Захар, вроде как сродственниками друг другу приходимся... — В глазах его таилась усмешка и что-то еще, чему старый Антипов не мог подыскать названия. — Приглядись, приглядись, может, и вспомнишь...

— Нет, не вспоминается что-то.

— Стало быть, состарился. Ну, да это не только твоя беда: я ведь тоже не молод. А вспомнить... Где ж там! — Гость взмахнул рукой. — Столько годов прошло-пролетело... Ты вот как высоко вознесся — тянись не дотянешься, а упасть, тянувшись-то, можно. В депутатах, слышно, ходишь? Вроде как в правительстве. Орденами и почестями разными отмечен. Любят тебя власти наши, любят. А денег, к слову раз оно пришлось, много ли плотят за любовь эту?.. Дом-то отгрохал, что тебе хоромы царские! За большие заслуги в награду получил или как?..

— Денег мне платят столько, сколько заработаю в кузнице, — хмуро ответил старый Антипов. — А дом сами построили.

— Неужто так и работаешь в кузнице?! — удивился гость. — Хоть начальником?

— Нет, не начальником. Кузнецом.

— Интересно... Очень даже интересно! Прямо как в кино. — Он юркнул глазами, прищурился лукаво, отчего лицо его сморщилось еще больше. — Почему не спросишь, кто я такой и за какой надобностью явился к тебе? Ведь стоишь и гадаешь, Захар. Аль спросить гордыня не позволяет?

— Сам пришел, сам и скажешь, зачем.

— Твоя правда: скажу. Может, мне много чего от тебя нужно, от твоей благодати... А может, просто заглянул посмотреть, как мои дорогие сродственнички живут-поживают и какой он на самом-то деле бывает, рай земной... — Он обвел вокруг рукой, но рука не держалась, в бессилии падала на колени. — В раю ты живешь, так тебе скажу, Захар. Вот и верь после этого попам, что человек в рай может попасть только после смерти своей. Или глаза мои меня обманывают?..

— Понравилось, значит, в раю? — теперь и старый Антипов усмехнулся.

— С виду все хорошо и ладно, не спорю. С виду, Захар! А ежели, к примеру, поглубже копнуть, под самый фундамент, на котором и рай, и ад держатся?.. Не так все хорошо в твоем раю. Не думай, что если глазами я слаб... Все вижу, все примечаю. Жизнь и слепого научит видеть, а иной-то раз и зрячий слеп.

Вспомнил Захар Михалыч — Прохор же это, двоюродный брат жены, Прохор Данилов, который был среди тех, кто собирался убить молодого тогда Антипова. «В каком же это было году?.. В двадцать втором или в двадцать третьем?... Давно. А жив, выходит, Прохор. Жив, сукин сын, бродит по земле, коптит небо», — удивленно думал Захар Михалыч, однако злости в себе не слышал.

— Признал, кажись? — Прохор прищурился. — Я и знал сразу, что приглядишься и узнаешь. Сродственники все же! А ты думал, что нет меня на белом-то свете?.. Кончился, думал, Данилов Прохор?..

— Думал.

— А я вот он, живой! Мы, Даниловы, народ крепкий, живучий, нас не просто сковырнуть в сыру земельку, не просто, Захар!.. А почему, к примеру спросить?.. А потому, скажу я тебе, что знаем — в аду страдать вечно. Зачем же спешить в ад? Оно так: у кого голова на плечах имеется, а не котелок пустой и дырявый, тот самого господа бога переживет. Хошь три Голгофы, нам все едино. Вот Галина, сестра моя дорогая... — Он вздохнул и неожиданно перекрестился.

— Не трожь ее! — велел Захар Михалыч строго. — Не смей трогать, слышишь?!

— Не пугай, не боюсь. А ежели болезненно тебе, трогать не буду. — Прохор переложил свой мешок с лавочки на землю, поближе к ногам. — Садись и ты, Захар. В ногах правды нет, а мы потолкуем миром, как родные люди.

— Ничего, постою. У меня ноги крепкие. А насчет правды... Так она или есть, или ее нет. Не в ногах дело.

— И как по-твоему получается, есть правда на свете?

— Для меня — есть. Для тебя не знаю.

— А ведь меня, Захар, тогда под расстрел подвести хотели...

— Знаю.

— Потому и удивляешься, что я живой-здоровый к тебе явился? — Прохор хохотнул и сложил руки на животе, сцепив дрожащие слабые пальцы.

«Чего-чего, а здоровья у тебя кот наплакал», — подумал старый Антипов без сострадания.

Вслух же сказал:

— А какая корысть мне удивляться? Ты остался живой, ты и удивляйся. Мне все равно. Есть ты на свете, нет ли тебя...

— Врешь! — прокричал Прохор. — По глазам твоим вижу, что врешь! Не зыркай, не зыркай подозрительно, словно легавый. Не сбежал я, заменили мне расстрел на десять лет отсидки, потому как власть Советская гуманная и добрая. Ну и рабочая сила опять же была нужна, чтобы каналы строить и шахты рыть.

— Помиловали, что ли?

— Держи карман шире! Меня, к примеру, расстрелять — одни сплошные расходы: патрон истрать, деньги на похороны, на бумагу тоже, чтобы родным сообщить, а так-то, по доброте властей, я всю жизнь задарма вкалывал и помалкивал в тряпочку.

— Почему же всю жизнь, — спросил Захар Михалыч, — если на десять лет расстрел заменили? Ты, выходит, давно на свободе.

— Давно, как же. Отсидеть-то я свое отсидел от звонка до звонка, а свободу, про которую ты толкуешь и про которую не знаешь ничего, в узенькую щелку показали. — Он снова хихикнул злорадно, принужденно и переложил руки на колени. Не давали они ему покоя, мешали. — Я ведь кто?.. Я контрреволюционный элемент с покушением на убиение с заранее обдуманными намерениями большевика-коммуниста товарища Захара Антипова. Спасибо тебе, что ты выжил.

— Ты что же, с претензиями ко мне явился?

— А ни в коем разе! Каждому свое, я это хорошо понял. Один вознесется высоко, другой ушибется больно, потому как от бога, говорят, такая круговерть идет. А по заслугам, Захар, каждому воздастся. От веку так заведено, и виноватых в этом деле не бывает.

— Не юродствуй, Прохор. Старик уже, а все выламываешься. Между прочим, большевиком я тогда еще не был. После вступил в партию.

— Как не был?! — Глаза Прохора широко открылись, и стала заметна желтизна белков, какая бывает у печеночных больных. — Врешь, что не был, не верю я тебе, не верю!..

— И опять — какая корысть, подумай сам, обманывать мне тебя?

— А чтобы больнее сделать!

— Больнее, чем ты сам себе сделал, как я посмотрю, уже никто тебе не сделает...

Мимо проплыла лодка. В ней сидели молодые ребята и девушки. Все пели про одинокую гармонь, которая бродит по ночам и мешает спать. Прохор проводил лодку тоскливым, долгим взглядом, покуда она не скрылась, увозя песню, в излучине реки, вздохнул тяжело и, достав из кармана кисет, стал сворачивать самокрутку. Мерные клочки газеты лежали в кисете вместе с махоркой.

— Кури папиросы, — предложил Захар Михалыч.

— Спасибо, привык к махре. Значит, говоришь, все было зря...

— А ты не понял этого, когда по тюрьмам скитался?

— То разговор особый, — сказал Прохор и нахмурился. — Чего понял, чего не понял... Всю жизнь, Захар, и все мысли за пять минут не перескажешь. Может, для того еще две жизни надо прожить. А и все равно не хватит, сколько я пережил...

— Все пережили. Только каждый по-своему.

— Твоя правда, — согласился Прохор, затянулся жадно и надолго закашлялся.

Захар Михалыч выждал, пока он кончит кашлять.

— Хватит, — сказал, — волынку тянуть. Говори, с чем и зачем пришел. Зла не держу, не думай. Что заслужил, получил сполна. А я тебе, Прохор, не судья.

— Сполна, сполна, Захар! Опять твоя правдушка, и никуда от нее не денешься. И лес валил, и канал строил, и уголек на шахте долбал, а также и золотишко добывал для Родины в некоторых неблизких местах. Всего хватанул... Господь, видно, на десятерых делов-то отмерил, а исполнять их досталось мне одному.

— Не трогал бы ты бога, а?

— Никак под старость в веру вошел?

— Нет. А слушать противно, когда ты бога поминаешь. Не было в тебе его и нету. Ни бога, ни черта лысого. А если жаловаться ко мне пришел, поздновато, пожалуй.

— К слову пришлось.

— Сейчас-то где живешь и чем занимаешься? — На мгновение Захару Михалычу сделалось жалко Прохора: не жилец он на свете...

— А пребываю в скудости и непроходимой бедности в одном глухом селе, в северных краях, потому как на родину, сюда стало быть, вернуться не разрешили. Служу сельповским сторожем. Днем сплю, если снизойдет благодать, а ночью народное добро караулю, охраняю благосостояние советских людей от злоумышленников разных и мазуриков. Зарплата, правду сказать, не ахти какая, да много ли мне и надо?..

— Доверили охранять?

— Другой-то, кто у властей в полном доверии, на такую зарплату не пойдет. Ее и придумали для нас специально. А вам тыщи большие подавай!.. Печенью вот страдаю, вообще здоровьишко пошаливать стало... — Он потрогал живот, прислушиваясь к тихой боли, которая не отпускала никогда. — На родину тянет. Ох, как тянет, Захар!.. Днем, когда сплю если, ничего, а ночью в одиночестве всего передумаю. Отпуск дали, решил податься к тебе...

— Зачем же я вдруг понадобился? И как ты нашел меня?

— Человек — не иголка в стогу, а ты личность известная. Люблю, знаешь, газетки читать. Не спится, бывает, вот лежу и читаю. Как люди на свете живут-могут, и про тебя вычитал. Деньжат кое-как насобирал на дорогу, добрые люди тоже помогли, пожитки-то все при мне... — Он толкнул ногой мешок. — Незаконно, признаюсь. Безвыездно предписано мне жить на чужой сторонушке... Не помогнешь ли, Захар?.. — Прохор поднял глаза. В них стояли слезы.

— Чем же я могу помочь? — спросил Захар Михалыч.

— А чтобы разрешили мне по отбытии заслуженного наказания возвернуться на родину на постоянное жительство. В тебе в дом не прошусь, а пустишь — спасибо скажу. Век на тебя работать буду, а жить могу хоть бы в сарае либо на чердаке. Где укажешь. Сродственники мы с тобой, Захар... Что промеж нами случилось, не моя вина. Время такое было, и вообще. Говорится же, кто старое вспомянет, тому глаз вон. С поклоном низким к тебе пришел Данилов Прохор, учти. Не оттолкни, Захар, не прогони в несчастье, позволь помереть на родине! — Он внимательно огляделся по сторонам, хотел было перекреститься, но не стал. — Красотища-то какая! Шел бережком сюда, и запах родной явственно слышался, будто и не бывало стольких лет разлуки тяжкой... Завод, смотрю, расстроился, труб прибавилось. А дома нашего не отыскал.

— В войну сгорел, — сказал Захар Михалыч.

— Я так и подумал.

Не просто, совсем не просто было ответить на просьбу Прохора. И не погрешил бы старый Антипов против истины, не солгал бы, сославшись на то, что нет у него прав и власти решать его судьбу, но понимал: если взяться хлопотать от своего имени... А нужно ли? Он не кривил душой, когда говорил, что не держит зла, а по справедливости и мог бы держать, потому что жизнь и смерть была между ними. Изменился ли Данилов Прохор с тех давних времен? Вряд ли. Разве что озлобился больше прежнего, окончательно зачерствел душой и сердцем. На жалость вызывает, а глядит волком — съел бы, да силы не те! Не хочет понять, что сам размежевал собственную жизнь с жизнью других людей. Помощи просит, как милости великой. Ну, в его положении помощь и есть милость великая, однако не сказал, не обронил чистого и честного слова «милосердие», хотя за ним, за ним пожаловал, за милосердием!.. А может, и не просит он милости, а требует?..

Не размышляя, не колеблясь нисколько, старый Антипов отослал бы его прочь, когда бы не на него Прохор поднял руку, когда бы не с его сердцем рядом скользнул нож, нацеленный, чтобы убить, и когда бы не был Прохор двоюродным братом жены Гали. Отошли прочь — за месть примет. Счеты, скажет, сводит Захар Антипов...

— Сын-то твой на фронте погиб? — не выдержав мучительного ожидания, спросил Прохор.

— А ты откуда все знаешь?

— Земля слухами полнится, — уклончиво ответил Прохор. — Война!

Лучше бы ему не спрашивать про сына Захара Михалыча, лучше бы не произносить слова «война», потому что теперь старый Антипов ясно вдруг понял, что Данилов Прохор пожизненный его враг, что, случись ему, Прохору, быть на свободе во время войны, он оказался бы с теми, кто убил Михаила, по чьей вине погибла невестка... Первый бы поднял оружие против своих, русских людей, и не шевельнулось бы в нем ничего, не пробудилось бы в его заскорузлом зверином сердце никакое милосердие, никакая жалость не остановила бы его, не дрогнула бы рука, как не дрогнула она, когда поднимал Прохор нож, чтобы убить... Виновен! Виновен в том, что погибли, умерщвленные бесчеловечно и дико, миллионы людей на земле, и если Прохор о чем-то сожалеет нынче, в преддверии своей близкой смерти, так лишь о том, что победило, восторжествовало правое дело, победила высшая справедливость, против которой он боролся и которой ему не понять. Еще себя жалеет, свою пустую, одинокую старость и немощность...

Из-за угла выбежали Наталья и Миша. Впереди них, звонко, заливисто лая, несся Жулик. Увидав старого Антипова, он кинулся к нему.

— Ну, ну! — говорил Захар Михалыч, лаская собаку. — Ступай на место, ступай.

Дети, поздоровавшись с гостем, ушли в дом.

— Внуки? — спросил Прохор тихо.

— Внуки.

— Много их у тебя?

— Пока трое.

— От сына или от дочери?

— И от сына есть.

— Успел, значит. Оставил свое семя.

Над их головами отворилось окно, выглянула Клавдия Захаровна:

— Ты скоро, отец?

— Скоро.

— Ужинать пора.

— Успеется, корми ребят.

Прохор, должно быть, почувствовал, что пора заканчивать разговоры и что не будет ему здесь прощения, но все еще надеялся, ловил взгляд старого Антипова.

— Иди, — сказал Захар Михалыч, отворачиваясь. — Иди своей дорогой. Разные у нас дороги, и я не хочу тебя знать.

— Отказываешь?.. — Прохор поднялся с лавочки, тяжело опираясь на стену.

— Нет у меня власти миловать тебя. А если бы и была, все равно отказал бы.

— Мстишь, стало быть... Так я и думал. На всякий случай в путь отправился, чтобы последний разок взглянуть на родные места. Не хотел к тебе приходить, да вот не выдержал, заныло здесь... — Он приложил руку к сердцу.

— Ты сам себе отомстил, — сказал Захар Михалыч. — А я простить не могу. Не за себя, это дело прошлое. Вообще не могу. За людей, которые погибли на фронте. А ты где был?..

Прохор опустил голову.

— Если деньги нужны, дам.

— И на том спасибо. Утешил старого обездоленного человека. — Он нагнулся, поднял с земли мешок и вскинул на плечо. — Давай, Захар, денег, они не пахнут, а у меня ничего нет. Смешно, верно?..

— Что смешно?

— Любая бумажка, если ее запачкать, пахнет. А деньги — нет, хоть в самых грязных руках побывают.

— Плакать нужно, а ты потеху устраиваешь.

— Наплакался, будя, — сказал Прохор, усмехаясь.

— Клавдия! — позвал Захар Михалыч в окно.

Она тотчас выглянула, словно ждала, когда ее позовут.

— Что тебе, отец?

— Принеси пятьсот рублей. — И спросил Прохора: — Хватит?

— С избытком!

— Но у нас осталось только до получки дожить, — возразила Клавдия Захаровна.

— Семьсот! — повысил голос Захар Михалыч.

Она убралась, но скоро опять появилась в окне и положила на подоконник деньги.

Старый Антипов протянул их Прохору:

— Бери и уходи.

Прохор пересчитал деньги, тщательно разглядывая каждую ассигнацию, хотел было сунуть в карман, но, опять усмехнувшись, разжал пальцы, и разноцветные бумажки медленно начали опускаться на землю...

— Не похоже, что последние, — сказал он. — Новенькие, как из банка. Прощай, Захар! И ты, племянница. Не поминай лихом, а я как-нибудь доеду. Милиция довезет на казенный счет, по этапу вернут к месту жительства. Зачем тебе тратиться! — И пошел быстро по берегу, перебрасывая тощий мешок с плеча на плечо, и не обернулся ни разу — так и свернул в проулок как раз у того места, где тридцать с лишним лет назад пытался убить Захара Антипова...

* * *

Ужинал Захар Михалыч молча. Клавдия Захаровна не решалась ни о чем спрашивать его. А он, похоже, не собирался рассказывать о странном госте. Сопел, хмурился, наблюдая исподлобья за дочерью и внуками, придумывая, что бы такое сказать насчет Прохора. Племянницей назвал Клавдию!.. А никакая она ему не племянница, хотя бы и по родству смотреть. Седьмая вода на киселе.

Он отодвинул резко тарелку и встал.

— Ты же почти ничего не поел, отец! — сказала Клавдия Захаровна с беспокойством.

— Спасибо, я сыт. Пойду покурю перед сном, а ты давай-ка укладывай детей.

Он вышел на крыльцо, постоял недолго, покуда достал папиросы и прикурил, потом направился в палисадник — крохотный участок во дворе, огороженный штакетником. Здесь всегда росли цветы, и только георгины. Какую-то непонятную, странную любовь питал Захар Михалыч к георгинам. Нравилось, когда расцветали они сочно и ярко, словно зачинался пожар, а люди вообще неравнодушны к огню. Может, потому, что огонь дает тепло, а может, с тех давних, незапамятных времен, когда ему поклонялись.

Срезать георгины старый Антипов не позволял, они отцветали сами собой, прожив короткий век цветения.

Он сел, и тотчас появился Жулик, приблудный щенок, невесть когда и каким образом оказавшийся в доме. Был он ласков, отзывчив, не требователен, не избалован излишним вниманием, как чистопородные домашние собаки, и его быстро полюбили все, он стал равноправным членом антиповской семьи. Спал вместе с Захаром Михалычем, возле кровати, а случалось, забирался и под одеяло.

— Не любишь чужих? — спросил старый Антипов и, нагнувшись, погладил Жулика. Тот заскулил, потерся об ноги. — Не любишь. А чужие разные бывают... Сейчас пойдем спать. Ты прав, прав: нехороший сегодня приходил человек, и лучше бы нам с тобой не знать, что он есть, что живет на свете. У него своя какая-никакая жизнь, у нас — своя... А скрестились, видишь ты, дорожки... — Он вздохнул глубоко. — И вот я думаю теперь: зачем они скрестились? Ничего не бывает в жизни зря, просто так. Такое дело, Жулик...

Скрипнула, помешав ровному течению мыслей, сенная дверь. Из дому вышла Клавдия Захаровна. Она стояла на крыльце, кутаясь в платок, как будто не обращая внимания на отца, но он-то знал, что дочь хочет поговорить.

— Иди к нам, — позвал старый Антипов.

Она подошла и села рядом. Жулик, совсем довольный, улегся возле ее ног.

— Детей уложила?

— Спят уже.

— Ну и хорошо, и мы пойдем. Вот докурю и пойдем.

— Кто это был, отец?

— Не надо, не бери в голову, — ответил Захар Михалыч. — Анатолий в институте сегодня?

— Скоро должен приехать, — сказала Клавдия Захаровна. — Это ведь был мамин брат?

— Двоюродный. — Он насупился. — Тебе он почти никто, а ребятам и вовсе.

— Который чуть не убил тебя, да?..

Старый Антипов вздрогнул даже. Он никогда не рассказывал дочери об этом.

— Я давно знала. Мама рассказывала. А зачем он приходил?

— Не важно. Пришел и ушел. Скатертью дорога!.. — Захар Михалыч говорил резко и громко, точно заглушая в себе подспудно рождающуюся жалость. — У него свои кривые тропки, у нас свои пути. Мы его не знаем и в гости не приглашали. Своих хлопот хватает, чтобы еще о нем думать.

— Мне страшно, отец!.. — прошептала Клавдия Захаровна.

— Чего тебе страшно? — не понял он.

— Вернется, сделает что-нибудь... — Она всматривалась в сумерки, словно боялась увидеть там Данилова Прохора или — еще хуже, еще страшнее — тень его, бесплотную и молчаливую.

— Не дури! — строго сказал Захар Михалыч, но и сам невольно огляделся и прислушался внимательно. — Ничего он сделать уже не может. И не посмеет. Правда, должно быть, что скучает на чужбине... Один остался, как недокошенная травинка в большом поле. А это самое страшное и есть, дочка, остаться на свете одному. Но винить ему, кроме себя, некого. Сам выбрал такую судьбу.

— Простил бы ты его...

— За себя давно простил. И думать забыл, что он был или есть. Не во мне дело! Не на меня руку поднял, это пойми. Вообще... Конечно, и пострадал много, не отнимешь.

— Значит, искупил вину, отец.

— Не знаю. Говорят, что вину можно перед богом искупить. Легко искупать перед тем, кого нет, а перед людьми, перед народом своим... — Он на мгновение задумался и решительно сказал: — Нет! Никакие страдания, я так думаю, не искупают вину перед народом, если вина эта большая и серьезная. На то и разум нам дан, чтобы сначала думали, как и что сделать, а после делали. Я вот смотрел на него... С кем бы он был во время войны?

Клавдия Захаровна пожала плечами.

— Не с теми, кто с оружием в руках, как Михаил, как Татьяна, как твой муж, как все честные люди... Нет, не с ними был бы Прохор Данилов. Сам отказался от Родины, никто не отнимал ее у него. Пусть на себя и пеняет.

— Тоскует он, отец...

— И волк по родному лесу тоскует! — сказал, как отрезал, старый Антипов. — Родина, дочка, не клочок земли, где человек рождается, живет и умирает, когда приходит его час. Родина — это... Это все! Ты должен с нею быть и в горести, и в радости. А так слишком просто: худо стало — затосковал, загрустил, вспомнил, что Родина у тебя есть, на поклон к ней двинулся... А когда Родине худо было?.. Собака вот со своим домом в беде не расстанется, дом для нее святое, а он?! Ладно, заболтались мы с тобой, поздно уже, ступай-ка ты, ступай! — Он подтолкнул Клавдию Захаровну.

Она ушла. За ней увязался и Жулик, а старый Антипов долго сидел еще среди набирающих силу георгинов, и мысли его навязчиво и беспокойно кружились, кружились вокруг Прохора, возвращая память в далекое прошлое, и являлись исподволь, подтачивая недавнюю убежденность, сомнения: верно ли поступил, прогнав Прохора, не приютив его, не дав тепла? Не слишком ли жестоко обошелся с ним?..

Может, оттого являлись сомнения, что все-таки Прохор родня? Или быть снисходительным, милосердным проще и легче, чем обыкновенно справедливым, когда для утверждения справедливости нужна жестокость?..

Не было на сердце старого Антипова неприязни и ненависти к Прохору Данилову как таковому. Но была ненависть к врагу. Однако и жаль тоже было бездомного, отчужденного Прохора, хотя он и враг. Совсем стариком сделался, даром что двумя или тремя годами всего-то старше. Похоронить, когда помрет, будет некому, и никто не заплачет, не закричит в голос, не взгрустнет даже у смертного его одра, точно тенью черной прожил он среди людей на земле, которая для всех одинаковая, не оставив после себя ни потомства, ни дерева, посаженного своими руками, ни дома — ничего. А жить начинал буйно, свирепо, грозой посадских мальчишек был. Позднее, возмужав, ходил в завидных женихах, ни сном ни духом не угадывая, какая пропащая, дикая уготована ему судьба...

Но если судьба, тогда не столь уж и велика, на столь неискупима личная вина Прохора? С судьбой, говорят, не поспоришь, и кто-то другой — не отец ли? — толкал Прохора на преступление, кто-то вложил ему в руку нож...

Заступиться за него, попросить ему официальное прошение? Искупил, может, нечаянную вину свою?

Не очень верилось этому, зато нечаянная вина давала право на сочувствие и милосердие, в чем Прохор Данилов обрел нынче острую необходимость. Правда, искупить вину, даже если это возможно, — одно, а понять, осознать себя виноватым — совсем другое...

«Кто знает, может и отойдет, оттает очерствевшее сердце, если разрешат ему вернуться на родину, — думал старый Антипов, прикуривая папиросу от папиросы. — Может, и доживет оставшиеся дни человеком, а не зверем в чужой берлоге. Да и много ли у него осталось этих дней!.. Больной совсем, в чем только душа держится. А гордый, не взял денег. Это хорошо, потому что гордость — это уже человеческое. — Захар Михалыч улыбнулся одобрительно, вспомнив, как падали, падали на землю разноцветные бумажки. — Не надо было предлагать ему деньги, — укорил он себя. — Получилось, как будто я откупиться от него захотел...»

Ночь двигалась серая, промозглая, как поздней осенью. Над рекой слоился густой туман, и казалось, река дышит тяжело и неровно, приходя в себя после трудной дневной работы. В небе не было ни звезд, ни луны. Тишина и покой звали думать. Лишь изредка что-то громко всплеснется в невидимой за туманом воде. Георгины источают тонкий, едва уловимый запах, который не умеет слышать никто, кроме старого Антипова. Днем же этого запаха не слышит и он.

Просвистела, взорвав ночной покой, электричка.

И тут представилось Захару Михалычу, как входит с опаской Прохор в стылый и нечистый зал ожидания на вокзале, хоронясь от милиции и посторонних взглядов, как ищет где-нибудь в укромном, темном углу свободное место для себя, свертывается незаметным серым клубком на жесткой и неуютной казенной скамейке, подтянув ноги к подбородку... Свертывается, точно бездомная, оставленная хозяевами собака, и пытается уснуть, забыться, а сон не идет к нему, одолевают мысли, тревоги, неразрешимые проблемы, от которых уж вовсе никуда не спрячешься, и каждый, кто случайно посмотрит на Прохора, узнает в нем пожизненного бродягу, одинокого скитальца среди людей...

Может, бог с ним и с его давней виной перед людьми?.. Может, пусть доживает свой грешный непутевый век на покое?.. Пожалуй, и в доме не помешает. Места хватит. Наверху так и стоит недоделанная комната. Всего-то и доделать — сложить плиту, утеплить двери и стенки, оклеить обоями...

Аккуратно, стараясь ступать осторожно, чтобы не скрипнула лишний раз половица, Захар Михалыч прошел через сени, через прихожую и кухню в свою комнату. В темноте разделся и лег. Однако и к нему не приходил сон. На дворе холодно, сыро, а ему все казалось, что душно. Открыл окно, но духота давила по-прежнему. Когда строили дом, думали об экономии, чтобы плитой обогревать и его комнату, — теперь весной и летом, если протопят плиту, здесь жарко, как в бане.

Под кроватью завозился Жулик. Наверное, ему снилось что-то тревожное. Или, наоборот, приятное. Тревоги и приятности всегда бывают рядом.

ГЛАВА II

Анатолий — теперь уже Анатолий Модестович — успешно заканчивал институт. Осталось защитить диплом. Он давно вынашивал одну идею, которая сулила хорошие перспективы, а главное — была «привязана» к производству, и ее осуществление дало бы возможность на том же оборудовании, с теми же рабочими значительно увеличить выпуск продукции цехом.

За долгие годы своего существования инструментальный цех претерпел множество реконструкций и реорганизаций. Когда-то это была ремонтная мастерская, потом — механосборочная, затем цех ширпотреба, и лишь перед самой войной был организован собственно инструментальный цех. В результате оборудование оказалось расставленным как и где попало, без учета технологии производства, разбросанным по всему цеху. Фрезерные, токарные, сверлильные и прочие станки стояли вперемешку, а слесарный участок размещался в трех местах. Все это мешало нормальной работе, рождало неразбериху. Какой-нибудь резец приходилось таскать по нескольку раз из одного конца цеха в другой, и подсобных рабочих, занятых на транспортировке, было почти столько же, сколько и рабочих квалифицированных. Примерно пятая часть продукции исчезала куда-то, покуда совершалось это хаотическое, челночное — туда-сюда, туда-сюда — движение. Многое терялось, кое-что и растаскивали по другим цехам: с инструментом на заводе все еще было худо.

Значит, оборудование необходимо расставить так, чтобы это соответствовало технологическому процессу, а слесарный участок «воссоединить». Это, пожалуй, прежде всего!

И еще. Квалифицированные слесаря, как правило, выполняют всю работу от начала до конца, а ведь именно хороших слесарей и не хватает. И зачастую срочный заказ ждет, пока освободится специалист, умеющий сделать все, а есть ли — всегда ли есть? — необходимость ждать? Ведь большинство операций вовсе не требует особенного мастерства и опыта! Как всякий даже полуграмотный человек умеет считать до десяти, так и многие операции (хотя бы и в самом сложнейшем штампе) доступны начинающему слесарю...

Мастер делает то, что может только он, тут же передает штамп новичку, новичок выполняет работу попроще и возвращает мастеру на доделку, доводку...

Просто и заманчиво! Удивительно, почему до этого не додумались раньше. Все очевидно, все как бы лежит на поверхности. Но именно поэтому Анатолий Модестович и не спешил, и прежде чем заявить тему дипломной работы в институте, он решил поговорить с Кузнецовым, зная, что Николай Григорьевич выслушает и не станет иронизировать, если окажется, что он изобретает колесо.

— Один, значит, сверлит дырки, другой нарезает резьбу? — улыбнувшись, спросил Кузнецов. — Специализация!

— Не в дырках дело, — запальчиво возразил Анатолий Модестович, удивляясь, что Николай Григорьевич не понял его. — Элементарная неразбериха. Вот! — Он достал эскиз. — Проходной резец двадцать на тридцать. Проследите его путь в цехе. Путешественник какой-то!

— Не лезь в бутылку, Модестович. — Кузнецов склонился над эскизом. — Интересно... Выходит, пять раз туда-обратно таскаем?..

— Бывает, и больше.

— Да... Идея хороша, но многого требует, а вот что получится в результате... Мы пока не знаем! Тут нужно все обдумать, взвесить, чтобы не наломать дровишек.

— По крайней мере не нужно будет каждому слесарю быть универсалом с высшим образованием!

Кузнецов рассмеялся громко.

— По-твоему, сейчас у нас сплошные универсалы?

— Зато и получается, что Серов или Зайченко по неделям, бывает, не выходят из цеха, а потом выполняют работу, с которой справится любой ремесленник.

— Они, Модестович, не пример. Такие специалисты необходимы. Они всегда были, есть и будут. А если их не будет, тогда нам с тобой здесь нечего делать.

Кузнецову нравилась горячность, запальчивость молодого Антипова (если бы еще всегда и во всем он был таким!), его убежденность. Он сразу понял — чего тут не понять! — какие перспективы сулит эта идея, но понял и другое: пока это именно голая идея, и ничего больше...

— Согласитесь, — продолжал Анатолий Модестович, не замечая, что начинает повторяться, — что далеко не вся работа, которую выполняет тот же Зайченко, требует его знаний...

— Допустим.

— Зачем же мы это делаем?

— Видишь ли, Модестович, моя работа тоже не всегда требует большого опыта. Кому-то позвонить, на кого-то нажать, что-то подписать, а от кого-то выслушать нелестные слова. Позвонить могла бы табельщица, нажать иной раз мог бы и ты...

— Вас на заводе знает каждый.

— Это к должности не относится. Подписать... Сам знаешь, что половина бумажек никому не нужные. А поругать директор может и свою жену. Но все вместе составляет сущность моей работы. Там пустяк, там хреновина, а в общем и целом — дело. Ну, это к слову. А что касается твоей задумки... Хороша! — Кузнецов развел руками. — Хороша, и только.

— Значит, вы поддержите? — воскликнул Анатолий Модестович радостно.

— Погоди. Задумка, повторяю, хороша. Но непроста, как тебе кажется?

— Да проще не бывает!

— А план? Нам его никто не уменьшит, не скостит. Скажут: дерзайте, добры молодцы, когда выкарабкаетесь, пересмотрим план в сторону увеличения, а пока... Ты меня понимаешь, Модестович?

— Но ведь выгода очевидна, Николай Григорьевич! Неужели нельзя временно поступиться чем-то, чтобы завтра наверстать?

— Многое из того, что сегодня очевидно и не требует доказательств, вчера было загадкой. Скажи кому-нибудь, что земля имеет форму чемодана, — засмеют. А сколько понадобилось времени и даже человеческих жизней, чтобы доказать, что земля круглая?.. — Он пристально, испытующе смотрел на своего заместителя, точно не просто ждал возражений — веских, основательных, но желал их. — Почему ты не пришел со своей идеей год или два назад?

— Ну... — Анатолий Модестович растерялся, не зная, что ответить.

— Я, можно сказать, всю жизнь в этом цехе работаю, а вот не заметил же этой... очевидности! Не обращал внимания. Выходит, был нужен именно ты со своей неуемностью, грамотностью...

— Какая там грамотность! — Он покраснел. — И вы сравниваете несоизмеримое. Ваш опыт...

— Опыт ерунда, если он обращен в прошлое, — сказал Кузнецов и вздохнул, словно сожалея о чем-то. — А в мире, Модестович, все соизмеримо, это я тебе точно говорю. Природа не ошибается. Все зависит от того, с какой колокольни смотреть на мир. Повыше влезешь — побольше увидишь, а поленишься или испугаешься высоты... — Он безнадежно взмахнул рукой, и этот его жест показался молодому Антипову каким-то неживым, усталым. — Инженер из тебя получился хороший, а дипломат, прости за правду, ни к черту.

— А зачем мне быть дипломатом?

— Дипломатия — наука тонкая, мудрая. Она повсюду требуется. Вот ты, например, для чего собираешься защищать диплом? Чтобы твою работу положили в архив на вечное пыление и на корм мышам?.. Нет! Иначе взял бы тему какую полегче, попроще. Верно?

Анатолий Модестович кивнул согласно.

— Теперь давай раскинем мозгами, коли уж они даны нам от рождения. Ты что, нахрапом собираешься затеивать перестановку оборудования и все прочее? Этот станок в угол, этот — поближе к свету, напоказ?..

— Почему же?

— Значит, по науке, с расчетом?

— Разумеется.

— А от чего танцевать будешь? — Кузнецов прищурился. — Какие-то исходные данные понадобятся, чтобы доказать начальству, что перестройка не блеф, не маленькая заплатка на большой дыре, а полезное и необходимое дело?

— Понадобятся.

— Они у тебя есть?

— Ну...

— Гну! — Кузнецов вскочил. — Одному тебе с этой задачкой не совладать, придется обратиться к начальству...

— Вы думаете, начальство меня не поддержит? — потерянно молвил Анатолий Модестович. Эта мысль как-то не приходила ему в голову.

— Почему?.. — сказал Кузнецов. — Поддержит всячески. Ты явишься к главному инженеру, например. К кому же еще? Так, мол, и так, Сергей Яковлевич. Я собираюсь защищать диплом, и у меня есть одна мыслишка, которая, если ее воплотить, принесет заводу солидные барыши. Улавливаешь, Модестович?

— Пока нет.

— А главный моментально уловит. Смекнет, что инструментальный цех и обождать может, есть цеха поважнее, где творится такая же неразбериха. Что главному инструментальный — вспомогательный, второстепенный! Похлопает главный тебя по плечу, похвалит, поможет защитить диплом, наверное, и немедленно создаст отдел или специальное бюро, которое будет заниматься внедрением твоей идеи в жизнь по всему заводу! А тебя, как автора и специалиста с высшим образованием, назначат руководителем. Кино, а?..

— Я не собираюсь уходить из цеха.

— А кто тебя спросит?! — воскликнул Кузнецов и усмехнулся. — Приказ по заводу. Довести до сведенья начальников цехов и отделов, а также их заместителей. И вся любовь, Модестович. Не подчинишься приказу?.. Вызовут в партком. В порядке партийной дисциплины и в целях производственной необходимости... Знаешь такую формулировочку? Кстати, твой тесть первый поднимет руку, когда объявят строгача с занесением.

— Мрачноватое кино, Николай Григорьевич.

— Опять же с какой стороны посмотреть. Ты получишь диплом с отличием, повышение по службе, соответственно и оклад побольше, а я останусь без толкового заместителя. Такие пироги с горчицей.

— Значит, вы против, — сказал Анатолий Модестович разочарованно. — А я хотел просить, чтобы вы были моим консультантом.

— Кем, кем?!

— Консультировали чтобы диплом.

— Да из меня консультант, как уха из зайца! Рассмешил, ей-богу, ты меня рассмешил, Модестович. Я разве что в подручные твоему тестю гожусь. Да и то не возьмет — староват, силенок маловато. Знаешь, какое у меня образование? Три класса и четвертый коридор. Я на обыкновенных канцелярских счетах не научился считать — не постиг премудрости, а ты — консультантом!

Молодой Антипов смотрел на Кузнецова с недоумением. Он не предполагал, что у Николая Григорьевича нет образования. То есть знал, конечно, что нет высшего, но чтобы совсем, даже техникума... Столько лет руководит большим цехом...

— Удивляешься, как это я руковожу цехом? — улыбаясь, спросил Кузнецов. — Надо было, и поставили. Как в армии: не умеешь — научат, не хочешь — заставят. Практик я, выдвиженец. Слыхал такое слово — «выд-ви-же-нец»? Вот он я и есть. Потому и боюсь, что заберут тебя из цеха. Может, если бы не ты был заместителем, меня давно прогнали бы на пенсию. Я за тобой, как за каменной стеной. Оно можно руководить, когда другие работают, а ты ими руководишь.

— Преувеличиваете, — смутился Анатолий Модестович, но было ему и приятно слышать такое про себя. — Ничего особенного я не делаю.

— Настоящее дело не особенностями делается, — возразил Кузнецов. — Там чуть-чуть, здесь немножко... Как с больным хорошая сиделка. Слово ласковое мимоходом молвит, подойдет лишний раз, улыбнется, подушку поправит, когда надо, одеяло с полу подымет... Мелочи все, мелочи по отдельности, а глядишь — больной-то на ногах, выздоравливает! А на одних-то уколах и порошках на ноги не поднимешься, нет. Я это к тому, Модестович, что пока ты работаешь, мне не страшно уйти на покой. На тебя оставить цех готов хоть сегодня. Знаю, что не подведешь. А насчет консультанта... Попроси главного.

— Неловко.

— Тогда Артамонову. Женщина она умная, производство знает отлично. Без ее помощи все равно не обойдешься. — Кузнецов исподлобья взглянул на Анатолия Модестовича. — Впрочем, смотри сам. Советы давать легко. Важно не то, кто поможет, а то, как поможет. Да, что я еще хотел спросить?.. Ага! Диплом горит или терпит?

— Терпит пока.

— Ты в институте поговори, а к начальству на заводе обожди ходить. Я разузнаю, что и как. Эту... конъюнктуру выясню и тебе доложу, понял?

— Хорошо.

— Шутки шутками, а пора, пожалуй, мне на покой.

— Бросьте, Николай Григорьевич!

— Ладно, ладно. Этот вопрос мы обсудим вместе.

* * *

Отпустив молодого Антипова, Кузнецов долго сидел неподвижно, закрыв глаза. Даже не отвечал на телефонные звонки. Он понял вдруг, осознал, хотя и больно было признаваться в этом, что настал его час, что он просто обязан уйти. Не ради того, чтобы освободить место своему заместителю, не потому, что потерял уверенность в себе, необходимую хватку, а ради цеха, которому отдана лучшая часть жизни. Он нисколько не сомневался, что Анатолия Модестовича заберут в заводоуправление. Рано или поздно, но заберут обязательно. Об этом уже намекал по дружбе начальник отдела кадров. Правда, перевод намечался не в ближайшем будущем, однако и директор, и главный инженер присматривались к молодому Антипову. Вроде бы Сергей Яковлевич готовил его себе в заместители. Нельзя пропустить момент, и он, кажется, пришел, этот момент. Во всяком случае, повод будет.

«А на кого оставить цех? — думалКузнецов, перекладывая с места на место какую-то бумажку. — Ну, год, от силы два я еще протяну, а дальше что?.. Начальника, конечно, найдут, место пустым не останется, но кто придет, что за человек, откуда? Сумеет ли поладить с людьми, не поломает ли, не порушит ли то, что складывалось, создавалось годами?.. Да и Модестовичу, — говорил себе Кузнецов, — нечего делать в заводоуправлении. Он производственник, организатор, а не конторщик. Завязнет там в бумажках, а ему бы собственную идею самому же и претворять, в этом его сила и призвание, отсюда он шагнет высоко, а из конторы...»

Заглянула табельщица, спросила о чем-то.

— Я занят! — сказал Николай Григорьевич.

Да, на молодого Антипова он мог положиться вполне. С людьми умеет поладить, дело знает и любит, голова светлая. Что придумал!.. Сколько народу прошло через цех, а никто не догадался. Ну, правда, раньше и другие заботы были. Говорили не зря: «Не до жиру, быть бы живу». Теперь — иное. Теперь без науки ни шагу. И все же!..

«Справится, непременно справится, — словно оспаривая чьи-то возражения, думал Кузнецов. — Рабочие его уважают. И не горлом, не ловким умением показать себя с лучшей стороны завоевал он авторитет в цеху. Делом доказал...»

Он вообще считал, что авторитет нельзя завоевать. Его можно заслужить, потому что это — как награда за труд, за честность и справедливость.

«Буду рыбачить, по грибы осенью ездить. Красотища, мать ее так!.. Поработал — и хватит. Пусть другие с мое поработают...»

Он не позировал перед самим собой, как перед зеркалом. Всякая поза была чужда его характеру. Он допускал, будучи человеком живым, общительным, что иногда простительно покрасоваться перед женщиной — тут и бог велел, раз женщины любят, когда перед ними красуются, но когда речь шла о деле, о работе, о существе жизни, а именно так Кузнецов понимал работу, он всегда оставался таким, каков есть: не терпел ни лжи, ни лицемерия, ни изворотливости. Все на заводе знали, что Кузнецов от слова не откажется (но прежде чем пообещать, подумает), свою ошибку не станет валить на другого. Зато, случалось, другие на него валили собственные грехи и промахи. И не то чтобы Николай Григорьевич безропотно терпел подлость и предательство — он просто считал ниже человеческого, мужицкого достоинства вступать в спор, устраивать общественный, гласный разбор пустячного конфликта, но с человеком, хотя бы однажды поступившимся правилами чести и морали, никогда более не здоровался. Этого человека для него уже не существовало.

Случалось, его укоряли за это, однако Николай Григорьевич стоял на своем и тем вызывал у одних нелюбовь, ироническое к себе отношение, а у других — уважение. Однако сам, как это ни странно, порицал в людях бескомпромиссность, почему, кстати, не водил и тесной дружбы со старым Антиповым. Не терпел он и людей изворотливых, скользких, умеющих за чужой счет выпутаться из трудного положения, в которое такие люди попадают обычно по собственной лености, бездумности или неумению работать. Этих Николай Григорьевич открыто презирал и называл «ловчилами», ибо сам жил убеждением: человек в ответе за свои поступки, а если кому-то ответственность кажется слишком большой, непосильной, пусть откажется от порученного дела и выберет дело по плечу. В этом нет ничего унизительного. Человек, отдающий себе отчет в том, что́ он может и чего не может, достоин уважения.

Он корил себя, что не хватило духу уйти на пенсию чуть раньше. Ведь, если честно, давно уже чувствовал усталость. Трудновато стало руководить цехом — возраст не тот, да и время не то... Нынче на голом энтузиазме далеко не уедешь. Нужны знания. А их-то как раз маловато. Конечно, практический опыт тоже кое-что значит, но лучше, если опыт подкреплен знаниями. На плохом фундаменте хороший дом не выстроишь. И вообще не стоит ждать, покуда попросят. Приятнее и надежнее уйти самому.

Надо писать заявление, надо решиться и сделать этот последний шаг. Он потому и последний, что, сделав его, уже не повернешь назад.

Вся жизнь, сколько помнил себя Кузнецов, была связана с заводом. Без малого пятьдесят лет! Он смутно представлял дальнейшую свою жизнь без любимого дела, которое давало ему все: и удовлетворение, и право быть равным среди таких же, как он, людей, и средства к существованию. Пенсия-то будет невелика! Впрочем, это не особенно беспокоило Николая Григорьевича: привык жить скромно и довольствоваться самым необходимым.

Он сокрушенно вздохнул, достал чистый лист бумаги, разгладил, точно лаская, недолго подумал и размашисто написал:

«Прошу освободить меня от работы по собственному желанию в связи с преклонным возрастом и ухудшением здоровья».

Насчет здоровья он написал для красного словца, чтобы заявление выглядело весомее, в действительности же Николай Григорьевич никогда не жаловался на здоровье и, кажется, кроме как у зубного, ни у каких докторов по доброй воле не бывал.

Перечитав заявление, он нашел, что оно какое-то скучное, казенное, как все другие заявления, которые он писал и которые подписывал, однако ничего лучшего придумать не мог. Он расписался и поставил дату, чтобы не завалялось в кармане.

— Вот и все, точка, — сказал вслух. Навел на столе порядок, как будто не собирался больше сюда возвращаться, и пошел в цех, на люди.

Он без ясной, определенной цели бродил по пролетам, иногда задерживаясь возле станков и с какой-то нежностью, ласковостью приглядываясь, как вгрызается в металл фреза или резец, как вихрится, бойко сворачиваясь в спирали, синяя стружка, и слушал, точно проникновенную, рождающую приятную грусть музыку, монотонное, ровное гудение...

Вечером Кузнецов сообщил о своем решении жене.

— Все, мать, — сказал спокойно, — ухожу на пенсию.

— Ты с ума сошел?! — всполошилась жена. — На что мы жить будем, Коленька?!

— Проживем. Много ли нам с тобой нужно? Кусок хлеба. На это хватит двух пенсий. Тряпки покупать мы не собираемся, на черта они нам! Мебель тоже. На масло и мясо к праздникам наскребем, на баньку ты выкроишь... — Он обнял жену.

— А ребятам помогать?

У них было трое детей, все взрослые, у всех свои семьи, однако бо́льшая часть зарплаты Николая Григорьевича уходила все-таки на них. То внукам что-то купят, то просто денег подкинут, когда у кого-нибудь не хватает до получки.

— Нельзя, мать, всю жизнь рассчитывать на родителей. Вспомни-ка, кто нам помогал? А живем, радуемся. И наши дети проживут. — Говоря это, Николай Григорьевич вовсе не был убежден в своей правоте. Помогать детям — не прихоть родительская, а святая обязанность. Так от веку заведено, и так правильно.

— Сравнил, — сказала жена укоризненно. — Когда мы с тобой на ноги становились, другое время было. Все трудно и впроголодь жили, помочь не с чего было.

— На время пенять нечего. Человеку дано одно право — пенять на себя. Вопрос, мать, решенный.

— Знаю, знаю, что тебя попросили уйти. Когда был нужен заводу...

— Не болтай лишнего! — Николай Григорьевич поморщился. — Никто меня не просил, ясно? Сам решил. Будем считать, что вместе с тобой решили. Так-то легче. Устал я, мать. Чувствую, что начал не справляться с делом, я на себя тяну, а дело-то ускользает. Ты удочки мои не выбрасывала? Что-то давно не вижу их...

— Лежат на чердаке, что им сделается.

— Вот и прекрасно. Лодку купим...

— На пенсию не очень-то купишь! Сколько говорила — купи, купи, а от тебя как от стенки горох.

— Всего не предусмотришь. Знаешь, какую голову для этого надо иметь? Дом Советов, а не голову. Да ты найдешь денег на лодку, если хорошенько поищешь по своим загашникам, а?..

— Нету у меня загашников. Это у вас, у мужиков, привычка от жен прятать.

— Разве я прятал? — удивился Николай Григорьевич несерьезно.

— А то не прятал! — воскликнула жена. — За подкладку хоронил, в галстуке даже прятал. Думаешь, не знаю? Всегда считала, сколько отначил с получки.

— Ладно тебе, ладно, — примирительно сказал он. — Черт с ней, с лодкой, в конце концов. У Антиповых можно брать. Захар Михалыч не откажет.

— Не откажет, а осудит, что своей не имеешь. И правильно сделает. Нечего! Вот Гошка Пермяков собирается продавать, приценился бы.

— А деньги?

— Дам, что с тобой сделаешь.

— Спасибо, мать. Утешила. Может, еще и стопочкой утешишь, а?..

— Не выдумывай, не праздник сегодня.

— Как сказать, — возразил Николай Григорьевич. — Возможно, это самый большой праздник в нашей с тобой жизни. Посуди сама: дожили до пенсии, прошли сквозь все превратности — раз; жизнь впереди сплошное удовольствие — два...

— А сколько ее осталось, жизни той?

— Отсчитывать не будем, нет. А если уж отсчитывать, так от начала, не от конца. И что же получается? А получается, что мы еще и не жили по-настоящему! — Говоря, Николай Григорьевич достал из буфета стопки, графинчик, в котором плавали лимонные корочки, снял со стола скатерть. — Выходит, мы сегодня как бы родились только...

— Ты каждый раз перед рюмкой заново рождаешься, — расставляя посуду, проворчала жена. — Будет языком молоть, наливай уж, чего там!

— Ты у меня, мать, молоток!

— А, кем только я у тебя не побывала! — Она махнула рукой. — К смерти кувалдой назовешь.

ГЛАВА III

Анатолий Модестович понимал, что Кузнецов дал хороший совет — обратиться за помощью к Зинаиде Алексеевне. Она прекрасный технолог, знает производство, а что касается их цеха, здесь с нею мог соперничать разве что сам Николай Григорьевич. Редкая женщина любит свою работу так, как она. Все же главное в жизни женщины — семья, а у Зинаиды Алексеевны — работа. И не потому, что нет семьи. Скорее семьи нет, потому что для нее прежде всего работа.

Что останавливало его, почему он колебался, вместо того чтобы пойти к Артамоновой?..

Внешне их отношения выглядели такими, какие бывают обычно между сослуживцами. Особенно, если один начальник, а другой подчиненный. Встречаясь, они здоровались, иногда обменивались несколькими ничего не значащими дежурными фразами, а когда случалось несогласие по работе, разрешали его спокойно, по-деловому. Оба не были бесполезно упрямы, оба готовы были всегда уступить, если убеждались в правоте другого.

И лишь сам Анатолий Модестович знал, каких усилий стоило ему это.

По-прежнему он испытывал перед Зинаидой Алексеевной какую-то безотчетную робость, неуверенность, краснел в ее присутствии, чувствовал себя мальчишкой. Артамонова видела это — не могла не видеть, — и, случалось, смотрела на него внимательно, точно бы с удивлением. Дескать, что с вами, Анатолий Модестович?.. В такие минуты он готов был провалиться, исчезнуть, испариться, только бы не встречаться с ее испытующим, насмешливым взглядом. Именно: удивление всегда сменялось насмешкой. Ему мешали собственные руки, которые некуда деть, нечем занять, шею давил воротник рубахи, и галстук, как нарочно, оказывался повязанным слишком туго...

— Что с вами? — невинно спросит Артамонова, если поблизости никого нет, и тогда ему хотелось, чтобы она была страшная, уродливая и сварливая баба, чтобы она дала повод ответить ей резко.

Зинаида Алексеевна была красива, иронична, как все красивые женщины, и предельно вежлива. Нагрубить было нельзя не только ей, но и кому-то другому в ее присутствии.

— Нет, ничего... — пробормочет Анатолий Модестович и отвернется, зная, что она-то откровенно смеется над ним, над его слабостью, которую и сам презирал.

Да, Зинаида Алексеевна отлично все понимала. Понимала и видела, что́ творится с ним. Пожалуй, для нее не составило бы никакого труда увлечь его, влюбить в себя, если он уже не был тайно влюблен в нее все эти годы. Она могла сделать так, как захочет, и знала, что может. А не делала по разным причинам. И потому, что была старше Анатолия Модестовича, и потому — это, может быть, главное, — что был он не просто мужчиной, мужиком, но отцом семейства... Правда, случались мгновения, когда она испытывала почти неодолимое желание взять его за руку, как берут младенца-несмышленыша, который пойдет послушно хоть на край света, чтобы получить понравившуюся игрушку, взять и увести за собой. Уехать с ним куда-нибудь далеко-далеко, и ей представлялось, что вот они живут вдвоем в маленькой бревенчатой избушке, в лесу, на улице лютует мороз, метель, а в их избушке светло и тепло — топится печка, пахнет дровами, у двери, положив морду на лапы, лежит собака с умными глазами... Она никогда не жила в избушках, не бывала зимой в лесу, и, наверное, именно поэтому такая жизнь казалась Зинаиде Алексеевне сплошным блаженством, счастьем, которое одинаково возможно и невозможно.

Нет, говорила она себе, этот Антипов не годится в мужья. И уж вовсе в любовники. Мягкотел, бесхарактерен, легко поддается чужому влиянию. В нем нет сильного, деспотического, без чего мужик — не мужик, а всего-навсего «спутник жизни». С ним было бы скучно, утомительно скучно. К тому же и молод.

Однако, убеждая себя в мысли, что Анатолий Модестович не тот мужчина, который нужен ей, ради которого стоило бы пойти и на безрассудство, Зинаида Алексеевна нарочно выискивала в нем недостатки, преувеличивала их, обращая в пороки, а не найдя — придумывала, потому что от плохого легче отказаться.

Она сама была влюблена в него, хотя ни за что на свете не призналась бы в этом, и, не обладай она жестким, решительным характером, скорее мужским, чем женским, неизвестно еще, чем кончилась бы эта тайная взаимная любовь...

Не год, не два они любили друг друга, живя каждый своей жизнью, скрывая свою любовь от окружающих, обманывая себя, — почти десять долгих лет! «Господи, — иногда, расслабившись, думала Зинаида Алексеевна, — рассказал бы кто о таком, не поверила бы, ни за что не поверила бы!..»

Впрочем, нельзя сказать, что Анатолий Модестович был влюблен по-настоящему. Она смущала его душевное равновесие, вызывала неосознанное желание обладать ею, бывало, он ловил себя на том, что сравнивает Артамонову с женой, и со стыдом признавался, что Клаве не хватает многих качеств, которые есть У Зинаиды Алексеевны, — женственности, притягательного обаяния, умения всегда быть красивой, решительности и уверенности в себе, но всякий раз, поймав себя на этом, он тотчас находил и немало такого, что давало несомненные преимущества жене: Клава, конечно же, добрее, ласковее, у нее мягкий характер и нет того осознанного рационализма (хотя всякая женщина — рационалист), который отталкивал людей от Зинаиды Алексеевны.

А вообще эти годы он был слишком занят, чтобы разбираться в собственных чувствах. Работа, учеба, семья. Он забыл, когда был в кино, когда в последний раз читал книгу. Просто иногда позволял себе поразмышлять отвлеченно, не замечая, быть может, что отвлеченные его размышления были до странности конкретными...

Артамонова — иное дело. Много ли отыщется женщин, любящих и наверное знающих, что достаточно поманить пальцем, достаточно очень захотеть, и мужчина, очертя голову, бросится в омут, таких женщин, которые умели бы столько лет скрывать свои чувства, когда любимый постоянно рядом?..Она владела собой. Она слушалась только рассудка, не зная, в общем-то, почему поступает так. Возможно, потому, что они вместе работали?.. Нет, она не испугалась бы поставить под угрозу свое положение, не посчиталась бы с общественным мнением, если бы решила, что ей нужен Анатолий Модестович, а она нужна ему, и если бы не ее болезненная любовь к детям. Никогда, ни под каким предлогом она не посмела бы причинить зло ребенку, а дети Анатолия Модестовича были для нее не просто детьми — это его дети, и она любила их, хоть и не видела ни разу, любила так, как будто они были и ее детьми...

Разумеется, Анатолий Модестович не знал этого. Он даже отдаленно не догадывался о том, что любим. Наигранная холодность Артамоновой, ее подчеркнутая ироничность внушали ему смущение и робость, и он никогда не попытался разобраться, понять, отчего Зинаида Алексеевна ведет себя так, а не иначе. А если бы понял, то ни за что не обратился бы к ней за помощью...

* * *

Она поняла все с полуслова.

— Это здорово, Анатолий Модестович! — воскликнула искренне, позабыв, что не должна, не имеет права показывать свои чувства. — Вы представляете, что придумали?

— Пустяки, — ответил он смущенно. — Обыкновенная дипломная работа, которую еще нужно сделать.

Зинаида Алексеевна посмотрела на него не то с удивлением, не то с состраданием.

— Скромность — это хорошо, — сказала она, — но до определенного предела. А дальше люди или играют в скромность, что по́шло и неумно, или прячут свою неуверенность, что вовсе уж не к лицу мужчине. Вы слишком часто закутываете собственное мнение... — Она спохватилась, что заходит в разговоре дальше, чем необходимо для дела, и спросила неожиданно: — Кто вам посоветовал обратиться ко мне? Николай Григорьевич?

— Да.

«Интересно, — думал Анатолий Модестович, — что она имела в виду?..»

— Спасибо за доверие. Вероятно, я должна отказаться, должна сказать, что ничем не могу вам помочь... — Говоря это, она возвращала себя в привычные рамки взятой роли: быть строгой, сухой, побольше официальности. — Вы понимаете, какую работу надо проделать, чтобы не скомпрометировать идею?

— В общих чертах, — признался Анатолий Модестович. — Пока в общих чертах.

До чего трудно было разговаривать! Он чувствовал себя школьником, которому нравится не одноклассница, что вполне естественно и ничуть не смешно, а учительница, которая, догадавшись об этом, возьмет и поставит «двойку» по поведению. Или, того хуже, объявит классу, что Толя Антипов, вместо того чтобы думать об уроках, думает о глупостях...

— Это же перестройка технологии, коренная ломка старого, а значит, и привычного, — говорила Зинаида Алексеевна, и голос ее приходил словно издалека, как бывает во сне и во время болезни. — Начальство пойдет на такое только в том случае, если вы сумеете доказать эффективность идеи, ее перспективность. Причем перспектива не должна быть отдаленной, но чтобы ее можно было пощупать. Уверяю вас, именно так скажет директор. И будет совершенно прав! Наверно, самое гениальное — срыть, уничтожить завод и построить новый. В конце концов это окупилось бы впоследствии, но сколько мы потеряем сегодня?..

У Артамоновой было одно замечательное качество: говоря о деле, которое небезразлично ей, она забывалась, как бы сбрасывала с лица маску, не заботясь о том, что обязана держать себя строго и непременно иронично, в границах, установленных ею же специально для общения с Анатолием Модестовичем, и становилась просто человеком, инженером — работа прежде всего, а остальное, что не имеет отношения к работе, — после, потом. Вот сейчас она была инженером, и Анатолий Модестович почувствовал, уловил эту перемену и перестал робеть и смущаться.

— Прямо так возьмем и начнем ломать? — сказал он с усмешкой. — Вы человек крайностей, Зинаида Алексеевна.

Она недоуменно пожала плечами. Дескать, о чем с вами разговаривать, если вы, осторожничая и оглядываясь, готовы похоронить даже собственную прекрасную идею!.. Впрочем, оба они понимали, что идея пока лишь схема, толчок к действию, не более. Но коль скоро всякое действие вызывает противодействие, а голую идею отвергнуть и похоронить проще всего, спешить не надо...

— Сразу ломать не стоит, — сказала Артамонова, — но и тянуть вы не имеете права, иначе у вас утянут идею.

— Кто и зачем? — удивился Анатолий Модестович.

— Не будьте ребенком. Идеи носятся в воздухе, как микробы. И фигурально и буквально. Сегодня поймали вы, завтра поймает другой. А бывает и так, что увидел, догадался один, а схватил этот другой. — Ее холодноватые зеленые глаза вдруг потеплели словно, ожили и сделались грустными.

Анатолий Модестович заметил это и как-то неожиданно подумал, что вот синий цвет — это синий цвет, и только, он всегда одинаков, и серый тоже, а зеленый бывает очень разный: от ласкового и мягкого до льдистого и жесткого...

— Чего вы улыбаетесь? — спросила Артамонова настороженно.

— Да так. — Он тряхнул головой и вздохнул. — Подумал, что, в сущности, весь мир зеленый.

— У пьяниц, — сказала она.

— Почему у пьяниц?

— Зеленые чертики, зеленые наклейки. Надеюсь, вы не законспирированный алкоголик? — И снова ее глаза приобрели холодный оттенок.

— Я легальный, — пошутил Анатолий Модестович.

— Чего-чего, а пьяницы из вас не получится. Для этого тоже нужен характер. Считается, что в пьянстве ищут забвения. А может, все наоборот?.. Может, пьяному открываются такие глубины философии, что нам, трезвенникам, и не снились? Знаете, как мне иногда хочется напиться?.. Чтобы ничего не помнить, ничего не знать...

— А как же глубины философии?

— Не ловите на слове. И вообще, что это вы завели какой-то никчемный разговор?

— По-моему, этот разговор завели вы, — возразил Анатолий Модестович.

— Возможно, вам виднее, — сказала она сухо, с недовольством. — Не будем спорить. Чем, собственно, я могу быть вам полезна?.. Ах да, вы же собираетесь защищать диплом и вам нужен руководитель. Думаете, я гожусь на эту роль? — Она вскинула голову, и он почувствовал, как сжимается, делается все меньше и меньше под ее взглядом.

— Конечно, — выдавил он, не находя места рукам, которые помимо воли шарили на столе, передвигая какие-то бумажки.

— Еще раз спасибо, но у меня нет времени... Впрочем, я подумаю на досуге. Обещаю вам подумать, хотя должна была отказаться категорически. Не могу! Тщеславие страшный порок, а я ему подвержена, и мне хочется быть причастной к большому делу. Как вам нравится моя откровенность?.. Впрочем, мне иногда кажется, что тщеславию человечество многим обязано. Парадокс?

— Совсем нет.

— Вы действительно так думаете? — Она склонилась над столом, почти легла на столешницу, чтобы убедиться, насколько он искренен, ей почему-то было важно, искренен он или нет, и Анатолий Модестович увидел кружева на ее рубашке.

— Да, — проговорил он, отворачиваясь.

Она ничего не заметила, однако выпрямилась и со вздохом сказала:

— Выходит, мы единомышленники! Тогда пойдем дальше. Я предлагаю быстренько соорудить диплом, не отягощая его мыслями, и серьезно заняться разработкой вашей идеи.

— Как это? — не понял Анатолий Модестович.

— Дипломные работы делаются для архивов, а мы выиграем время и силы. Как у вас насчет щепетильности?

— По-моему, нормально...

— Без патологии? — Она улыбнулась. — Вот и замечательно. Спишите у кого-нибудь. А хотите, я отыщу черновик своего диплома? Освежим, перелицуем, притачаем оборочки, рюшечки...

— Хорошо ли это? — собрался наконец с духом Анатолий Модестович.

— Необходимо! Не правда ли, мы оцениваем поступки людей именно исходя из необходимости? Если исключить уголовщину, то не бывает поступков вообще плохих и вообще хороших. Согласны?

— Отчасти.

— Давайте возражения! — потребовала она.

— Ну... Существуют понятия морали, нравственности... — Сейчас как никогда он был близок к тому, чтобы, наплевав на мораль и нравственность, обнять Зинаиду Алексеевну. И было ему стыдно этого желания, которое от этого не делалось меньше. А может, и наоборот. Может, стыд как раз разжигал страсть, потому что самое-то стыдное — остаться с неутоленным желанием...

— Возьмите себя в руки, — сказала (опять словно издалека) Зинаида Алексеевна. — Эти понятия тоже не существуют сами по себе, вне времени...

«Чертовщина какая-то! — укорил себя Анатолий Модестович. — Именно нужно взять в руки. Распустился, как юнец...»

— Давайте считать, — продолжала Артамоноза, и голос ее приближался, становился громче, отчетливее, — что высокие договаривающиеся стороны, исходя из конкретных условий, для пользы дела заключили соглашение. Только, чур, никаких коммюнике, пока не защитите диплом! В противном случае я умываю руки.

— А! Семь бед...

— Отвечать будем вместе. На две совести одну вину разделить не сложно. Достанется каждому помаленьку. Кстати, вы не в курсе, почему вдруг Николай Григорьевич решил уйти?

— Как уйти?! — удивленно воскликнул Анатолий Модестович.

— Вы не слышали?

— Н-нет... А вы откуда знаете?

— Секрет фирмы. Но почему вы не знаете об этом?.. — Артамонова с недоверием смотрела на него.

— Честное слово! — сказал он. — Впрочем... Он говорил, что меня собираются перевести в заводоуправление, а он бы не хотел... Нет, это был беспредметный разговор, так.

— Сомневаюсь, — проговорила Зинаида Алексеевна. — Николай Григорьевич не любит беспредметных разговоров... Поживем — увидим.

* * *

Приняв решение, Кузнецов никогда не откладывал его исполнение в долгий ящик. Если, конечно, это зависело от него. Так он поступил и теперь: на другое же утро после разговора с молодым Антиповым зашел в заводоуправление и оставил заявление у секретаря директора, полагая, что оно пролежит без движения неделю, а может и больше,

Однако тотчас после обеда директор вызвал Кузнецова.

— В чем дело? Какая муха це‑це тебя укусила? С каких это пор ты стал бумажки писать? Раньше за тобой этого не водилось!

— Собственно, никаких дел, Геннадий Федорович, — ответил Кузнецов. — Просто потянуло на отдых, устал. Трактор и тот устает, а мы люди. Здоровье стало пошаливать что-то. По утрам колет, саднит... — Он поморщился очень натурально, как если бы у него в самом деле болело сердце, и приложил руку к груди.

— Резко или нудно? — тоже поморщившись, спросил директор с серьезным видом.

— По-всякому. Но чаще резко. Как стрельнет, аж в затылке трещит.

— Это плохо.

— Чего хорошего!

— А что принимаешь?

— Принимаю-то?.. — замялся Кузнецов. Он не знал ни одного названия сердечных средств. — Жена покупает лекарство, — однако нашелся он, — я по аптекам не хожу, ну их к богу в рай! Уж лучше своей смертью умереть, чем от пилюль.

— Это точно, — согласился директор и, протягивая руку, неожиданно попросил: — Покажи.

— Что? — не сообразил Кузнецов.

— Пилюли.

— А, пилюли... — Он растерялся лишь на мгновение, потом начал шарить по карманам. — Черт, опять в другом пиджаке оставил! Вечно Мария подсунет не тот пиджак...

— Мария, она у тебя такая, — сказал директор, усмехаясь.

— Женщины, — закивал Кузнецов головой. — Все хотят как лучше, а получается наоборот.

— Ну, а чем пахнет валерьянка, знаешь?..

— Понятия не имею. У меня вообще отчуждение на запахи.

— Деятель-сеятель! Тут болит, там болит!.. Ни черта у тебя нигде не болит. На тебе пахать можно, а туда же, в хворые! Выкладывай, и побыстрее, что произошло?

— Ничего не произошло, — Кузнецов пожал плечами и огляделся. — Устал, Геннадий Федорович. Отпустите вы меня.

— Мы с тобой, Николай Григорьевич, не дети, и оба знаем, что просто так, за здорово живешь и петух не кукарекает: либо гарем свой будит, либо опасность чует...

— Мне шестьдесят три года, между прочим, — вставил Кузнецов.

— Неужели?! — притворно удивился директор. — Никогда бы не подумал. — Он поднялся, подошел к окну и отдернул штору. Там, за окном, поднимались стены нового корпуса. — Видишь?

— Каждый день смотрю.

— Смотришь, а не понимаешь. — Директор вернулся к столу. — Это не просто обновление. Это, если хочешь, второе рождение завода!

Кузнецов молчал. Он знал, что утвержден план реконструкции завода и что в этом плане, правда где-то в самом конце его, отведено место и новому инструментальному цеху. Он мечтал поработать в этом новом цехе, однако и понимал, что мечте его не суждено сбыться. Годы пройдут, покуда будет выполнен план реконструкции, и эти годы, возможно, не покажутся слишком долгими молодым людям, а его время бежит гораздо быстрее — потому что под гору...

— Говоришь, шестьдесят три... — Директор задумался, рассеянно оглядывая стол, на котором не было ничего кроме чернильного прибора, пепельницы и заявления Кузнецова. — Давай прикинем, кому из начальников цехов меньше шестидесяти? Петров, Касымов... Кажется, все.

— Соловьев, — подсказал Кузнецов.

— Трое, — подытожил директор. — Если всех остальных отправить на пенсию, кто же будет работать?

— Я за всех не в ответе.

— Все мы в ответе друг за друга. А по твоей логике получается, что я должен отправлять на пенсию и Глебова, и Радченко, и Кузьмина!..

— По логике когда-нибудь и уйдут все, ничего не попишешь, Геннадий Федорович.

— Когда-нибудь нас вообще не будет, — раздражаясь, сказал директор. — И детей наших, и внуков, и правнуков. Так стоит ли их рожать?! У тебя, Николай Григорьевич, как у ребенка: какой смысл утром вставать, если вечером все равно ложиться?.. Пойми — ты ставишь меня в идиотское положение. Кем, скажи, кем я тебя заменю, где возьму человека?

— У меня хороший заместитель.

— Молодой Антипов, что ли? — Директор нахмурился. Уже была договоренность с главным инженером, что Антипова через полгодика заберут из цеха, но почему-то сказать об этом Кузнецову он не решился. Или не захотел. — Вряд ли потянет.

— Потянет, Геннадий Федорович, — убежденно возразил Кузнецов. — Фактически он уже сейчас руководит цехом. Мне-то виднее.

— Кстати, старый Антипов не собирается уходить на пенсию.

— Он моложе меня.

— Ладно, оставим лирику. Допустим, я поверил тебе, что ты собрался уйти на пенсию без всяких причин, просто по дурости своей... — Он взял заявление, повертел его, чуть ли не принюхиваясь. — На кой черт вообще уходить с завода? Подберем работу полегче...

«Соглашусь, — подумал Кузнецов. — Пусть назначат мастером или еще кем-нибудь. Все-таки не дома сидеть, от скуки и от безделья сдохнешь раньше времени...»

— Бывает, что я сорвусь, — продолжал директор, — голос повышу, лишнего наговорю, так не со зла же!

— Ерунда это, Геннадий Федорович, — искренне сказал Кузнецов. — Я не девица, а завод не детский сад.

— Трудно будет жить на пенсию.

— Много ли нам вдвоем с женой надо? Кусок хлеба потоньше да кусок масла потолще. — Он улыбнулся невесело.

— Прожить проживете, это верно... Нужен ты заводу, Николай Григорьевич. Твой опыт, твои знания. Сам уходи, а опыт и знания оставь! — Директор тоже улыбнулся, однако и у него получилась нерадостная улыбка.

— Оставляю вместе с Антиповым.

— Не спеши! Сохраним персональный оклад, заслужил. Я дам указание прямо сейчас, чтобы подобрали работу... — Он потянулся за трубкой.

«Это не выход, — с досадой подумал Кузнецов. — Дадут отдохнуть, а после уговорят вернуться. Хитрит Геннадий Федорович...»

— Тут одно из двух: или — или. На другом месте я не смогу, не сумею. Пока не смогу. Потом, может быть. А занимать место лишь бы зарплату получать — не для меня.

Понимал Николай Григорьевич, как нелегко придется ему, когда настанет время прощаться с заводом. Ведь здесь для него даже не второй, а первый дом, главный. Однако не предполагал он, что это так тяжело — уйти... Не всегда и не все было хорошо и гладко. Что-то не ладилось, не получалось, с кем-то и с чем-то не соглашался, кто-то не нравился ему, кому-то не нравился он — жизнь есть жизнь... Казалось бы, чего проще: забудь, выбрось из головы хорошее, вспомни свои большие и маленькие обиды, несправедливости и неполадки, вспомни и ступай себе с чистой совестью подальше от проходной — плохое не удержит... Нет же, помнится отчего-то как раз хорошее. Да и плохое помещается в хорошее, а все вместе составляет биографию, жизнь. Наверное, можно заставить себя забыть, выбросить что-то особенно неприятное, но тогда образуется пустота, и станет больно, что она есть...

— О ком-нибудь другом плохо подумал бы. — Проговорил директор. — О тебе не могу. — Он незаметно потер затылок. Сейчас бы проглотить таблетку, заглушить тупую боль, но в присутствии Кузнецова, который старше его лет на пятнадцать, глотать таблетки было стыдно. А пожалуй, и неприлично. — Нож острый отпускать тебя, честное слово!..

— Все равно придется.

— Все равно, все равно! Помрем мы когда-нибудь все равно. Прикажешь организовывать жизнь исходя из этого?

— Пора и молодому Антипову дать самостоятельность, — сказал Кузнецов. — У него талант, Геннадий Федорович, что ж человека держать на поводке.

— Тут и зарыта собака? — встрепенулся директор, забыв на мгновение про головную боль и про высокое давление.

— Не в этом дело. Устал я.

— Брось эту сказку про белого бычка!

— Вообще-то не хотелось бы оставлять цех неизвестно на кого...

— И мне не хотелось бы. — Директор встал. — Недели хватит на размышления?

— Я все решил. — Кузнецов тоже поднялся.

— Бывает, сегодня что-то решишь твердо, а назавтра ломаешь голову, как бы перерешить.

— Это когда за других решаешь, а я за себя.

— Намек понял, но должен сказать тебе, что решать за других труднее, чем за себя!

— И я про то.

— А чего же решаешь за молодого Антипова?.. Может, он не хочет на твое место? Может, у него свои планы?

— Планы у него есть, это верно, — сказал Кузнецов. — Только они не расходятся с моими.

— Значит, все-таки я угадал?

— Нет. Угадал я.

— Пронюхали?.. — Директор взял Кузнецова за локоть. — Даю тебе слово: потому отпускаю тебя, хоть и болит душа, что сам вижу — молодому Антипову нужно живое дело. Ступай, я ничего не знаю и твоих признаний не слышал. А проводим с честью, не сомневайся.

ГЛАВА IV

Слух о том, что Кузнецов неожиданно решил уйти на пенсию и что на его место назначают молодого Антипова, которого не всякий и по отчеству-то зовет, быстро распространился по заводу.

По-разному люди отнеслись к этой новости. Кто-то удивлялся, кто-то недоумевал, а кто-то принял это известие болезненно. Пошли разговоры, будто бы Кузнецов уходит неспроста и не сам, что это сигнал всем старикам, от которых хотят понемногу избавиться.

В конце концов директор на одной из планерок объявил по селектору, что Кузнецова никто не просил уходить, более того — просили остаться, и Николай Григорьевич подтвердил это лично.

После планерки Анатолий Модестович в который уже раз принялся уговаривать Кузнецова, чтобы тот передумал, взял назад заявление.

— Хватит, Модестович! Сколько можно об этом? Назад пятками не ходят.

— Именно назад пятками и ходят, — пошутил Анатолий Модестович.

— Пускай, кому нравится. А ты двигай по прямой к своей цели и никуда не сворачивай. Это мой тебе совет. Ну, конечно, локтями не очень сильно работай.

— А по головам можно?

— Не перегибай!

— Но ведь вы уходите из-за меня!

— Это тебе так хочется, потому что много о себе думаешь. А я ухожу по причинам высшего порядка, понял? Где там! — Кузнецов махнул рукой. — Поработаешь с мое, тогда поймешь. Или не поймешь. И еще... — Он насупился. — Кто тебя сегодня утром окликнул на заготовительном?

— Леша Гаврилов, а что?

— Запомни, Модестович: он тебе не Леша, а ты ему не Толя. Какие у вас с ним отношения за проходной, меня не интересует. Кумовья вы, сватовья или на рыбалку вместе ходите — не имеет значения. А на работе ты для него начальник, которого зовут Анатолий Модестович. Не нравится — товарищ Антипов. Что морщишься?

— Да так, вообще.

— Пора привыкать. Не мальчик, отец двоих детей, а все в Тольках ходишь. Есть такие люди, которых до глубокой старости по имени все подряд зовут. Не от уважения это, Модестович.

— Какое это имеет значение, Николай Григорьевич?

— Большое. Ты относись к людям по-доброму, а панибратство на работе не разводи. Случись что, как ты того же Гаврилова приструнишь, накажешь, если он для тебя Лешка? Толя Лешу не обидит, не выдаст!.. Дальше — больше. Глядишь, был у человека авторитет — и нет его, улетучился.

— Я постараюсь, — сказал Анатолий Модестович, хорошо зная, что будет трудно.

— Постарайся, а кому надо — я сам скажу, — пообещал Кузнецов. — Понимаю, что тебе неловко. Держись. Держись за Серова, за таких, как он. С ними не бойся поспорить, но когда дельное советуют — прислушивайся. Они не для себя стараются, для производства. У них в крови это. Но свое мнение высоко ставят. Есть мудрое правило — слыхал? — опираться лучше на то, что сопротивляется.

Неожиданно с назначением Анатолия Модестовича не согласился старый Антипов. Он заявил об этом на заседании парткома, когда обсуждали кандидатуру зятя.

— Молод, — сказал, — рано в начальники. Подучиться надо как следует.

— Кого вы предлагаете? — спросил директор.

— Не отпускать Николая Григорьевича. Устал он!.. Да на то и жизнь дана человеку, чтобы уставать. Не уставшему-то и умирать, наверно, страшно. Пусть работает.

Старого Антипова поддержал главный инженер, у которого свои были виды на Анатолия Модестовича.

— Правильно, Захар Михайлович. И я за то, чтобы не отпускать Кузнецова.

— Ваше «правильно», Сергей Яковлевич, мы тоже знаем, — усмехнулся старый Антипов. — В начальники цехов зятю моему рановато, а уж к вам в заместители и вовсе.

Все-таки Анатолия Модестовича утвердили, а Захар Михалыч, придя после заседания парткома домой, объявил, что он был против. Зять промолчал. Он хоть и почувствовал себя обиженным, однако не очень, потому что и сам не рвался к этой должности.

Зато рассердилась на отца Клавдия Захаровна.

— Ты у нас всегда при своем особом мнении! — сказала она. — Другие дураки, не понимают ничего, только ты все понимаешь.

— А тебя спрашивали?.. — поворачиваясь к ней, гневно проговорил старый Антипов. — Может, еще Жулик выскажется?

— А я что, права голоса не имею?

— Все имеют, когда пригласят голосовать. А покуда не приглашают — слушай и помалкивай. Нечего умничать! Я не лезу учить тебя, как там перевязки делать и уколы, и ты не лезь не в свое дело.

— Мог бы и не объявлять на парткоме о своем особом мнении...

— Хватит! Старый Антипов ударил по столу. — Видал, — он повернулся к зятю, — какие грамотные яйца пошли! Что там курицу — петухов лезут учить. А тебя поздравляю.

— Спасибо.

— Клавдия!

— Что еще? — буркнула она.

— На стол накрывай. Против я был или не против, а раз решили — полагается отпраздновать. Никогда не думал, что в нашей семье будет высокое начальство. Рабочие же мы, потомственные пролетарии, чем и гордились всегда. Теперь вот тобой, зять, горжусь, хотя вроде и не рабочий ты!.. Выходит, меняется жизнь. Эх, жаль, что мать не дожила... — Он с досадой махнул рукой.

* * *

Кузнецова провожали на пенсию торжественно, как и приличествует провожать на заслуженный отдых людей всеми уважаемых, проживших большую трудовую жизнь, отдавших производству все, что имели: опыт, знания, силы, душу свою...

Сказано было много теплых, искренних слов. От администрации, парткома и завкома Николаю Григорьевичу преподнесли золотые карманные часы на цепочке с надписью: «Дорогому Н. Г. Кузнецову, ветерану завода, с пожеланием долгих, счастливых лет жизни и крепкого здоровья». А от коллектива цеха — огромную фарфоровую вазу. Директор вручил постоянный бессрочный пропуск, дающий право приходить и уходить в любое время. Этим правом пользовались очень немногие.

— Вот тут говорили, что я всю жизнь отдал заводу, — в ответном слове сказал Кузнецов. — Это, конечно, правда. Но не вся! Во-первых, я еще жив пока, значит, не всю жизнь отдал! А главное, дорогие мои товарищи и друзья, что жизни-то без завода у меня и не было бы никакой. Еще про опыт говорят, про знания... Как будто я на улице их подобрал или родился с ними! Мне все это дал завод. Я так понимаю, что дал взаймы, во временное пользование, а долги надо отдавать. Выходит, я ничего заводу и не дал, а только вернул. Если с прибылью — не зря жил и работал... — Он вздохнул и вытер пот со лба — было жарко в зале. — Спасибо за хорошие слова, спасибо всем, кто пришел проводить меня на отдых, и тем, кто не смог прийти, тоже спасибо. Век не забуду... — И он сошел со сцены в зал, позабыв, что сегодня его место в президиуме.

После официальной части в кафе Дворца культуры был ужин. Здесь также не обошлось без речей, однако речи эти были менее парадные — дружеские, шутливые. Застолье получилось веселое, шумное, самую малость омраченное пониманием, что чествуют все-таки не новорожденного, не новобрачных напутствуют в долгую и счастливую жизнь, а провожают человека на пенсию, то есть в старость...

По-своему прекрасна и осень. В ней есть прелесть и очарование, она богата, — может, богаче всех остальных времен года — красками, своею щедростью, но почему-то ее не ждут с таким нетерпением, как ждут весну или лето. Возможно, оттого, что осень не только пора зрелости и сбора урожая, но и пора увядания. Она не имеет продолжения.

Улучив момент, директор спросил Кузнецова:

— Признайся теперь, почему ты внезапно решил уйти? Неужели из-за того, чтобы молодой Антипов остался в цехе?

— Насчет внезапности я так скажу: для других это было внезапно, а для меня нет. Верно, Машенька? — Он наклонился к жене.

— Верно, верно, Коленька... Мы давно все обдумали, Геннадий Федорович. Пора отдохнуть. Под старость хочется пожить спокойно, для себя. Рыбачить он будет, по грибы ходить... — Она поднесла к глазам платок.

— Ну, Маша! — укоризненно сказал Николай Григорьевич, чувствуя, что и сам готов заплакать. — Ты посмотри, посмотри, сколько хороших людей пришло проводить меня!

— Я ничего, ничего... — бормотала она, пытаясь улыбнуться.

Анатолий Модестович чувствовал себя виноватым, испытывал неловкость, стыд, потому что едва ли не один из всех присутствующих знал истинную причину ухода Николая Григорьевича. Он видел, понимал, что Кузнецову совсем не хочется уходить. Сидит, вроде бы улыбается, а лицо-то невеселое, какое-то вытянутое, в глазах — тоска, которую не спрятать, не скрыть за наигранным весельем и шутками. Смеется, чтобы не показать своей грусти. Шутит, чтобы не расстроить людям праздничный вечер. А можно ли назвать это застолье праздником?.. И, точно угадав его мысли, Николай Григорьевич что-то шепнул жене, встал и подошел к нему.

— Что не весел, Модестович? Не годится это, никуда не годится! — И похлопал по плечу.

— Смотрю на вас и думаю...

— А ты не думай, не ломай голову! Все правильно. Все идет так, как оно должно быть в жизни. Это и есть главное, Модестович. А остальное... Пустое.

— А ведь вы обманули меня, Николай Григорьевич, когда сказали, что давно собирались уйти на пенсию.

— Нет, — сказал Кузнецов. И повторил: — Нет! Тебя я не обманывал, а вот себя обманывал, и долго. Думал все, что умею еще, не разучился руководить...

— Так оно и есть! — воскликнул Анатолий Модестович.

— Не сбивай с мысли. Послать одного туда, другого — сюда, третьего еще куда-нибудь и дурак сумеет. Только дай ему власть!.. Раньше, может, и этого умения было достаточно. Нынче же, Модестович, для начальника цеха маловато иметь бригадирские наклонности...

— А опыт!

— Что опыт?..

— Не может человеческий опыт стать помехой!

— Может, Модестович. Еще как может, — сказал Кузнецов. — Вчерашний опыт — это в общем-то уже и не опыт. Хотя и мы, конечно, много сделали хорошего. Пусть не всегда правильно... — Он вздохнул с сожалением. — Это не наша вина. Не только наша. Но сегодня жизнь предъявляет иные требования, а переучиваться, особенно когда привык, что слово твое — закон, трудно... Это все равно, что заново родиться. А кому, скажи, нужно мое второе рождение, если давно родились и выросли люди, имеющие все необходимое,чтобы занять вакантные места?..

— Вы сами организовали вакансию.

— Сам?.. Черта с два, Модестович! Еще никто сам себя не увольнял. Время организовало вакансию. Не спорю, возможно, мой опыт помог мне это понять. Но не больше того... Молчи, молчи, не перебивай старших! Спасибо, что пришел почтить. А вон Михалыч к нам идет, и Веремеев за ним шествует! Кстати, Модестович: их опыт действительно нужен и пока не вступил в противоречие с жизнью, потому что он — вечен и незыблем...

Пожалуй, Анатолий Модестович смог бы возразить и на это замечание, однако им помешали продолжить разговор, чему, кажется, Кузнецов был рад. Их окружили старые товарищи Николая Григорьевича, начались воспоминания, и каждая история, каждый эпизод из прошлого вызывали живой, неподдельный интерес стариков, потому что это было не просто далекое прошлое, освященное прошедшей молодостью, — это была сама жизнь, ее существо...

«Грустно это, когда все осталось лишь в памяти, — слушая стариков, подумал Анатолий Модестович. Но тотчас явилась другая мысль, и он сказал себе: — А почему грустно, если есть о чем вспомнить? Ведь вся жизнь человечества — суть его память...»

— Расскажи-ка, именинник, как ты продавал капиталистам свой станок! — попросил Веремеев, теребя Кузнецова за рукав.

— Брось ты, Василий Федорович!

— Давай, давай! Вот и Модестовичу, наверное, интересно послушать.

— Отстань, — отмахнулся Николай Григорьевич смущенно.

— Не хочешь, тогда я сам расскажу. Завод выполнял один важный государственный заказ, а работать-то было не на чем: не станки, а гробы стояли! А тут еще всякие иностранные спецы шастают, принюхиваются, не отломится ли им кусок пожирнее от этого заказа... Русские, дескать, сами не управятся! Вот наш Николай... Ты кем тогда работал? — спросил Веремеев у Кузнецова.

— Брось, говорю!

— Не командуй, раз в отставку вышел!

— Мастером он был, — подсказал кто-то.

— Отыскал, значит, он где-то на свалке списанный станок, на котором работали в прошлом веке, еще с приводными ремнями, что-то там переделал...

— Разболтался старый хрыч, — проворчал Кузнецов, но было похоже, что ему доставляет удовольствие рассказ Веремеева.

— В общем, худо-бедно, а станок-то завертелся! И надо ж так: как раз в цех зашли какие-то иностранцы. Не то немцы, не то американцы, шут их разберет. Смотрят, разинув рты, а Николай вкалывает на этом самом станке, только дым колесом! Они лопочут по-своему, руками разводят, пальцами в станок тычут, а после спрашивают у директора, он сопровождал их... Постой, кто же был директором у нас?

— Ванька Кошелев еще был, — подсказал, улыбаясь, Захар Михалыч.

— Точно, он! Вот они и спрашивают у Ваньки Кошелева: откуда, дескать, у вас такой замечательный станок взялся?.. Николай, ты что делал на нем?

— Зубья нарезал, что же еще, — ответил Кузнецов.

— Зубья, видали!.. А Ванька Кошелев был парень не промах, он спокойно так, с достоинством разъясняет этим тузам капиталистическим, что, дескать, станок этот нашего, отечественного производства и покуда имеется в одном-единственном экземпляре, вроде как опытный! Те не верят, все лопочут, лопочут промеж собой, а потом главный ихний и спрашивает, нельзя ли им заказать у нас несколько таких станков...

Жена Кузнецова поманила его пальцем, он пошел к ней. Старики, продолжая обсуждать давнюю эту историю, потянулись в курилку, на ходу вынимая из карманов папиросы. Захар Михалыч кивнул зятю, чтобы шел с ними.

— Не хочется, — отказался Анатолий Модестович и стал пробираться поближе к двери, собираясь потихоньку уйти.

* * *

Как-то неожиданно и потому, должно быть, очень уж громко заиграла музыка, приглашая к танцам.

Анатолий Модестович был у самой двери, когда кто-то тронул его за руку. Он обернулся, досадуя, что не успел выйти. Рядом стояла Зинаида Алексеевна.

— Куда это вы?.. — спросила она. — Нехорошо!

Она выпила и была необычно веселая, возбужденная и раскрасневшаяся, отчего казалась вовсе рыжей, хотя вообще-то ее светлые волосы едва-едва отливали желтизной. Они были скорее золотистыми, как августовские хлеба, чем рыжие.

— Да так, подышать свежим воздухом хотел... — невнятно и смущенно пробормотал Анатолий Модестович.

— А пригласить даму на вальс не хотите?

— Я бы с удовольствием... — Он опустил глаза.

Танцевать он не мог, мешала раненая нога.

— Простите, — виновато сказала она. — Забыла.

— Ничего.

Они незаметно отошли в сторонку. Или их оттеснили танцующие пары.

— Вы почему один, без супруги? — Зинаида Алексеевна смотрела на него пытливо и пронзительно, точно просвечивала своими зелеными глазами.

— Она дома с детьми.

— Жаль. Я давно хотела с ней познакомиться. Когда еще представится удобный случай!..

— Все в наших руках, — пошутил он.

— Отчасти, только отчасти. У вас красивая жена?..

Анатолий Модестович молча пожал плечами.

— Я определенно пьяна, — сказала Зинаида Алексеевна. — Спрашиваю какие-то глупые пошлости. Все жены красивые, это давно известно, иначе они не были бы женами. А детей у вас двое?

— Двое.

— Мальчик и девочка, верно?

— Да.

— И сколько им, если это не семейная тайна?

Было не понять, разыгрывает ли она, дразнит или интересуется всерьез.

— Сыну девять, а дочке скоро будет шесть.

— И еще племянница есть?

— Удивительный вы человек, Зинаида Алексеевна!

— В самом деле?..

— Откуда вам все известно?

— Секрет фирмы. — Она рассмеялась громко. — А племяннице сколько?

— Двенадцать.

— Богатый и счастливый вы человек. — Зинаида Алексеевна вздохнула. — Это так прекрасно, когда в доме много детей. Если бы я была вашей женой, рожала бы каждый год... — Она вдруг вспыхнула и заспешила уходить.

— Куда же вы? Еще только десятый час! — сказал Анатолий Модестович.

— Кому «только», — возразила она, — а кому «уже». Да ведь и вы собирались уйти, не правда ли?.. До завтра. — Она кивнула и направилась к выходу.

Он было сорвался, чтобы пойти за нею, проводить ее, но что-то остановило его...

Мало-помалу начали расходиться и другие. Лишь несколько пар все еще кружились в тесном пространстве между длинными столами. Подошел Захар Михалыч, постоял молча рядом, потом вдруг сказал, усмехаясь:

— Ну что, глядишь, скоро и мои проводы подоспеют... — В отличие от большинства гостей, он был совершенно трезвым, как будто и не пил вовсе. Он умел пить и не пьянеть. — Двинемся или как?..

— Пойдемте.

Почти всю дорогу они шли молча. Уже недалеко от дома, когда свернули с Красногвардейской улицы на набережную, Захар Михалыч проговорил:

— До последнего не верил, что Николай Григорьевич взаправду уходит. Работал, работал, и на́ тебе! Пошла в запас старая гвардия... Из века в век так: одни уходят, другие приходят. Слава богу, успевают люди вместе пожить-поработать, с собой-то тяжело уносить нажитое богатство. Скажи ты мне, ведь каждый понимает, что не для себя старается побольше нажить, узнать, а чтобы другим все передать из рук в руки... Понимает, а берет, берет... Значит, есть стремление и отдать как можно больше?..

Анатолий Модестович плохо слушал старого Антипова. У него кружилась голова и мешала сосредоточиться какая-то навязчивая мысль, но какая именно, о чем была эта мысль, он не понимал. И перед глазами то и дело возникало лицо Артамоновой с грустной улыбкой на губах.

— Что молчишь? — спросил Захар Михалыч.

— Думаю.

— Тут думай не думай, на то мы и человеки, чтобы все время брать и отдавать. Это хорошо сказал Николай Григорьевич, что отдавать нужно с прибылью. Если каждый отдаст только то, что взял, откуда же взяться тогда общему богатству, которое от избытка происходит?.. А на тебя, как я понял, Николай Григорьевич возлагает большие надежды. Не подведешь ли?

— Постараюсь, — ответил Анатолий Модестович. Он вдруг подумал некстати, что у Зинаиды Алексеевны очень тонкие, всегда плотно сжатые губы, а это, говорят, признак твердого характера. «Вполне соответствует, — усмехнулся он. — Чего-чего, а твердости ей не занимать».

— Смотри, — сказал старый Антипов. Он не видел в темноте лица зятя, иначе обязательно поинтересовался бы, чему тот улыбается. — Доверие надо оправдывать. А эта женщина, с которой ты беседовал, и есть, что ли, Артамонова?

«Заметил», — подумал Анатолий Модестович.

— Да, — сказал он.

— Николай Григорьевич хвалил ее. Говорил, что женщина она умная и деловая.

— Умная.

— Приятно, когда умная и красивая, — сказал старый Антипов и почему-то вздохнул шумно. — В жизни редко так бывает.

— Красивые обычно считают, что им не обязательно быть умными.

— Ум красоте не помеха. Вы что, затеяли с ней какое-то большое дело?

— Пока трудно сказать, получится из этого что-нибудь или нет, — ответил Анатолий Модестович. — Так, идея одна.

— Надо, чтоб получилось! Обязательно надо. Человек ради этого решился на крайний шаг...

— Это меня и волнует.

— А ты делом докажи, что шаг этот не напрасный. Раз вдвоем взялись — докажете. В одиночку человек пустое место, как волк, отбившийся от стаи, а когда сообща, дружно...

Похоже было, что старый Антипов хочет спросить еще о чем-то, однако не может решиться. Он остановился и, прикрывая огонек ладонями, стал прикуривать. Спички гасли, и Анатолию Модестовичу показалось, что гаснут они не случайно.

Он щелкнул зажигалкой и дал тестю прикурить.

— Ветер, — виновато проговорил Захар Михалыч, хотя ветра вовсе не было. — Клавдия, смотри-ка, не спит, ждет нас. Зря не пошла с нами, с ребятами побыла бы Надюха. Ты как считаешь?

— Могла бы пойти, — согласился Анатолий Модестович, но в душе он почему-то был доволен, что жена отказалась идти на вечер.

— У женщин, я тебе скажу, часто случаются заскоки. Она и хочет сделать как лучше, а получается как хуже. Голова по-другому устроена, должно. Или забот больше нашего?

— Не знаю, — сказал Анатолий Модестович рассеянно.

— Наверно, забот больше. Оно правда, что мужик меньше думает о семье, чем женщина. Ты вот сейчас о чем думаешь?

— Ни о чем. — Он почувствовал, что краснеет.

— А она — о тебе!

Они вышли на берег.

Над рекой лениво клубился густой туман. Тянуло сыростью, прохладой и гарью. Туманы, давно заметил Анатолий Модестович, всегда отчего-то пахнут гарью. Время от времени тишину нарушал громкий всплеск. То ли гуляла, резвилась крупная рыба, днем отдыхающая на дне, то ли ударял веслами по воде какой-нибудь чудаковатый рыбак, возомнивший поймать на удочку свое счастье. Удары были глухие и тотчас вязли в тумане. За деревьями в ночи слабо мерцал одинокий, робкий огонек.

Это горел свет в кухонном окне антиповского дома.

— Не спит, — сказал старый Антипов, и голос его был печален.

ГЛАВА V

Диплом Анатолий Модестович защитил успешно, хоть и без блеска. Директор премировал его месячным окладом: видимо, с целью поощрить к учебе других руководителей-практиков.

Теперь бы впору отдохнуть, взять отпуск, съездить в дом отдыха или еще куда-нибудь, отвлечься от работы, от многолетних и однообразных забот, просто прийти в себя, однако нужно было браться за дело, которое он сам заварил. Тем более, Зинаида Алексеевна не оставляла в покое, а время от времени звонил или приходил Николай Григорьевич, интересовался.

Днем редко удавалось выкроить свободную минуту, чтобы подумать, сделать какие-то расчеты, и поэтому приходилось оставаться в цехе по вечерам.

Увы, и вечером не было покоя — раз начальник цеха на месте, у себя в кабинете, почему бы не обратиться к нему с каким-нибудь вопросом тотчас, не ожидая утра?.. И шли, шли люди, по важным делам и по делам, какие не требовали срочных решений. А он не умел отказать.

— Такими темпами мы будем потеть до второго пришествия, — выражала недовольство Зинаида Алексеевна.

— Вы правы, — соглашался он виновато, но все повторялось: его звали, и он, извинившись, уходил в цех, чтобы решить пустяковый вопрос, который решили бы и без него.

— Запретите, наконец, обращаться к вам после шести вечера! — требовала Артамонова. — Вы же начальник цеха, а не мальчик на побегушках, не дежурный мастер! Я не могу и не хочу — слышите? — сидеть здесь по ночам впустую.

Они действительно засиживались допоздна. Как и в годы учебы, Анатолий Модестович не знал ни дня, ни ночи. Он приходил домой разбитый, опустошенный. Если бы хоть уметь отключаться, когда это нужно!.. Лечь и уснуть. Где там! Глаза слипаются, тело гудит от страшной усталости и напряжения, нет сил, чтобы повернуться, поправить подушку, а в голове продолжается работа: расчеты, идеи, формулы...

Случалось, он вскакивал среди ночи, пугая жену, зажигал настольную лампу, хватался за карандаш, чтобы записать, зафиксировать немедленно, пока не забылась, какую-то мысль, пришедшую в голову во сне, а утром с досадой обнаруживал, что мысль-то была пустяковой, не стоящей внимания.

Клавдия Захаровна не одобряла такую работу, и он понимал ее, понимал, что она устала не меньше его за эти годы. Устала всегда ждать, не зная, когда именно он придет, а придя, приткнется тихонько рядом, боясь потревожить ее сон (как будто она спала!); устала волноваться, мучить себя вопросами — как он? что с ним? сыт ли?.. Устала просто от одиночества при живом муже, от роли даже не домохозяйки, а скорее домработницы, которую ценят, поскольку она необходима, и не замечают, раз она есть.

И все же она молчала долго, уговаривала себя, что значит так нужно.

Однажды ночью — под утро уже, когда занималась заря, — Клавдия Захаровна не выдержала, поднялась вслед за мужем с постели, накинула на плечи халат и присела рядом у стола.

Анатолий Модестович не сразу и заметил это, занятый очередной идеей, которая пробудила его. Заметив же жену, спросил отрешенно:

— Что, будильник звонил?! Черт, я и не слышал!

— Будильник не звонил, — едва сдерживая обиду и гнев, сказала Клавдия Захаровна.

— Но почему ты встала?

— Не спится.

— Плохо себя чувствуешь? — встревожился Анатолий Модестович. — Голова болит?

— Оставь мою голову! Ты мне муж или так просто лежишь рядом, чтобы место не пустовало?

— Извини. Понимаешь, тут одна любопытная мысль... И он начал объяснять жене что-то, чего она не понимала, да и не хотела понять.

— Хватит тебе! — Она выхватила у него карандаш и сломала пополам. — Надоело твое бдение, твоя работа, твои мысли! Мне нужен ты, слышишь, ты мне нужен, а не мысли!..

— Тише, тише! — испуганно прошептал он. — Детей разбудишь.

Ребята, все трое, спали в соседней комнате. Но стенки тонкие — дощатые перегородки, оклеенные обоями, и через них все слышно.

— Вот благость-то! — всплеснув руками, сказала Клавдия Захаровна. — Отец начинает проявлять беспокойство о своих детях. Ты ли это?.. А когда шляешься где-то по ночам, душа не болит за детей?

— Клава!..

— Я забыла уже, что ты мужчина, а я баба.

— Зачем ты так, Клавочка?

— А все затем, что пока еще я твоя жена, а не эта рыжая паскуда! — Она вскочила.

Анатолий Модестович тоже встал.

— Не смей, прошу тебя, — сказал он.

— Не командуй, здесь тебе не завод! Дети скоро забудут, как зовут их отца... Или ты думаешь, что если я мало получаю, а ты много... Если ты кормишь семью, значит тебе все можно, все позволено?! — Она всхлипнула, совсем по-ребячьи шмыгая носом.

— Ты понимаешь, что́ говоришь? — Все это было так неожиданно, что Анатолий Модестович не находил нужных, веских слов в свою защиту. Да ведь он и не знал, почему должен защищаться.

— Я все вижу, все...

— Ну, что ты видишь? Успокойся, возьми себя в руки...

— Вижу! — зло повторила Клавдия Захаровна.

— Ты не в себе. Упрекаешь меня бог знает в чем... Пойми, наконец: я занят очень важной работой.

— Всю жизнь так. — Она опять громко всхлипнула. — А о нас ты подумал? Тебе с нами неинтересно, живешь для себя, для своего интереса. А нам, когда нам жить? Господи, зачем я согласилась выйти за тебя! Жила бы спокойно...

— Прошу тебя, успокойся. Ложись спать... — Анатолий Модестович попытался обнять ее.

— Не трогай меня, не трогай! — Она отпрянула к стене и загородилась руками. — Не смей... Лапай свою рыжую, а ко мне больше не прикасайся!..

— Хорошо, я брошу эту работу. Довольна?

— Мне не нужны, не нужны твои милости! Можешь бросить нас, проживем без тебя и без твоих милостей. Иди, держать не буду и плакать тоже, не бойся.

Анатолий Модестович решительно не знал, как разговаривать с женой, как успокоить ее, как убедить, что она не права... «А может, — подумалось вдруг, — в чем-то она права? Может, в чем-то я виновен перед нею?..»

Хотя бы в том, что действительно совсем не бывает дома, не уделяет внимания ни ей, ни детям, живет как бы сам по себе, отдельной какой-то жизнью. И в том еще, что нравится ему Зинаида Алексеевна. Себе не солжешь.

Возможно, он все-таки нашел бы убедительные слова в свою защиту, которые успокоили бы жену, и она поверила бы в его невиновность, поверила бы тому, что упреки ее беспочвенны и несправедливы — чего проще, если женщина хочет поверить, если готова винить во всем себя, — но тут постучали в дверь.

— Кто там? — спросила Клавдия Захаровна с испугом, дрожащими пальцами застегивая халат. Она подумала, что проснулся кто-то из ребят.

— Я, — ответил старый Антипов.

— Входи, отец.

Он вошел, прикрыв за собой дверь плотнее, и сказал холодно, с каким-то даже презрением:

— Дня мало, чтобы выяснять отношения? Или взбесились оба?!

— А днем твоего зятя не бывает дома! — ответила Клавдия Захаровна. У нее был всклокоченный вид и припухшие от слез глаза. — Он у нас занят важными делами, живет, как квартирант, только ночевать изволит являться. А лучше бы и не являлся вовсе, знала бы хоть, что ждать некого.

— На то работа, а ты как думала?

— Знаю я, какая работа. — Клавдия Захаровна презрительно посмотрела на мужа.

— Замолчи! — крикнул старый Антипов.

— Люди говорят, — пробормотала она. Окрик отца подействовал на нее.

— Люди, люди!.. Словно наследство делите. А я покуда не собираюсь помирать. И помру когда, ничего не останется. Нечего, понимаешь, всякие сплетни собирать, люди наговорят, только уши развешивай. А свой ум есть?.. — Захар Михалыч повернулся к зятю. — И ты хорош, жену унять не можешь, к порядку призвать. Какой же ты мужик после этого?!

— А что я могу сделать? — ответил Анатолий Модестович, пряча глаза.

— Откуда мне знать? Ты ее муж, ты и думай и знай, что надо делать, когда жена постромки норовит порвать. А держать должен в руках жену, иначе грош тебе цена.

— Между прочим, — сказала Клавдия Захаровна, — он меня не запрягал! И вообще я не лошадь.

— Помолчи, кому велено?! А ты, зять, вот какое дело... Эта Артамонова, с которой вы работаете, она ведь далеко живет, на электричке ездит?

— Да, — сказал Анатолий Модестович и покосился на жену.

Клавдия Захаровна настороженно слушала отца.

— Нечего ей по ночам таскаться. Пригласи ее к нам. Здесь и работайте по вечерам, места хватает, слава богу. А в цехе какая работа!

— Да я ее на порог не пущу! — взвилась тотчас Клавдия Захаровна, подступая к отцу. — Ишь, что придумал!.. Волосы выдерну с корнями, если придет!

— А сейчас спать, — не обращая внимания на дочь, сказал старый Антипов спокойно. — Дайте отдыхать и детям и мне. — Он повернулся и, чуть сгорбившись, чтобы не стукнуться головой о притолоку, вышел из комнаты.

* * *

К черту, все к черту!.. Он больше не будет заниматься ничем, кроме исполнения своих непосредственных обязанностей. Люди спокойно работают и живут, и никто их не упрекнет в бездеятельности. Хватит и с него. Вот напишет докладную главному инженеру, изложит суть дела, свои соображения и — точка. Дальше пусть думает начальство. Все равно это походит на самодеятельность, а может, никому и не нужно?.. Лучше умыть руки. Даже красиво: пожалуйста, замечательная идея, дарю ее безвозмездно родному заводу. Берите, осуществляйте, пользуйтесь на общее благо! Не жалко.

Именно так он и поступит. Он не гонится за славой. Ему наплевать на приоритет и авторство. Покой в семье дороже. И устал он, измотался. За все годы, пока работает на заводе, ни разу по-настоящему не отдыхал — все некогда, некогда... А если и удавалось взять отпуск недели на две, занимался. Хватит. Диплом в кармане, можно пойти в отпуск. На целый месяц! Никаких забот. Кстати, и жена не отдыхала в этом году. Поедут они в Белоруссию, на его родину. А оттуда на юг, к Черному морю. Ни он, ни жена не бывали там. А там, говорят, прекрасно! Артамонова вернулась из Крыма загорелая, как мулатка. Между прочим, загар ей к лицу...

Поймав себя на том, что думает о Зинаиде Алексеевне, Анатолий Модестович чертыхнулся. Но тотчас Артамонова представилась ему на солнечном пляже. Как будто лежит она на спине, закинув за голову руки, в темных очках (чтобы не выгорели ресницы) и в зеленом (обязательно в зеленом) купальнике, чуть-чуть подогнув стройные, красивые ноги, и мужчины, проходя мимо, тайком рассматривают ее...

«С ней бы съездить на юг», — неожиданно подумал Анатолий Модестович, и ему сделалось бесконечно стыдно за свои мысли, и он заставил себя не думать больше о Зинаиде Алексеевне.

Жена права: так дальше жить нельзя. Это не жизнь. Сколько она взвалила на себя дополнительных трудностей и хлопот, пока он заканчивал институт! Все для него, все ради него. А что получила взамен?.. Ведь воды не разрешала принести, дров наколоть. «Занимайся, Толенька, мы как-нибудь управимся». И с детьми он почти не видится, растут при отце без отца. Уходит, они спят. Приходит — опять спят. А по выходным, чтобы он мог отдохнуть, ребят выпроваживают из дому... Как в теплице его содержат, а он не замечает, не ценит этого, принимает заботу о себе как должное...

В кино теперь будут ходить, в театр, в гости. Он запишется в библиотеку... Вот только поговорит сегодня с Артамоновой, скажет ей, что решил кончать с этой «самодеятельностью».

Все до мелочей обдумал и взвесил Анатолий Модестович по пути от дома до цеха, собираясь прямо с утра зайти к Зинаиде Алексеевне. Однако не получилось: до десяти в кабинете толпился народ, как обычно в начале смены, а в десять началась «пятиминутка», которая затянулась минут на сорок. Когда же она закончилась, в кабинет неожиданно вошел тесть. Увидав его, Анатолий Модестович испугался, подумав, что дома что-то случилось...

— Не беспокойся, — сказал Захар Михалыч, — дома все в порядке. Зашел посмотреть, как ты тут командуешь.

— Пожалуйста, а я подумал...

— А чего может случиться? Ты ничего не менял, не переставлял после Николая Григорьевича?

— Нет.

— Ну и хорошо, — похвалил Захар Михалыч. — А то, бывает, уйдет старый начальник, не успеет порог переступить, а новый все на свой лад переделывает. Обидно это. Люди тобой довольны, я тут разговаривал с некоторыми. Я сяду?

— Конечно, конечно! Вам где удобнее?

— Все равно. — Он сел на стул возле двери. Обычно на этом месте сидели провинившиеся. — Зови Артамонову, — вдруг сказал Захар Михалыч, — Хочу побеседовать с ней.

— Ни к чему, — возразил Анатолий Модестович.

— Это как понимать?

— Ведь вы хотите ее пригласить к нам домой?

— И что, если хочу?

— А я решил бросить это дело.

— Так, так... — пробормотал старый Антипов. — Бросить, значит... А дальше?

— Подам главному докладную. Если идея действительно стоящая, поручат специалистам...

— Стало быть, ты не специалист? Зинаида Алексеевна тоже не специалист?

— Она прекрасный инженер.

— А ты?

— Не мне судить.

— А на кой черт было учиться? — сказал Захар Михалыч. — Чтобы чего-то не знать, диплом не нужен. Незнающих и без тебя полным-полно. А насчет идеи я справлялся у Николая Григорьевича. Зови!

— Напрасно все это, Захар Михалыч.

— Самому позвать? — Старый Антипов привстал, и Анатолий Модестович понял, что будет так, как хочет тесть.

Зинаида Алексеевна пришла тотчас. Увидав Захара Михалыча, она удивленно вскинула брови.

— Здравствуйте...

— Здрасте, Зинаида Алексеевна. — Старый Антипов встал. — Извините великодушно, это я попросил Анатолия Модестовича побеспокоить вас. Дело, понимаете, такое... Вы бы присели, а то неловко как-то разговаривать.

Она села.

— Слушаю вас, Захар Михайлович.

— Николай Григорьевич рассказывал мне, что вы затеяли важную для завода работу...

— Это правда, — сказала Артамонова. — Только затеяли не мы, а ваш зять. Я тут сбоку припека, в качестве рабсилы. — Она усмехнулась.

— Вместе, — возразил старый Антипов.

— Вы недовольны этим? — напрягаясь, спросила Зинаида Алексеевна. Похоже, ей не нравился этот разговор. Она не любила, когда ее поучают, а за поучения часто принимала и обычный дружеский совет.

— Наоборот, — сказал Захар Михалыч. — Очень даже доволен. Ну, мое довольство или недовольство, как я понимаю, не имеет значения. Вот зять говорит, что вы бросаете работу...

— Как бросаем?! — Она с недоумением посмотрела на Анатолия Модестовича.

— Я хотел сказать вам об этом, но не успел.

— Уже сказали. Это ваше дело и ваше право. — Она отвернулась.

— Нет, это дело общее, — проговорил старый Антипов. — И ваше, и мое, и Николая Григорьевича. Что бы и было, если бы каждый делал только то, что ему хочется.

— Слыхали? — сказала Артамонова, обращаясь к Анатолию Модестовичу.

— Но вы же сами знаете, что мы почти не продвигаемся, а время идет!

— Умейте поставить себя! — поморщившись, возразила она. — Разумеется, если вы по-прежнему будете отрываться от дела, чтобы решить проблему, куда свалить стружку, или бегать по уборным в поисках ремонтников, тогда мы никогда не продвинемся...

— И я про то! — вставил Захар Михалыч, довольный, что удалось ловко направить разговор. — Вы тут сидите по вечерам, маетесь, а работать вам мешают.

— Виноват Анатолий Модестович. Я ему сто раз говорила, чтобы запретил...

— Виноватого найти легче легкого, а дело понятное: когда начальник на месте, всем он нужен.

— Не знаю. — Зинаида Алексеевна пожала плечами. — Я бы на его месте запретила.

— Вы — одно, он — другое. От характера не спрячешься.

— Значит, выхода у нас нет.

— Есть, — сказал старый Антипов. — Надо спрятаться от вопросов. Дом у нас просторный, целая комната стоит пустая. Приходите и работайте спокойно, никто не помешает.

Этого она не ожидала, и ей нужно было время, чтобы прийти в себя, осмыслить предложение Захара Михалыча. Вынув из какого-то потайного кармашка зеркальце, Зинаида Алексеевна стала поправлять прическу, которая вовсе не нуждалась в этом. Она догадалась, конечно, что не ради дела, вернее — не только ради него старый Антипов пришел сюда и предлагает ей приходить в их дом. Не так он прост, как может показаться. Скорее мудр, чем прост. К тому же, будучи отцом и дедом, видит и понимает больше других. Нет, не обдумав тщательно всего, он не пришел бы сюда, не предложил бы работать им в собственном доме. Значит, он считает, что так лучше и спокойнее для всех?

Возможно, он прав. Они будут на глазах у него, у жены Анатолия Модестовича, у детей...

Она спрятала зеркальце и повернулась к Анатолию Модестовичу.

— А вы что же молчите?

— Если работать, то это, наверно, выход...

— От вашего дома до вокзала далеко?

— Семь минут ходьбы, — сказал Захар Михалыч.

— Это хорошо, а то я отсюда еле-еле успеваю на последнюю электричку. На прошлой неделе опоздала, ночевала на вокзале. Спасибо, милиционер пустил в свою каморку.

Анатолий Модестович покраснел. Он помнил тот вечер. Они задержались дольше обычного по его вине, а после он пошел домой, не догадавшись проводить Зинаиду Алексеевну на станцию. Или побоялся, что их могут увидеть вместе?.. Правда, она все равно не успела бы на электричку, но можно было бы что-то придумать. Поймать такси, например. Попутную машину. Мало ли! Ведь безвыходных положений не бывает. И хотел еще проводить, уже настроился, однако у моста попрощался и заспешил домой.

— В том-то и дело, — проговорил Захар Михалыч. Он достал папиросы, но закуривать не стал. Поднялся, натянул на голову кепку и пошел из кабинета. Открыв дверь, обернулся и сказал Зинаиде Алексеевне: — Мы ждем, приходите. И без всяких там.

— Спасибо, Захар Михайлович. Я подумаю.

* * *

Какое-то время — может быть, две минуты, а может, полчаса — после ухода старого Антипова они молчали. Зинаида Алексеевна сидела, закинув ногу на ногу, смущая Анатолия Модестовича. Она знала, что смущает, делала это нарочно, чтобы больнее наказать его и за ту ночь, когда вынуждена была ночевать на станции, и за сегодняшний разговор. А он сидел на своем обычном месте, пытаясь не смотреть на нее. «Позвонить кому-нибудь?» — думал он. Телефон спасительно зазвонил сам. Анатолий Модестович поспешно схватил трубку.

— Слушаю! — громче, чем надо, сказал он.

Оказалось, что кто-то ошибся номером.

— Что с вами? — спросила, усмехаясь, Артамонова. — Вы точно в воду опущенный.

— Неважно себя чувствую, — солгал он.

— Понятно. Объяснить не хотите, почему надумали бросить работу?

— Трудно.

— Работать или объяснить?

— И то и другое. Устал, видимо.

— Это, разумеется, аргумент. Особенно в ваши годы. — Она поднялась, одернула неуловимым движением платье и подошла к окну. — Признайтесь: предложение тестя для вас тоже было неожиданным?

— Не совсем.

— Значит, вы знали?

— Был дома разговор.

— И ваша жена категорически против моего появления в доме? Не обещала выцарапать глаза?

Зинаида Алексеевна протянула руку и взяла со стола папиросу. Анатолий Модестович редко видел, чтобы она курила, не любил вообще, когда курят женщины, но ему нравилось, как это делает Артамонова...

— Да нет, — сказал он, вздохнув.

— Глаза выцарапать не обещала, уже хорошо. Ну, а если испортит прическу, это не так страшно. — Она потушила папиросу. — В сущности, глупо все. Я должна была сразу отказаться от этого творческого содружества. Не бабье занятие — творить. Рожать, куда ни шло... Вас не шокирует моя откровенность?

— Напрасно вы так, Зинаида Алексеевна.

— Вы думаете, я ругаю себя, казню?! Ничуть не бывало! Я просто анализирую. Мы с вами инженеры и должны анализировать. Так вот: мне нравится ваша идея. Я знаю, что если мы доведем дело до конца, получим огромную премию. У меня никогда не было много денег, а я давно мечтаю купить шубу, беличью. Меркантильные интересы? Плевать! Что делать, если у меня нет не только заслуженного, но вообще никакого мужа, а любовники почему-то не догадываются подарить шубу. — Она посмотрела на Анатолия Модестовича так, что он понял: ни о какой шубе Зинаида Алексеевна не думает. — Хорошо бы к шубе муфту и шапку... Сейчас муфты выходят из моды, а зря. По-моему, это красиво, когда симпатичная женщина прячет руки в муфту. Вам нравится?

Не было сомнений — она пыталась вызвать неприязнь к себе, разозлить Анатолия Модестовича, чтобы увеличить, расширить до безграничности нейтральную полосу, разделяющую их, а добилась противоположного. Он вдруг понял, что Артамонова не только инженер, не только холодная, рассудительная женщина, одержимая работой, но и просто женщина, похожая на всех других женщин, с теми же слабостями, желаниями, с извечной, неистребимой жаждой любви, ласки. Разговоры о шубе, о премии — чепуха. И никаких любовников у нее нет, потому что Зинаида Алексеевна не та женщина, которая станет довольствоваться малым, крохами с чужого стола...

— Я принимаю предложение вашего тестя, — сказала она. — Разумеется, если вы не против. Бросить же дело на полпути мы не имеем права. Николай Григорьевич не простит нам этого. Да я и сама не простила бы этого себе. Решайте, а то мы засиделись.

— Я не против, — ответил Анатолий Модестович.

— Тогда я пойду. У вас больше нет ко мне вопросов?

ГЛАВА VI

Зинаида Алексеевна понимала, что поступает безнравственно: войти в дом, в семью человека, который к тебе неравнодушен. Во имя дела?.. Это могло обмануть кого угодно, только не ее. Дело тут ни при чем. А было ей интересно познакомиться с женой Анатолия Модестовича, с его детьми, посмотреть, как он живет. Однако интерес этот вовсе не был обычным женским любопытством или любопытством любящей женщины, когда хочется найти в семейной жизни любимого нечто такое, что мешает ему быть счастливым, что давало бы моральное право вторгнуться в его жизнь и переделать ее. Совсем нет! Напротив, Зинаида Алексеевна надеялась, что знакомство с женой Анатолия Модестовича, а особенно с детьми, отрезвит их обоих, положит конец тайной любви, обоюдным мучениям, и они станут добрыми друзьями. Легко подавить в себе угрызения совести, понятия о нравственности и чести, сочувствие к чужой беде, когда все это — в стороне от твоей жизни, а потому абстрактно, и совсем иное дело, когда понятия эти становятся реальностью, обретают плоть, когда видишь и знаешь близко людей, которым можешь причинить боль, страдания...

Глядя в глаза человеку, не сделаешь ему больно. Для этого нужно быть подонком, выродком.

Артамонова очень надеялась, что, войдя в антиповский дом, где все держится на честности и доверии, она лишит себя навсегда и самого крохотного права на любовь к Анатолию Модестовичу.

Конечно, она понимала и то, что сочувствие, жалость не всегда бывают оправданными, что понятия о нравственности и морали изменчивы во времени, что любовь даруется не часто и далеко не всем, а потому человек, познавший настоящую любовь, может позволить себе поступиться многим во имя ее... Она понимала это, считала справедливым, однако ее никогда не покидало ощущение, что Анатолий Модестович только влюблен в нее, а это не то же самое, что любовь. Но если она и ошибается, если он все же любит ее, сознание долга и ответственности за близких ему людей рано или поздно победит. Грустно это?.. И да и нет, потому что именно осознанный долг делает мужчину мужчиной, и чувство это должно быть главным, определяющим поступки мужчины. Нельзя ошибаться, беря на себя ответственность за других, давая жизнь детям. А если ошибся — неси свой крест безропотно и до конца...

Спустя три дня после разговора Зинаида Алексеевна пришла к Анатолию Модестовичу.

— Если вы не против, сегодня мы можем поработать, — сказала она спокойно и буднично. — Кстати, я привезла из дому арифмометр, он пригодится. Заодно научу вас пользоваться им. Стыдно, инженер, а не умеете пользоваться элементарной техникой.

Он нашел бы какую-нибудь причину, чтобы еще отложить этот визит, не суливший, как он думал, ничего хорошего, но решительность и спокойствие, с каким было сказано «сегодня мы можем поработать», обескуражили его, и он подчинился. Не согласился, а именно подчинился.

— Так вы не против? — спросила Зинаида Алексеевна, догадываясь о его сомнениях.

— Конечно, нет, — сказал он. — Вот не знаю только, смогу ли освободиться вовремя...

— Сможете! Что у вас сегодня? — Она подошла к столу, придвинула к себе откидной календарь и прочитала записи. — Собрание мастеров провели, к начальству не вызывают, итоги соревнования подвели...

— Тут не все ясно, — перебил ее Анатолий Модестович.

— Разберутся без вас. Кажется, все.

— До конца дня что-нибудь подоспеет. — Он усмехнулся.

— Уже конец дня, — сказала Зинаида Алексеевна. — Через пятнадцать минут...

Зазвонил телефон. Анатолий Модестович потянулся рукой за трубкой, но Артамонова опередила его.

— Да, инструментальный. Его нет и сегодня не будет... Позвоните завтра. — И положила трубку.

— Кто это? — поднимая глаза, спросил Анатолий Модестович.

— Не знаю, не назвался, — слукавила Зинаида Алексеевна. Звонил же начальник производственного отдела. — Вы готовы? Пошли.

* * *

Их встретила Клавдия Захаровна. Она стояла на крыльце в пестром домашнем халате, который едва прикрывал колени, в домашних же стоптанных туфлях, и с откровенной неприязнью смотрела на гостью.

— Добрый день, — проговорила Зинаида Алексеевна. И улыбнулась при этом открыто и приветливо, как улыбаются друг другу люди, когда им приятна встреча. — Меня зовут Зинаида Алексеевна.

Анатолий Модестович, наблюдая за женой, видел, как у нее мелко, совсем по-заячьи дергалась верхняя губа — верный признак гнева. Из-за ее спины появилась дочка.

— Тетенька, вы кто?

— Тетя Зина. — Артамонова раскрыла сумочку, достала плитку шоколада, присела на корточки и, протягивая шоколад девочке, тоже спросила: — А ты кто? — Улыбка не сходила с ее лица.

— А я Таня. — И посмотрела вопросительно сначала на мать, потом на отца.

— Бери, раз угощают, — торопливо разрешил Анатолий Модестович.

— Сколько же тебе лет, Танечка?

— Мне шесть-седьмой.

— Ты совсем большая!

— Нет еще, — возразила Таня серьезно. — Большие совсем Наташа и Миша, а я пока маленькая.

— Это кто же — Наташа и Миша?

— Наташа моя двоюродная сестра, а Миша мой родной брат. Они ходят в школу, потому что уже большие, а я в детский сад, потому что маленькая. А вы учились в школе?

— Конечно, — сказала Зинаида Алексеевна. — Все взрослые, когда не были взрослыми, учились в школе.

— И вовсе даже нет! Мой дедушка и моя бабушка, она давно умерла, не учились. Раньше везде был царь, злой-презлой, из-за него бедных в школу не пускали. Нам воспитательница рассказывала. А вы не воспитательницей работаете?..

— Нет, Танечка. Я работаю на заводе вместе с твоим папой. — И, поднимаясь, сказала Клавдии Захаровне: — Дочка копия вы!

— Отец считает, что наоборот.

— Ошибается! Знаете, мужчины вообще склонны считать, что все в мире делается так, как хочется им. Это всеобщая мужская ошибка, причина которой — самомнение.

— Вы пришли к нам в гости? — поинтересовалась Таня. Она уже успела съесть шоколад.

— Нет, Танечка. Я пришла работать.

— И неправда! Разве дома работают?.. Работают на заводе и еще в больнице.

— Почему именно в больнице?

— Там мама.

— Ах вот оно что! — Зинаида Алексеевна кивнула. — Но иногда, если очень нужно, работают и дома...

— А вам очень-очень нужно?

— Да, Танечка.

— А зачем?

— Как тебе объяснить... — Она задумалась. — Твой папа придумал замечательную вещь... — Ей было трудно объяснять так, чтобы было понятно и Тане, и Клавдии Захаровне.

— Говорящую куклу?!

— Гораздо важнее!

В это время во двор вошел Захар Михалыч. Он ходил за керосином. Эту обязанность он не передоверял никогда и никому, потому что заодно любил зайти в пивную и часок-другой посидеть там за кружкой пива со старыми приятелями. У него были отведены определенные дни для похода за керосином — вторая и четвертая среда каждого месяца. Только часы разные, в зависимости от того, в какую смену он работал.

— Клавдия, — еще от калитки громко сказал он, — почему гостей на пороге держишь?

— И в самом деле! — спохватилась она. — Стоим и стоим, а я и забыла. Проходите, пожалуйста, в дом, милости просим! — И отступила в сторонку, освобождая проход. — Милости, милости просим! — закричала Таня и захлопала в ладоши, радуясь, что у них сегодня гости.

И всем вдруг сделалось весело, непринужденно, само собою исчезло недавнее напряжение, и Анатолий Модестович, взглянув на жену, с удивлением обнаружил, что губа у нее больше не подрагивает.

Клавдия Захаровна приветливо улыбалась...

— Сейчас я поставлю чай... — суетилась она. — Да вы же, наверное, и не обедали еще?

— Спасибо, Клавдия Захаровна, я обедала. Я всегда обедаю на заводе. Поздно домой приезжаю. Честно говоря, и не хочется готовить для себя только. — Зинаида Алексеевна вздохнула. — А у нас в мартеновском цехе очень хорошая столовая.

— Вот правда, что для себя готовить не хочется! — подхватила Клавдия Захаровна. — Я тоже, когда одна, поем чего-нибудь — и ладно. Но вас я все равно накормлю обедом. У меня сегодня борщ. А эти столовские обеды!.. — Она презрительно поморщилась. — Там же на комбижире готовят...

— В дом, в дом, разговоры после! — сказал Захар Михалыч. Он уже отнес керосин в сарай и ополоснул руки.

Друг за другом, пропустив вперед Зинаиду Алексеевну, все прошли через просторные сени в дом. Она огляделась с интересом и, обращаясь к хозяйке, спросила:

— А где же Наташа и Миша?

— Носятся где-нибудь, — ответила Клавдия Захаровна. — Наша Наталья сорви-голова, почище любого мальчишки. А Михаил, тот всюду за ней, как привязанный. Она у нас старшая.

— Они на рыбалке, — объявила Таня.

— И девочка? — удивилась Зинаида Алексеевна.

— Еще как ловко таскает плотву! — с гордостью сказал Захар Михалыч.

— И вы разрешаете им одним ходить на реку? Не боитесь?

— Разрешай не разрешай — все равно удерут, раз на берегу живем. Ничего, образуется. А плавать они оба умеют.

— Тогда я недооценила вашу старшую внучку, Захар Михайлович! — Зинаида Алексеевна вынула из сумочки еще две плитки шоколада. — Рыбакам, — сказала она и протянула шоколад Клавдии Захаровне.

— Напрасно вы это...

— Дети же, что вы! А в следующий раз буду умнее.

Она скоро исполнила свое обещание и через день уже, когда пришла снова работать, принесла для Миши игрушечный пистолет, а для Наташи альбом с марками, среди которых несколько было редких.

— Господи, какая прелесть! — не скрывая восхищения, воскликнула Клавдия Захаровна, разглядывая пистолет. — Никогда не видела ничего похожего. Где вы достали такой?

— Лежал дома с лучших времен...

— Вот ребята будут рады-радешеньки! Спасибо вам! И надо же так угодить каждому. Наталья ведь собирает марки.

Анатолий Модестович понял, что подарки выбраны не случайно. Но откуда Зинаида Алексеевна знает, что Наталья коллекционирует марки? Пистолет ладно, нетрудно догадаться, что обрадует мальчишку...

— Не ломайте голову, — сказала Артамонова, улыбаясь лукаво. — Это тоже секрет фирмы.

— Надеюсь, последний?

— Как знать!

* * *

Много странного, необъяснимого открылось Анатолию Модестовичу в этой женщине. Столько лет проработали вместе, а получается, что он совершенно не знал ее. Мир, целый мир, спрятанный прежде за ироническим, насмешливым характером и напускной холодностью. Но, правда, ничего не знали о ней и другие. Как живет она, с кем встречается, кто ее друзья, а кто — недруги, что занимает ее мысли, отчего постоянно бывает в каком-то напряжении, а порой и просто злая, раздражительная, точно старая дева, неожиданно открывшая секрет своей извечной тоски? Ни с кем Зинаида Алексеевна не делилась ни радостями, если они случались в ее одинокой жизни, ни огорчениями; ни с кем не бывала вполне откровенной, зато женщины и относились к ней с неприязнью. Быть может, некоторые и жалели, что Зинаида Алексеевна не дает повода для злословия, без чего месть за скрытность и сдержанность вовсе и не месть.

Зинаида Алексеевна умела беречь свое право на независимость, на собственное мнение, с каким бы авторитетом оно ни расходилось, но также умела спокойно, с достоинством признаться в своей ошибке, если убеждалась, что не права. И в этом более всего, пожалуй, проявлялась сила ее характера.

Все это Анатолий Модестович знал и прежде, хотя и случалось ему думать о ней как о женщине своенравной и не в меру самолюбивой. А странности стали происходить, когда она появилась в антиповском доме.

Клавдия Захаровна не любила ее, это очевидно. Впрочем, она и не скрывала этого. Но нелюбила заочно, наслушавшись сплетен. А может, догадывалась, чувствовала, что муж неравнодушен к ней... Из-за нелюбви к Зинаиде Алексеевне она ведь и не пошла на вечер, когда провожали на пенсию Николая Григорьевича. И вдруг, удивив и мужа, и Захара Михалыча, она стала чуть ли не подругой Артамоновой! Узнав, когда придет Зинаида Алексеевна, она старалась приготовить повкуснее обед, празднично накрыть стол. Иногда уводила ее к себе в комнату, и они болтали там подолгу. С наступлением осени — темно по ночам, слякотно, — именно Клавдия Захаровна предложила Зинаиде Алексеевне не ездить каждый раз домой, а оставаться ночевать у них...

Анатолий Модестович недоумевал, пытаясь разгадать эту резкую перемену в поведении жены, но сколько бы он ни ломал голову, ничего не мог понять. Да вряд ли это и возможно — разобраться в запутанных, изощренных чувствах женщины, потому что они почти всегда стихийны. Долгая привязанность, большая любовь мгновенно сменяются ненавистью, презрением, а вчерашняя ненависть оборачивается дружбой... Наверняка женщина придумала пословицу: «От любви до ненависти один шаг». А если это был мужчина, то он хорошо знал женщин...

Как-то Клавдия Захаровна призналась:

— Знаешь, Толя, меня бы нисколько не удивило, если бы ты всерьез увлекся Зинаидой Алексеевной! Честное слово. Она такая приятная, умная женщина и красивая...

— Ты опять за свое! — поморщился он, не обратив внимания, что жена сказала не просто «если бы ты увлекся», но «всерьез увлекся».

— Я вообще, к слову пришлось. — Она шумно и глубоко вздохнула, точно сожалея о чем-то. — Даже непонятно, почему она живет одна?! Мужики, что ли, сплошь слепые...

— У нее тяжелый характер.

— Господи, ерунда-то какая! — сказала Клавдия Захаровна. — Если хочешь знать, у нее золотой характер, только понять это нужно, увидеть. Где там! Ваш брат, мужики, видят не дальше своего носа, что лежит на поверхности. А заглянуть человеку в душу лень.

— В чужую душу могут и не впустить, — возразил Анатолий Модестович. Но возразил не искренне, а лишь бы противоречить, лишь бы не открыть истины.

— С добром впустят, — сказала Клавдия Захаровна. — Постучаться надо как следует.

— Что ты мне пытаешься внушить?

— Тебе — ничего...

Дети, в особенности Наталья, привязались к Зинаиде Алексеевне как к родному, близкому человеку. Когда она не бывала два-три дня, ребята не давали покоя Анатолию Модестовичу. Теребили его, требовали ответа, почему не приходит так долго тетя Зина. Может быть, им нравилось, что она всегда приносит гостинцы, однако это могло бы еще подкупить маленькую Таню, но никак не Наталью, которая вообще относилась к подаркам безразлично и спокойно. Ее симпатии не купишь. Значит, причина привязанности была в чем-то другом. Но в чем?..

Взрослым часто кажется, что детское сердце откликается лишь на что-то конкретное, осязаемое, как вещь, что можно взять в руки, а просто хорошие, дружеские отношения они не принимают в расчет. А для детей это, пожалуй, дороже любых подарков и подношений.

Не умея, а отчасти и не желая ладить со взрослыми, Зинаида Алексеевна прекрасно ладила с детьми. К чему бы они ни проявили интерес, какие бы каверзные, неожиданные вопросы ни задавали, она терпеливо объясняла, не боясь, если чего-то не знала, признаться в этом. И всегда оставалась серьезной, не давала повода почувствовать, что ее собеседники только дети и что между нею и ими не может быть полной откровенности, что их отношения не более чем игра, снисхождение взрослого человека к любопытству ребенка.

Анатолий Модестович обмолвился как-то на этот счет.

— Удивительно, — сказал он, — как вы меняетесь на глазах, когда бываете с ребятами! Посмотришь, вроде это вы, а вроде и совершенно другой человек.

— Меняюсь? Ничуть, уверяю вас. Я всегда такая. По крайней мере, пытаюсь быть.

— Значит, я слепой. — Он пожал плечами, показывая, что разговор продолжать бессмысленно.

— А вы никогда не замечали, Анатолий Модестович, что взрослые чаще видят не то, что у них перед глазами, а то, что им хотелось бы увидеть?

— Не замечал.

— Обратите внимание, советую вам. А дети... Они же непосредственны, откровенны. Вам ведь не нравится, когда кто-то бывает с вами слишком серьезен, верно?..

— Когда как.

— Слишком, я говорю, — подчеркнула Зинаида Алексеевна, немножко досадуя на его непонятливость.

— Пожалуй, — согласился он.

— Дети наоборот: они терпеть не могут сюсюканья, снисходительности, потому что верно угадывают за ними фальшь и неискренность. Мы спешим, торопимся вылепить из них людей по своему образу и подобию, забывая, что всему свое время.

— Не смею спорить, я не педагог. Но вы-то откуда все это знаете?

Она покраснела.

— Откуда я знаю, если у меня нет детей?

— Простите. — Он понял, что допустил бестактность.

— Пустое. Кстати, насчет педагогики... В моей жизни, как и в вашей, наверное, было много учителей. И хороших, и плохих. Но я помню до сих пор одну учительницу. Она преподавала русский язык и литературу. Толстая такая была, неповоротливая и очень смешная. Зоя Павловна... — Артамонова улыбнулась нежно. — Знаете, у нее тоже не было детей. А как она любила нас, как любила!.. И понимала. Она всегда держалась с нами на равных, позволяла спорить, высказывать свое мнение, отстаивать его, но обязательно аргументированно. Она учила нас мыслить, быть самостоятельными. Это талант, верно? Впрочем, вам не понять.

— Почему же? — обиделся он.

— Так мне кажется. А любить — не значит иметь. Чаще мы любим как раз то, чего не имеем. Жаль, что вы не понимаете... Вообще мужчины толстокожи. Не согласны?

— Отчасти.

— Не признать очевидного не можете, а признаться в пороке самолюбие не позволяет? — Она рассмеялась. — Пошутила я, Анатолий Модестович. Если и бывают толстокожие люди, так это именно женщины. Они быстрее дубеют, погрязают в повседневности, делаются бабами. Мужчина хоть и эгоист, но чувствует тоньше...

— Не уверен.

— Оставьте вашу неуверенность.

Он понял, что Зинаида Алексеевна надела на себя привычную маску, скрылась за нею, а когда она в этой маске — с ней лучше не говорить ни о чем, кроме работы. Не отзовется, не пойдет навстречу, но оттолкнет иронией, своим холодным взглядом, который заставляет ежиться. «Зачем ей это нужно? — иногда думал Анатолий Модестович, удивляясь и досадуя. — Почему она такая?.. Он бы понял человека, сильно обиженного судьбой, хлебнувшего много горя, потерявшего доверие к людям не по своей вине, но Артамонову, как он считал, судьба не обошла своим вниманием. Красивая, по-настоящему элегантная женщина, разве этого мало? Пусть не для счастья — оно не дается от рождения, однако найти его красивой женщине гораздо легче, чем другим. Всего-то и нужно для этого: быть немножко помягче, чуть-чуть подобрее, не выпячивать свою силу, независимость...

Он не догадывался, что, возвращаясь к себе домой, в комнату, которая временами казалась ей одиночной тюремной камерой, Зинаида Алексеевна становится не просто обыкновенной женщиной, чья сила — в слабости, но куда более слабой, ранимой по сравнению с женщинами, умеющими показать, какие они добрые, нежные и отзывчивые. Она завидовала болезненно и тайно матерям, завидовала и Клавдии Захаровне, потому что всегда мечтала иметь детей и, завидуя, боялась сделать безрассудный, непоправимый шаг, понимая, что проклянет себя, если в борьбе за свое счастье не пощадит чужого...

Ничего этого Анатолий Модестович не знал, а потому и не понимал, чем вызвана манера поведения Артамоновой. Он имел то, чего не имеет она, — семью, дом... Не крышу над головой, не дом, как убежище и тепло — это было и у нее, но дом, куда можно принести и радость, и печаль, зная, что тебя поймут, успокоят, где растут, доставляя массу приятных, необходимых забот и хлопот твои дети, твое продолжение. Для Анатолия Модестовича все это было естественным, повседневным, и он, как всякий другой, не замечал этого. А для Зинаиды Алексеевны вечера, когда она бывала здесь, становились праздниками.

Работа между тем продвигалась медленно, не было видно ей конца. Все оказалось сложнее, чем они предполагали.

ГЛАВА VII

В кузнечном цехе случилось ЧП: механик Стукалов, человек молодой и горячий, сменивший на этой должности Иващенко, который по болезни перешел на другую работу, оскорбил пожарника Бубнова. И не просто оскорбил, но якобы ударил.

Стукалова незадолго перед тем приняли в партию, и его поступок разбирали на партбюро.

— Виноват, — сказал он. — Понимаю, что заслуживаю самого строгого наказания, но прошу... Только не исключайте из партии!

— Что вину свою признаете, похвально, — сказал секретарь партбюро Мочалов, — но мы хотели бы услышать объяснения: как и почему это случилось?

— Сам не знаю. — Стукалов вздохнул. — Ударил по руке в запальчивости.

— Вы поругались?

Стукалов, опустив голову, молчал и не находил места рукам.

— Может быть, вы были выпивши?

— Нет, я вообще не пью.

— А Бубнов?

— Тоже был трезвый.

— В чем же тогда дело? — допытывался Мочалов. — Вы, молодой человек и молодой коммунист, полезли в драку с пожилым человеком, который находился на посту!..

— Больше такого не повторится.

— Не сомневаемся. Но вы упорно не хотите ответить на вопрос, за что ударили товарища Бубнова.

Стукалов по-прежнему молчал, переступая с ноги на ногу.

— Вы знакомы с Николаем Иванычем? — неожиданно спросил Захар Михалыч.

— С кем?

— С Бубновым.

— Немного...

— Значит, знакомы. У вас личные счеты? — Захар Михалыч пристально смотрел на Стукалова.

— Это не имеет значения. Вину свою признаю полностью и готов понести наказание.

— Это от вас не уйдет, — сказал Мочалов. — Мы хотим узнать правду, понимаете?

— Да.

— Так говорите!

— Не могу.

— Не хотите или не можете? — опять спросил Захар Михалыч. У него было ощущение, что все не просто в этой нелепой истории.

— Да будет тебе, Михалыч! — поморщившись, сказал Соловьев и посмотрел на часы. — Сидим здесь, дорогое время теряем, а ради чего? Объявить строгий выговор с занесением, и дело с концами! Прямо детектив какой-то!

— Ну что ж, — проговорил Мочалов, оглядываясь. — Других предложений нет?

— Есть. — Захар Михалыч встал. — У меня есть другое предложение.

— Опять двадцать пять! — Соловьев пожал плечами.

— Ты, Пал Палыч, всю жизнь спешишь куда-то, словно к поезду или на собственные поминки опаздываешь. А мы решаем судьбу молодого человека... Может, ему после тебя цехом руководить...

— Ты ближе к делу, а то устраиваешь похороны живых людей!

— И снова спешишь. Давай рассудим. Вот ты меня не любишь, терпишь еле-еле, а по морде бить станешь?.. Нет, не станешь...

— Как сказать! — возразил Соловьев, усмехаясь. — Заслужишь, может, и ударю. Только не справиться мне с тобой, у тебя же ручищи, как у медведя лапы. Сгребешь, пожалуй, кости затрещат.

Все заулыбались, задвигали стульями. Улыбнулся даже Стукалов, хотя ему-то было не до смеха.

— А дело-то серьезное, — продолжал Захар Михалыч. — Когда мы в книгах читаем, например, что хороший, порядочный человек дал подлецу по морде, не осуждаем его, верно?.. Вроде даже приветствуем. А в жизни?.. Факт, дескать, налицо, и все тут. А факт, он как дом — стоит на фундаменте! Вот и ты, Пал Палыч, не скрываешь, что дал бы по морде человеку, если тот заслужит....

— Ты сегодня разошелся, Михалыч! — сказал Соловьев и покачал головой. — Прямо Спиноза!.. Но сначала докажи мне, что этот Бубнов подлец и заслужил...

— Постой. Бубнова мы не знаем, допустим. — Захар Михалыч вроде бы знал его. — А Стукалова знаем, в партию принимали. Должны мы верить ему теперь?

— Он же молчит!

— Вот я и предлагаю выяснить все, а после принимать окончательное решение.

— Так пусть объяснит Стукалов.

— Мы хотим подробностей, Пал Палыч, а ему, может, эти подробности хуже ножа острого. Перед всеми душу раскрыть не просто. Бывает, что и родные дети не хотят...

— Конкретно, Захар Михайлович, что вы предлагаете? — спросил Мочалов.

— Надо кому-то поручить...

— Не надо! — вдруг выкрикнул Стукалов испуганно.

— А вы свободны пока, — обратился к нему Мочалов. — Обождите в коридоре, если понадобитесь, позовем.

Стукалов сердито посмотрел на Захара Михалыча и, пожав плечами, вышел.

— Пожалуй, Антипов прав, — сказал Мочалов, дождавшись, когда за Стукаловым закроется дверь. — Молодой специалист, работает хорошо, никаких нарушений и нареканий... Действительно, что-то здесь не так.

— Охотно верю, что что-то не так, — сказал Соловьев. — У меня, как у начальника цеха, претензий к нему нет. Тогда пусть разбирается милиция. Они профессионалы...

— Вот-вот! Тебе лишь бы с плеч долой, — укорил его Захар Михалыч. — Потом хоть трава не расти. Для милиции он гражданин Стукалов, и только. Нарушивший закон. А в жизни случаев разных побольше, чем букв во всех законах!

— С плеч, с плеч!.. — пробурчал недовольно Соловьев. — Да на моих плечах огромный цех вместе с тобой, так что хватает забот и без чужого грязного белья. Я не прачка, чтобы смывать пятна. — Он встал, собираясь уйти.

— Не торопитесь, — остановил его Мочалов. — Заботы у всех у нас общие, а что касается товарища Антипова, тут ты перегнул. В общем, не будем считаться, кто больше делает, а кто меньше. Стукалову жить и работать с нами, и мы обязаны разобраться. Строгача влепим, а дальше?.. На парткоме, смотришь, вовсе исключат.

— Это ты зря, — сказал Захар Михалыч с обидой. — Там не звери лютые сидят. Не знаю, как ты, Пал Палыч, — он повернулся к Соловьеву, — а я сегодня не усну, если мы не разобравшись накажем парня. Совесть не даст уснуть.

— Прими снотворное. Или тяпни сто граммов. Помогает, говорят.

— Кому как. А я считаю, что для успокоения совести нет лучшего средства, чем справедливость.

— Добывай ее, кто тебе мешает?

— Хватит, товарищи! — призвал к порядку Мочалов. — Голосуем два предложения в порядке поступления: первое — объявить Стукалову строгий выгорор с занесением в учетную карточку. Кто «за»?

Руку поднял один Соловьев.

— Понятно. Второе предложение: отложить разбор персонального дела коммуниста Стукалова до выяснения обстоятельств...

Проголосовали все, кроме Соловьева.

— Принимается предложение Антипова, — объявил Мочалов. — Я думаю, что ему мы и поручим...

— В яблочко! — воскликнул Соловьев радостно. — Поддерживаю! Заварил кашу, пусть и расхлебывает.

— А чтобы соблюсти полную объективность, в помощь Антипову я предлагаю коммуниста Соловьева, — сказал Мочалов.

— Меня?! — Соловьев вскочил.

— Именно. Поскольку вы как бы на разных позициях, а люди оба принципиальные.

— Но у меня нет свободного времени.

— Времени ни у кого нет.

— Михалыч пенсионер.

— Что ты сказал?! — взвился старый Антипов и тоже вскочил со стула. — Ты, что ли, меня на пенсию отправил?.. Да я тебя переработаю! Сначала ты уйдешь, а потом я. Нашел пенсионера!

— Прости, нечаянно вырвалось... — смутился Соловьев. — А за то, что втянул меня в это дело, век тебе не прощу, Михалыч.

— Мне твое прощение, Пал Палыч, как субботе пятница. Обойдусь.

— Чур без рукоприкладства, чтобы не пришлось разбираться с вами, — пошутил Мочалов.

— Договоримся по-хорошему, — сказал старый Антипов, подмигивая Соловьеву.

— С тобой договоришься, — отвернулся тот. — Ты у нас как памятник без пьедестала.

* * *

На другой день прямо с работы Захар Михалыч пошел к Стукалову в общежитие, где жили молодые специалисты. Он не имел какой-нибудь ясной цели, просто хотел поговорить. У себя дома люди обычно раскрываются легче.

Стукалов был в комнате один. Похоже, он не оченьто обрадовался, увидав старого Антипова.

— Не прогоните, Алексей Петрович?

— Наверно, не имею права?

— Почему ж? Вы меня не приглашали, ваше право принять нежданного гостя или прогнать.

— Мне безразлично, — сказал Стукалов. — И называйте меня на «ты», ведь я вам в сыновья гожусь.

— Мало ли кто кому в сыновья годится! — Захар Михалыч внимательно оглядел комнату. Чисто, аккуратно, все прибрано. Не подумаешь, что здесь живут два холостяка. — Хорошо у вас, — сказал он удовлетворенно.

— Нормально, не жалуемся.

— А сосед кто?

— Борис Нечаев.

— Да ну? — почему-то удивился Захар Михалыч. Нечаев работал сменным мастером в кузнице. — Дружите?

— Трудно сказать. Мы с ним скорее приятели, чем друзья.

— Что же так?

— Разные люди. — Стукалов пожал плечами. Ему совсем не хотелось поддерживать этот ненужный, как он считал, разговор.

— Что люди разные, не беда. Люди все разные, Алексей Петрович. С виду вроде похожи, а вообще разные. С таким, как сам, и дружить, наверно, скучно. Все равно что с самим собой. Обдумал?..

— Нет. Думай не думай, Захар Михайлович, сто рублей не деньги.

— Однако их нужно заработать.

— Это я к слову. Спасибо, что заступились, только напрасно вы затеяли. Честное слово, напрасно.

— В жизни ничего не бывает напрасно, — возразил Захар Михалыч. — Все с пользой. Вот я пришел, посмотрел, как вы тут живете-можете, и в этом тоже есть польза. Чем больше знаешь, тем больше видишь. А меня ты не смущайся. Я старик уже, всякого повидал на свете — и хорошего, и плохого тоже...

— Какой вы старик!

— Старик, старик, — вздохнул он. — Почти шестьдесят годочков. Внуки большие. Не успеешь оглянуться — правнуки появятся. Дожить бы только... Не пойму я никак, Алексей Петрович, что вы могли не поделить с Николаем Иванычем? По работе что-нибудь?

— Вы его знаете? — спросил Стукалов настороженно.

— Давно знаю, — ответил Захар Михалыч. — Ты здешний? Что-то я не припомню...

— Приезжий. По распределению.

— Тогда понятно. И какие же у вас общие дела?..

— Общие?.. — Стукалов как-то нехорошо усмехнулся, и старому Антипову показалось, что он сейчас раскроется, расскажет всю правду.

В этот момент скрипнула дверь, и в комнату боком вошла девушка.

— Ты не один?.. — растерянно пробормотала она, увидав Захара Михалыча, и попятилась назад. — Я потом зайду, попозже...

— Ладно, — сказал Стукалов.

— А мы уже все дела закончили, — поднимаясь, сказал Захар Михалыч. — Всего хорошего, Алексей Петрович. Не забудьте о моей просьбе. До свиданья. — Он кивнул девушке.

В сущности, ему больше нечего было делать здесь. Все ясно. Он не мог ошибиться, память на лица у него всегда была отменная — девушка, пришедшая к Стукалову, младшая дочка Бубнова. Значит, у них любовь?.. Значит, есть все-таки общие дела с Николаем Иванычем? Потому Стукалов и не захотел рассказывать правду на партбюро, чтобы не впутывать в эту историю ее. Молодец парень! По-мужски поступил. Но что же у них произошло с ее отцом?..

Захар Михалыч вспомнил, что Нечаев работает сегодня во вторую смену. Есть возможность немедленно поговорить с ним, покуда они не сговорились со Стукаловым. Должен же он что-то знать, раз живут вместе.

Нечаева он нашел в молотовом пролете.

— Девушка, которая к Лешке ходит? — переспросил, уточняя, Нечаев. — Бубнова Ольга. А что?

— Дело тут одно...

— В следователи переквалифицировались?

— А ты не зубоскаль. Что у них происходит?

— Подробной картины создать не могу, — сказал Нечаев, разводя руками. — Лешка человек скрытный, себе на уме. А Оля... По-моему, она по уши в него втрескалась.

— Любит, что ли? — Захар Михалыч поморщился. Терпеть он не мог всяких жаргонных словечек, за что ругал часто и старшую внучку, которая приносила домой эти словечки с улицы.

— Со страшной силой! — уверенно ответил Нечаев. — Или я ни черта не понимаю в женщинах...

— В этом-то можешь не сомневаться, — улыбнулся Захар Михалыч.

— А ее предок, как его?..

— Кто, кто?

— Родитель, стало быть. Он ненавидит Лешку всеми клетками своего насквозь прогнившего организма.

— Ты бы поосторожнее о людях, — неодобрительно сказал Захар Михалыч.

— В гробу я его видел! Он Лешку к дому ближе чем на ружейный выстрел не подпускает, собакой травит. Прямо современные Ромео и Джульетта. Я бы на месте Лешки начхал на этого жлоба. Правда, мне Ольга не нравится, не в моем она вкусе, но раз он не может жить без нее... А‑а, слабохарактерный он, размазня! Прежде чем сплюнуть, неделю размышляет, насколько это нравственно. Отымка, одним словом.

— А это еще что такое?

— Отымка-то?.. — Нечаев рассмеялся. — Фольклор, Захар Михайлович! Моя бабушка так тряпки называла. Еще будут ко мне вопросы или я могу быть свободным?

— Стукалов любит ее?

— Об этом посторонних не спрашивают.

— Верно, — согласился Захар Михалыч. — А что у них с ее отцом произошло, не знаешь?

— Вроде бы Лешка дал ему по рукам, хотя нужно было врезать по морде, чтобы на всю жизнь запомнил. Таких жлобов учить надо, приобщать к культуре! Эй, куда прешься?! — закричал Нечаев на мужчину, который спокойно шел по пролету. — Жить надоело?!

Тревожно ударил колокол. Мужчина отпрянул испуганно. Мимо него, едва не задев, проплыла поковка вала, подвешенная на цепях, — потащили на термообработку.

— Бродят тут!.. — Нечаев выругался. — Потом отвечай за них перед прокурором. А Лешку нужно выручать, Захар Михайлович. Он за себя не постоит. Раззява, каких свет не видал с рождества Христова.

— И тот был отымкой? — спросил Захар Михалыч, улыбаясь.

— Конечно! Сами посудите: какой нормальный человек, уважающий себя, потащил бы собственное распятие? Чепуха! Да еще в гору, да еще в дикую жару! Все равно умирать мучительной смертью — пошел бы крушить этим распятием!.. Смирение ему понадобилось! А дураки еще молятся на него.

— Молчит твой Лешка, вот в чем загвоздка, — сказал Захар Михалыч с сожалением. — Виноват, и все тут!

— А вы Ольгу за жабры возьмите. Она расколется.

— Ну и выраженьица у тебя. Точно не по-нашему шпаришь. Или разучился по-русски говорить?

— А и не умел.

— Плохо. Учиться надо.

— На этот счет есть замечательная пословица, знаете? «Не умел, да умен»... — Он опять рассмеялся громко, от души.

— Умом тоже надо уметь распорядиться.

— Вот Лешка и распоряжается. Начитался книжек, в которых сопли на каждой странице висят...

— Ну тебя в самом деле, — рассердился Захар Михалыч на безалаберность Нечаева.

По правде говоря, он жалел уже, что дал втянуть себя в эту историю. Пусть бы разбирался кто-нибудь другой. Лучше всего женщина, они это любят и умеют. Однако теперь поздно, а совесть подсказывала старому Антипову, что Стукалов не виноват. Виноват, конечно, но не заслуживает очень строгого наказания. И не выручать его нужно, не спасать, а помочь разобраться в своих же личных делах. Если не разберется сейчас, запутается еще больше, а после внушит себе вредную мысль, будто бы нет справедливости. Будто и впрямь, как некоторые считают, человек человеку не друг и товарищ, как оно было, есть и будет всегда — должно быть, — а волк. Взыскание, хотя бы и строгий выговор, пустяк по сравнению с этим. Взыскание снимут, сохранилась бы вера в справедливость, в людей.

Он не заметил, как оказался возле пожарки. Вроде и не собирался заходить сюда... Впрочем, подумал старый Антипов, это и хорошо. Может, Бубнов на дежурстве, поговорить удастся.

Бубнов был выходной.

— А вы по какому делу к нему? — поинтересовался дежурный.

— Есть одно дело. Когда он будет?

— Через трое суток. Сегодня утром сменился.

— Он что, все время так работает?

— График.

— Ну да, ну да... — Какая-то мысль, неожиданно пришедшая в голову, беспокоила Захара Михалыча. — Выходит, сутки дежурит, а трое дома?

— Точно так, — сказал дежурный, приглядываясь к нему. — Вы не Антипов?

— Антипов.

— То-то я смотрю, человек знакомый. Меня не узнаете?

— Нет...

— Свояк я Пашки Серова, как же.

— А-а, — сказал Захар Михалыч. — Теперь узнал.

— Что вам от Николая Иваныча надо?

— Сегодня у нас двадцать седьмое?.. Значит... Это случилось пятнадцатого... У вас есть какой-нибудь журнал, где дежурства записывают?

— Само собой! — сказал дежурный.

— Посмотрите, пятнадцатого Бубнов дежурил?

— И смотреть нечего. Пятнадцатого наш караул дежурил, а Николай Иваныч четырнадцатого. Мы ихчий караул меняем как раз.

— Спасибо.

Получается, что Бубнов не был при исполнении служебных обязанностей во время ссоры со Стукаловым, как о том написал в объяснительной! Скорее всего, сменившись с дежурства, он зашел в кузницу выяснить что-то и тогда они поссорились. Отпадало самое страшное обвинение. Личные счеты?.. Конечно, никакие счеты, в том числе и личные, не дают никому права разбираться с помощью кулаков, а все же... Жизнь она и есть жизнь. Не зря же Бубнов скрыл, что был выходной. Имел, имел на то основания. Но что же он сделал, чем вынудил Стукалова полезть в драку?.. Не такой Стукалов человек, чтобы распускать за здорово живешь руки...

Из проходной Захар Михалыч позвонил Соловьеву домой и рассказал, что ему удалось выяснить. Соловьев обрадовался.

— Молодец, Михалыч! Прямо Шерлок Холмс.

— Теперь надо бы поговорить с Бубновым, Пал Палыч.

— Брось! Мы не базарные бабы. Обманул? Обманул. А разбираться в интимных подробностях противно. Пиши заключение, я подпишу. А сейчас извини, футбол начинается. Наш «Зенит» играет. — И Соловьев повесил трубку.

«Вот сукин сын, — беззлобно ругнулся старый Антипов. — Футбол ему дороже человека!»

А вообще-то он уважал Соловьева, хоть многое и не нравилось в нем. Ценил его знания, любовь к делу и понимал, что ему действительно некогда заниматься разбирательством. Огромным цехом руководит, да еще каким цехом! И надо признать, что руководит неплохо. Просто время от времени его нужно придерживать, чтобы не зарывался, не думал о себе слишком много.

«Ладно, — решил Захар Михалыч, вешая трубку, — поговорю для начала с Николаем Иванычем сам».

* * *

Бубновский дом стоял напротив дома Антиповых, только на другом берегу реки. Старый, довоенной постройки, один из немногих, уцелевших во время войны. Приусадебный участок — сад и огород — спускался прямо к воде. Можно было бы переплыть на лодке, так быстрее и удобнее, однако Захар Михалыч пошел пешком кружным путем, решив, что негоже являться незваным гостем через черный ход, с огорода.

Он долго стоял у ворот, слушая собачий лай, покуда кто-то вышел из дома на его стук и успокоил собаку.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Мне хозяина.

— Какого хозяина?

— Николая Ивановича Бубнова.

— Сейчас.

Отворилась крохотная, неприметная дверца, врезанная в створку ворот.

— По какому делу? — поинтересовалась пожилая женщина, просовываясь в образовавшуюся щель.

— По важному, — ответил Захар Михалыч, и подумал: хорошо бы, если б не оказалось дома Ольги.

Хозяйка, жена Бубнова, отстранилась, пропуская его во двор. Огромный пес, тявкнув для порядка, завилял хвостом, точно признавая старого Антипова за своего.

— На место, Валет! — строго прикрикнула хозяйка, запирая калитку. — Проходите в дом, — пригласила она Захара Михалыча. — Не бойтесь, он не кусается.

Бубнов сидел в кухне, собирался завтракать.

— Вот не ждал, — сказал он удивленно. — Дорогой гость к столу — хорошая примета! Надежда, ставь угощение, — велел жене. — Наливочки принеси, грибочков. Возьми банку, которая на верхней полке стоит, там у меня одни боровички.

— Не надо, — отказался Захар Михалыч. — Я ведь прямо от завтрака, не хочется ничего.

— Стопка наливочки не помешает, — настаивал Бубнов. — Своя, Антипыч, не казенная табуретовка. Давай, давай, Надежда, что стоишь? — поторопил он жену.

— Я вообще с утра не употребляю.

— И ради выходного?

— Все равно.

— Смотри-ка ты! — Бубнов недоверчиво посмотрел на Захара Михалыча и покачал головой, сожалея. — На нет, как говорится, и суда нет. Садись, Антипыч.

— Мне бы поговорить с тобой, Николай Иваныч.

— Это само собой. Раз пришел, значит, поговорить надо. А мне что?.. Умного человека приятно послушать даже на пустой желудок. Всегда новое что-нибудь узнаешь, как там в верхах поживают, какие важные дела затеваются. А мы люди рядовые, темные, можно сказать. Газетки, правда, читаем, но что газета!..

— Не прибедняйся, — сказал Захар Михалыч. — А разговор у нас будет мужской...

— Раз так, пойдем в сад, — Бубнов неохотно поднялся из-за стола. — Там никто не помешает.

В саду, у самой воды, они устроились в голубенькой ажурной беседке. Была она аккуратная, веселая, сделанная с любовью и для радости. Точно теремок.

Закурили, прежде чем начать разговор. Да Захар Михалыч и не знал, о чем говорить с Бубновым, хотя ночью продумал все, заготовил возражения на любые отговорки, каких можно было ожидать. Хорошие слова были припасены у него — насчет любви, молодых, насчет того, что нельзя мешать детям строить свою жизнь. А теперь не находил нужных и простых слов и оттого нервничал.

— Сам беседку мастерил? — спросил у Бубнова, лишь бы не молчать долго.

— А кто же еще! — ответил тот с гордостью и насмешкой. — Все сам, все своими руками.

— Молодец ты. Надо бы и мне такую смастерить. — Он вздохнул. — Времени не хватает ни за что взяться. Вот уж пойду на пенсию, тогда возьмусь.

— Ясное дело, откуда у тебя время! В пожарку ты приходил про меня выпытывать?

— Я, Николай Иваныч. Только не выпытывать, я и так про тебя все знаю.

— Может, знаешь, Антипыч, а может, и нет. Чужая душа потемки. Ко мне с чем пожаловал?

— Не догадываешься?

— Для этого большого ума не надо. Ты сам по себе или по поручению?

— Тебе как хочется?

— Вроде и все равно, — сказал Бубнов, — а ежели по-человечески, от себя, оно приятнее.

— Считай, что от себя.

— Да ладно, без разницы мне это. Спасибо, что не чужому доверили. Случай-то обыкновенный, Антипыч. Не возьму даже в толк, откуда такой интерес проявился.

— Интерес тоже обыкновенный. Стукалова, конечно, можно наказать и накажем, а я подумал: дай-ка, дескать, схожу к Николаю Иванычу, побеседуем. Вот ты в заявлении написал, что находился при исполнении обязанностей...

— Ну?..

— А на самом деле уже сменился с дежурства.

— Я в форме был. Он не знал, что я не на дежурстве.

— Ишь как ты поворачиваешь! — Захар Михалыч усмехнулся. — Ловко. А если он скажет, что знал?..

— Ты научишь? — спросил Бубнов и прищурился.

— Хоть бы и я, а только будущий твой зять, Николай Иваныч, и сам мог узнать.

— Зять?! — Бубнов вскочил. — Пусть выкусит! — Он показал фигу. — Голь перекатная, на кой он нужен в моем доме?.. Я своими руками, по́том своим наживал все! Подумаешь, тыща триста оклад! Много ртов накормить с этого заработка?

— А у тебя какая зарплата?

— Мое — при мне. У меня дом, сад, огород, двадцать ульев...

— Пошел, пошел! — Захар Михалыч поморщился. — Не про то говоришь. Ты подумай, Николай Иваныч, о дочери своей, ей ведь жить, не тебе. Забери свое заявление, ничего все равно не добьешься, а дочь и зятя против себя настроишь на всю жизнь.

— Конечно, я человек маленький, рядовой, не то что ты. Меня можно и ударить, и оскорбить, я все должен терпеть...

— Не ударял он тебя, зачем мне-то врешь? Оттолкнул только. И брось паясничать, честное слово, прекрасно же знаешь, что я такой же рабочий, как все. Как и ты.

— Эге! — Бубнов поднял указательный пален. — Такой да не такой. Ты и депутат — сам за тебя голосовал, и член парткома, а я?.. Боец пожарной охраны, ноль без палочки. Нет, Антипыч, мне за тобой не угнаться, не на равных мы.

— На равных, Николай Иваныч, на равных... У тебя заботы, и у меня их хватает, не думай. Дети, они всегда дети, до самой старости. По-дружески советую: кончай ты эту волынку, не срамись. Не хочешь, чтобы зять в доме жил, не надо — он комнату скоро получит...

— Получит, держи карман шире, — возразил Бубнов, однако говорил он без прежней уверенности и злости.

— Я знаю, что говорю. Да и не в том сейчас дело. — Захар Михалыч покосился на Бубнова и вдруг подумал, что он похож на Прохора Данилова. И совпадение какое — оба вроде в сторожах. Но Николай Иваныч никогда преступлений не совершал и не совершит, а что со Стукаловым схватился, дело житейское, семейное. Бывает и хуже. Поймет, обязательно поймет, что не прав... Труженик он. А в сорок первом был в ополчении добровольцем. Или не был?.. — Забыл я, Николай Иваныч, — спросил, проверяя свою память, — ты в ополчении ведь был?

— А то как же, Антипыч! — с гордостью ответил Бубнов. — Под Славянкой оборону держали. Это святое, взять винтовку, когда враг по нашей земле топает. Святое! — повторил он. — И ты был?

— Да, — сказал Захар Михалыч. — И ты прав — святое это дело. Ладно, пойду я, засиделись.

— Заходи еще когда, — пригласил Бубнов, — всегда рад. А то, может, выпьешь моей домашней наливочки?

— Не хочется, спасибо.

— Что я спросить у тебя хотел, Антипыч...

— Спрашивай, Николай Иваныч.

— Дома-то как, все ли хорошо? Разное люди болтают...

— Не знаю, — сказал Захар Михалыч. — Ну, прощай пока. — Он протянул Бубнову руку.

Домой старый Антипов сразу не пошел. Завернул по дороге в городской сад, благо с утра там бывает мало народу. Отыскал на берегу укромное место, присел под ивой прямо на землю, чтобы подумать обо всем, что камнем лежало на сердце.

Бубнов, не понимая того, задел самое больное. Захар Михалыч не мог не видеть, что с зятем творится неладное. Потеснила Зинаида Алексеевна Клавдию, сильно потеснила... И как ни раскладывай, а чего-то, каких-то важных мелочей недосмотрел и он, а ему-то, старому, надлежало все видеть и понимать, чтобы не пропустить момента, когда начался разлад между дочерью и зятем. А он-таки был, разлад... Конечно, главная вина остается с Анатолием, но в чем-то виновата и Клавдия, потому что женщина обязана устраивать семейную жизнь, беречь ее от непогоды, должна прощать близкого человека, мужа, в малом, чтобы после не потерять всего. Должна иногда не замечать что-то, не знать, чего знать ей не нужно. Однако и на его долю вины хватает — не подсказал, не внушил, не посоветовал вовремя...

Трудно признаваться в этом, а нельзя не признаться. Обманно совесть не успокоишь.

Тихо и ласково плескалась вода. Солнце пригревало спину. Сад помаленьку наполнялся гуляющими. Все были веселые, жизнерадостные. В последнее время люди, слава богу, научились отдыхать, забывать о каждодневных делах и хлопотах. И это хорошо, потому что иначе не знали бы люди ни праздников, ни будней и вся жизнь была бы как один длинный, скучный день.

На открытой эстраде оркестранты налаживали свои блестящие трубы. Значит, будет гуляние или концерт. А ближе к вечеру, когда спадет жара и когда разойдутся по домам мамаши с детьми, пожилые пары и вообще семейный народ, на танцевальной площадке соберется молодежь, у которой впереди — неоглядно и неохватно — вся долгая жизнь с радостями и огорчениями, с любовью светлой и торжественной, как праздник, с трагедиями маленькими и большими, без чего тоже нельзя, невозможно прожить на свете. Да только кто же, какой дурак думает, вступая в жизнь, о трагедиях!.. Они, как смерть, о которой не думают загодя, — сама придет, когда настанет час.

Старый Антипов поднялся неохотно — уж очень хорошо сиделось и думалось в одиночестве, — отряхнул брюки и медленно, сторонясь людных дорожек, пошел к выходу. И вспомнились ему почему-то слова Кострикова, сказанные перед самой смертью, в больнице, куда Захар Михалыч приходил навешать его: «А жить-то надо, Захар. Надо жить...»

— Будем, — произнес он вслух и огляделся испуганно, не слышал ли кто-нибудь. — Образуется все.

ГЛАВА VIII

Незаметно как-то прошло лето и минула осень с частыми затяжными дождями и сильными, ураганными ветрами. Ветры наводили на реке крутые, высокие волны, вода делалась темная, мрачная, и даже самые отчаянные рыболовы не осмеливались в такие дни рыбачить с лодок.

Жулик, боясь непогоды, безвылазно сидел в доме, скулил, жался к людям.

У старого Антипова унесло кепку. В палисаднике поломались георгины. Наталья с Михаилом ходили в школу огородами — по берегу страшно.

Тревожная была осень.

В конце ноября выпал снег. Выпал на сырую землю, и неуютно, вовсе уж беспросветно сделалось на улице. Еще не зима, но как бы и не осень. Слякотное, серое межсезонье, когда душа жаждет одного — поскорее добраться до тепла и света.

Клавдия Захаровна настаивала, чтобы Зинаида Алексеевна, когда они работали с мужем, оставалась у них ночевать.

— Нет, нет, я привыкла ночевать дома.

Может быть, если бы старый Антипов поддержал дочь, Артамонова и согласилась бы — дорога на станцию хоть и короткая, но идти в темноте, когда под ногами снег вперемешку с грязью, а сверху льет дождь, удовольствие не великое. Однако Захар Михалыч молчал, не хотел больше вмешиваться в эти дела. Но, ожидая возвращения зятя, который каждый раз провожал Зинаиду Алексеевну, волновался сильно, стараясь не выдать своего волнения дочери...

Они засиживались допоздна, насквозь прокуривая большую комнату. Засиживались скорее по инерции, из упрямства, потому что обоим было уже ясно: вдвоем с работой не справиться.

Чаще и чаще они отвлекались на посторонние разговоры, чего прежде, в пору надежд, не позволяли себе. Либо Зинаида Алексеевна не приходила совсем, ссылаясь на неотложные дела.

И наступил день, когда она, в сердцах оттолкнув арифмометр, сказала с раздражением:

— Мы зашли в тупик.

— Вы так считаете? — спросил Анатолий Модестович машинально, потому что сам убедился в этом давно.

— А вы нет?..

— Не пойму. — Он начал растирать виски, его мучили в последнее время страшные головные боли. — Иногда кажется, что мы рядом с целью, что еще одно усилие... А иногда... Может быть, порочна сама идея? Цех не рассчитан на такое количество оборудования, и у нас все же не поточное производство.

— Вы инженер и отлично понимаете, что идея перспективная, — сказала Зинаида Алексеевна. — Это мы с вами зарвались, взялись за дело, которое нам не по плечу. Ступайте-ка к главному.

— Я бы давно сходил, — признался Анатолий Модестович. — Приказ по заводу, довести до сведения начальников цехов и отделов, а также их заместителей... — Он усмехнулся и покачал головой. — Нельзя идти. Черт с ней, с этой идеей.

— Какой приказ, о чем вы? — спросила Зинаида Алексеевна недоумевая.

— Да так.

— Вы что-то знаете и не хотите мне сказать!.. — Она нахмурилась, на лбу обозначились резкие, глубокие складки.

— Вам не идет хмуриться, — сказал Анатолий Модестович.

— Оставьте! Признайтесь, вы сейчас повторяли не свои слова? Николая Григорьевича?..

— Какая разница?

— Выходит... Ну и дура я, ну и дура! Не догадалась, когда он просил меня помочь вам!

— Он просил? — воскликнул удивленно Анатолий Модестович.

— Конечно. Неужели я бы согласилась? Никогда. Значит, он ушел специально... Почему вы не сказали мне об этом?

— Ушел он не из-за этого, — неуверенно возразил Анатолий Модестович. — Устал и вообще считал, что уважающий себя человек обязан уйти, когда почувствует, что начинает отставать от времени.

— Чушь, чушь! Никуда Николай Григорьевич не собирался уходить, я его достаточно знаю. Он и мне говорил что-то насчет того, что боится оставить цех на чужого человека, а я пропустила мимо ушей, не подумала.

— Виноват я, — сказал Анатолий Модестович.

— Все виноваты, и никто конкретно.

— Так не бывает.

— Увы, бывает и так. Теперь нечего разбираться. А вы завтра же, прямо с утра, ступайте к главному.

— Хорошо.

— Да не будьте вы послушной паинькой! Хорошо, ладно, сделаю... Что за манера? — Она поморщилась. — Вы мужчина или баба? Мы не довели дело до конца, но кое-что сделали. Вы не с пустыми руками придете к главному. Ладно, я поехала домой.

— Так сразу?

— Что значит «сразу»? — удивленно переспросила Зинаида Алексеевна. И опустила вдруг глаза.

Она сидела на оттоманке. Анатолий Модестович встал, подошел и сел рядом. Зинаида Алексеевна отодвинулась чуть-чуть, и тогда он, не помня себя, не соображая, что делает, точно в каком-то запутанном, кошмарном сне, обнял ее... Она не оттолкнула его, не вскочила в гневе, а неожиданно, теряя власть над собой, над своими чувствами, которые так долго скрывала, прильнула к нему. Была она трепещущая, доступная, переполненная желанием любви, ласки...

У нее не было больше сил.

Анатолий Модестович целовал ее губы, лицо, волосы, от которых истомно пахло хорошими духами, целовал и шептал, шептал что-то невразумительное, и она не сопротивлялась, вся обмякшая, ослабевшая и мокрая от слез.

— Господи, что мы делаем!.. Нельзя же так, нельзя...

— Я люблю тебя, люблю!

— Где же ты был раньше, милый? Почему, почему мы не встретились давно... — И горячо отвечала на поцелуи, со страстью истосковавшейся без любви женщины.

— Я всегда любил тебя.

— Я знаю, знаю, милый. Я все знаю.

Он на мгновение отпустил ее, чтобы выключить свет, и тут Зинаида Алексеевна опомнилась, пришла в себя. Она вскочила с оттоманки быстро и отпрянула к окну. У нее был испуганный, какой-то затравленный взгляд.

Анатолий Модестович тоже встал.

— Нет! — вскрикнула она. — Нет!!! Не подходите ко мне, я прошу — не подходите!..

— Зина, — тихо и ласково сказал он.

— Умоляю... Не смейте! Или я выпрыгну в окно, слышите?.. — Она потянулась рукой к шпингалету.

— Успокойся. — Он сел.

— Никогда, никогда... — бормотала она, поправляя волосы. Теперь это была холодная и уже недоступная женщина. — Отвернитесь же, мне надо привести себя в порядок! Безумие какое, стыд.

Она поправила прическу, припудрилась и, взяв со стола сумочку, вышла из комнаты. Анатолий Модестович по-прежнему сидел на оттоманке. Громко стучало в висках. Он слышал, как Зинаида Алексеевна одевалась в прихожей, как скрипели под ее ногами половицы в сенях, потом снег на дворе...

Его колотил озноб, хотя весь он был в липком поту.

— Иди помойся и ложись спать, — спокойно сказал Захар Михалыч.

Анатолий Модестович поднял голову. Тесть стоял в дверях.

— Иди, — повторил он. — Скоро Клавдия вернется. Не надо показываться ей в таком виде.

Возвращаясь домой после вечерней смены, проходя под окнами большой комнаты, старый Антипов случайно увидел, как вскочила Зинаида Алексеевна, загородив окно, услышал ее крик — форточка была открыта, — и понял все. Он подождал, покуда она уйдет (прятался за углом), и только потом вошел в дом.

Анатолий Модестович встал, пошатываясь прошел на кухню и ополоснулся холодной водой.

— Так-то будет лучше, — сказал Захар Михалыч, подавая полотенце.

* * *

Лечь спать Анатолий Модестович не успел — пришла Клавдия Захаровна. Она была в гостях у приятельницы.

— Дети спят?

— Спят, — ответил старый Антипов.

— А что здесь происходит? — с тревогой спросила она, заметив, что муж взволнован, возбужден чем-то, а отец отворачивает лицо.

— Ничего не происходит, с чего ты взяла? Это у тебя от вина суета в глазах. Весело было в гостях?

— Не очень, собрались одни женщины.

— Что же так?

— У кого мужья в делах, у кого с ребятишками остались. Мы специально девишник организовали, чтобы Полину не расстраивать, она развелась недавно.

— Тогда другое дело, — сказал Захар Михалыч.

— А где Зинаида Алексеевна?

— Уехала домой. Время, слава богу, позднее.

Клавдия Захаровна пригляделась к мужу. Странный он был какой-то сегодня, словно расстроенный чем-то... Возможно,она и догадалась бы, в чем дело, но присутствие отца сбивало с толку. Не могла же она предположить, что отец пришел за несколько минут до нее. Просто не подумала об этом.

— Вы поссорились с Зинаидой Алексеевной? — спросила она Анатолия Модестовича.

— Немножко.

— Из-за чего?

— По работе, из-за чего еще, — ответил за зятя Захар Михалыч. — Дело такое.

— Зачем ты ссоришься с Зинаидой Алексеевной? — выговаривала Клавдия Захаровна мужу. — Неужели нельзя уступить, ведь она женщина!

— Бывает, что и нельзя, — опять встрял Захар Михалыч.

— Ах, отец!.. Вы же ничегошеньки не знаете про нее. Она такая несчастливая... У нее был муж, и ребеночек тоже был, только умер почти сразу после родов. А муж с войны не вернулся к ней, дурак. Она очень любила его. Подумать надо — красавица, умница, а вот не повезло в жизни. Ты хоть чаем напоил ее?

— Она отказалась, — ответил Анатолий Модестович, думая, что он действительно ничего не знал о личной жизни Зинаиды Алексеевны.

— Значит, плохо предлагал. Ни на минуту нельзя уйти из дому, обязательно что-нибудь случится. Сами ужинали? Я сейчас, пальто сниму. — Она вышла в прихожую.

— Захар Михайлович! — позвал Анатолий Модестович.

Старый Антипов медленно поднял голову от стола, взглянул на зятя пристально, но без осуждения или негодования, скорее с жалостью, поискал глазами пепельницу и, не найдя, ткнул окурок в цветочный горшок на подоконнике.

— Выслушайте меня...

— Кто-то рассказывал, что будто бы один писатель, что ли, немец или француз... — Захар Михалыч говорил нарочито громко, чтобы было слышно в прихожей. — Так вот он работал по ночам...

— Многие писатели и художники работают по ночам, — входя в кухню, сказала Клавдия Захаровна. — У них работа тишины требует.

— А этот, как его?.. — Он смотрел в окно и видел там, точно в зеркале, отражение зятя, дочери и себя. — Еще влюбился в русскую помещицу...

— Бальзак, — подсказала Клавдия Захаровна. — Но помещица была не русская, а только подданная России.

— Это все равно. Я к тому, что спать пора.

— Что-то ты загадками говоришь, отец.

— Все в жизни сплошная загадка, — сказал старый Антипов и, поднявшись, ушел в свою комнату.

— Ты будешь ужинать? — спросила Клавдия Захаровна мужа.

— Не хочется, пойдем и мы спать.

Она уснула тотчас, едва легла в постель, а Анатолий Модестович уснуть не мог.

За окном разыгрался ветер. Скрипел в деревьях, словно проверяя их на прочность и на выносливость, шуршал громко в малиннике, дул, взбираясь на крышу, в трубу и гудел, гудел тоскливо и тонко в дымоходе, в проводах, раскачивал редкие лампочки на набережной, гнал впереди себя снежные смерчи по льду замерзшей реки, очищая лед, делая его гладким и черным.

Не хотелось бы ни о чем думать, однако тревожные мысли одолевали Анатолия Модестовича.

Как он утром встретится с Зинаидой Алексеевной, как посмотрит в ее глаза, что скажет?.. Не встречаться бы вовсе, но это невозможно. И еще: что именно, то есть сколько знает Захар Михалыч?.. Видел он что-нибудь или просто догадался?.. Похоже на то, что видел. А почему промолчал? Пожалел Клавдию? Но ведь он мог многое сказать и до ее прихода!..

Наверное, он будет молчать и дальше. Будет ждать, покуда зять не заговорит об этом сам. Это вполне в его характере — ждать искренности, откровенности от других, потому что искренен и откровенен сам, потому что не терпит лжи, лицемерия, но зато умеет прощать людям их ошибки и маленькие прегрешения.

Тем сложнее, понимал Анатолий Модестович, его положение.

Может быть, жена захочет понять его?.. Вряд ли. Однажды она переборола себя, свою неприязнь к Зинаиде Алексеевне, приняла ее в доме, подружилась с нею, обласкала, как умела и могла, и поэтому не простит теперь, потому что обманутым оказалось ее доверие. Что из того, что все произошло случайно!.. Ей не легче. Да ведь и не правда, не вся правда, что это было случайностью. Рано или поздно это случилось бы. Обстоятельства могли сложиться иначе, но они непременно сложились бы таким образом, когда он потерял бы над собой власть...

Если бы Зинаида Алексеевна оттолкнула его чуть раньше, он имел бы право поделить вину на двоих. Сейчас этого права, делить вину, у него нет. Он все возьмет на себя. Он не позволит никому оскорбить Зинаиду Алексеевну. Он не опорочит ее имени.

А жене расскажет. Этого от него ждет Захар Михайлович. Чтобы он повинился перед женой. Ну что ж, он повинится, не станет отмалчиваться и делать вид, что ничего не было, потому что иначе окончательно и навсегда потеряет уважение тестя.

Тяжелый предстоит разговор, но другого выхода нет.

С этим Анатолий Модестович забылся уже под утро, когда, переговариваясь громко, на лед выходили самые нетерпеливые рыбаки. Сон его был тревожен. Кто-то гонялся за ним, за кем-то гонялся он, и Анатолий Модестович проснулся с тяжелой головой. Осторожно встал, чтобы не разбудить жену (к счастью, она не слыхала, как звонил будильник), сварил крепкого кофе и ушел на работу. По пути завернул в заводоуправление узнать, когда можно застать главного инженера. Секретарша сказала, что Харитонов будет часов в одиннадцать, но принять, наверное, не сможет, потому что приезжает какая-то комиссия из Москвы.

— Вы на всякий случай доложите, что я хотел бы поговорить с ним, — попросил Анатолий Модестович.

Выйдя из заводоуправления, он постоял у двери, размышляя, нет ли у него каких-нибудь дел в других цехах. В свой идти не хотелось. Но идти надо, никуда не денешься. И все же в кабинет он поднялся не сразу, побродил по участкам. Вообще-то он редко вмешивался в производственные дела непосредственно: каждый занимался своей работой, а его обязанность — координировать общие усилия коллектива.

Он пришел в кабинет за несколько минут до начала ежедневной «пятиминутки».

* * *

На столе лежало заявление Артамоновой.

Ровным, несколько угловатым почерком было написано: «Начальнику инструментального цеха тов. Антипову А. М. От начальника ТБ Артамоновой, раб. № 05116. Прошу уволить меня по собственному желанию в связи с семейными обстоятельствами».

Анатолий Модестович спрятал заявление в стол и включил селектор.

— Инструментальный! — раздался недовольный голос директора.

Значит, «пятиминутка» идет давно.

— Слушаю.

— Спите там?!

— Нет, не сплю.

— Что скажете по этому поводу?

— По какому?

— А говорите, что не спали! — сказал директор.

— Простите, Геннадий Федорович, задумался.

— Это хорошо, что вы иногда думаете. Но и других надо слушать! — Анатолий Модестович представил, как сейчас ухмыляются начальники цехов, и ему сделалось стыдно. — Шестой цех имеет претензии к вам. Гуревич, повторите, а то Антипов задумался.

— Вы задерживаете оснастку по двадцать первой позиции, — заговорил начальник шестого цеха Гуревич.

— Ничего подобного, — возразил Анатолий Модестович, мгновенно настраиваясь на привычный ритм «пятиминуток», когда кто-то наседает, кто-то оправдывается, а кто-то просто выкручивается, пытаясь свалить свою вину на другого. — По двадцать первой позиции мы полностью рассчитались на прошлой неделе.

— Шестой, — вмешался директор, — объясните.

— Если Антипов не вводит меня в заблуждение, — сказал Гуревич потухшим голосом, — тогда что-то напутали мои помощники. Я немедленно проверю, Геннадий Федорович, и доложу вам.

— Разумеется, проверите и доложите. А пока объявляю вам выговор. Или лучше лишить премии? Выбирайте.

— Лучше выговор.

— Так и запишем. Через двое суток все узлы по двадцать первой позиции должны быть сданы. Иначе голову сниму, ясно?

— Ясно.

— Поехали дальше, товарищи. У кого есть претензии к инструментальному?

Все молчали. Никому не хотелось вылезать с вопросами сейчас, когда директор не в духе. В динамике слышались шорохи, покашливание, шелест бумажек, приглушенные разговоры.

— Антипов, у вас тоже нет претензий ни к кому?

— Есть к кузнечному.

— Слушаю.

— Все то же, Геннадий Федорович, припуски. Ведь половину металла гоним в стружку.

— Соловьев! — позвал директор.

— Антипов там с жиру бесится, — спокойно проговорил Соловьев. — Ему бы вообще поковки без припусков, чтобы они только шлифовали.

— А мне кажется, что ты с жиру бесишься. Давай кончать с этим. Неужели каждый день повторять, что металл мы должны беречь, а не пускать на ветер?!

— Мы не ювелиры, а кузнецы, Геннадий Федорович.

— Хватит разводить демагогию. Иногда полезно и головой поработать.

— В самом деле, Пал Палыч, — вмешался кто-то из начальников цехов. — У тебя всегда и на все тысяча отговорок. Молодой Антипов прав, чего там.

— Заканчиваем, — сказал директор. — К Антипову есть вопрос у главного инженера.

— Здравствуйте, Анатолий Модестович, — проговорил Харитонов мягко. — Мне доложили, что вы хотели меня видеть. Дело срочное или потерпит два-три дня?

— Потерпит.

— Я позвоню вам, всего хорошего.

Снова включился директор.

— Напоминаю, товарищи, что до конца года осталось восемь дней. Учтите, я категорически запретил начальнику ОТК принимать продукцию в счет этого года первого января, запомните это и намотайте на ус. Желаю успешного выполнения плана.

— Геннадий Федорович! — взволнованно позвал Гуревич.

— Что еще?

— Мне только что доложили...

— Короче — оснастка у тебя?

— В общем, да...

— Разговоров нет, если хочешь получить премию. — В динамике щелкнуло, директор отключился.

Тотчас зазвонил телефон.

— Тебе что, больше всех надо? — зарокотал в трубке недовольный бас Соловьева. — Вечно лезешь. Чем недоволен?

— Я по-русски сказал, припусками. Если у вас нет других дел, прошу извинить, некогда.

— Черт с тобой, зайду на днях, потолкуем.

— Милости прошу.

Он положил трубку и вынул из стола заявление Артамоновой. Перечитал еще раз и написал в левом верхнем углу: «Возражаю». Потом вызвал табельщицу и велел пригласить Зинаиду Алексеевну.

Она пришла тотчас, словно ждала, когда ее позовут. На ней было вчерашнее темно-зеленое платье с глухим воротником-стойкой, которое очень выгодно смотрелось на ее ладной, подтянутой фигуре. Несмотря на свои почти сорок лет, она казалась молоденькой девушкой.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

— Я не могу удовлетворить вашу просьбу, — сказал Анатолий Модестович. — Вот, возьмите заявление. Можете обратиться к директору завода, это ваше право.

Она прочла резолюцию и, пожав плечами, тихо сказала:

— Глупо. Вы сами отлично понимаете... — Она закусила губу и скомкала заявление.

— И еще... Прошу извинить меня.

— Не надо! — Голос ее дрогнул, но больше ничем Зинаида Алексеевна не выдала своего волнения. — А заявление... — Она разжала пальцы, бумажный комок упал. — Я напишу новое, и вы подпишите.

— Нет.

— Вы же взрослый человек, не будьте мальчишкой!

— Думайте обо мне что хотите, но отпустить вас я не могу.

— Вы что-то надумали? — встревожилась она.

— Собираюсь повзрослеть.

— Похвальное стремление, только не нужно при этом делать глупостей. Их и без нас достаточно наделано в этом мире.

— Тем более, — сказал он. — Одной глупостью больше, одной меньше, какое это имеет значение? На днях меня примет по нашему делу главный инженер...

— По вашему делу, Анатолий Модестович. По вашему.

— По нашему, — повторил он. — Если случится так, как предполагал Николай Григорьевич, я не стану отказываться. Следовательно, вам нет нужды увольняться.

— Остроумно. Ну, а если никаких предложений не последует? — Она пронзительно смотрела на него, смотрела так, словно хотела убедиться, что перед нею самый ординарный, самый обыкновенный мужик, который не достоин даже мимолетного внимания.

— Тогда... — Он поднял глаза. — Тогда уйду с завода я.

— Вы это придумали в одиночку или вам кто-нибудь помогал? Господи, до чего все пошло, гадко, мерзко! — Она закрыла руками лицо. — Раскисла сентиментальная баба, любви ей захотелось!.. Другая на моем месте утопилась бы или удавилась, а я и этого сделать не могу.

— Успокойтесь, во всем виноват я, — поднимаясь, сказал Анатолий Модестович.

— В чем, в чем вы виноваты?.. Перестаньте играть роль благородного рыцаря, вам не идет.

Кажется, она искала способа оскорбить его или хотя бы разозлить, вызвать в нем озлобление против себя, а он смотрел на нее и любовался ею. В гневе Зинаида Алексеевна была еще красивее...

— Ладно, я потом напишу новое заявление, а пока разрешите мне взять на три дня отгул. У меня накопилось.

— Пожалуйста.

— Спасибо и на этом. Можно идти?

— Зачем вы спрашиваете?

— Видите ли, меня с детства учили хорошим манерам, — проговорила она, поджимая губы. — А вы пока еще мой начальник. Так могу я идти?

— Идите, — устало сказал он и сел.

ГЛАВА IX

Главный инженер Харитонов был человеком мягким, обходительным. В отличие от директора он никогда не повышал голос, не объявлял взысканий, держался со всеми одинаково ровно, доброжелательно. Крупный специалист-металлург, уже занимая пост главного инженера, он заочно окончил машиностроительный факультет, что многим казалось ненужным чудачеством. И еще он обладал редким свойством, так недостающим большинству людей, — умел слушать. Не просто слушать, но прислушиваться к разумным советам и предложениям. Он видел перспективу, жил как бы в завтрашнем дне, что, собственно, и требуется от главного инженера. Текучка не заедала его, потому что Харитонов доверял людям, своим помощникам.

Придя к нему, Анатолий Модестович начал было раскладывать на столе бумаги — расчеты, эскизы, аккуратно и добросовестно выполненные в основном Зинаидой Алексеевной. Главный косо взглянул на эти приготовления, посмотрел на часы и спросил вежливо, нельзя ли ограничиться устным объяснением.

— Извините, но у нас всего двадцать минут.

— Хорошо.

— Тогда я слушаю. — И он откинулся на спинку кресла.

Анатолий Модестович был взволнован и потому говорил сумбурно, сбиваясь и перескакивая с одного на другое, начинал излагать новые соображения, не закончив прежней мысли. Ему казалось, что главный не слушает его, а дремлет, потому что сидел Харитонов спокойно, не шевелился, не перебивал и ничего не уточнял. При этом глаза его действительно были полузакрыты. Однако он не дремал, но с интересом слушал.

— У вас все? — спросил он, когда Анатолий Модестович замолчал и стал как попало запихивать бумаги в портфель.

— В общих чертах.

— Судя по всему, вы проделали большую работу.

— Кое-что, — поскромничал Анатолий Модестович. — Мы вместе с Артамоновой.

— Это начальник вашего техбюро, кажется?..

В это время в кабинет вошел директор завода. Он поздоровался с молодым Антиповым и спросил у главного:

— Не помешаю, Сергей Яковлевич?

— Напротив, Геннадий Федорович. У Анатолия Модестовича интересное предложение...

— Ну-ну! — поощрил директор.

— Предлагают...

— Простите, Сергей Яковлевич, я понял так, что предлагает Антипов.

— Вдвоем, с Зинаидой Алексеевной Артамоновой.

— Ясно. И в чем же дело?

Главный в нескольких словах пересказал то, что сам услышал от Анатолия Модестовича. Выслушав, директор подошел к столу, полистал бумаги. Один какой-то эскиз рассматривал особенно внимательно.

— Любопытно... Скажи, Антипов, тебе давно эта мысль пришла в голову?

— Я собирался на эту тему защищать диплом. — Он смутился.

— С кем-нибудь советовался?

— С Артамоновой...

— А с Кузнецовым? — спросил директор, не спуская глаз с Анатолия Модестовича. — Выкладывай, выкладывай!

— Советовался.

— Я так и знал! Сукины дети, прохвосты!.. — Он снова подошел к столу, взял бумаги, подержал их, как бы взвешивая, и бросил: — Ну так что тебе посоветовал уважаемый Николай Григорьевич?

Харитонов молчал, не понимая, что происходит.

— Я жду! — потребовал директор.

— Не помню, — проговорил Анатолий Модестович отворачиваясь. — У нас был мимолетный разговор...

— Тайны Мадридского двора, — загремел директор, расхаживая по кабинету. — Заговор обреченных! Черт знает что!.. Академики, понимаешь ли, собрались в инструментальном. Да твое предложение сегодня не стоит выеденного яйца! — сказал он со злостью. — Новый инструментальный цех решено строить в первую очередь. Мы будем обеспечивать инструментом не только себя, а всю отрасль. Из-за тебя и этой, как ее?.. Напомни-ка!

— Артамонова, — подсказал главный.

— Мы потеряли нужного человека!

— Зинаида Алексеевна ни при чем, — осмелился возразить Анатолий Модестович. Он чувствовал, как пол буквально уходит у него из-под ног. — Я попросил ее помочь...

— Нашел референта в юбке! А я вот возьму и выкину к чертовой матери обоих с завода! И тебя и эту юбку.

— Пожалуйста, — сказал Анатолий Модестович.

— Бежать?.. Не выйдет! Назначу куратором по строительству с подчинением какому-нибудь прорабу, ты у меня побегаешь! — Он погрозил пальцем. — Распорядились, все рассчитали... Иди! — приказал он. — Иди и подумай.

Анатолий Модестович хотел было собрать оставшиеся на столе бумаги, однако главный остановил его:

— Пусть будут у меня, — мягко сказал он. — Я посмотрю дома. Может, что-то пригодится. На проектировщиков, как говорится, надейся, а сам не плошай. Они и в новом цехе такого наворочают, что потом не расхлебаешь.

Анатолий Модестович вышел от Харитонова подавленный, пристыженный. Положение хуже не придумаешь. Хотел сделать подарок заводу, а получилось, что его идея никому не нужна. И не в том дело, что он опоздал, а в том, что был слишком самоуверен...

* * *

Чуть ли не от самой проходной — улицу перейти только — была протоптана по льду тропа, и все, кто жил за рекой, в зимнее время, когда становилась окончательно река, ходили по этой тропе, намного сокращая путь от завода к дому. Ночью это было небезопасно — повсюду рыбаками наделаны лунки, а кое-где, поближе к берегу, и большие проруби для полоскания белья. Принято считать, что белье лучше всего полоскать в студеной речной воде.

Анатолий Модестович постоял на берегу, у спуска на лед, раздумывая, как ему идти, и все-таки свернул налево и пошел кружной дорогой, через мост. Хотелось побыть одному, а если идти домой по реке — всего и дороги-то пять минут.

Он уже решил, что сегодня объяснится с женой и, понимая, что объяснение предстоит трудное, оттягивал этот момент...

Пожалуй, не помешало бы заглянуть в «Голубой Дунай» (так называли пивную возле бани), выпить, растворить в вине тревогу, однако Анатолий Модестович и вообще-то выпивал редко, лишь в праздники, а вне дома — никогда. Разве что в гостях.

Последняя надежда, что его переведут из цеха на другую работу, — рухнула самым неожиданным образом. Он провалился с позором.

Что же делать? Подписать заявление Зинаиде Алексеевне, пусть с богом уходит?..

Это могло быть спасением, и Анатолий Модестович возвращался к мысли об этом, хотя и сознавал, что поступить так не имеет морального права, что, подписав заявление, он совершил бы предательство, облегчил бы собственную участь за счет Зинаиды Алексеевны.

А может, вообще ничего не предпринимать, оставить все как есть? Никто не подталкивает его, никто не требует объяснений...

Он нисколько не сомневался, что в семье все останется по-прежнему, что стараниями, вернее молчанием, тестя будет соблюдено внешнее благополучие, жена ничего не узнает о случившемся, если он не признается сам. Однако, промолчав, он навсегда потерял бы уважение Захара Михалыча, которое дорого ему...

Пойти на разрыв с женой? Может быть, это будет временный разрыв? Да, его признание явится страшным ударом для нее, но, успокоившись, придя в себя, она, возможно, простит... Поймет и простит. Ведь легче и безболезненнее потерять часть, чем потерять целое!

Но в том-то и дело, понимал он, что целого уже никогда не восстановить. Скорее всего не восстановить. И уж наверняка — если он промолчит, сделает вид, что ничего не произошло. В другой семье, живущей другими принципами, это могло бы быть выходом из положения. В семье Антиповых — нет. У них все отношения построены и держатся на честности, на откровенности. Ведь ради дочери и внуков Захар Михалыч сознательно отказался от личной жизни, может быть — от личного счастья, на которое имел право и которое, когда бы он захотел, мог обрести. Он сохранил пожизненную верность покойной жене, хотя и было-то ему меньше пятидесяти, когда она умерла. Надолго ли хватит мужества, сил, чтобы смотреть в его глаза, зная огромную вину перед ним и перед его дочерью?..

Но и признание — это разрыв. Почти обязательный разрыв. Если не вмешается и не поможет своим авторитетом тесть.

Было безветренно и морозно. Негусто и ровно, точно выполняя обязанность, падал снег. Ступалось приятно и мягко. Возле моста с горки катались ребятишки. Кто на санках, кто на лыжах, а кто и просто на кусках фанеры. Тут же были и сын Мишка и племянница. Оба на лыжах, и оба с ног до головы вывалянные в снегу.

Анатолий Модестович любил Наталью, был привязан к ней не меньше, чем к своим детям. Оттого, наверное, что она была первым ребенком, которого он взял на руки. Так уж случилось в жизни, что сначала он взял ее, а после своих детей.

Сын бо́льшую часть времени проводил с Натальей. С родной сестрой они не очень ладили. Конечно, Таня помладше, у них разные интересы, но главное — разные характеры. Миша непоседливый, какой-то взрывной, весь как бы нацелен куда-то мчаться, что-то делать, предпринимать (как и Наталья, между прочим), а Таня усидчивая, спокойная девочка, ей бы возиться с куклами и рассматривать картинки в книжках. Жена вот настаивает, чтобы он научил дочку читать, а он против этого. И дед против. Они считают, что всему свое время...

Анатолий Модестович постоял на мосту, наблюдая за сыном и племянницей, и собрался уже идти дальше, когда услышал голос жены.

— Наталья! Михаил!.. — кричала она громко и сердито. — Вы что же такое делаете?! Сию минуту марш домой, пока не попало!

— Еще немножко! — откликнулся сын.

Он лежал в снегу под горой, Наталья помогала ему подняться.

— Никаких «немножко»! — сказала Клавдия Захаровна. — Простудитесь, вы же мокрые совсем.

— Ну чуть-чуть...

И тут Клавдия Захаровна заметила мужа. Взглянула на него удивленно и проговорила укоризненно:

— А ты куда смотришь, Толя? Неужели не видишь, чем они занимаются?

— Пусть, — ответил он. — На то они и дети.

— Ты в уме?! Хочешь, чтобы они заболели? У вас с отцом вечно не как у людей.

— Ничего им не сделается.

— Грипп же сейчас повсюду, эпидемия! Нет, — молвила она, вздыхая, — я когда-нибудь сойду с ума, честное слово! Возьми хоть сумку, что ли, у меня руки отваливаются.

Анатолий Модестович теперь только заметил, что у жены две сумки. Он взял одну. Она была очень тяжелая.

— Что ты носишь в них?

— Еду для вас, что же еще! — раздраженно ответила Клавдия Захаровна. — А ты почему такой хмурый, случилось что-нибудь на работе?..

— Да нет, — ответил он неуверенно. — Ничего не случилось, просто устал.

— Не нравится мне твое настроение в последние дни. Может, ты заболел?

— Я здоров.

— И отец ходит, как сыч. Сегодня даже поругались с ним. Спросить ничего нельзя, рычит, как зверь.

— Ничего не говорил?.. — спросил Анатолий Модестович и почувствовал, как замерло сердце.

— Ты много мне рассказываешь о своих делах? — сказала Клавдия Захаровна. — И он так же.

Их догнали ребята. Раскрасневшиеся, возбужденные, они были переполнены весельем, живой радостью, и Анатолий Модестович, слушая их, не знал, куда деть глаза, так ему было стыдно сейчас...

— Хорошо, хорошо, — проговорила Клавдия Захаровна, остужая ребячий восторг. — А уроки вы сделали?

— Сделали! — за двоих ответил Миша.

— Ты сам делал или Наташа за тебя?

— Чуть-чуть сам, чуть-чуть она. Наташа помогла мне решить два примера, а задачку я решил сам, честное слово!

И в этом признании сына Анатолий Модестович угадал укор себе: в антиповской семье никто никогда не лгал.

— Если так, тогда ладно, — проговорила Клавдия Захаровна. И обратилась к мужу: — Ты бы занялся с ним, что-то у него с примерами не получается. И учительница говорит, что задачи решает хорошо, а в примерах путается.

Анатолий Модестович промолчал.

Дома Клавдия Захаровна разгрузила сумки и принялась стряпать. Для серьезного разговора время было явно неподходящее, и Анатолий Модестович пошел в сарай наколоть дров. Он любил эту работу. Ему доставляло истинное наслаждение, когда удавалось одним удачным ударом развалить толстое полено, и потому, прежде чем взмахнуть топором, он тщательно осматривал чурбак, высматривая, куда удобнее, ловчее ударить топором. А вот пилить дрова было для него мукой. Он считал это занятие однообразным и бесцельно утомительным. Зато и купил однажды бензиновую пилу, вызвав неодобрение тестя. Захар Михалыч был уверен, что человек как можно больше должен делать руками, а разных механизмов хватает на производстве. Дом не завод. Случалось, он брал обычную пилу и в одиночестве, с каким-то стоическим упрямством корпел над «козлами», распиливая бревна-коротышки на поленья. Анатолий Модестович не понимал, не хотел понимать этого упрямства, не видел в нем смысла и, посмеиваясь, говорил иногда, что тестю нужно было родиться лет на триста раньше, когда вообще не существовало никакой механизации, а Захар Михалыч, пропуская слова зятя мимо ушей, знай себе таскает, таскает пилу взад-вперед, и сыплются на ноги ему янтарные, пахучие опилки... Или остановится, распрямит спину и скажет спокойно, точно не в шутку, а всерьез: «Дрова, которые разделаны своими руками, греют лучше. И тепло от них идет ласковое...» И снова продолжает бессмысленную, по мнению Анатолия Модестовича, работу. Время от времени пила изгибается по-змеиному, издает звенящие, похожие на стон звуки, и тогда Захар Михалыч чертыхается шепотом, но работу не бросает...

Намахавшись топором, вспотев, Анатолий Модестович присел на полено и закурил. Он с какой-то непонятной нежностью вспоминал эти незначительные события, и теперь они казались ему важными, исполненными большого, глубинного смысла, казались дорогими воспоминаниями, словно явились вдруг из далекого детства, где все одинаково дорого, весомо и важно...

«Что же делать, что же делать?..» — билась в голове, рождая тревогу, мучительная мысль.

Он докурил папиросу, встал, чтобы начать укладывать дрова в поленницу.

— Толя! — позвала Клавдия Захаровна. — Кончай там, ребята сложат, а ты принеси воды.

Он вышел из сарая на свет и зажмурился. Солнце, отражаясь на снегу, слепило глаза. Ведра стояли возле крыльца.

Пожалуй, из всех домашних дел более всего он не любил ходить за водой. С коромыслом не научился, а на руках тяжело. Все-таки мешала раненая нога. Однако сегодня и эта неприятная работа принесла удовольствие. Вернувшись с водой и поставив ведра на табуретку у плиты, Анатолий Модестович спросил:

— Еще сходить?

Клавдия Захаровна взглянула на него с недоумением:

— Что это ты расхрабрился? Не надо, хватит.

— Ты не собиралась стирать?

— Какая там стирка, я чуть жива.

— Тогда я поколю еще дров, — сказал он.

— Некогда, — возразила Клавдия Захаровна. — Обедать пора, зови-ка лучше ребят.

* * *

После обеда Клавдия Захаровна мыла посуду, занималась какими-то хозяйственными делами, которые вроде и не назовешь работой, но которые требуют много времени и сил. Она точно предчувствовала, догадывалась, что предстоит тяжкий разговор с мужем, и тоже намеренно оттягивала его.

Она провозилась до десяти часов, потом они попили чаю, и Клавдия Захаровна стала укладывать детей спать. Это было всегда не просто — уложить ребят. Так же, как утром поднять.

В доме воцарилась тишина.

— По телевизору ничего нет, Толя?

Они недавно купили телевизор, но смотрели его редко. В основном по выходным у телевизора сидели дети. А взрослым все некогда. К тому же старый Антипов и не любил смотреть, его раздражало, что люди на экране слишком маленькие, кукольные. «Противно, — говорил он. — Делают из человека черт знает что!..»

— Ты спишь? — спросила Клавдия Захаровна.

— Что?

— По телевизору, говорю, ничего нет?

— А! — сказал он рассеянно. — Нет, ничего интересного.

— Чаю хочешь?

Она с какой-то тоской смотрела на мужа, и Анатолий Модестович понял, что жена о чем-то догадывается и что, как и он, боится предстоящего разговора. Боится, пожалуй, его признания.

— Не хочется, — ответил он, вздохнув. — Напился.

— Хоть бы рассказал, что нового в газетах пишут...

— Ничего особенного. Обо всем понемногу.

— Вот не пойму: почему это мужчины не могут обойтись без газет? Женщины обходятся...

— Нужно знать, что делается в мире.

— По-моему, все больше про футбол читают, — возразила Клавдия Захаровна.

— Далеко не все.

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Наш заведующий отделением только футболом и хоккеем интересуется.

— У каждого свои интересы, Клава!..

— Ой, чуть не забыла! — спохватилась она. — Сегодня к нам привезли больного, совсем молодой парень, с прободением язвы. Он даже не знал, что у него язва. Жена у него беременная, они молодожены. Вряд ли парень выживет... А жена такая красивая, ей всего девятнадцать лет. Горе-то какое, господи!.. Иногда подумаешь, сколько на людей разных болезней! А лечим плохо. Вроде стараемся, стараемся, все делаем, чтобы вылечить человека...

Говоря, Клавдия Захаровна смотрела по сторонам, выискивая, что бы сделать еще, чем занять себя. Время от времени она поглядывала на часы и удивлялась, что стрелки движутся медленно. Скорей бы приходил отец, думала она.

— Наши часы не отстают, Толя?

— Спешат на пять минут.

— Я все-таки заварю свеженького чайку, пока плита не остыла...

Мирное чаепитие помешало бы тягостному разговору, отсрочило бы его еще немного. Клавдия Захаровна действительно понимала, что муж не просто поссорился с Зинаидой Алексеевной, но что между ними произошло то самое, чего она всегда ждала и боялась. Не зря, нет, он ходит эти дни рассеянный, задумчивый, молчит... И отец вроде как не в себе. Злющий, того и гляди накричит на нее или на ребят.

«Молчи, молчи, милый», — мысленно говорила Клавдия Захаровна мужу, возясь у плиты с чайником.

— Клава, — решившись, сказал Анатолий Модестович. — Клава, я должен...

— Тише! — Она напряглась, прислушиваясь. — Никак кто-то из ребят проснулся?..

— Тебе показалось.

— Да нет же, нет. Слушай...

Из комнаты, где спали дети, вышел Жулик. Остановился у входной двери и стал принюхиваться.

На дворе громко скрипел снег. Жулик сделал стойку.

— Кто-то идет, — облегченно сказала Клавдия Захаровна. — Интересно, кто это в такой час?

— Может быть, Надя или Борис? — высказал Анатолий Модестович предположение. Он имел в виду молодых Костриковых, которые построили дом рядом с антиповским.

— Наверно, — согласилась Клавдия Захаровна.

Но пришел Захар Михалыч.

ГЛАВА X

Беспокойно, муторно было на душе старого Антипова. Он не знал, какое чувство подсказало ему, что дома не все ладно. Но наверное знал, что это так.

Часов около восьми он вдруг ощутил странное волнение, хотя никаких причин вроде и не было, чтобы волноваться. Правда, не получалось что-то сегодня у Олега Петрова, любимого ученика Захара Михалыча, — он отковал три негодных кольца подряд, психанул, забросил клещи, однако сам по себе этот случай не мог бы вывести старого Антипова из равновесия, потому что был этот случай обычный. А тут неожиданно тоже взорвался, накричал на парня и заявил, что слабонервным истерикам не место возле молота. Молот, сказал, не игрушка, а кузница не детский сад.

— Раскидался! — кричал он на Олега. — Это тебе что, безделица какая-то?.. Это инструмент, его уважать надо. А если руки кривые, нечего браться. Сейчас же подыми!

Но вспышка гнева было короткой. Захар Михалыч вообще не умел долго сердиться. Он сам встал к молоту и показал, почему кольца получаются неровные, какие-то кособокие.

— Не напрягайся сильно, тогда легче поворачивать будет. И не спеши, не горит. Руки-то держи поближе к захвату, будешь чувствовать тяжесть поковки, и она сама, когда надо, захочет повернуться другим боком. Понял, что ли?

— Кажется.

— Попробуй, я постою посмотрю.

Захар Михалыч снял рукавицы, вернул Олегу. Следующая поковка у того получилась ровная, изящная, и, довольный, старый Антипов пошел в конторку мастеров. Стоять подолгу над душой он не любил. Знал по себе, как трудно и неловко работается, когда кто-нибудь пнем торчит рядом.

Теперь все вроде было в порядке, а беспокойство не проходило. Оно сделалось острее, навязчивее прежнего. Точно спешил он на поезд, до отправления которого осталось совсем мало времени, а бежать еще далеко и на исходе силы: обрывается в сумасшедшей работе сердце, нестерпимо колет в груди и сосет под ложечкой, отчего останавливается дыхание... И уже знает он, что все равно не поспеть на поезд, но и перестать бежать, перевести дух тоже не может, надеясь на чудо.

Он вошел в конторку, где и сам проводил время, когда нечего было делать. (Работал старый Антипов кузнецом-наставником.) Здесь было потише, чем в цехе, а главное, никто не мешал: мастер где-то ходил. Покурил, полистал журнал заданий, включил радио. Попытался слушать, о чем рассказывает диктор, но никак не мог сосредоточиться. Мысли его были далеки, и слова, которые говорил диктор, казались бессмысленными, потому что были каждое само по себе, не связанными с другими.

Захар Михалыч в сердцах выдернул шнур.

Тяжко, с придыханием ухал-ахал трехтонный молот. Часто и дробно, как пулемет или автомат, строчил пневматический. За ними почти не было слышно других молотов, и в этом угадывалось степенство, лежащее между двумя крайностями: Захар Михалыч одинаково недолюбливал больших и маленьких молотов. На больших, за две тонны, делали, по его мнению, слишком грубую работу, не требующую особенного мастерства от кузнеца, а на маленьких — простую: гайки, протяжку. Иное совсем полутонка или три четверти. Там можно развернуться, показать свое умение, если оно есть. И каких только поковок не переделал Захар Михалыч за свою жизнь! На другой чертеж посмотришь — голова кругом идет, впору слесарю-инструментальщику в поте лица трудиться. А ничего — глаза боятся, руки делают. Там подкладочка приспособится, там подставочка, штамп простой самодельный, глядишь — и получилось... Радостно, приятно тогда на душе, будто сотворил чудо из чудес, свершил невозможное, и гладил бы, ласкал, словно живую, горячую еще поковку, отливающую синим, желтым, вишневым — цветами побежалости.

Никогда Захар Михалыч не мог и не хотел понимать кузнецов (были среди них и хорошие), для которых сделанная собственными руками поковка только кусок металла, будущая деталь, и ничего больше. Ведь это умение твое, пот твой и плоть перешли в нее, в поковку, придав куску металла нужную форму, большую прочность и полезность.

Тобой рожденное как можно не любить, хоть бы и не живое оно?..

Обо всем этом отвлеченно размышлял Захар Михалыч, пытаясь прогнать тревожные мысли. А они не оставляли его, вызывая нарастающее волнение, беспокойство, требуя какого-то действия, поступка...

«Что делать, как быть? Нужно ли Клавдии знать правду? Может, лучше не надо, пускай живет спокойно, как оно там сложится. Образуется все со временем, у других-то и похуже случается, а ничего, живут люди...»

Вошел мастер Гаврилов. Молодой парень, недавно техникум кончил. В свое самоутверждение — мастер, как же! — он любил панибратствовать со старыми рабочими (с Нечаева пример брал, думал старый Антипов), почти всем говорил «ты», однако Захара Михалыча уважительно называл на «вы».

— Петров шурует, пыль столбом!

— Хороший будет кузнец. А характер дурной, что ты с ним сделаешь! Трудно жить ему.

— Обломается, — сказал Гаврилов.

— Можно ведь обломаться, а можно и сломатьея. Против натуры далеко не уйдешь. Вы что считаете? — На уважение он всегда отвечал уважением.

— Иванову на рыма́ заготовку, — ответил Гаврилов. Он считал на логарифмической линейке.

— А какие рыма́-то?

— Восьмерка.

— А прокат?

— Круг семьдесят.

— И сколько получается?

— Сто сорок. — Гаврилов поднялся, потянувшись, спрятал линейку в чехол и собрался уходить.

— Мало сто сорок, — сказал Захар Михалыч.

— Как раз, что вы.

— Мало. Сто пятьдесят надо рубить. Иванов в три нагрева рым не откует. Будет раз пять греть, не меньше. Попову и сто сорок хватит, а Иванову мало.

Пожав плечами, мастер ушел, и Захар Михалыч как-то незаметно для себя вернулся мыслями к тому вечеру.

Не справился зять, не совладал с греховным желанием. И где! В собственном доме, куда он, старый дурак, привел эту женщину. Привел-то, чтобы оградить обоих, потому что на проводах Николая Григорьевича увидел ее и понял тогда же, что она любит зятя. Вот и решил: пусть она приходит к ним, раз есть повод к тому, пусть познакомится с Клавдией и ребятишками. Это должно остудить любовь, успокоить. Не может быть такого, чтобы она стала разрушать семью, в которой принята и обласкана.

Не вышло, как было задумано. Не все вышло...

Старый Антипов не осуждал Зинаиду Алексеевну. Напротив, мысленно был ей благодарен, что она не допустила, не позволила большего, а в том малом, что случилось между ними, не находил ее вины. Он уважал ее право на любовь — человек не всегда волен в своем выборе. А пожалуй, не волен вообще, потому что не человек выбирает себе любовь, а любовь выбирает его...

Не судил строго и зятя. В таких делах каждый сам себе судья. А Клавдия, если разобраться, во многом ведет себя неправильно. Зарылась с детьми и хозяйством, точно необстрелянный ополченец в своем укромном гнезде, и боится или не хочет, кто ее знает, выглянуть наружу, осмотреться вокруг, увидеть, как живут другие люди, понять этих других, сделаться не просто женщиной, бабой, радеющей о тихом благополучии и маленьких радостях, но женщиной умной. Настоящая женщина — это та, которая хочет и умеет понимать близкого человека, желает ему счастья, а после уже себе, умеет не заметить иногда и того, что само лезет в глаза — увидь, увидь меня! — поступиться малым, крохами сегодняшнего счастья, чтобы сберечь его, сохранить на будущее, навсегда...

Не умеет Клавдия этого, нет. Любовь же и мешает ей, туманит голову, застит белый свет. Оттого это, что росла без матери. Некому было объяснить, вразумить и посоветовать, некому растолковать, что и как бывает в семейной жизни.

А что случилось — то случилось, не исправишь. Лишь бы она не почувствовала, не догадалась. С зятем потом можно будет поговорить по-мужски, узнать, что он думает. Уйти-то он не уйдет — слишком привязан к семье, к детям. Хотя, признавал старый Антипов: нет большого греха для мужчины уйти к такой женщине, как Зинаида Алексеевна. Чего уж там, перед собственной совестью не стоит кривить душой, глупо это...

Вернулся Гаврилов, прервал размышления:

— А вы правы, Захар Михалыч.

— Насчет чего?

— Сто пятьдесят в самый раз оказалось.

— Я знал. — Он подумал, не уйти ли ему домой. Делать больше сегодня все равно нечего.

Точно угадав его мысли, его беспокойство, мастер предложил сам:

— Шли бы вы домой, Захар Михалыч.

— А который час?

— Почти десять.

«В десять Клавдия уложит детей спать, — прикинул он. — Как бы не вышло чего, когда останутся вдвоем...»

— Пожалуй, пойду, — поднимаясь, согласился он. — У Олега все в порядке...

Он не стал, как обычно, мыться под душем. Наскоро ополоснул руки и лицо и заспешил домой. Всю дорогу, отыскивая глазами свет в кухонном окне, старый Антипов думал с беспокойством, как бы не опоздать...

* * *

Случилось то, чего вообще-то не может быть: он и опоздал, и не опоздал одновременно.

Опоздал, потому что Клавдия Захаровна многое поняла и без признания мужа.

Не опоздал, потому что вся правда все-таки осталась неоткрытой, осталась лишь догадкой...

— Сидим? — потирая руки, спросил Захар Михалыч, пристально вглядываясь в лица дочери и зятя. — А на улице мороз, бррр!..

— Сейчас подам ужин, — сказала Клавдия Захаровна, стуча кастрюлями. — Ты чего рано сегодня?

— Делать нечего. — Он вопросительно посмотрел на зятя. — У главного инженера был?

— Был, — ответил Анатолий Модестович и опустил глаза.

— Ну?..

— Кажется, мы изобрели очередное колесо.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — воскликнул старый Антипов удивленно, а Клавдия Захаровна перестала греметь посудой, и он понял, что она внимательно слушает их разговор. — Как же это?

— Новый инструментальный будут строить в первую очередь, так что нет смысла гробить средства на реконструкцию старого.

— Вы зря, выходит, работали? — подала голос Клавдия Захаровна.

— Выходит.

— И ты так легко говоришь об этом!

— Плакать ему, что ли? — сказал Захар Михалыч. — Раз новый цех будут строить, тогда другое дело. А в новом не пригодится, что вы делали?

— Может быть, — ответил Анатолий Модестович.

— Значит, не зря работали, — подытожил старый Антипов.

Клавдия Захаровна молча поставила на стол тарелку, положила рядом вилку.

— Оставь все, я утром помою, — сказала она. — А мы пойдем спать.

— Ступайте. Да потише там, ребят не разбудите.

В полной неясности пребывал Захар Михалыч, ковыряясь вилкой в жареной картошке. Есть не хотелось. Клавдия спокойна вроде, заинтересовалась их разговором, укорила даже мужа, по глазам видно, что не плакала... А все же отводит, отводит глаза, чтобы не смотреть на мужа, и не позвала, как обычно, спать, а вроде сообщила, что они пойдут спать...

И зять хорош. Да хоть бы постороннему человеку, не жене, взглянуть на него — тотчас можно понять, что гложет его что-то, мучает, а женщины на это чуткие, угадливые. Мужик еще только собрался сблудить, еще сам о себе не знает ничего, просто беспокойство какое-то появилось, когда места не найти, куда деться, когда все не так, все плохо и надоедливо, а женщина, если любит, уже поняла: где-то есть другая, соперница.

Всегда знал старый Антипов, что нет большей безнравственности, подлости, чем бросить ради своего интереса детей малых, оставить их без отца, Сколько разбирали таких кляузных дел на парткоме, никогда он не стал на сторону мужчин, уходящих из семьи, хотя и видел, случалось, что невозможно человеку жить. Но долг, отцовский долг превыше всего на свете. Без того достаточно безотцовщины после войны и вдовьих горьких слез.

А что, если пришлось бы разбираться не вообще в чьих-то семейных, любовных делах, не вообще за кого-то решать, а разбираться в своей семье, решать за внуков и дочь?.. Сказал бы он, не кривя душой, зятю, что он должен выбросить из головы (из сердца же, из сердца!) всякую блажь и, повинившись перед женой, вернуться в семью, к детям?..

Вот этого старый Антипов не знал.

Он встал и на цыпочках пошел в комнату, где спали дети.

Проходя мимо двери, за которой была комната дочери с зятем, прислушался невольно — не разговаривают ли, не спорят?.. Кажется, нет. Тихо. Ребята, сладко и безмятежно посапывая, спали тоже. Наталья, как всегда, отвернувшись к стене. Михаил, разбросав руки, спал наспине, и дыхание его было шумное, неровное. Захар Михалыч потрогал лоб внука — не захворал ли? У младшей внучки сползло одеяло, он поправил, погасил ночник и вышел.

Выходя, наступил на лапу Жулику, который тенью бродил за ним. Жулик, словно понимая, что нельзя шуметь, заскулил негромко.

— Чтоб тебя! — шепотом ругнулся Захар Михалыч.

Он вернулся на кухню, закурил.

Что-то мешало ему сосредоточиться, спокойно обдумать положение. Сидел, курил папиросу за папиросой, припоминал разные похожие случаи, бывшие в чужих семьях, и наконец понял, что не разберется, не сумеет ответить на свой же вопрос, покуда не повидается и не поговорит с Зинаидой Алексеевной.

Не судья она, конечно. Не ей разбираться и решать, а все-таки и без нее ничего нельзя решить по справедливости и честно, потому что она заинтересована в этом деле не меньше, чем он, старый Антипов, чем Клавдия и зять. К тому же именно Зинаида Алексеевна, и только она, обладает необходимой властью над зятем и силой, которая может все переменить, не посчитавшись с тем, что решат они.

Обидно это, оскорбительно, может быть, но ничего не поделаешь.

Лучше и правильнее, рассуждал Захар Михалыч, если он будет точно знать, хочет ли Зинаида Алексеевна перемен или готова смириться, готова оставить в покое зятя, отказаться от своей любви ради счастья и спокойствия в их семье.

Он понимал, что не имеет в общем-то права вмешиваться в ее дела, в ее личную жизнь, однако другого выхода из положения не находил. Вот жаль, что завтра выходной. Неудачно складывается. Один день — это мало в жизни, очень мало, когда нужно многое успеть. Но это страшно много и долго, когда чего-то ждешь, пребывая в неопределенности, в неизвестности, когда в любое мгновение может случиться непоправимое...

* * *

Зинаиду Алексеевну разбудили настойчивые звонки в дверь. Она сквозь сон слышала их давно, но не могла открыть глаза и встать, потому что уснула лишь под утро.

А вставать надо. Соседи не откроют, два звонка — к ней.

Она накинула халат и вышла в прихожую. Здесь было холодно, и Зинаида Алексеевна поежилась. Зябли ноги, болела голова — три таблетки снотворного многовато. Руки дрожали, были непослушны, и она еле-еле справилась с замком.

Кого угодно — почтальона, приятельницу, родственников, дворника — ожидала увидеть Зинаида Алексеевна, но только не старого Антипова. А это был именно он.

— Вы?!

— Простите, что побеспокоил, — сказал, переминаясь, Захар Михалыч. — Можно войти?

— Конечно, конечно... Что-нибудь случилось? — обеспокоенно спросила она, почему-то подумав, что если случилось, то с ребятами или с Клавдией Захаровной.

— Ничего, — ответил он, оглядывая сумрачную, тесную прихожую. — Я к вам по делу.

— Что же мы стоим здесь, проходите. — Зинаида Алексеевна запахнула халат.

— Спасибо.

— Впрочем, побудьте немного в прихожей, — попросила она смущенно. — Я оденусь. Поздно легла...

— Обожду, — сказал Захар Михалыч и подумал, что, похоже, она не спала вообще: под глазами мешки, лицо бледное, осунувшееся.

Сам-то он почти не спал и поэтому услыхал рано утром, что зять вышел на кухню напиться. Хотел было окликнуть его, спросить, был ли у них какой разговор с Клавдией и если был, чем кончился, но тотчас и понял, что спрашивать у зятя сейчас ничего не нужно. Пусть пока все будет, как было. Может, он и не признается в грехе своем, тогда Клавдия останется в неведении, а в семье сохранится мир и покой. Он понимал, что вообще-то это не выход из положения, что покой, основанный на компромиссе с совестью, — призрачный, не настоящий покой, однако старому Антипову так хотелось мира и счастья для внуков, что он решил поступиться своими принципами, лишь бы Зинаида Алексеевна отступилась от Анатолия.

Неясность хуже всего, и Захар Михалыч, не откладывая встречу с ней до понедельника, поборов стыд, поехал к Артамоновой...

— Пожалуйста, — открывая дверь, пригласила она. — Извините, что заставила ждать.

— Пустяки, вы меня не звали в гости.

За эти несколько минут Зинаида Алексеевна успела одеться, причесаться и прибрать постель. Старый Антипов отметил эту деталь, подумав, что Клавдия на ее месте начала бы охать и ахать, хвататься за что попало. Чего-чего, а суматошности дочери не занимать...

Он с пристрастием оглядел комнату. Все ему понравилось здесь, все пришлось к душе, хотя и не должно было понравиться. Строгий порядок был в комнате Зинаиды Алексеевны, но не тот, какой ожидаешь увидеть в комнате одинокой женщины: не было многочисленных салфеточек-накидочек и подушечек, раскиданных где ни попадя, фарфоровых дешевых безделок на трюмо и на комоде — простор, ничего лишнего, необязательного. Каждая вещь на своем месте и для дела. Оттоманка, застланная пледом, шкаф, старинное овальное зеркало, оправленное в резную дубовую раму с таким же подзеркальником, обеденный стол, стулья вокруг, в углу — швейная машинка...

«Значит, сама себя обшивает», — подумал старый Антипов. И еще подумал, что Клавдия, сколько ни говорено было ей, не хочет шить, хотя машинка и у них есть, но стоит без дела, разве что Наталья иногда построчит что-то.

Ему не казалось странным, что он сравнивает этот дом со своим домом, хозяйку этого дома с дочерью, а странно было то, что, не находя ничего в пользу Клавдии, он не испытывал неприязни к Зинаиде Алексеевне.

Она выжидала терпеливо, пока старый Антипов осматривал комнату, понимая его любопытство. Возможно, она понимала даже, что здесь, в ее комнате, Захар Михалыч ищет оправдания для зятя.

Закончив осмотр, он подошел к столу, выдвинул стул и сел.

— Такие дела, — сказал, разглаживая скатерть.

— Какие же? — спросила она.

Зинаида Алексеевна сидела на оттоманке, откинувшись к стене и поджав под себя ноги, и было что-то вызывающее в ее позе.

— Говорят, — медленно проговорил он, — что вы собрались увольняться с завода? — Об этом он узнал случайно от Кузнецова, повстречав его на улице. — Это правда?

— Правда, — ответила она и поправила упавшую на глаза прядь волос.

— Зря. Ни к чему это.

— Простите, Захар Михайлович, но мне лучше знать, — сказала она и выпрямилась.

— Может, лучше, а может, нет, — сказал он убежденно и почувствовал физическое неудобство, хотя сидеть было хорошо.

— Вам Анатолий Модестович сообщил?

— Нет, не он.

— Интересно, кто же тогда?.. Впрочем, не имеет значения. Раз заявление побывало в руках у табельщицы... — Она усмехнулась. — Вас интересует причина увольнения?

— Причину я знаю. — Старый Антипов взмахнул рукой.

— Что вы знаете?! — Она отшатнулась и опять привалилась спиной к стене.

— Вы позволите закурить?

— Курите, пепельница на столе.

Он подвинул пепельницу, закурил и затянулся глубоко, жадно.

— Худого не думайте, я пришел к вам без сердца. Зять сам признался во всем. — Сказать, что он случайно увидел в окне, Захар Михалыч не мог и не хотел.

— В чем же он признался? — Зинаида Алексеевна потянулась за папиросой. — Глупости, поверьте мне. Вы старше меня и знаете прекрасно, что в жизни бывает разное. Разное, — вздохнула она. — И если каждый пустяк...

— Верно, — согласился он, думая, что курить она совсем не умеет, папиросу держит неловко и не затягивается, а просто пускает дым. И повторил: — Верно, всякое бывает. Но я не о том. Любит он вас, вот в чем дело.

Зинаида Алексеевна чувствовала на себе его пытливый, жесткий взгляд и знала, чего он ждет от нее. Отречения, чего же еще? Но солгать не могла. Или не захотела.

— Я знаю, — сказала просто.

— И вы его любите.

Она рассмеялась громко, закашлялась, подавившись дымом, и потушила папиросу.

— Не имеет значения, Захар Михайлович. В данном случае не имеет.

— Не бывает такого, чтобы любовь, когда она настоящая, не имела значения, — усомнился он.

— Согласитесь, что каждый человек имеет право кого угодно любить и кого угодно ненавидеть.

— Имеет.

— И никто не волен требовать любви от другого. Дико это, нелепо и ненужно — любовь по требованию. Так вот: я ненавижу Анатолия Модестовича. Слышите, не-на-ви-жу!

— Неправда, — сказал старый Антипов, вздыхая. — Не надо обманывать себя. А меня обмануть нельзя.

— Да с какой же стати мне вас обманывать? — воскликнула она. — Любила, это верно, не стану скрывать. Теперь уже не люблю. А может, не любила и раньше... Придумала себе любовь. Я ведь злая, Захар Михайлович, не думайте. Думала: пришел человек с фронта, до войны он был ничей, не принадлежал никому — понимаете? А пришел и дал кому-то счастье. Но почему не мне? У меня война отняла счастье, которое я имела, так не больше ли я имею на него прав, чем другие?.. Почему должна страдать я?.. Глупо, конечно. Но годы проходят, я делаюсь уже не просто одинокой бабой, но пожилой, которая очень скоро никому будет не нужна. О серьезном я не думала... Он ведь младше меня. Когда впервые пришла к вам, увидела детей... В общем, ругала себя, но было поздно. Мне бы, дуре, больше не приходить, уволиться тогда же... Не знаю, почему не сделала этого. — Зинаида Алексеевна подняла голову и посмотрела на старого Антипова с горечью. — Наверное, не догадалась. Хорошо мне было у вас. К детям привязалась, забыла, кто я такая. Возьму себе ребенка и буду воспитывать. Как вы думаете?..

— Замуж выйдете, — сказал старый Антипов, чувствуя в себе какую-то нежность к этой одинокой красивой женщине. Он жалел ее, понимая всю безмерность, огромность горя, с которым она живет, тоски и безысходности. «Другая на ее месте не посчиталась бы ни с чем, — думал он, — наплевала бы на все, на чужую семью и детей, увела бы за собой полюбившегося мужика... Она может, а зять пошел бы, пошел... Да и как не пойти?»

— Замуж, говорите? — Она пожала плечами, но как-то неестественно, ненатурально. — Не хочу. На меня не угодить. Я себя-то люблю только по большим праздникам. А выходить замуж, лишь бы мужчина был в доме... Я не плотоядное животное. Привыкла уже к одинокой жизни. Знаете, в этом есть своя прелесть! В сущности, человек никогда не бывает до конца свободен. Ни в выборе, ни в поступках. И дома какие-то обязанности, дела... А я дома совершенно свободна! — Зинаида Алексеевна встала с оттоманки, подошла к окну, открыла форточку, впустив в комнату свежий и приятный морозный воздух. — А работа... Я слишком далеко зашла, играя не свою роль. Не нужен он мне. А работать нам вместе больше нельзя, Захар Михайлович. Это смешно и стыдно, поймите.

Он кивнул, потому что прекрасно понимал.

— Поверьте мне и скажите Клавдии Захаровне, что между нами ничего не было и не могло быть. Минутная слабость. Такое случается со всеми, этого нельзя принимать всерьез. Она должна простить Анатолия Модестовича. Он хороший отец и любит свою жену.

— Клавдия ничего не знает, — сказал старый Антипов, потупившись. — А отец он хороший, это верно. Никто не осуждает его. Он себе сам не простит, это главное.

— Ерунда какая! Сколько на свете мужиков...

— Не ерунда. Живет с Клавдией, а сердцем-то с вами.

— Нет! — выкрикнула, точно выплеснула, Зинаида Алексеевна.

— От нас это не зависит. А ребята скучают без вас, все спрашивают тетю Зину... Жизнь, она такая! Не угадаешь, где споткнешься, а где выпрямишься.

— Захар Михайлович, а почему вы не женились второй раз? — неожиданно спросила Зинаида Алексеевна.

— Я-то? — переспросил он. — Сам не знаю. Некогда было. Ну, извините, что потревожил в выходной. Может, и зря.

— Наоборот, спасибо, что пришли.

— Выходит, виноватых нету. А хоть бы и были, что из того?.. Раз есть виноватые, значит есть и невиноватые, я так думаю. Он мужчина, ему и уступить дорогу.

— О чем вы?

— Пустое, просто к слову пришлось. — Старый Антипов тяжело поднялся, спрятал в карман папиросы и пошел к двери. — До свиданья.

— Постойте! — остановила Зинаида Алексеевна. — У меня тут есть оловянные солдатики, довоенные, очень красивые, возьмите их для внука.

Он понимал, что нельзя брать, что должен отказаться, но вдруг подумал, глядя на Зинаиду Алексеевну, что отказом своим обидит ее, потеряет возникшее доверие. Она сняла со шкафа коробку, перевязанную лентой, и подала ему.

— Ну, спасибо! — сказал старый Антипов искренне. — Михаил обрадуется.

— Боже мой! Боже мой, сколько в вас силы!.. — Она закрыла руками лицо и непроизвольно попятилась, словно перед нею был не живой человек, пришедший к ней за покоем и миром, а ожившая, обретшая на глазах неземную плоть икона.

— Почти что и не осталось, силы-то, — сказал он, усмехаясь. — В молодости была силенка, а теперь проживаю остатки. Вот проживу, и все, кончится, стало быть, жизнь. Ну, еще раз простите великодушно за беспокойство.

Он уходил, не зная, добился ли того, ради чего решился прийти. А может, он не знал толком, зачем решился на этот отчаянный шаг?

Либо хотел утвердиться в порядочности Зинаиды Алексеевны и в том, что между зятем и ею действительно не было ничего, потому что жили, чего уж там, жили в душе подозрения — не наезжал ли зять тайно сюда; либо сомневался, стоит ли и далее держать в неведении Клавдию и не лучше ли и не справедливее ли, если зять уйдет открыто и честно к любимой женщине...

Ему казалось, что зять не разобрался в своих чувствах и оттого не знает, как поступить.

А кто разберется в этом?..

Слепой бы увидел, что он любит Зинаиду Алексеевну, однако нельзя сказать, что он не любит Клавдию, вот и Зинаида Алексеевна говорит, что любит зять свою жену...

«Но как же так, — спрашивал себя старый Антипов, — любишь жену, а сердцем тянешься к другой, которую тоже любишь! Не бывает такого на свете, не может быть!»

Ясно, что Зинаида Алексеевна не приняла бы зятя. Не приняла бы прежде, тем более не примет теперь, хоть и покривила душой, сказав, что не любит его. Любит, страдает больно — это видно и по лицу, на котором застыла печаль, и по глазам, в которых затаилась глубокая тоска. Но правда и то, что любовь ее не меняет дела и дорога зятю в ее дом заказана. А раз так, думал старый Антипов удовлетворенно, бог даст, уляжется все, образуется. Время умеет лечить и не такие тяжелые раны, а иначе многие, если не все, люди на земле были бы обречены на вечные, пожизненные муки и страдания.

И еще понял Захар Михалыч, что зять по-прежнему любит Клавдию.

Сказал бы кто-нибудь ему еще вчера, что человек может любить сразу двоих, он ни за что не поверил бы этому. Возразил бы, что это не любовь, а баловство и распущенность, когда в сердце двое, потому что одна любовь обязательно вытесняет другую.

А вот теперь старый Антипов знал наверное, что в жизни бывает и такое...

ГЛАВА XI

В понедельник Зинаида Алексеевна не вышла на работу, хотя отгулы ее кончились. Не вышла и во вторник, а в среду позвонила табельщице и сообщила, что заболела.

У Анатолия Модестовича таким образом появилось время на раздумья. Но сколько бы он ни думал, сколько бы ни ломал голову, в итоге получалось одно и то же: работать им вместе нельзя. Расчет на то, что его переведут из цеха, не оправдался. В лучшем случае проектировщики учтут его и Артамоновой предложения при расстановке оборудования в новом корпусе. А кто-то должен уйти, потому что было бы нелепо, противоестественно продолжать работать, как прежде.

Согласиться на увольнение Зинаиды Алексеевны?.. Сделать это очень легко, но есть ли у него право, моральное право на это? У нее интересная работа, хорошая зарплата, ее ценят, уважают. Вряд ли на другом месте ей предложат сразу такую же должность. Значит, пострадает ее самолюбие, престиж. Проиграет она и в зарплате. Но если и отбросить эти соображения, все равно. Не важно, что не поймут другие. Важно, что поймет она: он избавляется от нее под благовидным предлогом...

Никогда он не поверит, что Зинаида Алексеевна действительно хочет уйти. Она выбрала тот путь, который могла, имела возможность выбрать, ибо не может выбирать и решать за него.

И тут явилась догадка, что она своим заявлением как бы подсказывает ему, что есть два выхода из положения и что выбрать единственный должен он.

Все верно и до невозможности просто, но вместе с тем и невероятно трудно. Что он скажет жене, тестю?.. Чем, какими причинами объяснит свое неожиданное желание уйти с завода?.. Поймут ли они его и обязаны ли понимать?..

Может быть, Захар Михалыч поймет. Может быть. А Клава? Вряд ли, потому что и не захочет.

И еще вопрос: отпустят ли его?

Он представил себе директора. Геннадий Федорович выслушает внимательно его просьбу, а потом рассмеется громко, без стеснения, хлопнет дружески по плечу и станет говорить о том, что он, молодой Антипов, мужчина, мужик, черт побери, что глупо ломать жизнь и карьеру из-за какой-то там юбки, хотя бы и дипломированной, что юбок на свете пруд пруди, а жизнь одна...

На душе стало гадко, смрадно.

Никогда Анатолий Модестович не задумывался о «винтиках-болтиках», как любил говорить тесть. Он был согласен с Захаром Михалычем, который ни в какую не признавал деления людей на «больших» и «маленьких», но утверждал, если возникал разговор, что каждый человек есть человек, личность, а достоинства или недостатки личности проистекают не от занимаемой должности, но единственно от характера человека, от умения либо неумения работать, трудиться. Но, странное дело, сейчас Анатолий Модестович ощущал себя именно крошечным винтиком, от которого, возможно, и зависит что-то в сложном жизненном механизме, по крайней мере, в механизме его семьи, но который сам по себе значит очень мало, и, в сущности, его легко можно заменить...

Он пришел домой подавленный, так и не приняв никакого приемлемого решения.

— Ну, что там нового? — поинтересовался старый Антипов, торопясь опередить в разговоре зятя, чтобы тот не затеял чего ненужного.

— В каком смысле? — не понял Анатолий Модестович.

— Сергей Яковлевич не вызывал больше?

— Зачем я ему?

— Мало ли! Слыхал, какие дела наметили, считай, заново завод собираются строить.

— Это только перспективы, — сказал Анатолий Модестович.

— А перспектива — главное в жизни, — со значением сказал Захар Михалыч и покосился на дочку, которая накрывала к обеду стол. — Без перспективы жить нельзя. Вот я сегодня Николая Григорьевича встретил, вроде и тот же человек, а вроде и другой, потому что без работы, без любимого дела, без перспективы, значит...

Анатолий Модестович удивленно слушал тестя. Он знал, что Кузнецов болен и что встретить его Захар Михалыч сегодня никак не мог.

— Живу, говорит, одним днем. День, дескать, прошел, и ладно...

Не думал старый Антипов, что вынужден будет лгать на исходе жизни. Однако лгал, фантазировал, чтобы не дать вставить слово другим, лишь бы оградить от правды дочь, выиграть время. А там жизнь покажет, что и как. Ни в коем случае сейчас нельзя открыть Клавдии правду, сгоряча-то она наделает глупостей, не задумываясь о будущем. Давняя, остывшая уже неприятность не так страшна и болезненна... Он не вечен, никто не знает, сколько ему осталось жить, а ну как дочь озлобится и прогонит мужа, что тогда?.. Куда ей одной с тремя ребятишками! Нет, нет, этого он не допустит, не должен допустить.

Впрочем, он не стал бы стараться и покрывать зятя, не стал бы скреплять семью, если ей суждено развалиться, когда бы не убедился, побывав у Зинаиды Алексеевны, что, вопреки здравому смыслу, вопреки его пониманию, зять по-прежнему любит жену.

— Про вашу работу расспрашивал, — продолжал выдумывать старый Антипов, — а я и не знаю, что сказать...

Анатолий Модестович вдруг понял, зачем тесть врет, и сделалось ему совсем уж стыдно, он отвел глаза и сказал:

— Зинаида Алексеевна подала заявление на расчет.

— Какое еще заявление? — притворился Захар Михалыч.

— Ты с ума сошел! — воскликнула Клавдия Захаровна. — Чего это она надумала?..

Это был очень подходящий момент, чтобы признаться в случившемся, признаться сразу и тестю и жене, покончив разом с мучительной неизвестностью, очиститься и — будь что будет, потому что не мог Анатолий Модестович больше скрывать правду, делать вид, что ничего не произошло. И он бы признался, если бы старый Антипов не опередил его.

— Мало ли, — сказал он. — У каждого человека свои дела, свои резоны. Скоро подашь борщ, что ли? — обратился он к Клавдии Захаровне, и Анатолий Модестович догадался, что тесть не хочет, чтобы он признавался.

— Даю, даю, — отозвалась Клавдия Захаровна. — Толя, сходи за сметаной, она в сенях на полке. В литровой банке, увидишь.

Он вышел в холодные сени, постоял, привалившись к двери, и полез рукой на полку. В темноте — свет не зажег — не заметил стоявшую с краю банку с вареньем, задел ее локтем, и банка упала, ударившись о ступени.

— А, черт! — выругался Анатолий Модестович.

Тотчас открылась дверь, вспыхнул свет.

— Что такое? — спросила Клавдия Захаровна испуганно.

— Да вот, разбил варенье...

— Господи, а я-то подумала!.. — Она достала сметану и подала мужу. — Иди, ешьте, я уберу здесь.

— Кажется, вишневое, — пробормотал он. — Жалко.

— У нас еще есть. Это ребята блудили и, наверно, на край поставили, сорванцы.

В сени выскочил Жулик, принюхался и стал лизать варенье.

— Пошел вон! — прогнала его Клавдия Захаровна. — Стекло здесь битое, нельзя.

Обедали молча. Лишь время от времени старый Антипов, не поднимая головы от тарелки, настороженно смотрел на зятя.

* * *

Анатолий Модестович попросился на прием к директору. И был удивлен, что директор сразу же принял его.

— Ну-с, с чем пожаловал, подпольщик? Кури. — Он придвинул папиросы. — Зол я на тебя, Антипов. Не стоило бы принимать, да уж ладно. Рассказывай, что еще стряслось?

Анатолий Модестович молча выложил на стол заранее приготовленное заявление. Директор бегло прочитал.

— Я слушаю, — сказал спокойно.

— Отпустите, Геннадий Федорович.

— С какой стати я тебя отпущу? Основания, где основания?!

— Так надо, — тихо проговорил Анатолий Модестович.

— Для тебя надо так, а для производства иначе. Личное, что ли?

— Личное.

— Антипов, Антипов!.. — Директор укоризненно покачал головой. — Не столько наработал, сколько натворил. Объяснить можешь? Можешь ты мне растолковать, что у вас происходит в цехе? Сначала Кузнецов, вчера через секретаря передала заявление без твоей резолюции эта Артамонова, теперь — ты!..

— Ее не отпускайте! — воскликнул Анатолий Модестович.

— Позволь мне решать, кого отпускать, а кого нет! У вас с ней что, любовь или так, легкий роман?

— Это она вам сказала?

— У меня пока есть собственные глаза. И уши, между прочим. А ты забыл, что нельзя амурничать, где живешь и где работаешь! Или дома не ладится?

— Дома все хорошо.

— Тогда, извини, я ничего не понимаю. — Директор развел руками. — Шлея под хвост попала? Бывает, не ты первый, не ты последний. Жена знает о твоих делишках?

— Догадывается, по-моему. — Анатолий Модестович вздохнул.

— А тесть?

— Что-то знает.

— Ситуация! Куда ты надумал пойти?

— Была бы шея, хомут найдется. — Он усмехнулся невесело.

— Именно хомут. А с семьей как?

— Еще не решил.

— Ну, вот что... — Директор встал. — Давай отпустим эту Артамонову, хоть и жаль. Сейчас я найду ее заявление, ты подпиши...

— Нет, Геннадий Федорович, нельзя. Это было бы подло с моей стороны. Да и работу мне легче найти, чем ей.

— О работе не волнуйся, я помогу ей устроиться.

— Нет.

— Ишь, упрямый какой! О совести заговорил, а когда блудил — не думал об этих высоких понятиях?

— Не блудил я, Геннадий Федорович. Ничего у нас не было, даю вам слово!

— Но тогда... — Директор сел. — Выходит, любовь? Семья же развалится, Антипов! Такого не переживет твой тесть.

— С ним я поговорю. Он поймет.

— Может, и поймет, если захочет. Но легче ему от этого не будет. По заводу сплетни поползут... И без того уже хватает. Что ты жене скажешь?

— Не знаю, придумаю что-нибудь.

— Женщину, Антипов, не обманешь, не проведешь, это я тебе говорю точно. Нам только кажется, что они не знают ничего, только кажется. На самом-то деле мы еще не подумали налево вильнуть, а они чувствуют. И не думай признаваться! Женщина терпит много, пока уверена, что мужчина не подозревает о том, что она все знает, понял? Учти этот момент. — Он опять встал, вышел из-за стола и сел в кресло напротив Анатолия Модестовича. — Допустим, я тебя отпущу. Допустим... А где я возьму человека на твое место? Рожать начальников цехов не умею. Вообще не умею рожать.

— Может, Николай Григорьевич согласится вернуться?

— Цирк, а не завод! Честное слово, цирк! — Директор вскочил. — Приходят, уходят, что здесь, проходной двор?.. Тебе любви захотелось, а мне план нужен. Ты вильнул хвостом и — прощайте, а с меня спросят, почему отпускаю специалистов! Как хочешь, Антипов, обижайся на меня не обижайся, а отпустить я тебя не могу, не имею права. Заварил кашу — расхлебывай. Пусть уходит она.

Встал и Анатолий Модестович. Так они и стояли какое-то время друг перед другом.

— Садись, — сказал директор, положив на плечо Анатолия Модестовича тяжелую руку. А сам взял телефонную трубку и попросил секретаршу соединить его с квартирой Кузнецова. — Без ножа режешь, Антипов. И помочь тебе хочется, понимаю я тебя, как мужик понимаю... А может, плевать?

— Не могу, Геннадий Федорович.

— Совесть — это хорошо. Еще бы выдержки тебе, здравого смысла.. — Звякнул городской телефон. Директор схватил торопливо трубку. — А, Николай Григорьевич! Приветствую пенсионера. Как отдыхается?.. Ну вот, а хвастался, что по грибы будешь ездить, на рыбалку... Няньку, выходит, из тебя сделали, не завидую... Не завидую, говорю, твоей новой должности! Сменить желания нет?.. Правильно понял. Дело, понимаешь, сложное. Младший Антипов уходит от нас, переводят его по настоянию главка, а постороннего человека не хотелось бы назначать... Куда переводят? Узнаешь... Приказы начальства не обсуждают, сам знаешь, а выполняют... Давай, жду. Болеть-то долго собираешься?.. Вот и прекрасно.

Он положил трубку и закурил. Потом поднял на Анатолия Модестовича глаза.

— Спасибо, Геннадий Федорович.

— Не мне говори «спасибо», а Кузнецову. Еще главку. Ты прямо в рубашке родился! — Он усмехнулся и покачал головой. — Слезно просят хорошего специалиста на должность главного инженера одного заводика. Завал у них там полнейший. Поедешь?

— Надо подумать.

— Подумай, подумай.

— Какой завод?

— Называется «Завод метизов и нестандартного оборудования». Мы с ними связаны, они выполняют кое-какие наши заказы. Это недалеко от Ленинграда, несколько часов езды. Наш главк. Так что если твердо решил увольняться, если не видишь другого выхода — соглашайся. И повод приличный для всех: переводят в целях производственной необходимости с повышением в должности. Правда, повышение липовое, одно название, что главный инженер. А все-таки!.. Ступай думать. — Директор протянул руку, пожал сильно, заглядывая Анатолию Модестовичу в глаза. — И не делай глупостей. Дополнительных.

— Не буду. — Он попытался улыбнуться.

— И еще: тебя переводят временно, на укрепление. Наладишь там производство, вернешься к нам. А за это время и твои личные дела утрясутся. Так и скажи домашним. Вроде, мол, длительной командировки.

— Спасибо.

— А!.. — Директор в сердцах махнул рукой.

* * *

Клавдия Захаровна спокойно, по крайней мере внешне, приняла известие о предстоящем переводе мужа. Только пересела от стола поближе к теплой плите и плотнее укуталась в платок. Ее знобило что-то.

— Переводят, значит... — обронила чуть слышно. — С повышением... Это приятно, Толя, когда с повышением.

— Повышение ерунда, — сказал он. — Я не хотел...

— Брось. — Клавдия Захаровна шумно вздохнула. — Наверно, так лучше, ты правильно придумал.

— О чем ты, Клава?

— Я ведь все знаю, все-все. — И посмотрела ему в глаза.

— Не понимаю...

— Понимаешь, Толенька. Не надо врать. Думаешь, я ничего не замечала?.. Глупый ты, какой же глупый! Все мужики глупые. А я всегда знала, что ты любишь ее. Молчала, надеялась, что пройдет.

— Неправда, — сказал он и отвернулся.

— Правда, правда. Иди к ней, Толя, иди! Я не держу тебя. Она хорошая, умная, красивая, она будет любить тебя... Молчи, не спорь! Меня не волнует, что будет с нами — со мной и с ребятами. Проживем как-нибудь. Переживет ли этот позор отец? И так он, по-моему, о чем-то догадывается. Ходит, словно туча, хмурый. Пожалуйста, не говори ничего пока ему, ладно? Пусть думает, что тебя действительно переводят временно на другую работу...

— Но меня в самом деле переводят временно! — сказал он. — На год или на полтора, не больше.

— Не надо. Не надо обманывать себя. Иди...

— Ты гонишь меня? — Он шагнул к ней.

— А жить-то как, Толя?.. — Глаза ее наполнились слезами. — Уезжай, уходи, делай что хочешь... Я не могу тебя видеть, не могу! — выкрикнула она.

— Клава!

— Нет, нет! — Она вскочила и выбежала из кухни.

Анатолий Модестович кинулся было за нею, но понял, что это бесполезно. Сейчас бесполезно.

А Клавдия Захаровна лежала, зарывшись в подушку лицом. Судорожно вздрагивали плечи. Ей бы разрыдаться громко, в голос, однако она, кусая губы, сдерживала себя. И странное дело, она жалела всех, в том числе мужа, как будто не он был виноват во всем, и совсем не думала о детях... Эта забота придет позднее, когда самое страшное уже случится.

Бог знает почему, но все годы замужества она постоянно думала о том, что они не проживут долго вместе. Эта мысль не покидала ее никогда, лишь притуплялась временами. И всякий раз для этого беспокойства находился повод. Вернулся ли муж поздно с работы, замкнулся, ушел в себя, встревожен чем-то, озабочен или, напротив, — неуместно, как ей казалось, весел и возбужден, все оказывалось кстати, все подтверждало догадку, что есть у него другая женщина, что он уйдет... Это беспокойство за свое счастье, тревожное ожидание обязательной трагедии сделалось навязчивым, болезненным и время от времени прорывалось вздорными, незаслуженными упреками, придуманными обидами, которые будто бы наносил ей муж, а иногда и шумными сценами... После, придя в себя и успокоившись, Клавдия Захаровна часто не могла даже вспомнить, с чего, по какому поводу началась ссора, в чем провинился муж, и было ей тогда стыдно, как бывает стыдно человеку, напившемуся накануне и не помнящему, что он делал, что говорил. И Клавдия Захаровна, ласкаясь к мужу, мысленно благодарила его, что он такой выдержанный и терпеливый...

Теперь понимала: пусть бы лучше он не был выдержанным и терпеливым. Пусть бы в ответ на ее вздорные упреки накричал, ударил бы, раз заслужила, истязая его своими пустячными нападками. Он так много работал, учился, уставал сильно и, если быть искренней, не давал до последнего времени поводов для обвинений. Он заслуживал любви и уважения, и нет ли ее вины в том, что муж, измученный бесконечными придирками, искал душевного покоя и отдыха на стороне, у другой женщины?..

«Господи, но я же люблю его, люблю! — думала она. — Ведь поэтому ревновала!..»

Может быть, в этом и дело? Может быть, слишком много и самозабвенно любила Клавдия Захаровна, любила привязчивой, липкой любовью, от которой быстро устают, которая надоедает... У Анатолия Модестовича, как у каждого мужчины, кроме семьи были и есть другие заботы, другие интересы, не менее важные, чем забота о жене и детях.

Ей хотелось внимания, нежности и ласки. Всегда внимания, нежности и ласки. А разве так бывает в жизни?..

Память возвращала Клавдию Захаровну в далекое-далекое детство, и она вспоминала, что отец бывал с матерью груб, несдержан, случалось — покрикивал на нее, а мог бы кто-нибудь предположить, что он не любил свою жену, тяготился ею? Да никогда! Однажды отец едва не ударил мать, даже занес кулак, но опомнился и, хлопнув дверью, ушел из дому. Клава кинулась жалеть мать, а она, улыбнувшись сквозь: слезы, сказала: «Что ты, доченька! Господь с тобой, меня не надо жалеть... Бабье счастье в терпимости, в отходчивости. Сохрани тебя бог требовать от своего мужа больше, чем он даст сам. Сохрани и помилуй... Не спорь, уступи, согласись, а делай так, как надо лучше. Пускай муж-то думает, что все делается в доме, как он хочет. Мужчины, доченька, больше всего в нас любят уступчивость и доброту. Не найдет этого дома, на стороне искать станет. Так богом поставлено. А в обнимку всю жизнь не проживешь, не-ет!..»

Не верила матери. Знала из кино и книг, что есть на свете огромная-преогромная любовь и что в этой любви не случается ни сырой, промозглой осени, ни лютой зимы, но всегда — светлая солнечная весна. И не поверила бы никогда, если б не было перед нею живого примера: не очень-то щедро и красиво отец любил мать, не так, как пишут в книгах, а вот и после ее смерти сохранил верность, которая, быть может, дороже и чище прижизненной верности...

И еще говорила мать незадолго до смерти, словно напутствуя ее в непростую жизнь: «Мужик, он и на работе, в деле своем найдет себе счастье, а женщина только в семье. А быть ему, счастью, или не быть, от женщины и зависит. Помни это».

Что-то похожее слышала Клава и от Анны Тихоновны. Но, выходит, не принимала всерьез, обласканная молодым мужем, счастливая в своем новобрачии. Оттого ведь и бросалась несправедливыми упреками, оттого и устраивала шумные сцены, что боялась потерять самую малую малость счастья, не думая о том, что делает это во вред себе же. Счастье-то было дано им одно на двоих, а она хотела все иметь одна...

Если бы не появилась Зинаида Алексеевна в их доме, Клавдия Захаровна и теперь устроила бы громкий скандал, не сдержалась бы, нет. Но случилось так, что в ней же, в своей сопернице, от которой пошло прахом все, открыла она истину, как до́лжно жить и любить...

Знала она, знала, что Зинаида Алексеевна любит ее мужа. А позже и поняла, что эта любовь выше личных притязаний и благополучия, которым Зинаида Алексеевна пожертвует, не задумываясь, именно ради своей любви, во имя ее. Поэтому и молчала Клавдия Захаровна, не беспокоилась за целость семьи, а втайне завидовала сопернице, ее силе и умению держать в руках себя и свои чувства. Завидовала и хотела быть похожей на нее... А в случившемся грехе — и был ли грех! — Зинаида Алексеевна неповинна. И муж тоже неповинен. Это как нежданный порыв ветра в тихую погоду, который налетит неизвестно откуда, нашумит в саду кустами, листьями, положит низко траву и цветы, взбаламутит, взлохматит воду в реке, стукнет калиткой и улетит туда, откуда налетел, — в неизвестность, не оставив зримых, вещественных следов своего короткого гостевания...

Не заикнулась бы Клавдия Захаровна о том, что знает, если бы не вздумал муж увольняться с завода и куда-то ехать. Значит, не уверен в себе, боится быть рядом с Зинаидой Алексеевной, либо она оттолкнула его, не приняла, и теперь ему невмоготу оставаться здесь.

А может, думала Клавдия Захаровна, выйти ей на кухню, где сидит в одиночестве муж, переживая свою вину, которая как бы и не была вовсе его виной, а была ничья или даже ее, потому что она не умела держать себя в руках, не умела быть ему товарищем, другом, каким наверняка была бы Зинаида Алексеевна, выйти и сказать...

«А жить-то как, как жить?..»

Понять и простить — значит возвыситься, подняться выше обиды, очиститься душой. Это Клавдия Захаровна понимала. Но ведь он, наверное, целовал ее, обнимал и как же после этого она станет обнимать его, как ляжет с ним в постель, как переживет прикосновение рук, которые ласкали другую?.. А хоть бы и не ласкали. Желать чего-то в мыслях — все равно что иметь, все равно что сделать...

Все-таки Клавдия Захаровна встала, посмотрелась в зеркало и напугалась своего лица. Было оно отекшее, постаревшее и синее. Она протерла кожу одеколоном, припудрилась, поправила прическу и вышла в кухню.

Анатолий Модестович сидел, уронив на стол голову. На дворе визжала пила. Значит, вернулся старый Антипов и пилил дрова. Он всегда пилит дрова, когда бывает зол.

— Толя... — тихо позвала Клавдия Захаровна. — Увольняться обязательно?

— Да, — сказал он. — Уже все сделано.

— Ты не можешь... Тебе тяжело встречаться с ней?

— Кто-то из нас должен уйти.

— Наверное, ты прав, — молвила она и, чтобы не упасть, привалилась к стене. — Поезжай. Но что мы скажем детям? Что скажем отцу?..

Он не успел ответить. Открылась дверь, и вошел Захар Михалыч.

— Обеда нет, — налетел он на Клавдию Захаровну, — а вы сидите, лясы точите!

Он старался не смотреть ни на зятя, ни на дочь. Подошел к часам-ходикам, подтянул гирю, проворчал:

— Совсем порядка в доме нет.

— Отец, — сказала Клавдия Захаровна, — вот Толе предлагают перейти на новую работу, главным инженером...

— А мне плевать! Хоть министром, раз хочется в мягкое кресло! Обедать давай.

— Он должен уехать, завод находится не в Ленинграде...

— Пусть едет.

— А потом и мы переедем к нему...

— Никуда вы не переедете! — вспылил Захар Михалыч.

— Конечно, Клава, — сказал Анатолий Модестович. — Меня переводят временно.

— Некоторые всю жизнь живут на правах временных, — все же не удержался старый Антипов, а сам подумал между тем, что, пожалуй, зять поступает правильно. Лучшего выхода не придумаешь. Вот только как же его отпускают с завода?.. «Все равно, — сказал себе Захар Михалыч. — Лишь бы Клавдия и дети жили спокойно».

* * *

Не сразу Анатолий Модестович согласился принять это предложение. Он-то собирался просто уйти с завода и подыскать работу где-нибудь поблизости, чтобы не уходить из семьи. А если совсем честно, надеялся, что директор подберет для него место на заводе же, в другом цехе.

Однако признание Клавдии Захаровны изменило его планы, и он понял, что должен уехать. Не сумеют ни он, ни она — она во всяком случае — жить как прежде. Пока не сумеют. Что-то же переменилось в их отношениях или они после случившегося стали другими, и к этому новому состоянию надо привыкнуть, а иначе, даже если оба они будут очень стараться, чтобы перемены были незаметны хотя бы детям, все пойдет прахом. Может пойти прахом, потому что теперь их как бы ничто не связывало кроме долга, кроме родительских обязанностей. Это много, конечно. Но это и слишком, слишком мало...

Жена постоянно будет думать о том, не встречаются ли они с Зинаидой Алексеевной помимо работы, на стороне, да и за себя, по правде говоря, Анатолий Модестович не мог поручиться. Это было не трудно — скрывать свои чувства, когда его тайна была лишь его тайной, когда он знал, что необходимо хранить ее, но тайна, переставшая быть тайной, уже не требует сохранности.

Разумеется, с Зинаидой Алексеевной все кончено, и навсегда, а нет-нет да и ловил себя Анатолий Модестович на том, что думает о ней, видит ее как бы наяву... Знает, что это жена ходит по дому, справляя какие-то хозяйственные надобности, но вдруг почудится, что это Зинаида Алексеевна, почудится или захочется — он потерял разницу между этими понятиями, и оттого все время нужно держать себя настороже, чтобы не окликнуть жену чужим именем. Трудно это, но какие же страдания, думал Анатолий Модестович, терпит жена?.. Нет, выход один — уехать. Оторванные друг от друга расстоянием, они быстрее разберутся в своих чувствах, легче поймут, что должны быть вместе. Может быть, скоро забудется все, сотрется в памяти, как стираются, оседая в сознании, другие случаи, другие эпизоды, и тогда он спокойно вернется домой...

Ребятам было сказано, что он уезжает в длительную командировку. Как раз его отъезд совпал с отъездом большой группы специалистов за рубеж, и сын решил, что отец тоже едет за границу — об этом было много разговоров и на улице, и дома.

— А ты в какую страну? — спросил сын.

— В далекую, — буркнул старый Антипов, бывший при этом.

— Привезешь мне что-нибудь? — не отставал Миша.

— Обязательно, — пообещал Анатолий Модестович, приласкав сына. — Что бы ты хотел?

— Смотря куда ты едешь. Вот если бы в Африку!..

— И что же ты хочешь из Африки?

— Чучело! Или живую обезьянку. Маленькую такую, серенькую...

— Обезьяны вовсе не бывают серые, — сказала Таня. — Они рыжие бывают или рыжево-коричневые.

— А вот и бывают серые! — настаивал Миша. — Наташа, скажи ей, скажи!..

— Бывают, — подтвердила Наталья и как-то странно посмотрела на Анатолия Модестовича, посмотрела так, словно знала все, словно была приобщена к тайне взрослых. Потом взяла за руку Таню и позвала: — Миша, пойдем гулять.

В день отъезда Клавдия Захаровна — похоже, не случайное это было совпадение — дежурила. Старый Антипов выставил поллитровку и пригласил:

— Садись, выпьем на дорожку по традиции.

Выпили. Захар Михалыч закусил огурцом. Анатолий Модестович поковырялся вилкой в капусте.

— Давно хотел вам сказать... — заикнулся он.

— Постой-ка! Слыхал, решение-то о перестройке завода, оказывается, под большим вопросом.

— Почему?

— Разные причины. А главное, что не дело затеяли. Видишь ты, как получается: дескать, если уж начинать реконструкцию и все прочее, то выгоднее специализировать завод, сделать его только металлургическим...

— Наверное, это правильно, — сказал Анатолий Модестович.

— С какой точки смотреть! — возразил старый Антипов. — Для московского начальства правильно так, а для людей — этак. Ну, это мы еще обсуждать будем на парткоме, проект в самых высших инстанциях не утвержден...

Тяжело было Анатолию Модестовичу смотреть, как переживает Захар Михалыч, как пытается за разговорами о заводских делах скрыть свое волнение, беспокойство. Да и разговор этот, понимал он, затеян только для того, чтобы не говорить о другом. И думал: «Сказать или не сказать, что Клава знает правду?..» Хорошо бы уехать с очищенной совестью, не оставляя за собой недомолвок и ненужных теперь секретов, однако всем ли хорошо то, что хорошо ему? Может, жене и тестю лучше не подозревать о том, что оба они посвящены в тайну, что и тайны не существует вовсе...

Точно угадывая его мысли и неуверенность, старый Антипов потянулся к бутылке, разлил по стопкам водку.

— Ты не очень-то переживай, — сказал он, поднимая свою стопку. — Живут же люди подолгу в разлуке, и ничего, Моряки там, геологи, военные, бывает... Что Клавдия не одобряет твой перевод — не беда, она отходчивая, поймет и простит, раз надо. — Он отвел глаза. — А я не судья в твоих делах.

Анатолию Модестовичу показалось, что неспроста Захар Михалыч произнес эту речь, что за его словами скрывались совсем не те мысли, какие он высказывал вслух, но и тут он не посмел открыться, потому что этого, кажется, более всего не хотел тесть.

Они выпили еще. Старый Антипов поморщился, понюхал корочку хлеба, вытер губы.

— Работай там как положено быть, раз доверили тебе. И не забывай, что здесь семья у тебя, дети твои... Мне, может статься, недолго уже осталось пребывать на этом свете, на тебе будет ответственность и за Михаила с Татьяной, и за Наталью тоже. Помни это, а остальное как-нибудь образуется. — Он взглянул на часы. — Пора.

Анатолий Модестович встал.

— Одевайся, — сказал старый Антипов, — провожу на станцию.

— Не надо.

— Что так?

— Не люблю проводов.

— Смотри. В общем-то и я не люблю этого. — Он махнул рукой. — Обнимания там, поцелуи на глазах чужих людей... Давай-ка посошок на дорожку, что ли! — Он разлил оставшуюся в бутылке водку. — Не по последней!

Выйдя закалитку, Анатолий Модестович долго стоял в нерешительности. Не так-то просто оказалось двинуться с места, повернуться спиной к о дому, зная, что тебя будут провожать, покуда не свернешь за угол, настороженные глаза тестя, что уходишь не с миром, не с чистой совестью по важным делам, которые вынуждают уйти...

Шевельнулась в окне большой комнаты занавеска, на мгновение показалась голова старого Антипова и тут же скрылась.

Анатолий Модестович подхватил чемодан и пошел, чуть прихрамывая, к автобусной остановке.

ГЛАВА XII

Тревожно, как-то ненастно и неуютно стало в доме. Если бы позволительно было говорить на эту тему, тогда, может быть, не ощущалось бы такого сильного гнета. Но всякие разговоры об этом между старым Антиповым и Клавдией Захаровной были как бы под молчаливым обоюдным запретом, и оттого они особенно болезненно и остро переживали случившееся, переживали каждый по-своему. Оба понимали, что дело не в случае, не в эпизоде, сколь бы драматичным и непоправимым он ни казался. Главное — отношения вообще, сумма отношений и, возможно, умение и желание простить близкого человека, найти в своей душе оправдание его проступку, хотя бы сам этот человек не находил оправдания. В этом прочность и нужность бытия, участие двоих в одной жизни, а не в поисках вины и виновного...

Вину другого искать не нужно — она всегда на виду: не то и не так сказал, не туда пошел, не о том подумал... Точно живой человек со своим неповторимым характером, со своими неповторимыми же мыслями — тайными в том числе, — всегда может и обязан поступать, примериваясь к характеру и мыслям окружающих его людей, ориентируясь на чужое мнение. А что же останется ему, и разве не противен, не мелок человек, проживающий чужую волю?..

Никогда прежде не задумывался над такими вопросами старый Антипов, занятый постоянно близкими, конкретными хлопотами, которые не оставляли сил и времени думать о чем-то отвлеченном, думать вообще о жизни, о ее сложности и запутанности, но вдруг прояснилось с отъездом зятя, что в жизни-то нет ничего отвлеченного, необязательного для кого-то, что все происходящее, хотя бы и в чужом доме, и в чужой семье, все-все каким-то образом затрагивает и тебя, затрагивает уже потому, что может повториться в твоем доме, в твоей семье. Далекое только кажется далеким, чужое — чужим, а в действительности все тесно связано между собой, все переплетено, и это и есть жизнь...

Вот не знал старый Антипов женщину, нарушившую покой в семье, не ведал о том, что она существует на свете, а свела жизнь его зятя с нею, и оказалось, что от постороннего вроде бы человека зависело благополучие его дочери, его внуков. А может, и не от нее зависело благополучие? Может, это обман, иллюзия, а она всего лишь случайный встречный, с которым, когда бы не было причины внутри семьи, зять разминулся бы спокойно, не обратив внимания?..

Нельзя так просто разрушить хорошо построенный дом. Нельзя и поломать крепкое благополучие, если оно действительно крепкое.

Об этом же думала и Клавдия Захаровна. Но ей, пожалуй, было труднее. Старый Антипов заботился, чтобы не распалась семья, чтобы осталась незапятнанной их фамилия, чтобы внуки не выросли сиротами при живых-то родителях, а она не могла не думать о своих оскорбленных чувствах, о своем неудавшемся счастье. Конечно, прежде всего она — мать, но и жена, женщина. Любящая женщина. Просто с обманом примириться можно, но когда обманывают твою любовь...

Старый Антипов, отвлекая себя от постоянного напряжения, в каком он пребывал дома, вынужденный играть роль непосвященного, брался за любую общественную работу.

Он был членом комиссии, которая разбиралась в причинах неровной работы завода и должна была дать рекомендации о целесообразности или нецелесообразности задуманной реорганизации.

Исполком выделил участок земли для коллективного садоводства, и он безропотно согласился принять Участие в работе правления садоводства от парткома, хотя ему-то сад был вовсе не нужен.

В заводской многотиражке завели рубрику «Поход бережливых», и он вошел в состав общественной редколлегии.

А еще депутатские обязанности, совет ветеранов завода, завком, частые выступления в школах и в ремесленном училище — все это требовало много времени, и старый Антипов теперь почти не бывал дома.

— Тебе лишь бы из дому уйти! — упрекала Клавдия Захаровна, завидуя, что отец может себе позволить это и, пожалуй, не догадываясь, как она близка к истине.

— Раз люди доверяют мне, я не имею права отказываться, — оправдывался Захар Михалыч, понимая, что дело вовсе не в доверии людей. Или не только в нем.

— Сам всюду суешься, вот и доверяют.

— Не лезь! — сердился он. — Кто-то же должен заниматься общественными делами.

— Но почему именно ты?

— А почему именно не я?

Разговоры эти повторялись часто. Старый Антипов в душе соглашался с дочерью, обещал себе, что откажется от каких-нибудь поручений, будет больше бывать лома, однако ничего не менялось.

Зарастали в огороде грядки, дичали яблони. Случались дни, когда Клавдия Захаровна сама должна была колоть дрова, а раньше готовых дров всегда было припасено на месяц вперед.

Наталья притащила котенка, и он недели две не замечал этого. Заметил, когда едва не раздавил его в темных сенях. Котенок замяукал жалобно, обиженный, Захар Михалыч от неожиданности отпрянул в сторону, потом наклонился, на ощупь нашел теплый, живой комок и взял на руки.

— Откуда ты здесь? — спросил котенка.

Клавдия Захаровна, выйдя в сени на шум, сказала неодобрительно:

— Наталья принесла. Я велела выбросить, хватит в доме собаки, так не слушается.

— А зачем выбрасывать? — сказал старый Антипов, лаская котенка. — Пусть на здоровье живет. Как его звать?

— Мартыном придумали назвать.

— Хорошее имя, — одобрил он. — Смешное. Пусть живут вместе — Жулик и Мартын.

— Они и так вместе, только ты не видишь, — усмехнулась Клавдия Захаровна. — Спят вдвоем у тебя.

— Неужели? — удивился он.

Пожалуй, с котенка Захар Михалыч как бы заново начал привыкать к дому. Уединившись в комнате с Жуликом и Мартыном, они беседовали мирно и хорошо. Говорил-то старый Антипов, а собака и котенок слушали — Жулик, лежа рядом на кровати, а Мартын на коленях. Их внимание более всего нравилось Захару Михалычу. Говори себе сколько влезет, спорь, соображай вслух — никто не опровергнет, не возразит, а иллюзия разговора сохраняется, раз есть кому слушать, и мысли текут ровно, спокойно, предоставляя возможность разобраться, отделить главное от неглавного, вникнуть в их сокровенный, глубинный смысл, потому что всякая мысль имеет глубинный смысл. В живом споре с другим человеком обязательно что-нибудь упустишь, собьешься либо забудешь в горячке доказательств, озабоченный тем, чтобы оказаться правым, а сам себе можешь позволить и отступиться от истины, признать свою неправоту, можешь испытывать себя в таком споре, проверяя на прочность и жизненность убеждения...

— А жить-то надо, — повторял старый Антипов, вспоминая Кострикова и жалея, что его нет, а вот если бы он был, растолковал бы, объяснил, в чем и где была ошибка, которая привела к тому, что приходится лгать внукам, изворачиваться перед людьми, кривить душой перед родной дочерью...

* * *

И жили.

Не всегда, может быть, как того хотелось бы, как заслужили жить, но и жаловаться грешно — нельзя, понимал старый Антипов, прожить другую жизнь, потому что у каждого она своя и одна...

Внуки подрастали, не зная особенных забот, огражденные от них, наполняя дом шумом, весельем, жизнью, прибавляя хлопот взрослым. Хлопот, которые бывают и неожиданными, как летний снег, но всегда приятны, ибо нет на свете ничего лучше и прекраснее, чем святая и радостная даже в несчастье забота о потомстве, о продолжении рода. Всякая птичка, зверь всякий радуются по-своему пробуждению и становлению новой жизни, заботятся, как умеют, как велено природой, а человеку без этих забот хоть ложись и умирай преждевременно...

Не понимал и не хотел понимать старый Антипов людей, для которых дети в обузу, в тягость. Он жалел их, сострадал им и считал, что они зряшно живут на свете, бессмысленно тратят свои силы и, пожалуй, занимают в жизни место, не принадлежащее им, хотя и думают, что и у них есть какая-то большая цель. Они похожи в своем бесполезном, никому не нужном движении на белку в колесе или — того хуже — на обыкновенное водяное колесо, которое крутится, не производя ни света, ни тепла, не выполняя никакой полезной работы, а лишь для того, чтобы продолжать это бесполезное кручение.

Человек не может каждый раз начинаться заново — это было бы вопреки разуму. Проживая свою жизнь, он не проживает жизнь вообще, а только маленький ее отрезок во времени, наследуя родителям, продолжаясь в детях. А иначе заботы людей ограничивались бы собственной, личной жизнью, после которой хоть потоп, хоть гибель всего сущего на земле.

Сознательно отказываясь от детей, человек думает, что тем самым приобретает покой и свободу, а ни покоя, ни свободы не бывает без детей. Обман это, призрак, не покой, а прижизненная смерть, ибо, еще существуя, знаешь: продолжения не будет...

Зато какое это огромное, несказанное счастье — возвращаться в дом, где тебя ждут и встречают дети и внуки твои! Они повиснут на тебе, и каждый станет требовать своей, большей доли внимания и ласки, каждый захочет, чтобы ты выслушал первым именно его, и как это радостно, как приятно, если ты можешь обласкать всех, если у тебя есть чем ответить на бескорыстную любовь и привязанность. Не потому ли старый Антипов в дни, когда выдавали зарплату, шел в магазин купить для внуков подарки?.. Дорогих не покупал, но и любая мелочь вызывала бурный восторг и ответную радость детей, потому что это им принес дед. Так и строилась самая великая, великая из великих, пирамида бытия: радость на радости, ласка к ласке...

Ни за что на свете Захар Михалыч не смог бы расстаться с внуками, в которых сосредоточилась вся его жизнь, весь ее смысл. Все они одинаково и бесконечно любимы им, хотя Наталье и перепадало чуть больше внимания и нежности — она сирота, как бы хорошо ни относилась к ней Клавдия Захаровна. Не беспричинно, нет, задумывался старый Антипов об этом, не было его беспокойство о возможном расставании с внуками безосновательным...

Дорого было ему собственное счастье, которого он не мыслил без внуков, но еще дороже их счастье и счастье дочери, а для них-то оно не полное, куцее, как бы постриженное наголо, без отца и мужа.

Была обида за себя, была и ревность, но превыше и глубже всего было все-таки понимание, что отец и муж прежде всех. Дед, может быть, и хорошо, когда он есть, а отец должен быть.

От Анатолия Модестовича регулярно приходили письма и денежные переводы. Захар Михалыч понимал, что наступит день — и состоится примирение дочери с зятем. Клавдия — в мать. Отходчивая, незлопамятная, и унаследовала же она что-то от матери, ибо родители и мертвые остаются учителями — первыми и последними... Но что тогда, когда состоится примирение? Зятю трудно будет вернуться сюда, в их общий дом, и не вышло бы так, что Клавдия с детьми захочет переехать к нему, и он, старый Антипов, не сможет воспротивиться этому, не посмеет. Его интересы и желания потом, после, а главное — сложить в целое семью, которая распалась не по злому умыслу, но по недоразумению...

Когда пришел первый перевод, Клавдия Захаровна отказывалась идти на почту получать деньги.

— Мне ничего не нужно от него! — заявила она. — Раз уехал, захотел пожить один, без нас, пусть живет. — Ей непременно нужно было объяснить отцу, что она не хочет никакой помощи от мужа, но объяснить так, чтобы отец не понял истинной причины.

Вот здесь старому Антипову было удобно и уместно промолчать, только промолчать, и примирение оттянулось бы на долгий, неизвестный срок, и перестало бы болеть сердце за внуков, которые сегодня здесь, с ним, а завтра, может, будут далеко отсюда...

— Деньги присланы не тебе, — сказал он. — Детям. Ты не имеешь права отказываться. Твое дело расписаться за получение, раз они несовершеннолетние.

— Обойдемся без подачек, — возразила она, но в голосе ее было не столько гнева и возмущения, сколько неуверенности.

— Твой муж не на курорте отдыхает, а работает там, куда его послали. И отцовские деньги не подачка. — Он понимал волнение и — не слепой — радость дочери, ее готовность поехать к мужу, если он позовет, Но и спешить нельзя. А гонор ее показной, для удовлетворения неуемного женского самолюбия и каких-то ложных, придуманных принципов. Не сразу бросаться навстречу — это правильно в их положении, нужно время, чтобы затянулась, зарубцевалась рана и забылась обида, но отталкивать человека — глупость.

— Хорошие отцы не присылают деньги по почте, — не сдавалась Клавдия Захаровна, — а приносят домой сами, как все нормальные люди.

Ему показалось, что дочь говорит с чужих слов.

— Хороших отцов много, — вздохнул он, — а вот хороших работников почему-то меньше. Ты бы поменьше, Клавдия, слушала этих самых нормальных людей, сама думай. И не горячись, не выставляй колючки. В горячке и спешке люди теряют разум, а он тебе один на всю жизнь отпущен.

— Сто раз слыхала!

— Бывает, полезно и тыщу раз услышать, чтобы понять.

— Не хочу понимать!

— Чего ты не хочешь понимать?.. — насторожился старый Антипов, угадывая в интонации Клавдии Захаровны больше, чем она сказала.

— Вообще...

— А вообще и о том подумай, что на мою и твою зарплату не разгонишься. Дети вон обносились.

— Устроюсь по совместительству, медсестры везде требуются. — Она возражала уже по инерции, лишь бы оставить за собой последнее слово.

— Медсестры требуются, это верно, а матери?

— Как-нибудь.

— Ты и как-нибудь сможешь, — сказал Захар Михалыч, стараясь быть спокойным, рассудительным, — а у Татьяны нет пальто теплого.

— Наташкино доносит.

— Было бы что донашивать. После Натальи в утильсырье не примут. Ступай на почту и сразу же отпиши, что деньги получили. Много он что-то прислал, сам-то с чем живет? — Он повертел в руках извещение.

Перевод был на восемьсот рублей.

— Оклад, наверно, большой, — сказала Клавдия Захаровна с иронией. — Главный инженер, не шутка!

— Ведьма ты порядочная, — укорил ее старый Антипов. — Радоваться надо, а ты...

— За кого радоваться?

— За мужа, за кого же еще.

Он говорил это больше для себя, чем для дочери, чтобы утвердиться в мысли: зять не потерян для семьи, он не отрезанный ломоть. Обиды — обидами, неприятности — неприятностями, без них не обойдешься, а жизнь остается жизнью. Можно, если очень уж хочется, закрыть глаза, заткнуть уши, отвернуться можно, но нельзя убежать, скрыться от самой жизни и решения трудных вопросов. Разве что вместе со смертью. Да и то кто-то должен будет дорешать недорешенное тобой.

Похоже, об этом думала и Клавдия Захаровна. И она не допускала мысли, что они навсегда расстались с мужем, однако уступить ему легко, без показного хотя бы отвержения, не могла, полагая, быть может, что своею неуступчивостью возвышает себя над обстоятельствами. «Ты не очень-то поддавайся, — советовали приобщенные к истине приятельницы, всегда знающие, как до́лжно поступать другим. — Помучай его как следует, а потом прости. Сильнее любить и уважать станет».

Ей не приходило в голову, что отец все знает, все понимает, угадывая за обиходными словами их сокровенный смысл, а спорит с нею лишь затем, чтобы подыграть ей, потешить ее самолюбие, отчего она быстрее смиряется. Знал, знал старый Антипов, что и деньги дочь получит, и письмо мужу напишет прямо на почте, а после будет с тревогою ждать ответного от него письма, ревнуя, когда долго нет весточки, к неизвестным ей женщинам, которые окружают там мужа, выискивая в его письмах между строк вроде бы отчуждения, холодности, а на самом-то деле знаков внимания, уверений в верности, невысказанных прямо жалоб на тягость и даже невозможность дальнейшей разлуки. Может быть, и покорности...

Но как поступить старому Антипову? Как устроить, чтобы зять вернулся в их дом, чтобы, презрев гордыню, пошел обратно на завод?.. Если бы директором по-прежнему был Геннадий Федорович! А его нет больше — свалила тяжелая болезнь, и теперь он лежит парализованный. Перевели в Москву и главного инженера.

Одно оставалось — ждать. Ждать, как повернутся события, а это, ждать в бездействии, самое трудное...

* * *

Тяжело давалась разлука с семьей и Анатолию Модестовичу.

Он скучал по жене, по детям, скучал по тестю, к которому был привязан искренне и всей душой, просто по дому и по прежней своей работе, хотя именно работа и спасала его от мучительной тоски, какой он не знал никогда прежде.

Он работал как одержимый, не жалея сил, тем более завод, когда Анатолий Модестович приехал сюда, был как бы при последнем издыхании, хоть распускай людей и заколачивай ворота. Так что дел хватало. Однако оставались ночи с постоянной бессонницей. Он глотал чуть ли не горстями снотворное — не помогало. Часами лежал на казенной койке (выдал под расписку комендант общежития), покуда не заболят, не онемеют бока, потом подымался, бродил по комнате, курил... Он видел свет, если было не очень поздно, в доме напротив, знал, когда и за какими окнами он погаснет и люди, живущие за этими стенами своей жизнью, одинаково похожей и непохожей на жизнь остальных людей, пожелают друг другу спокойной ночи. Эти обыденные, незаметные для большинства пустяки казались ему исполненными огромного смысла и значения, бесконечной радости и тепла, а своя комната была холодной, неуютной, точно казарма.

Бог знает сколько вечеров и ночей провел Анатолий Модестович в безуспешных, пустых попытках разобраться в собственном прошлом, в поисках веской, основательной причины, которая могла бы если и не оправдать, то уменьшить его вину, но, не умея лгать, всегда и неизбежно приходил к одному: любил Зинаиду Алексеевну. Может быть, и продолжает любить.

Много раз он собирался поехать на выходной в Ленинград — езды-то всего ничего, — чтобы навестить своих, но наступала суббота и являлся страх. Воображение приводило его к дому Зинаиды Алексеевны, и он представлял, как подходит к парадной, поднимается по лестнице, стоит у двери, не решаясь протянуть руку к звонку, как выходит она, и уже только при мысли об этом неистово колотилось сердце...

Он заставлял себя не ехать, зная, что не в силах будет не пойти к Зинаиде Алексеевне и что, побывав у нее, потеряет право искать примирения с женой, потеряет уважение тестя, а вместе с тем и право вернуться в семью.

Он жил как бы транзитным пассажиром, оказавшимся на глухой, малопроезжей станции, не ведающим, когда придет нужный поезд, придет ли вообще и возьмет ли его, если все-таки придет. Жил в тревожном, неспокойном ожидании перемен, которые должны произойти, но скоро ли это случится и что принесут ему перемены, думать боялся.

Отчасти и поэтому он писал жене короткие, сдержанные письма, писал регулярно, однако не очень часто, не навязывая поспешного мира, который именно из-за поспешности мог бы оказаться недолговечным, обманчивым. Вел тихий, размеренный образ жизни, если можно говорить о размеренности, когда человек работает по двенадцать часов в сутки, питался в заводской захудалой столовой, изредка позволяя себе зайти в ресторан при вокзале — другого в городе не было. Иногда по вечерам играл партию-другую в шахматы с соседом, своим помощником по службе. Жена соседа, Антонина Ивановна, женщина кроткая, благонравная, мечтающая о том великом дне, когда мужа ее переведут в Ленинград, часто упрекала Анатолия Модестовича.

— Разве так можно жить? — говорила она. — Вы же совсем молодой человек, а обрекли себя на затворничество. Не хорошо и не нужно.

— А мне нравится, — отшучивался он.

— Проехались бы в Ленинград, развеялись бы там... — Она не знала правды о его семейных делах, но, пожалуй, о многом догадывалась. Просто была убеждена, что у Анатолия Модестовича какой-то драматический неоконченный роман и он, будучи человеком нерешительным, ушедшим с головой в работу, не умеет или поставить точку, или бороться за свое счастье.

Возможно, Антонина Ивановна ускорила то, что должно было произойти, подтолкнула Анатолия Модестовича к действию: он все-таки решился однажды и поехал в Ленинград...

Долго кружил возле дома, где жила Зинаида Алексеевна. Наконец вошел в парадную. Все было, как представлялось: он медленно поднимался по лестнице, еще дольше стоял у двери и протянул руку к звонку лишь тогда, когда этажом выше хлопнула дверь и кто-то стал спускаться.

Звонок глухо продребезжал в глубине квартиры.

Анатолий Модестович напрягся весь, ожидая услышать шаги, однако дверь открылась неожиданно и бесшумно.

На пороге стояла пожилая женщина.

— Вам кого? — спросила она, не выпуская цепочку.

— Зинаиду Алексеевну, — упавшим голосом ответил он. — Артамонову...

— Простите, не расслышала, — женщина наклонилась.

— Зинаиду Алексеевну! — громче повторил Анатолий Модестович.

— А она больше не живет здесь, — сказала женщина, с интересом разглядывая его.

— А где?

— Вот этого я не знаю. Знаете ли, она не докладывала мне. Куда-то уехала с мужем.

— С мужем?! — воскликнул он удивленно.

— Да, да, с мужем, а с кем же еще? — Женщина пожала плечами. — Если вы позволите, я закрою дверь. Сквозняк сильный, а у меня хронический бронхит.

— Конечно, конечно, — нелепо пробормотал он. — Простите за беспокойство.

— Всего хорошего.

Дверь захлопнулась.

«Глупо, чертовски глупо! — говорил себе Анатолий Модестович, спускаясь вниз. — Можно было бы обратиться в справочное бюро, но я не знаю ни года ее рождения, ни где она родилась. Впрочем, скорее всего в Ленинграде...»

Он вышел из парадной на свет и теперь только осознал, что глупость не в том, что он не знает года рождения Зинаиды Алексеевны, а в том, что он приходил сюда.

И вдруг со страхом подумал, что кто-нибудь из знакомых случайно может увидеть его здесь. Этот страх погнал его прочь, и Анатолий Модестович не заметил даже, как оказался на вокзале. Ему было стыдно незнакомых людей, которые, казалось, обо всем прекрасно догадываются, он чувствовал себя низким, подленьким человечком, умеющим нашкодить, напакостить, но неспособным отвечать за свои поступки, трусливо избегающим положенной ответственности.

С первым же поездом, благо ждать пришлось не долго, он уехал.

Антонина Ивановна удивилась его скорому возвращению, но промолчала, угадав, что поездка оказалась неудачной, ненужной.

— Устали? Ох уж эти поездки!.. Я страшно устаю в поездках.

— И я устал, — признался он.

— Вы-то молодой, а каково нам, пожилым людям? Мы поэтому редко и бываем в городе, — городом она называла Ленинград, — а я так люблю театр, Анатолий Модестович! Кино никогда не заменит театра истинным ценителям живой сцены. Хотите, я сварю вам крепкого кофе?

Тут он вспомнил, что Антонина Ивановна просила купить в Ленинграде натурального кофе и хороших конфет.

— Простите, ведь я совсем забыл!

— Ничего, ничего, — простила она. — У меня еще есть немного, пока хватит. Сварить?

Он подумал о кофе и понял, что голоден. Легко перекусил утром, перед отъездом в Ленинград, и с тех пор не ел.

— Спасибо, я пойду поужинаю в ресторан.

— И правильно, — похвалила Антонина Ивановна.

Не часто Анатолий Модестович бывал здесь, а когда случалось заглянуть, садился возле окна, которое выходит на перрон (впрочем, все окна во всех вокзальных ресторанах выходят на перрон), благо столик этот не бывал занят, на нем всегда лежала картонка с надписью: «Служебный».

За окном — постоянное движение, обычная железнодорожная суета. Уличная, городская суета — совсем другое. Никогда не знаешь, куда и зачем спешат люди, поэтому их торопливость кажется бессмысленной, лишенной необходимости, а на вокзалах все ясно: люди суетятся и спешат потому, что им нужно ехать или встречать кого-то, они боятся опоздать, не поспеть, и эта боязнь оправдана и необходима.

Вот бежит, переваливаясь точно утка, старушка, волоча огромный фанерный чемодан, похожий на сундук, и корзину, обвязанную пестрой тряпицей. Она ждала прибытия поезда посредине перрона, а у нее, должно быть, билет в общий вагон (старушки с такими чемоданами всегда ездят в общих вагонах), который останавливается в конце перрона, и теперь старушка спешит из последних сил. Праздные пассажиры мягких и купейных вагонов кричат что-то, смеются, они жаждут дорожных приключений, разнообразия, им надоела купейная скука, преферанс, жидкий казенный чай, а свои собственные заботы они, веселые и смешливые, оставили дома...

«Интересно, куда она едет? — провожая старушку взглядом, подумал Анатолий Модестович. — Наверно, к сыну или к дочке, которые живут в большом городе, редко пишут письма, не чаще вспоминают мать, и вот она решилась сама навестить детей, посмотреть придирчивыми материнскими глазами, как они там устроились, в своих городах, все ли хорошо и ладно у них, как видится ей из далекого провинциального далека...»

— Никак вы уснули, Анатолий Модестович? — потревожила его официантка. — Который раз спрашиваю.

Он повернулся, потеряв из виду старушку.

— Извините, Леночка, засмотрелся.

— Красивая девушка? — Она улыбнулась.

— Напротив, бабушка.

— А какой вам интерес в бабушке?

— Смешная очень.

— Что будете кушать?

Его знали в ресторане, как знали всех «видных» людей города.

— Что повкуснее. Я ужасно голоден.

— Лангет?

— Можно и лангет, — согласился он. — И граммов двести коньячку.

— Вы же не пьете, Анатолий Модестович! — удивилась официантка.

— Не пьет знаете кто?

— Курица?

— Нет.

— А кто же еще?

— Филин, — серьезно сказал он. — Днем он спит, а ночью магазины закрыты.

— Вот уж точно! — смеясь, согласилась она. — Больше ничего?

— Закусочку какую-нибудь. И узнайте, не найдется ли для меня немного натурального кофе в зернах.

— Что вы, Анатолий Модестович! Мы варим кофе из пачек, с цикорием.

— В котле?

— Вообще-то в котле, но вам в кофейнике.

— Жаль, — сказал он.

Басовито, уверенно прогудел локомотив, дернулись вагоны, и Анатолий Модестович снова повернулся к окну посмотреть, успела ли старушка добежать до своего общего вагона. Она успела — копошилась в тамбуре за спиной проводника, пытаясь втиснуться с чемоданом-сундуком и корзиной в узкую дверь.

«Счастливого тебе пути, бабушка! — подумал Анатолий Модестович. — И чтобы все хорошо было у твоих детей».

ГЛАВА XIII

От кого-то слышал или где-то прочитал старый Антипов, что нет большей злости, чем злость на самого себя. И не то чтобы он не верил этому, сомневался в точности, а просто не думал как-то об этом, не приходилось, однако мысль эта задержалась в его памяти, осела там, как оседают многие другие мысли, которые, бывает, и не понадобятся никогда, а бывает, и пригодятся к случаю.

Эта пригодилась.

После долгих сомнений и колебаний и после отъезда зятя старый Антипов все-таки исполнил просьбу Данилова Прохора, написал в Верховный Совет письмо, в котором испрашивал разрешения Прохору вернуться на жительство в Ленинград, объяснил, что приходится ему дальним родственником со стороны жены, а поскольку Данилов Прохор человек уже преклонных лет и больной, готов принять его к себе в дом.

Скорее всего, сделал он это в надежде, что, если дочь с детьми уедет к мужу, Прохор как-никак скрасит его одиночество — живой человек, собеседник, но себя-то уверял, что поступил так единственно из жалости и сострадания. В ожидании ответа — Захар Михалыч с полным основанием полагал, что ответ будет положительный, — он и комнату наверху приготовил, оборудовал ее для жилья.

И вот спустя два месяца пришел ответ.

Оказалось, не зря сомневался старый Антипов. Не возводил, оказалось, на Прохора напраслину, когда думал о нем, что он — враг. Из ответа он узнал, что Данилов Прохор еще трижды был судим после отбытия первого срока за тяжкие преступления, в том числе — во время войны — за дезертирство.

— Сукин сын, прохвост! — возмущался Захар Михалыч, злясь на себя, на свою пусть крохотную, но надежду, что Прохор доживет оставшиеся дни человеком. — Нюни распустил, поверил!..

Говорил он это вслух, и Клавдия Захаровна, догадавшись, в чем дело, спросила:

— Не разрешили?

— Не разрешили! Грабитель он и дезертир к тому же! И меня осрамил! А так и надо мне, так и надо!.. — Он снова взял бумагу, хотел скомкать ее и бросить в печку, но вдруг взгляд задержался на слове «скончался», и он стал читать дальше.

А дальше из Верховного Совета сообщали, что Прохор Данилов скончался в больнице около месяца тому назад.

— Умер, — сказал старый Антипов.

— Он? — переспросила Клавдия Захаровна.

— Кто же еще! — на минутку к нему вновь явилась жалость. — Жил не по-людски и умер одиноким зверем, — сказал с раздражением.

— Не надо, отец. О мертвых плохо не говорят.

— Смотря о каких мертвых.

— Вообще о всех...

— Ладно учить меня! — вспылил Захар Михалыч. И тут заметил, что у Клавдии Захаровны из кармана передника торчит уголок конверта, и догадался, что пришло письмо от зятя и что дочь по каким-то своим соображениям не хочет говорить об этом. В другой бы раз и он промолчал, но сейчас, злясь на себя, на свою доверчивость и жалость к Прохору, чего тот не заслуживал, смолчать не сумел. — Что у тебя в кармане?

— Письмо, — смутилась Клавдия Захаровна, запихивая конверт поглубже в карман.

— От кого еще?

— От Анатолия.

— Что он пишет?

— Ничего особенного, как обычно. Привет всем.

— А обычно что пишет? — старый Антипов никогда не читал писем, адресованных не ему. Тем более не читал писем от зятя к дочери.

— Тоже ничего особенного...

— Заладила! Секреты, что ли, завелись?..

— Да нет, какие секреты... — Она поставила перед ним тарелку с борщом. — Пишет, что скучает сильно, что все в порядке. Работы много. Завод впервые за много лет выполнил квартальный план, Анатолию дали премию и отметили в приказе по министерству...

— А говоришь — ничего особенного!

— Забыла про это.

— А это — главное для него! — сказал Захар Михалыч.

— Наверно. — Клавдия Захаровна вздохнула. — Кстати, отец, ты завтра никуда не собираешься? — спросила она как бы между прочим.

— А что завтра?

— Воскресенье.

— Это понятно, а что тебе-то нужно?

— По магазинам хочу походить, посмотреть Танечке на пальто или купить готовое. Если приличное попадется.

— Зимой не нужно было, а к весне понадобилось? — Он понимал, что между письмом от зятя и походом по магазинам есть какая-то связь, но какая именно, догадаться не мог.

— Я и хочу демисезонное.

— Сносилось уже?

— Выросла она из старого.

— Ну, если так... — неуверенно проговорил он. — Поезжай, раз надо, я буду дома. Заодно посмотри мне футляр для очков.

— Посмотрю.

Про пальто дочке Клавдия Захаровна придумала на ходу, вообще-то она пока не собиралась справлять Тане демисезонное, а дело было в том, что Анатолий Модестович просил ее приехать в город. Просил уже в третьем письме и каждый раз сообщал место, где будет ждать: всегда на Московском вокзале у почтового отделения. Решившись повидаться с мужем, Клавдия Захаровна не могла признаться в этом отцу, потому что тогда бы пришлось объяснять, почему они встречаются вне дома, а объяснить это, не раскрыв правды об отъезде Анатолия Модестовича, она не могла тоже. Кроме того, она считала, что приезжать мужу домой пока не нужно. Дети немного отвыкли от него, реже спрашивают, когда он вернется из командировки, и Клавдию Захаровну устраивало более или менее такое положение вещей, ибо для себя она не решила окончательно, должна ли простить мужа или им лучше расстаться навсегда. Может быть, рассуждала она, он и просит о свидании, чтобы сказать ей о разводе. Мало ли!.. В письме не напишешь всего, а вот Зинаида Алексеевна уволилась ведь с завода следом за мужем и, говорят, уехала куда-то, поменяла квартиру. А что, если к нему?.. Ходили, правда, слухи, что она вышла замуж за военного, но люди могут и напутать. Либо она же и сказала кому-нибудь, что выходит за военного, чтобы запутать следы.

Впрочем, о возможном разводе Клавдия Захаровна думала со страхом и ругала себя, что призналась муку в том, что знает о его отношениях с Зинаидой Алексеевной. Вернее, о его отношении к ней. Не призналась бы, никуда бы он не уехал, и жили бы они тихо и мирно, как живут в покое другие.

* * *

Анатолий Модестович ждал ее и не ждал, потому что не было у него уверенности, что она придет на этот раз, и встреча их оказалась как бы и неожиданной для него.

Они не бросились навстречу друг другу, стояли, разделенные пространством, заполненным толпой, точно два островка, обтекаемые живым течением, пока не схлынула толпа, и только тогда Анатолий Модестович, поборов волнение и стыд, подошел к жене.

— Здравствуй, Клава.

— Здравствуй. — Она присматривалась к нему, боясь обнаружить какие-то незнакомые, чужие черточки, приметы в лице, в одежде, в манерах.

— Как добралась?

— А что мне? — Она пожала плечами. — Ты-то как доехал?

— Нормально.

— Ты по делам здесь?

— И по делам тоже, — соврал он. — Как ребята?

— Здоровые.

— А Захар Михайлович?

— Тоже. Все носится, бегает по каким-то общественным делам, дома почти и не бывает совсем.

— Это на него похоже.

— Еще бы! — сказала она. — И умрет, наверное, весь в хлопотах и в делах.

— У тебя все в порядке?

— Все в порядке. Пойдем отсюда, неудобно стоять посреди вокзала.

Вроде и говорить им было больше не о чем, как всегда и бывает, если сказать нужно и хочется много и важного, а не знаешь, с чего начать, как подступиться.

Они вышли на площадь.

— У тебя какие-нибудь дела? — теперь спросил Анатолий Модестович.

— Надо бы посмотреть материал Тане на пальто и футляр отцу для очков.

— Тогда в «Гостиный» пойдем?

— Все равно.

Шли они рядом, и Анатолий Модестович все собирался взять жену под руку, но никак не осмеливался сделать это. А когда переходили Лиговку, Клавдия Захаровна сама подхватила его — она всегда боялась переходить большие улицы, терялась, — и дальше уже так и пошли, и он приноравливался, сбиваясь с привычного шага, к ее мелкой и частой походке. А ему было это неудобно, мешала нога.

В первой же попавшейся аптеке они купили футляр.

— Сядем на троллейбус? — предложил Анатолий Модестович.

— Ой, опять переходить проспект! Лучше пешком.

И он подумал вдруг, что они никогда прежде не гуляли просто так по Ленинграду. Все годы, прожитые вместе, скользнули незаметно, в постоянной спешке и суете, а если и выбирались из дому, выкраивая свободный вечер, опять же спешили — в кино, чтобы не опоздать на сеанс, в гости, чтобы не являться последними... Редко в театр. Казалось, что так и должно, иначе не бывает, нельзя. Анатолий Модестович раньше с удивлением смотрел на супружеские пары — как правило, это были пожилые люди, — которые праздно прогуливались, смотрел и думал, что, наверное, им нечего делать. Неожиданно понял сейчас, что можно рука об руку идти по улице и молчать, но при этом испытывать удовольствие, явственно ощущая всю огромную полноту и красивость жизни. «Как мало человеку нужно, чтобы он почувствовал себя счастливым!» — подумал он, и тотчас явилось возражение: «Разве это так уж мало?..»

Людно и тесно было на Невском. В другой раз Анатолия Модестовича раздражала бы толпа и теснота, в которой приходится лавировать, чтобы не толкнуть нерасторопную медлительную старушку, не сбить с ног зазевавшегося ребенка, мамаша которого, повстречав знакомую, заболталась с нею, удерживая ее за пуговицу... Сейчас он не испытывал ни раздражения, ни неприязни к людям.

Ему было хорошо.

— Хочешь мороженое? — увидав лоточницу, спросил он.

— Хочу!

И снова Анатолий Модестович поймал себя на мысли, что никогда не покупал жене мороженое.

Они долго и бестолково бродили по галереям «Гостиного двора». Клавдия Захаровна нашла материал. Анатолий Модестович расстегнул плащ, чтобы вынуть деньги, и тут она обратила внимание, что у него сильно заношена рубашка. На складке воротника топорщилась бахрома.

— Бреешься редко, — укоризненно сказала она.

— Через день, как всегда.

— Знаю я твое через день! Не заставишь — не побреешься. — И было ей радостно сознавать, что никто не напоминает ему о бритье. Значит, некому...

Теперь они искали рубашку. Анатолий Модестович доказывал, что это совершенно излишне — покупать рубашку, что у него есть несколько штук, но Клавдия Захаровна стояла на своем.

— Не спорь, я знаю, что делаю!

В ее голосе звучало недовольство, какое бывало каждый раз, когда она настаивала на чем-то, а он не соглашался. Обычно это злило его. Казалось, что жена упрямствует из самолюбия, лишь бы настоять, но сегодня и ее настойчивость была приятна ему.

Клавдия Захаровна выбрала голубую рубашку и сама заплатила за нее.

— Я хочу есть, — сказала она, когда они наконец вышли на улицу. — Зайдем в пирожковую.

— В ресторан! — заявил Анатолий Модестович.

— Ты сошел с ума! Там страшно все дорого и два часа будешь ждать, пока подадут.

— Все равно! Только в ресторан.

Поистине это был день больших и маленьких открытий — в ресторане они тоже никогда не были вдвоем.

Анатолий Модестович заказал цыплят табака, икру, коньяк и шампанское. Клавдия Захаровна потянулась рукой, чтобы заглянуть в меню.

— Неудобно, люди кругом, — остановил он.

— Сколько же это стоит? — шепотом спросила она.

— Не дороже денег. — Анатолий Модестович подумал, что на обратную дорогу у него хватит, а на месте (именно «на месте», не дома!) можно перезанять до получки.

— Увидал бы отец, как мы с тобой шикуем. Ох и влетело бы нам!

— А он знает, что мы сегодня вместе?..

— Что ты!

— И не догадывается?

— По-моему, нет. А здесь уютно.

— Почти как дома, только не дома, — невесело пошутил Анатолий Модестович.

— Не надо, Толя... — тихо сказала Клавдия Захаровна.

— Поедем со мной, Клава!

— Куда?..

— Ко мне.

— А жить где? — машинально спросила она.

— Я хоть завтра могу получить квартиру, — сказал он. — Мне уже предлагали, я отказался.

— Ох, Толя... А дети?

— Что дети? — не понял Анатолий Модестович.

— Где они будут жить?

— С нами, где же еще!

— Отец без ребят не сможет, — вздохнув, проговорила Клавдия Захаровна.

Живут же люди спокойно и мирно, грустно думала она, радуясь, что вот они сидят рядом с мужем, вместе сидят, но в то же время и зная, что она не имеет права на эту маленькую тайную радость, потому что дети-то не видят отца... Почему, почему ей так не повезло в жизни? Может быть, все дело в том, что она слишком легко и просто нашла свое счастье, когда вокруг были страдания и слезы, оттого оно и оказалось недолговечным, горьким?..

Но разве мужу нельзя вернуться домой, в семью? Она постарается забыть обо всем плохом, и они станут жить, как жили раньше, в согласии и мире...

«Как раньше»... А что было раньше, было ли счастье, которое она столь ревностно оберегала, была ли вообще любовь, а если была, не растворилась ли она давным-давно в повседневных заботах, без которых не проживешь, это так, но которые не должны заслонять чего-то более важного, значительного, того, что и делает людей счастливыми... Теперь ли случился разлад, как хотелось бы думать, или теперь лишь его продолжение, а началось все прежде, чем она обратила внимание?..

Но в чем причина его?

Конечно же, вынужденно признавалась Клавдия Захаровна, не в Зинаиде Алексеевне. На ее месте могла оказаться другая женщина, а то, что случилось, случилось бы все равно.

Она жила, старалась жить тихо и незаметно возле мужа, рядом с ним, время от времени предъявляя свои маленькие права на него, требуя внимания к себе, но ничего не сделала для того, чтобы быть не рядом, не возле, а вместе...

После ресторана они бродили по городу, говорили о чем-то, строили даже планы на будущее, в которых неизменно находилось место и старому Антипову, и каждый из них знал, что между ними и настоящим счастьем существует преграда, одолеть которую будет очень не просто.

Анатолий Модестович совсем не был уверен, что сумеет легко забыть Зинаиду Алексеевну, то есть забыть настолько, чтобы она не тревожила никогда его мыслей, не являлась, переодетая женой, перед ним, чтобы не возникала из ничего ее улыбка...

Клавдия Захаровна не знала, сумеет ли простить обиду, сумеет ли жить как-то иначе, чем жили они до этого...

Они вышли к Неве.

Из-под моста, точно из сказки с картинками, выплыл белый речной трамвай.

— Уже навигация открылась! — удивился Анатолий Модестович. — Давай прокатимся?

— Сумасброд, — сказала Клавдия Захаровна. — Мне домой пора. Отец волнуется, ты же знаешь, какой он.

* * *

Старый Антипов ждал возвращения дочери. Ему хотелось узнать, чем кончилось ее свидание с мужем, а что это было именно свидание — он уже не сомневался, хотя и не взял, не прочел письмо, оставленное Клавдией Захаровной в переднике.

Он нервничал, ожидая, может быть, слишком многого от этой встречи дочери и зятя, его нервозность передалась ребятам, и они тихо, незаметно улеглись спать, а он продолжал сидеть в кухне, прислушиваясь к уличным звукам, как будто мог услышать возвращение Клавдии Захаровны раньше Жулика, и так устал ждать и нервничать, что даже не укорил дочь за поздний приезд.

— Устала, — выдохнула она, отворачивая лицо, чтобы отец не унюхал запаха вина.

— По магазинам лучше не ходить, — согласился старый Антипов, уверенный, что она и не была в магазинах. — Футляр купила? — спросил он и был удивлен, когда Клавдия Захаровна ответила, что купила.

— Вот твой футляр.

— Ну, спасибо! — поблагодарил он, точно она достала для него что-то необычное, из ряда вон выходящее. — Есть хочешь?

— Я перекусила на вокзале.

«Похоже, что перекусила, — подумал он, — от самой на три версты несет винищем».

— А материал нашла?

— Нашла. Очень хороший попался, прелесть. — Она полезла в сумку достать покупку и не заметила, что в сумке лежит почему-то два свертка. Вынула первый попавшийся, развернула, а это оказалась рубашка, купленная Анатолию Модестовичу.

Старый Антипов отвернулся.

Клавдия Захаровна растерялась и не знала, как объяснить, откуда взялась рубашка.

— Мне, что ли? — спросил он, выручая ее.

— Конечно, — нашлась она. — Красивая, верно? Примерь-ка.

Он приложил рубашку к груди, она была коротка ему, да и мала.

— Ворона! — сказал укоризненно. — Какой ты купила размер?

— Сорок первый...

— А я сорок третий ношу, пора бы знать. Вечно ты все забываешь! Идешь за хлебом — покупаешь мыло, а вместо картошки — керосин. Голова садовая. Рост-то какой, я не вижу?..

— Второй.

— Ну вот, а у меня третий. Жаль, правда красивая рубаха. Сколько стоит?

— Сто пятнадцать.

— С прибылью, выходит, тебя. — Он усмехнулся.

— Можно продать, — молвила виновато Клавдия Захаровна. И ведь весь день думала, что надо не забыть отдатьрубашку мужу, и когда нужно было отдать, когда прощались на вокзале, тут и забыла.

— Зачем же продавать? — возразил старый Антипов. — Пусть лежит.

— Что зря-то лежать?

— Почему зря? Пригодится, глядишь. Вещь она вещь и есть. Михаил подрастет, сносит. Мало ли!.. Поставлю-ка я чаю. Выпьешь?

— Чаю выпью, во рту что-то сохнет.

«Известно от чего, — отметил старый Антипов, — от выпивки. Интересно, в гостях они у кого были или так?..»

— Как ты с ребятами управился? — спросила Клавдия Захаровна. — Не свели с ума?

— А что с ними управляться? Они сами с усами, большие уже. И ты поменьше бы с ними возилась, пусть к самостоятельности привыкают. У меня Наталья сегодня в магазин ходила, молодцом.

— Попадет когда-нибудь под машину, — сказала Клавдия Захаровна с неудовольствием.

— Ты еще что придумай.

— Двенадцать лет девчонке, а ты по магазинам ее посылаешь!

— Невеста! — сказал старый Антипов спокойно.

— Ну тебя! — махнула рукой Клавдия Захаровна. — Уроки они сделали?

— Говорят, что сделали.

— Ты их слушай больше, они наговорят. Нужно было проверить.

— Не нужно! Людям надо верить, а они тоже люди. Садись к столу, будем с тобой чаевничать.

ГЛАВА XIV

Зачастила Клавдия Захаровна по выходным куда-то: дежурство себе придумает или еще какую надобность — всю весну и все лето чуть ли не каждый выходной так...

Смотрел на нее старый Антипов и, по правде говоря, не знал, радоваться ли ему надо, а может, наоборот... То есть он понимал, что по всем законам жизни должен был радоваться за дочь и за внуков, что семья возвращается к нормальной жизни, но в их радости не было, чувствовал он, места ему, зять не захочет заново и как бы опять впервые приходить в дом, стыд не позволит или еще что — ведь здесь всякая мелочь будет напоминать им о случившемся, и вообще, также понимал старый Антипов, жить придется начинать по-новому, а раз так — лучше и на новом же месте, да и работа не последнее дело для зятя, скорее — первое, а там он уже привык, втянулся, и люди к нему привыкли...

Пора, пора что-то решать. Пора кончать с неопределенностью. Поигрались, показали свои характеры, и будет. Слишком затянулась «командировка» зятя, а время идет, у времени свои правила — не ждать, покуда соберется нерадивый и примет решение нерешительный, и оба они — зять и дочь — не делаются моложе. Дети, похоже, начинают догадываться, что отец их ни в какой не в командировке. Или нашлись «жалельщцики», сказавшие правду.

Конечно, решать должен бы вроде и не он, однако и не хотелось, чтобы решали без него, а он имеет право как отец и просто как старший в семье взять бо́льшую часть ответственности на себя.

Кончался август, у старого Антипова был отпуск, и он объявил однажды, что хочет съездить за грибами.

— Ты что?.. — удивилась Клавдия Захаровна. — Никогда не ходил за грибами, а тут вдруг собрался ехать куда-то!

— Раньше не ходил, теперь буду, — сказал он. — Зовут. Говорят, грибов нынче много. Насушим на зиму, грибной суп хорошо!.. Заодно отдохну и подышу свежим воздухом.

— Ты надолго?

— Дня за три обернусь.

— Смотри, — согласилась Клавдия Захаровна, недоумевая и не догадываясь, что отец едет не за какими не за грибами, а к ее мужу.

Он предусмотрел все, чтобы не выдать обман. Нашел плащ с капюшоном, резиновые сапоги, взял большую бельевую корзину, с которой Клавдия Захаровна ходила полоскать белье на реку, нож, еды на три дня. Купил и поллитровку, иначе кто же поверит, что едет он в лес.

— Настоящий грибник! — смеялась Клавдия Захаровна. — Поганок только не набери.

— Уж как-нибудь, — храбрился почти всерьез он.

— Белый найдешь — лизни, — учила она. — Если горчит, значит, ложный.

— Не слепой, разберусь.

Он приехал к зятю под вечер. Дверь открыла Антонина Ивановна. Посмотрела на него удивленно, спросила:

— Вам кого?

— Мне бы Анатолия Модестовича, — ответил он, ревниво приглядываясь к женщине.

— Он на работе.

— Так поздно?

— Это для него не поздно, — сказала Антонина Ивановна. — А вы, извините, по делам к нему?

— Родственник я его, из Ленинграда приехал. За грибами. Слышал, что в этих местах много грибов.

— Много, много! — подхватила Антонина Ивановна. — Вот Анатолий Модестович обрадуется. Какая приятная неожиданность. Или он знает?..

— Нет, я не сообщал.

— Тем более. Он тут совсем один-одинешенек, боимся, что от скуки заболеет. А вы проходите, пожалуйста, проходите! — пригласила она. — Я его соседка, они вместе с моим мужем работают.

У старого Антипова отлегло от сердца, он вошел в прихожую.

— Я сейчас позвоню, Анатолий Модестович мигом придет, — сказала Антонина Ивановна.

— Не надо, пусть работает, я обожду, если вы не против.

— Заработался.

— Раз такая должность, ничего не поделаешь.

— И не говорите! Уж такой работящий Анатолий Модестович, такой старательный... До него никакого порядка на заводе не было, а сейчас наладилось, премии даже стали давать. Все и забыли, что это такое.

Старому Антипову приятна была эта похвала.

— В комнату-то к нему можно?

— Конечно! Вот его комната. — Антонина Ивановна указала на дверь. — Она открыта, мы вообще запираем только входную дверь. А завтра можете с моим мужем за грибами ехать, они компанией собираются. Он грибник!

— Спасибо, я с удовольствием.

— Анатолий-то Модестович не умеет собирать грибы. На прошлой неделе ходил с нами, смех один! Я за ним след в след иду и беру белые крепыши, а он мимо проходит, не видит. Всего три штуки нашел, да и то два с червоточинами. Ой, совсем забыла — меня зовут Антонина Ивановна.

— Захар Михалыч, — представился он. — Антипов.

— Вы, наверное, дядя Анатолия Модестовича?

— Примерно...

— Я вас сейчас накормлю.

— Не стоит беспокоиться, я сыт.

— Это уж позвольте мне знать! Когда еще он придет. Вообще Анатолий Модестович питается в столовой, а дома все всухомятку. Так и язву недолго нажить, вы поругали бы его. Я бы могла и на него готовить, мне не трудно.

— Он у нас стеснительный, — сказал старый Антипов. — Не любит беспокоить людей.

— Что верно, то верно, — согласилась Антонина Ивановна.

А жилье зятя Захару Михалычу не понравилось. Казенно, неуютно в комнате, как в зале ожидания, хотя и чисто. Но и чистота какая-то вокзальная, только что опилок на полу нету. И окна вместо занавесок закрыты газетами. Однако и доволен он был, не найдя следов женщины. Выходит, живет одиноко и скромно. Хранит, выходит, верность жене, не разменивает душу на пустяки и случайные утехи, от которых бывает мало радости, одна только горечь и чувство вины.

В резиновых сапогах было жарко ногам. Старый Антипов осмотрелся, заглянул под кровать и нашел там шлепанцы. Переобулся, побродил по комнате, благо места хватало, и скоро почувствовал кислый запах застоявшегося табачного дыма. Открыл окно, взял с полки, прибитой над кроватью, какой-то журнал и стал читать. Но мысли его были слишком далеки от написанного в журнале, он не воспринимал того, что читает, к тому же одолевала сонливость — почти не спал прошлую ночь, волнуясь перед встречей с зятем, «репетируя» предстоящий разговор. «Хватит ломать комедию, — скажет он зятю. — Глупость это и потеха, когда муж и жена устраивают свидания бог знает где, как мальчик с девочкой...» Зять, конечно, удивится страшно и растеряется, а вот что ответит, проявит ли желание ехать домой, этого старый Антипов не знал.

Незаметно для себя, сморенный усталостью, бессонной ночью и пережитыми волнениями, а может, и непривычным воздухом, он задремал. Не слышал, как в комнату заглядывала Антонина Ивановна, чтобы позвать обедать, как звонила по телефону зятю.

Проснулся он, когда Анатолий Модестович открыл дверь.

— Ну, здравствуй, что ли! — стряхивая дремоту, сказал старый Антипов. — Не ждал?

— Не ждал. Здравствуйте. — Анатолий Модестович подошел и протянул руку.

— Слухи идут, что в ваших краях грибов много, а у меня отпуск... Вот и подумал: почему бы не съездить?

— Правильно сделали, что приехали.

— Видал, какую корзину Клавдия вручила? И сапоги резиновые! Ты как полагаешь, наберу полную? А то стыдно будет возвращаться с пустой.

— Наберете, поможем.

— Особенно ты! — старый Антипов засмеялся и обнял зятя. — Твои все здоровы, дети отдыхают, скоро в школу. Клавдия воюет с ними, а они шалят помаленьку, как им и положено. — Он достал папиросы. — Я окошко открыл, ничего?

— Все забываю, когда ухожу. Вы-то как?

— А что я?! Мое дело стариковское, день прожил — и ладно, к покою ближе. Мое позади осталось, теперь смотрю, как другие живут.

— Бросьте! — сказал Анатолий Модестович. — Вам только шестьдесят, а средняя продолжительность жизни знаете какая?..

— Не хочется в средних-то быть, не хочется, — сказал старый Антипов, улыбаясь лукаво. — Я так думаю: если есть средняя, стало быть, есть и низкая и высокая. Низкую пережили, буду до высокой тянуть.

— Это другой разговор. Вы побудьте пока один, я сбегаю в магазин, — сказал Анатолий Модестович. — Дома у меня ничего нет.

— А у меня все что надо есть. Колбаса, консервы, и поллитровка найдется! — Он подмигнул. — За грибами ехал.

— Мне все равно надо сходить.

— Ступай, раз надо. Денег хватит?

— Хватит.

— А ты лишнее не бодрись и не шустри много, — сказал старый Антипов. — Знаю, что больше половины зарплаты своей нам отсылаешь. Грибов-то здесь купить можно? Не люблю я их собирать, ну их к лешему.

— С пустой корзиной не поедете, — успокоил его Анатолий Модестович.

Вернулся он минут через двадцать. Принес коньяку бутылку, вина хорошего марочного, закуски полный портфель.

— Что за напиток? — спросил старый Антипов, пощелкав пальцем по бутылке с вином.

— Сухое.

— Это которое скулы сводит?

— Оно разное бывает.

— Коньяк уважаю. Правду говорят, что его врачи даже раковым больным рекомендуют пить?

— Понемножку.

— Мать когда умирала, не знали про это, — вздохнул Захар Михалыч. — А хоть бы и знали, война была, какой там коньяк. Мужики гидролизный спирт пили и за счастье считали. Слепли от него, а все равно пили!.. Вот какая это зараза, выпивка.

Антонина Ивановна нажарила им картошки, принесла малосольных огурцов, они просидели за разговорами до глубокой ночи, как сидели когда-то давно, в день приезда Анатолия Модестовича из госпиталя, с тощим вещевым мешком, с палочкой, в серой солдатской шинели...

Обо всем переговорили — о работе, о жизни в провинции и в больших городах, о международном положении, не без того, раз собрались за рюмкой мужчины, о футболе тоже, но избегали говорить о главном, ради чего и приехал к зятю старый Антипов...

Уже наполовину опустела бутылка с вином, давно были выпиты и коньяк, и водка, которую привез в корзине Захар Михалыч, а ничего не было сказано о том, собирается ли вернуться Анатолий Модестович домой или хочет забрать к себе семью.

— Тишина-то какая, — поднимаясь и подходя к окну, проговорил старый Антипов. — Спит город.

— Здесь рано ложатся, — сказал Анатолий Модестович. — Особенно осенью и зимой.

— В Ленинграде часто бываешь?

— Бываю.

— И не приходишь!

— Стыдно...

— Это хорошо, что стыдно. Хочу тебе сказать... Плесни-ка мне еще этой кислой водички. — Он выпил вино и поморщился. — Гадость. Домой тебе пора, парень...

Анатолий Модестович молчал.

— Слышишь?

— Слышу.

— И что?..

— Не знаю, Захар Михайлович.

— А кто за тебя знает?

— Может, лучше Клаве с ребятами переехать сюда?

Другого ответа старый Антипов и не ждал, надеялся, что будет другой ответ, но не ждал, и на мгновение он пожалел, что приехал к зятю, поторопил его с решением, которое отнимет у него внуков, лишит его радости, так необходимой ему под старость, однако тут же он и обругал себя за эгоизм, за то, что прежде всего подумал о собственном благе и удобстве, а не о Клавдии и внуках, которым муж и отец нужнее, необходимее, чем он... Обидно сознавать это, а никуда не денешься.

— Значит, такое твое решение...

Придется отпустить Клавдию, думал старый Антипов, уронив голову на стол. А что останется ему?.. Наталья останется, вот кто! Грустно, конечно, доживать век вдвоем с ней, но лучше уж так, чем смотреть, как страдает дочь, чем расти внукам без отца.

— Разлей-ка остатки, — попросил он. — Давай выпьем за все хорошее. А Клавдия что ж, она поедет.

— Спасибо вам, Захар Михайлович! За все спасибо.

— Пустое. Никто, кроме вас самих, не может поломать-исковеркать вашу жизнь. Но никто и не склеит ее заново! Все в ваших же собственных руках, и ты запомни это на всю жизнь. Живите с богом, и нас с Натальей не забывайте. — Старый Антипов поднял рюмку, но вдруг почувствовал страшную усталость, какой, может быть, не чувствовал никогда прежде, и колюче запершило в горле.

Он аккуратно поставил рюмку и отошел к окну, — глотнуть свежего воздуха.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА XV

Старик Антипов ехал на могилу невестки. Ехал, чтобы поклониться праху ее и, быть может, найти там прощение для себя, что не уберег невестку от преждевременной смерти и что столько лет не приезжал.

Странное дело: он испытывал непонятную радость, спокойствие, потому что, решив поехать, вдруг ощутил себя нужным кому-то, необходимым — пусть не живым, мертвым, — осознал, что еще далеко не все, что до́лжно было, сделано им в жизни, а значит, и есть для чего жить...

Человек жив, покуда у него есть на земле дела.

Он давно не бывал нигде и теперь с жадным любопытством, точно ребенок, прилипал к оконному стеклу (автобусом не поехал, не любил автобусов), и сердце его и душа наполнялись щемящей гордостью за людей, и за себя тоже: не было за окном той унылости и разоренности, какую он видел, возвращаясь с Урала в Ленинград, и когда, спустя два года, ехал на Урал, на могилу жены. Выросли вновь станции и поселки, давно оправились после военных пожарищ леса, снега лежали белые, чистые.

Конечно, понимал старик Антипов, прошло много лет с войны — почти четверть века, не шутка, — но все же... Разорить всегда быстрее и проще, чем построить. Ему обязательно нужно было поделиться с кем-то своими мыслями, своею радостью и гордостью.

— А ведь живого места не было, — сказал он вслух, как бы для себя, но чтобы услышала соседка, молодая женщина с ребенком.

— Что? — переспросила она, оборачиваясь.

— Живого места, говорю, не было здесь. Одни трубы торчали.

— Это когда же такое было? — удивилась женщина.

— После войны сразу.

— А-а! — сказала она, кивая. — Отец рассказывал. А я родилась в сорок шестом. — И занялась ребенком.

«Ей рассказывал отец, который видел все это, который, наверно, сам прошел через войну, — думал старик Антипов, напряженно вглядываясь в убегающий пейзаж за окном, — а кто расскажет и расскажет ли вообще ее ребенку?..»

Вагон покачивался мягко, равномерно, и эта равномерность убаюкивала. Женщина перепеленала ребенка, и он успокоился. Только чмокал губами, засыпая.

— Вы воевали в этих местах? — спросила женщина.

— Проезжал.

— У нас в Старой Руссе все-все было разрушено. Я-то, конечно, не помню...

— Вы из Старой Руссы? — почему-то обрадовался старик Антипов.

— Ага. И мои родители там родились...

— Потомственные, стало быть?

— Потомственные! Я в землянке родилась.

— Почему в землянке? — не понял он.

— После войны-то сначала в землянке жили, потом времянку построили, а в дом переехали шесть лет назад. — Женщина вздохнула.

— Свой дом?

— Был! — сердито ответила она. — Теперь сносить хотят. Всю улицу будут сносить. Мучились, мучились...

— А зачем сносить, когда дома, выходит, новые совсем? — удивился старик Антипов.

— Пятиэтажные, панельные построят.

— С удобствами, значит, — сказал он.

— Ну их, эти удобства.

— Как же, как же! — возразил старик Антипов. — Ванна своя будет, вода горячая...

— Дадут какую-нибудь живопырку малогабаритную, семью расселят по разным домам!

— А семья большая?

— Считайте: отец, мать, бабушка, я с мужем и ребенком, брат...

«Вот как у людей, — позавидовал он. — Живут все вместе, радуются, что семья большая, а тут...»

— А может, и правда лучше с удобствами? — неуверенно проговорила женщина. — Центральное отопление, газ обещают провести... — Она смотрела пристально, точно он умел и мог разрешить ее сомнения. — Вы тоже в Руссу едете?

— Да.

— В санаторий, наверно?

— Мне еще дальше, за Старую Руссу, — сказал он.

— Куда?

— Пойду покурю. — Ему не хотелось отвечать на этот вопрос, потому что, ответив на него, пришлось бы отвечать и на другие.

В тамбуре он подряд выкурил три папиросы, и курил бы еще, если бы не проводница, вышедшая пошевелить в топке.

— Фу! — поморщилась она, разгоняя руками дым. — Начадил-то, дед!.. Шел бы себе в нерабочий тамбур, а здесь нечего торчать. Не положено.

— Извините, — пробормотал старик Антипов.

— А что мне твои извинения, от них воздух чище не станет. Старый, помирать пора, а все травишь легкие никотином. Газеты, дедушка, надо читать.

Он промолчал и вернулся в вагон.

Женщина спала, прижав ребенка. Старик Антипов осторожно сел на свое место и снова прилип к окну. Однако мысли его были далеко, и он ничего не видел за окном, смотрел, словно в пустоту.

Он перебирал в уме дела, которые необходимо сделать в ближайшее время.

Нужно, пожалуй, побывать у Натальи, посмотреть, как она устроилась в Белореченске, Вообще интересно побывать там. Может быть, жива докторша, которая лечила Татьяну... Не забыть бы привести в порядок могилу Анны Тихоновны, подправить забор дома и залатать крышу — стала протекать над большой комнатой. Починить завалинку, покрасить лодку...

Старик Антипов искал дела, обязательные и не очень, потому что перед отъездом решил: переделает все и отправится на Урал, и знал, что это будет последняя его поездка, последнее важное дело, а после уж можно спокойно ждать конца...

Незаметно и он задремал, а когда очнулся, поезд подходил к Старой Руссе.

— Вам на автобус? — спросила женщина.

— Не знаю, — признался он. — Наверно. Мне в деревню Большие Горелики.

— Не слыхала такой.

— Спрошу у кого-нибудь.

Тут же в вагоне нашелся человек, который объяснил, как добираться в Большие Горелики, и старик Антипов, попрощавшись с женщиной, пошел на автобусную станцию.

Ему повезло: автобус отправлялся через полчаса. Правда, он не заезжал в Большие Горелики, нужно было выйти у развилки, от которой, как сказала кондуктор, «рукой подать до этих Гореликов».

— Прямо по проселку и ступайте, — объяснила еще она. — Попутчиков вам нынче нет что-то...

— А с вечерним рейсом все вертаются, — подсказала какая-то старушка. — Ну, не заблудится, однако. Там примета видная есть: могила братская у развилки.

* * *

Старик Антипов ступил на обледенелую землю. Недолго постоял, покуда автобус скрылся за поворотом, хотел закурить, но не смог — ветер был сильный, задувал огонь, потом подхватил чемодан и свернул на проселок...

Он не беспокоился, что Матвеева может не быть в живых, что в деревне забыли о Татьяне и некому будет показать ее могилу. Такого в русских деревнях не бывает, да и Матвеев едва ли старше его самого. Отчасти и поэтому он не сообщил о своем приезде, а главное — зачем? Не в гости собрался, но чтобы отдать долг совести.

Проселок тотчас, едва отделившись от шоссейной дороги, окунулся в лес. Ветер стал потише, и старик Антипов, повернувшись к ветру спиной, закурил.

Тут он и увидал на маленькой поляне, окруженной березами и пушистыми молодыми елками, голубенькую светлую ограду, в центре которой — увенчанная звездой — стояла пирамидка...

Старик Антипов бросил папиросу и затоптал ее.

К ограде вела тропинка, и он ступил на нее. Сердце его билось неровно и часто, дрожали руки и отчего-то бил озноб. Он догадался, что это и есть могила Татьяны.

Оставив чемодан за оградой, старик Антипов вошел вовнутрь.

Он не ошибся — это была могила невестки. Ее и Трохина.

Внутри ограды тщательно прибрано, выметено, а у основания пирамиды лежали свежие еловые ветки.

Скорбно стоял в молчании старик Антипов, держа в руке шапку. Долго стоял, позабыв обо всем на свете, не только о времени, которое не останавливается, не движется вспять, отчего живые и боятся его, а для мертвых его не существует вовсе.

Он знал, что нужно что-то сказать. Например, что дочка Татьяны, а его внучка давно выросла, стала взрослой, живет самостоятельной жизнью, что он сделал для Натальи все, что должен был сделать: вырастил человеком, привил ей любовь и уважение к труду, к работе, научил, как умел, слышать, чувствовать и понимать боль других людей, их тревоги и заботы...

А он молчал. У него не было слов.

— Дяденька, вы кто? — раздался за спиной детский голос, и был он звонок от мороза.

Старик Антипов медленно повернул голову. На тропинке, вблизи ограды, стояли две девочки и мальчик. Им было лет по двенадцати. Похоже, они боялись подойти ближе.

— Да так, — ответил он, натягивая шапку. — Прохожий я.

Ребята недоверчиво оглядели его. Здесь не бывает случайных прохожих.

— А чемодан это ваш? — спросил мальчик.

— Мой, мой.

— Значит, вы с автобуса...

— С автобуса, правда.

— В Большие Горелики идете?

— Не знаю, — сказал старик Антипов. Он подумал: а надо ли ему идти теперь в деревню, когда он выполнил то, ради чего приехал сюда? Но все же поинтересовался: — А вы из Больших Гореликов?

— Конечно, — сказала одна из девочек.

— А что, Ивана Матвеича Матвеева вы не знаете?

— Деда Ивана?! Знаем, как же! — хором сказали ребята и, осмелев, подошли поближе. — Он у нас в школе сторожем работает и печки топит. Вы к нему приехали?..

— К нему, — ответил старик Антипов.

— Тогда пойдемте вместе с нами, мы проводим. Мы быстро, только посмотрим за порядком здесь.

— Здесь порядок. — Он вздохнул. — А вы никак ухаживаете за могилой?

— Мы шефствуем! — серьезно сказала все та же девочка.

— Это хорошо. А кто здесь похоронен, знаете?

— Еще бы! Татьяна Васильевна Антипова и Троха...

— Не Троха, — поправил ее мальчик, — Тимофей Тимофеевич! А вы откуда, из Руссы?

Не было в мыслях у старика Антипова открываться детям, рассказывать, кто он и зачем приехал сюда, но и врать не мог. Тем более, рядом с могилой Татьяны.

— Я из Ленинграда, — сказал он.

Ребята переглянулись значительно.

— Из Ленинграда?.. — переспросил мальчик, словно не доверяя.

— Из Ленинграда, — повторил он.

Ребята отступили, лица их сделались какими-то напряженными, серьезными. Они пошептались между собой, потом вперед выступил мальчик.

— А дед Иван все кого-то ждет из Ленинграда... — тихо сказал он.

— Ждет? — удивился старик Антипов.

— Ага! Это не вас случайно?

«Неужели и правда меня ждет Иван Матвеич?» — подумал он.

И сказал:

— Меня.

* * *

— Ни за что не признал бы!.. Вот встретил бы посреди деревни и не признал бы, не‑ет, — говорил Иван Матвеич, вглядываясь в лицо старика Антипова.

— И я тоже не узнал бы вас.

— Ну, столько годов прошло!

— Почти четверть века...

— Быстро, быстро катится времечко! — Матвеев покачал головой. Он отпустил бороду, усы и был похож в белом полушубке, в светлой заячьей шапке на деда-мороза. — Тут же, на этом самом месте, я тогда встретил и Татьяну Васильевну, царство ей небесное. Да, на этом... — Они стояли у ворот его избы. — Кыш вы, любопытные галчата! — весело пошумел Матвеев на ребят. — В дом пошли, — позвал он.

В избе было жарко натоплено, пахло какими-то травами или вениками, но во всем угадывалось запустение, какое обычно бывает в домах, где нет хозяйки. Жена Матвеева умерла вскоре после гибели Татьяны, и с тех пор Иван Матвеич жил одиноко. Колхоз предлагал ему продать дом для общественной надобности, а самому поселиться в комнате при школе, однако он отказался. «Помру, — сказал, — бесплатно колхозу достанется, так и отпишу, а покудова жив, никуда не тронусь». Когда стало вовсе невмоготу отапливать весь дом, он закрыл наглухо горницу. Для одного-то с избытком даже хватало кухни и маленького закутка за печью. Тут Иван Матвеич поставил кровать — на печи спать никогда не любил. А что ему еще нужно?..

Однако нынче в доме дорогой и долгожданный гость и, взявши топор, Матвеев вскрыл заколоченную дверь в горницу. Оттуда пахнуло прохладным и нежилым воздухом.

— Сейчас протопим, теплым-тепло будет, — суетился он, не зная, за что ухватиться.

— Если для меня, не стоило бы, — сказал старик Антипов. Он чувствовал себя неловко, и откуда-то явились мысли, что, в сущности, и в его доме стоит такое же запустение, что и он, хоть и много родни, столь же одинок и беззащитен перед старостью, как Иван Матвеич.

— Вот здесь, в горнице, и жила Татьяна Васильевна. На этой вот кровати и спала... — проговорил Матвеев грустно. — А я ждал, ждал вас.

— И я давно собирался. Все никак...

— Оно так, оно так!.. Дела да хлопоты, а после оглянешься — жизнь прошла вся. Внучка-то что же не приехала вместе? Взрослая ведь...

— Взрослая, университет закончила в прошлом году.

— Я и говорю. На Татьяну Васильевну похожа?

— Копия она! Не отличишь.

— Оно лучше бы когда на отца, раз внучка, — сказал Иван Матвеич. — Только ерунда это, бабьи сказки.

Он вышел во двор, принес охапку дров, затопил печку. Дрова разгорались плохо, горница наполнилась едучим дымом.

— Давно не топлена, — оправдывалеся Матвеев, моргая слезившимися глазами. — Ничего, однако, скоро разойдется... Заговорился я, а про внука-то забыл спросить! Родился же, помню, когда я в Ленинград приезжал.

— В армии... Скоро демобилизоваться должен, отслужил уже.

— Видишь ты, как бежит-торопится времечко! Дочка с зятем здоровы?

— Спасибо. У них еще дочка родилась.

— Богатый ты, однако. Это хорошо. Ладно, давай поедим, что бог послал, а потом и на могилку сходим, провожу тебя.

— А я был...

Ему вдруг стало грустно и неуютно, и он подумал с сожалением, что не нужно было идти сюда, в деревню. Зачем, к чему это — тормошить, тревожить лишний раз свою душу и нарушать покой чужих людей?.. У каждого своя жизнь, свои заботы, а он-то здесь совсем ни к чему...

— Ну, если был... — сказал Иван Матвеич. — Значит, внучка университет кончила?

— Да.

— Замужем?

— Пока нет.

— Стало быть, с вами живет?

Не хотелось старику Антипову огорчать Матвеева, говорить правду, но желание поделиться своим горем оказалось сильнее, и он рассказал, что Наталья не живет с ним, уехала из дому...

— Как же это? — удивился Иван Матвеич, — Разве это можно, чтобы из дому уезжать?!

И тут понял старик Антипов, что нельзя было говорить правды, а нужно было придумать, как они живут вместе, все вместе, одной общей семьей. Не позавидовал бы, нет, Иван Матвеич, не такой он человек, чтобы завидовать, но порадовался бы за всех за них, Антиповых, принял бы это как собственную свою радость...

— Университет когда закончила, — поспешил он исправить оплошность, — направили на работу в Белореченск.

— В Белореченск? Вот совпадение! — сказал Матвеев. — Или сама туда попросилась?

— Попросилась-то сама, а все равно по направлению.

— Это так, — согласился Иван Матвеич. — В нам в школу тоже приезжают молодые учителя. Только потом быстро уезжают обратно. — Он вздохнул. — Не нравится им здесь, видишь ты!.. Скучно, говорят. А подумаешь — и то верно. Вот когда бы присылали учителями не одних молодых женщин, а и парней тоже.

— Не идут парни в учителя?

— Не идут...

— Хочу вот съездить к внучке в Белореченск, посмотреть, как она там устроилась.

— Надо, — поддержал Матвеев. — Пораньше бы она туда уехала, так застала бы Елену Александровну. Помните?..

— Конечно. Она что же, не живет теперь в Белореченске?

— Померла в позапрошлом году. Мы-то с ней переписывались иногда, вот квартиранты ее и сообщили.

— Жаль, — сказал старик Антипов. — Я и ее думал повидать.

— Сбегаю-ка я пока что в школу, — поднимаясь, проговорил Матвеев, — посмотрю, как и что. Печка разгорелась, только подкладывай, жрет дрова сильно. А потом уже пообедаем.

Он обманывал старика Антипова. В действительности он надумал сходить в правление колхоза, объявить, что приехал свекор Татьяны Васильевны. Не так много осталось в Больших Гореликах народу, кто бы помнил ее, а все были еще люди, которые знали ее. Они обрадуются и, конечно, захотят повидать такого гостя...

Он ушел. Старик Антипов побродил по избе, не зная, что делать. Не лучше ли будет, размышлял он, уйти, пока нет хозяина?.. Однако и понимал, что уходить нельзя, что этим больно обидит Ивана Матвеича.

* * *

Уезжал он на другое утро.

Председатель колхоза дал свой «газик», а проводить старика Антипова пришли все, кто знал Татьяну, и кто не знал — тоже пришли...

С Матвеевым они обнялись.

— Будете в Ленинграде, заходите, — приглашал старик Антипов.

— Если буду, конечно...

И оба знали, что вряд ли им еще раз случится повидаться. Двадцать с лишним лет не встречались, а впереди уже не было столько времени.

Старик Антипов влез в машину и забился в угол. Только раз, когда выезжали с проселка на шоссе, он выглянул из угла, чтобы посмотреть на могилу и попрощаться — теперь навсегда — с невесткой.

Шофер посигналил долго и притормозил машину.

Не знал старик Антипов, что все колхозные шоферы, проезжая здесь, тормозят и сигналят, а все равно тепло и отчего-то виновато подумал, что чужие люди, с которыми и пожила-то Татьяна совсем недолго, больше знают о ней, чем он сам, и помнят ее, и, наверное, будут помнить вечно...

ГЛАВА XVI

Чего угодно, поступка самого неожиданного, самого невероятного мог ожидать от старшей внучки старик Антипов, зная своенравный, взбалмошный и неуправляемый характер Натальи, но чтобы она решилась уехать, в сущности, уйти из дому, — такое просто не приходило в голову.

Не хотелось верить, и он надеялся, что в последний момент Наталья скажет, что пошутила, или переменит свое опрометчивое, как он считал, решение. Надеялся, понимая, что этого не произойдет — никогда она не изменяла своих решений, и, может быть, в этом прежде всего и проявлялся ее антиповский характер.

Разве он не предполагал, если не кривить душой, отпуская в свое время с миром Клавдию с младшей внучкой к зятю, что придет, неизбежно придет черный день в его жизни, когда и старшая внучка, его любимица, его надежда, что и она однажды соберется и покинет их дом... Предполагал, знал, что это будет, но чтобы вот так!.. Почему, почему?.. Не было ответа, и не было оправдания поступку Натальи. По крайней мере, он не находил оправдания.

Тихо в большом доме, и потому слышен всякий шорох на улице.

Кажется, отворилась калитка. Или почудилось?.. Старик Антипов прислушался. Да, так и есть — кто-то прошел по двору, скрипнула дверь, Жулик насторожил уши. Но голоса не подавал. Значит, свои. В сенях раздался дробный стук каблуков. Кажется, Наталья, ее торопливая походка.

Он не вышел навстречу внучке, затаился, притих в своей комнате.

Слышно было, как Наталья раздевалась в прихожей, заглядывала в кухню, пила из ведра, брякая ковшом. Потом ушла к себе, но скоро опять вернулась...

«Зайдет или не зайдет?» — гадал старик Антипов, приглушая дыхание, точно Наталья могла не знать, что он сидит в комнате.

Она постучалась, прежде чем войти.

— Чего стучишь? — откликнулся он. — Входи.

— А ты почему без света? — спросила она и щелкнула выключателем, ослепив глаза.

Старик Антипов, щурясь, внимательно, пристрастно оглядел внучку, как будто искал в ней какую-то перемену, какая могла бы произойти с нею с утра.

— Мерзко на улице, — сказала Наталья, поеживаясь. И села.

— Скоро осень. Бывало, что в это время случались и заморозки.

— Говорят, ожидается холодная зима...

— Все может быть...

— Ты не в духе? — спросила Наталья, тоже приглядываясь к деду.

— О моем духе после, это не важно.

— Как же! — Она улыбнулась. — В здоровом теле здоровый дух. Следовательно...

— Не ломай дурочку! — Он успокоился немного, взял себя в руки и тотчас сделался строгим, нежелающим шутить и понимать шутки, когда считал это неуместным. — Рассказывай.

— О чем?

— Может быть, это я ухожу из дому?!

Старик Антипов тяжело встал, опираясь руками на подлокотники кресла, и задернул занавески на окне. Он терпеть не мог, когда в комнате горит свет, а занавески открыты.

— Я не ухожу, — сказала Наталья, дождавшись, когда дед опять сел, — а уезжаю.

— Все равно.

— По-моему, нет. Дай, пожалуйста, папиросу, — попросила она. — Не хочется идти за сигаретами.

Он протянул ей пачку, она закурила и закашлялась.

— Крепкие, не могу.

— Не кури, раз не можешь.

— Пойду принесу сигареты. — Наталья приподнялась.

— Сиди! Не умрешь без курева. Что тебя не устраивает в доме, чем ты недовольна?..

— Меня устраивает все, я всем довольна. Кажется, я тебе уже говорила об этом. Зачем повторяться? — Она пожала плечами. — Я решила уехать, вот и все. Ты не долго будешь жить один, скоро демобилизуется Михаил. Женится, появятся правнуки...

— Черт знает что творится!

Старик Антипов поднялся. Он стоял теперь посреди комнаты и казался неуместно большим, громоздким, занимая крупной своей, мощной фигурой все свободное пространство, которого и без того было мало, и Наталья чувствовала неудобство от того, что дед, такой огромный и сильный, против нее. Взгляд его был холоден, напряжен и давил, как бы вжимая в оттоманку, в податливые мягкие пружины, и Наталья даже переменила позу, чтобы избавиться от этого неприятного, тяжелого ощущения.

— Юбку поправь! И что за моду придумали, все ляжки наружу. Срам!

Она, сколько могла, натянула юбку, но не прикрыла коленей.

— Смотреть невозможно, честное слово!

«Сейчас отойдет, — подумала Наталья с облегчением, — раз заговорил про моду».

— Я жду, — сказал он.

— Чего, дедушка? — Она подняла на него невинные, веселые глаза.

— Объяснений.

— Их не будет.

Она понимала, что ее отъезд, а точнее уход — в этом дед прав — причиняет ему боль, страдания, потому что он не просто любил ее и нежил, как это делают все на свете бабушки и дедушки, но был для нее и родителями как бы, видел в ней не только внучку... Все она понимала, но другого выхода, иначе как уехать, не находила. Она должна, обязана это сделать. Пусть не навсегда. Пусть на какое-то время, но должна... Вот-вот демобилизуется Михаил, а им не нужно, нельзя жить вместе, под одной крышей.

До призыва Михаила в армию дед, слава богу, ничего не замечал. Однако рано или поздно и у него откроются глаза. Сумеет ли он пережить это?..

В себе Наталья уверена. А Михаил может наделать глупостей. Конечно, и у него пройдет любовь к ней, он непременно встретит девушку, которую полюбит по-настоящему, а не придуманной любовью, эта девушка сумеет увлечь его, стать ему необходимой, и тогда Михаил со стыдом, наверное, будет вспоминать прошлое и про свои письма Наталье, которые пишет из армии, и этот стыд не даст ему спокойно жить рядом с нею, любить ту, которая по праву овладеет его сердцем...

Старик Антипов подошел к шкафу, открыл дверцы, порылся на полке в белье и достал оттуда начатую бутылку дешевого коньяку, рюмку и поставил все на стол.

— Красиво живешь, — усмехнулась Наталья.

— На свои живу! — буркнул он, налил в рюмку коньяку, понюхал, шумно втягивая воздух, выпил и громко, вкусно крякнул. — Хор-рошо! Значит, ты всем довольна, все тебе здесь хорошо и ладно, а все-таки уходишь... Как это прикажешь понимать? — Он заткнул бутылку.

— Ты же умный человек, — сказала Наталья, — и не можешь не понимать, что в жизни каждого бывают ситуации, которых не объяснить другому человеку... Не требуй от меня невозможного, пожалуйста! Поверь, что я уезжаю...

— Очень понятно растолковала.

— Не надо иронизировать, прошу тебя.

— Я должен плясать от радости?

— Налей и мне капельку.

— Это обязательно?

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Все равно налей. Если, конечно, тебе не жалко.

Он сердито зыркнул на внучку и налил в рюмку на самое донышко. Наталья протянула к столу руку и долила рюмку до краев.

— Куришь, пьешь... Черт вас разберет, ей-богу! — В голосе его не было укора, недовольства. Он в самом деле очень хотел бы понять внучку, проникнуться ее заботами, взять хотя бы часть их на себя. Но не получалось, не мог...

— Я продрогла, — сказала Наталья, поеживаясь. — А вот тебе с твоим сердцем...

— Отстань! Сердце, сердце!.. Заладили, как попугаи. Да мое сердце здоровее молодого в сто раз.

— Хочешь анекдот?.. Заходит интеллигент в рюмочную, заказывает водки. Буфетчица наливает, а он спрашивает: «Будьте любезны, скажите, пожалуйста, если вас не затруднит, водочка свежая?..»

— Прекрати!

— Нормальный анекдот. Но если ты против...

— Да, я против! Ответь мне на вопрос: почему ты не пришла и не посоветовалась со мной, когда решила куда-то там ехать?

— Как тебе сказать... Видишь, я достаточно взрослая, чтобы не утруждать других своими личными проблемами и делами. Вообще просить совета — значит признаться в собственной неуверенности.

— А если человек ошибается?

— Все возможно, — сказала Наталья спокойно. — Возможно, что ошибаюсь и я. Но не лучше ли ошибки, которые положено сделать в жизни, совершить, пока человек молод и полон энергии?.. Ведь тогда старость будет спокойной, ясной и безошибочной.

— Кажется, с тобой бесполезно разговаривать, Поступай как знаешь, мне все равно.

Большой и сильный, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, старик Антипов сидел теперь какой-то подавленный, сникший, и был он похож на могучее дерево поздней осенью, когда с него опадают последние листья и оно делается беззащитным в своей оголенности, отчего на него грустно смотреть. Он уже не занимал много места в комнате, не теснил крупным телом, не мешал, и Наталья пожалела деда, захотелось приласкаться к нему, как в детстве, когда он возвращался домой с работы и приносил за собой запахи завода, свежести, а часто приносил и подарки...

Видимо, он угадал это.

— Ступай, — сказал хмуро. — Дай мне побыть одному.

— Дедушка...

— Ступай! — повторил он и отвернулся.

Наталья вышла.

Старик Антипов с сожалением взглянул на бутылку, в которой оставалось еще чуть-чуть коньяку, хотел было налить, но передумал и убрал коньяк в шкаф. Потом выключил свет, отдернул занавески на окне и прилег на оттоманку.

Жулик устроился у него в ногах.

* * *

Усснуть ему не дали.

Едва он закрыл глаза, как с улицы в дом ворвалась громкая музыка и пронзительный голос заорал что-то не то по-английски, не то по-немецки. Слов было не разобрать.

Жулик с лаем кинулся к двери.

Музыка, оглушая, приближалась. Распахнулась дверь, и в комнату просунулась Татьяна.

— Привет! — сказала она. В руке у нее был транзисторный приемник.

— А! — сказал старик Антипов, — Ты одна?

— С предками, они раздеваются. А где Наталья Михайловна?

— Должно быть, у себя.

— Пойду к ней. Жулик, за мной! — скомандовала она.

Жулик посмотрел на старика Антипова.

— Иди, — разрешил он. Потом неохотно поднялся с оттоманки и вышел в кухню. Клавдия Захаровна выкладывала на стол содержимое своей бездонной сумки, в которой, как шутил зять, могли бы поместиться «Гостиный двор» и «Пассаж». — Здравствуй, дочка, — поздоровался старик Антипов.

— Отец! — Она поцеловала его. — Как вы тут живы-здоровы?

— Пока живы. А вы что это надумали приехать в будний день?

— Как что?.. — удивилась Клавдия Захаровна. — Наталья позвонила, что завтра уезжает...

— Ну-ну... — неопределенно пробормотал он, и нельзя было понять, одобряет он приезд зятя с дочерью и младшей внучкой или нет.

— Ты недоволен?

— Я всегда и всем доволен. Лишь бы другие были довольны.

Клавдия Захаровна извлекла из сумки последний пакет, вздохнула.

— Мы с Толей много думали, обсуждали, — сказала она неуверенно. — Может быть, отец, Наталья по-своему и права... В ее годы это естественное желание...

— Какое еще желание? — насторожился старик Антипов.

— Увидеть жизнь, людей, как-то проявить себя.

— Чтобы проявить себя, — усмехнулся он, — обязательно нужно куда-то скакать?

— Для кого-то это не обязательно, а для кого-то — да.

— Вас наслушаешься и начинаешь соображать, что сам дурак. Но в кого же вы у меня такие умные? — проговорил старик Антипов и пошел прочь из кухни.

Клавдия Захаровна проводила его долгим, тревожным взглядом, вздохнула опять, понимая отца и его недовольство, и принялась разворачивать пакеты.

Стол накрыли в большой комнате, где даже летом всегда бывало прохладно и сумрачно, потому что здесь никто не жил, а с уходом в армию Михаила сюда и заглядывали редко — он-то хоть по вечерам смотрел телевизор.

Когда все расселись, Татьяна, пожав плечами, сказала:

— Никак вы насухую собираетесь провожать Наталью?

— Не встревай! — осадила ее мать.

— Я тоже полагаю, что к рыбке необходимо... — Старик Антипов вопросительно посмотрел на Клавдию Захаровну.

— Не стоит, — сказала она.

— Давай, давай, нечего там!

— Толя, а ты что молчишь? — обратилась Клавдия Захаровна к мужу. — Скажи!

— А что я?.. — Анатолий Модестович подмигнул Наталье. — По-моему, в принципе отец абсолютно прав: есть такая насущная необходимость украсить стол, как говорится... Сию минуту! — Он достал портфель, который держал возле ног, расстегнул и вынул оттуда бутылку коньяку и шампанское.

— Браво, папа! — закричала Татьяна и захлопала. — Ты человек, и этим сказано все.

— Что мне с вами делать?.. — устало молвила Клавдия Захаровна и полезла в сервант за посудой. — Без рюмки ни шагу, как будто вся радость в вине. Нет, не понимаю я этого, как хотите.

— Продолжай не понимать, — сказал старик Антипов.

Анатолий Модестович открыл бутылку, разлил шампанское.

— Ну... — Он встал. — Если ты не против, Наталья, позволь сказать несколько напутственных слов в дорогу...

— Нечего! — Старик Антипов хмуро оглядел всех и выпил.

— Спасибо, дядя Толя. — Наталья улыбнулась ему. — Все будет прекрасно.

— Дай-то бог, — вздохнув, прошептала Клавдия Захаровна.

Все молча, сосредоточенно жевали. Им было о чем поговорить, что обсудить, не так-то уж часто в последнее время они собирались за общим столом, но каждый боялся сказать нечто такое, что могло бы не понравиться деду, отцу и тестю, что вывело бы его окончательно из равновесия. А угадать, что выкинет он в недовольстве, выйдя из себя, было невозможно. Может быть, промолчит, засопит только громко, как в тяжелом сне, задвигает крупными угловатыми скулами, а может, ударит пудовым кулаком по столу и, вскочив резво, отбросит стул куда попало. К старости, когда вышел на пенсию, он сделался очень несдержан. Правда, дома он сидел недолго — всего около года, а потом пошел и устроился на завод в свой же кузнечный цех дежурным на насосную станцию. Его уговаривали не делать этого, доказывали — в особенности Клавдия Захаровна, — что он заслужил право на отдых, и вообще, намекнула дочь, неудобно получается: зять директор завода, пусть другого, но директор, а он станет работать в какой-то там «мазутке», однако старик Антипов и слышать ничего не хотел. Он усмехнулся ехидно и сказал, что ему «плевать хоть на того, хоть на другого директора!»Дескать, он сам себе и директор, и министр. Тогда деда поддержала и Наталья, понимая, что он будет жить ровно столько, сколько будет работать. Да и работа легкая — сиди и наблюдай за приборами. Выключи, когда надо, насосы. Включи... Сутки отдежурил — трое дома. В насосной все старики-пенсионеры собрались, у них там и будильник есть, чтобы ночью не проспать, когда пора качать мазут, а старик Антипов даже к чтению пристрастился. Но в книгах искал одного: подтверждения, что прожил правильную жизнь...

Молчание, которое затянулось неуместно, нарушила Татьяна.

— Наташка, ты куда уезжаешь-то? — спросила она.

— Так, в маленький провинциальный городок...

— Без названия?

— Почему? — Наталья пожала плечами. — Белореченск.

Анатолий Модестович вздрогнул от неожиданности, посмотрел на жену, а Клавдия Захаровна, показав глазами на отца, приложила палец к губам.

Сам старик Антипов по-прежнему хмуро молчал.

— Красивое название, — мечтательно проговорила Татьяна. — Умели раньше давать названия, не то что теперь. Мне, что ли, махнуть куда-нибудь? Надоело все...

— Я вот тебе махну! — строго сказала Клавдия Захаровна. — Учиться надо, нечего о глупостях думать.

— Учиться, учиться и учиться... — без воодушевления повторила Татьяна. — Лернен, лернен унд лернен. Скучно. — Она вздохнула. — Не для меня это. Екатерины Дашковой или Софьи Ковалевской из меня не получится, я нецелеустремленная, а быть просто дипломированной бабой тоже не хочется...

— Перестань, — мягко сказал Анатолий Модестович.

— Молчу, папочка! Слушай, Наташка, а ты что, полаялась со своим хахалем?

Клавдия Захаровна выронила хрустальный фужер, и он разбился с нежным мелодичным звоном.

Старик Антипов поднялся, оттолкнул ногой стул и вышел из комнаты.

Анатолий Модестович покачал головой.

— Что я такого сказала?.. — растерянно пробормотала Татьяна. — Подумаешь, уже и спросить стало нельзя! Все такие нервные, щепетильные, прямо художественные натуры...

— Дурочка, — спокойно сказала Наталья. — Какая же ты еще дурочка, Танька!..

— Не блеснула умом, нет, — усмехнулся Анатолий Модестович.

— Я же пошутила, честное слово! — оправдывалась Татьяна. — Ну, прости меня, Наташенька! Милая, хорошая... — Она бросилась обниматься.

— Ладно тебе! Пошутила и пошутила. — Наталью ничуть не оскорбили, не обидели слова сестры. Ей было смешно.

Все дело в деде. Он точно бы ждал, когда ему дадут повод показать свое недовольство и что он пока хозяин и старший в доме.

— Человек сначала обязан подумать, а потом, если это не выходит за рамки приличия и не доставит никому огорчения, может шутить, — наставительно сказал Анатолий Модестович. — А тебя, Татьяна, как будто все время кто-то дергает за язык.

— Бросьте, дядя Толя, — успокоила его Наталья. — Пустяки. Просто дед не в духе. Пойду за ним. — Она поднялась. — А ты...

— А я дура, дура, дура!.. — клеймила себя Татьяна. — Папа прав: вечно у меня язык вперед мысли выскакивает...

— Придерживать надо, — сказала Клавдия Захаровна.

— Не могу! Вот прикажу себе, чтобы молчать, а оно само говорится. Уже пробовала прикусывать язык, до крови даже... — Вид у нее был виноватый.

— Возьми себя в руки, — улыбнулась Наталья, пожалев сестру.

— Ты не сердишься?

— Не сержусь. А в жизни все гораздо сложнее, чем тебе кажется сейчас.

— Я понимаю, ты не думай...

— Молодец, что понимаешь. — Наталья опять улыбнулась, поцеловала Татьяну в щеку и пошла за стариком Антиповым, чтобы вернуть его к семейному столу.

Никому другому это не удалось бы, хотя злился он именно на Наталью.

ГЛАВА XVII

Пожалуй, лишь Анатолий Модестович понимал, что Наталья покидает дом из-за Михаила. Еще когда они помирились с женой и Клавдия Захаровна с согласия отца переехала к Анатолию Модестовичу с дочкой, Михаил отказался (ему было десять лет), захотел остаться жить с дедом и с Натальей. Он был привязан к ней больше даже, чем к матери. Однако в то время — дети же! — никто не придал этому значения, тем более старик Антипов. Он вообще был бы рад, если бы все дети жили с ним, а Клавдия Захаровна и Анатолий Модестович также были рады сделать ему что-то приятное. Это было выходом из положения, поскольку устраивало всех.

Позднее Анатолий Модестович заметил, что привязанность сына к племяннице сделалась серьезнее и опаснее, чем обычная дружба брата и сестры. Это его обеспокоило, но ничего предпринять он не мог, потому что и после перевода в Ленинград (его назначили начальником производства большого завода, а вскоре и главным инженером) Михаил наотрез отказался жить с родителями. Причин настаивать у Анатолия Модестовича вроде бы не было — все, в том числе и Клавдия Захаровна, считали, что мальчику лучше не переходить в другую школу, — а признаться жене и тестю в своей догадке он не считал возможным. Подумав, он решил, что, в сущности, это мальчишеская блажь, увлечение, которое пройдет незамеченным. Пусть Михаил по-прежнему живет с дедом, пусть спокойно заканчивает школу и идет в армию, а там будет видно. Поступить в институт сын не успеет, потому что два года сидел в шестом классе.

Так думал Анатолий Модестович, чувствуя себя виноватым перед тестем и племянницей, и был он благодарен Наталье, что она нашла выход из положения, взяв ответственность на себя, не посчитавшись с тем, что вызывает недовольство деда и, быть может, его пожизненную обиду.

— Ты убеждена, что поступаешь правильно и что потом не будешь жалеть? — спросил он, когда они собрались уезжать домой и Наталья вышла проводить их.

— Не знаю.

— Ты ведь... из-за Михаила?

Наталья удивленно посмотрела на Анатолия Модестовича.

— С чего вы взяли?

— Да так... — Он вздохнул и отвернулся, и она поняла, что Анатолий Модестович обо всем догадывается.

— В общем, из-за него тоже, — призналась она. — Но не только.

— А что еще?..

— Сама не пойму, дядя Толя.

Наталья не лгала.

По правде сказать, она не очень-то серьезно относилась к тому, что Михаил влюблен. То есть она понимала, конечно, что это так и что далее жить под одной крышей, когда он вернется из армии совсем уже взрослым, будет невозможно, однако не это побудило ее оставить дом. Скорее, в этом она искала оправдания своему поступку, потому что вовсе не обязательно им было бы жить вместе. В конце концов Михаил мог бы жить с родителями, у них просторная квартира, тем более он собирался после армии поступать в институт, а ездить отсюда далеко и неудобно... Было нечто смутное, неосознанное. Пожалуй, было и недовольство собой и работой, хотя многие завидовали ей. Кто из ее соучеников не мечтал остаться в Ленинграде?.. Мечтали все, а остались немногие. В том числе и она. Конечно, не обошлось без помощи Анатолия Модестовича, который ко времени, когда Наталья заканчивала университет, был уже директором завода: он взял ее к себе в Бюро технической информации — БТИ, — где Наталья числилась инженером, а занималась редактированием инструкций, правил пользования бытовыми приборами, выпускаемыми заводом кроме основной продукции, проспектов и тому подобного. Работа в общем-то вполне приличная, зарплата для начала неплохая, начальство же было довольно Натальей.

Она не была слишком загружена и помимо основной работы писала заметки и корреспонденции в заводскую многотиражку, а случалось — и в солидную молодежную газету. Ее охотно печатали, и редактор многотиражки присматривался к Наталье — со временем он хотел взять ее в штат. Не бросала она и первого своего увлечения, живописи. Быть может, она смогла бы даже поступить в Мухинское или еще в какое-нибудь художественное училище, знакомые и родственники находили, что у нее талант, но побоялась и пошла в университет на филологический. Вернее, не побоялась, а решила, что хорошего художника из нее все равно не получится, быть же посредственностью среди других посредственностей не хотелось. А вот для себя, для души заниматься любимым делом никто запретить не может.

В чердачной комнатке, которую старик Антипов когда-то отделал для Прохора Данилова, Наталья устроила себе мастерскую. Ходить на натуру она стеснялась, да и времени не было для этого, и поэтому все ее пейзажи были похожи один на другой — рисовала и писала то, что видела из окна. Копировала и старых мастеров. Работ своих она почти никому не показывала, разве что близким, тем более дед не поощрял ее занятий живописью. Правда, и не мешал, смотрел как на очередную прихоть. Но однажды они поссорились. Наталья пробовала написать автопортрет: она сидит обнаженная перед зеркалом и расчесывает волосы. Старик Антипов зашел зачем-то в мастерскую и, увидав картину (она была не готова, но узнать, что это обнаженная женщина, было можно), страшно разгневался.

— Срам! — кричал он вне себя. — Голая баба, ты что, с ума сошла?!

— Дедушка, но в этом нет ничего худого, — оправдывалась Наталья. — Старые мастера, например, любили писать обнаженных...

— А мне плевать на старых мастеров!

— И теперь учат...

— Когда мужик рисует голых баб, это хоть понять можно, — не унимался старик Антипов, — а ты женщина!.. Убери, чтоб мои глаза не видели такого стыда!

Спорить с дедом было бесполезно, убедить его — невозможно, и Наталья стала прятать работы, которые могли бы не понравиться старику Антипову.

Пожалуй, именно тогда она впервые ощутила какую-то смутную неудовлетворенность жизнью, работой, всем, что ее окружало, было привычным. Она еще не подумала об отъезде, вообще не подумала как-то изменить свою жизнь, а чувство неудовлетворенности росло, росло и сделалось навязчивым и беспокойным. Наталье начало казаться, что вокруг происходит необходимое движение — собственно жизнь, — словно все люди что-то делают, спешат, чтобы поспеть куда-то, выполнить свое назначение человека, а она будто пребывает в состоянии покоя, абсолютного притом покоя, и это более всего угнетало ее.

Может быть, она не видела, не чувствовала необходимости в своей работе.

Все одно и то же, одно и то же... Никчемные тексты, которые никто и никогда не станет читать; столь же никчемные бесконечные разговоры, и начальник БТИ с каждодневными требованиями не опаздывать на работу, а его подчиненные все равно опаздывали, и он, как заводная игрушка, инструкции к которым также приходилось редактировать, мечется по кабинету, задевая тучным телом мебель, и повторяет надоевшие всем, набившие оскомину слова...

— Пора, товарищи, кончать с расхлябанностью и недисциплинированностью! Я буду вынужден принимать к нарушителям самые строгие меры административного воздействия!..

Наталья думала при этом: «Как правильно: принимать или применять?»

Начальник продолжал:

— Серегина, вы почему опоздали на четверть часа?

— Ребенок заболел. Пришлось звонить бабушке, чтобы приехала и побыла с ним. А вообще-то я могла взять больничный.

— Допустим, это уважительная причина. А вы, Филимонова?

— Трамвай с рельсов сошел. Сорок минут стояли.

— Надеюсь, обошлось без жертв?

— Одну старушку увезли на «скорой». Но это от испуга.

— Неприятно. — Он качал головой. — А у вас, Галина Сергеевна, что случилось?

— В зубную поликлинику заходила. Знаете, как трудно достать номерок к зубному?! С шести утра надо отстоять в очереди, и то неизвестно, хватит ли номерков. Безобразие, честное слово!

Все лгали, и начальник БТИ знал, что лгут, однако никогда и никого не наказал за опоздание, не проверил, действительно ли у кого-то болен ребенок и сходил ли с рельсов трамвай. Наталью отчего-то бесила его мягкотелость, беспринципность, хотя она и понимала, что начальник просто-напросто очень добрый, душевный человек, что он не может и не хочет наказывать людей, причинять им огорчения и вообще пользоваться властью. Но более всего ее бесило особенное к ней отношение на работе — ведь все знали, что директор завода ее дядя. Правда, она не опаздывала на работу, добросовестно выполняла свои обязанности, но если бы и опаздывала, если бы не справлялась с делом, все равно, понимала Наталья, никто бы на это не обратил внимания...

Она не заметила, как сделалась раздражительной, вспыльчивой. Выходила из себя по любому пустяку, готова была ненавидеть людей за их разговоры о зарплате и премиях, которые им-то выплачивали бог знает за какие заслуги, о том, что и где можно купить, достать, куда лучше поехать в отпуск. Самое же противное, что Наталья понимала: она не имеет права осуждать людей, это нормальные житейские интересы и хлопоты. Ей и самой иногда хотелось вступить в разговор, похвастаться обновкой, рассказать что-нибудь смешное, чтобы всем вдруг стало весело и непринужденно, однако она подавляла это естественное желание.

— Что-то неладное творится с девочкой, — высказала как-то свои опасения Клавдия Захаровна старику Антипову. — Замкнутая какая-то она в последнее время, раздражительная...

— А-а! — отмахнулся он. — В ее годы все бесятся. Замуж пора, я так думаю. Семью заведет, и некогда будет беситься.

— По-моему, — усомнилась Клавдия Захаровна, — все сложнее.

— Придумываете вы себе сложности. Встретит, говорю, хорошего мужика, влюбится, как положено нормальной женщине, и всю ее хандру как рукой снимет.

В чем-то он был прав, а в чем-то и нет...

* * *

Михаил приезжал в отпуск и подрался на танцах в Доме культуры. С переломом нижней челюсти он попал в больницу, погуляв всего два дня.

Старик Антипов отказался ходить к нему, и Михаила чаще других навещала Наталья. Да ей было это и удобнее — по пути с работы домой.

В больнице она и познакомилась с Борисом Анатольевичем, лечащим врачом брата, специалистом по челюстно-лицевой хирургии. Был он немножко смешон, неповоротлив и даже неуклюж, как бывают неуклюжи люди, ушедшие в свое дело, фанатично преданные ему, однако глаза его, живые и добрые, какие-то ласковые, мягкие, понравились Наталье. В них была детская непосредственность, искренность, и она подумала, увидав впервые Бориса Анатольевича, что, наверное, он заботливый человек и хороший доктор — с такими глазами люди непременно умеют понимать и чувствовать боль других.

Она и сказала ему об этом, а он смутился, покраснел, точно девица, вдруг открывшая, что на нее смотрят с интересом мужчины.

— Меня, знаете ли, больные боятся...

— Не может быть! — сказала Наталья.

— В самом деле...

— Тогда больные боятся не вас, а вашей молодости.

— То есть как это понимать? — удивился он. Ему очень не хватало сообразительности в обычных житейских делах.

— Ведь все считают, что чем врач старше, тем и лучше, — сказала Наталья, чуточку иронизируя.

— Так оно и есть, — сказал Борис Анатольевич.

— Всегда? — прищурившись, спросила Наталья.

— Как правило, — потупившись, ответил он. — Опыт приходит с возрастом...

— Смотря какой опыт!

— Простите, я что-то не улавливаю...

— Я говорю, что ненавидеть ближнего тоже надо научиться. А вы, значит, вправляете челюсти алкоголикам?

— Зачем же так! — обиделся он. — Разве ваш брат алкоголик?

— Простите, это я пошутила неудачно.

— Если же говорить серьезно, — продолжал Борис Анатольевич, — то мы вправляем здесь челюсти и алкоголикам. Видите ли, Наталья Михайловна, для врача не существует ни алкоголиков, ни трезвенников. Разумеется, я не имею в виду наркологов.

— А кто для вас существует?

— Больные, которых я обязан лечить.

— Только обязан?

— Почему же «только»?..

— Но бывают же врачи, в том числе и пожилые, которые выполняют свой долг, и не более! — сказала Наталья.

— К сожалению. — Он опять покраснел и вовсе без надобности снял очки и стал протирать стекла. Он дышал на них, смешно складывая трубочкой губы, а после тщательно вытирал стекла полой пиджака.

— Нужно завести фланельку, — сказала Наталья, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

— Да, да, нужно... Все некогда...

Борис Анатольевич на какое-то время действительно явился спасением для Натальи, потому что в нем было что-то непривычное, неожиданное, и это что-то вызывало к нему интерес, а когда Наталья побывала у него дома, в грязной, захламленной холостяцкой комнате, обставленной старинной мебелью, ее интерес усилился еще больше. Пожалуй, в ней пробудилась извечная женская страсть кого-то опекать, за кем-то ухаживать, страсть, которая превращает просто женщину в жену и мать, и Наталья самозабвенно кинулась исполнять эту роль. Она мыла, чистила, буквально отскабливала комнату, стирала Борису Анатольевичу рубашки, носки и — удивлялась... Удивлялась тому, что он не проявляет по отношению к ней никакого мужского интереса.

По правде говоря, Наталью немножко злило это. Она часто смотрелась в зеркало, находила себя вполне привлекательной, даже красивой и никак не могла понять, почему этого не замечает Борис Анатольевич. «А может, — иногда испуганно думала она, — он не хочет замечать?..»

Так продолжалось несколько месяцев. Однажды Наталья затащила его домой, познакомила с дедом и с остальными родственниками, приехавшими на воскресенье. Борис Анатольевич произвел на всех хорошее впечатление, понравился всем, а после старик Антипов сказал ей:

— Выходила бы за него! Чего зря голову дуришь парню.

— Зря?.. — удивилась она. — Откуда ты взял это?

— Не слепой.

— Интересно... Очень интересно! В таком случае еще немножко подурю и, может быть, выйду. А тебе не терпится избавиться от меня?

— Дура! — обиделся старик Антипов.

— Я же пошутила, дедушка. Честное слово, пошутила!

— Пошутила!.. — повторил он. — Правнуков, — сказал, — хочется на руках подержать.

— Это-то дело не хитрое.

Возможно, Наталья и вышла бы замуж за Бориса Анатольевича, если бы он не откладывая сделал ей предложение. А он все не решался, и когда бы ему говорить о любви, когда бы открыть свои чувства, приласкать ее, он начинал рассказывать о небывалых переломах челюстей, о сложнейших операциях, которые делает его шеф, об успехах и неуспехах медицины вообще. Он читал лекции, и Наталья узнавала много нового, но вместе с тем и бесполезного для себя, вовсе не нужного ей. Это было скучно, и она замечала в Борисе Анатольевиче недостатки, каких не видела прежде. Он не уверен в себе, у него нет собственного мнения... Он готов идти в филармонию, хотя не любит и не понимает серьезной музыки, готов хвалить фильм, если его хвалят другие, с восторгом отзывается о книге, которую прочел его шеф... Наталью стала раздражать его манера снимать без надобности очки и протирать их полой пиджака, а ведь раньше это только смешило ее, не более...

Была ли это обида любящей женщины, оскорбленной недостаточным вниманием, или неприятие человека, случайно вызвавшего короткий интерес к нему, не оставившего ничего в душе, этого Наталья не знала, не могла и не умела разобраться. Она искренне жалела Бориса Анатольевича, думая о том, что ему тяжело приходится в жизни с его беспомощностью, беззащитностью и неприспособленностью. Он не даст сдачи обидчику, не растолкает толпу локтями, хотя бы толпа и состояла сплошь из подлецов. Когда ему наступают на ногу, он, краснея, говорит «ничего, ничего», даже не дождавшись извинений...

Может быть, рассуждала Наталья, сами по себе эти качества и хороши, по крайней мере, они показывают воспитанность человека, интеллигентность, однако жить-то он должен не только с теми, кто считает для себя неприличным наступать на чужие ноги и работать локтями, не обращая внимания на окружающих!

Все-таки мужчина должен быть сильным, уверенным в себе, способным, когда надо, на дерзкие поступки.

Своими сомнениями она поделилась как-то с Клавдией Захаровной.

— Трудно, Наташенька, давать советы в таких делах. Тебе жить. Ты любишь его?

— Не знаю, — призналась Наталья. — Иногда кажется, что люблю, а иногда он мне противен.

— Видишь, — сказала Клавдия Захаровна. — Подумай как следует, а потом уж решай.

Пожалуй, все-таки Наталья была увлечена, хотя и убеждала себя, что познакомилась с Борисом Анатольевичем специально для брата — пусть видит и не разжигает в себе ненужной страсти, — потому что и после возвращения Михаила в часть их отношения какое-то время оставались прежними. Возможно даже, что она вышла бы за Бориса Анатольевича, но случайность помешала этому.

У них совпали отпуска (вряд ли это было случайностью!), и Борис Анатольевич неожиданно предложил отдохнуть на теплоходе. Не на туристском, а просто так, купить билеты и плыть куда-нибудь. Предложение понравилось Наталье, и она согласилась...

* * *

У них была маленькая двухместная каюта, где едва-едва можно было повернуться, но очень уютная, чистенькая, с веселой цветной занавеской на окне, которое смотрелось на третью, верхнюю палубу. И это, пожалуй, было единственное неудобство: по палубе мимо окна целыми днями прогуливались пассажиры, наслаждаясь чистым воздухом и красивыми пейзажами.

Все на теплоходе считали Наталью и Бориса Анатольевича мужем и женой, и это, в сущности, было недалеко от истины. Здесь они впервые сблизились. Он оказался нормальным мужиком, и оттого Наталья вдруг разочаровалась в нем окончательно, потеряла к нему всякий интерес, который сама же и придумала и поддерживала, взяв однажды в голову, что он человек необычный, не как все другие мужчины. А необычна была разве что его профессия. Да и то для Натальи. Она уже просто не могла слышать рассказы о переломах преимущественно нижних челюстей, а ничего другого, кажется, Борис Анатольевич не знал или не хотел знать. Его не занимали ни люди, ни замечательной красоты пейзажи, мимо которых проплывали, ни древности...

— Смотри, смотри, — толкала его Наталья, — какая прелестная церквушка, верно?.. А стоит-то, стоит, словно в зеркало, в воду смотрится. Прелесть какая!

— Очень мило, — соглашался он, и она понимала, что ему глубоко безразлична эта красота.

Наталья еще не оттолкнула совсем его, не прогнала. Временами ей была приятна его горячая мужская ласка, в ласках она как бы забывалась, но все-таки и знала уже, что не выйдет за него замуж, потому что с ним можно умереть от скуки и дикого однообразия. Борис Анатольевич то ли угадал ее состояние, то ли решил, что пришла пора объясниться, и однажды, когда они собирались к завтраку, сказал, что они должны расписаться. Наталья причесывалась и видела в зеркале его лицо. Было оно: спокойным и бесстрастным. Скорее всего, он думал о чем-то другом.

— Почему ты говоришь об этом именно теперь? — спросила она.

— Но, Наташенька, это же очевидно!

— Понимаю, понимаю... Положение обязывает, так? — Она усмехнулась, выронила заколку, которую держала в зубах, и долго шарила на полу, покуда не отыскала ее.

— И положение тоже, — сказал Борис Анатольевич, терпеливо дождавшись, когда Наталья выпрямится. — Но главное, Наташенька, что я люблю тебя.

— Что же сначала: положение, которое обязывает, или любовь?

— Не надо придираться к словам. Разумеется, прежде всего любовь. Я давно люблю...

— Прекрасно! А я-то думала, что ты не способен любить ничего и никого, кроме сломанных челюстей. Значит, ошибалась.

— Вот видишь! — сказал он вдохновенно и обнял ее.

— Ты мешаешь, — отстранилась она. — Я занята делом.

— Прости.

— Я не совсем понимаю, почему, если обнаружилась любовь, непременно нужно бежать в загс?.. Разве нельзя любить, не имея в паспорте соответствующего разрешения, заверенного печатью?

— Ты шутишь?

— Отнюдь, — сказала она.

— Тогда я ничего не понимаю!

— Еще не все потеряно, когда-нибудь поймешь.

Борис Анатольевич снял очки и стал протирать их, а поскольку был он без пиджака, то делал это концом галстука. Наталья засмеялась и ласково потрепала его волосы.

— Ведь мы с тобой, — бормотал он растерянно, — в некотором роде являемся мужем и женой....

Что-то жалкое, требующее участия, было сейчас в его глазах, и Наталья почувствовала раздражение. Она не была грубой по натуре, не была и циничной, только излишне, быть может, прямолинейной, но не терпела, когда люди, особенно же мужчины, выглядят жалкими, затравленными.

— Если ты будешь жениться на каждой бабе, — сказала она презрительно, — с которой удастся переспать, тебя надолго не хватит.

— Наташа!

— И потом... На кого ты оставишь поломанные челюсти и выбитые зубы?

— Не надо, я прошу тебя! — взмолился Борис Анатольевич.

— Прости. И давай не возвращаться к этому разговору. Всему свое время. Мы с тобой в отпуске, совершаем замечательное путешествие и пока оставим все, как оно есть. Так лучше.

В тот день они почти не были вместе, а за ужином Наталья задержалась в ресторане, и к ней, когда она осталась за столиком одна, подсел мужчина. Был он бородатым, отчего возраст его казался неопределенным, ехал в полном одиночестве от самого Ленинграда и вызывал поэтому живейший интерес у всех пассажиров теплохода.

Наталья тоже давно приметила его.

— Не помешаю? — спросил он.

— Не помешаете.

— Почему вы сегодня без супруга?

— Вас это не устраивает?

— Да как сказать... — Он почесал бороду. — Позвольте: спросить: вы куда путешествуете — в Чернигов или из Чернигова?

— А вы не слишком много задаете вопросов незнакомой женщине?

— В таком случае, давайте познакомимся: меня зовут Петр, а вас, если не ошибаюсь, Наташа?

— Не ошибаетесь. Путешествую я скорее в Чернигов, чем из Чернигова. А вы?

— Я возвращаюсь домой с лесозаготовок. Каждое лето занимаюсь этим отхожим промыслом.

— И много зарабатываете? — Наталья понимала, что он треплется.

— Когда как. В этот раз маловато вышло.

— Жаль, — сказала она.

— Увы! — Он развел руками. — Но вы все-таки не сказали, куда плывете на этом корыте...

— В никуда, — ответила Наталья.

— Отлично! И как вам это удается, путешествовать в никуда, когда вокруг все целеустремленные, знающие, зачем и куда они двигаются?

— О, совсем просто, — сказала она. — Прихожу на вокзал или на пристань, смотрю в расписание и, ткнув пальцем наобум, покупаю билет.

— А если пальцем не дотянуться?

Они рассмеялись оба. Петр признался, что он художник. Наталья постеснялась признаться, что тоже «балуется», но с удовольствием слушала рассказы о местах, где они плыли, а в особенности ее заинтересовал город Белореченск. Утром следующего дня там должна была быть трехчасовая стоянка, и Петр убеждал Наталью, что непременно нужно посмотреть на этот прекрасный древний город.

— Каждый уважающий себя русский человек обязан побывать в Белореченске!

— Только русский?

— В том-то и дело, — сказал Петр, — что иностранцы смотрят, приезжают черт знает откуда, а мы мчимся в заграницы, когда под боком у нас такое!..

— Знаете, я русская и, кажется, уважаю себя. Вы бывали в Белореченске? — У нее было такое впечатление, что она уже слышала от кого-то это название, но в связи с чем и от кого — вспомнить не могла.

— Миллион раз.

— В таком случае, покажете мне город?

— С удовольствием! — пообещал Петр. — А ваш супруг?

— Он вряд ли захочет.

— А как насчет челюстей? По-моему, он выступает в тяжелом весе... — Сам Петр был невысокого роста, щуплый.

— Не волнуйтесь, — смеясь, сказала Наталья. — Его профессия ремонтировать челюсти, а не ломать. Он хирург.

— Прекрасная профессия. Я всегда завидую докторам. Нет ничего более реального и благородного, чем лечить людей. Это даже прекраснее строительства домов и разведения садов.

— Вы, кажется, еще и поэт?

— Совсем нет, — сказал Петр и покачал головой. — Живописец может выразить свое понимание действительности, свое восприятие, не заботясь, поймут ли его или нет, а если поймут, то верно ли. А поэт обязан думать о читателях. Это — высшая ступень в искусстве, мне на нее не взойти.

Пожалуй, Наталья могла бы поспорить, на этот счет у нее было иное мнение, однако спорить она не стала.

* * *

Белореченск понравился ей, очаровал. И потому, что это был старинный русский городок, как-то по-особенному красивый, тихий, прозрачный, точно на акварели, утопающий в садах, прихваченных желтизной близкой осени, и потому еще, что прежде Наталья нигде в общем-то не бывала, кроме Москвы, Ленинграда и Крыма, а Петр оказался отличным гидом. Они бродили по Белореченску около двух часов, и Наталью все время не оставляло ощущение, что раньше она много слышала об этом городе...

Она вернулась на теплоход точно одурманенная увиденным, а Борис Анатольевич — вовсе уж неожиданно — устроил ей сцену.

— Где ты была? — налетел он, едва Наталья рассталась с Петром. — Я тут передумал черт знает что!..

— Господи, — устало сказала она, — я смотрела город.

— Но ведь ты могла заблудиться и отстать от теплохода.

— Ты же знаешь, Вере, что я была не одна.

— Ну да, ты была с этим бородатым пижоном! — Он поморщился.

— А почему ты вдруг решил, что он пижон? — Наталья пожала плечами. — Он художник, очень интеллигентный человек, прекрасно знает город.

— Может быть, он и художник, а что касается интеллигентности...

— Не надо судить по первому впечатлению, Боря. Иначе сам можешь оказаться в роли подсудимого.

— Ты выставила меня на посмешище. Все считают нас мужем и женой, а ты бродишь с посторонним мужчиной...

— Знаешь ли!.. — Наталья вспыхнула. — Это мое личное дело, с кем и где бродить.

— Но я люблю, люблю тебя!

— Помолчи про любовь. А что думают о нас с тобой все, мне абсолютно безразлично. Ты прав: женщинам нравится, когда их любят, но им быстро надоедает, когда об этом твердят без конца.

— Хорошо, хорошо, — сдался Борис Анатольевич. — Обещай, что когда мы вернемся в Ленинград...

— Никто не знает, когда мы вернемся и вернемся ли вообще. Вот наткнется теплоход на подводную скалу, и утонем все. Бывает же так, верно?.. И вообще я сейчас ни о чем не хочу думать.

— Ты окончательно отказываешь мне?

— Понимай как хочешь.

— А мне казалось...

— Мне тоже часто что-то кажется, — сказала Наталья с усмешкой. — Всем кажется. Ты добрый, порядочный человек, из тебя наверняка получится крупный ученый и уютный, благопристойный глава семейства. Жена нарожает тебе детей, ты даже не будешь замечать, когда она бывает беременная... Придешь со службы, попьешь чайку с вареньем из черноплодки, в которой куча витаминов, и сядешь в собственном кабинете писать очередную очень-очень научную статью...

— Остановись, Наташа!

— А я не стала бы рожать детей, потому что не люблю возиться с ними, не стала бы варить варенье, тем более из черноплодки, которую ненавижу, и вместо того, чтобы заниматься наукой, ты бы мыл у меня посуду, чистил картошку, за которой сам и ходил бы в магазин. Теперь признайся: тебя устраивает такая перспектива на обозримое будущее?

— Меня устраиваешь ты, — потухшим голосом молвил Борис Анатольевич.

— Неправда, — сказала Наталья. — Нельзя, милый, любить человека и не любить его привычек. Устраиваю я тебя сегодня, сейчас...

— Всегда!

— Ерунда. Найдется другая женщина, которая устроит тебя еще больше. Где-то она есть, живет.

— А ты злая, — тихо проговорил Борис Анатольевич.

— Не спорю. А зачем тебе злая жена? Это самое страшное, что можно придумать, — злая женщина.

— Все равно я люблю тебя.

— Опять за свое! Нельзя, понимаешь, нельзя любить женщину больше, чем она этого хочет. Слишком обильная любовь, как и слишком обильная пища, вредна. Такая любовь, Боренька, отнимает у людей их самостоятельность, делает их безвольными, беспомощными, как щенята. А ты обязан быть волевым, сильным, иначе ничего не добьешься в жизни и в науке. Я отняла бы у тебя последнее — желание чего-то добиваться, к чему-то стремиться. Ведь ты хочешь и мечтаешь жениться на мне, чтобы я всегда была рядом, да?..

— Конечно, — сказал он.

— Ну вот. А осуществленная мечта — уже не мечта, Боря. Как и достигнутая цель перестает быть целью. Видишь, нам обоим было бы плохо: у тебя не стало бы цели, а я лишилась бы удовольствия быть твоей мечтой! И все, хватит. Страшно хочу есть, скоро ли обед?..

— Наташа, родная моя!.. — Он потянулся, чтобы обнять ее.

— Успокойся. — Она отстранилась.

— Я никогда не женюсь, если ты не выйдешь за меня!

— Женишься, Боря. Ведь ты не умеешь жить один.

— Честное слово, не женюсь! — сказал убежденно Борис Анатольевич.

— В конце концов, это твое личное дело. А сейчас молчи.

Этот разговор стал как бы последней каплей, Наталья почувствовала неприязнь к Борису Анатольевичу, он сделался ей противен. Она уже не могла лечь с ним в одну постель, не могла быть просто рядом. На следующей стоянке в большом городе она тихонько удрала с теплохода. В этот же день самолетом вернулась домой. Спасибо деду — он ни о чем не расспрашивал, все понял и так.

Борис Анатольевич не появлялся, однако время от времени звонил Наталье на работу, справлялся о здоровье, что смешило ее, иногда робко просил о встрече. Она отказывала.

Вскоре после этого неудачного путешествия Наталья случайно прочла в журнале объявление о том, что Белореченской районной газете требуется сотрудник. Если бы речь шла о любой другой газете, она не обратила бы внимания, как не обращала раньше, потому что и не думала уезжать куда-то, но это объявление заинтересовало ее. Тем более что скоро должен был демобилизоваться Михаил... В общем, все как будто складывалось таким образом, что лучшего выхода из положения и не придумаешь.

Не особенно надеясь все-таки на успех, Наталья написала в Белореченск письмо. Ответ пришел быстро — ее приглашали на работу...

ГЛАВА XVIII

Провожать себя Наталья деду не позволила. Только до автобусной остановки. Старик Антипов поставил на землю чемодан, вздохнул и, махнув рукой, пошел обратно. За ним, оглядываясь на Наталью, поплелся и Жулик.

Теперь им предстояло жить вдвоем в большом и пустом доме.

Правда, думала Наталья, скоро вернется Михаил, и тогда деду не будет так одиноко. Она смотрела вслед им, на сутулую стариковскую спину деда, и ей хотелось заплакать...

Народу в вагоне было совсем мало. В купе вместе с Натальей ехал один пожилой мужчина. Был он разговорчив и подвижен, войдя в купе, положил на верхнюю полку сетку, набитую сушками, и сказал, наклоняя голову:

— Аркадий Петрович Белов.

Наталья, занятая своими невеселыми мыслями о деде, не сразу поняла, что попутчик представляется ей, и продолжала рыться в сумочке. Она забыла, куда сунула деньги.

— Белов, — повторил мужчина несколько удивленно.

— Простите, — сказала она, выпрямляясь. — Куда-то запропастилась книга...

— Такие вещи нужно класть поближе к рукам, чтобы потом не искать. Вы, прошу извинения, далеко едете?

— В Белореченск.

— Какое неожиданное и приятное совпадение! — воскликнул обрадованно Аркадий Петрович. — А я сам из Белореченска. Как вас зовут? Я глуховат немножко, не расслышал.

— Наталья. — Она смутилась и почувствовала, что краснеет.

— А по отчеству?

— Можно без отчества.

— Бог с вами! — сказал он. — Во-первых, вы — дама, а во-вторых... должен заметить, что человек, отказываясь от отчества, показывает тем самым неуважение к отцу.

— Михайловна, раз вы настаиваете.

— Теперь, Наталья Михайловна, давайте сообща подумаем, куда именно вы могли положить книгу?.. Всякий поиск следует начинать по системе. Существует несколько способов...

— Вспомнила, благодарю вас! — сказала Наталья. Деньги лежали в кармане саквояжа. Она чуть не оставила их дома и сунула в саквояж в последний момент.

— И отлично! — проговорил Аркадий Петрович. — Не сочтите меня за назойливого старикана, который питает неуемную страсть к детективным историям и археологическим раскопкам в чужих душах, но мне любопытно было бы узнать, по каким надобностям вы едете в Белореченск. Судя по вашему багажу, вы не в командировку. Но и не в туристическую поездку, иначе вы не ехали бы поездом, а плыли бы на теплоходе...

«Какой смешной старикашка», — подумала Наталья. Она улыбнулась невольно. Странное дело, ее ничуть не раздражало и не утомляло многословие Аркадия Петровича.

— Я еду к вам на работу, — ответила она.

— Вот как?! — Он надел очки. — В Белореченске, насколько мне известно, нет строек всесоюзного, как говорится, масштаба... Впрочем... — Он пристально оглядел Наталью. — Вы и не похожи на строителя. Признайтесь: вы учительница или детский врач.

— Почему именно детский?

— Не знаю. Вероятно, мне просто хотелось бы, чтобы детские врачи были молодые, красивые и добрые.

— Тонкий комплимент. — Она опять улыбнулась. — Но вы не угадали. Я не учительница и не врач.

— Не может быть! — разочарованно сказал он. — Обычно мне всегда удается определить профессию человека с первого взгляда.

— Я буду работать в вашей районной газете, — призналась Наталья.

— Интересно, очень даже интересно!.. Вероятно, нам с вами придется встречаться. Дело, видите ли, в том, что я занимаюсь историей Белореченска...

— Вы краевед?

— В некотором смысле, — сказал Аркадий Петрович. — А вообще-то я учитель математики. В прошлом. Теперь на пенсии, времени в избытке, вот и решил посвятить остатки своей жизни изучению истории нашего края. Не стану хвастать — больших успехов не добился, но кое-что есть. К сожалению, трудно заинтересовать людей, а один в поле не воин...

Почти всю дорогу — семь часов — Аркадий Петрович вдохновенно и с удовольствием рассказывал о Белореченске. Хвалил спокойную, умеренную, по его словам, жизнь там и климат, который, не в пример ленинградскому, очень сухой, устойчивый и здоровый, хотя от Ленинграда до Белореченска (он-то сказал от Белореченска до Ленинграда!) рукой подать, каких-нибудь триста километров. Вокруг леса, все больше сосновые боры, грибов бывает осенью тьма-тьмущая, и ягод тоже, а рыбакам — раздолье. И судак есть, и сиг, а об окуне или щуке и говорить нечего.

— Между прочим, — заметил он, — раньше, до строительства гидросооружений, когда река наша была несудоходной, рыбы было значительно меньше. Парадоксальная ситуация сложилась: считается, что промышленное освоение природных ресурсов, технический прогресс вообще наносят невосполнимый ущерб природе, а мы имеем обратное явление!

— Действительно, — поддакнула Наталья, хотя никогда не задумывалась об этом. — Возможно, рыба пришла из других речек?

— Вполне вероятно, — согласился Аркадий Петрович. — В связи со строительством гидросооружений многие водоемы исчезли вовсе... Знаете, проблемой миграции рыбьего поголовья никто серьезно не занимается. По крайней мере, у нас. Прекрасная тема для вас, а?

Наталья промолчала.

А какое молоко в Белореченске и его окрестностях! Коровы пасутся, рассказывал Аркадий Петрович, на прекрасных, редкостных заливных лугах, поэтому молоко имеет специфический вкус, аромат, содержит в себе богатейшую гамму витаминов, и его не спутаешь ни с каким другим молоком. Масло из него получается душистое и не крошится, даже полежав в морозильниках...

Слушая Аркадия Петровича, Наталья как бы наперед знала едва ли не все, о чем он станет рассказывать дальше, потому что все рассказы влюбленных преданно в свои города и веси людей похожи, как похожи и сами провинциальные города, а отчасти и люди, живущие в них. Неспешная, с устоявшимся бытом и укладом жизнь делает людей неторопливыми, рассудительными...

Аркадий Петрович был симпатичен Наталье. Он нравился ей своею невзрослой непосредственностью, восторженностью и умением, а главное — желанием в обыденном, примелькавшемся увидеть прекрасное, чего так недостает большинству людей. И лицо у него было приятное. Он не напускал на себя важность, значительность, не стыдился и своего провинциального вида: на нем был темно-синий костюм в белую полоску, какие носили лет десять назад, с подкладными плечами, с длинными узкими лацканами, белая — не первой свежести — рубашка и засаленный, плохо повязанный галстук. Однако все это замечалось, когда присмотришься внимательно и пристрастно.

— Вы не пожалеете, что поехали к нам, Наталья Михайловна.

— Надеюсь.

— Перекусить не желаете?

— Не хочется, спасибо.

— Ну, подремлите немного. Устали?

— Нет.

— Знаю, знаю! — Он засмеялся. — Старики народ болтливый, несдержанный на язык, им все кажется, что у них есть что сообщить людям... А информация, увы, зачастую бывает безнадежно устаревшей! Спите, я пойду покурю.

— Курите здесь, — сказала Наталья. По правде говоря, она тоже с удовольствием закурила бы.

— Нет, нет, что вы!

Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Наталья прислонилась к стенке и задремала.

Ей снились огромные стада пестрых коров, которые жевали траву, росшую прямо из воды, а в воде сновали взад-вперед большие рыбины. Еще снился дед. Он сидел в палисаднике, среди ярко цветущих георгинов, а возле его ног лежал, высунув язык, Жулик.

Ее разбудил Аркадий Петрович.

— Пора собираться, — виновато сказал он. — Вы очень сладко спали, жаль было тревожить.

У него были добрые, ласковые глаза. А вот бровей, только сейчас заметила Наталья, не было вовсе. Вместо них красные припухшие полосы, похожие на шрамы. Но это ничуть не портило, не уродовало его лица, не вызывало неприязни.

— Вы твердо решили в гостиницу? — спросил он.

— Да.

— Дело хозяйское. А в чем-то вы и правы. — неловко молодой красивой женщине останавливаться на ночлег у одинокого мужчины... Вы на всякий случай записали бы мой адрес. Мало ли что...

— Я непременно зайду к вам, — пообещала Наталья.

Он взял чемодан Натальи и свою сетку с сушками, она — саквояж. В тамбуре стояла сонная проводница. Она поругивала беззлобно свою нескладную работу, неудачное расписание, начальство тоже, которое нарядило ее на этот почтовый поезд, делающий остановки у каждого телеграфного столба, а заодно и пассажиров, которым не сидится дома, все едут, все едут куда-то, а куда, спрашивается, и зачем?.. Сидели бы дома...

* * *

На перроне, кроме дежурного, вышедшего встретить поезд, не было ни души. Горел одинокий фонарь, освещая вывеску над входом в вокзал: «Ст. Белореченск».

— Вот мы и дома! — сказал Аркадий Петрович, и было заметно, что он искренне, душевно рад возвращению домой. Может быть, и тому еще рад, что есть, существует на свете город Белореченск, древний и уютный, а если бы его не было, тогда людям на земле жилось бы гораздо хуже, скучнее, обыденнее, чем живется сейчас.

Под ногами хлюпало. Мелкий дождик сыпал водяной пылью, нагоняя тоску и уныние.

— Прибавим шагу, Наталья Михайловна, как бы не опоздать на автобус. Придется пешком добираться до центра.

Наталья молча шла за Аркадием Петровичем. За его спиной она чувствовала себя спокойнее и увереннее. Они пробирались вдоль дощатого забора по кирпичам, набросанным в лужи, и Аркадий Петрович ворчал на кого-то за нерадивость и нерасторопность, однако ворчал не зло, но точно извиняясь перед приезжим человеком за своих земляков и за себя тоже.

— Давненько не бывало такой осени. Вот досужие люди болтают, что погода портится от искусственных спутников и морей. А по моим наблюдениям, погода у нас не портится совсем! Средняя годовая температура и среднее выпадение осадков держатся примерно на одинаковом уровне уже более ста лет! Дело в том, что человек не живет сто лет, поэтому всякие усредненныепоказатели, взятые за такой период, ему недоступны.

На автобус они поспели. Он стоял посреди огромной лужи. Кондукторша дремала, обнявши руками сумку с выручкой, а шофер, навалившись грудью на баранку, мурлыкал вполголоса какую-то песенку.

— Подайте немножко назад, — попросил его Аркадий Петрович. — Здесь вода, не подойти.

Шофер подал автобус назад.

— Чокнулся, окаянная твоя душа! — закричала кондукторша, просыпаясь от резкого толчка.

— Нечего дрыхнуть на рабочем месте, — сказал шофер и засмеялся.

Аркадий Петрович помог Наталье, потом сам влез в автобус.

— Как съездилось? — спросила кондукторша и покосилась на Наталью.

— Спасибо, хорошо. А у вас сын поправился?

— Поправился, слава богу.

— А муж как?

— Все хлещет, чтоб ему!.. — Она вздохнула безнадежно. — Вчера на руках домой принесли. Хоть бы сдох где под забором, надоело.

— Водка большое зло, — сказал Аркадий Петрович.

— Уж куда больше.

— Лечиться ему надо.

— Могила его вылечит. — Она махнула рукой.

— Могила, она всех вылечит... Почему мы стоим?

— Костя просил обождать.

— Пора бы ему смениться, — проговорил Аркадий Петрович, оглядываясь. — Задерживается что-то.

— У Григория Иваныча жена сегодня родила, а он меняет Костю. Вот и задерживается.

— Тогда понятно. И кто же у Григория Ивановича родился?

— Опять дочка! — рассмеялась кондукторша. — Пятая. Невест-то будет!..

— А их и так девать некуда, — оборачиваясь, сказал шофер.

От вокзала послышались шаги. Стуча подкованными сапогами, в автобус влез милиционер.

— Привет честной компании! — сказал он весело, но, заметив Наталью, смущенно замолчал.

— Вот, вместе прибыли из Ленинграда, — пояснил Аркадий Петрович. — Надо бы, Костя, устроить в гостиницу. Не знаешь, кто сегодня дежурит?

— Лукинишна, — подсказала кондукторша.

— Устроим! — убежденно сказал Костя. — Я тоже выхожу на площади, сам и сведу.

— Ловкач! — громко проговорил шофер и рванул автобус с места так, что кондукторша едва не свалилась со своего высокого сиденья.

— Во гад, во гад! Больше ни за что не поеду с ним. Устроил бы ты его, Костя, суток на пятнадцать, чтоб не хулиганничал на работе.

— Придется, — улыбнулся милиционер.

Автобус степенно катился по сонным улочкам. За окнами была темнота, лишь угадывались смутные, проступающие из мрака, очертания домов и обветренные непогодой деревья. Наконец выехали на освещенную площадь. Костя встал, взял молча вещи Натальи — они стояли в проходе — и велел шоферу подъехать поближе к гостинице.

— А штраф ты за меня будешь платить? — отозвался шофер.

— Какой там штраф, чего выдумываешь! — сказала кондукторша.

— Ничего, дошлепает! В такой компании на край света можно пешком.

Наталья смутилась и торопливо попрощалась с Аркадием Петровичем и кондукторшей. Они вышли. Косте не терпелось как можно скорее и как можно побольше разузнать о Наталье, тем более служба в линейной милиции вроде бы давала право знать о приезжих то, что недоступно прочим гражданам.

Замедлив шаг, он спросил:

— В отпуск к нам или в командировку?

— На работу.

— И куда, если не военная тайна?

— В газету.

— Вот здорово! — сказал Костя, и Наталья не поняла его восторга. — Вы, значит, писательница?

— Нет, — ответила она. — Это совсем другое дело.

— Я очень люблю читать исторические книжки. Аркадий Петрович приучил. Я у него учился в школе.

— Он же математику преподавал, — удивилась Наталья.

— А про историю рассказывал интереснее, чем историчка. Он всегда говорил, что человек... Как это?.. — Костя задумался. — Что человек, сознающий себя равным среди равных и подобных себе, должен знать, как жили его предки, о чем думали, о чем страдали и мечтали...

— Люди мечтают и страдают во все времена об одном и том же, — сказала Наталья. — О счастье.

— В том-то и дело! — подхватил Костя. — Умирает отдельный индивид, а человечество живет вечно. Надо ощутить себя частицей человечества...

— Наверно, — проговорила Наталья отрешенно. Она устала и хотела спать.

— А счастье во все времена было разное.

— Может быть, понятие о нем?

— Ну да... — смущенно пробормотал Костя. Они как раз подошли к длинному двухэтажному дому, похожему на барак. — Вот и наш о́тель!

Обогнули дом, прошли через раскрытые ворота во двор, где стояли грузовик и несколько телег с задранными в небо оглоблями, потом по темной лестнице поднялись на второй этаж. Костя долго дергал ручку, покуда за дверью не возникло какое-то движение.

— Кто там? — спросил недовольный голос.

— Открывай, Лукинишна! Это я, Костя.

— Барабанишь, ровно как на пожаре.

Дверь открылась. Дежурная Лукинишна была в валенках, в шерстяном платке, а поверх платка еще обмотана серым байковым одеялом.

— Принимай гостью, — сказал Костя бодро.

— А куды я ее приму? Местов ни одного нету. Мужское в общем номере есть, а женских ни-ни. Хошь, сам оставайся ночевать, ежели баба из дому выгнала...

— Поищи, Лукинишна, как следует.

— А чего искать? Места по углам не валяются.

— В шестой давай, — сказал Костя, протискиваясь в дверь.

— Шестым не я распоряжаюсь, а команды, чтоб туда кого поселить, не давали.

— Давай, давай, нечего! Если говорю — знаю. Проходите, Наталья Михайловна. — Он посторонился.

— Велено, что ли?.. — спросила Лукинишна недоверчиво. — Тогда бумажка должна бы быть от начальства.

— Я вместо бумажки! — Костя засмеялся и пошел в конец коридора.

Лукинишна, обескураженная, плелась за ним, шаркая валенками и бормоча что-то под нос. Вынув откуда-то из-под одеяла ключ, она открыла шестой номер. Костя включил свет и тотчас стал прощаться.

— Спасибо вам, — поблагодарила его Наталья. — Прямо не знаю, что бы я делала без вас.

— Не пропала бы и без него, — проворчала Лукинишна. — Небось не осталась бы ночевать на дворе. Устраивайся, раз такое дело. Спальня-то там, в другой комнате. — Она указала на плюшевые портьеры, скрывающие дверь. — Ежели понадобится что, звони по тридцать семь ноль два. — Она сняла телефонную трубку, подула в нее и сказала телефонистке: — Проверка. Кто дежурит, Дуся, что ли?.. Спокойной ночи.

— Платить сейчас? — спросила Наталья.

— После, после. Может, чайку с дороги?

— Нет, спасибо.

— Утром будить?

— Если можно, часов в восемь.

— Ладно, это нам не трудно. Все равно не спим на дежурстве. Один приезжает, другой уезжает. Круглые сутки так-то, а иные думают, что работа наша большое счастье. От непонимания, ясное дело.

В коридоре послышался шум, крики. Кто-то запел про туманы и про запахи тайги. Лукинишна заспешила, объяснив, что напились в двенадцатом номере.

Наталья, оставшись одна, огляделась.

В первой комнате стояли плюшевый же, как занавески, диван, обеденный круглый стол, столик журнальный, два кресла, сервант и фикус в стандартной зеленой кадке. Вторая комната, которая, наверное, и делала шестой номер гостиницы в Белореченске «люксом», была спальней — двуспальная кровать, застланная атласным покрывалом с павлинами, шкаф, трельяж...

«Скорее всего, — подумала Наталья, — этот номер сдается не всем подряд, а только избранным постояльцам. Начальству, приезжающему провести какое-нибудь совещание, ревизорам...» Ей стало смешно, она вспомнила, как милиционер Костя буквально втолкнул ее сюда, обескуражив своею уверенностью Лукинишну...

* * *

А Лукинишна этой ночью почти не спала, хотя обычно высыпалась на работе. Сначала никак не могли угомониться мужики из двенадцатого номера, все ломились в соседний номер, где жили женщины, а после, когда в гостинице наступила тишина, не давала Лукинишне покоя Наталья.

Раз Костя велел открыть «люкс», значит, приезжая не из простых, это ясно. А кто такая?.. На начальство вроде не похожа, потому что начальство, прикидывала Лукинишна, не бывает такое молодое и красивое, да еще в короткой, сильно выше колен, юбке. Выходит, что приехала она к кому-нибудь из местного, белореченского начальства?.. Но к кому именно, вот вопрос вопросов, который и мешал Лукинишне уснуть. Мужчин, живущих тоже в гостинице, Лукинишна знала наперечет, однако никого из них она не могла бы поставить рядом с Натальей. Разве что архитектор?.. Этот второй месяц уже живет в пятом номере, который хоть и похуже шестого будет, но тоже из дорогих и отдельный. Правда, к архитектору недавно приезжала жена из Ленинграда, женщина собой видная, красавица, можно сказать, в короткой же юбке... А ну и что, что жена, эка невидаль! Мало ли Лукинишна, покуда работает на этом месте, повидала, чтобы такое обстоятельство, как жена, могло обмануть ее! Мужики народ пустой, ветреный: едва за порог вышел, уже холостым прикидывается, ко всякой юбке приглядывается...

Женщин Лукинишна тоже повидала разных. Некоторые приедут сами, а некоторые с мужчинами. Поселятся врозь, а ночуют вместе. Думают, что никто не видит. Но Лукинишну не обманешь, она все видит, все примечает и понимает, только не ее это дело, кто с кем ночует, вот она и молчит. Лишь бы посторонние в гостинице на ночь не оставались, а как законные постояльцы между собой устраиваются, это ее вовсе не касается. Правда и то, что за молчание иногда перепадает дежурным кое-что: кто пятерку сунет «на чай», а кто от щедрости и десятку в паспорте «забудет». Бывает, что конфеты дарят, но это обычно женщины.

Прежде, когда туристы в Белореченск не наезжали, такое редко случалось. Разве какой командированный из области с красоткой явится либо кто-нибудь из председателей колхоза подгуляет, а теперь это не диво.

Похоже все-таки, что эта к архитектору приехала. Она молодая, и он молодой. Опять же оба из Ленинграда, могли ведь там еще завести знакомство, договориться... Но почему тогда ее привел Костя? Не сходится что-то, подумала Лукинишна с досадой. Знал бы архитектор, что к нему из Ленинграда такая краля едет. Не жена, не сообщивши и без уговору, не явится, нет...

И тут Лукинишна вспомнила (даже проверила на всякий случай, не ошиблась ли), что архитектора нет в гостинице. Конечно, он вполне мог загулять и остаться ночевать у друзей — даром, что не белореченский, приятелей у него много, — а может, по делам выехал срочно, поэтому и не встретил сам кралю, попросил Костю. Похоже, что так оно и есть. Костя не разболтает, у него вообще ничего никогда не выпытаешь, он все норовит шуточками отделаться...

Разрешив все сомнения, Лукинишна успокоилась. Спать уже было некогда, она попила чаю, спрятала постель и ровно в восемь позвонила по телефону Наталье. Выждав минут пятнадцать — время достаточное, по мнению Лукинишны, чтобы умыться и навести туалеты, — она решила снести чаю и Наталье.

— С добрым утром, — поздоровалась она. — Как спалось на новом-то месте?

— Спасибо, замечательно.

— А некоторые жалуются, что не могут спать на новом месте... К нам-то надолго ли приехали? Погостить или по делам каким?..

— Насовсем, — сказала Наталья, не подозревая, что своим ответом поставила Лукинишну в тупик.

— На жительство, что ли?..

— Ага.

— Вот тебе и раз! — Лукинишна всплеснула руками, не умея скрыть своего удивления. — Как же это...

— А что такого? — удивилась и Наталья.

— Оно ничего, конечно... Я-то подумала, что в гости к кому приехали либо посмотреть...

— Не люблю ездить в гости, — сказала Наталья.

— Ну да, ну да... — растерянно бормотала Лукинишна. — В гостях хорошо, а дома всегда лучше.

— Вы не подскажете, где находится редакция? — спросила Наталья.

— Какая редакция?

— Газета.

— Газетка-то?.. — Теперь Лукинишна сообразила, что Наталья, значит, корреспондент. Может быть, приехала сюда тайно от местного начальства, поэтому ей и не забронировали номер, и тогда Костя правильно сделал, что сообразил привести ее в гостиницу и велел поселить в шестом номере. Корреспондентов всегда поселяют в нем. — Газетка рядом здесь, — облегченно сказала она. — На площадь как выйдешь, по левую руку будет райком, на крыше-то у него флаг, а по правую — Дом культуры. За Домом культуры свернешь по Стахановской улице, где чайная, тут тебе и редакция. Ты позвонила бы прежде, чем идти, в райком... — Лукинишна догадалась, что по разговору с райкомом сразу можно понять, что за птица такая.

— Ничего, пройдусь, — сказала Наталья. — Сколько я за чай должна?

— Какое там, после если что, после. А пройтись можно, отчего нельзя! Тут недавно приезжал один корреспондент аж из Москвы, очень хвалил наш город.

ГЛАВА XIX

Дождь к утру перестал моросить. Над Белореченском стояло чистое небо, солнце играло в куполах многочисленных церквей. Посреди площади, в сквере, стояла лошадь, запряженная в телегу. Вокруг телеги, принюхиваясь, бродила собака. Пахло молоком, навозом и еще чем-то, незнакомым Наталье. И почему-то подумалось ей, что в Белореченске, должно быть, все и всё знают друг про друга: у кого отелилась корова, опоросилась свинья, ощенилась сука... Чей муж не принес домой зарплату... Кто купил материю на простыни, кто варит щи с говядиной, а кто со свининой... Но подумала Наталья об этом без неприязни и досады, как думают обычно о провинциальной жизни приезжие из больших городов, привыкшие жить каждый сам по себе, но с какой-то нежностью, теплотой, словно о хорошем, милом человеке, недостатки которого у всех на виду и потому их легко прощают, принимая за смешные чудачества и зная, чего можно ждать от этого человека.

Пожалуй, она слишком долго простояла на углу, оглядываясь по сторонам и пытаясь понять, охватить окружающий ее новый мир, потому что на нее с любопытством стали посматривать мужики, ожидавшие открытия чайной. Она почувствовала неловкость, неудобство и быстро пошла по направлению, указанному Лукинишной.

Свернув за угол, Наталья остановилась в нерешительности, потому что ничего не поняла из объяснений Лукинишны. Вероятно, для местного жителя было бы все понятно, а она не знала, куда идти дальше.

Из проулка вышла женщина с коромыслом, и когда они поравнялись, Наталья сказала:

— Здравствуйте.

— Доброе утро, — ответила женщина приветливо. Она поставила на землю корзины с мокрым бельем, низко присев, чтобы высвободить коромысло, и выпрямилась.

— Простите, вы не скажете, как мне найти редакцию газеты?

— Нездешняя, что ли? — спросила женщина, внимательно разглядывая Наталью.

— Нездешняя.

— Оно и видно. А редакция тут рядом. Пойдем-ка вместе, мне тоже в ту сторону. Вот белье полоскать ходила. С утра-то вода чище, а за день взбаламутят...

Она подцепила корзины на коромысло и, придерживая их руками, чтобы не раскачивались сильно, пошла вперед. Наталья шла следом и удивлялась, с какой легкостью и непринужденностью женщина несет такой большой груз. А была ведь немолодая, лет пятидесяти.

— Командировочная? — не оглядываясь, спросила женщина.

— На работу приехала, — в который уже раз объяснила Наталья.

— Одна или семья есть?

— Одна.

— Что же так-то, одна?.. Девка вроде красивая, видная собой. У нас-то здесь женихов мало, все норовят, как взрослыми станут, в большие города удрать, словно бы там медом им намазано.

— Тихо у вас и воздух хороший, — сказала Наталья. — Дышишь и дышать хочется. — Она не то чтобы не любила, когда ей напоминали об ее красоте (какая женщина не любит этого?), но иногда было неприятно слышать об этом. Особенно, если говорили женщины. Мужчины — понятно. Они или искренне восхищаются красотой, разве что сожалея, что эта красота не принадлежит им, а кому-то другому, более счастливому, или вовсе не замечают ее, не хотят замечать. Женщины всегда говорят о чужой красоте подчеркнуто, с каким-то непременным тайным смыслом, а то и просто с откровенной завистью и ревностью.

— Чего-чего, — помолчав немного, отозвалась женщина, — а тишины у нас хватает, это верно. Летом пошумнее, когда туристы наезжают. Сама-то откуда будешь?

— Из Ленинграда.

— Ну, ленинградцев здесь много, найдешь земляков своих. У меня на квартире в прошлом годе одна учительша жила. Скучала сильно, плакала, а после уехала домой. — Женщина приостановилась и кивнула, указывая на неприметный двухэтажный особнячок с крылечком. — Вот она и есть редакция. — И, попрощавшись, пошла своей дорогой.

* * *

Редактор газеты «Вперед» Зиновий Евграфович Тимофеев был на месте и тотчас принял Наталью. Он встал, когда она вошла в кабинет. Впрочем, комнату, занимаемую редактором, трудно было назвать кабинетом: одно маленькое окошко, на котором болталась мятая пестрая занавеска; рассохшиеся полы; гофрированная печка в углу, рядом — письменный стол, заваленный бумагами и пожелтевшими газетными полосами. У двери висел рукомойник. Тут же и полотенце на гвоздике, и мыльница, прибитая к стене. Еще книжный шкаф, забитый Большой советской энциклопедией и разрозненными томами Полного собрания сочинений Ленина.

— Прошу, — пригласил Зиновий Евграфович.

На лице его было недоумение. Пожалуй, он никого не ждал в столь ранний час, когда еще не собрались и все сотрудники. Вообще этот час был отведен им для чаепития.

На нем был вытертый до блеска коричневый костюм, серая рубашка и зеленый галстук. Лицо уставшее, осунувшееся. Но глаза, светлые и ясные, смотрели доверчиво и открыто.

— Вы по какому вопросу? — спросил он.

— Моя фамилия Антипова, — сказала Наталья.

— Но как же это?! — воскликнул Зиновий Евграфович, протягивая сразу обе руки. — Почему не дали знать о своем приезде?.. Мы выслали вам официальный вызов, ждали телеграммы. — Он придвинул Наталье стул. — Вас ведь Натальей Михайловной зовут?

— Да.

— Мы бы встретили вас, забронировали бы место в гостинице...

— А я устроилась, — сказала она.

— Хорошо, что было свободное место! У нас очень тяжелое положение с гостиницей.

— Мне помог милиционер по имени Костя.

— Знаю, знаю такого. Минутку, сейчас я созвонюсь с райкомхозом, чтобы вас разместили получше. — Он потянулся к телефону.

— Лучше, наверно, нельзя. Меня поселили в шестом номере.

— Ну, знаете ли! — Зиновий Евграфович развел руками. — Все равно придется позвонить. Только рановато еще. Ладно, потом. Вы курите? — Он достал из ящика стола пачку «Беломорканала».

— Иногда, — призналась Наталья.

— Пожалуйста.

— Спасибо, я сигареты.

— Теперь все больше курят сигареты. А у меня привычка с фронта — лишь бы покрепче. — Он натолкал в мундштук ваты и прикурил. — Простите, я же не представился вам...

— Я уже много слышала о вас.

— Вот как?

— Ехала с одним старичком, Аркадием Петровичем, он рассказывал.

— А-а! — Редактор качнул головой. — Наша знаменитость и гроза мэра! Неплохо пишет о памятниках старины.

— Гроза?! — удивилась Наталья. Аркадий Петрович не производил впечатление человека, который может быть кому-то опасен.

— Еще какая! — Зиновий Евграфович рассмеялся. — Он регулярно, раз в месяц, записывается на прием к мэру и приходит с очередными проектами реконструкции, восстановления и тому подобное. Наш мэр без содрогания не может слышать о нем. Впрочем, что же это я? Соловья, как говорится, баснями не кормят. Хотите чаю, Наталья Михайловна?

Только теперь она заметила табуретку, на которой стояла электрическая плитка и чайник.

— С удовольствием! — сказала она.

— Сию минуту сварганим! — потирая руки, сказал редактор и, кажется, подмигнул. Он весь был какой-то уютный, домашний и совсем непохожий на редактора газеты.

«Ему бы пижаму и мягкие шлепанцы», — подумала Наталья с улыбкой.

— Знаете, — говорил он, колдуя над плиткой, — я до невозможности обожаю чай...

— У меня дед тоже любит.

— И понимает толк?

— Не берусь судить, потому что сама не понимаю.

— О, чай — это... — Он почмокал губами. — Дома не всегда удается попить настоящего чайку. Жена считает, что крепкий чай вреден для здоровья.

— Многие так считают.

— Ерунда! — убежденно сказал он. — Между прочим, в нашей чайной готовят прекрасный чай. Заведующий родом из Грузии. — Зиновий Евграфович достал из стола стаканы, ополоснул их кипятком, потом разлил чай. — В холодную посуду наливать нельзя, — пояснил он. — Пропадает весь аромат. Ну, давайте гурманствовать.

Чай оказался замечательный, такого Наталья никогда прежде не пила. Он источал тончайший аромат, отчего не хотелось проглатывать его, наслаждаясь диковинным вкусом. Это был совсем не тот чай, который заваривал дед. Правда, старик Антипов и не колдовал — просто насыпал побольше заварки, лишь бы покрепче.

— Чудесно! — сказала Наталья.

— А если вы отведаете у Пайчадзе!.. — проговорил Зиновий Евграфович и даже зажмурил глаза. Он сделал еще глоток и отодвинул стакан.

Наталья тоже поставила свой. Она поняла, что теперь начнется серьезный разговор.

— Что я хотел у вас спросить, Наталья Михайловна... Вы можете не отвечать на мой вопрос, если он покажется вам неуместным.

— Вас интересует, почему я приехала сюда?

— Да, — сказал редактор.

— Не знаю. — Наталья пожала плечами. — Честное слово, сама не знаю. Прочитала ваше объявление... Если вас не устраивает такое объяснение... — Она поднялась.

— Сидите, сидите!.. Бывает, что люди приезжают в провинцию лечиться... — Он вздохнул.

— Больные?

— Знаете... — Редактор взял стакан, внимательно и долго что-то высматривал, держа стакан перед глазами. — Усталость, перенапряжение, бытовая или душевная неустроенность, личная драма... Нынче это принято называть стрессовым состоянием. Вот и едут в провинцию в надежде, что провинция излечит эти недуги.

— И надеются зря? — спросила Наталья с иронией.

— Полагаю, что зря. Глубочайшее и, увы, весьма распространенное заблуждение. Отчасти оно порождено литературой, этаким умилением провинциальным бытом, укладом жизни, патриархальщиной и даже языком, на котором никто не разговаривает. Начитается иной уставший горожанин такой литературы, да еще литературы талантливой, настоящей, и вбивает себе в голову идею, будто бы достаточно переехать на время в провинцию, окунуться в подлинную народную жизнь, — он усмехнулся, — как все проблемы разрешатся сами собой. Исчезнут, испарятся!.. — Зиновий Евграфович откинулся на спинку кресла. Взгляд его был настороженный.

— А в действительности?

— А в действительности человек просто-напросто меняет среду обитания. Прошу прощения. И не более того!.. Причем меняет, обратите внимание, привычную среду, в которой так или иначе адаптировался, на среду абсолютно чуждую его духу, его потребностям, возможностям, если хотите, и его физиологическим особенностям...

— Не решаюсь спорить, — сказала Наталья. — Вам, очевидно, виднее. И все-таки перемена обстановки часто помогает людям.

— Разумеется, какие-то проблемы и трудности исчезают, — согласился будто бы Зиновий Евграфович, — но их место занимают новые, не менее сложные. И эти новые проблемы по причине своей необычности и непривычности становятся неразрешимыми. Результат, как правило, печален: вместо излечения человек оказывается ввергнутым в некий порочный круг, откуда уже самостоятельно выбраться не может. Мудрость народная что говорит? «Везде хорошо, где нас нет», «дома и солома едома»... Хорошо еще, если человек, потерявший себя и свое место в жизни, не наделен властью... — Он неожиданно умолк и залпом допил свой чай.

— Простите, а какое отношение ко всему этому имеет власть?

— Отношение? — переспросил он. — А самое непосредственное. Видите ли, Наталья Михайловна, когда у человека нет власти, он как-то пытается выкарабкаться сам. С большим или меньшим успехом, но — сам! А когда есть власть, тогда человек пытается переделать все, что его окружает, изменить не себя, а то, что не отвечает стереотипу. При этом, вполне допускаю, он устроит приемлемые для себя условия жизни в новой среде, удовлетворит свои требования и самолюбие, свои понятия о плохом и хорошем, но будет ли от его деятельности польза другим?!

— Если я правильно вас поняла, имеющий власть занимается переделкой жизни по своему образу и подобию, а не имеющий...

— Чаше всего возвращается в привычную среду. От себя не убежишь. Душа, как и тень, всегда при нас. Впереди ли, сбоку ли, но при нас.

— Вы хотите предостеречь меня?

— В какой-то мере.

— Но тогда зачем вы давали объявление? — с досадой спросила Наталья.

— Во-первых, не хватает кадров. Во-вторых... — Он почесал подбородок. — Почему бы на объявление не откликнуться человеку, который тоже в свое время переменил среду и... ошибся?

— Кажется, мне остается поблагодарить вас за откровенность и попрощаться. — Она опять встала, намереваясь уйти.

— Господь с вами, Наталья Михайловна! — остановил ее Зиновий Евграфович. — Чайку добавить?

— Спасибо. Что же вы посоветуете мне?

— Давать советы не в моих правилах. Слишком легкое и уже поэтому неблагодарное занятие. Поживите, поработайте, присмотритесь... — Ему была симпатична Наталья. — Во всем разберетесь сами. Я не сторонник принуждения, и мы с вами не будем заключать никаких трудовых соглашений. Поймете, что вас не устраивает обстановка — уедете, захотите остаться — будем рады! И никаких претензий, никаких обид. В прошлом году к нам по распределению приехала одна девушка. Через два месяца я отпустил ее с миром по собственному желанию. Не может человек жить здесь, зачем его удерживать? В конце концов какая разница, если смотреть на вещи широко, отработает ли она три месяца или три года?.. Пользы-то все равно на грош. Ну, я вас совсем заговорил. — Он взглянул на часы. — Все должны быть в сборе, пойдемте, я познакомлю вас с коллективом, с вашими будущими коллегами. — Он подошел к двери, открыл ее. — Прошу!

* * *

Редакция газеты «Вперед» занимала первый этаж старого особняка (во втором этаже размещались ДОСААФ и районное общество «Знание»), три комнаты, не считая редакторского кабинета и крохотной боковушки, где сидела машинистка.

— Прежде всего к начальству, — сказал Зиновий Евграфович и подмигнул лукаво. — Сюда, пожалуйста. — Он толкнул дверь.

В комнате, куда они вошли, было двое — мужчина и женщина.

— Наша новая сотрудница, — представил редактор Наталью. — Наталья Михайловна Антипова. А это мой заместитель и одновременно заведующая отделом партийной жизни Христофорова...

— Мария Павловна, — кивнув, сказала женщина.

— Ответственный секретарь Владимир...

— Просто Володя. — Мужчина поднялся. Был он молод. Пожалуй, даже моложе Натальи.

— Он же ведет у нас литстраницу и...

— Зиновий Евграфович! — взмолился Володя и покраснел.

— Молчу, молчу! — сказал, улыбаясь, редактор.

В следующей комнате располагался отдел сельского хозяйства. Заведовал им Иван Васильевич Подлясов. Здесь же сидела и литсотрудница, средних лет женщина, Нина Григорьевна Шитова. И, наконец, в третьей комнате, где предстояло работать Наталье, находился отдел городского хозяйства, культуры и быта. Тут же работала и помощница Христофоровой.

Это была женщина крупного телосложения, с угловатым мощным подбородком, рыжая, в больших роговых очках. Она быстро-быстро писала и дымила папиросой, не выпуская ее изо рта. Пепел сыпался прямо на рукопись.

— Ираида Александровна Колесникова, — представил редактор. — Она работает в отделе Христофоровой, отвечает также за нашу промышленность, а в вашем отделе пока никого нет. Был человек, но на прошлой неделе уволили.

— И напрасно! — резко выпрямляясь, пробасила Ираида Александровна. — Какой-никакой, а был работник. К тому же мальчишка, а теперь одни бабы остались здесь. Поговорить не с кем.

— Найдем другого, — сказал Зиновий Евграфович.

— Где? — Она бросила ручку и подняла голову. Как будто только что заметив Наталью, проговорила недовольно: — От авторов покоя не будет! Алексей, это которого уволили, замечательно смешно рассказывал анекдоты. Пошляк, конечно, но страшный оптимист! Зиновий Евграфович обожал его, хотя и не признается. А вот начальство повыше не могло потерпеть, что в столь солидном официозе, каким, несомненно, является газета «Вперед», работает пьющий товарищ. Для начальства, душечка, не существует людей талантливых и бесталанных. Есть только морально устойчивые и неустойчивые. Ничего, что я вас так называю?

— Ничего, — сказала Наталья. Она была обескуражена.

— Начальство никак не хочет понять элементарной истины: самые устойчивые — это круглые идиоты! Знаете, как нашу газету прозвали в районе?

— Понесло-поехало! — безнадежно проговорил редактор.

— Вы, если не ошибаюсь, куда-то спешили, Зиновий Евграфович? — поворачиваясь к нему, спросила Ираида Александровна.

— К нам приехал новый человек, наш товарищ...

Однако она уже не слушала. Снова склонилась над рукописью, вставив в рот новую папиросу.

— Пойдемте, — шепнул редактор.

У себя в кабинете, рассказывая о сотрудниках, с которыми он только что познакомил Наталью, Зиновий Евграфович особенно тепло говорил именно об Ираиде Александровне.

— Любит и умеет работать, а ведь кончила только среднюю школу. Я ее нашел, она работала машинисткой в исполкоме, потом у нас. Дашь ей печатать материал, а она обязательно что-нибудь по-своему переделает! И не испортит, а улучшит. Но характер трудный, тяжело уживается с людьми, — вздохнув, заключил он. — Давайте позвоним Попикову насчет гостиницы. — Он набрал номер. — Иван Иваныч?.. Привет, дорогуша, привет!.. Угадал. А я по твою душу. Письмо, понимаешь, мы получили довольно неприятного для тебя содержания... Разберемся, посмотрим. Дружба, как говорится, дружбой, а табачок врозь... Постараюсь, спи спокойно... Да, в общем-то у меня все. Хотя постой-постой, чуть не забыл! Там в шестом номере поселилась наша новая сотрудница, между прочим — учти! — заведующая отделом городского хозяйства, чувствуешь?.. Уже доложили? Тем лучше... Не финти, Иван Иваныч, не вынуждай беспокоить по таким пустякам первого... Это деловой разговор. Будь здоров и не кашляй.

Пока редактор разговаривал с Попиковым, который заведовал райкоммунхозом, Наталья исподтишка разглядывала его. Раньше, когда Зиновий Евграфович знакомил ее со своей «философской системой», было как-то не до этого. Сейчас она нашла его довольно приятным, симпатичным, хотя и грубоватым. Но было в нем нечто такое, что непременно, думала Наталья, должно привлекать, притягивать к нему людей. Добрые глаза, мягкий голос, а лицо вот болезненное, с нехорошей желтизной, и щеки впалые. Впрочем, это могло и показаться, потому что редактор был небрит.

— Не успел сегодня побриться, — виновато сказал он, потирая тыльной стороной ладони подбородок. — Жена больная лежит, пока туда-сюда, а время не ждет. В парикмахерскую зайти, что ли?.. — Он как бы и извинялся, и спрашивал совета одновременно. — А может, взять у Володи его электротрактор?.. Нет, не могу бриться этой механикой, тошнит от нее. И в райком еще идти надо...

— А что мне делать? — спросила Наталья.

— С гостиницей вопрос улажен. Если уж нагрянет какое-нибудь высокое начальство, вас переведут в другой номер, но тоже в отдельный. Попиков боится нас! Поживете пока в гостинице, а там что-нибудь придумаем. Сейчас отдыхайте. Погуляйте по городу, осмотритесь. Возможно, сразу и тему какую-нибудь наметите. Свежим глазом многое виднее. А завтра, Наталья Михайловна, запрягайтесь, если не передумали...

— Ну, что вы.

— Хорошо, хорошо. Кстати, как у вас с деньгами? А то я распоряжусь выдать аванс. Подъемные и проездные вам не положены, раз без трудового соглашения, но мы вам все оплатим, компенсируем расходы.

— Спасибо, — сказала Наталья. — У меня есть деньги. Ничего не надо компенсировать.

— Вашим отделом пока заправляет в основном Ираида Александровна, она введет вас в курс дела. А мне пора, прошу прошения.

Наталья вышла в коридор, постояла в раздумье и решила зайти в отдел. Ей хотелось поближе познакомиться с Колесниковой.

Ираида Александровна, похоже, ждала ее.

— Как вам показался ЗЕТ? — с ходу спросила она.

— Кто?

— Шеф. Зиновий Евграфович Тимофеев,а короче — ЗЕТ. Курите. — И она тоже протянула пачку «Беломорканала», а Наталья почему-то подумала, что Колесникова подражает редактору.

— Я сигареты. — Она полезла в сумочку.

— Боюсь, душечка, что придется привыкать к папиросам. Здесь не бывает хороших сигарет. А ЗЕТ мужик правильный и справедливый. Трудно ему. — Она глубоко затянулась. — Не ладит с начальством. Подлясов, который ведает сельским хозяйством, метит на его место, а вообще мелкий шут из неудачников, и тем особенно опасен. Никогда не откровенничайте с ним. Володя приятный мальчик, но слишком самовлюблен. Пишет неплохие фельетоны и никудышные стихи. Однако считает наоборот. Он обязательно будет читать вам свои стихи. Ему необходимы слушатели, а главное — почитатели. Похвалите его, сделайте человеку приятное. О бабах молчу, не терплю сплетен. Ваш стол у окна. С бумагами разберетесь сами, у меня в работе три материала по вашему отделу. Доведу их до полосы. Кажется, все. — Она огляделась по сторонам. — Вы замужем?

— Нет.

— Володя у нас тоже холостяк.

— Сколько раз в неделю выходит газета? — пропуская мимо ушей замечание насчет семейного положения Володи, спросила Наталья.

— Три. Вторник, четверг, суббота. Вас ведь Наташей зовут?

— Да.

— Скажите, какого черта вы притащились в эту богом забытую дыру, что привлекло вас здесь?

— Богом-то Белореченск не забыт, — пошутила Наталья. — А вообще сама не знаю.

Ей надоел этот вопрос, который задавал каждый, с кем она знакомилась, и она понимала, что зададут еще не раз.

— Ясно, — сказала Ираида Александровна.

Открылась дверь, вошел Володя. Он улыбался широко и восхищенно, глядя на Наталью.

— Не глазей так откровенно, — усмехнулась Ираида Александровна. — Лучше пригласи Наташу в ресторан поужинать и заодно почитай ей новую поэму. Мне нужно кончать в номер статью.

— И все-таки совершенно напрасно бог не наградил тебя рогами! — сказал Володя. — Наверное, он исходил из принципа, что бодливой корове рога ни к чему.

— Просто рога — привилегия мужиков, — отозвалась Ираида Александровна, продолжая писать. — И я не желаю тебя, в частности, лишать этой законной привилегии. Запомни это, Володечка, и не мешай мне творить. Наташа, вы не обращайте внимания на его глупые замечания. Говорить глупости у него в крови. Между прочим... — Она перестала писать. — Почему бы нам не собраться вечерком у меня? Мой благоверный отбыл в уезд. Шиллер, ты как?

— Забито! — сказал Володя радостно.

— А вы, Наташа?

— С удовольствием.

— Только без Подлясова! — предупредила Ираида Александровна. — А то притащит свою каракатицу, и та будет весь вечер корчить из себя умную. Байрон, позаботься о напитках. У тебя, кажется, знакомая директриса гастронома. С деньгами потом разберемся.

— У меня есть деньги, — сказала Наталья. — Я приехала, с меня и причитается.

— Слыхал, Гете? Так поступают интеллигентные люди. Но мы все же скинемся, Наташа. Пижонство излишне. Ступайте, дети.

* * *

К шести вечера, как и договорились, Володя зашел за Натальей. Она еще не была готова и, попросив Володю обождать, ушла в спальню переодеваться. Ради первого появления в местном обществе Наталья решила надеть любимое свое платье. Правда, были и сомнения: не слишком ли оно короткое для Белореченска?..

Гуляя днем по городу, она как-то не обратила внимания, что носят здешние женщины. Девчонки не в счет.

— Володя, — позвала Наталья, — у вас в моде «мини» или «макси»?

— Кому что нравится, — неуверенно ответил он, и она представила, как он смутился и покраснел.

Ей сделалось смешно.

— А вам?

— Если у женщины красивые ноги, по-моему, лучше «мини».

«Что ж, — сказала себе Наталья, — чем-чем, а красивыми ногами бог меня не обидел».

Она вышла из спальни, и Володя вскочил.

— Я готова... Ничего мне это платье? — Она прекрасно знала, что это платье очень идет ей, особенно с лакированными туфлями-лодочками, в которых она сейчас была, и не то чтобы Наталье хотелось лишний раз убедиться в этом или услышать похвалу от мужчины, просто у нее вдруг пробудилось веселое, игривое настроение, и она дразнила Володю...

— Прекрасно, — тихо сказал он, не отводя взгляда от ее ног.

— Тогда мы можем идти.

Дежурная, а дежурила в этот день уже не Лукинишна, проводила их до двери и пожелала хорошего отдыха. Наталью удивила такая вежливость и предупредительность. Она отнесла это на счет того, что живет в шестом номере. А Володя, когда они спускались по лестнице, как бы между прочим пояснил:

— Моя тетка. Сестра матери.

— Вот как?.. В Белореченске, должно быть, почти все родственники?

— Не совсем, но многие.

На площади стоял автобус.

— Пойдемте быстрее, — позвал Володя. — Может, успеем.

Кондукторша, как и шофер, были те же самые, что и ночью, когда Наталья ехала с вокзала. Оба они откровенно и с интересом разглядывали ее, покуда стоял автобус (здесь была двадцатиминутная стоянка), однако Наталья не обращала на это внимания. Ей был понятен интерес людей к новому человеку.

Народу набралось немного, и в основном женщины: возвращались домой с базара. Где-то после второй остановки, когда свернули за угол, стали нагонять бегущего мужчину. Он был в кирзовых сапогах, в трусах почти до колен и в голубой майке. В правой руке держал сверток.

— Смотрите, смотрите! — закричала какая-то женщина, тыча пальцем в стекло. — Фестиваль у нас какой, что ли?

Все пассажиры прильнули к окнам.

— Вот чудак! — сказал Володя.

— От инфаркта, наверно, бегает, — сказала Наталья. — Это модно.

— А формочка ничего себе!

— Нюрка! — опять закричала та же женщина. — Нюрка, глянь, никак это твой Гришка бежит?!

— Гришка?! — воскликнула кондукторша. — Точно, он, окаянный. Во гад, во гад какой!

Автобус оставил бегуна позади, шофер посигналил ему.

— И что это он разбегался у тебя голышом? — приставала женщина к кондукторше. — Срамота-то, господи!..

— С ночной сегодня пришел, — стала рассказывать кондукторша. — Я взяла и спрятала его брюки, чтобы не шлялся с приятелями, а сидел бы дома. Как выйдет, гад ползучий, обязательно нажрется.

— А в руке-то, кажись, бутылка...

— И завернул культурненько, не подумаешь!

— Я ему дома дам! — погрозилась кондукторша.

— Ты, Нюрка, в другой раз и трусы спрятай, все исподнее, тогда не убежит!

В автобусе поднялся громкий смех, все наперебой давали кондукторше советы, как удержать мужика дома. Поначалу она сердито огрызалась, но скоро и сама принялась смеяться.

— Нам выходить, — позвал Володя Наталью.

Они вышли, и разговор в автобусе немедленно переключился на них. Вернее, на Наталью. Всем хотелось знать, кто она такая и откуда взялась.

— Вчера с вечерним приехала, — сказала кондукторша.

— А с кем это она?

— Володька Нестеров, Николая Пантелеича сын. В газетке который работает.

— Бойкая, видать, — осуждающе проговорила одна из женщин. — Не успела приехать и уже подцепила такого жениха!

— Она и сама красивая, — возразила другая женщина.

— Чего там красивого! Одни коленки. А с лица так себе.

— И Володька хорош! — сказала кондукторша.

Автобус как раз остановился на кольце у вокзала. Шофер повернулся и громко высказался:

— А что Володьке? Баба что надо!

— Ну и кобелье же вы, мужичье! — поморщилась кондукторша. — Сраму на вас нет. За всякой юбкой готовы хоть на край света мчаться.

— Кто за юбкой, а кто и за полбанкой! — подзадорил шофер.

— Как будто ты меньше моего пьешь! Мой пьет, а за бабами не бегает, как ты.

— Ха! Чего теряться-то?.. За хорошую бабу, как говорится, можно все отдать. Кроме получки и выходных дней.

— Больно и нужна ей твоя получка! Да и ты тоже.

— Это еще будем посмотреть, — сказал он.

Наталья с Володей в это время шли по тихому переулку и вспоминали, как бежал кондукторшин муж.

— Его же в милицию заберут, — предположила Наталья. — А жаль, честное слово. Такой находчивый человек.

— Не заберут, — убежденно сказал Володя. — У них сосед работает в милиции, свои люди. Вот у меня отец находчивый, это да!.. — Он улыбнулся. — Тоже выпить любит и поспать. А мать беспокойная, ей нужно, чтобы все что-то делали беспрерывно. Терпеть не может, когда кто-нибудь просто так сидит или отдыхает. Отец и придумал. Заберется в сарай — там у него в дровах всегда «малышка» припрятана, — выпьет и завалится на соломе... А чтобы мать не догадалась, придумал механизм какой-то. Сам спит, а механизм работает, и получается такой стук, как будто топором что-то делают... Ну, мать выйдет на крыльцо, послушает и довольна...

— Правда? — смеясь, спросила Наталья.

— Да.

— Прямо сюжет для рассказа!

— Сюжетов здесь сколько угодно, — сказал Володя.

* * *

Все были в сборе, когда они пришли в дом Колесниковых. Христофорова с мужем, Шитова тоже с мужем, а вот Зиновий Евграфович без жены.

— Долго вы! — посетовала Ираида Александровна. — Мы тут заждались вас. Давайте к столу.

Наталья потихоньку, чтобы не показать своего неумеренного любопытства, осмотрелась. Дом напоминал деревенскую избу. Просторная кухня с русской печью, — она же и гостиная. В углу, как во всякой деревенской избе, большой стол. Только вдоль стен не хватало лавок. На полу пестрые домотканые половики, в простенках — фотокарточки.

На печи, свесив ноги в валенках, сидела старуха. На вид ей было лет девяносто. Лицо маленькое, сморщенное, но глаза живые и какие-то острые. Видимо, старуха всех знала, кроме Натальи, поэтому внимательно и настороженно следила именно за ней.

Наталья, почувствовав на себе ее взгляд, поздоровалась. Однако старуха никак не реагировала на это.

Ираида Александровна подошла к печи, вытянула шею и прокричала старухе на ухо:

— Это Наташа, новая наша сотрудница, приехала из Ленинграда. Она с тобой здоровается.

— А! — сказала старуха скрипучим голосом. — Чего у ней ляжки-то голые?

Наталья натянула платье, стараясь прикрыть колени.

— Теперь такая мода, — опять прокричала Ираида Александровна.

Старуха махнула вялой рукой и убралась в угол.

— Это ее свекровь, — объяснил Володя Наталье. — Она почти совсем глухая с молодости и думает, что все тоже глухие, поэтому иногда такое ляпнет, что уши вянут!

Расселись вокруг стола. Ираида Александровна поставила на середину огромную сковороду с яичницей, сделанной на шкварках и с луком. Обнесла всех салатом. Были еще свежие помидоры, малосольные огурцы — лакомства, которые в Ленинграде в конце сентября уже редкость. Пили водку и десертное вино. Сначала, как бывает обычно в компаниях, где появился новый для остальных человек, держались принужденно, говорили о пустяках. Женщины о модах и ценах на рынке, мужчины о футболе и о политике. Наталья чувствовала себя стесненно, ей все казалось, что старуха с печи по-прежнему наблюдает за ней и вот-вот скажет еще что-нибудь такое, отчего будет стыдно. Спасибо Володе, он в меру своего умения и воспитания старался развлекать Наталью, ухаживал, без конца спрашивая, не положить ли чего-нибудь.

Разлили по третьей, и Зиновий Евграфович, взявши свою стопку (он почти не пил, лишь пригублял), поднялся. Теперь, в комнате с низким потолком, он казался высоким, крупным мужчиной. А может, такое впечатлениесоздавалось от тесноты.

— Сегодня мы принимаем в наш коллектив Наталью Михайловну, — начал он, вертя стопку в руке. — Я почему-то убежден, что Наталья Михайловна войдет в наш коллектив полноправным его членом... Ну, а мы, товарищи, со своей стороны должны сделать все, чтобы ей понравилось у нас жить и работать. Предлагаю выпить за ее здоровье!..

— И за все хорошее! — добавила Ираида Александровна.

— Спасибо, — поднимаясь, сказала Наталья. Она была искренне тронута вниманием. — Постараюсь оправдать ваше доверие, Зиновий Евграфович.

— Вне редакции, — улыбаясь, проговорил он, — можете называть меня просто ЗЕТ!

Все засмеялись, и с этого момента исчезло напряжение, говорили уже перебивая друг друга, и Мария Павловна Христофорова, пошептавшись с мужем, предложила Шитовой спеть.

— Не стоит, Маша, — смущенно сказала Шитова.

— Давай, давай! — потребовала Ираида Александровна.

Наталья догадалась, что Нина Григорьевна, должно быть, хорошо поет. Та посопротивлялась недолго, стесняясь все-таки Натальи, потом положила на стол руки, прикрыла глаза и тихо запела:

Здесь как-то незаметно и очень естественно подключились Христофорова и ее муж:

Песня лилась свободно, без всякой натуги, вызывая в душе какое-то необъяснимое томление, тоску и, может быть, желание любить всех людей, но и жалеть их за горькую, неразделенную любовь. Похоже, Христофорова с мужем и Нина Григорьевна давно спелись, они вели каждый свою партию точно, без малейшей фальши, а оттого, что песня исполнялась не с эстрады, не перед микрофоном и не профессионалами, она звучала с особенной проникновенностью...

«Какие они все милые и дружные», — невольно подумала Наталья. Она вспомнила прежнюю свою работу, где каждый был сам по себе и никто ничего не знал о товарищах. Да, собственно, и товарищества тоже не было, были только сослуживцы, по воле случая оказавшиеся вместе. Здесь, кажется, другое. Этих людей объединяет не просто служба в одной редакции, не просто вынужденное содружество, но общие интересы, заботы, подлинное товарищество. Кто бы сказал, не зная этого, что за столом сидят начальники и подчиненные, сидят люди, между которыми случаются споры, конфликты — без этого не бывает работы, — люди, одни из которых могут приказывать, а другие обязаны исполнять приказы?..

Все было хорошо, все приятно Наталье, и она радовалась искренне, что наткнулась на объявление, которое привело ее сюда. Здесь она непременно обретет душевный покой, почувствует себя человеком, потому что будет заниматься нужным, полезным делом и еще потому, что ей повезло и она попала в такой замечательный коллектив. Она сидела, слушала песни и удивлялась, как могла раньше жить, не зная этих прекрасных, добрых людей, не подозревая даже, что они существуют...

— Что-то наша Наталья Михайловна приуныла, — вывел ее из задумчивости голос Зиновия Евграфовича.

— Что вы! — сказала она. — Я слушаю.

— Музыкальная часть программы окончена, — объявила Ираида Александровна. — Предлагаю выпить еще по одной и после антракта начать литературную часть. Кто «за»?..

— Я читать не буду, — сказал Володя.

— Просим, просим! — поддержал Ираиду Александровну муж Христофоровой. — Что-нибудь лирическое.

— Нет. В другой раз, только не сегодня.

— Наталья Михайловна, слово за вами, — обратился к ней Зиновий Евграфович. — Он стесняется вас.

— Просто не хочется, — сказал Володя, краснея.

— Я думаю, не стоит заставлять. — Наталья посмотрела на Володю, и он благодарно кивнул ей.

— Тогда — танцы! — объявила Ираида Александровна, поднялась и распахнула дверь в следующую комнату.

В гостиницу Наталья вернулась около полуночи. Ее провожали и Володя, и Христофорова с мужем, и Зиновий Евграфович. Всем им было, оказывается, по пути...

От выпитого вина шумело в голове, однако настроение было приподнятое. Спать не хотелось, и Наталья села писать деду письмо. Ей не терпелось поделиться с ним своею радостью, рассказать, как все замечательно устроилось. Всегда она отличалась чуткостью, догадливостью, но тут чего-то не додумала, не сообразила, что эта ее радость скорее огорчит старика Антипова, чем порадует...

ГЛАВА ХХ

Тоскливо и пусто сделалось в антиповском доме после отъезда Натальи. Так тоскливо и пусто, как не бывало еще никогда.

Правда, особенно весело не было и раньше, с тех самых пор, как случился разлад у дочери с зятем, но все-таки была же семья! И когда Клавдия Захаровна с Татьяной переехали к зятю, даже тогда в доме вместе со стариком Антиповым жили Наталья и Михаил, требовавшие заботы о себе, постоянного внимания и глаза. Это как-то заполняло жизнь, делало ее осмысленной, кому-то необходимой и нужной. К тому же по выходным обычно приезжали зять, Клавдия Захаровна и младшая внучка, и дом наполнялся движением, суетой, приятной безалаберностью.

Обычно, пока Клавдия Захаровна возилась с обедом, старик Антипов с Анатолием Модестовичем уходили либо в цветочный палисадник (огород зарастал понемногу, однако за цветами Захар Михалыч ухаживал по-прежнему), либо в большую комнату, где они обсуждали самые разные проблемы. Старик Антипов любил эти беседы — и потому, что не боялся сказать что-то невпопад, зная, что зять не станет насмехаться, а главное — потому, что с зятем не чувствовал себя неравным, хоть Анатолий Модестович и директор завода, значит, разбирается в сложных вопросах лучше других. Это уважительное отношение к знаниям зятя не распространялось на проблемы чисто житейские, семейные — здесь, по мнению старика Антипова, хозяином положения оставался он. Но о чем бы они ни говорили, каких бы отдаленных от собственной их жизни проблем ни касались, беседы эти почти всегда заканчивались спором на одну и ту же тему: настойчиво и упрямо, игнорируя любые доказательства Анатолия Модестовича, старик Антипов твердил, что прежде, то есть в далекие годы его молодости и, может быть, сразу после войны, жизнь была организована правильнее, интереснее, ибо в жизни было главное — была цель. Большая цель.

— А нынче?.. — Он безнадежно махал рукой. — Большая цель разделилась на крошечные, личные цели. Точно муравьи тянут, тянут в свои муравейники всяк для себя!.. Эти телевизоры, будь они прокляты — и кто их только выдумал? — разные машины, ковры, серванты... Лишь бы подороже и поблестящее, лишь бы не отстать от соседей... Что-то не то! Нравственности не стало, вот в чем все дело, — непременно говорил он полюбившееся ему слово. — А нравственность — великая сила!

Анатолий Модестович улыбался, слушая тестя, однако не подавал виду, что рассуждения его наивны.

— Это не признак отсутствия нравственности, — отвечал он вполне серьезно. — Это показатель повышения благосостояния, за что, собственно говоря, вы и боролись. — Себя он не причислял к борцам.

— Выходит, мы боролись за то, чтобы народ свои квартиры сервантами забивал?! Это ты брось...

— Серванты — мелочь, — спокойно возражал Анатолий Модестович. — Мы-то с вами говорим вообще о благосостоянии...

— Заладил свое: благосостояние, благосостояние! — сердился старик Антипов, досадуя, что зять, человек умный и грамотный, не понимает таких простых и ясных вещей. — Мы работали и думать не думали о полированных кроватях. Может, и не знали многие, что кровати бывают полированные! На железных спали. Или на полированных-то дети лучше получаются?.. Что-то не похоже.

— Да нельзя — понимаете? — чтобы люди жили одной работой. Такое общество в конце концов и превратится в общество муравьев. У человека, Захар Михайлович, от природы высоко развито чувство прекрасного, стремление к красоте...

— Э-э! Об этом я тебе так скажу: красота, она или есть в самом человеке, в его душе, или ее нет. Когда у человека душа пустая, как дырка, ничего не поможет, хоть и потолки коврами завесь, все равно... Вот возьми ты простую вещь — цветок. Красота-то какая, а? — Старик Антипов нежно гладил георгин. — Развел под окнами и наслаждайся красотой, любуйся... Женщины, если разобраться, тоже для украшения жизни, а иной считает, что баба — она только чтобы борщ варить и детей рожать приспособлена! Потому-то кое-кто вместо цветов клубнику сажает, а жену на базар посылает продавать, да подороже, пораньше, покуда другие не успели! Это и есть стремление?..

— Люди разные, Захар Михайлович. Вам нравятся цветы, а я вот люблю ковры.

— Люби, только с ума не сходи. А вообще речь не про тебя. Ты-то, может, и правильно живешь... — Старик Антипов вздыхал. — Работаешь много, для общества стараешься. Меня молодые беспокоят. Хоть и наших возьми... То штаны узкие, то широкие, то юбки длинные, то короткие... Глаза бы мои не смотрели! Неужели, скажи ты мне, мы хлеба не ели досыта ради этого?

— Отчасти — да.

— Не то, не то говоришь!

— Цель человеческого существования заключается в том, чтобы обеспечить лучшую, более счастливую жизнь следующих поколений. Просто мы не всегда осознаем это...

— Выходит, счастье в том, когда не надо ни о чем думать, ничего решать, когда благополучие вроде дождика с неба сыплется?.. — Старик Антипов горько усмехался.

— Все гораздо проще, — сохраняя спокойствие, доказывал Анатолий Модестович, — но и сложнее одновременно. У каждого поколения свои заботы и проблемы, кроме, разумеется, вечных. Мы с вами многое не смогли решить и, наверное, не сможем. Некогда! А они...

— Получается, что я еще и виноват, что чего-то недорешал?

— Никто вас ни в чем не обвинит, Захар Михайлович. Вы сделали все, что могли сделать. Но кто-то должен сделать и то, чего вы не смогли. Молодые этим и заняты. Иногда у них получается лучше, иногда — хуже, но цель есть.

— Красиво ты говоришь, зятек. Так красиво, что заслушаться можно. А ответь мне: какие важные проблемы решает Татьяна, например? Нет у нее проблем, один ветер в голове. А если и есть, так вы с Клавдией за нее решаете...

Уж так случилось, что младшая внучка больше всех не угодила старику Антипову. Нельзя сказать, что он вполне доволен был и Натальей — профессия ни то ни се, сама мучается, к тому же еще это ее увлечение рисованием, нет чтобы научилась вязать или шить, а то сидит на чердаке, переводит краски, а замуж выйдет, кому это будет нужно?.. — однако в Наталье все-таки есть самостоятельность, она рано или поздно устроит свою жизнь как положено. Михаил тоже. Отслужит в армии, вернется, пойдет на завод... А Татьяна...

Школу кончила еле-еле, на тройки. Стыдно в общем-то, потому что условия были все, чтобы училась, но бог с ней. Не велика беда, что в институт не пошла. Однако работу-то могла бы найти настоящую! Так нет, в универмаг продавщицей устроилась. Срам!.. Старик Антипов специально ездил в этот универмаг, посмотреть, как внучка работает. Безделушками, оказывается, торгует в отделе сувениров. Покупателей мало, зато парни возле нее толкутся, телефончик выспрашивают, а она хоть бы тебе что — улыбается, заигрывает, смотреть тошно было старику Антипову на эту с позволения сказать «работу». Если бы не Наталья, которая заступилась за Татьяну, он устроил бы хорошую головомойку и самой Татьяне, и ее родителям. А зять уверяет, будто и она решает какие-то сложные проблемы, каких в свое время не решил он, старик Антипов. Нет и быть не может таких проблем, которые остались бы нерешенными после него, после тех людей, с кем он бок о бок прожил всю жизнь, с кем работал, строил это самое благополучие... А может, не следовало особенно стараться, выбиваться из сил?..

Конечно, если взглянуть на жизнь с большой высоты, сразу видно, что сделано много и необходимого, но если не забираться очень высоко, а посмотреть вокруг, чуть копнуть жизнь собственной семьи, получается какая-то ерундовина, словно все огромное, великое, чем жил народ, прошло как бы стороной, мимо, мимо их дома... Каждый живет сам по себе, все норовят разбежаться, никого не понимает старик Антипов (разве что зятя, да и то не всегда), никто не хочет понимать его, и эту безалаберщину, неразбериху выдают за сложности, которых будто бы ему и не понять!.. Какая там, к чертовой матери, сложность, если одна училась, училась, а работает без удовольствия, лишь бы день да вечер, замуж не выходит, детей, как положено, не рожает, почти четверть века прожила — шутка ли! — а все бесится, все дурью мается... Вторая вообще вертихвосткой уродилась: носится с дурацкой музыкой, хоть уши затыкай, когда приезжает, а разговаривает — не разберешь, на каком языке...

Большую, непоправимую ошибку совершил старик Антипов, когда согласился, чтобы Клавдия с Татьяной перебрались к зятю. (Хорошо еще, что Михаила не отдал!) Должен был он настоять, чтобы зять вернулся в дом, и не было бы теперь этого разброда, жили бы одной семьей, уж возле него-то Татьяна не выросла бы пустышкой, как и эти сувениры, которыми она торгует...

Но может, и позднее совершилась ошибка, когда зятя перевели в Ленинград. Уж тут-то он просто обязан был не позволить, чтобы они жили в казенной квартире, которую им дали. Ну, правда, он говорил об этом, однако не очень настаивал, радуясь тому, что все-таки поближе они теперь будут друг к другу. Нужно было идти в исполком, в райком партии, даже в горком... Зачем же занимать квартиру, если свой дом есть?..

Зять предложил сдать дом государству и получить большую квартиру, чтобы жить всем вместе, старик Антипов не согласился. Не для того ему хотелось жить общей семьей, чтобы оказаться в роли простого члена семьи или, не дай бог, в роли приживальщика. Он — старший и по праву до конца дней останется главой семьи, хозяином. Может, никто специально и не стал бы отнимать у него это право, так оно само отнялось бы. Здесь-то все на нем держится, как ни верти — дров ли заготовить, за керосином сходить, что-то подремонтировать, поправить или покрасить, везде нужны его руки, его умение и охота. А в квартире, где и вода горячая из крана, и отопление центральное, и газ, и баня в доме прямо, в такой квартире он невольно окажется не у дел... Когда мужчина не имеет в доме постоянного дела, он обязательно теряет свое положение хозяина. Оттого и пошла мода, что женщины стали верховодить: они-то в доме работают, а значит, имеют законное право на первый голос. Оттого же мужчины и стараются улизнуть из дому и пьют много. Все очень просто: совестливый мужчина не может сидеть дома напротив телевизора либо с газетой на диване, когда жена делает что-то, вот он и придумывает, что ему куда-то нужно, а там, глядишь, встретился с другим таким же совестливым... А когда собрались двое, третий найдется.

Нет, лучше он спокойно и привычно доживет свой век в доме, который построил своими же руками, доживет в труде, на правах хозяина и в заботах о Наталье и Михаиле. Ничего, что они взрослые, — он все равно всегда будет взрослее. А бог даст, женится Михаил после армии, выйдет замуж Наталья, правнуки появятся...

Ошибся старик Антипов, обманулся. Не захотела и Наталья жить с ним, умчалась. И хватает еще совести у нее писать, что, дескать, все хорошо, что довольна она...

* * *

Единственной радостью, отдушиной в одинокой и, казалось, бессмысленной теперь жизни старика Антипова был Жулик. Ласковый, преданный до самозабвения и все-все понимающий пес. Кто из людей, с тех пор как собака стала другом человека, хоть однажды не пожалел, что она не умеет разговаривать, не умеет помочь советом?.. Но, пожалуй, лишь тот, кто пережил настоящее одиночество, большую тоску, до конца понимает это. Понимал и старик Антипов. Может быть, больше других, потому что его одиночество не было обязательным, неизбежным, он не готовился к нему, надеясь, что доживет свой век в счастливом и многолюдном окружении семьи...

Он почти никогда не расставался теперь с Жуликом. Брал его с собой в магазин, на почту, когда ходил получать пенсию (не захотел, чтобы пенсию приносили домой), вместе они ковырялись во дворе, делали что-то в сарае. Впрочем, дел-то у них не было.

С работы в насосной пришлось уйти. Не по желанию или по настоянию начальства, вовсе нет. А после того, как по вине одного старика-пенсионера, сменщика Антипова, случилось несчастье: забыл он завести будильник, проспал и поэтому не отключил своевременно насосы. Емкости переполнились, мазут потек через края и залил всю станцию. Виновник, хоть никто не гнал его, сразу уволился, а за ним и остальные пенсионеры, поняв, что в несчастье повинна их старческая слабость...

Впервые за всю жизнь оказавшись не у дел, старик Антипов стал задумываться иногда, что жил он как-то однообразно, не замечал многого или просто отвергал за ненадобностью, а что-то важное прошло мимо... Не потому ли, оставшись один, он и не знал, куда себя деть?..

Времени было некуда девать, однако он просыпался рано, как просыпался всегда. Пил чай и бродил по дому, по двору, отыскивая хоть какую-нибудь работу. Не любил он возиться с деревом, не считал дерево за настоящий материал, но взялся делать наличники — и сделал! Да еще резные, точно затейливые кружева. Случалось, он поднимался и на чердак, где раньше Наталья занималась «мазней». Здесь стояло пыльное запустение, холод выморозил и запах красок. Перебирая как-то картины, старик Антипов нашел акварель, которая поразила его. Он долго, внимательно всматривался в пейзаж, в общем-то понимая, что не бывает таких сиреневых деревьев, домов, что и вода скорее не сиреневая, а синяя, серая, желтая, зеленая. И все-таки на картинке было все знакомо. Он кинулся к окну, стер пыль со стекла, чтобы лучше видеть, и тотчас догадался, что Наталья рисовала вид из этого окна: он узнал излучину реки, размытый в сиреневом тумане противоположный берег...

Он взял картинку и повесил у себя в комнате.

Регулярно, раз в неделю, старик Антипов ходил в цех. Он надевал парадный костюм, повязывал галстук, до зеркального блеска начищал ботинки. Пожалуй, он ходил бы и чаще, хоть каждый день — благо пропуск был пожизненный, — но тогда исчезло бы праздничное настроение, потому что слишком частый праздник уже не праздник, а будни. Сначала он бывал в цехе всегда по вторникам, однако скоро заметил, что его ждут: начальник цеха и парторг встречали, словно бы случайно, и сопровождали, как директора или главного инженера. Это не понравилось старику Антипову, и он изменил «расписание», стал приходить в цех в разные дни недели и в разное время.

А по вечерам они с Жуликом пили чай. Старик Антипов приучил к чаю и собаку. Жулик, поборов врожденное отвращение к этому непонятному и невкусному напитку, который испускал незнакомый, чуждый ему запах, честно выхлебывал свое блюдце, чтобы не обижать хозяина, не разочаровывать его. К тому же он видел, с каким удовольствием хозяин пьет чай и, может быть, думал, что это должны делать все.

Обычно после третьей чашки старику Антипову становилось жарко, он начинал потеть и слышал, как учащенно и громко бьется сердце.

Он отодвигал чашку в сторону и говорил:

— Стареем, брат, стареем... — Слова были всегда одни и те же, и Жулик привык к ним. — Сердце-то ишь как колотится! — Он не боялся этого, напротив, ему было необходимо слышать собственное сердце, чтобы не сомневаться, что оно по-прежнему работает. — Подумаешь, — вздыхая, продолжал он, — вроде много прожито, немало и сделано, а оглянуться назад почему-то страшно!.. С чего бы это, а?..

Здесь и Жулику делалось немножко страшновато. Он напрягался весь, прислушиваясь к шорохам и скрипам, к ветру, шумевшему за окном, однако не улавливал среди привычных, знакомых звуков ничего подозрительного, чужого, что было бы достойно внимания, и он удивленно смотрел на хозяина, не понимая, отчего ему страшно.

А старик Антипов не понимал удивления Жулика.

— Ну что?..

Жулик вилял хвостом, ласкался, скулил радостно, объясняя, быть может, что вокруг все в порядке, бояться нечего, можно спокойно допивать чай, заканчивать разговоры и отправляться спать.

— И тебе, брат, скучно? — Он гладил собаку, чесал за ухом, позволяя разок-другой лизнуть лицо.

Жар постепенно отступал, сердце, отдохнув, не билось уже так часто и гулко, и старик Антипов снова принимался за чай. За вечер, с передышками, он выпивал двухлитровый чайник.

Иногда забегала Надя Кострикова или заходил ее муж Борис.

Честно говоря, он не любил и не поощрял этих посещений, догадываясь, что они приходят по необходимости, скорее всего — по просьбе Клавдии, чтобы проверить, жив ли он. К тому же Борис обязательно приносил с собой выпивку, и старик Антипов знал, что эта поллитровка относится на его счет. Не в смысле денег, нет. Просто когда Надя начинает ворчать на мужа, Борис наверняка отговаривается тем, что выпивал он с Захаром Михалычем, а сам, между прочим, уже приходит навеселе! Но не это главное, почему он не любил, когда его навещали Надя или Борис. Главное, что с ними тесно связано собственное прошлое, ушедшие безвозвратно годы... Он ведь замечал, что и Надя с Борисом, бывшие совсем недавно молодыми, приближаются к тому возрасту, когда люди для молодых делаются пожилыми. И, замечая это, еще острее и болезненнее сознавал свою старость...

Иногда он не выдерживал и ругался на Бориса.

— Какая тебе радость в бутылке? Праздник там, гости пришли или горе случилось — это понятно, в такой момент мужику не грех выпить, а в будний-то день зачем?

— Я же не часто, — оправдывался Борис.

— Часто или не часто, не в этом дело. Без надобности, вот что плохо.

— Получка сегодня была.

— Получка — это для семьи праздник. Вот и принес бы Надежде цветов, детям что-нибудь... — Сам старик Антипов никогда не отмечал получку выпивкой. — А, ну тебя!.. Пей, раз душа просит.

Но и ругался он не от досады, не оттого, что боялся за Бориса, которого после смерти Кострикова считал чуть ли не родственником, а чтобы он приходил пореже, не напоминал бы своими посещениями о старости и немощи, которые требуют постоянного присмотра...

— Скажи ты мне, — обращался он к Жулику, — зачем люди родятся на свет?.. Чтобы потом помереть?.. Не должно бы... Явился человек на свет, наследил, исковеркал, извел, что мог и успел, и — помер! Хлопотал, суетился, работал, ел, пил, но какой в этом смысл?.. — Он тяжело вздыхал. — Должен быть смысл. А раз должен, значит, и есть... Тут смотря куда и как повернуть наши с тобой мысли. Почему, например, исковеркал, извел?.. Ведь и построил много, дал жизнь другим людям, чтобы и они могли строить, украшать землю... Вот и мы с тобой построили этот дом, деревья насажали, цветы...

Думать именно о доме было тяжелее всего. Строили дом — счастлив был старик Антипов. Надеялся, что не просто дом строит, а семейное, родовое гнездо... Но семья развалилась, нет больше ее, и с отъездом Натальи он окончательно понял, что как раз дом, гнездо, любовно свитое им, никому не нужно...

Клавдия напрочь отрезанный ломоть. Ни она, ни внучка Татьяна не вернутся сюда, это ясно. Глядишь, зятя еще и в Москву переведут, быстро он поднимается вверх. А их наезды по выходным дням ничего не меняют, потому что приезжают-то они в гости, и для них это не дом вовсе, но приют для отдыха, вроде как дача или, того хуже, не очень приятная обязанность, которую выполняют не оттого, что хочется, — так велит долг...

И вот нежданно-негаданно, нанеся страшную обиду, вылетела из гнезда старшая, любимая внучка... И сколько бы ни думал старик Антипов, сколько бы ни ломал он голову, не мог понять, что заставило Наталью сделать этот шаг. Он не осуждал ее, нет. Он признавал за нею право выбрать ту дорогу в жизни, которая позвала, и хотелось ему теперь одного — знать правду. Но именно правды он и не знал. Бестолковость толкнула ее уехать?.. Не верилось. Должна быть какая-то причина... От любви этого доктора сбежала?.. Если так, тогда все еще поправимо. Это давало надежду, пусть маленькую, едва слышную, но все-таки надежду, что рано или поздно — лишь бы до его смерти — Наталья вернется в дом. Кто знает, может, вернется и не одна. Значит, думал он, обретет новый смысл его собственное дальнейшее существование и он не станет жалеть времени, когда не жил, а был только сторожем при доме...

Михаила он числил как бы в запасе, не особенно рассчитывая на него. Нельзя сказать, что внук был ему менее дорог, чем Наталья, а все же и не было между ними той доверительной близости, какая была между ним и старшей внучкой. Хоть и вырос он здесь, в их доме, однако у него есть родители и потому Михаил не полностью принадлежал деду. В последний год перед армией он частенько ночевал у родителей, и старик Антипов не мог, не считал себя вправе укорять его за это. Конечно, скорее всего Михаил после службы вернется сюда, но может и не вернуться. Когда у человека есть выбор, не угадаешь, как именно он поступит...

— В том-то и дело, Жулик!.. В том-то и дело, что никому мы с тобой, оказывается, не нужны, у каждого свои заботы и интересы... Старые мы стали, ворчим, брюзжим, все не по-нашему, все не так, а кому, ответь ты мне, понравится наше брюзжание?.. Умирать, наверно, пора...

Но умирать совсем не хотелось. Не потому, что он боялся смерти — чего ее бояться, она как и рождение, а может, ее и вовсе не почувствуешь, ибо в смерти не живут, — а потому, что со смертью бы не узнал, каким образом устроится окончательная судьба внуков. Натальи прежде всего, раз не сложилась судьба ее родителей. И если смерть ее отца, а его сына была необходимой, если в этой смерти некого винить, то нечаянная и глупая, как думал он, смерть невестки тяжким бременем, неискупимой виной лежала на его душе. Он проглядел, не сумел (или не захотел суметь?..) устроить так, чтобы Татьяна из госпиталя вернулась в дом, а не искала пристанища у чужих людей.

Вину перед невесткой он никогда не снимал с себя, не забывал ее, и, оставшись один, освобожденный одиночеством от привычных хлопот, старик Антипов сказал себе, что обязательно побывает на могиле Татьяны...

Тогда-то он и поехал на невесткину могилу, чувствуя свою большую вину. А нельзя уйти из жизни, не попросив прощения у всех, перед кем виноват.

Именно чувство вины помешало ему рассказать Наталье, что мать ее лежала в госпитале в Белореченске. И еще то, что он никогда не написал письма доктору, забыл даже ее отчество и потерял адрес. Этого он тоже не мог простить себе...

ГЛАВА XXI

Мало-помалу Наталья привыкала к новой обстановке, к работе. Ей все нравилось здесь, и она была довольна, что решилась уехать сюда. Но временами было неспокойно на душе, и тогда Наталью мучили сомнения. Она представляла, как тоскливо и одиноко без нее деду, как он бродит по дому, не зная, к чему приложить руки, как готовит еду для себя и Жулика, моет посуду, подметает полы...

Успокаивало одно: скоро, совсем уже скоро должен демобилизоваться Михаил, а Наталья знала, что он не хочет жить с родителями. Об этом он писал и в письмах. А в последнем письме, которое она получила уже в Белореченске, Михаил отругал ее за то, что она уехала. Глупый и наивный, он, вероятно, не догадывался, почему она сделала это!.. Как не догадывался и о том, что она всегда знала о его чувствах к ней.

В Наталье было много мальчишеского, была удаль и бесшабашность, а это не могло не вызвать восторга и уважения Михаила, потому что ему как раз не хватало этих качеств. Не будь рядом с ним Натальи, он, наверное, рос бы тихоней, робким мальчиком, не умеющим постоять за себя, во всем похожий на отца. Наталья понимала это, а для самого Михаила поначалу неосознанный, стихийный интерес к двоюродной сестре обернулся драмой. В отличие от Натальи он не ощущал кровного, близкого родства с ней, потому что у него-то были родители, была еще и родная сестра, а Наталья жила рядом как бы сама по себе, отдельно от родителей и сестры, к тому же была независима. С ней старался не спорить даже дед! Ее поступки никогда не расходились со словами, она была немножко взбалмошной, чересчур упрямой, но и целеустремленной зато, всегда добивалась того, что задумала. Наталья совершенно не увлекалась обычными «девчоночьими» делами — нарядами, танцами, разговорами о мальчиках. В ней точно воплотилось все то, о чем мог бы мечтать любой подросток, а главное — она постоянно была рядом, и Михаил влюбился...

Впервые Наталья обратила внимание, что двоюродный брат смотрит на нее с каким-то особенным, напряженным интересом, когда ей было лет шестнадцать-семнадцать. Хоть и невелика была между ними разница в возрасте, однако она была уже девушкой, почти женщиной, а он — подростком, мальчишкой в сущности.

Однажды, когда она рано утром шла по скользким мосткам, чтобы искупаться, шла, балансируя руками и боясь оступиться, отчего смуглое, прогретое солнцем тело было напряжено, натянуто все, она почувствовала, что кто-то следит за нею. Наталья оглянулась, откинув на сторону волосы, и увидала в окне большой комнаты голову Михаила, которая мигом убралась за занавеску. Наталья усмехнулась, передернула плечами, не вполне понимая, что произошло, и не бросилась сразу в воду, как это делала всегда, но села на краю мостков, обняв ноги и подтянув коленки к подбородку. Сидела в такой позе долго, пока не свело судорогой икры, уверенная, что Михаил наблюдает из окна. «И пусть, — думала она. — Вот дурачок!..»

Для нее это была игра. Приятная, щекочущая самолюбие забава. Ей даже нравилось дразнить Михаила, нарочито демонстрируя свое отлично сложенное тело, и это было, в общем-то, естественным поведением девушки, начинающей сознавать себя женщиной.

Однако Михаил оставался для нее только братом.

Много позднее Наталья поняла, что ее игра, казавшаяся ей пустяком, зашла далеко... Тогда она попыталась взять на себя роль свахи. Знакомила Михаила с какими-то подругами, специально приводила их в дом, но Михаил оставался равнодушен к ним, его интересовала Наталья, и больше никто. Одно время она собиралась даже переселиться из-за этого в общежитие, но пожалела тогда деда...

Судя по письмам, Михаил за время службы ничуть не охладел к ней, похоже, он оберегал свое чувство, лелеял его. Правда, о любви в письмах не было ни слова, постороннему они могли бы показаться даже слишком сухими, но именно эта нарочитая сухость и выдавала Михаила с головой...

«Ничего, все обойдется, — уговаривала себя Налья. — Он повзрослеет в армии и в конце концов поймет, что это глупо... К тому же, вернувшись домой, не будет каждый день видеть меня, появятся девушки, и все забудется...»

Не было у нее иного выхода, как только уехать. А дед простит. Он простит, даже если не поймет...

* * *

Как-то Наталья спустилась на первый этаж позавтракать — там был ресторан, — села за свободный столик возле окна, собралась почитать газету, но к ней подошел молодой мужчина.

— Простите, — сказал он, — у вас не занято?

Ей хотелось ответить, что места за столом не заняты, но что в зале полным-полно совершенно свободных столов и он мог бы сесть за любой, а не мешать здесь, но вместо этого она ответила:

— Нет.

— Тогда, если вы ничего не имеете против...

— Не имею.

Она мельком взглянула на него, и он показался ей знакомым. Где-то Наталья видела этого человека.

— Вы ведь тоже живете в гостинице? — усаживаясь, спросил он.

Она вспомнила, что встречала его в коридоре гостиницы.

— Допустим.

— В командировке?

— Нет, не в командировке, — ответила она с раздражением.

Он-то наверняка здесь в командировке, подумала Наталья, и пытается познакомиться, чтобы завести банальную интрижку, убить провинциальную скуку и заодно немножко развлечься. Был он немногим старше Натальи, лет тридцати, предположила она, и, можно сказать, обладал приятной внешностью. Скорее всего, инженер, врач или инспектор. Наверное, приехал проверять кого-нибудь.

Подошла официантка.

Наталья заказала салат из помидоров, сметану и судака по-польски. Еще чай.

— Вы давно приехали? — поинтересовался мужчина, когда официантка, приняв заказ, отошла.

Наталья подняла голову, пристально посмотрела на него и сказала сухо, не скрывая недовольства:

— Я приехала недавно. Не в командировку. Работаю в местной газете. Мне двадцать четыре года, незамужняя. Раньше жила в Ленинграде. Курю. Алкогольные напитки употребляю в умеренном количестве, обожаю шампанское и хорошее сухое вино. Детей нет. Еще вопросы будут?..

Она была убеждена, что теперь-то мужчина отстанет от нее, поняв, что на легкую интрижку рассчитывать нечего. А он, вместо того чтобы смутиться, что было бы в его положении естественно, и пробормотать невнятные и неискренние извинения, неожиданно громко рассмеялся, откинувшись на спинку тонконогого стула.

— Над чем вы смеетесь? Скажите, может быть, и я с вами посмеюсь!

— Видите ли, — сказал он, — я тоже приехал сюда не в командировку. Но раньше вас.

— Какое замечательное совпадение! — Она не поверила ему.

— Насчет замечательности не знаю. Тем более, вы мне не верите.

— Это имеет значение?

Тут официантка принесла вилки, хлеб и пиво, которое заказывал мужчина. Наталья поискала глазами салфетки. Их не было. Мужчина встал, куда-то сходил и принес салфетки в желтом пластмассовом стакане.

— Сервис, — сказал он, — здесь положен после восемнадцати.

— Благодарю, вы очень любезны.

Подали салат и горячее. Рыба оказалась вкусная. Наталья ела с удовольствием. Она вообще любила рыбу.

— Здесь хорошо кормят, — сказал мужчина.

Наталья промолчала. Она вовсе не собиралась поддерживать этот ненужный и никчемный разговор.

— Шеф-повар молодец!

— Ваш друг? — не выдержала Наталья и усмехнулась. — Вероятно, симпатичная девица?

— Была лет сорок назад.

— Ах так.

— Между прочим, я ведь действительно приехал суда на работу. По профессии я архитектор.

— Разумеется, главный? — съехидничала она.

— Правильнее — районный, но обычно называют главным.

— И что же вас как архитектора привлекает в Белореченске? Будущее города или его прошлое? — Она откровенно издевалась над ним, и он понял это.

— Оклад, если угодно.

— Не думаю, чтобы вам положили большой оклад. Ни полевых, ни полярных, по-моему, здесь не платят.

— Ничего, вполне приличный оклад. Ну, а вас что привлекло? Наверняка не оклад, потому что, насколько мне известно, в районных газетах платят мало и гонорары низкие.

— Вы хорошо осведомлены, — сказала Наталья, злясь на себя за то, что поддерживает разговор. — А привлекла меня случайность.

— Простите, я многим рискую, если позволю себе спросить ваше имя? Меня зовут Сергей.

— А меня — Наталья Михайловна. Еще что вас интересует?

— И многое, и... ничего.

— Неужели вам не хочется узнать, как я отношусь к современной поэзии и музыке, к архитектуре? Не увлекаюсь ли спортом и если да, то каким видом?..

— Знаете, не хочется, — сказал он. — Все, что вы считали нужным рассказать о себе, вы уже рассказали.

Сергей не смущался, не чувствовал себя побитым, на что втайне надеялась Наталья, и это раздражало ее гораздо больше, чем разговор.

— В таком случае, — сказала она с вызовом, — я позволю себе проявить женское любопытство.

— Ради бога!

— Вы женаты?

— Это сложный вопрос.

— Именно так я и подумала. — Она облегченно вздохнула. Все сходилось, человек решил приударить за ней.

— Вы неправильно меня поняли, — сказал он. — Видите ли, есть такое выражение «соломенная вдова»...

— Не надо, не рассказывайте, — остановила его Наталья. — К тому же, я не верю в... соломенных вдовцов.

— Извините.

— Не стоит беспокоиться.

Она выпила чай, положила на стол деньги и пошла к выходу. Архитектор тоже поднялся и догнал ее у двери.

— Вы к себе наверх?

— Увы, я на работу!

— Жаль, — разочарованно сказал он. — Я бы показал вам город.

— А разве вам не нужно на работу?

— Знакомство с памятниками старины входит в круг моих служебных обязанностей.

— Вы хорошо устроились. Люди за такое знакомство платят деньги, а вам их платит государство.

— Не волнуйтесь, платит не зря.

— Я и не волнуюсь, — сказала Наталья. — Просто очередной парадокс.

— Есть генеральный план — правда, пока не утвержденный — реконструкции города, — говорил Сергей, идя рядом. Они вышли уже на улицу. — И я, естественно, должен досконально знать конкретные местные условия, чтобы не наломать дров с этой реконструкцией. Город старинный, здесь нужно быть очень осторожным. К сожалению, нет ни достаточно полных каталогов, ни систематических описаний памятников, все случайно и разбросано по многочисленным источникам, не всегда заслуживающим доверия. Практически приходится начинать с нуля...

— Понимаю, — сказала Наталья, не замечая, что они идут по площади и приближаются к чайной. — Но в Белореченске живет один интересный человек, он, кажется, мог бы быть вам полезен...

— Белов? — спросил Сергей.

— Да, Аркадий Петрович.

— Человек он по-своему любопытный, это верно... Но дилетант, увы! Живет на энтузиазме и любви к своему краю.

— Это плохо? — удивилась Наталья.

— Это прекрасно! — сказал Сергей. — Но что касается полезности... Все его знания или сведения, как хотите, требуют тщательной проверки. И вообще он больше занимается археологией. Правда, у него приличная библиотека, и я ею пользуюсь. Слава богу, он бескорыстен.

— Редкое качество.

— Пожалуй, — согласился Сергей. — Кажется, вы пришли?

Наталья удивленно огляделась. Действительно, они были возле редакции.

— Спасибо, что проводили. Было очень интересно послушать вас.

— Надеюсь, мы еще увидимся?

— Все может быть.

— Я хотел бы показать вам город, он этого заслуживает, честное слово! В монастыре вы не побывали?

— Пока нет.

— Что вы! — воскликнул Сергей. — Это сделать необходимо, и в самое ближайшее время.

— Почему же в ближайшее? — спросила Наталья.

— Осенью там замечательно. В выходной махнем?

— Посмотрим.

* * *

Из «КРАТКОГО ИСТОРИЧЕСКОГО ОЧЕРКА», написанного бывшим учителем Белореченской средней школы № 2 краеведом-любителем А. П. Беловым:

«История Белореченска уходит своими корнями в седую древность, в долетописную старину. Согласно некоторым источникам, на месте нынешнего города еще в IX веке существовало постоянное поселение, основанное пришедшими из Приднепровья южными славянами. Однако первое летописное упоминание относится примерно к 1171 году, и эта дата принята в настоящее время как год основания Белореченска, возникшего в устье реки Сыроти, при ее впадении в реку Белую. Название поселения, очевидно, произошло от знаменитых порогов, расположенных в нескольких километрах выше по течению реки (сейчас их не видно, они оказались затопленными в результате строительства гидросооружений), где вода была белой от пены и сильных бурунов.

Белореченск много раз выгорал дотла, подвергался опустошительным набегам кочевников — унгров, татар, — северных племен, а также страдал от постоянных междоусобиц русских князей. Но всякий раз, подобно легендарной птице Феникс, город вновь и вновь поднимался из руин и пепла, являя один из бесчисленных примеров мужества и стойкости русского народа, его любви к Родине.

Местные жители издавна занимались различными промыслами, торговлей с соседними и дальними городами, рыбной ловлей, охотой, добычей соли, выжиганием древесного угля и в меньшей степени землепашеством, чему мешали климатические условия и сильно засоленные почвы. Зато славилось и славится молочное животноводство: на заливных лугах рек Белой и Сыроти, а также по берегам озера Долгого прекрасные травостои.

Город богат памятниками старины, которые являются всенародным достоянием. Так, еще в 1183 году здешними зодчими была воздвигнута каменная церковь Спаса Преображения. Одноглавый, четырехстолпный храм с тремя апсидами, с толстыми стенами и узкими оконными проемами сохранился по сей день. Это один из древнейших памятников архитектуры. К наиболее значительным памятникам древнерусского зодчества нужно также отнести церковь Успения, построенную на рубеже XII—XIII веков, церковь Иоанна Предтечи (предположительно — конец XIII века), Гостиный ряд (XV век, реконструкция XVII века), церкви Михаила-архангела, Ильи-пророка и др. Заметное место в ряду прочих исторических памятников занимает родовое имение князей Белопольских, в особенности же парк, частично устроенный по проекту и при участии англичанина Шпарро в XVIII веке. К сожалению, в настоящее время парк этот одичал и для его восстановления в первоначальном виде требуются значительные средства.

Особое место занимают церковь Богоявления и знаменитый Спасо-Преображенский монастырь.

Церковь Богоявления — вершина мастерства русских зодчих XV—XVI веков — является памятником мирового значения. Она имеет 15 глав. После большого пожара, случившегося в начале XVIII века, средняя глава была заменена новой, которая венчает этот великолепный памятник и сегодня...

Спасо-Преображенский монастырь был заложен в 1381 году, вскоре после победы русского воинства под руководством князя Дмитрия Донского на Куликовом поле. Строился монастырь долго и окончательно был завершен лишь в 1403 году. Основателем его считается монах Никон. Как повествует житие Никона (в миру Кузьма), попав в эти края, он как-то взошел на пригорок и увидал прекрасные дали, которые поразили его воображение, — леса, луга, прозрачное озеро... Здесь он вкопал деревянный крест и вырыл землянку. Потом к нему присоединились другие пустынники, и они сообща, «сами собой», срубили деревянную церковь (не сохранилась). В дальнейшем монастырь строился, расширялся и теперешний свой вид приобрел к концу XV века.

Необходимо отметить, что место, выбранное монахом Никоном, и сегодня поражает нас своей красотой. Монастырь стоит на берегу озера Долгого, на высоком его берегу, окруженный сосновыми борами, и главы его церквей и звонниц отражаются, как в зеркале, в прозрачной голубой воде.

До Великой Октябрьской социалистической революции и в первые годы после революции город Белореченск был заброшенным уездным городком, каких в России тысячи и тысячи. Но в результате строительства гидросооружений город получил собственную ГЭС, река Белая на всем ее протяжении стала судоходной, и началось бурное развитие местной промышленности и экономики.

Если до революции в Белореченске проживало немногим более 10 тысяч человек — мелкие торговцы, ремесленники, мещане, — то в настоящее время в городе проживают десятки тысяч жителей, он является районным центром с развитой промышленностью. В первую очередь — это ГЭС, задействованная в Единую систему Северо-Западного энергетического кольца. Затем мощные мастерские «Сельхозтехники», ремонтно-механический и молочный заводы, тарная и швейная фабрики. В стадии проектирования находится завод по производству запасных частей для сельхозмашин, со строительством которого связаны еще более широкие перспективы.

Нельзя не отметить, что все это построено за годы Советской власти.

Белореченск располагает прекрасным Домом культуры с кинозалом на 280 мест, с комнатами для кружковой работы. Успешно работает оркестр народных инструментов, занявший в 1965 году IIIместо на областном смотре художественной самодеятельности. Кроме того, в городе недавно открыт широкоэкранный кинотеатр «Большевик», есть хороший клуб при молочном заводе. На живописном берегу реки Сыроти, протекающей в черте города, построено молодежное кафе «Парус». Значительно расширены и реконструированы поликлиника и районная больница, а особняк князей Белопольских (во время Великой Отечественной войны в нем размещался госпиталь) будет подвергнут реставрации, и там, на базе недавно открытых грязевых источников, откроется санаторий.

В последние годы построены два детских сада, ясли, средняя школа и родильный дом.

Основу жилищного фонда города пока еще составляют деревянные дома, многие из которых обветшали. Однако в дальнейшем намечено строить многоэтажные жилые здания со всеми коммунальными удобствами. К 1980—1985 годам население Белореченска возрастет в несколько раз. Город преобразится: на месте нынешних пустырей появятся широкие проспекты, улицы, площади, оденутся в гранит берега Сыроти. По существу, будет построен новый город, а нынешний центр с историческими памятниками станет заповедным...»

ГЛАВА XXII

Осень в Белореченске стояла на редкость сухая и теплая. Всего неделю в сентябре шли дожди, а после установилась по-настоящему летняя погода. Дни были солнечные, светлые, и по выходным толпы людей стремились в окрестные леса за грибами и просто отдохнуть. Такого обилия грибов, как в этом году, не бывало уже давно.

В одно из воскресений Сергей пригласил Наталью съездить в Спасо-Преображенский монастырь. К тому времени их отношения сделались если и не вполне дружескими, то во всяком случае хорошими, приятельскими. Пожалуй, иначе не могло и быть, потому что жили они в гостинице рядом, им было о чем поговорить, были у них и общие интересы. Наталья нисколько не удивилась бы, если бы нашлись и общие знакомые в Ленинграде. Мир столь же тесен, сколь и огромен.

Наталья согласилась поехать в монастырь с радостью. Лучшего гида, чем Сергей, трудно было найти. Он довольно хорошо знал город, его прошлое, принимал участие в работе над Генеральным планом реконструкции и развития Белореченска. В сущности, именно поэтому его и пригласили сюда.

Они ехали на исполкомовском «газике», и Сергей сам вел машину.

Прежде Наталья не увлекалась стариной, даже считала это увлечение очередной модой, преходящей, как всякая другая мода, чудачеством интеллигенции. Но, побывав проездом в Белореченске, она открыла для себя много нового, неожиданного, а прожив здесь около месяца, не то чтобы заразилась этой повальной «болезнью» века, а поняла, что немногочисленные уже вещественные, материальные следы далекого прошлого России, оставленные в наследство предками, достойны восхищения. Может быть, и преклонения.

Однако в монастырь она поехала не столько «поглазеть» — это от нее не уйдет, раз она здесь живет, — сколько отдохнуть, рассеяться, посмотреть на окрестности, о неповторимости которых наслышалась от старожилов Белореченска.

Тотчас за городом дорога уходила в лес. Машина, легко подпрыгивая на ухабах, бежала как бы по длинному, причудливо изогнутому коридору, где за каждым поворотом ожидаешь чего-то необычного, сказочного, ожидаешь маленького чуда, а по сторонам этого живого коридора — одна к одной и с виду совершенно одинаковые, как близнецы, — стояли крепкие, гладкие сосны. Стройные, солнечные их стволы вытягивались так высоко, что крон не было видно из машины.

«По таким дорогам, — думала Наталья, — нужно ходить пешком. Каждый метр — неповторимый пейзаж... Перенести бы все это на бумагу или холст, но чтобы не исказить, не нарушить ничего... Возможно ли это?..»

Вынырнув из леса, дорога запетляла берегом Сыроти, повторяя, словно по лекалу, ее извилины...

«Кто прокладывал эти дороги? — снова думала Наталья. — Ведь не строили их специально, не проектировали, они существуют, наверное, с незапамятных времен. Их протаптывали, нахаживали. И обязательно любознательные люди, чувствующие красоту, очарование природы... Кратчайший путь — прямая — был бы, пожалуй, утомительным, потому что был бы и скучным...»

За поворотом, многоглаво и торжественно возвеличиваясь над окрестностями, взору открылся монастырь. Зрелище это было настолько впечатляющим, сильным, что Наталья невольно вцепилась пальцами в скобу.

Сергей остановил машину.

— Господи, какая прелесть! — сказала Наталья тихо. — Чудо. Просто чудо... — Она вышла из машины.

— Да, это строилось всерьез и навечно, — согласился Сергей. — Пример из учебника.

— Из какого учебника? — не поняла Наталья.

— Идеальное сочетание функционального и эстетического. Отсюда и выразительность. Это то, что мы называем гармонией. А секрет, в сущности, прост: зодчие учли не только функциональные требования, но и конкретные условия — рельеф местности, освещенность, близость большой водной поверхности, климат. Представьте, что этот монастырь, например, поменяли местами с Кирилло-Белозерским монастырем...

— Я там не была.

— Неважно. Так вот, поменяйте их местами, и исчезнут сразу два чуда. Оба монастыря окажутся рядовыми комплексами, маленькими крепостями, чем они и являются вообще-то. А чуда в этом нет. Есть добротный проект, правда, не типовой, а индивидуальный, удачная привязка. Весь секрет красоты. — Сергей, прищурившись, смотрел на Наталью и улыбался.

— Все так просто? — удивленно и чуточку разочарованно сказала она.

— Увы!

— Тогда хорошо, что большинство людей не понимают этого, что они не знают секрета, превращающего обычное в необычное, в чудо. Иначе прекрасное перестало бы быть прекрасным.

— Отчего же?.. — Сергей пожал недоуменно плечами. — Знание никогда и никому не мешало. Художник, создающий шедевр, отлично понимает, что́ он создает, а между тем это для него работа, ремесло.

— Не берусь спорить, — сказала Наталья, — но и согласиться не могу. Не хочу. Кстати, если это так просто и ясно, почему же теперь не строят — не строите! — ничего похожего?

— Наивный вопрос неспециалиста, Наташа. Строить сегодня нечто похожее нет надобности. При всем том, что архитектура — искусство, она все-таки и своего рода производство, товар, если хотите. Товарные отношения, как вы знаете, основаны на спросе и предложении. Построить такой монастырь при современном развитии техники не составляет труда. Но кому он нужен? Для чего его строить?.. Чтобы разместить в нем заводоуправление или правление колхоза? Дорого, неудобно. Функциональные требования придут в противоречие с эстетическими...

— Монастырь не нужен, я согласна, — сказала Наталья.

— Понимаю. — Сергей усмехнулся. — Современные типовые дома, Наташенька, плохи не сами по себе. Проще говоря, они не несут заложенных в себе недостатков, это ошибочное мнение. Они только кажутся плохими, потому что их много. Постройте город из одних монастырей и дворцов, и вам станет грустно. А главное... Знаете, вот мы с вами любуемся, спорим, отдаем должное строителям, но как-то не думаем о том, что монахам, жившим здесь, было не шибко удобно жить! Малогабаритная квартира в пятиэтажном панельном доме — это, разумеется, не бог весть какое достижение, но жить в такой квартире много приятнее и удобнее, чем в келье. Мы восхищаемся формой, забыв о содержании.

— Не знаю. Наверное, вы в чем-то правы. Но ведь монахам и нужны были именно кельи, а не квартиры!

— Ошибаетесь, — сказал Сергей. — От монастыря, поскольку он был прежде всего крепостью, требовалась высокая прочность. Сначала прочность, а потом жилые норы. Но чем просторнее норы, тем меньше прочность! Сводчатые перекрытия и оконца-щели тоже не фантазия зодчих, не красота, как таковая, а жестокая необходимость.

Наталья понимала, что Сергей лучше ее разбирается в этих вопросах, ему, как говорится, виднее. Но все же, против желания соглашаясь с ним, она не хотела, чтобы он был прав безусловно. Слишком это рационально, стандартно, а ведь подлинная красота всегда нарушает, ломает стандарты, не считается с рациональностью, выходит за рамки обычного и обыденного, она не может быть объяснена до конца. В подлинной красоте непременно есть какая-то тайна, пусть маленькая, но — тайна...

— А почему монастырь построили именно здесь? — спросила она.

— Ну, во-первых, когда его строили, не задумывались об удобствах для современных туристов, — ответил Сергей. — Во-вторых, святое дело — темное дело. — Ему понравилась собственная шутка, и он повторил: — Именно темное. А если серьезно... Рассказывают, что сначала в этих местах объявился некий пришлый монах, потом построили церквушку, а еще потом будто бы объявилась некая чудотворная икона. А когда есть чудо, как же не быть монастырю?

— Шутите?

— Только отчасти. Вообще же здесь был во́лок. Монастырь стоит на водоразделе. Удобный путь.

— Из варяг в греки? — пошутила и Наталья.

— Очевидно. Но на эту тему вас лучше просветит Белов. А меня гораздо больше интересует будущее. Старина, я понимаю, — прекрасно и необходимо, но потомкам нашим жить не в прошлом, а в будущем. Это будущее мы строим сегодня. Праздный турист имеет право забывать об этом. Я — нет.

— По-вашему, прошлое и будущее несовместимы?

— О совместимости нет речи, — ответил Сергей чуточку покровительственно. — Речь может идти о взаимосвязи. Эта взаимосвязь осуществляется через настоящее, и о сегодняшнем настоящем, Наташа, которое завтра станет будущим, наши потомки будут судить не по тому, что мы сохранили или сохраним, а по тому, что создали и создадим сами. Согласны?..

— Отчасти.

— Конкретно!

— Я думаю, что сохранять и строить — понятия не антагонистические, — сказала Наталья без особенной уверенности. То есть она была уверена, что права, но не была уверена в том, что ее аргументы достаточно убедительны. — На развалинах ведь строить гораздо труднее. И потом... — Она взглянула на Сергея. — Вы словно боитесь суда потомков, а суда предков?

— Ну, мистика! — Он громко рассмеялся и неожиданно обнял ее, привлекая к себе.

Она оттолкнула его:

— Это что, бесплатное приложение к экскурсии?

— Простите, Наташа... А что касается суда предков...

— Я поняла: вы его не боитесь. Давайте лучше поедем.

Наталья села теперь на заднее сиденье. Сергей включил зажигание.

— Обратно в город, — попросила она.

— А монастырь?

— В другой раз.

Наталья не злилась на Сергея. Скорее, злилась она на себя. Потому что должна была предвидеть это. Обязана. Значит, дала повод. Мужчина, тем более такой, как Сергей, никогда не позволит ничего подобного, если женщина не даст к тому повода.

Какое-то время они ехали молча. Первой не выдержала Наталья.

— Сергей Владимирович, а почему вы не перевезете в Белореченск семью?

— Сам не знаю, — ответил он. — Впрочем, семьи как таковой у нас нет. Не получилась семья. Я поэтому и согласился поехать сюда.

— Ничего, — сказала Наталья. — Все наладится, все образуется, как любит говорить мой дед.

— У вас мудрый дедушка. Но я не думаю, что может наладиться наша семейная жизнь.

— Но это зависит от вас.

— Если бы!.. — вздохнул он.

— Вы же мужчина.

— Разве мужчины не имеют такое же право на личное счастье, какое имеют женщины? — спросил Сергей.

— Знаете, я совсем не помню отца. Родилась, когда его уже не было, погиб на фронте. И мать не помню... Меня вырастил дедушка. Ему не было пятидесяти, когда умерла его жена, моя бабушка. Он до сих пор один... — Наталья нахмурилась. Она живо представила старика Антипова, как он поднимается утром, заходит на кухню, ставит на плитку чайник или растапливает, если холодно, плиту, кормит Жулика, потом завтракает сам, и бродит, бродит по дому, по двору, часто оказываясь у калитки и глядя на дорогу, по которой приходит почтальон.

— Вы не закончили свою мысль, — потревожил ее Сергей.

— Ее и не было, — ответила Наталья. — Просто задумалась... Никто, наверное, не знает, что такое на самом деле счастье. Может быть, оно в том, чтобы брать. А может, чтобы давать... Вас никогда не тревожит ощущение беспокойства, чувство, что вы не нужны людям, что и без вас мир оставался бы точно таким, каков он есть?.. Я иногда думаю, что существую на свете, как ноль. Рядом с другой цифрой вроде что-то и значу, а сама по себе — ничто...

— Честно говоря, меня такие тоскливые мысли не одолевают. По-моему, все кому-то нужны и необходимы. В противном случае на свете жили бы одни только избранные.

— Наверно... У меня был знакомый врач, прекрасный специалист и добрейший человек... — Наталья улыбнулась, вспомнив, как Борис Анатольевич смешно вытирал очки полой пиджака, и его виноватый вид, когда он говорил о любви, и — странно — сейчас он не казался ей приторно-надоедливым, а его убежденность в том, что его профессия более всего необходима людям, что она — самая, может быть, важная профессия на земле, эта убежденность, подумала Наталья, очень трогательна и, пожалуй, достойна не осмеяния, но уважения.

— И что же ваш знакомый врач?

— Хороший человек. Наверно, все люди по-своему хорошие.

— Откуда же берутся сволочи? — с иронией спросил Сергей.

— А из числа хороших же людей, — ответила Наталья. — Да ведь кто-то любит и сволочей, Сергей Владимирович. Кто-то жалеет их, для кого-то они замечательные.

— Занимательная философия, — сказал он, и она увидела в зеркальце его усмешку.

— Это дает возможность спокойно принимать людей не такими, какими хочется их видеть нам, а каковы они есть.

— А если мне, например, не хочется вообще принимать некоего гражданина икс?..

— Это ваше личное дело. Только не объявляйте другим, что он — сволочь. Помните, что для него-то сволочь вы.

— Но я-то знаю, что это не так! — воскликнул Сергей весело.

— Не знаете, а считаете, — возразила Наталья. — Привыкли считать, потому что вам это удобно и приятно.

Сергей ничего не ответил, и всю оставшуюся дорогу они проехали молча, недовольные друг другом или каждый собой. Стали попадаться грибники, и Наталья почему-то подумала, не зайти ли ей к Колесниковым. Ираида Александровна приглашала, у них очень мило и непринужденно.

— Остановите здесь, — попросила она Сергея.

Колесниковы жили на окраине.

— Вечером увидимся? — Кажется, он выполнил просьбу с удовольствием.

— Будет видно, — сказала она.

* * *

Наталья шла по обочине, где не было пыли. Она уже собралась свернуть в проулок, к дому Колесниковых, когда ее окликнул Зиновий Евграфович.

— Гуляем, Наталья Михайловна? День добрый.

— Здравствуйте, — смутилась Наталья.

— Я вот по грибы ходил, — сказал он. — Хорошо в лесу! Прямо упоение какое-то, честное слово. Люблю лес. Особенно осенью. Осенний лес, как зрелая женщина, мать... Ничего лишнего, необязательного, никаких украшений, а все равно прекрасно! Или именно поэтому и прекрасно?

— Вы поэт, Зиновий Евграфович.

— Какое там! — сказал он. — Но время от времени появляется желание поразмышлять, поискать соответствия между собственной личностью и прародительницей всего живого. — Он улыбался своими по-детски чистыми глазами. На нем была старенькая телогрейка, подпоясанная брезентовым солдатским ремнем, фетровая темно-зеленая шляпа с поникшими от ветхости полями, на которых висела паутина, высокие резиновые сапоги, с отвернутыми голенищами. В одной руке он держал корзину, прикрытую листьями, в другой — суковатую палку. — У Колесниковых были?

— Только собираюсь к ним.

— Я видел их в лесу. Вы любите грибы?

— Собирать не умею, а есть люблю, — сказала Наталья.

— Да, настоящий гриб надо искать. Зайдемте к нам, Наталья Михайловна, — неожиданно пригласил Зиновий Евграфович. — Жена быстренько поджарит свежих боровичков.

— Спасибо, я обещала зайти к Ираиде Александровне.

— Я думаю, что они еще не вернулись.

— Тогда пойду домой отдыхать. Устала.

— Да что же вам делать в гостинице? Скучища ведь там, однообразие. А моя супруга хочет с вами познакомиться. Все велит привести вас. Остальных-то она знает. Телевизор посмотрим, сегодня замечательный фильм — «Путь к причалу».

Наталья и сама не знала, почему отказывается от приглашения, но принять его не могла.

— Нет, Зиновий Евграфович. Голова разболелась...

— А, это от воздуха! — сказал он. — Примите анальгин или тройчатку и выпейте крепкого горячего чаю. Ну, всего хорошего. — Он приподнял шляпу.

Все-таки Наталья решила зайти к Колесниковым, не хотелось сидеть одной в номере. К тому же наверняка придет Сергей... Вообще-то она не имела ничего против него, он даже нравился Наталье, с ним интересно, однако сегодняшний его поступок почему-то вызвал легкую неприязнь.

Колесниковы были дома.

Муж Ираиды Александровны и свекровь сидели посреди двора и чистили грибы, а сама хозяйка возилась у сарая.

— Привет, Наташенька! — радостно воскликнула она и поставила на землю ведро с пойлом для свиньи. — Проходи, проходи, я сейчас освобожусь.

Старуха острым своим взглядом окинула Наталью, и Наталья подумала невольно, что хорошо, что надела брюки, а не мини-юбку.

— Пойдем, я покажу тебе наше хозяйство, — позвала Ираида Александровна.

Хозяйство было большое и крепкое. За домом — сад и огород, на задах — рубленая баня. В просторном сарае отдельные загородки для свиньи, для гусей и для кур. Сюда было проведено электричество, и Ираида Александровна объяснила, что это придумал муж. Куры якобы принимают электрический свет за солнечный и поэтому несутся с небольшими перерывами круглый год.

— Здорово, верно? А за баней он еще пруд для гусей вырыл. К ноябрьским заколем борова, приходи в гости на свежую печенку...

Наталья, слушая Ираиду Александровну, почему-то злилась. Ей казалось нелепым все это — куры, гуси, свинья... Простительно, думала она, когда натуральным хозяйством занимаются люди малообразованные, многодетные, а Колесниковы оба вроде интеллигенты, зачем им-то копаться в грязи?..

— Мой Павел вообще золотой муж, — сгребая вилами навоз в загородке у свиньи, говорила Ираида Александровна. — Не курит, почти совсем не пьет, только по праздникам немножко, а делать по дому умеет все-все! Мы никогда не нанимаем людей, чтобы ремонт сделать или еще что-нибудь, он все сам. Подай-ка мне грабли, — попросила она.

Наталья вдруг почувствовала, что ее тошнит. Она прикрыла рукой рот и выбежала из сарая на воздух.

Прислонилась к стене и с трудом проглотила слюну. Голова кружилась.

Тотчас выбежала и Ираида Александровна.

— Что с тобой, Наташенька?

— Голова болит и кружится...

— А у тебя это... — Она подозрительно посмотрела на Наталью.

— У меня просто мигрень.

— Тогда иди полежи на веранде. Там есть диван. Я управлюсь, и будем обедать.

— Лучше я пойду к себе, — сказала Наталья. — Полежу в гостинице. У меня там таблетки есть.

— Смотри. Павел проводит тебя.

— Не надо, дойду сама.

Она быстро прошла мимо мужа Ираиды Александровны и свекрови, которые все еще чистили грибы, и старуха проводила ее долгим, понимающим взглядом.

— Все они, красавицы столичные, такие, — проворчала она. — Тьфу, смотреть тошно!

— У нее мигрень! — наклоняясь, крикнула Ираида Александровна.

— Червивых много принесли, — сказала старуха.

— Сухо нынче, — проговорил хозяин.

ГЛАВА XXIII

В этот раз, как обычно, старик Антипов встретил почтальоншу у калитки.

— Доброе утро! — поздоровалась она.

— Доброе, — ответил он, разгибаясь и прислоняя метлу к забору. Встречать-то он почтальоншу встречал, однако делал при этом вид, что занят работой во дворе. — Что нового на свете?

— Есть новости, Захар Михайлович, — ответила она, передавая свернутые газеты и письмо. — Приказ о демобилизации напечатан, ждите внука скоро.

Он прошел в дом, отыскал очки и дважды внимательно перечитал приказ министра обороны. Отложив газету, сказал Жулику:

— Ну вот, приедет Михаил, веселее нам будет... — Вздохнув, он взялся за письмо от Натальи, и тут кто-то постучался.

«Кто бы это мог быть?..» — подумал старик Антипов, положил письмо на стол и пошел открывать.

Это был Борис Анатольевич.

— Здравствуйте, — смущенно пробормотал он, переминаясь с ноги на ногу. — Извините, пожалуйста, за беспокойство... Вы меня узнаете?

— Узнаю, а как же. Проходите, никакого беспокойства нет, мы вдвоем с Жуликом скучаем. — Он посторонился, пропуская неожиданного гостя вперед.

— Я звонил Наташе на работу, а мне ответили, что она уволилась давно, — объяснил Борис Анатольевич, с опаской поглядывая на Жулика. — Понимаете, я уезжал в командировку, ничего не знал...

— Уволилась, — подтвердил старик Антипов, показывая дорогу в кухню. Пригласить гостя в комнату он не догадался.

— Что-нибудь случилось? — взволновался Борис Анатольевич. Ему не приходило в голову, что люди иногда увольняются и просто так.

— Да нет, все в порядке...

Старик Антипов увидел на столе Натальино письмо, оно лежало не вынутое из конверта, адресом кверху. Он как бы нечаянно смахнул письмо на пол, наклонился, поднял и положил уже адресом вниз. Но, кажется, Борис Анатольевич успел прочесть обратный адрес...

— Она уехала?

— Наталья-то? Уехала ненадолго, скоро вернется. И внук тоже, которого вы лечили.

— Поздравляю, — сказал Борис Анатольевич. — Уже демобилизуется?

— Да, сегодня вот приказ опубликован. А вы присели бы, в ногах, говорят, правды нет.

Борис Анатольевич сел на краешек табуретки.

— Простите, какой породы ваша собака?

Жулик, точно понимая, что речь идет о нем, навострил уши, насторожился, прислушиваясь.

— Царской, — сказал старик Антипов и улыбнулся.

— Очень симпатичный пес. Кусается?

— Во сне других собак кусает, наверно, а так нет, он добрый.

— Где-то я читал, что дворняжки самые умные собаки. Они наследуют от своих случайных родителей наиболее ценные, необходимые в борьбе за выживание навыки. Естественный отбор — великая сила и мудрость природы! Иди ко мне!.. — позвал Борис Анатольевич и похлопал ладошкой по колену. — Ну, иди!

Жулик поджал хвост и отвернулся.

— Он к чужим не идет.

— Видите! А какая-нибудь породистая болонка тотчас бы пошла, потому что привыкла к ласке. Наташа где сейчас работает?

— В газете.

— Значит, она в командировке?

— В командировке, — сказал старик Антипов, досадуя, что гость так легко выпытывает у него все, что ему нужно. А Наталья просила ничего не говорить, если он вдруг придет. — Чайку с нами не хотите выпить?

— Чайку?.. — Борис Анатольевич огляделся, словно ждал увидеть еще кого-нибудь. — Знаете, с удовольствием. — И покраснел.

— Вы покрепче или нормальный любите?

— Вообще-то мне все равно, но если можно, давайте покрепче. Я прямо с дежурства. Очень интересного больного привезли ночью в клинику. Редкий случай! Молодой парень. Сотрясение головного мозга, сломаны три ребра, две фаланги на правой руке и сложнейший перелом челюсти. А он улыбается!..

— Кто ж его так разукрасил?

— На улице. Говорит, что незнакомые. Милиция разберется.

— Пьяный небось?

— Не сказал бы. Знаете, Захар Михайлович, в литературе я встречал описания подобных травм, а видеть не приходилось. Очень волновался, — признался Борис Анатольевич. Он снял очки и стал протирать их полой пиджака. — Обошлось. Утром шеф его смотрел, сказал что все сделано правильно. Возможно, удастся сохранить зубы...

Он продолжал рассказывать, не замечая, что старик Антипов не слушает его — ему было скучно это, к тому же он все равно ничего не понимал. А Борисе Анатольевич, распаляясь и не встречая возражений, забыл, что перед ним не коллеги, что он не на очередной конференции, и сыпал, сыпал непонятными словами и подробностями...

— Готов чаек! — объявил старик Антипов, снимая чайник с плитки.

— Простите... — засмущался Борис Анатольевич. — Всегда у меня так. Вот и Наташа упрекает, что я слишком много говорю о своей работе. Знаете, прикажу себе молчать, а не получается...

— Значит, любите свою работу.

— Вы меня понимаете? — обрадованно воскликнул Борис Анатольевич.

— Чего ж не понять...

Случалось, он тоже ловил себя на том, что рассказывает о своей работе — теперь уже бывшей — людям, которым это совершенно безразлично и неинтересно.

— Спасибо, Захар Михайлович! Большое спасибо.

— Мне что. Себя благодарите, что душа прикипела к делу, которое любите, и работу, что она нашла вас.

— Это очень важно, вы правы. Сколько людей страдает из-за того, что занимаются не своим делом! Моя мама, между прочим, настаивала, чтобы я поступил в ЛИСИ, у меня отец был строителем. Мы много спорили с ней, и вот... Борис Анатольевич развел руками. — Ну, извините за вторжение, пойду я. — Он взял портфель.

— А чай?

— В другой раз, Захар Михайлович. Спасибо. — Он было пошел к двери, но вдруг, словно неожиданно вспомнив о чем-то, повернулся и спросил: — А Наташа когда вернется из командировки?

— Да ни в какой она не в командировке! — в сердцах сказал старик Антипов.

— Значит... Значит, она вообще уехала?

У Бориса Анатольевича был покаянный, загнанный вид, точно он провинился, и старику Антипову стало жаль его.

— Не знаю, — ответил он. — Ничего я не знаю про ихние дела. Приезжают, уезжают когда хочется... Не дом, а вокзал какой-то!

* * *

А растревожил-таки Борис Анатольевич душу старика Антипова, внес в его правильные мысли и представления о жизни — о том, как надо жить, — сумятицу, неразбериху. И обронил-то невзначай несколько слов, рассказав, что вопреки желанию матери пошел учиться на врача, однако именно эти несколько слов поколебали отчего-то уверенность, посеяли сомнения...

Казалось, что всю жизнь шел он по прямой дороге, не избегая трудностей, но преодолевая их, не сворачивая с пути, какие бы препятствия ни встречались. Устранял их, но не обходил, не искал потаенной тропки, потому что знал правду и ясно видел впереди большую цель, достигнув которой человек обретает удовлетворение и право на счастье. Этой, только этой дорогой должны были идти и дети его, и внуки. Недалеко ушел сын, но направление выбрал правильное, и этого не мог не признать старик Антипов, хотя выбор сына и сделан был без его, отцовского, одобрения... Выходит, это была первая ошибка?.. Именно первая, а не просто ошибка. Позднее были и другие. Не противься он женитьбе Михаила, не прими в семью невестку только как неизбежность, от которой не отмахнешься, может, и не ушла бы она на фронт и уж наверняка не побоялась бы вернуться после госпиталя домой, не нашла бы свою преждевременную смерть... Не хотел он, чтобы и Клавдия работала медсестрой, препятствовал ей в этом и, если бы не Костриков, не допустил бы своеволия. Более того, он не радовался, как должен был радоваться, когда явился Анатолий, а не помешал их свадьбе, не расстроил ее лишь потому, что к тому времени уже осознал свою вину перед невесткой и как бы задним числом стремился загладить ее, дав благословение дочери...

Никто не знал этого, но разве ошибка делается меньше от того, что о ней не знают? И ведь могли же, могли Клавдия и зять почувствовать его недовольство, а почувствовав, старались жить напоказ, чтобы не расстраивать его, не давать повода к обвинениям в торопливости!.. Похоже, что так оно и было, а показная, ненастоящая жизнь всегда рано или поздно ломается, потому что у людей накапливаются мелкие обиды, недоразумения, которые сами по себе ничего не значат, но когда их много, они кажутся больше, чем есть на самом деле, и люди ищут утешения на стороне...

Чем более старик Антипов приближался мыслями к недавнему прошлому и к настоящему, тем чаще он спотыкался, обнаруживая ошибки, которых мог избежать и не избежал. Складываясь вместе, выстраиваясь в ряд, ошибки эти взывали не к исправлению, нет — это-то поздно, но к осознанию того, что у каждого человека есть своя прямая дорога к цели и вовсе не обязательно, чтобы тот, кто идет позади, непременно ступал след в след первому...

Он вспоминал какие-то случаи, когда бывал слишком требователен к людям (не только к близким своим, вообще), то есть требовал от людей не столько, сколько они могли и умели, а сколько мог и умел сам, и понимал теперь, возвращаясь памятью в прошлое, что эта излишняя требовательность оборачивалась иногда несправедливостью. Не об этом ли говорил ему Григорий Пантелеич Костриков, когда упрекал за прямолинейность, за нежелание понять другого человека?.. «Сойди, Захар, с пьедестала, спустись на землю, — говорил Григорий Пантелеич, — а не пытайся затащить на пьедестал других. Может, им там неудобно стоять! Бронзовые одежды, Захар, не всем по плечу, — еще смеялся он. — Тяжесть-то, подумай сам, какая!..

Остывал чай, давно погасла папироса.

— Иди ко мне, — позвал старик Антипов Жулика и взял его на колени. — Что же это получается, а?.. Мы-то с тобой были уверены, что нас после смерти святыми объявят, а оно выходит, что в святые мы не годимся?! — Он покачал головой. — Подумай: никогда и никого я не обманул, не предал, ничего не украл, не съел и крошки хлеба, не заработанной честным трудом, а получается, что жил не совсем правильно... Нет, что-то здесь не так, Жулик... Может, это от скуки лезут в голову дурацкие мысли, как ты думаешь? Молчишь... Ладно, молчи. А то посмотрим-ка телевизор, а?..

По телевидению шла передача для молодежи. Ведущий с микрофоном оказывался то в заводском цехе, то на строительной площадке и спрашивал у молодых рабочих, почему они выбрали именно эту профессию, чем она привлекает их. Отвечали по-разному, и старик Антипов не очень-то прислушивался к ответам, занятый своими собственными мыслями. Но вот ведущий оказался в аэропорту, за грохотом самолетных двигателей его голос был еле слышен. Он рассказывал что-то о романтике «пятого океана», о быстром развитии авиации, еще о чем-то, и грохот двигателей постепенно стихал... Вдруг старик Антипов явственно услышал голос младшей внучки. Он вздрогнул, посмотрел на дверь, подумав, что Татьяна приехала и незаметно вошла в дом, но тотчас сообразил, что голос идет из телевизора.

Татьяна была в летной форме и улыбалась.

— Скажите, Таня, почему вы решили пойти работать бортпроводницей? — поднося микрофон к ее губам, спросил ведущий.

«Какая еще бортпроводница! — недоумевал старик Антипов. — Ведь она работает в универмаге!..

— Сама не знаю, — ответила, по-прежнему улыбаясь, Татьяна. — Люблю небо. Вот говорят, что настоящие моряки не могут жить без моря. А настоящие летчики — без высоты.

«Откуда небо, какие летчики...» — растерянно думал старик Антипов, веря и не веря, что на экране телевизора его внучка.

— Вы пришли в Аэрофлот сразу после школы?

— Нет. Я успела поработать продавцом в универмаге.

«Значит, — понял старик Антипов, — она переменила работу?..»

— Вас увлекла романтика? — бодро расспрашивал ведущий.

— И романтика тоже.

— Вы с детства мечтали летать?

— Не знаю, вряд ли... В институт подавать документы не стала, пошла работать продавцом и училась на курсах иностранных языков.

— Таня, к нам в студию приходит много писем, девушки спрашивают, как стать бортпроводницей, что для этого нужно. Вы не могли бы ответить им?..

— По-моему, — сказала она, — прежде всего нужно очень захотеть!

— А еще?

— И еще раз захотеть! — Она рассмеялась, ведущий тоже заулыбался. — Извините, мне пора. Скоро наш рейс.

— Тогда последний вопрос, Таня: куда вы сегодня летите?

— В Хабаровск.

— Счастливого вам полета! — сказал ведущий, и на экране появился взлетающий самолет.

«Как же это она так быстро очутилась в самолете?» — подумал старик Антипов, подошел и выключил телевизор.

То, что Татьяна работает стюардессой, для него было новостью, и он не знал, нужно ли радоваться за внучку или огорчаться. Когда она работала продавщицей, все было ясно — это не настоящая работа, не дело для человека, который серьезно думает о жизни. А про авиацию он ничего сказать не мог. Все его познания об авиации сводились к тому, что самолеты летают и каким-то образом не падают, а держатся в воздухе. Сам старик Антипов не летал. И потому, что в общем-то не было необходимости, и потому, что побаивался самолетов.

Не имел он, разумеется, понятия и о том, что такое бортпроводница. Вернее, понимать-то понимал, однако не настолько, чтобы судить о серьезности или несерьезности этой профессии. Может быть, это прекрасная профессия, а может, не лучше, чем работа продавщицы...

* * *

У старика Антипова появился новый интерес в жизни. Во что бы то ни стало ему нужно было узнать как можно больше, а желательно — все о жизни и работе летчиков и, конечно, стюардесс. Узнается, как известно, всегда то, что хочется узнать, а коль скоро он заранее настроил себя, что профессия эта никчемная и к тому же опасная, то очень скоро и узнал, что самолеты часто разбиваются, особенно при взлетах и посадках, что летчики между полетами сильно пьют, заглушая в себе постоянное напряжение и страх, который преследует их в воздухе, а главное и самое неприятное, что все без исключения стюардессы живут с пилотами...

Об этом старику Антипову рассказал хорошо осведомленный человек, бывший, как он представился, летчик. Несколько лет назад он якобы попал в катастрофу, чудом остался жив и с тех не может даже издали видеть самолеты...

С человеком этим он познакомился после бани возле пивного ларька.

— Жуть, жуть, батя! — говорил он, отхлебывая пиво. — Из дому уходишь, когда в полет надо, и не знаешь, вернешься ли обратно. Ну, долетишь там в Свердловск либо еще куда, тебе гостиница, милости просим, то да се, прочие удобства... Стюардессы бабы красивые, в соку, их специально подбирают, как артисток. И чтоб веса в них было поменьше, самолет все-таки!.. Ты пойми, батя, ведь они тоже рискуют своими молодыми жизнями наравне со мной, а взять от жизни хочется все, что природой положено, верно?! Ты небось не зевал, когда был помоложе?.. — Он рассмеялся громко. — Потому и создают всякие удобства для летного состава. Такие дела.

Не очень верил старик Антипов случайному знакомому, да и выпивши он был прилично, а все же и походил его рассказ на правду. Риск — это само собой, совместная работа опять же, семьи, у кого они есть, далеко, за тыщи километров, никто не мешает развлекаться в свое удовольствие...

— Думай, батя, не думай, а рваный не деньги! — сказал бывший летчик. — Сообразим на «малыша»?

— Непьющий я.

— Оно и видно, что не летал. Бывай здоров.

— Всего хорошего...

— А ведь ты, батя, не веришь, что я был летчиком, а?

— А что мне! Был так был, не был так не был...

— Хошь, документы покажу? — Он полез в карман как будто за документами, и старику Антипову сделалось стыдно за свое недоверие.

— Не надо, верю я, верю, — сказал он.

— То-то.

Старик Антипов выпил еще кружку пива, хотел было идти домой, но передумал и решил ехать прямо к зятю. Молчать он больше не мог.

Клавдия Захаровна была дома одна. Увидав отца, она насторожилась, потому что никак не ждала его приезда, к тому же был он взволнован чем-то и, кажется, сердит.

— Что с тобой? — спросила она. — На тебе лица нет...

— Муж дома?

— Нет, он сегодня поздно придет.

— А Татьяна?

— Татьяна?.. — переспросила Клавдия Захаровна. — Она на работе, где же ей быть.

— На работе! — сказал старик Антипов презрительно. — В Хабаровске или, может, в Сочи улетела?!

— Так ты знаешь? По телевизору видел, да?.. Верно, Тане идет летная форма? И говорила она хорошо...

— Говорить вы все мастера, а мне вот стыдно людям в глаза смотреть. Взбесились, что ли?!

— Да ты что, отец? Я тебя не понимаю...

— Понимать нечего!

— Ты ворчал, когда Таня работала продавщицей. Не спорю, эта работа мне тоже не нравилась. А теперь чем ты недоволен? Таня так довольна, что устроилась...

— Работа, — усмехнулся старик Антипов. — Воздушная официантка!

— Ты не прав, отец.

— Что я не прав, это мне давно известно. Все правы, кроме меня.

— Давай разберемся спокойно, — сказала Клавдия Захаровна. — Таня уже взрослая и вправе выбирать себе работу, мы с Анатолием решили не вмешиваться.

— Ему-то некогда, а ты на что?

— Хорошо, хорошо. Но должен же кто-то быть и воздушными официантами! Другие разве хуже нашей Татьяны?

Замечание Клавдии Захаровны немного охладило гнев старика Антипова. На это трудно было возразить.

— Так где она? — помолчав, спросил он.

— Кажется, в Новосибирске.

— Кажется! Может, она сейчас шляется где-нибудь с летчиками...

— Прекрати, отец! Это уже слишком!

— У них это заведено, знающие люди говорят.

— Слушал бы ты поменьше знающих людей, — с обидой сказала Клавдия Захаровна.

— Слушай не слушай... А, все равно! — Он устало махнул рукой. — Живите, как вам нравится.

— Перебирался бы ты к нам жить. Сидишь там один, вот и лезут тебе в голову глупости.

— Спасибо за приглашение, только я доживу как-нибудь со своими глупостями. Не всем быть умными.

— Напрасно ты расстраиваешься, — стараясь говорить ласково, сказала Клавдия Захаровна. — Многие девушки мечтают работать стюардессами. Таня специально училась на курсах английского языка. Поработает, потом ее, может быть, переведут на международные линии.

— Ну, ну, — буркнул старик Антипов. — Глядишь, зонтик привезет или еще какие заграничные тряпки.

— Не трогал бы ты ее, отец. Почему она должна жить так, как нам хочется?

— Как надо, а не как хочется! Раньше хоть на глазах была. Смотри, Клавдия, принесет в подоле, тогда поплачешь!.. — Он понял, что наговорил лишнего, оскорбил этими словами и дочь, и внучку, а потому удивился, когда Клавдия Захаровна не заплакала от обиды, а спокойно сказала:

— Принесет, значит будет у нас внук или внучка.

— Вам виднее. — Он встал. — Пошел я, передавай привет мужу. От Натальи было письмо, она кланяется вам.

— А от Миши ничего не было? — спросила Клавдия Захаровна. — Совсем перестал писать.

— Теперь скорее письма сам приедет.

— Остался бы, отец, куда ты спешишь вечно! Сейчас Толя придет.

— Жулик дома один, — сказал старик Антипов. — Некогда рассиживаться.

Понимал он, что не во всем прав, что раздувает проблему, которой, может, и нет вовсе, однако и смириться не мог, потому что было ущемлено его самолюбие. Никто не считает нужным прийти к нему посоветоваться, прежде чем принять какое-нибудь решение, точно он не отец, не дед, а чужой человек. Выходит, что есть он на свете, живет, что не было бы его, всем безразлично или, того хуже, всем было бы лучше, когда бы его не было...

ГЛАВА XXIV

Как-то в выходной, когда Наталья вернулась с прогулки (она любила бродить по Белореченску одна, забираясь в незнакомые переулки и тупики), дежурившая в тот день Лукинишна сообщила ей шепотом, что к архитектору приехала жена.

— Очень хорошо, — сказала Наталья.

— Вы его не видали случаем?

— Утром видела.

— Утром-то что! — Лукинишна странно смотрела на Наталью. — Жена не дождется, а я не знаю, что и говорить...

— А вы ничего не говорите, — посоветовала ей Наталья.

— Так спрашивает! Может, знаете, где искать его?.. — Между прочим, Лукинишна была довольна Натальей, потому что та не обманула ее догадок: архитектор частенько заходил в ее номер, а это ведь всегда приятно — убедиться, что твои предположения не оказались пустыми.

Наталья пожала плечами и пошла к себе.

Она разделась, легла и попробовала читать. Но не смогла прочесть и страницы, мешало что-то. Тогда она поднялась и включила радио. Передавали какую-то беседу с ученым, и Наталья долго не понимала, о чем идет речь. Монотонным, глухим голосом ученый говорил: «Чтобы определить с достаточно высокой степенью вероятности приспособляемость к конкретным условиям окружающей среды и жизнестойкость вида, представляется необходимым особь данного вида поместить в незнакомую, чуждую для этого вида среду обитания. В нашей лаборатории с этой целью проводились эксперименты с дождевыми червями и личинками комаров...»

Наталья начала соображать что к чему, какая-то мысль даже заинтересовала ее, но тут постучали в дверь. Она застегнула халат и громко сказала:

— Войдите.

Вошла женщина. Молодая, симпатичная, как отметила Наталья, со вкусом одетая. На ней было пальто «джерси» и лаковые сапожки, плотно облегающие икры. Почему-то Наталья догадалась, что это и есть жена Сергея.

— Извините, — сказала женщина виновато. — Я, кажется, помешала вам отдыхать...

— Я просто бездельничала.

— Дежурная мне сказала, что, может быть, вы знаете, где Сергей Владимирович. Понимаете, я приехала к нему... Давайте познакомимся — Ирина.

— Наташа.

— Очень приятно. — Она внимательно оглядывала комнату, словно ожидала увидеть здесь что-то неожиданное, важное для нее. — Вы меня, ради бога, извините, но дежурная почему-то посоветовала спросить у вас...

«Подозревает, — подумала Наталья. — А красивая женщина и, кажется, не дура. На ее месте я бы наплевала на Сергея».

Вслух сказала:

— Мы дружим с вашим мужем. Я тоже недавно здесь. Как и он, приехала работать.

— И вам нравится?.. — спросила Ирина.

— Нравится.

— Сережа говорит, что и он доволен. А я боюсь. Совсем уже решилась переехать, заявление на расчет подала, а потом взяла обратно. — Она беспрерывно щелкала замком сумочки, раздражая Наталью. — Я всегда была трусихой. И что я буду здесь делать?.. — Она подняла глаза, вопрошая. — Ни театров, ни филармонии. Тоска заест.

У Натальи чесался язык спросить, как часто бывает Ирина в театре и в филармонии, живя в Ленинграде, но не осмелилась. Пожалуй, она действительно считает, что здесь невозможно жить нормальному человеку, что все счастье — филармония, где те же нормальные люди, по крайней мере большинство из них, вообще никогда не были. Одно лишь сознание, что они могут пойти, если захотят, приносит им удовлетворение, дает право свысока смотреть на людей, живущих в маленьких провинциальных городах, в деревнях, и, наверное, им боязно спуститься с этого высока на землю, с того высока, откуда, стоит только спуститься, уже на них станут жалеючи поглядывать вчерашние знакомые, приятели, соседи и сослуживцы. Но живут же здесь, в том же Белореченске, замечательные, интеллигентные люди, которым как-то и в голову не приходит ощущать себя неполноценными лишь потому, что они не имеют возможности кому-то сообщить, придя утром на работу, что, дескать, вчера они были в филармонии...

— Простите, — спросила Наталья — вы кто по профессии?

— Врач.

Наталья улыбнулась невольно, подумав, что ей везет на знакомства с врачами.

— Здесь хорошая больница, — сказала она. — И врачей, насколько я знаю, не хватает.

— О работе я не беспокоюсь, — сказала Ирина. — Когда Сережу приглашали сюда, обещали и квартиру и мне работу. Но я нигде не жила, кроме Ленинграда... Вообще выезжала только в Крым, в Прибалтику и раза два была в Москве. Как можно жить в таком маленьком городе?.. — Она смущенно улыбнулась. — У нас прекрасная комната в тридцать два метра в центре, на улице Рубинштейна. Вот Сережа с моей мамой не ладят... Он ведь поэтому и согласился поехать сюда. А у него была хорошая работа, с перспективой. Он талантливый архитектор.

— Перспектив здесь еще больше, — сказала Наталья и, подумав, что сделает Ирине приятное, добавила: —Он так вас ждет!

Ирина действительно обрадовалась.

— Правда?!

— Он много о вас рассказывает. Вы не удивляйтесь, здесь все и всё знают друг про друга.

— Вот и этого я тоже боюсь. Это смешно, да?..

— Совсем нет, — ответила Наталья. — Я тоже боялась.

— Мы всю жизнь прожили в одной квартире. Моя мама там родилась, а никого не знаем на лестничной площадке. Вы бывали в Ленинграде?

— Я приехала из Ленинграда.

— Что вы говорите?! Приятная неожиданность. Вы работаете вместе с Сережей?..

— Нет.

По радио теперь передавали репортаж о хоккейном матче. Наталья не любила хоккей. Вообще спорт. Она встала, выключила репродуктор, а когда возвращалась на место, увидела в окно, как к воротам гостиницы подъехал «газик». Из машины вышел Сергей, и с ним двое мужчин. Один, кажется, Володя, а второй незнакомый. «Наверно, — решила она, — собрались в ресторан. Сказать Ирине, что приехал ее муж?..

Ирина поднялась.

— Пойду я. Задержала вас, извините. Очень рада, что познакомилась. Но что же делать?.. Обождать в его номере? Неудобно, все-таки я посторонний человек в гостинице. А дежурная дала ключи. Она такая добрая, обходительная...

— Здесь вообще добрые люди, — сказала Наталья.

Постучались. Наталья немножко испугалась, что пришел Сергей. Он собирался зайти, а Лукинишна могла и не сказать ему, что его ждет жена. Но пришел Володя. Увидав Ирину, он растерялся. Наталья, изображая одновременно и радость и недовольство, воскликнула:

— Наконец-то! А я уже подумала, что ты не придешь. Кстати, Володя, познакомься — это жена Сергея Владимировича. Ты не видел его?

Он все понял, смышленый Володя.

— Прости, что задержался. Дела! — И еще развел руками. — А Сергей Владимирович с Попиковым пошли обедать в ресторан. Я только что встретил их внизу.

«Ах, это был Попиков, — подумала Наталья. — Как это я не узнала его?..»

— Вот вам пожалуйста! — вспыхнула Ирина. — Жена ждет, волнуется, людям надоедает, а он спокойно себе шляется по ресторанам.

Но, кажется, строгость ее была наигранной. На самом же деле ее обрадовало, что нашелся муж и что он без женщины, а с каким-то Попиковым, но главное — что к Наталье пришел Володя, которого та, оказывается, ждала...

— Меня отправили за тобой, — сообщил Володя, когда Ирина ушла. — Решили заправиться и куда-нибудь поехать. Попиков звал к себе. А можно к Ираиде, ее супруг опять в командировке.

— Я не поеду, — сказала Наталья. — Да и Сергея жена не пустит. Приятная женщина, верно? Но сюда ее и на аркане не затащишь.

— Почему?

— Каждому свое. Тебе стихи, Володя, а другому хлеб насущный.

— Чуть не забыл! — Он хлопнул себя по лбу и полез в карман. — Тебе письмо. Принесли вчера поздно.

Наталья подумала, что это опять от Татьяны, однако почерк на конверте был незнакомый, мелкий и непонятный...

— Ты твердо остаешься? — спросил Володя с сожалением.

— Абсолютно.

* * *

Письмо было от Бориса Анатольевича. Большое, на трех стандартных листах, заполненных с обеих сторон. Два листа занимало описание операции, которую он недавно делал. При этом ему ассистировал «сам доцент Козловский». Операция прошла удачно, хотя случай — разумеется! — был далеко не из простых...

«Это вдохнуло в меня новые силы и уверенность, что я тоже что-то могу и умею. Ты знаешь, Наташа, что я не люблю громких слов, но в данный момент считаю себя обязанным отметить и подчеркнуть, что этим я во многом обязан тебе. Уже только потому, что и до, и во время операции (какое кощунство, знал бы шеф!) я беспрерывно думал о тебе...»

Наталья улыбнулась, дочитав до этого места. Ей было приятно, и она представила живо, как Борис Анатольевич сосредоточен, весь погружен в дело, в мысли об операции, но все равно думает о ней...

«Но где он взял мой адрес? Неужели Татьяна дала?.. Не может быть, он не знает и ее адреса... Дед?..»

Мысли о деде заставили отложить письмо. Все-таки Наталья не была до конца уверена, что поступила правильно, оставив его одного. Тоскливо ему там... А если заболеет? Конечно, Костриковы всегда рядом, помогут, сообщат Клавдии Захаровне...

Она чуть-чуть кривила душой, обманывала себя. Не в старике Антипове дело, совсем не в нем. Дело в ней. Наверное, рано пока судить — неполных два месяца не срок, чтобы понять все окружающее тебя, найти свое место, привыкнуть к новым людям, к новой среде. Вдруг вспомнилось: «Чтобы определить жизнестойкость вида, нужно поместить особь данного вида в незнакомую, чуждую среду...» Не совсем точно, подумала Наталья, но в общем-то мысль та же.

Может быть, ЗЕТ прав? Среда — пустяки, уж кто-кто, а человек доказал давно свою жизнестойкость и приспособляемость к любым условиям. Скорее, человек бывает чужим для определенной среды.

Наталья вернулась к письму.

«А пудреница, которую ты потеряла у меня дома, нашлась. Представь, она каким-то образом завалилась за батарею центрального отопления. Я на днях уронил туда очки и случайно обнаружил пудреницу! Правда, она почти пустая, только ватка там лежит...» — Здесь Наталья не удержалась и улыбнулась опять. — «А позвонить тебе никак нельзя? Если бы ты позволила навестить тебя, я бы с удовольствием приехал на пару дней, у меня накопились отгулы. Интересно, там есть отделение челюстно-лицевой хирургии?.. Иногда у провинциальных врачей многому можно научиться. Профессор Адамов, о котором я тебе рассказывал, начинал в сельской больнице, а какой ученый! Если бы ты послушала его лекции, уверяю, что сама захотела бы стать врачом...»

— Неисправим и потому, может быть, гениален! — вслух сказала Наталья.

— Кто?

Она вздрогнула от неожиданности.

— Володя?! А я думала, что ты ушел...

— Нет, сижу вот. От кого письмо?

— От одного чудака, на которых держится мир. Почитай стихи, раз уж ты здесь. Впрочем, лучше не надо... — Она посмотрела на него. Он сидел на краешке стула и был чем-то похож на испуганную мышь. Или на ежа. Да, именно на ежа. На маленького, беспомощного еще ежика, который инстинктивно сворачивается в клубок, когда чувствует опасность. Ощеривается иглами, не зная, что иглы не спасут его от настоящего врага. — А ведь и ты чудак, Володя...

— Почему это я чудак? — удивился он.

— Все поэты чудаки.

— Глупости это, — сказал Володя, краснея. — Никакой я не поэт, просто так...

— Тем более. Все хочу спросить у тебя, с кем ты живешь?

— У нас большая семья! Мать, отец, замужняя сестра, у них двое детей, и еще младшая сестренка... Восемь человек.

— Ничего себе! — сказала Наталья. — У вас хозяйство?

— Не очень-то. Огород, конечно, есть, борова держим, несколько курей. Отец не любит заниматься хозяйством.

— Он где работает?

— Вообще-то он инвалид, без ног, — ответил Володя. — Резьбой по дереву занимается.

— Интересно.

— У него музеи покупают работы, — сказал Володя с гордостью. — Я тебе покажу что-нибудь, если хочешь.

— Разумеется, хочу. А познакомиться с твоим отцом нельзя?

— Можно.

— Про него не писали в нашей газете?

— Пробовали, только он не хочет.

— Ты все-таки познакомь, ладно? — сказала Наталья. — А сейчас иди вниз, займи место, мне есть захотелось.

Наталья надела выходное платье, в котором всего один раз была в гостях, лакированные туфли, подкрасила губы, припудрилась. Собираясь уже уходить, она взяла письмо, пробежала глазами по строчкам, и неожиданно подумала, что почему бы Борису Анатольевичу и в самом деле не приехать в Белореченск... Пожалуй, она с удовольствием повидалась бы с ним, поговорила. Все-таки жестоко и несправедливо она поступила, сбежав от него. В сущности, это оскорбление, а он терпит. Вовсе ведь не обязательно это слабость. Даже напротив, сильные люди обычно бывают снисходительными и терпеливыми. Они могут позволить себе снисходительность, потому что уверены в себе, у них есть цель в жизни... У Бориса Анатольевича любимая работа, он предан ей беззаветно и бескорыстно, так что же в этом плохого?.. Если бы все люди были столь преданы своему делу! Ей это неинтересно?.. А ему, может, неинтересна ее работа, что из того! Надо не бежать от компромиссов, а искать их. Иначе было бы скучно, просто невозможно жить на свете. Пожалуй, дед потому и одинок в старости, что прожил бескомпромиссную жизнь. Или — или... Это хорошо — это плохо... Четко, ясно, а что дальше?

Самой съездить в Ленинград? Взять и поехать на ноябрьские праздники. Получается три дня выходных, вполне можно...

«Ладно, — сказала себе Наталья. — До праздников решу».

Она спрятала письмо, зная, что Лукинишна заглядывает в номер, когда подвернется удобный случай. Любопытства ей не занимать.

Странно, но Наталью не злило это. Она принимала любопытство Лукинишны как должное, как необходимое состояние человека. Все любопытны, никто не откажется от возможности узнать чужую тайну, только один не скрывает этого, а другой делает вид, что ему безразличны секреты других.

А Лукинишна была удивлена и обескуражена. По всему выходило, что Наталья и жена архитектора — тоже красавица, каких поискать! — должны были ругаться, потому что ведь ходит же архитектор в шестой номер, в монастырь как-то вместе ездили (поди узнай, в монастырь или еще куда!), а они не ругались, разговаривали мирно и спокойно, словно приятельницы. Лукинишна долго подслушивала у двери и хоть бы одно громкое слово!

Наталья спустилась в ресторан, огляделась. Володя сидел вместе с Сергеем и Ириной, а Попикова с ними не было.

Наталья подошла к их столику. Сергей встал, выдвинул стул.

— Хорошо, что вы пришли, — улыбнулась Ирина.

— Коньяку или вина? — спросил Сергей. Он был возбужден.

— Вообще-то ничего не хочется, — ответила Наталья. — Ладно, немного вина выпью, пожалуй.

— Поговорили бы вы, Наталья Михайловна, с моей женой, — срывая с горлышка фольгу, сказал Сергей. — Объясните, что здесь можно жить ничуть не хуже, чем в Ленинграде.

— Этого я не могу утверждать.

Ирина удивленно посмотрела на нее и обратилась к мужу:

— Сережа, наши с тобой дела мы обсудим в другое время, хорошо?

— Хорошо, хорошо, только решать нужно быстро. На днях сдают дом, в котором нам дают квартиру. И место в больнице не может ждать тебя вечно.

С каким бы удовольствием Наталья переехала в собственную комнату! Ей надоела гостиница, надоели ставшие почти ритуальными ежедневные встречи и разговоры с Сергеем, визиты Володи, попытки командированных завести с нею интрижку. Она понимала, что тот же Володя утомляет ее своими посещениями, не подозревая о том, что надоедает. Он-то уверен, должно быть, что развлекает ее, помогает освоиться, а значит, его нельзя прогнать, нельзя обидеть. Он хороший, искренний парень, желающий всем на свете добра, и никто не докажет ему, что это невозможно и не надо. А если бы кому-то удалось доказать, Володя, наверно, не выдержал бы этого удара...

— Вы что-то грустите! — заметила Ирина.

— Задумалась просто...

— Наталья Михайловна все время о чем-то думает, — сказал Сергей. — У нее несколько странный склад ума. Однажды мы поспорили с ней...

— Не помню, Сергей Владимирович, чтобы мы с вами спорили, — возразила Наталья.

— Но как же!

— А, в тот раз?.. — Наталья догадалась, что он имеет в виду поездку к монастырю. — Вы высказали свою точку зрения, я — свою. Только и всего. Это не спор.

— У вас секреты?! — воскликнула Ирина. — Сережа, немедленно расскажи, о чем вы спорили!

— Знаешь, Наталья Михайловна романтическая натура. Обвинила меня в прагматизме и прочих грехах...

— Зачем же так, Сергей Владимирович? — сказала Наталья. — В прагматизме я вас не обвиняла. Вообще из меня вышел бы плохой обвинитель.

— Но именно это вы имели в виду!

— Возможно. — Она пожала плечами. — Только не в смысле обвинений. Люди все разные, и обвинять кого-то за то, что он такой, смешно и нелепо...

— А я обвиняю! — решительно заявил Володя. — Прагматизм, если хотите, несчастье нашего века. Особенно противно, когда видишь этаких прагматиков-школьников. А человек... Человек должен жить чувствами, должен совершать стихийные, неожиданные поступки, иначе он превратится в машину.

— Чепуха! — сказал, усмехаясь, Сергей. Он не воспринимал Володю всерьез, и это почему-то обижало Наталью.

— Нет, не чепуха, Сергей Владимирович, — поддержала она Володю. — Чувства не поддаются этим... алгоритмам и вообще расчетам. Красивое всегда неожиданно...

Володя как-то странно взглянул на нее и тотчас, покраснев, опустил глаза. А Наталья подумала вдруг, что он похож на Бориса Анатольевича, похож по-хорошему, своею непосредственностью, искренностью, открытой душой...

— Эти мне поэты и художники! — устало сказал Сергей. — Пора понять, товарищи, что мы живем в реальном, оснащенном техникой, а не в сказочном мире коньков-горбунков и оловянных солдатиков. Нужно трезво смотреть на этот мир... Все хотят быть сытыми, жить в отдельных квартирах с коммунальными удобствами, иметь автомобили, спать на полированных деревянных кроватях, а шумят — лес не руби! рыбу не трогай! воздух не загрязняй! Пересаживайтесь на лошадей, спите на сеновалах, кто вам не велит?!

— Скучно, — проговорила Ирина. — Скучно, Сережа! Вечная трезвость, вечная реальность и никогда — фантазия, мечта... — Она вздохнула. — А вы, — она повернулась к Наталье, — правильно поняли его. Он действительно прагматик, да еще какой! Все у него заранее предусмотрено, все разложено по местам... Он знает, что его ожидает завтра, через неделю, через год...

А Наталья думала в это время, что в чем-то Сергей и прав. В самом деле, думала она, в мире развелось чересчур много мечтателей, пользующихся благами цивилизации. Они готовы драться за каждый кустик, но при этом стараются как-нибудь без очереди, побыстрее купить автомобиль; воюют с лесозаготовителями и ворчат, что мебель делают из отходов, а не из полноценной древесины; жалеют зверей, но возмущаются, что ботинки шьют из искусственной кожи; страдают, что загрязняются реки и озера, а не хотят поработать веслами, оборудуют свои катера мощнейшими моторами.

— Кто-то точно подметил, что мир соткан из противоречий, — словно угадывая мысли Натальи, промолвил Володя.

— Устами младенца глаголет истина, — изрек Сергей. — Одно из противоречий, Ирина, — ты.

— Интересно, — сказала она.

— Обвиняешь меня в прагматизме, а между тем сама боишься расстаться с Ленинградом! Знаешь, почему?..

— Зачем знать мне, если это знаешь ты.

— Ты боишься неизвестности. Но где же твоя фантазия?

— А в твоей программе, Сережа, на ближайшие десять лет вряд ли найдется местечко для моей фантазии, — ответила Ирина. — Там, по-моему, уже все учтено.

— Это плохо?

— Может, и неплохо, но скучно...

Наталья, слушая их спор, невольно сравнивала Сергея и Бориса Анатольевича. Сравнение получалось все-таки в пользу Бориса Анатольевича. Пожалуй, он менее приспособлен к жизни, неловок в быту и в отношениях с людьми, однако в нем есть непосредственность, искренность, чего как раз не хватает Сергею, да и не только ему. Он не станет навязывать свою точку зрения, требовать от окружающих, чтобы они выполняли его программу, он пойдет на компромисс и даже на ущемление собственных интересов ради интереса других. Это в равной мере и недостаток, и хорошее качество характера, думала Наталья. Недостаток, потому что такой человек может легко оказаться во власти чужой воли — рядом с ним должен быть человек, способный понять его и оценить... А это трудно — понять и оценить другого. Каждый стремится, чтобы поняли и оценили именно его. Что это, эгоизм или желание утвердиться, отстоять свое право на индивидуальность?.. А если ее нет, индивидуальности, если есть лишь самомнение и умение орудовать локтями, что тогда?.. Или напротив — человек обладает большими способностями, талантом, но не имеет необходимой ловкости, чтобы растолкать тех, кто мешает... Таков Борис Анатольевич. Он способен сделать очень, очень многое, однако ему легко помешать, и чтобы этого не случилось, ему нужен настоящий друг, товарищ, который бы постоянно был рядом, служил бы опорой, поддержкой в трудный момент...

Сергею такой друг не нужен. Он сам твердо и уверенно стоит на земле.

Наталья взглянула на Ирину и вдруг поняла, что ошиблась в этой женщине — она обязательно приедет в Белореченск, она всю жизнь будет верной женой Сергею, будет его служанкой, подругой, кем угодно, только не товарищем, потому что Сергей и не хочет этого. Ей предстоит страдать, ревновать, прощать, и, может быть, в этом ее подлинное призвание...

ГЛАВА XXV

Со дня на день ожидали приезда Михаила.

Клавдия Захаровна знала, что сын пойдет работать и поступит на подготовительные курсы, чтобы в будущем году стать студентом. Единственное, что могло бы нарушить эти ее планы — женитьба Михаила. Правда, он ничего не писал насчет возможной женитьбы, но ведь сыновья нынче и не ставят родителей в известность заранее, а многие женятся там, где служат. Иные даже не возвращаются домой.

Анатолий Модестович не задумывался об этом, ему некогда, а если жена втягивала его в разговор, отмахивался. Дескать, сын взрослый и пусть решает, как ему устраивать свою жизнь.

Старик Антипов тоже ждал с нетерпением и страхом приезда внука: он боялся, что Михаил не захочет жить с ним. Боялся, но и надеялся, что все-таки этого не произойдет...

Случилось то, чего боялась Клавдия Захаровна. Михаил женился и, более того, остался на сверхсрочную службу.

Когда пришло письмо, Анатолий Модестович был в командировке в Москве, а Татьяна в полете. Правда, от Татьяны толку мало, а все же было бы кому пожаловаться, у кого найти участие. А тут — одна!

Клавдия Захаровна металась по квартире, ревела, не зная, что предпринять, наконец догадалась дать сыну телеграмму, чтобы выбросил из головы глупости и немедленно выезжал домой. Она продиктовала телеграмму по телефону, потом поняла, что это не поможет, а сыну будет стыдно перед товарищами, перезвонила на телеграф и попросила не отправлять телеграмму. Ее отругали, назвали паникершей...

«Что же делать, что же делать?.. — лихорадочно думала она, уже сознавая, пожалуй, что сделать-то как раз ничего и не может. — Надо ехать к отцу, он посоветует!»

Клавдия Захаровна накинула пальто, на ходу отыскивая рукава, захлопнула дверь, позабыв взять ключи, и помчалась к старику Антипову. Только он и больше никто сумеет что-то придумать, подсказать, помочь ее огромному горю...

Старик Антипов мастерил в сарае скворечник, когда Клавдия Захаровна вбежала во двор.

— Отец! — закричала она. — Где ты, отец?!

Сначала из сарая вышел Жулик, за ним старик Антипов.

— Ну, что еще?.. — спросил он недовольно, хотя и понял, что привело к нему дочь. Однако он был еще сердит на нее после разговора о Татьяне и не хотел признаться, что тоже получил от Михаила письмо.

Жулик подбежал к Клавдии Захаровне, стал ласкаться. Она отмахнулась, и он, поджав хвост, отошел.

— Что ты делаешь? — спросила Клавдия Захаровна удивленно.

— Птичий дом мастерим с Жуликом, — ответил старик Антипов. — Придет весна, а у нас все готово.

— Птичий дом... — повторила Клавдия Захаровна и опустилась на чурбак. — Вот, полюбуйся... — Она вынула из сумочки измятое письмо.

— От Михаила, что ли? — спокойно спросил старик Антипов.

— Да...

— И я вчера получил, — сказал он.

— Что ты скажешь на это?

— А что я могу сказать?.. — Он пожал плечами. — Это его дело. Хочет жениться — пусть женится, хочет служить...

Клавдия Захаровна вскочила:

— Как ты можешь, отец?! Ты хоть понимаешь, что говоришь?.. Нужно немедленно ехать туда, поговорить с его командирами... — Эта мысль явилась ей в голову только сейчас. — Что они, с ума посходили? Ни с кем не посоветовался, не спросил даже у отца с матерью! Господи, он же совсем ребенок, какая женитьба, отец?!

«С ними он должен был посоветоваться, — подумал старик Антипов, исподлобья взглянув на дочь, — а со мной, выходит, не обязательно?.. Мои советы им ни к чему...»

И сказал, закуривая:

— Интересно у вас получается — Татьяна взрослая, хотя младшая, а Михаил ребенок! Как же так, а?..

— При чем тут Татьяна? — воскликнула Клавдия Захаровна.

— А что ты мне доказывала, когда она пошла в стюардессы? Вспомни, вспомни!.. Ты пришла ко мне за советом? Теперь вот твой сын не пришел и не спросил тебя, так оно всегда и бывает в жизни, Клавдия. Что посеешь, то и пожнешь. И нечего пенять, нечего слезы лить.

— Ты несносен, несносен!.. — кричала Клавдия Захаровна вне себя от обиды и гнева.

— Моя несносность никому не мешает жить, — возразил он. — Все живут как хотят. Продолжайте, я не вмешиваюсь. — Он глубоко затянулся.

— Тебе наплевать на внука...

— Это мне наплевать?! — Старик Антипов смял в кулаке горящую папиросу, обжег пальцы и выругался. — Меня, значит, попрекаешь... Хорошо... — И вдруг, наступая на Клавдию Захаровну, закричал: — К чертовой матери, спалю, своими руками разломаю эту хламиду!.. — Он вернулся в сарай, тотчас выбежал оттуда с топором и начал рубить угол дома. — Это вам на все наплевать! Живете всяк по себе, скоро забудете, как и звать-то друг друга!..

— Успокойся, отец, — Клавдия Захаровна пыталась выхватить у него топор. — Успокойся, прошу тебя!

Он, видимо, устал и, отбросив топор в снег, сказал:

— Скоро уже успокоюсь, недолго мне осталось...

— Не говори глупостей.

Старик Антипов сел на крыльцо:

— Жаловаться примчалась... На себя жалуйтесь, а меня оставьте в покое. Не знаю я ваших дел и знать не хочу! Живут, тешатся, автомобили покупают... (Незадолго перед этим Анатолий Модестович купил «Москвич».)

— Ладно, ладно, — тихо говорила Клавдия Захаровна.

— Заладила! — Он встал. — Что, жареный петух в одно место клюнул, так вспомнила, что я есть на свете?..

Высказавшись, накричавшись, старик Антипов утих, понимая, что и сам потерял, может быть навсегда уже, последнюю робкую надежду на нормальную жизнь, что больше нечего ждать, кроме горького, незаслуженного и оттого особенно обидного одиночества...

— Господи, и зачем я согласилась, чтобы Миша остался у тебя? — молвила Клавдия Захаровна. — Уехал бы тогда с нами, все было бы иначе...

— Надо было жить, как живут люди, не пришлось бы и тебе ехать куда-то! — сказал старик Антипов.

— Но разве я в этом виновата?

— Ты! От хороших жен мужья не бегают. — У него дрожали руки, и он не мог попасть папиросой в рот. — Утрись и не хлюпай носом! Женился — значит, время пришло. Не век же он будет сидеть возле твоей юбки...

— Бог с ним, раз женился, — согласилась Клавдия Захаровна, — но зачем же в армии оставаться? Что у него, дома нет?..

— Ему там виднее, что и как. Не война, нечего. А если война, так мужик всегда солдат. — Он вздохнул. — Я вот на Татьянину могилу съездил, посмотрел...

— Да? — спросила Клавдия Захаровна, плохо соображая, о какой могиле говорит отец.

— В порядке содержат могилу, — продолжал старик Антипов. — Чтут нашу Татьяну. И меня приняли хорошо... А докторша эта, Елена Александровна, которая лечила Татьяну, умерла. Не повидался я с ней, не успел. Наталья-то ведь не знает, что мать ее в Белореченске в госпитале лежала...

— Ты не говорил ей?

— Нет. Сам не пойму, почему... А ты вот что, Клавдия. Ты давай собирайся и поезжай к Михаилу.

— Ни за что! — испуганно сказала она.

— Не дури! Может, свадьбы у них еще не было, мало ли... Подарки отвезешь, денег им на обзаведение надо... Муж вернулся из командировки?

— Нет.

— А Татьяна дома?

— В полете.

— Тогда оставайся сегодня у нас, — сказал старик Антипов.

— Поеду домой, — не согласилась Клавдия Захаровна.

— Чего тебе одной сидеть дома? — Он обнял ее. Сейчас он жалел дочку, как не жалел давно.

— А если Миша вдруг позвонить надумает?.. — сказала она, всхлипывая.

Старик Антипов подумал, что это-то вряд ли, за три года Михаил ни разу не звонил домой, да может оттуда, где он служит, и нельзя позвонить, однако не стал разубеждать Клавдию Захаровну, пусть надеется и ждет. Такое ее материнское и женское дело — ждать...

— Еда у тебя есть? — спросила она.

— Все у нас есть, — ответил он. — А к Михаилу все-таки поезжай.

— Только не сейчас, отец. Потом как-нибудь...

* * *

Наталья не собралась на праздники в Ленинград. Не потому, что не было времени, — обернуться бы она вполне успела, просто не знала, с чем приедет домой, что скажет деду. Написать в письме, что у нее все хорошо и благополучно, — это одно, а лгать, глядя в глаза деда, она не сумеет...

Она не чувствовала уверенности, что жизнь ее сложилась как надо, не чувствовала и удовлетворения. Напротив, иногда она с тоской думала о том, что ей не прижиться в Белореченске, не понять людей, что она как была для них чужой, так и останется навсегда, Она добросовестно выполняла свои в общем-то нехитрые обязанности, писала о недостроенной бане, о затянувшемся ремонте Дома культуры, о нуждах горожан, однако не прониклась этими нуждами, была равнодушна к ним... Ее раздражали разговоры Ираиды Александровны о хозяйстве, надоедал со своими стихами и вздохами Володя, был противен Подлясов, переполненный апломбом и считающий себя обиженным, обойденным судьбой, а когда в комнату, где они работали с Ираидой Александровной, заходила Шитова, чтобы пожаловаться на Подлясова или просто посплетничать, Наталья старалась уйти... Быть может, лишь редактор не вызывал в ней чувства неприязни. Зиновий Евграфович, кажется, понимал ее состояние, ее растерянность, понимал и молчал, давая ей возможность самостоятельно, без посторонней помощи разобраться во всем, и за это Наталья была благодарна ему.

Она уехала в Белореченск ведь не только из-за Михаила — в конце концов это не самое главное, — скорее она уехала, чтобы найти удовлетворение, обрести уверенность в себе, в своих силах, но вместо этого обрела какое-то состояние неустойчивого равновесия, еще большую, чем прежде, неуверенность. Раньше она знала, что живет и работает, как все, а теперь жила как в затянувшихся гостях, отдельно от других...

Наверное, проще всего было бы взять и вернуться в Ленинград. Тем более Наталья не была связана с редакцией никакими обязательствами и договорами, однако это простое решение она отвергла, потому что не хотела показывать свою слабость, не хотела, чтобы о ней злословили здесь. Неважно, что ее не будет уже, — злословят всегда за спиной...

Ираида Александровна, заметив, как резко переменилась Наталья, все пыталась вызвать ее на откровенность, чтобы помочь, если надо, но делать этого она не умела, хотя и очень старалась.

Как-то спросила, осененная неожиданной догадкой, которая многое могла бы объяснить:

— Наташенька, ты не влюблена случайно?

— Случайно нет, — ответила Наталья и усмехнулась. Слишком наивными выглядели попытки Ираиды Александровны взять на себя обязанность духовной наставницы.

— Темнишь, наверное? — не поверила Колесникова.

— Заметно?

— Еще как! — вдохновилась Ираида Александровна.

— И говорят, конечно, в городе об этом? — спросила Наталья с издевкой.

— Да поговаривают... — Колесникова смутилась отчего-то, хотя это бывало с ней редко, и стала сосредоточенно набивать ватой мундштук папиросы.

— И в кого же я влюблена, если не секрет?

— Мне, Наташенька, некогда слушать сплетни.

— А все же?

— Будто бы в нового архитектора...

— Увы! — Наталья развела руками. — Это не мой тип мужчины.

Она не лгала. Сергей действительно не нравился ей. Не нравился ни как возможный возлюбленный, ни как человек, с которым хотелось бы разделить свои огорчения и радости, на плечо которого, когда бывает невмоготу, можно было бы приклонить голову. Он был скучен, однообразен со своей эрудицией, не выходящей, однако, за рамки его профессии, со своей железной убежденностью, что настоящий человек, то есть человек будущего, — это цельная личность, начисто лишенная всякой сентиментальности, личность, отметающая все случайное («спонтанное» — почему-то говорил он) в жизни, опирающаяся только на то, что поддается точному расчету. Правда, они по-прежнему встречались едва ли не каждый вечер, но он все больше и больше докучал ей, она начинала сомневаться в том, что он сам личность, и видела, что он вот-вот заговорит о любви, о невозможности жить без нее и тому подобное. А это было не нужно ей. Да и ему, пожалуй.

Впрочем, пока никто не намекал об их отношениях, Наталья относилась к Сергею со снисходительностью женщины, понимающей, что в нее влюблены, но не считающей себя чем-то обязанной за эту влюбленность. А после нечаянного разговора с Ираидой Александровной она задумалась. Нельзя допустить, чтобы Сергей окончательно потерял голову. Такие люди, как он, правда, редко теряют голову, но уж если теряют, то делают массу глупостей, как бы забывая на время о своем кредо.

Она решила перебраться на частную квартиру и пошла посоветоваться с Беловым, где лучше снять комнату.

Он встретил Наталью радушно, но не удержался и укорил:

— Признаться, я начал думать, что вы забыли меня...

— Замоталась, Аркадий Петрович, — виновато сказала Наталья.

— Дела, дела!.. — Он улыбнулся. — Я понимаю, не думайте, что есть люди помоложе и поинтереснее такого старика, как я.

— Вы ошибаетесь.

— Бог с вами, Наталья Михайловна! — воскликнул он. — Я ведь не имел в виду никого персонально... Ну, проходите, прошу вас, в мою берлогу. Будем с вами чаевничать и восстанавливать связь времен, а?..

— Разве она нарушилась? По радио об этом не передавали, — пошутила Наталья.

— Разумеется, связь времен не нарушилась и не может нарушиться, — сказал Белов. — Однако кое-кому кажется, что ее вообще не существует, что это мистика, досужий вымысел фантазеров и бездельников.

— Неужели есть такие люди? — удивилась Наталья.

— Больше, чем необходимо.

— А разве они необходимы?

— Конечно, Наталья Михайловна, конечно! Всякая мысль, как и всякое действие, нуждается в оппонентах.

Они прошли в тесную комнатку, где едва помещались стол, три колченогих стула, кровать и старый фанерный шкаф. Еще самодельные полки, заваленные книгами и папками с бумагами. Впрочем, книги стопками лежали и на полу.

Белов занимал часть первого этажа в старом-престаром доме.

— Комната не ахти, — заметив, с каким вниманием Наталья оглядывает его жилье, сказал он виновато. — Зато у меня есть собственная терраса и кухня! А вообще этот дом скоро снесут. До революции здесь жил второй гильдии купец Потапов. Торговал всякой всячиной, но основной доход имел от народных промыслов, соображал кое-что и объективно поддерживал народное искусство! Кровопийца, разумеется, нажил большие миллионы, но если бы он не скупал у местных жителей их деревянные поделки, тогда, может, мы сегодня не имели бы мастеров по деревянной резьбе!.. Вот вам противоречие, а?..

— Пожалуй, — согласилась Наталья. И вдруг, вспомнив о поездке в монастырь, спросила: — Аркадий Петрович, я слышала о какой-то чудотворной иконе...

— Была, была такая!.. — Он кивнул. — Это икона с изображением Пантелеймона-исцелителя весьма редкой работы. Разумеется, никаких чудес. Мы с вами материалисты и прекрасно понимаем, что чудес не бывает, любое явление научно объяснимо... — Он встал, подошел к одной из полок, порылся там, что-то отыскивая, не нашел и махнул рукой. — Не помню, куда положил книгу...

— Такие вещи, — улыбаясь, сказала Наталья, — надо класть поближе к рукам.

— Вы правы. А икона действительно уникальная. По некоторым сведеньям, ее писал Игнатий Грек...

— Феофан Грек? — поправила Наталья.

— Игнатий, Игнатий, — повторил Белов. — На Руси было два иконописца с такой фамилией. Феофан более известен.

— Вот не знала.

— Многие не знают, это не беда. А икона исчезла, и никто не знает, куда она делась. Но рано или поздно мы ее найдем! Это народное достояние, и достояние, должен отметить, не имеющее цены. Я видел ее ребенком... — Он нахмурился, засуетился как-то неестественно и, вспомнив, что собирался угостить Наталью чаем, стал накрывать на стол.

Его нечаянная оговорка, что он ребенком видел знаменитую икону, заинтриговала Наталью. Ей давно хотелось узнать подробнее о жизни Белова и почему, говоря о нем, люди странно усмехаются, пожимают плечами, словно речь идет о старике, который выжил из ума. От кого-то она слышала, что Аркадий Петрович выходец из дворян, едва ли не потомок каких-то графов или князей, что он жил в эмиграции и вернулся на Родину уже после Отечественной войны, но слухам этим Наталья не очень-то доверяла.

— Вы всегда жили в Белореченске? — спросила она.

— Всегда ли я жил здесь?.. — Он задумался. — Простите, это любопытство журналиста?..

— Скорее, нет.

— Вопрос ваш, Наталья Михайловна, сложный и больной для меня... Нет, я не всегда жил здесь. Догадываюсь, что вы обо мне слышали много, и разного...

— Слышала, — призналась она.

— И что же именно?

— Говорят, что вы из князей...

— Ерунда! — Белов поморщился. — Нет, никакой я не князь. Просто мой отец был управляющим у князей. А люди часто путают. В восемнадцатом году семья наша эмигрировала вслед за хозяевами. Отец через два года скончался, а вскоре и мать умерла... Я не мог там оставаться и, как только представилась возможность, вернулся на Родину...

— Интересная у вас жизнь, — проговорила Наталья.

— Отнюдь, — возразил он. — Впрочем, для вас это может быть интересно, поскольку моя жизнь как бы книга, а для меня... Я так мало сделал для своего народа, а ведь на мне лежала обязанность искупить ошибку родителей...

— Вы же не виноваты, Аркадий Петрович.

— Человек живет не сам по себе, а продолжает жизнь своих предков, Наталья Михайловна. С нами не только настоящее, но и прошлое, и будущее!.. Я вот завидую вам. У вас впереди целая огромная жизнь, и вы вправе, а главное — имеете возможность распорядиться ею с наибольшей пользой для людей. Это великое, огромное счастье, поверьте мне! А все остальное... Наши переживания, невзгоды, наши огорчения — все это... — Он взмахнул рукой. — Разговорили вы меня, Наталья Михайловна.

— Простите...

— Бог с вами! Это меня простите, старика.

* * *

Комнату Наталья нашла сама. Это была уютная, светлая комната с мебелью, с отдельным входом. Хозяйка показалась Наталье милой, доброй женщиной. Она не ставила никаких условий, только предупредила, что летом, может быть, придется освободить комнату.

— Обещаются дочка с мужем и с ребятишками приехать, — вздохнула она.

— Меня устраивает до лета, — поспешно согласилась Наталья.

В тот же день она и переехала.

Узнав об этом, Ираида Александровна искренне возмутилась.

— Ты понимаешь, что такое жить на частной квартире?! — взявшись за голову, говорила она. — Туда не ходи, здесь не садись, поздно не возвращайся, гостей не приглашай!..

— Моя хозяйка не такая, — сказала Наталья.

— Ха! — сказала Ираида Александровна, окутываясь дымом. — Все домовладельцы, Наташенька, одинаковые.

— Ты тоже?

— Мы комнат не сдаем. Зато сами, пока строились, намучились по частным углам. Не понимаю я тебя! Чем тебе плохо в гостинице? Редакция оплачивает... И комнату тебе обещают в новом доме...

— Надоело в гостинице, — призналась Наталья. — Живешь, как на вокзале. И шумно. Иногда поработать хочется вечером, так обязательно кто-нибудь из жильцов в очередном загуле.

— Вот в этом есть своя сермяжная истина... — проговорила Ираида Александровна. — Слушай, перебирайся тогда к нам! — предложила она и, похоже, обрадовалась.

— Спасибо, поживу там.

— Смотри. Кстати, ты серьезно решила писать о Белове?

— Серьезно.

Ираида Александровна пожала плечами и воткнула в пепельницу окурок.

— Он интересный человек, — продолжала Наталья, — делает полезное дело...

— Да я ничего. ЗЕТ одобрил?

— В общем, одобрил.

Желание написать об Аркадии Петровиче возникло у Натальи тотчас после встречи с ним. Даже не столько о нем лично, сколько о привязанности человека к земле, на которой жили и трудились его предки, к Родине, о чувстве долга перед нею и перед ушедшими, о бережном и любовном отношении к оставленному предками наследию. И о ребятах, которые много помогают Аркадию Петровичу и, помогая, учатся уважению к истории своего народа, ибо история — это ведь биография твоей Родины, а не просто хронологическая таблица в конце учебника, не просто далекие победы и поражения, имена творцов и деспотов...

Очерк писался трудно, Наталья не имела опыта, но, кажется, получался. Когда он был почти готов, неожиданно заболел редактор, а вместо него — тоже неожиданно — остался Подлясов, хотя по должности положено было заменить редактора Христофоровой.

В первый же день Подлясов собрал сотрудников редакции.

Сидел он за столом Зиновия Евграфовича, и на столе не было ни бумаг, ни старых газетных полос — только телефон и чернильный прибор. Исчезла и табуретка с плиткой и чайником. Теперь это был именно рабочий, служебный кабинет, но — странное дело — не хватало как раз рабочей обстановки, которую создавал домашний беспорядок.

— Все вы знаете, что Зиновий Евграфович тяжело болен, — скорбно сказал Подлясов. — Факт весьма печальный, товарищи... Но будем надеяться, что все обойдется хорошо...

— А сам мечтает, сукин сын, чтобы ЗЕТ не поправился, — шепнула Наталье Ираида Александровна.

— Товарищ Колесникова, вы хотите что-то спросить? — Подлясов строго смотрел на нее.

— Нет, продолжайте.

— Благодарю. Замещать редактора на время его болезни поручено райкомом партии мне. Это решение согласовано с Марией Павловной. — Он повернулся к Христофоровой, и она согласно кивнула. — Теперь о наших делах и планах. Я изучил редакционный план... — Он достал из стола папку и положил перед собой. — Не буду скрывать: меня не все устраивает. Тем не менее, я не считаю себя вправе подвергать этот план ревизии. Но одно пожелание у меня есть, товарищи: побольше информации! Все это хорошо — фельетоны, очерки, репортажи, однако... — Подлясов обвел всех глазами, и Наталье показалось, что на нее он посмотрел особенно пристально. — Наша первоочередная задача — информировать читателей о жизни города и района. Это не исключает постановку в газете нравственных и морально-этических проблем, проблем воспитания и так далее, но, повторяю, информация прежде всего. — Он раскрыл папку. — Наталья Михайловна, у вас в работе очерк из цикла «Люби и знай свой край»...

— Да.

— Тема важная. Когда вы сможете сдать материал?

— Дня через два.

— Хорошо, — он что-то пометил в плане. — Ираида Александровна, я понимаю, что вам трудно управляться с хозяйством, поскольку ваш муж часто выезжает в район, тем не менее я убедительно прошу вас не злоупотреблять рабочим временем для личных нужд.

— Я учту вашу просьбу, — сказала Колесникова.

Наверное, с полчаса после совещания Ираида Александровна неистово и молча работала. Исписанные крупным, угловатым почерком листки вылетали у нее из-под руки, как из печатной машины. Заглянул Володя, чтобы обсудить создавшееся положение, — она жестом прогнала его. Заливался телефон — она снимала трубку и тут же клала ее. Наталья наблюдала за ней и ждала, когда же Ираида Александровна заговорит, потому что целых полчаса молчания слишком много для нее.

Очередной листок, исписанный наполовину, полетел в корзину.

— Факт весьма печальный!.. — выкрикнула она, передразнивая Подлясова. — Прохвост! Он знает, что ты пишешь очерк о Белове?

— Видимо, знает, — ответила Наталья.

— Впрочем, сие не имеет значения. Можешь бросить свой очерк в корзину.

— Ты так думаешь?

— Не думаю, а знаю. Думать и знать, Наташенька, не одно и то же. — Ираида Александровна посмотрела на часы. — Мне необходимо сбегать домой. Если что, я в «Сельхозтехнике».

— Не боишься?

— В гробу я его видела! Он считает, сколько я работаю дома по ночам?.. Вообще уйду из редакции. Не вернется ЗЕТ, немедленно уйду. Устроюсь дояркой. Я страшно люблю, как пахнут коровы и парное молоко.

В тот же вечер, просидев далеко за полночь, Наталья дописала очерк. Утром отдала машинистке, а к обеду отнесла Подлясову. Она не думала, что он прочтет сразу, однако Подлясов прочел и вызвал ее к себе.

Рукопись лежала на столе.

— Все это, Наталья Михайловна, очень любопытно. — Он улыбнулся, как бы подчеркивая свое расположение. — Но меня смущает одно обстоятельство... Поймут ли нас? Я вот читал очерк и думал: а тот ли Белов герой, о котором нужно рассказать?

— Наверное, он совсем не герой, — сказала Наталья. — Но его судьба...

— Именно судьба! — перебил ее Подлясов. — Человек сам кузнец своего счастья, верно?

— Отчасти.

— Простите, кто ваши родители?

— Меня воспитывал дедушка.

— Извините, я не знал. А он кто?

— Кузнец, — сказала Наталья. — Бывший, правда. Теперь на пенсии.

— Кузнец! — с пафосом повторил Подлясов. — Он всю жизнь работал на благо народа, буквально ковал свое счастье... Взгляните, Наталья Михайловна, какие замечательные люди окружают нас! Они достойны того, чтобы о них знали все. А мы преподнесем читателям очерк об этом Белове...

— Но ведь очерк не столько о Белове...

— Поговорим и об этом. — Он перелистал рукопись. — Ага, вот... Вы слушайте внимательно. «Мы любим повторять, что необходимо множить славные традиции наших отцов. Это бесспорная истина. Однако, повторяя ее, мы как-то забываем порой, что прежде всего мы обязаны беречь эти традиции, беречь все, что создавалось талантом и трудом наших предков...» Улавливаете? В этом кусочке, Наталья Михайловна, слышится призыв к патриархальщине, ироническое отношение автора к нашим сегодняшним традициям, рождающимся на наших глазах. Что означает «беречь» в вашей интерпретации?.. Молиться на старину, на разные там, понимаете ли, религиозные ансамбли и черепки, которые ищет Белов с помощью школьников?

— Между прочим, у него есть официальное разрешение Академии наук, — сказала Наталья.

— Какое разрешение? — насторожился Подлясов.

— Проводить раскопки.

— У Академии наук свои интересы и задачи, а у нас свои, Наталья Михайловна. — Подлясов поморщился. — Но главное, Белов не та, не та фигура...

— К сожалению, другие не занимаются. И потом... Мне кажется очень естественным, что именно он так влюблен в историю своего края.

— Может быть... Знаете что? Пошлите-ка свой очерк в большую газету! — неожиданно посоветовал Подлясов. — В областную или даже в центральную. У них шире возможности, они лучше нас осведомлены, что на сегодняшний день наиболее важно. Измените фамилию героя, тогда тема ваша прозвучит обобщающе... — Он опять улыбнулся приветливо, располагающе и тем обескуражил Наталью.

— Я подумаю, — сказала она, поднимаясь.

— Рад, что мы поняли друг друга. А уходить не спешите. У меня для вас есть задание. На бюро райкома шел разговор о том, что мы мало рассказываем на страницах газеты о будущем Белореченска, о перспективах развития города. Нужно подготовить большой материал, дадим целый разворот! Побеседуйте с новым архитектором, он в курсе. Словом, найдите форму, чтобы это было интересно и убедительно. Тем более, повод есть хороший: утвержден Генеральный план развития Белореченска.

Наталья и соглашалась с Подлясовым, понимая, что у районной газеты ограниченные возможности и свои специфические задачи, находила, что по-своему он прав, но и несоглашалась тоже, потому что ведь это прекрасно, когда человек бескорыстно занимается делом, которое по душе ему и полезно людям... Не о собственном благе печется Аркадий Петрович, совсем нет! Он печется о городе. Он поставил перед собой благородную цель — создать краеведческий музей, и наверняка придет время, когда в этот музей будут приходить экскурсии, чтобы взглянуть на черепки, о которых столь неодобрительно говорит Подлясов, чтобы узнать о долгой и нелегкой истории Белореченска, истории, которая является частью биографии Родины...

— Ну? — спросила Ираида Александровна.

— Посоветовал послать очерк в «солидную» газету.

— Я так и знала! Далеко вперед смотрит. Если твой очерк появится в нашей газете и вдруг не понравится начальству, Подлясов, как исполняющий обязанности редактора, получит втык, так?.. А если очерк будет опубликован в другой газете, он скажет, что сразу оценил твое произведение. Гениально! И овцы целы, и волки сыты. Ну, а если не опубликуют очерк и в большой газете, Подлясов опять же на коне — он предупреждал. Не думай, Наташенька, он не под тебя копает, он под ЗЕТа роет...

ГЛАВА XXVI

Посылать свой очерк Наталья никуда не стала. Решила, что пусть полежит пока. Неплохо бы показать его и Зиновию Евграфовичу. А работа над материалом о развитии Белореченска пришлась ей по душе. По правде говоря, она была благодарна Подлясову, что он «подбросил» интересную тему. В сущности, Наталья вообще не имела ничего против Подлясова, а его требовательность даже нравилась ей. Может быть, именно требовательности как раз и не хватает Зиновию Евграфовичу. Конечно, Подлясов бывает излишне придирчив, зануден, но ведь если задаться целью выискивать в людях недостатки, их найдешь сколько угодно и у кого угодно. К тому же она недостаточно хорошо знает своих коллег, ей многое непонятно в их отношениях, а чтобы разобраться в этом по справедливости, нужно стать не просто членом коллектива, но своим человеком. Возможно — почему и нет? — та же Колесникова несправедлива в своей ненависти к Подлясову, а она пользуется авторитетом и влиянием на остальных. Бывает же, что человека не любят не за то, что он плох, а за то, что он лучше окружающих.

Сергей охотно откликнулся на ее просьбу о помощи и согласился, чтобы Наталья взяла у него интервью. Для начала он пригласил ее к себе в кабинет. Водя указкой по макету будущего Белореченска, он вдохновенно рассказывал, каким станет город через десять — пятнадцать лет. Появятся широкие улицы и бульвары, пересекая город с востока на запад — от нынешнего вокзала, который вскорости снесут, до набережной, — протянется проспект Революции, центральная магистраль Белореченска. Современные жилые дома, общественные здания, Дом быта, административный центр, гостиница на 480 мест...

— Представьте себе, — говорил Сергей, — светлый, белый город и, так сказать, вкрапленные в него островки старины...

— А эти островки не потонут в бетоне и стекле? — шутливо спросила Наталья.

— Ни в коем случае! Вокруг исторических и архитектурных памятников останется пространство. Это будут как бы маленькие музеи под открытым небом, понимаете? Вот вы идете или едете по проспекту Революции, вам нужно попасть на речной вокзал... — Указка стремительно взлетела над макетом. — И вдруг перед вами зеленая площадь, а в центре — церковь Богоявления...

— Наверное, это красиво.

— Знаете что? — оживился Сергей. — Мы можем пройтись по городу, и я покажу вам на местности, где и что намечено строить.

Оказалось, что проспект Революции протянется там, где теперь стояли дома, а гостиница под названием «Витязь» будет построена на месте редакции...

— Пока это трудно представить, — рассказывал Сергей, — а когда снесут все эти избушки на курьих ножках, откроется прекрасная перспектива. Вы обращали внимание, что церковь Богоявления стоит на взгорке? Она окажется как бы парящей в воздухе...

Наталья с удовольствием и интересом слушала Сергея. Он уже не казался ей сухарем. Его возбуждение нравилось Наталье и передавалось ей. Она явственно видела контуры будущего города и знала, как напишет об этом. Она не побоится возвышенных слов, потому что должна увлечь читателей, как ее увлек Сергей. Все правильно: человек живет ради будущего, во имя его, а иначе жизнь потеряла бы всякий смысл, перестала бы быть радостью, праздником, превратившись в скучную обязанность. А это, должно быть, страшно — жить по обязанности...

Сергей знает, зачем живет, и поэтому он счастлив.

А она?..

— Мы хорошо потрудились сегодня, — сказал Сергей, останавливая машину возле гостиницы. — Можем и отобедать.

— В другой раз, — возразила Наталья. Она была охвачена приятным волнением, когда появляется чувство, что сейчас — именно только сейчас — ты сможешь все на свете, и для этого нужно одно: работать, работать. — Если не трудно, подбросьте меня домой, — попросила она.

— Вы избегаете меня, Наташа...

— Не надо, Сергей Владимирович, оставим.

А дома Наталью ждал приятный сюрприз: приехал старик Антипов. Он сидел в комнате Натальи, тут же была и хозяйка.

— Откуда ты взялся? — Она кинулась обниматься, а хозяйка тем временем вышла.

— С поезда, — сказал старик Антипов, внимательно приглядываясь к ней: не изменилась ли внучка, а если изменилась, то в лучшую или в худшую сторону?

— Как ты нашел меня?

— Язык, говорят, до Киева доведет, — вздохнул он. — Отыскал твою редакцию, а там молодой человек... Володя, кажется? Вот он и привел меня сюда. Побеседовали с хозяйкой, приятная женщина...

— Очень, — согласилась Наталья. — Хорошо здесь, верно?

— Хорошо-то хорошо... А дети хозяйкины не живут!

— Они устроены.

— Понятно, что устроены. Все как-то устраиваются. Но почему один едет устраиваться туда, а другой оттуда?.. Вот чего я никак не пойму... А этот молодой человек, Володя, он вместе с тобой работает?

— Вместе, — улыбнулась Наталья, подумав, что дед никогда не умел скрывать свои мысли. — Он ответственный секретарь.

— Это что же, как у директора завода?

Наталья рассмеялась:

— Это другое, дедушка. Володя начальство. Просто его должность так называется.

— Ишь ты!.. — сказал старик Антипов и покачал головой. — Однако я проголодался. Кормить дома будешь или ты в ресторане питаешься?

— Сейчас накормлю.

Это немного успокоило его. Значит, не совсем внучка отбилась от нормальной жизни, раз для себя готовит. Столовых он не любил, в ресторане вряд ли и бывал когда-нибудь, всю жизнь носил на работу бутерброды и молоко, и вовсе не понимал женщин, которые обедают в столовых, считал, что это от лени. Времени, говорят, не хватает, устают, дескать, сильно... Для того чтобы приготовить обед, время найти можно, а усталость... В будни человек и должен уставать, тогда и праздник в радость, тогда, может, и смерть не страшна, потому что доберется до нее человек на исходе сил и примет ее как должный отдых. Вообще для того и жизнь, чтобы уставать, а как же иначе?..

* * *

Наталья быстро управилась с обедом. Хорошо, что был у нее бульон и рыба уже почищенная и обвалянная в сухарях.

— Молодец, — похвалил старик Антипов. — С продуктами здесь как?

— Ничего. Выбор поменьше, чем в Ленинграде, зато рыба есть.

— То-то я и вижу — сиг?

— Сиг, — ответила Наталья.

— Я и вкус его позабыл.

— У нас наешься. Ты молоко или чай?

— И молока хочется, и чаю. Молоком-то меня хозяйка угостила, давай чай.

После обеда они сидели, разговаривали, старик Антипов все расспрашивал Наталью про ее жизнь в Белореченске, а про свою не рассказывал — нечего, дескать, какая жизнь у одинокого старика: утром поднялся с постели — хорошо, слава богу, что поднялся; вечером улегся спать со спокойной душой и чистой совестью — тоже ладно, прожит еще день, есть прибавка у длинной вереницы прожитых раньше дней...

— Работой-то довольна?

Наталья задумалась. Лгать деду не хотелось, к тому же и бесполезно лгать, потому что он поймет это. И будет огорчен.

— Трудно сказать, — ответила она. — Иногда довольна, а иногда не очень...

— Это-то всегда так, если дело любишь. Худо, когда бывает все равно... Татьяна пишет тебе?

— Редко.

— А что делает она, знаешь?

— Знаю.

— Несерьезная работа, — сказал старик Антипов и с какой-то тайной надеждой посмотрел на Наталью. Более всего ему хотелось сейчас, чтобы старшая внучка поддержала его сомнения, чтобы она была заодно с ним. Хотелось найти в ней союзника теперь, когда других союзников, казалось ему, у него не осталось, когда все перестали или просто не желают понимать его, а что кого-то не умеет и не хочет понять он, этого старик Антипов не допускал.

Всегда, всю жизнь он понимал людей. По крайней мере, делал все, чтобы понимать. Так отчего бы вдруг разучился?..

Наталья догадывалась, какого ответа ждет от нее дед. И знала, что может ободрить его, поддержать в нем уверенность в собственной правоте, ей было жаль деда и, глядя на его осунувшееся, изрезанное морщинами лицо, на его большие и некогда сильные руки, которые, ослабев, сделались неуклюжими, как бы лишними, на его поникшие плечи, она винила себя, что оставила деда одного, просто — бросила... Не ошиблась ли она, не ступила ли на легкую дорогу, позабыв, что не бывает большего удовлетворения, чем жизнь ради других?.. А может, она сейчас обманывает себя, на самом деле ей нужен повод, чтобы повернуть назад, потому что дорога-то оказалась тяжелей?..

— Продолжай молчать, — сказал старик Антипов. — Или я дурак, или не понимаю, что происходит вокруг... — Он махнул рукой. — Домой не собираешься возвращаться?

— С чего ты взял? — Наталью даже пугало умение деда угадывать чужие мысли.

— Просто спросил. А Михаил женился и остался служить в армии, — неожиданно сообщил он. — Такие дела...

— Женился?! — переспросила Наталья.

— Ничего особенного, время пришло — и женился. А вот зачем остался на эту сверхсрочную, никак не пойму. Ты что думаешь?..

Наталья молчала. Она-то, может быть, и знала, почему и зачем Михаил поступил так. Вероятно, к лучшему, думала она. Однако его решение могло сказаться и на ее жизни. Она рассчитывала, что он вернется и тогда дед не будет одинок, а теперь...

— Твой отец тоже любил армию, — проговорил старик Антипов. — Как я был против, чтобы он поступал в военное училище!.. Надеялся, что станет инженером или сменит меня у молота. Не получилось. Выходит, правду говорят, что каждому свое?..

— Наверно, — отрешенно молвила Наталья, продолжая думать о Михаиле и о том, как теперь должна поступить она.

— Раньше иначе было. Сын наследовал отцу.

— Да разве в профессии дело, дедушка?

— Не знаю, в чем, а только не такой я видел свою старость. Совсем не такой... — Он тяжело вздохнул. — И мать, бабушка твоя, не была бы довольна, поглядев на вас. Неразумная птица гнездо вьет, каждый год домой прилетает, а тут!.. Нет, не зря Борька Костриков говорит, что мир наперекосяк пошел и дал трещину.

— Это он когда лишнего выпьет, — сказала Наталья.

— На свои пьет! — неожиданно возразил старик Антипов. — И семья у него нормальная, и дети как дети. А тебя взять?.. Четверть века прожила, а ни семьи, ничего. По чужим углам скитаешься, словно своего дома нету. Откуда в тебе это?..

И тут он всномнил невестку, и как она не хотела возвращаться в их семью, вспомнил, что росла Татьяна в детском доме, и со страхом подумал, что, может, Наталья-то унаследовала от матери это упрямое нежелание жить, как живут все, унаследовала не по своей воле, а значит, весь век так и будет скитаться, и после его смерти вообще забудет о своем родстве, об антиповском корне, и дети ее никогда не узнают, кто был и как жил их прадед, не узнают даже, какую он носил фамилию... Он сидел какой-то потерянный, точно упустил из рук своих последнюю тонкую нить, связывающую его с этим миром, в котором пребывал он семьдесят долгих лет, работал, страдал и радовался, на что-то надеялся, к чему-то стремился...

— Показала бы город, что ли, — сказал старик Антипов, поднимаясь.

— С удовольствием, дедушка!

Они бродили по Белореченску, и Наталье все казалось, что дед внимательно, как-то чересчур уж внимательно интересуется всем, расспрашивает, как называются улицы, по которым они проходят, куда эти улицы ведут, как будто бы он бывал здесь раньше и не просто вышел погулять, а словно ищет чего-то...

Сразу за рынком начинался Еловый переулок, там не было ничего достопримечательного, и Наталья не собиралась вести туда деда, однако он неожиданно заупрямился.

— Пойдем сюда.

— Это тупиковый переулок, — сказала Наталья. — Всего несколько домов.

— А мне интересно! — настаивал старик Антипов. — Я люблю всякие тупики.

Они свернули. Возле дома шесть дед вдруг остановился, подумал и направился к калитке.

— Ты куда? — спросила Наталья удивленно.

— Я сейчас, сейчас... — Он собрался толкнуть калитку, но тут из-за дома выбежала огромная собака, звеня длинной цепью, и стала бросаться на забор.

Наталья схватила деда за руку и потянула прочь.

— Да что с тобой?

— Ничего, ничего... — бормотал он, отступая.

Старик Антипов понимал, что должен рассказать внучке, почему пришел сюда, в Еловый переулок. И не мог. Может быть, боялся ее упреков, что не рассказал раньше...

— Что-то неладное творится с моей головой, — сказал он и потер виски.

— Тебе плохо? — спросила Наталья.

— Уже легче.

Было у него еще желание разузнать втайне от Натальи что-нибудь об Елене Александровне, порасспрашивать людей — здесь ее каждый знал, однако он отказался от этой затеи, напугавшись, что тем самым выдаст себя, и на другой день, не найдя поддержки, за которой приехал в Белореченск, но обретя малую надежду, что старшая внучка, возможно, не приживется здесь, старик Антипов вернулся домой.

* * *

Зиновий Евграфович проболел совсем недолго — у него не оказалось инфаркта, как предполагали сначала. В первый же день после выхода на работу он пригласил Наталью.

На столе перед ним лежали гранки с материалами о будущем Белореченска.

— Я прочитал, Наталья Михайловна, — сказал редактор. Был он озабочен, и Наталья подумала, что материал ему не понравился.

— Не получилось? — спросила она.

— Вот, взгляните. — Он протянул ей листок.

Это было коллективное письмо от жителей улицы 9‑го января. Они жаловались, что их дома собираются сносить. Наталья знала об этом. Более того, она ходила по дворам вместе с комиссией, которую возглавлял Сергей и которая занималась подсчетом и оценкой фруктовых деревьев и кустов в личных садах. Не все радовались скорому переселению в новые, благоустроенные дома. А одна женщина бросилась на снег поперек дорожки, ведущей во двор, и не хотела пропускать комиссию. «Не отдам! — кричала она. — Своими руками, своим горбом все сделали, а теперь под бульдозер?! Уходите!..» Наталья тогда еще подумала, что хозяйка просто неумна...

— Ну? — спросил Зиновий Евграфович.

— Я не совсем понимаю...

— Что вы не понимаете — это простительно, — перебил ее редактор. — А другим следовало бы понимать. Вы человек нездешний, новый... Видите, что люди пишут? Как же мы можем публиковать ваш материал, в котором вы так захватывающе расписываете перспективы жизни в благоустроенных домах...

— Но авторы письма не правы! — резко сказала Наталья. Ей не понравился тон редактора.

— Не так все просто, Наталья Михайловна. Некоторые считают, что новое строительство нужно начинать с центральной части города. Сносить, стало быть, деревянные дома. Их называют презрительно «деревяшками»...

— Правильно, Зиновий Евграфович! Будет прекрасный, красивый город.

— Одну минутку. Есть и другая точка зрения: начинать застройку следует с пустырей, которых вполне достаточно. Эти люди считают, что в ближайшие пятнадцать—двадцать лет нет необходимости сносить дома, которым стоять и стоять. Кто прав?

— Двадцатый же век на дворе, Зиновий Евграфович! Люди живут в собственных домишках, как в норах, словно сто лет назад. Никаких удобств. Простите, но в уборную ходят на огород!

— Я тоже хожу, — сказал редактор. — Уверяю вас, ничего страшного. Все дело в том, Наталья Михайловна, что́ понимать под удобствами. На ваш взгляд и на взгляд тех, кто добивается уничтожения «деревяшек», — это горячая вода, ванна, газ, теплая уборная... Но не это же главное!

— Главное личный огород и живность? — Наталья усмехнулась, вспомнив вдруг, как застала осенью за уборкой навоза Ираиду Александровну.

— Может быть. Удобства — это то, что дает людям возможность жить так, как им удобно. Простите за каламбур. И легче тоже.

— Как раз в новых домах и будет легче!

— Там будет проще, а не легче, — возразил Зиновий Евграфович. Он взял письмо. — Вот подпись Андрея Ивановича Цыганкова. Пришел с войны без руки, а у него четверо детей, дом-развалюха и есть нечего. С одной рукой он поставил новый дом. Строили они его лет пятнадцать. Недоедали, недосыпали, детишки в школу босиком бегали, а теперь ему говорят, что дом этот снесут, потому что он не соответствует Генеральному плану, который разрабатывали и утверждали люди, далекие от забот Андрея Ивановича... Переселяйся, Андрей Иваныч, в квартиру с теплой уборной! Выгребную яму не надо чистить, дернул цепочку — и все дела!.. — Зиновий Евграфович побледнел, глаза его не были, как обычно, добрыми, ласковыми — они были яростными. — Побывайте у Цыганковых, посмотрите, какой они вырастили сад!

— За сад им уплатят.

— Да разве можно деньгами оплатить такой труд? — воскликнул редактор. — А насчет удобств... Те же Цыганковы живут не на зарплату, Наталья Михайловна. Они живут именно за счет огорода и живности. — Он отпил из стакана чаю. — Совсем остыл, черт бы его побрал.

— Выходит, что мы поощряем частную собственность? — сказала Наталья, усмехаясь.

Он поднял голову, удивленно посмотрел на нее.

— Не надо мне читать лекций по политграмоте. Не стоит, Наталья Михайловна. Между прочим...

Зиновий Евграфович не умел обижать людей и никогда не делал этого. А мог бы в назидание Наталье и ее молодой горячности рассказать, что еще тогда, когда ее не было на свете, он приехал работать в деревню и ему казалось, что он может и должен перевернуть мир, переделать всех людей, то есть сделать их лучше, чем они есть, приучить к культурной, цивилизованной жизни, будучи убежден, что достаточно читать газеты и книги, слушать радио и плевать на всякую собственность, даже если эта собственность — всего-навсего огород... Много позднее появилось понятие «цивилизованные варвары», а когда-то и Зиновий Евграфович, молодой и тоже горячий, считал, что не у земли и не в земле будущее человечества. Он мог бы рассказать, как его не понимали люди, которым он желал добра и только добра, и как он не понимал этих людей, мучился, что не понимает, и было время, когда он готов был плюнуть на все и вернуться к прежней городской жизни. Но однажды к нему зашел местный фельдшер, проживший сорок лет в деревне, и открыл простую истину: не бывает всеобщего благополучия, каждый понимает его по-своему, и всегда, во веки веков люди будут устраивать личную жизнь на собственный лад...

Нет, не стал Зиновий Евграфович рассказывать Наталье об этом, подумав, что либо она поймет сама, либо... Доказать нельзя. Именно потому и нельзя, что у каждого человека свое представление о жизни.

— Дело не в частной собственности, — сказал он. — Вы любите хорошую свиную отбивную? И я люблю. Андрей Иванович тоже не откажется. А кто подсчитал, сколько мяса, молока и овощей давали личные хозяйства раньше и сколько они дают, а вернее не дают, сегодня?.. Разорять всегда легче. Во имя ли новой жизни, во имя ли красоты. А может, и красота города в том, что он такой?.. Вообще же, Наталья Михайловна, не будем спешить. Генплан утвержден не во всех инстанциях, и мы еще поборемся за его пересмотр.

— Значит, материал не пойдет?

— Я не могу дать его, не обижайтесь.

Наталья ушла от редактора в растерянности. Кажется, она попала в какой-то заколдованный круг — что бы ни сделала серьезного, все не так. Кто же прав: Сергей со своим энтузиазмом и убежденностью, что Белореченск надо строить чуть ли не заново, или Зиновий Евграфович и те, кто прислал в редакцию письмо?.. Страшно не то, понимала она, что может оказаться на стороне неправых. Страшно то, что, в сущности, ей это абсолютно безразлично...

— Что нужно ЗЕТу? — поинтересовалась Колесникова.

— Ничего особенного, — ответила Наталья и подумала, а не спросить ли у нее, где бы она предпочла жить: в своем доме с огородом и хозяйством или в новом доме с удобствами.

— Вот холера! — воскликнула Ираида Александровна. — Ведь забыла накормить кур. Голова моя садовая. Старуха не догадается, сидит на печи, кости греет... Слушай, Наташка, я слетаю домой, а ты, если что, скажи, что я пошла в «Сельхозтехнику».

— По-моему, ты была в «Сельхозтехнике» вчера, — улыбнулась Наталья. Ее смешила постоянная ложь Колесниковой и неумение придумать что-нибудь новенькое.

— Тогда на молокозавод, ладно?

— Скажу, что ты у первого секретаря райкома.

— Что ты! Ни в коем случае.

Едва она убежала кормить кур, явился Володя. Он всегда появлялся, как только Наталья оставалась одна, словно специально выслеживал этот момент.

— Можно у тебя покурить? — спросил он.

— Кури, — разрешила она. И тоже закурила.

— ЗЕТ зарубил материал?..

— Зарубил, Володя. Да бог с ним. — Она вспомнила, что Володина семья тоже живет в собственном доме, и решилась. — Если бы вам предложили квартиру в новом доме, вы поехали бы?..

— Нам уже предлагали, — сказал он.

— Ну?..

— Отец категорически против.

— Но ведь он не любит заниматься хозяйством!

— Говорит, что все могут разбегаться после его смерти.

— А ты что думаешь?

— Я поехал бы, — признался Володя. — А вообще... Копыловы в прошлом году переехали, их дом снесли. Афанасий Петрович раньше не пил. Выпивал, конечно, но редко. А теперь хлещет напропалую! Делать, говорит, все равно нечего... Я понимаю, почему ты спрашиваешь об этом. Вот года два-три назад на рынке у нас всего было навалом, а сейчас не разбежишься... Черт его знает, кому как. — Он потушил окурок и встал. — Я зашел, чтобы взять обратно свои стихи.

Наталья отобрала два его стихотворения, чтобы поместить в газете, и была удивлена, что Володя решил забрать их.

— А в чем дело?

— Слабые они еще, недоработанные, — сказал Володя смущенно. И было видно, что думает он иначе.

Наталья не стала его разубеждать.

— Это верно, слабые, — согласилась она. — Но лучших-то нет. И никто их вам не пришлет...

У нее случайно вырвалось «вам», и она хотела бы, чтобы Володя не обратил на ее оговорку внимания. А он, кажется, обратил — посмотрел на Наталью как-то странно, пожал плечами и вышел...

ГЛАВА XXVII

Старик Антипов увидел странный сон: как будто все они, Антиповы, живые и мертвые, собрались за праздничным столом в большой незнакомой комнате без окон и без дверей; Галина Ивановна, совсем-совсем молодая, в подвенечном наряде (он не сразу понял, что это их свадьба) сидела во главе стола, смущенная и вместе с тем радостная, как и положено невесте. Остальные — тут были и Михаил в военной форме, с орденами, и Татьяна, похожая на девочку-подростка, какой старик Антипов впервые увидел ее, и Клавдия со своим мужем, и Наталья (во сне же он еще и подумал, мол, как это дети и внуки могли быть на свадьбе?) — тянулись к Галине Ивановне своими бокалами с шипучим вином, но никто не мог дотянуться, потому что она как бы отодвигалась от стола вместе со стулом, делаясь меньше и незаметнее, и вот когда потянулся он, боясь раздавить хрупкий бокал или уронить что-нибудь на столе, Галина Ивановна, виновато ему улыбнувшись, исчезла вовсе, но последняя ее улыбка осталась в комнате, а он чувствовал рукой образовавшуюся пустоту...

Это было странно и, пожалуй, страшно — улыбка без человека, без лица, и старик Антипов проснулся, слыша, как часто колотится сердце.

В комнате было темно и прохладно. Печка давно остыла. Значит, время шло к утру.

Никогда старик Антипов не верил всяким басням, будто бы бывают вещие сны. Ерунда это, бабьи сказки. А если и бывают, думал он, так это просто-напросто людям очень хочется, чтобы сны сбывались, и они ищут в жизни того, что вроде бы должно произойти. Однако сейчас он чувствовал, что сон, который ему приснился, не был случаен: есть в нем какой-то смысл...

Он вспоминал рассказы людей о том, что, дескать, мертвые иногда являются во сне живым, чтобы позвать близкого человека к себе, и это в общем-то нелепое объяснение не показалось старику Антипову невозможным.

Может быть, приблизился его час.

Он отдернул на окне занавеску. Небо было яркое, звездное, а от луны исходило туманное свечение. «Похоже, на дворе сильный мороз... Надо бы протопить все печки, а то промерзнет дом, сырость заведется...» Думая об этом, старик Антипов знал, что печек топить не станет: ему совершенно безразлично, промерзнет ли дом и заведется ли в нем сырость.

Он встал, аккуратно прибрал кровать, открыл форточку, чтобы проветрить после ночи комнату, умылся, вскипятил чайник, позавтракал и с удовольствием закурил первую папиросу.

На душе было неспокойно, как если бы он должен был сделать что-то важное, обязательное, но не помнил, что́ именно...

Он бродил из комнаты в комнату, останавливался время от времени, прислушиваясь к пустой тишине, которая заполняла дом, и всякий нечаянный звук был тревожно долог, протяжен, как мерзкий осенний ветер, задувающий в тонкую, невидимую глазу щель.

Слух его был напряжен в неясном ожидании, улавливал малейший шорох, движение — даже тихое, едва угадываемое шуршание снега на крыше, и в голове мимолетно, не задевая сознания, не оседая в нем, мелькали, сменяя друг друга, разные мысли: о том, что надо бы перебрать полы — когда строили дом, не очень-то приходилось выбирать, и настилали доски, какие удавалось достать; о том, что совсем прохудилась крыша, весной, пожалуй, зальет большую комнату; что заваливается забор, подгнили столбы; дымит плита; оставлена с осени не проконопаченная лодка, а еще неплохо бы вычистить погреб — оттуда стало пахнуть...

Но все это — стороной, мимо... Все эти каждодневные хлопоты, которые были важными, обязательными вчера, неделю, месяц назад, которые прежде определяли если и не смысл, то ритм жизни, вдруг сделались именно вчерашними хлопотами...

Старик Антипов стоял в кухне, оглядывал пыльное запустение, грязную посуду, сваленную в раковине под рукомойником, неприбранный стол, и было ему безразлично это, но чего-то и недоставало среди беспорядка. Он долго не мог понять — чего? И это усиливало тревожное ожидание, покуда взгляд, скользнув по стене, не задержался на «ходиках»: гиря висела низко над полом, замер без движения маятник, и не было слышно привычного, размеренного «тик-так», «тик-так».

Старик Антипов потянулся, чтобы поднять гирю и качнуть маятник, но рука опустилась безвольно, и он, вздохнув, подумал отрешенно: «Зачем?»

Вот и Жулик покинул его. Ласковый и умный, самозабвенно преданный пес. Он прожил по-собачьи долгую жизнь. Перед смертью, волоча парализованный зад, Жулик приполз в сарай, где старик Антипов, чтобы занять себя, укладывал дрова, поскулил, жалуясь на свою немощь и близкий конец, лизнул руку, отвечая на последнюю в жизни ласку, и залез под крыльцо, где прятался и раньше, с самого щенячьего детства, когда признавал за собой какую-нибудь вину или считал себя обиженным.

Под крыльцом немного пространства — темная нора, и когда старик Антипов понял, что Жулик не выползет оттуда, он не стал доставать его чем попало, но разобрал крыльцо и на руках, завернув окостенелый труп в половичок, на котором Жулик спал, отнес в глухой угол огорода, выдолбил в промерзшей земле могилу и захоронил.

У него еще хватило сил, чтобы положить на прежнее место оторванные доски, а прибивать их не стал.

Последние три дня, с тех пор как околел Жулик, старик Антипов бродил по двору, по пустому дому, временами забывался, присев где придется, но тотчас, едва смежив веки, вскакивал: то слышалось тихое поскуливание, то осторожное, виноватое поскребывание в дверь — так Жулик просился в дом, когда, случалось, надолго убегал по своим собачьим делам...

Старик Антипов остановился посреди большой, бывшей когда-то общей, комнаты. Какая-то новая, беспокоящая сознание мысль остановила его, и была эта мысль неожиданной, никак не связанной с теми, другими мыслями — о полах, о прохудившейся крыше, — и эта неожиданность, новизна и острота мысли, явившейся вдруг, точно озарение, оглушила его своею простотой и очевидностью.

Боже, как все просто и ясно, даже удивительно, почему он раньше не подумал об этом?! А может, он, не сознавая этого, все последние дни только и думал об этом?.. Может, думал и раньше, то есть до смерти Жулика, но боялся оставить больную собаку и ждал, когда она околеет?..

Старик Антипов быстро вошел в комнату, которая всегда была его комнатой, открыл шкаф, достал праздничный темно-синий костюм из бостона, какие носили давно, придирчиво осмотрел, не помяты ли после долгого висения брюки и лацканы на пиджаке, отыскал белую рубаху, переоделся, повязал галстук... Посмотрев на себя в зеркало, он обнаружил, что сильно зарос, досадливо поморщился, но все же взял бритву и старательно выбрился. Снял со шкафа маленький чемодан, с которым ходил в баню, сложил туда пару чистого белья, запасную рубашку и все необходимое для бритья, носки...

Он тщательно проверил, плотно ли закрыты окна, не оставлен ли где свет или открытый огонь, вышел на крыльцо, повесил на дверь замок и, подержав в руке ключ, словно раздумывая, что с ним делать, положил на обычное место — за наличник над дверью.

Через огород, проваливаясь в глубоком снегу, старик Антипов пошел к автобусной остановке. Теперь он знал, что должен делать, и оттого чувствовал в себе забытую уже бодрость...

* * *

На Новый год все Антиповы собирались у деда. Это был семейный праздник. Правда, последние три года не было с ними Михаила, однако в этот раз обещал приехать в отпуск и он. Прислал телеграмму, что будет 30 декабря. Клавдия Захаровна позвонила и Наталье, напомнила о традиции.

Первыми приехали Анатолий Модестович со своей семьей — так удачно сложилось, что у Татьяны было три выходных дня.

«Москвич», плавно качнувшись на рессорах, остановился у ворот антиповского дома.

— Прибыли, — объявила Татьяна, выключая зажигание.

Сам Анатолий Модестович не любил водить машину, быстро уставал за рулем и никогда бы не купил ее, если бы не уговорила Татьяна.

Она проворно выскочила на воздух, схватила горсть снега, скатала снежок и, запустив его в окно, закричала:

— Дедушка-а-а, встречай госте-е-ей!..

День был тихий, морозный, и голос ее долго отзывался над застывшей рекой.

— Не ори, не в лесу, — одернула Клавдия Захаровна. — Совсем не умеешь прилично себя вести.

— Подумаешь! — фыркнула Татьяна и поджала губы.

— И не пререкайся, пожалуйста.

— Знаю, знаю! Я веду себя, как девчонка, и прочее, и прочее... Дедушка‑а! — опять позвала она.

Старик Антипов не выходил, не спешил встречать дорогих гостей.

— Спит он, что ли? — вслух подумала Клавдия Захаровна. И подошла к калитке.

Снег во дворе лежал нетронутый, не было видно никаких следов.

— Посигналь, папа! — сказала Татьяна.

Анатолий Модестович махнул рукой.

— Ну, что там? — спросил он жену, разминая затекшие ноги. Ему хотелось поскорее поставить машину, сбросить с себя дорожную тяжесть, недельную усталость, сесть с тестем за стол, выпить традиционную при встречах «маленькую», поговорить неторопливо, обстоятельно. Они не виделись уже месяца полтора. В конце года редко удается выкроить хотя бы для сна несколько свободных часов.

— Никого нет дома, — растерянно сказала Клавдия Захаровна. — Замок висит...

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — разочарованно проговорил Анатолий Модестович.

— Дед, наверно, пошел в магазин, — высказала предположение Татьяна.

— Наверно, — согласилась Клавдия Захаровна, а сама глядела с тревогой на чистый снег, понимая, что, если бы старик Антипов ушел в магазин, были бы его следы.

— Ключ-то хоть есть? — спросил Анатолий Модестович.

Клавдия Захаровна открыла калитку, прошла на крыльцо, протоптав дорожку, приподнялась на носках и нащупала над дверью ключ.

— Есть, — ответила она с облегчением.

— Значит, скоро придет.

Она отомкнула замок, ступила в просторные сумрачные сени, где было не теплее, чем на улице, и на нее пахнуло каким-то нежилым, застоявшимся воздухом, настороженной тишиной заброшенного помещения, и тут Клавдии Захаровне сделалось неуютно, появилась непонятная робость, похожая на страх, и она подумала, что и Жулик не встретил их...

— Жулик! Жулик! — окликнула она, и голос ее гулко, неестественно прозвучал в пустом доме.

Подошел Анатолий Модестович.

— Никого... — молвила Клавдия Захаровна, боясь пройти дальше сеней.

— М-да, ты права.

С улицы послышались возбужденные голоса.

— Кажется, пришел! — обрадовалась Клавдия Захаровна и вернулась из сеней на крыльцо.

Татьяна обнималась с Михаилом.

— Прибыл его благородие старшина сверхсрочной службы Михаил Антипов! — крикнула она, выпуская брата из объятий. — Докладывай родителям, как охраняешь мирный созидательный труд советского народа!

Он стоял подтянутый, стройный и снисходительно улыбался.

— Охраняем успешно, не волнуйся, трудись. Привет, маман! Здорово, отец! Все в сборе?..

— Почти, — сказала Татьяна. — Наталья приедет завтра утром, а дед исчез.

К ним подошли Анатолий Модестович и Клавдия Захаровна. Обнялись, расцеловались.

— Господи, сынок, ты совсем на себя не похож... — качая головой и едва удерживая слезы, приговаривала Клавдия Захаровна.

— Все нормально, маман!

— Все системы работают нормально, идем ко дну! — засмеялась Татьяна. — Граждане пассажиры, пристегните ремни.

— Когда ты повзрослеешь? — толкнув ее в бок, сказал Михаил.

— А зачем? Дети — цветы жизни!

— Цветы растут для того, чтобы их срывать и дарить...

— Я еще не распустилась!

Во двор вошла Надя Кострикова.

— Дядя Захар с вами приехал? — поздоровавшись, спросила она.

— Нет, — ответила Татьяна.

— А мы с Борисом так и решили, что он у вас. Борис заходил к нему позавчера, а его не было. Я потом тоже приходила, хотела жареной рыбой угостить, дядя Захар любит, чтобы в хрусточку...

— Постойте, Надя, — сказал Анатолий Модестович, нахмурившись. — Вы говорите, что его не было позавчера вечером?

— Не было.

— А где же в таком случае Жулик?

— Он же околел, — сказала Надя. — Уже с неделю. Дядя Захар похоронил его в малиннике. Переживал очень, сам не свой ходил. У него спросишь что-нибудь, а он словно не слышит...

— Господи! — воскликнула испуганно Клавдия Захаровна, закрывая руками лицо. — С отцом что-то случилось, я чувствую... Толя, Миша, почему вы стоите?! Надо немедленно узнать, заявить... Не стойте же вы!

— Не паникуй, — успокоил Анатолий Модестович. — Сначала нужно спокойно обсудить положение... Возможно, он у кого-нибудь из своих друзей, а мы бросаемся в крайности.

— Я тоже так думаю, — поддержала Татьяна отца. — Сидит с пенсионерами и решает мировые проблемы на высшем уровне.

— Помолчи ты ради бога! — сказала Клавдия Захаровна. — Отец очень редко не приходил домой ночевать, вы же знаете.

— Редко, — подтвердила Надя. — И он всегда предупреждал нас, если уходил надолго или уезжал.

— Делайте же что-нибудь! — опять потребовала Клавдия Захаровна. — Мы здесь гадаем, а он, может быть, лежит в больнице... — Она закусила губу, боясь произнести более страшные слова.

— Ну что, поедем в милицию, отец? — спросил Михаил.

Проводив глазами машину, Клавдия Захаровна беспомощно опустилась на заснеженное крыльцо. Глаза ее были пусты, неподвижны. Бог знает какие предположения строила она, одно другого нелепее и кошмарнее!.. То ей казалось, что старик Антипов попал под электричку, собираясь ехать к ним, и она явственно видела его истерзанное, окровавленное тело на операционном столе; или что у него на улице случился инфаркт и сейчас он лежит, бездыханный, опавший, в реанимационной палате, и вокруг него разговаривают только шепотом, как возле покойника...

— Какая дикость, боже, какая дикость... — шептала она.

Надя потихоньку ушла, понимая, что сейчас она лишняя здесь. Татьяна, присев на крыльце рядом с матерью, обняла ее:

— Успокойся, мамуля. Возьми себя в руки. Ведь ничего еще не случилось, а ты уже в панике...

— Я чувствую, чувствую недоброе!

— Между прочим, дед вполне мог уехать к Наталье, — сказала Татьяна и поняла, что именно этого не может быть, потому что мать как раз позавчера вечером, когда деда уже не было дома, разговаривала с Натальей по телефону.

А Клавдия Захаровна не подумала об этом.

— В самом деле, — ожила она. — От него всего можно ожидать. В последнее время он стал очень импульсивный, никогда не знаешь, что сделает через пять минут. Скоро ли вернутся они?.. Лучше бы я сама поехала, их только за смертью посылать... — Она испуганно замолчала, обронив это страшное слово.

Анатолий Модестович и Михаил вернулись примерно через час. Им удалось выяснить, что ни в больницах, ни в моргах старика Антипова не было и нет.

— А это точно? — недоверчиво переспросила Клавдия Захаровна.

— Разумеется, — сказал Анатолий Модестович. — Ты же прекрасно знаешь, что он не выходил из дому без документов. Следовательно, если бы что-то случилось...

— Папа, хоть сейчас-то не развивай тезисы, — остановила его Татьяна. — Всем и все ясно. Мы уже догадались, что дедушка уехал к Наталье. — Она выразительно посмотрела на отца, и он, поняв ее, кивнул.

* * *

Женщины ушли в дом, чтобы прибраться и приготовить ужин, а мужчины остались. Они залезли в машину, Анатолий Модестович включил обогреватель и достал из-под сиденья бутылку коньяку, складные пластмассовые стопки и лимон.

— Хорошо устроился! — сказал Михаил.

— Давай за здоровье деда, что ли.

Они выпили, пожевали лимон, Анатолий Модестович закурил.

— Ну, рассказывай.

— Собственно, рассказывать нечего.

— А все же!

Михаил молчал. Он старательно, точно был занят важным делом, обсасывал лимонную дольку. При этом морщился, едва сдерживаясь, чтобы не выплюнуть.

— Я жду, — напомнил Анатолий Модестович.

— Чего?

— Ясности.

— А ее не будет, отец. Ибо... — Он разделался окончательно с лимоном, с удовольствием сплюнул остатки в открытую дверцу. — Ибо ее нет, не существует.

— Как прикажешь тебя понимать?

— В прямом смысле, отец. В самом прямом. Ясность вне нас. Она живет сама по себе. — Михаил усмехнулся. — Как истина в последней инстанции.

— Не остроумно, — недовольно сказал Анатолий Модестович.

— Я не конферансье, который обязан быть остроумным всегда. Тебе плеснуть?

— Капельку.

— Капелька по капельке родился океан. Видишь, начинаю изощряться. Ты думаешь, дед действительно у Натальи?

— Нет. Но дождемся ее приезда. Кстати, я давно собирался у тебя спросить...

— Стоп, отец! Красный свет. — Михаил вздохнул. — Все-таки удивительная у нас семейка, честное слово. Все все знают, во всем разбираются... Хорошо, я отвечу: не волнуйся, я постоянно, каждую минуту помню, что Наталья моя двоюродная сестра, то есть близкая родственница, и поэтому питаю к ней нежные братские чувства. Ты удовлетворен?

— Не вполне.

— Тем лучше! Потому что удовлетворение, как и умиротворение, противопоказано живому человеку. Где-то здесь граница, за которой, как думали древние, находится царство теней. Но мы-то с тобой пока не тени, верно?..

На крыльцо вышла Клавдия Захаровна. На ней был спортивный костюм, плотно облегающий фигуру, отчего издали и в сумерках она казалась, несмотря на свои сорок с лишним лет, девочкой-подростком, и Анатолий Модестович откровенно любовался женой.

— Мужчины, — позвала она, — ужинать!

— Сейчас, маман, — откликнулся Михаил. — А все-таки красивая у нас мать.

— Вы никак с бутылкой?! — В голосе ее не было гнева, она просто напускала на себя сердитость — положено, раз жена и мать.

— Всего по пятьдесят граммов, — вылезая из машины, виновато сказал Анатолий Модестович.

— Знаю я ваши пятьдесят! Быстро за стол. — Она вернулась в дом.

— Что ж, пошли, раз зовут... — проговорил Анатолий Модестович. — Жаль, что у нас не получилось разговора. Мы даже не знаем, кто твоя жена... Кстати, почему она не приехала с тобой?

— Работает воспитателем в детском саду. А не приехала... — Михаил поднял на отца глаза. — Тяжело ей.

— То есть?.. — не понял Анатолий Модестович.

— Ну... Словом, она беременная.

— Вот как?! — почему-то удивился Анатолий Модестович. — Скажи, сын: ты счастлив?

— Видишь ли, отец, счастья жаждут все, а оно всего одно! Пойдем.

— Надеюсь, ты вполне понимаешь, что взвалил на себя большие обязанности?

— Вполне.

— Я не знаю, на всех ли счастье одно, но что одно на двоих — это точно. От тебя прежде всего зависит, будут ли счастливы твоя жена и твой ребенок. Может быть, вы поспешили?..

— Не надо об этом, — попросил Михаил.

— Если даже ты поступил по принципу «клин вышибают клином», совесть твоя — слышишь? — должна остаться незапятнанной...

— Обещаю, что совесть моя будет такой же чистой, как при моем рождении. — Михаил обнял отца. — Скажу тебе по секрету: я люблю Ольгу, и мы оба хотели ребенка.

— Рад, очень рад. Но почему же ты остался служить? Разве нельзя было приехать с Ольгой сюда?

— У нее тяжело больна мать, она не захотела оставить ее. С работой в тех местах сложно, это не Ленинград, так что мне ничего не оставалось, как продолжать службу.

— Ну, если так... Возможно, ты прав... — Не очень-то Анатолий Модестович верил сыну, однако его объяснения могли успокоить мать, а этого пока было достаточно.

Тревожную ночь провели Антиповы. Вряд ли кто-нибудь из них спокойно спал, все лежали, прислушиваясь к тишине — не стукнет ли калитка, не скрипнет ли под ногами старика Антипова снег...

ГЛАВА XXVIII

Наталья собиралась в Ленинград. В самый разгар сборов в комнату к ней зашла хозяйка.

— Значит, решили навестить дедушку? — поинтересовалась она.

— Надо.

— Это правильно. А с собой все вещи, что ли, берете?..

Наталья и не заметила, что действительно собрала все свои вещи.

— Не знаю, что брать с собой... — смутившись, пробормотала она.

— Обратно-то когда?

— Второго на работу.

— Да как же вы обернетесь? Все праздники в дороге! Попросились бы у Зиновия Евграфовича на денек хоть еще, он человек добрый, не откажет.

— В самом деле, — сказала Наталья, — Только неудобно домой к нему идти...

— Эко делов! — взмахнула рукой хозяйка.

— Чуть не забыла — я же не уплатила вам за декабрь. — Она взяла сумочку.

— Приедешь и отдашь. Пригодятся деньги.

— Лучше сейчас, — сказала Наталья и отдала деньги.

Хозяйка приняла деньги, спрятала их куда-то под фартук, опять оглядела Натальины вещи и, пожав плечами, вышла. «Кажется, — догадалась Наталья, — она хотела что-то спросить... Ладно,приду от редактора и узнаю».

Дом, где жил Зиновий Евграфович, выделялся среди других, соседних с ним домов: он был как-то приятнее, чище. Забор выкрашен веселой светло-зеленой краской, наличники на окнах резные и тоже светло-зеленые, а перед домом — палисадник, заросший густо какими-то кустами и елками. Елками же обсажена дорожка, ведущая от калитки в глубину двора.

Наталья толкнула калитку. Где-то за домом залаяла собака. Из-за угла вышел Зиновий Евграфович. Был он в телогрейке, подпоясанной знакомым Наталье солдатским ремнем, с вилами в руках.

— А, Наталья Михайловна! — сказал он обрадованно и, прислонив вилы к стене, подошел ближе. — Проходите, очень рад, что зашли.

— Я боюсь собаки.

— Не бойтесь! Во-первых, Тери не умеет кусаться, во-вторых, вы со мной. — Маша! — громко позвал он.

Из дому вышла жена Зиновия Евграфовича. Полная, в ярком цветастом переднике, на плечах — шаль.

— Вот, Маша, — сказал Зиновий Евграфович, — это и есть Наталья Михайловна, с которой ты хотела познакомиться.

— Милости просим! — Хозяйка поклонилась. — Проходите в дом, а ты, отец, кончай со своим навозом, будут другие дни.

— Как прикажешь! — Зиновий Евграфович подмигнул Наталье.

— Спасибо, — виновато сказала она, — я на одну минутку забежала. Хотела попросить вас, Зиновий Евграфович, нельзя ли мне задержаться в Ленинграде на денек?

— Домой, значит, собрались... — Он почему-то нахмурился. — Задержитесь, почему же нельзя. Материал в номер сдали?

— Сдала.

— И ладно, — сказал он. — Пожелаю вам хорошо встретить Новый год.

— Спасибо... Тогда я пойду, пожалуй...

— Куда же вы спешите? — удивилась хозяйка. — Зашли бы, чайку выпьем.

— Собраться еще надо, — солгала Наталья. Не хотелось ей заходить в гости.

— До поезда еще долго.

— Мало ли у человека какие дела! — укоризненно сказал Зиновий Евграфович.

— У меня к вам маленькая просьба, Наталья Михайловна. Разумеется, если не затруднит...

— Ради бога!

— Вдруг увидите в Ленинграде словарь синонимов, купите экземпляра три-четыре. Сейчас я дам деньги.

— Я и так куплю, если увижу, — возразила Наталья. — Зиновий Евграфович, для редакции ничего не нужно?

Он посмотрел на нее пристально и покачал головой.

— У вас не будет времени. Впрочем, обождите минутку! — Он пошел в дом и вернулся вскорости с запечатанным конвертом. — Вот, — сказал, передавая Наталье конверт. — Прочтите в Ленинграде. Попытайтесь побороть любопытство и не вскрывайте раньше. Обещаете?

— Обещаю.

— Счастливого пути.

Закрывая за собой калитку, Наталья увидела, что Зиновий Евграфович, прихватив вилы, направился за дом.

Она задолго до поезда приехала на вокзал и там встретила милиционера Костю, который устраивал ее в гостиницу, когда она прибыла в Белореченск. Он обрадовался этой встрече и тому, что Наталья узнала его.

— На праздники в Ленинград?

— Да.

— Правильно! — поощрил Костя. — По музеям походите, по театрам. — Наверное, он думал, что в Ленинграде люди больше ничем не занимаются. — Билет заказали?

— Нет, — ответила Наталья. — А разве с билетами трудно?

— Перед праздниками всегда трудно, — сказал Костя. — Вам какой: купейный или плацкартный?

— Купейный.

— Я возьму, а то народу у кассы полно. — Он вернулся через пять минут с билетом. — Порядок в танковых частях!

— Спасибо вам, — поблагодарила Наталья, чувствуя какую-то неловкость, словно она обманывала Костю.

— Ерунда. Они обычно минут за десять до прибытия поезда начинают продавать, порядочки! Им удобно, а люди волнуются. На днях одна старушка из-за этого отстала от поезда, а ей еще деньги не хотели возвращать полностью. Как вам это нравится?

— Не зря говорят, что там, где начинается железная дорога, кончается порядок, — пошутила Наталья.

— Именно! — подхватил Костя. В это время у входа в ресторан послышался крик, и он, извинившись, направился туда.

Наталью тронули за руку. Она обернулась. Рядом стоял Сергей. У него был обиженный, как у ребенка, вид.

— Почему вы не сказали, что уезжаете?

— А я должна была поставить вас в известность?

— Я бы проводил...

— Зачем? — Она пожала плечами и вдруг совсем некстати подумала, что все-таки у Сергея милая, приятная жена.

— Когда назад? — спросил он.

— Не знаю. — Наталья вздохнула. — А когда ваша жена собирается перебираться сюда?

— Пока не собирается.

— Может, она права?

— Все может быть. — Сергей отвернулся.

— Трудно быть уверенной даже в собственном поведении, а ведь мы часто пытаемся принимать решения за других...

— Это проще.

— И безопаснее?.. — Она усмехнулась.

Вернулся Костя.

— Пьяный лез в ресторан, добавить ему хотелось, а его не пустили, — объяснил он. — Вечная история.

— Наташа, привези хороших сигарет, — попросил Сергей, удивленно и недоброжелательно разглядывая Костю.

— Постараюсь. — Она поняла его иронию и то, что он показывает Косте, будто имеет на нее какие-то особые права.

Он достал записную книжку, написал что-то и, вырвав листок, протянул Наталье:

— Это мой ленинградский телефон. Может, и понадобится... Заодно позвони Ирине, поздравь от моего имени с Новым годом.

— Если вы этого хотите, Сергей Владимирович, я позвоню.

Он поморщился и потянулся, чтобы взять чемодан. Уже объявили по трансляции, что поезд прибывает.

— Простите я понесу! — решительно сказал Костя и, подхватив чемодан и саквояж, пошел на перрон.

Где-то далеко в ночи вспыхнул огонек. Он быстро рос, потом стал слышен шум приближающегося поезда.

— Ну!.. — Наталья протянула Сергею руку. У нее вдруг возникло чувство, что они никогда больше не увидятся.

— Нам надо вперед, седьмой вагон там, — сказал Костя.

Поезд уже тормозил у перрона станции Белореченск...

Все-таки Наталья не выдержала и, едва устроившись в купе, достала из сумочки конверт, который дал Зиновий Евграфович. Повертела в руках, точно взвешивая, хотела спрятать обратно, однако любопытство взяло верх.

Она вскрыла конверт и прочла:

«Н. М.! Если Вы решите не возвращаться, пусть это Вас не беспокоит. Поверьте, я все понимаю — вспомните наш первый разговор. Документы и деньги, которые Вам причитаются, вышлем, только сообщите адрес. С пропиской-выпиской, кажется, проблемы нет? Насколько я знаю, Вы в Белореченске не успели прописаться. Всего Вам доброго в жизни. ЗЕТ».

Первым побуждением Натальи было оскорбиться, потому что она вовсе не намеревалась оставаться дома. Значит, Зиновий Евграфович как бы намекает, что ей лучше не возвращаться?.. Но почему же он, человек откровенный, искренний, не сказал об этом прямо? Разве она не сумела бы понять? Ну, не подошла, не справилась, бывает... Однако думать так — означало думать плохо о редакторе, а этого Наталья не могла. Выходит, причина, заставившая Зиновия Евграфовича написать эту записку, в ней?..

Поезд шел сквозь зимний нарядный лес, и лес из окна казался ненастоящим, точно на многократно увеличенной рождественской открытке, какие еще иногда встречаются в старинных семейных альбомах. Спортивного сложения, неотличимые одна от другой, словно на физкультурном параде, пробегали ровные шеренги сосен; чуточку надменно, укутанные в снег, будто мудрые старцы в шубы, проплывали мимо окна ели...

«Красота-то какая!» — рассеянно думала Наталья. И еще она думала о том, что ежедневно тысячи людей, обремененных заботами, уставших от дел и от своей слишком ответственной миссии на земле, проезжая сквозь эту красоту, мечтают раствориться в ней, согласны променять на покойную благодать и теплые квартиры, и комфорт... А раствориться нельзя, как нельзя и обрести благодать вне жизни, которая не бывает без усталости и забот. Может быть, поэтому люди и не уходят искать покоя в леса, хотя много и часто, слишком даже много и часто, говорят об этом. А уходящие всегда возвращаются на круги своя...

В дверь купе постучали.

— Открыто, — сказала Наталья.

Заглянула женщина, заученно предложила:

— Пирожки, бутерброды с сыром, кефир. Не желаете?

— Спасибо. — Наталья отвернулась к окну.

Значит, ее возвращение тоже было предопределено и Зиновий Евграфович понимал это?..

Вспоминая Белореченск, Наталья и теперь искала причину бегства (а иначе как бегством это не назовешь) не в себе, хотя не могла не понимать: все, что было плохого там, что раздражало ее и угнетало, в действительности не было плохим, но всего лишь неприемлемым для нее. А если так, тогда нечего и незачем ей искать, надо просто жить, исполнять свой долг, ведь это совсем не мало — честно исполнить долг, прожив нужную людям жизнь, чтобы не образовалось бесполезной пустоты между теми, кто жил до тебя, и теми, кто придет после тебя. Не всякому дано сотворить великое, но каждый должен сделать то, что обязан...

Это было пугающе ясно и просто.

«А что хорошего сделала я? — строго спрашивала себя Наталья, и ей казалось, что спрашивает не она, спрашивают ее другие. — Кому стало радостно и светло от того, что я есть?..»

Она редко вспоминала мать, редко обращалась к ее памяти, потому что не знала ее, но, случалось, Наталья испытывала болезненно острое желание посоветоваться с матерью, спросить, как бы она поступила на ее месте... Она слышала и от старика Антипова, и от Клавдии Захаровны, что мать была человеком сильным, для которого святее и превыше всего долг перед людьми, но ведь это ее качества, ими не воспользуешься, ими можно и нужно гордиться, а решать-то надо самой и за себя.

Что же произошло? Почему вдруг явилось неудовлетворение собой? Собой?.. Но в том-то и дело, что не собой, а другими, и, живя среди этих других, Наталья как бы выделяла себя, соотнося не свои поступки с требованиями людей, а их поступки со своими требованиями. Значит, мир должен быть устроен так, как удобно мне. Но почему?.. Разве по этому принципу живут люди, которые для Натальи являются безусловным примером? Разве так жили ее отец и мать, и разве когда-нибудь старик Антипов думал о своем благополучии и покое?.. Нет, он жертвовал всем ради других. И ради нее тоже. А вот ей не хватило сил и на малое испытание, она не исполнила своего долга даже по отношению к самому близкому человеку... Дед возлагал на нее большие надежды — прежде всего на нее! — он был вправе рассчитывать на ее помощь и участие в старости. Она не оправдала его надежд, обманула их. Она поехала устраивать свою жизнь и, не устроив как того хотелось, бежит обратно искать приюта и участия у деда.

«Все-таки, — думала Наталья, — я еду исправлять первую ошибку или делаю вторую?..»

Она не успела разобраться: в купе вошли трое мужчин.

— У нас пополнение! — с наигранной радостью объявил один из них. — Вы в Белореченске сели?

— Да, — сказала Наталья.

— Говорят, прекрасный город, это правда?

— Правда.

— Вы сами оттуда или гостили там?

— Была в командировке, — вздохнув, ответила Наталья и отвернулась к окну. Ей не хотелось вступать в разговор...

* * *

Рано утром все Антиповы были на ногах. Ждали приезда Натальи. Она должна была приехать около девяти, и Клавдия Захаровна, придумав, что мало хлеба, якобы пошла в магазин. На самом деле она ждала племянницу возле автобусной остановки. Наталья не приехала ни в девять, ни в половине десятого, и Клавдия Захаровна, продрогнув на ветру, вернулась домой. Анатолий Модестович с Михаилом играли в шахматы. Или делали вид, что играют. Татьяна крутила ручки у транзистора, выискивая в многоголосом и разноязычном шуме какую-то особенную музыку...

Наталья появилась во втором часу, на такси. Она задержалась в городе, искала деду новогодний подарок: купила старинную платиновую цепочку для часов. Старик Антипов признавал только карманные часы.

Подъехав к дому, она попросила водителя посигналить, и все Антиповы высыпали на крыльцо.

— Привет, могикане! — вылезая из машины, крикнула Наталья. — Замучилась совсем. Вам-то хорошо, у вас собственные лошадиные силы, а мне еще надо платить. Желающих сделать это за меня не найдется?..

Все молчали, толпясь раздетые на крыльце. Никто не шел ей навстречу, и Наталья уловила общую тревогу, настороженность. Она расплатилась с водителем и, взяв вещи, медленно пошла во двор, боясь услышать, что старик Антипов умер...

Первой опомнилась Татьяна. Она спрыгнула с крыльца, чмокнула Наталью в щеку, выхватила у нее чемодан и объявила:

— Знаешь, дед куда-то исчез!

Подошли остальные, и Клавдия Захаровна уткнулась мокрым лицом в Натальин воротник.

— Как ты доехала, Наташенька?.. — всхлипывая, спросила она.

— Нормально. А где же дед, что тут происходит?

— Если бы мы знали, где он!

— Мы вчера приехали, а его нет, исчез!.. — быстро заговорила Татьяна. — Ничего себе, а?.. Тетя Надя Кострикова говорит, что его нет уже дня три, а может, и больше. И Жулик сдох, такие дела‑а, Наташка!

— Помолчи! — остановил ее Анатолий Модестович.

— Какая-то мистика, — сказала Наталья растерянно.

— Голый реализм, — усмехнулся Михаил.

— С приездом, служивый! Кажется, тебя нужно поздравить с законным браком?

— Нелепое сочетание — «законный брак»! — фыркнула Татьяна.

— Не тараторь, — сказала Наталья. — Давайте рассуждать, товарищи.

— Уже рассуждали, — не успокаивалась Татьяна. — Даже в милиции были!

— И что в милиции?

— В больницах и в моргах деда нет.

— А почему тогда паника? Значит, жив-здоров. Скоро объявится, у него случаются заскоки.

— Какие заскоки? — недоуменно спросила Клавдия Захаровна.

— Обиделся на кого-нибудь или на всех сразу и скрылся. Сейчас наверняка сидит где-нибудь и посмеивается. А Жулика жалко, замечательный был пес! Я его купила, не помню уже за сколько, а всем сказала, что нашла в канаве. Целую четверть не ела в школе завтраков, копила на собаку. Да, посмотрите, что я купила деду. — Наталья достала цепочку и положила на руку. — Верно, прелесть?

— Очень хорошая, — согласилась Клавдия Захаровна. Ей пришлась по душе мысль, что старик Антипов спрятался где-то, затаив на кого-то обиду, и она готова была взять любую вину на себя...

— В рассуждениях Натальи, — проговорил Анатолий Модестович, почесывая подбородок, — есть здравый смысл...

— И свое рациональное зерно, — подхватила Татьяна, — которое, если обратить наше пристальное внимание... Отец, я правильно цитирую?

— Да, да... — машинально ответил он. — В этом определенно что-то просматривается.

— Я хочу есть! — заявила Татьяна.

— Потерпи! — сказала Клавдия Захаровна.

— Была нужда! Дед куда-то смотался, а я должна терпеть?

— Господи, что за жаргон? — поморщившись, укорила ее Клавдия Захаровна. — Когда ты научишься разговаривать по-русски?

— Ничего особенного, мама. Обыкновенное слово. Смотался — значит, ушел, убежал, исчез, скрылся. Вот и Наталья подтвердит.

— Не дерзи, — сказал Анатолий Модестович. — В твоем лексиконе, действительно...

— Хватит, товарищи! — Михаил поднял руки. — Предлагаю ближе к столу, а там дед явится, не выдержит.

— Смотрите, — с сомнением проговорила Клавдия Захаровна. — Увидит, что без него сели, скандал будет.

— Не такой уж он скандалист, как ты думаешь, — возразила Татьяна. — А ты что молчишь? — обратилась она к Наталье,

— Если нужен мой голос, я за обед!

Отобедали, поделились новостями. Время двигалось к вечеру, а старик Антипов все не приходил, и постепенно вернулись в дом тревога и беспокойство. Даже Наталья начала сомневаться в своих предположениях. Она чаще других выбегала на улицу посмотреть, не идет ли дед, сходила незаметно к Костриковым, но там не узнала ничего нового. Надя со слезами повторила то, что рассказывала раньше...

— Интересно, у кого бы он мог быть? — возвратясь от Костриковых, гадала Наталья.

— Мало ли у него друзей-приятелей, — сказал Анатолий Модестович.

— Но ушел-то он не ко всем сразу, верно? — подала голос Клавдия Захаровна. — Что, если разделиться и пойти...

— Пустое, — возразил Михаил. — У нас тысяча дорог, а у деда одна. Он знает, где сидит, а мы можем гадать.

— Это верно... — проговорила Наталья. — Постойте! — вдруг воскликнула она. — Кто знает, в чем он ушел?

— Господи, Наташенька, какая разница? — устало сказала Клавдия Захаровна.

— И все-таки!

Михаил посмотрел на нее удивленно.

— Что ты придумала? — спросил он.

— Есть одна мысль...

Клавдия Захаровна молча встала и вышла из комнаты. Вернувшись, она сообщила, что старик Антипов надел свой праздничный бостоновый костюм и, кажется, галстук.

— Значит, в гостях. — Она и радовалась этому, и огорчалась.

— А чемодан? — Теперь вскочила Наталья.

— Что чемодан?

— Его маленький чемодан, с которым он ходит в баню, на месте?.. Он всегда лежал на шкафу...

— Я сейчас! — сказала Татьяна и побежала проверить.

Чемодана на месте не было...

— Все ясно. — Наталья села.

— Что, что тебе ясно?! — теребила ее Клавдия Захаровна. — Не молчи же, слышишь?!

— Дед уехал на Урал, на могилу бабушки, — уверенно сказала Наталья, словно старик Антипов сам сообщил ей об этом. — Вот и вся загадка.

— Но почему ты так полагаешь? — спросил Анатолий Модестович. — У тебя что, есть какие-нибудь основания...

— Кажется... Я точно не помню, но почти наверняка он говорил мне, когда приезжал в Белореченск.

— Господи, как же мы раньше не догадались? — воскликнула Клавдия Захаровна. — Конечно же, он уехал к маме на могилу, на днях годовщина ее смерти, а отец столько лет собирался!

— Что касается всех, нам простительно было не догадаться, а вот тебе, мамуля... — Анатолий Модестович укоризненно посмотрел на жену.

— Не стоит разбираться, кто прав и кто виноват, — проговорила Наталья. — Все понемножку виноваты, а я, наверное, больше других... — Она вспомнила про записку Зиновия Евграфовича и грустно усмехнулась. — Будем надеяться, что все обойдется. Прибраться бы не мешало... — Она поднялась.

— В самом деле! — подхватила Клавдия Захаровна, словно только этого и ждала и хотела. — Отец, наверное, к вечеру явится...

Наталья решила начать с комнаты деда. Когда наводила порядок в шкафу, нечаянно уронила картонную коробку, и на пол высыпались какие-то письма. На самом дне коробки осталась — застряла там — ветхая школьная тетрадь. Наталья вынула ее и машинально перелистала... Листы в косую линейку были исписаны незнакомым почерком, однако Наталья почему-то догадалась, что это писала мать...

«...Когда я думаю о нашей дочке, мне становится светло и радостно, что она есть, живет, но и страшно тоже оттого, что ты не видел ее, а она никогда-никогда не увидит тебя. Скажи, скажи, разве справедливо, чтобы отец не знал своего ребенка, а ребенок не знал своего отца?! Может быть, это самая большая трагедия, которую принесла людям война и которая еще долго-долго, многие годы, будет мучить людей, отнимать их покой, лишать радости. Горько это сознавать, милый, но мы-то, взрослые, понимаем, что так было необходимо, а дети? Как понять им?.. Ты только не беспокойся, пожалуйста, я сделаю все, чтобы наша дочка выросла настоящим человеком...»

Сомнений не было — это письма матери к отцу. Более того: письма, написанные матерью уже после его смерти.

Наталья отложила тетрадку. Пожалуй, впервые в жизни ей захотелось узнать каждую подробность о жизни матери, захотелось не для того (как случалось раньше), чтобы сверить ее жизнь со своей, поставив мысленно мать на свое место, посмотреть, как поступит она, а чтобы почувствовать свою жизнь естественным продолжением той короткой жизни, в которой не много было светлых дней, но была цель.

«Интересно, почему дед молчал, что у него хранится эта тетрадка? Забыл?.. Вряд ли. Дед никогда ничего не забывает. Может быть, где-то в тетрадке ответ?..»

Наталья лихорадочно листала страницы, прислушиваясь, не идет ли кто. Ей не хотелось, чтобы ее застали за чтением этих писем, которые были скорее даже не письмами, а дневником.

«Не помню, милый, писала ли я тебе, что живу теперь в деревне Большие Горелики (правда, смешное название?) у Ивана Матвеевича Матвеева, с которым лежала вместе в госпитале. Работаю фельдшером. Наверное, мне очень повезло, что я встретила такого человека, как Иван Матвеевич. В нем столько доброты, какого-то душевного благородства, что просто удивляешься. Я знаю, знаю, что на свете много хороших, замечательных людей, их гораздо больше, чем плохих, но почему, объясни мне, почему чаще встречаются как раз плохие!.. Нет, что-то не то я говорю сегодня. Ведь мне-то всю жизнь везло именно на хороших людей, иначе разве я встретила бы тебя и твоих родителей, верно?..

А у нас уже осень. В лесу очень красиво. Здесь грибные места. Мне еще трудно, но я все-таки хожу в лес по грибы. Правда, нахожу мало, потому что не умею искать. Да это и не главное. Вчера увидела белый гриб, наклонилась, чтобы сорвать, а рядом с грибом сидит заяц. Серенький, взъерошенный от страха и дрожит. Я не стала его пугать, ушла. И гриб не сорвала...»

«Сегодня я видела во сне Захара Михайловича. Он был очень старенький и смотрел на меня укоризненно. Пожаловался, что ему одиноко и грустно, что все у него болит, а умереть никак не может, но меня не упрекнул, не пристыдил. Наоборот, даже погладил по голове, и я чувствовала, как волосы цепляются за мозоли на его ладонях.

Наверное, мне нужно ехать в Ленинград. Каждый человек обязан выполнить свой долг перед другими. Я думаю, что для этого мы и живем. А на мне два долга: твой и мой. Я начинаю понимать, что, скрываясь от нашей дочки и твоих родных, я искала облегчения и покоя не им, а легкой жизни себе. Я только оправдывала себя тем, что думала о других. Это была ложь. Ну, разве может быть Захару Михайловичу легко, если он знает, как трудно мне!..

Надо признаться, что мы всегда больше думаем о себе, чем о других, но каждый хочет, чтобы другие-то думали о нем! В этом многие несчастья людей. Обидно, милый, что начинаешь понимать такие простые вещи через горе, через слезы и страдания. Неужели нельзя иначе? Жаждем покоя, радости, жаждем счастья и... забываем о том, что счастье в нас самих. Его не надо искать, не надо завоевывать. Его надо беречь, потому что дается оно одно на всю-всю жизнь. Глупая я, да?.. Может, и глупая. Но вот думаю: война убила тебя, но ведь я была, была счастлива с тобой, и, значит, счастье мое осталось при мне, никто его не отнимет! Да и кому, подумай, оно нужно, раз это — мое счастье?

Что-то я разболталась, а пора бежать на работу».

«Сегодня ездила в райздрав. Пора, пора... Боюсь, что еще передумаю. Я стала такая нерешительная! Просят немного подождать, пока найдут на мое место человека. Я согласилась. Нельзя же, верно, бросить все и уехать? А вдруг Наташка не примет меня?..»

Это была последняя запись. Наталья закрыла тетрадку. Прочитав ее, она открыла для себя не просто что-то новое, чего не знала прежде, но открыла мир, в котором будто бы жила и сама, открыла знание, без которого наверняка можно прожить на свете, но нельзя, невозможно почувствовать себя человеком, необходимым людям...

Она сидела на кровати старика Антипова, держа на коленях тетрадку, и, закрыв глаза, пыталась представить, как мать сидит в деревенской избе за грубым столом, сколоченным из плохо оструганных досок, как скрипит в ее руке перо, разбрызгивая жидкие чернила, а она не замечает этого, пишет, пишет, торопясь сказать все, что лежит на сердце...

Приоткрылась дверь. В комнату заглянула Клавдия Захаровна. Она хотела что-то спросить или сказать Наталье, но, увидав племянницу с тетрадкой и письма-треугольники, разбросанные на полу, тихонько закрыла дверь.

Наталья не обратила на нее внимания...

* * *

До позднего рассвета сидели Антиповы за празднично накрытым столом, но праздника не было, все думали о случившемся, пытаясь поставить себя на место старика Антипова, а иначе было бы нельзя понять, почему он уехал столь неожиданно, никому ничего не сказав. В сущности, даже, не уехал, а сбежал...

Только теперь, может быть, они по-настоящему осознали, как одинок и, значит, глубоко несчастлив был он, отдавший всю свою жизнь им, их счастью и покою. Они винили себя за равнодушие, за жестокость, за то, что не очень вникали, чем и как живет старик Антипов, что тревожит его, что волнует, и каждый с удовольствием и охотой взял бы общую вину на себя одного, взвалив всю ее непомерную тяжесть на свои плечи и совесть, лишь бы повернуть вспять жизнь и начать ее сначала, от той незримой, но существующей точки, когда появилась первая маленькая трещинка, лишь бы не знал больше старик Антипов одинокой, горькой старости...

— Ну что ж, — с трудом поднимая отяжелевшее тело, молвил Анатолий Модестович, оглядывая родных. — Не будем считаться, кто и в чем именно виноват. А подумать нам всем есть о чем. Нельзя, чтобы Захар Михайлович и дальше жил один.

— А что ты предлагаешь? — спросила Татьяна.

— Он не будет больше один, — сказала Наталья.

ЭПИЛОГ

Старик Антипов стоял у могилы жены.

Снежное безмолвие окружало его. Лишь где-то поодаль громко кричали вороны. Легкий мороз почти не ощущался, и старик Антипов стоял, ссутулив плечи, с непокрытой головой, комкая в руках шапку.

Покосилась ограда, бесцветной сделалась некогда красная пирамидка, потускнела, поблекла от времени латунная звезда, венчающая пирамидку, схватилась ржавчиной дощечка из нержавеющей стали, однако все еще можно было прочесть надпись на ней:

АНТИПОВА

Галина Ивановна

1898—1945 гг.

Засохла, облысела приметная кривая сосна, но рядом с нею подросли другие сосны, стройные и молодые, нацеленные в светлое небо, к солнцу и теплу, дающему жизнь всему сущему на земле.

Безлюдно было на кладбище и тихо, так тихо, как и должно быть на погосте, где живые обращаются к мертвым... Кто в надежде получить ответ на свои вопросы, не найдя ответа в себе; кто — чтобы обрести хоть мимолетный покой или, прочувствовав вину перед усопшим, вину, которой не бывает прощения, ибо некому уже прощать, уйти отсюда на помост, где свершается пожизненная душевная казнь...

Каждый, кто приходит сюда, приносит наболевшее, но далеко не каждый уносит отсюда то, что хотел бы унести в своем сердце, за чем приходил.

Тишина была мертвая, как и бывает только на погостах в будний зимний день. Казалось, что слышно шуршание снежинок в воздухе. Никто не мешал старику Антипову думать и беседовать с женой, никто не мог подслушать его мыслей и слов, а сказать жене было что — накопилось по крохам, по крупицам за четверть-то века, и посоветоваться тоже было о чем. Вдвоем легче разобраться, что и как, легче понять и правильно оценить происшедшее и происходящее в антиповской семье. Случались за это время и большие радости, удачи, но и немалые тревоги, которых не удавалось избежать.

Может быть, старику Антипову необходимо было поделить на двоих вину, если уж он виноват в чем-то перед людьми вообще, перед внуками и детьми, перед жизнью, которая не была простой, хотя, по его счету, жил он — по крайней мере, старался жить — всегда честно и прямо, не чурался никакой работы, не бежал от трудностей, понимая их как неизбежность, как обязательность, не искал мимолетных и оттого ненастоящих утешений, жалости и сочувствия к себе, а нес сочувствие и жалость другим, оставаясь, однако, непреклонным, даже жестоким ко всякому злу и несправедливости, сохраняя в сердце своем милосердие к людям, достойным того...

Так он думал, но вдруг пришло чувство неуверенности, явились сомнения, и сделалось тяжко нести одному не только тревоги, сомнения и собственную неуверенность, но и радости, которые — увы — не скапливаются, как горе, прибавляясь к прежним радостям, а убывают заметно с годами.

Согнулись немощно плечи, нет-нет и кольнет остро, пронизывающе в груди, рождая неведомый прежде страх за жизнь, а в сырую ненастную погоду ломит поясницу — к старости привязался и к нему проклятый радикулит, извечная хвороба кузнецов. Ослабели ноги, стала подводить память, но по-прежнему сильны, мускулисты его руки, как сильна и неугасима страсть ко всему живому...

А что руки, что эта страсть, когда нет — и это самое горькое, что можно придумать во зло человеку, — ни настоящего, ни будущего, а груз прошлого все ниже, ниже пригибает к земле, и временами кажется старику Антипову, что недостанет у него больше ни сил, ни мужества, чтобы распрямиться, поднять высоко голову, так высоко и гордо, как пронес ее все прожитые семьдесят с лишним лет...

Значит, пришел конец, и здесь его будущее — рядом с могилой жены. Мало они пробыли вместе при жизни, но будут вечно рядом после смерти: он велит родным, чтобы тело его, когда умрет, привезли сюда и захоронили здесь.

Не было в его жизни ничего такого, за что могло бы ему быть стыдно перед людьми, что могло бы заставить опустить глаза, но откуда, отчего взялось тогда чувство неуверенности в своей правоте, виноватости и, что всего страшнее, обреченности?..

С этим он ехал на Урал. С этим пришел к могиле жены.

Придя сюда, на погост, старик Антипов поклонился могиле и, с трудом удерживая слезы, прошептал: «Прости, что так долго не приходил. Прости, если можешь, за все...» И почудилось ему, что жена ответила также шепотом, далеким и потому чуть слышным — то сосны шептались на ленивом ветру, — ответила и простила, понимая, что не по лености или забывчивости он долго не навещал ее на чужбине, где она осталась совсем-совсем одна, а что был он всегда занят — хлопотал, работал не покладая рук, старался, как бы получше, поудобнее устроить не свою жизнь, нет, а жизнь семьи, дочери и внуков, взявши на себя пожизненной обязанностью и долгом быть им отцом, матерью, дедом, взвалив всю ответственность на свои плечи, и никогда не было у него времени, чтобы остановиться, оглянуться назад, осмотреться окрест и подумать: «А так ли делаешь, так ли живешь?..»

— Может, не все хорошо и ладно получалось у меня, — проговорил старик Антипов вслух. — Может, не всем ты была бы довольна... Но жил, мать, как умел, как велела совесть. Рано ты оставила нас, рано... Но зато и не знаешь, что такое одиночество...

Он вдохнул глубоко морозный воздух, полез было в карман за папиросами, но вспомнил, что жена не любила табачного дыма и только терпела его, раз уж попался курящий муж.

Солнце, поднявшись на полуденную высоту, достало лучами могилу, и заиграла прежним блеском, отбрасывая слепящий глаза свет, латунная звездочка на обелиске.

— А может, мать, и зря я пришел к тебе с жалобами?.. Смотри ты, как удачно сложилась судьба нашей Клавдии, хоть и не всегда у них было гладко. Да не беда это, мать. И у внуков наших все складывается хорошо. Хорошо, правда...

Он напрягся, прислушиваясь.

То ли показалось, что скрипит снег, то ли в самом деле... Он обернулся и увидел старуху. Она приближалась от ворот кладбища, волоча ноги и с трудом опираясь на суковатую палку. Что-то знакомое вроде было в ее изможденном, изъеденном морщинами лице, в ее по-старчески внимательных, острых глазах, которыми она как бы прощупывала, щурясь от солнца и слепящего снега, окружающий ее близкий мир.

— Любопытничаешь или навестить кого пришел?.. — Старуха по-вороньи наклонила голову, укутанную прохудившимся шерстяным платком.

— Навестить, — ответил старик Антипов, напряженно думая, где и когда он мог встречать эту старуху.

— Вот гляжу на тебя, как будто личность твоя мне знакомая... — проговорила старуха, вглядываясь внимательно в его лицо.

И он узнал бабку Таисию.

— Здравствуйте! — сказал обрадованно.

— Ну, здравствуй, здравствуй, — закивала она. — Приехал, стало быть? Давно, давно не был...

— Все никак...

— Я знала, что приедешь еще. Все когда-нибудь приезжают! А старый тоже стал. Идет, идет времечко, и нас с тобой не спрашивается. Меня господь не хочет призывать к себе, живу... — Она вздохнула и перекрестилась. — Узнал, значит, и ты меня?

Старик Антипов кивнул молча.

— А я себе так думаю, что ежели, мол, не узнает, то и не надо.

— Что вы! — сказал старик Антипов. — Я сразу узнал. Сколько же вам лет?

— Лета мои не считаны, не меряны, — ответила бабка Таисия, взмахнув палкой.

— Лет, наверно, девяносто? — спросил он, подумав, что уже тогда, во время войны, она была старухой.

— Поболе, однако, будет, поболе... — Она пошевелила ввалившимися губами. — Выходит, что девяносто седьмой пошел. А тебе?

— Семьдесят два.

— Молодой совсем, жить тебе и жить. А долго не ехал... Некогда людям нынче. Работают, спешат, строят все чего-то. Столь много настроили, ужасть прямо берет, как посмотришь! Что там, теперь и на погост быстро возят... В городе-то был?

— Нет, прямо с поезда сюда.

— Посмотришь еще. Женился в другой раз?

И опять старик Антипов молча покачал головой.

— Ишь ты!.. — удивилась бабка Таисия и с любопытством уже оглядела его. — Любил, стало быть, покойницу?

— Любил, — сказал он.

— Это хорошо, когда любил. Нынче редко кто любит других, все больше себя. А живешь-то как, внуки есть?

— Трое.

— Богатый. А вот по глазам вижу, что не больно-то ты весел. Поди, пришел пожаловаться ей? — Она ткнула палкой в могилу.

Он промолчал и отвернулся.

— А ты не жалься, не надо! Кто имеет, тому дано будет и приумножится... — Она перекрестилась еще. — Блаженны уши, что слышат, блаженны очи, что видят!.. Живешь — и радуйся, что господь не прибрал покудова. И худая, говорю тебе, жизнь лучше и краше смерти... — Бабка Таисия наклонилась ближе к старику Антипову, опираясь на палку обеими руками. — Помру я скоро. Все помрем. Не стану врать, что смерть избавление от всяческих мук и трудов земных, неправда это. А приготовиться надо, чтобы совесть перед людьми и богом была чистая... Ну, пойду я. А ты побудь, побудь, поразговаривай, оно и полегчает на душе-то. Мертвые всех прощают... Захочешь — ко мне после приходи. Найдешь ли?..

— Найду.

— А не найдешь — тоже ладно... Посиди, подумай на спокое, и обретется в душе твоей господня благость. Все, все от него, сущего на небесах! — Она подняла палку и ткнула ею в небо. — И роптать на ближних своих не след, слышишь ли?..

— Слышу, слышу, — тихо сказал Антипов.

— А ведь ропщешь?

— Да...

— То-то и есть! А ты спроси-ка себя, так ли сам жил, как родителям твоим хотелось?.. Нет двух одинаковых жизней, и сердце у каждого человека бьется по-разному. Честно ли живут дети и внуки твои, в труде ли хлеб насущный добывают, не обирают ли ближнего, не зарятся ли на чужое в зависти черной?..

— Честно живут.

— Чтят тебя, отца и деда?

— Уважают, ничего не скажу.

— Вот и ладно... — удовлетворенно вздохнула бабка Таисия и пошла прочь, согбенная, маленькая, тяжело волоча больные ноги.

На кривой лысой сосне примостилась ворона. Склонив голову, она долго разглядывала старика Антипова, потом, взмахнув шумно крыльями, каркнула удивленно и улетела.

Снег просыпался с веток и не оседал, повиснув в воздухе.

Старик Антипов простился с женой, понимая, что теперь уже навсегда, до самой собственной смерти, и заспешил с кладбища. Он был спокоен и радовался этому.

Возможно, слова бабки Таисии (была она или показалось?), а возможно, и что-то другое привело старика Антипова к осмыслению простой, как все вечное и мудрое, истины, которая прежде не давалась ему: он честно и до конца исполнил свой долг, свою миссию и обязанность на земле, как исполняют ее все Антиповы — и дочь, и зять, и внуки... Все они правы, но каждый наравне с другими прав еще и по-своему, и эта отдельная правота каждого не выходила и не выходит за границы общей Правды, не противоречит ей, потому что все они, Антиповы, живут на земле открыто, как должен жить человек, им нечего и незачем прятать что-то от остальных людей.

Это главное, а все другое — как снег и ветер, как мороз и зной, как времена года — преходяще и временно.

Он шел по дорожке к воротам, нагоняя бабку Таисию, которая задержалась еще возле чьей-то могилы, и думал обо всем сразу, думал сумбурно, но всякая мысль между тем обретала какой-то живой, знакомый образ, и образы эти, будучи памятью, выстраивались друг за другом нескончаемой вереницей, проходили сквозь сознание старика Антипова, составляя одно, единое целое со всем тем, что было хорошего, что было плохого.

И с тем, что будет...

КОНЕЦ

1974—1976 гг.

Оглавление

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА V

  ГЛАВА VI

  ГЛАВА VII

  ГЛАВА VIII

  ГЛАВА IX

  ГЛАВА X

  ГЛАВА XI

  ГЛАВА XII

  ГЛАВА XIII

  ГЛАВА XIV

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА XV

  ГЛАВА XVI

  ГЛАВА XVII

  ГЛАВА XVIII

  ГЛАВА XIX

  ГЛАВА ХХ

  ГЛАВА XXI

  ГЛАВА XXII

  ГЛАВА XXIII

  ГЛАВА XXIV

  ГЛАВА XXV

  ГЛАВА XXVI

  ГЛАВА XXVII

  ГЛАВА XXVIII

ЭПИЛОГ