Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920 [Павел Геннадьевич Рогозный] (fb2) читать онлайн

Павел Геннадьевич Рогозный Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920

Памяти друзей – историка Павла Николаевича Зырянова и врача-ученого Софии Случевской.

Со смертью ничего не кончается!!!

Научные рецензенты:

кандидат исторических наук Н.В. Михайлов, кандидат культурологии, профессор Н.В. Шабуров

Фотографии, использованные в настоящем издании, являются общественным достоянием.

В оформлении обложки использованы фото Красной площади в Москве весной 1917 г.: вверху — церковное шествие на Пасху 15 (28) апреля; внизу — первомайская демонстрация рабочих 18 апреля (1 мая).

В секулярном государстве, в демократической республике может начаться утеснение Церкви и духовное гонение на людей верующих. Но гонения не страшны для Церкви и не могут смутить христиан, они возрождают ее и закаляют дух верных. Страшно для Церкви, когда она сама гонит, убийственны для нее лишь опека и покровительство.

Бердяев Н.А. Падение священного русского царства.

Русская свобода. 1917. Апрель. № 2

К читателю

В течение последних двадцати лет я занимаюсь историей Российской Церкви в революционный период. С первых лет учебы в университете тема революции захватила и не оставляет. Мне кажется, нет ничего важнее этого периода в русской истории.

В результате я написал две книги: о Православной Церкви в 1917 г. и о Церкви в первые годы советской власти. Если первая книга была опубликована еще десять лет назад, вызвав положительные отзывы отечественных и зарубежных коллег, то вторая долго оставалась в рукописи. При этом я постоянно возвращался к своему тексту, дорабатывал его, осознавая насколько сильно мои представления о церковной истории расходятся с тем, что писали мои предшественники.

В итоге я решил представить читателю работу без тысячи ссылок и без историографической, археографической и источниковедческой дискуссии. Основа моего текста — архивные материалы, периодическая печать того времени и некоторые уже опубликованные документы. Я старался также учитывать по возможности большинство работ своих отечественных и зарубежных коллег.

Для политической истории 1917 г. в целом церковная тема периферийна, в то время как революционные события очень важны для истории Русского Православия.

Тогда впервые за многие столетия русской истории Церковь после падения самодержавия стала свободной. Она обрела свободу не сразу после Февральской революции, а в августе 1917 г. после открытия Поместного собора. НИКОГДА НИ ДО, НИ ПОСЛЕ ЦЕРКОВЬ НЕ БЫЛА ТАК СВОБОДНА, КАК ЛЕТОМ-ОСЕНЬЮ 1917 ГОДА.

Внутренние проблемы Церкви — были ее проблемами; внутренние противоречия и борьба партий внутри Церкви — делом самой Церкви; наконец выборы патриарха — стали выбором Церкви.

Те решения и постановления, что были приняты тогда Российской Церковью, беспрецедентны в ее истории. Все пессимистические взгляды на то, что Церковь развалится без государственной поддержки, оказались ложными, как ложными были пророчества, что при введении свободы вероисповедания большинство людей отпадет от православия. Введение выборного начала сыграло позитивную роль.

К власти в Церкви пришли лучшие и самые искренние пастыри. Они были разными по своим политическим симпатиям. Тут были и «правые», и «левые». Однако их объединяло одно — искренняя боль за судьбы христианства в России.

После прихода большевиков к власти ситуация поменялась: роль Церкви выходит на первые места, и знаменитый Декрет об отделении Церкви от государства так или иначе затронул фактически все население бывшей Российской империи.

Мне кажется, что общественный дискурс последних лет слишком политизирован. Вся или почти вся историография революции и Гражданской войны имеет партийный характер. Вначале врагами были белые, теперь ими стали красные. Понять суть Гражданской войны это не помогает.

В этом смысле я старался быть нейтральным, так как тот беспредел, который творили «красные» и «белые», «зеленые» и «голубые», мне одинаково отвратителен.

Я старался писать надпартийную историю. В противоположность 1917 г. роль Церкви и вообще религии в 1918-м и в последующие годы возросла и стала весомым фактором в политической борьбе.

Исходных вопросов, которые я задавал себе при начале работы над данной темой, было пять:

Первый. Почему Церковь приветствовала Февральскую революцию?

Второй. Почему после революции Церковь не развалилась, а консолидировалась? Почему в результате «Церковной революции» и выборов к власти в Церкви пришли самые достойные пастыри?

Третий. Если большевики стали сразу бороться с религией, то зачем им надо было создавать так называемый второй фронт в тот момент, когда чаша весов Гражданской войны колебалась то в одну, то в другую сторону?

Четвертый. Каким языком говорили большевики и их союзники с простым народом, провозглашая антицерковные и антирелигиозные лозунги, и почему эта пропаганда в конце концов оказалась успешной?

Пятый. Почему большевики победили в Гражданской войне?

Ответы на эти вопросы не кажутся такими легкими, и погружение в материал эпохи показывает, что говорить о примитивизме идеологии большевиков в годы Гражданской войны не приходится.

Гонения на Церковь и репрессии в отношении священно-и церковнослужителей являются неоспоримыми фактами. Однако целиком сосредоточивая свое внимание на репрессивной стороне действий новой власти, в современной историографии упускают важный момент политики большевиков по отношению к лояльным верующим крестьянам. Ведь так или иначе, но это были верующие крестьяне, составлявшие костяк Красной армии, победившей в Гражданской войне. Собственно, этим вопросам и посвящена моя работа.

Методологически я исходил из советов трех выдающихся питерских историков России: Михаила Дмитриевича Приселкова, который говорил, что логика в историческом исследовании важна, но не должна превышать данных источника, и Александра Евгеньевича Преснякова, писавшего, что исследователь должен быть свободным от историографической традиции и находиться в зависимости только от источника.

И самое важное — это недопущение «потребительского отношения к источнику», как блестяще выразился питерский (возможно лучше теперь сказать ленинградский) историк Сергей Николаевич Чернов, характеризуя еще в 1934 г. методы исследования будущего общепризнанного лидера советской исторической науки Б.Д. Грекова.

Чернов считал, что вырывать фразу из источника нельзя, и историк должен оценивать его целиком. Поясню это популярно, для читателей-неисториков, так как все историки должны знать эту фразу Чернова, ставшую символом питерской исторической школы.

Приведу пример из советского учебника. Почти в каждом из них давалась характеристика императора Александра III из воспоминаний С.Ю. Витте: «Человек ниже среднего ума... ниже средних способностей». У Витте эта фраза есть, но дальше следует панегирик царю, может быть и незаслуженный, не мое дело разбираться в характеристике царя. но о странице текста хвалы императору ничего не говорится; в результате получается, что Витте считал царя дураком — это и есть потребительское отношение к источнику. Это же не фальсификация, это только выжимка из документа, ПРЯМО ПРОТИВОПОЛОЖНАЯ ТОМУ, ЧТО АВТОР ХОТЕЛ СКАЗАТЬ. Правда, это уже не методология; долго заниматься методологией — «это все равно что доить козла», говорил еще один выдающийся питерский историк Борис Александрович Романов.

Пресняков, Приселков, Чернов, Романов учили меня на своих текстах, как надо работать с источниками.

Я старался следовать этим советам и по мере возможности понять, а не обличать. Идя буквально по «чистому листу», особенно это касается 1918 года, я, конечно, мог ошибаться, и пусть коллеги меня поправят. Но главной болью было другое. Я посвятил эту книгу Зырянову и Случевской, понимая, что ни Павел Николаевич, ни красавица Соня никогда не увидят этот текст.

Благодарю Б.И. Колоницкого, Н.В. Михайлова, Б.Б. Дубенцова и В.К. Котта, предоставивших мне некоторые выписки и копии документов из архивов, которые они нашли по моей теме.

Павел Рогозный

Санкт-Петербург май 2018 г.

Российская Церковь, общественное и революционное движение в синодальный период

Двадцать первого августа 1906 г. в селе Мамыкино Чистопольского уезда Казанской губернии толпа крестьян в количестве до двухсот человек под предводительством местного священника Анастасьева и псаломщика Скворцова атаковала расположенных на постой стражников и солдат, охранявших усадьбу помещика Щульца. Во время сей атаки усадьбу подожгли, как и находящиеся рядом постройки. Толпа крестьян под предводительством священника, сметая все на своем пути, уничтожила и казенные винные лавки, и склад земледельческих орудий, и даже здание местной почты. В результате оружейного огня, открытого стражниками и солдатами по нападавшим, псаломщик Скворцов был убит, священник Анастасьев тяжело ранен, а среди крестьян взято в «плен» до семнадцати «повстанцев». Товарищ министра внутренних дел А.А. Макаров, получив это сообщение, явно не знал, что делать с организатором нападения, местным священником, и положил на доклад резолюцию: «Сообщить обер-прокурору Синода».

Активное участие в революционной борьбе священно- и церковнослужителей не было исключением: немало крестьянских отрядов, уничтожавших и грабивших помещичьи усадьбы, возглавляли священники. Священника лишали сана, если он просто вступал в партию эсеров; если же он участвовал в волнениях и, не дай бог, возглавлял крестьянское движение, то такового отправляли на пожизненную каторгу.

Впоследствии, после Февральской революции, эти священнослужители провозглашались мучениками за веру и правду, и ежели такой священник оставался жив, ему могли вернуть по желанию сан, а если он заканчивал свое существование в местах не столь отдаленных, то в его честь могли учредить особую стипендию для отличившихся семинаристов. И такие случаи не были исключением, хотя, конечно, не были и правилом.

Два из шести священников, прошедших в 1906 г. в первую Государственную думу, подписали Выборгское воззвание, по сути, призывавшее к неповиновению властям. Во вторую Думу прошло уже тринадцать представителей духовенства, но их поведение вскоре шокировало не только государственные, но и видавшие виды церковные власти, которые уж должны были знать о настроении духовенства. Большая часть из числа священнослужителей перешла в левый лагерь кадетов и трудовиков. А священник Бриллиантов открыто заявил, что принадлежит к партии эсеров, запрещенной и считавшейся (и, надо сказать, не без оснований) террористической организацией. Даже относительно либеральный в то время «Церковный вестник» писал, что депутаты от духовенства «обнаружили непонимание своего положения и своих задач в Государственной думе».

Священник Тихвинский, отказавшийся перейти из стана трудовиков в более правую фракцию «не левее октябристов», писал митрополиту Антонию (Вадковскому), что с детства жил среди бедного крестьянского населения и «чудная душа простого русского крестьянина для меня была открытой книгой. В этой книге я видел и читал всю безысходную печаль народную, все горе его, нужду и бесправие... Все, что я мог сделать для народа, я делал: молился с ним, плакал и утешал его надеждою, что его Бог видит его скорби. Настало чудное 17 октября 1905 года. Братство, равенство, свобода, уважение человеческой личности, его совести, его прав переливалось и сияло радужными красками надежды. Я стал горячим проводником в народ идей царского манифеста. Я, бывший реакционер и узкий консерватор, под впечатлением народного горя и горькой его нужды. стал на сторону народных интересов и правового строя в государстве. Переменить своих убеждений я не могу, и как я встану в ряды той партии, которая борется с идеями высочайшего манифеста. Правовой строй государства с высоко стоящим в нем конституционным монархом во главе я буду стремиться посильно осуществлять, интересы народа буду отстаивать, борьбу признаю нужной (иначе будет у нас не жизнь, а болото), но путь борьбы мирной идейной. Не могу переменить своих убеждений, не могу и сана священнического сложить с себя.»

Некоторые советские историки упоминали о священнике Тихвинском только благодаря тому, что о нем писал Ленин, по словам которого «он достоин всякого уважения за его искреннюю преданность интересам крестьянства, интересам народа, которые он безбоязненно защищает». Правда, писали не о конституционной монархии и правовом государстве, о котором писал сам Тихвинский, а о бывшем реакционере, принявшем сторону народа.

Конечно, говорить о революционном духовенстве даже в годы Первой русской революции нельзя: большинство священно- и церковнослужителей оставались правыми, и многие из них впоследствии разделяли идеи Союза русского народа, однако в среде среднего духовенства и даже среди епископата Российской Церкви были люди, у которых черносотенная идеология вызывала резкое отторжение.

Но как же тогда получилось, что многие священнослужители встали на сторону революции или по крайней мере разделяли революционные лозунги?

Традиционно считается, что после петровских реформ Церковь из якобы до этого независимой организации превратилась в «ведомство православного исповедания». Действительно, для такого рода выводов факты есть. Петр после смерти патриарха Адриана не дал возможности избирать нового, а впоследствии заменил патриаршество коллегиальным Святейшим синодом. Он хорошо помнил церковные смуты периода правления царствования своего отца, и вторая по значимости фигура в государстве, которая могла претендовать и на роль первой, ему была не нужна. Основной идеей Петра было создание «регулярного государства», в котором Церковь встраивается в четко определенные ей рамки. Написанный Феофаном Прокоповичем «Духовный регламент» такие рамки определял. И это была вовсе не секуляризация: впервые законодательно потребовав от населения обязательной исповеди и причастия, Петр показал, что «его идеи далеки от секулярных», как справедливо пишет историк А.С. Лавров.

Вообще, церковная реформа Петра, определившая на 200 лет облик Русского Православия, породила множество мифов. Самый распространенный — это требование нарушения священником тайны исповеди, которое содержалось в «Духовном регламенте».

Но данный пункт был сформулирован так, что такое нарушение было возможно только в том случае, если злоумышленник, намереваюшийся посягнуть на жизнь царственной особы, придя на исповедь, не отказывается от своих намерений после увещания священника (причем в Духовном Регламенте это повторяется трижды). Формулировка разглашения тайны исповеди была абсурдна: перед террористическим актом революционеры, да и просто разбойники не ходили на исповедь. Трудно себе представить, чтобы накануне цареубийства 1 марта 1881 г. Софья Перовская пришла на исповедь в церковь и рассказала о своем плане, а потом после увещаний священника не отказалась от своего замысла.

Второй миф — это протестантский характер церковной реформы Петра. Действительно, казалось бы, во время так называемой «реформы благочестия» многие традиционные практики православия, например такие, как подвесы к иконам, поклонение неверифицируемым мощам, рассказы о чудесных исцелениях, кликушество и т.п., оказались запрещены. Но эти запреты совершенно четко вписывались в «каноническое православие» и имели целью бороться с так называемым «народным православием». Петр сам был очень религиозным человеком, о чем существуют совершенно независимые свидетельства, но скептически настроенным к традиционной народной религии, другими словами, как бы сказали сейчас, он верил не в рассказы бабушек, передаваемые в церкви, а верил в факты.

В архиве Синода сохранилось дело сержанта Преображенского полка Тулубьева, который исцелился от иконы Тихвинской Богоматери. На сержанта завели дело о распространении слухов о ложном чуде, поскольку он якобы всегда был здоров, однако после того как была предоставлена справка полкового врача о болезни Тулубьева, Петр лично наложил резолюцию и закрыл данное дело. Чудесное исцеление было подтверждено документально.

Но следует отметить, что реформа благочестия Петра потерпела неудачу и была фактически отменена при его преемниках: уже Екатерина I вынуждена была вернуться к традиционной церковной политике. Настоящие гонения и притеснения духовенства начались при Анне Иоанновне. Причем гонениям подверглись не только рядовые священнослужители, но и высшее духовенство. Так называемые «разборы», когда детей священно- и церковнослужителей забирали в армию, приняли при Анне Иоанновне характер настоящего бедствия — в рекруты забирали даже действующих священников.

Благодаря главным образом интригам Феофана Прокоповича, который таким образом сводил счеты со своими врагами, были затеяны многочисленные архиерейские процессы. Епископов судили, лишали сана, отправляли в ссылку. Эпоха бироновщины, как ее называли современники, закончилась вместе со смертью императрицы и чередой дворцовых переворотов. В последнее время в исторической литературе появляются вполне аргументированные высказывания о том, что так называемая бироновщина является мифом; конечно, прямых фактов вмешательства Бирона в церковные дела мы не имеем, но общественное мнение именно с ним связывало репрессивную политику, которую проводили власти.

Все изменилось после прихода к власти Елизаветы Петровны. Наступила оттепель и большая амнистия, дочь Петра прекратила произвол властей. Эту эпоху можно называть временем согласия или симфонии церковно-государственных отношений. Именно тогда страна вздохнула спокойно, а с церковных амвонов совершенно искренне звучали слова благодарности Елизавете.

Выше я уже говорил о так называемом мифе секуляризации при Петре: настоящая секуляризация, то есть изъятие церковных земель и передача их в светское пользование, началась только при Екатерине II. Именно так секуляризацию в узком смысле слова понимали в Европе, данный термин появился в XVII в. во Франции. Постепенно он наполнялся новым содержанием и впоследствии стал обозначать просто обмирщение культуры.

Самым известным противником этой реформы стал митрополит Арсений (Мациевич). Впоследствии в годы революции Мациевича сделали мучеником за веру, жертвой «проклятого самодержавия». Он вместе с митрополитом Филиппом (Колычевым) возглавил мартиролог духовенства, но если присутствие в этом мартирологе митрополита Филиппа не вызывает особого сомнения, то Арсений (Мациевич), при всем его прямодушии и смелости вряд ли является в прямом смысле страдальцем за веру.

Человек культуры XVII в., яростный крепостник, Мациевич беспокоился, что из-за реформы и отъема крепостных от монастырей скоро монахам и «пива сварить будет не из чего». Если Мациевича терпела Елизавета, то Екатерина II не стала этого делать, особенно когда он стал в резкой форме обличать личную жизнь императрицы, причем делал это в ее присутствии. Ссылки и репрессии раскрыли личность Арсения с лучшей стороны: этот деспот и барин на себе проверил выражение апостола Павла «умею жить и в скудности и в изобилии». Некогда всесильный князь церкви, он мыл полы в монастыре, не чурался никакой черной работы, вел задушевные беседы с простыми монахами и только вследствие доносов и феноменальной мстительности императрицы закончил свой путь мучеником в одиночном заточении.

В организационном управлении Церковь в период Екатерины и Павла не претерпела сильных изменений. Наверное, самым большим «правовым» новшеством являлось то, что в знаменитом Акте о престолонаследии императора Павла 1797 г. «государи российские» мимоходом объявлялись «суть главою церкви», объяснялось это потребностями сохранения веры, но впоследствии данный пункт вызвал множество спекуляций.

Единственное, что, казалось бы, должно было насторожить светские и церковные власти, — это активное участие духовенства и церковнослужителей во всяческих, как бы сейчас сказали, «противоправных акциях», например в восстании Емельяна Пугачева.

Впоследствии выдающийся русский историк Афанасий Щапов, сам выходец из духовного сословия, именно бедственным положением, особенно низших церковнослужителей, объяснял активное участие церковников в разбоях и бунтах. Особенно тяжелым было положение низших церковнослужителей — псаломщиков, причетников, пономарей. В силу сословной замкнутости выбрать другую профессию они не могли, но и место приходского священника для них казалось недостижимой мечтой.

Потеря прихода, часто понимаемого даже в XVIII в. как вотчина, могла сделать из священника обыкновенного разбойника. Архиепископ Гавриил (Городков) вспоминал, что его отец был назначен именно на такой приход, где местный священник вместе с сыновьями превратился в разбойника, и только благодаря случайному стечению обстоятельств его отец был не убит бандой бывших церковников.

На протяжении всего XVIII и XIX вв. сохранялась наследственность приходов: отец передавал приходскую церковь сыну, а если не было сына, то и дочке, и к ней уже подыскивали жениха, который мог бы стать там священником. Особенно широко была распространена передача вакантного прихода по женской линии, то есть если священник умирал и у него оставалась дочка, то взявший ее в жены семинарист мог получить данный приход, но должен был обеспечивать вдовую семью. Это считалось старым обычаем, однако в 1768 г. такое наследование по женской линии было законодательно закреплено.

Выдающийся русский историк Сергей Соловьев, также выходец из духовного сословия, писал, что духовенство было самым образованным сословием в России. По факту это вроде бы и так — действительно, трудно представить себе священника, не умеющего читать и писать (среди дворян такие люди, по крайней мере среди женщин, сохранялись до конца XIX в. В XVII в. неграмотные священники были, они просто наизусть заучивали службу, но в XVIII в., видимо, таких было мало, хотя во второй половине века Синод рассматривал дело одного провинциального священника из глухой деревни, который не знал о существовании Иисуса Христа и считал Богом Николая Мирликийского.

Реформы Александра I существенно затронули и Церковь. Вообще, на церковную политику александровского царствования сильный отпечаток наложили особенности личной религиозности императора. Воспитанный в духе толерантного просветительства, Александр во время Отечественной войны 1812 года пережил своеобразное религиозное обращение. Причем его религиозность, выражаясь современным языком, имела экуменистическую направленность.

Император стремился покровительствовать всем христианским направлениям. Официально запрещалась критика одного христианского вероисповедания другим. Символом объединения должно было служить знаменитое Библейское общество и нереализованный и утопичный замысел воздвижения первоначального варианта храма Христа Спасителя. Однако все равно интеллектуальная элита общества шла не в Церковь, а в масонские ложи.

В царствование Николая I были нанесены чувствительные удары и по финансовой независимости Церкви, и по традиционно большой власти епархиальных архиереев. Если до этого в своей епархии владыка чувствовал себя в роли самодержца, проверить или проконтролировать которого было фактически невозможно, то появление в епархии в видоизмененном виде должности секретаря духовной консистории, который напрямую подчинялся обер-прокурору, серьезно ограничило власть архиерея или по крайней мере поставило его под контроль столичных властей. В результате деятельности николаевских обер-прокуроров Нечаева и особенно графа Протасова управление Церковью все больше стало напоминать министерское. Была учреждена собственная канцелярия обер-прокурора, из подчинения Синода были выведены все хозяйственные дела.

По существу, в николаевское время была довольно успешно предпринята попытка институционального завершения петровской церковной реформы. Важное отличие николаевских реформ заключалось в том, что власти не покушались на само «народное православие», и поэтому недовольство реформами могло проявиться разве что в среде высшего духовенства. (Провал петровской реформы благочестия как раз и объяснялся тем, что она затрагивала, по сути, все православное население страны.) Перефразируя известное выражение историка А.Е. Преснякова о николаевском периоде как «апогее самодержавия», можно сказать, что данная эпоха была и апогеем синодального строя.

Все это, конечно, не вызывает значительных дискуссий. С тезисом о превращении Церкви в ведомство православного исповедания трудно спорить. Однако при всем отрицательном опыте взаимоотношений государства и Церкви в синодальный период полного поглощения ее государственным аппаратом не произошло. Церковь имела свое управление, в которое, кроме назначения царем обер-прокурора, светская власть не могла вмешиваться; имела свой суд, свою цензуру.

По сути, их связывали две общие задачи: укрепление государственной власти и возможно более широкое распространение православия на территории Российской империи. Церковь являлась политическим и идеологическим союзников самодержавия, получая взамен государственную поддержку и покровительство. Самый умный иерарх Российской Церкви митрополит Филарет (Дроздов) тонко чувствовал нюансы данных взаимоотношений. Он выступал против как самостоятельной политической роли Церкви, так и излишнего вмешательства в ее дела со стороны различных государственных структур. Филарет считал, что слишком самостоятельная политическая роль Церкви не принесет ей ничего, кроме дискредитации.

Позиция и роль Филарета в общественной жизни России XIX века традиционно рассматривается как консервативная. Однако это явно не отражает весь широкий спектр симпатий и антипатий митрополита, который был значительно более сложным и явно не вписывающимся в оппозицию либерал-консерватор. По каждому политическому и церковному вопросу он имел свое независимое мнение, с которым вынуждены были считаться не только высшие представители государственной бюрократии, но и сам император. По словам протоиерея Георгия Флоровского, Филарет «удивительно неделикатно напоминал о внутренней независимости Церкви», а его государственная теория совсем не совпадала с официозной. «“Государь всю законность получает от церковного помазания”, то есть в Церкви и через Церковь. И помазуется только государь — не государство. Поэтому органы государственной власти не имеют никакой юрисдикции в делах церковных». (Ср. отзыв Филарета о деятельности обер-прокурора Синода кавалерийского генерала Н.А. Протасова: «Шпоры генерала цепляются за мою мантию».)

Широкое распространение образования затронуло и Церковь, образование становилось обязательным для будущих священников. Однако даже обязательность для детей духовенства образования, хотя бы начального, часто играла дурную роль, превращая верующего подростка в нигилиста.

Обучение в так называемой бурсе — начальном духовном училище нередко превращалось в сущую каторгу. Над мальчиками издевались и начальство, и педагоги, и старшие товарищи. Красочное, если так можно сказать, описание бурсачьего быта дал писатель Николай Помяловский. От нестерпимого жития ученики бежали

оттуда куда глаза глядят. Вышеупоминаемый Щапов, учившийся в бурсе в первой половине XIX в., вспоминал, что если и в его время отметка в классном журнале училища: «нахождение в бегах (курсив мой — П.Р.) была нормой, то что же было в прошлом столетии»? «И странно, и слезно, и пламенно молящийся малютка после лет 25 или в 30, после страшной внутренней борьбы, после тяжелого процесса анализа, сомнения и скептицизма иногда делался непреодолимым атеистом... матерьялистом...»

Лишь только благодаря выдающемуся таланту и трудолюбию Афанасий Щапов смог вырваться из этой среды и окончить духовную семинарию, где нравы уже были мягче, а после поступить в Духовную академию и защитить диссертацию. (Сейчас в исторической литературе модно использовать термин «историческая память». Считается, что первыми его ввели французские историки в ХХ в. Однако Афанасий Щапов использовал этот термин еще в середине XIX в. Умерший от белой горячки, этот гениальный алкоголик по многим пунктам опережал современную ему историографию.)

Прошедший позднее эту же школу другой выдающийся историк Василий Ключевский уже не так мрачно описывал бурсачий быт. Однако и он считал, что царящая в бурсе обстановка плодила «чертей» и атеистов. И неудивительно, что вестниками атеизма и революционности становились бывшие поповичи, такие как Н.Г. Чернышевский и Н.А. Добролюбов. В.Г. Белинский, сам внук священника, еще разделял Иисуса Христа и Православную Церковь и упрекал Гоголя за то, что тот смешивал, по его мнению, эти понятия. Для Чернышевского этих различий уже не существовало. Старое церковно-схоластическое богословие и религиозная философия оказались не в состоянии дать адекватный ответ на вызов, брошенный бывшими семинаристами.

Громадное количество издаваемой духовной литературы никак не соответствовало запросам времени. Например, в наши дни один из «советов» духовного журнала того времени можно рассматривать не иначе как злобный юмор: «Но особенно небезопасно для скромности и целомудрия совместное участие в танцах лиц мужеского и женского пола. Зло было бы так еще не велико, если бы этой забаве предавались лица того и другого пола отдельно». Уже тогда это вызывало улыбку.

Даже знаменитую и ныне многократно переиздаваемую книгу митрополита Макария (Булгакова) «Введение в православно -догматическое богословие» А.С. Хомяков именовал «восхитительноглупой». Странным образом даже перевод на русский язык Священного Писания встречал сильную оппозицию в среде высшего духовенства. Действительно, для чего нужен перевод Библии на общедоступный язык? При неправильном толковании ее можно использовать и как вредную революционную литературу. Недаром русский перевод Нового Завета печатал в Лондоне в своей типографии А.И. Герцен.

Удивительный факт: в обеих столицах не нашлось ни одного человека, который мог бы с университетской кафедры защищать пошатнувшиеся религиозные идеалы. Ни в Москве, ни в Петербурге не нашлось ни одного человека, кто без предварительной командировки в европейские университеты был бы способен занять кафедру философии. Такой человек нашелся в третьей столице, Киеве.

Университетские лекции специально приглашенного для этого из Киевской духовной академии в Москву профессора П.Д. Юркевича вызвали своего рода ажиотаж в образованных кругах. Притихшая аудитория, привыкшая до этого к наивно-благочестивым поучениям, являвшимся собственно не философией, а изложением катехизиса, с удивлением внимала чеканным формулам идеализма, излагаемого профессионалом. Первокурсник Василий Ключевский в письмах к своему семинарскому товарищу хорошо передал атмосферу первых лекций вплоть до «хохлацкого» акцента Юркевича. Еще бы, Юркевич говорил, что человек — это не только физиология, он говорил о «поющем сердце».

Однако идейная направленность того времени была такова, что и талантливый, но несчастный Юркевич был вынужден замолчать, затравленный кумиром поколения семинаристом Чернышевским. Чернышевский даже полемику с Юркевичем отказался вести, поскольку, по его словам, он эти проповеди слышал и в семинарии.

Валуевско-толстовские реформы, которые хорошо вписываются в эпоху Великих реформ, существенно изменили облик Церкви. По сути, было покончено с сословной замкнутостью духовенства. Резко возросла социальная мобильность внутри духовного сословия. Дети священнослужителей теперь могли самостоятельно выбирать род деятельности.

Однако страх религиозной свободы являлся поистине хронической болезнью русского церковного консерватизма. Преследования старообрядцев и сектантов являлись самым темным пятном в истории сотрудничества государства и Православной Церкви. Именно насилие над совестью, загоняемой в тесные рамки официально понимаемого благочестия, и породило целый слой революционеров.

Еще одним фактором напряженности в духовном сословии являлось в буквальном смысле бедственное и бесправное положение приходского духовенства. Не получая почти ничего от государства, сельские священники, особенно бедных приходов, порой мало чем отличались от крестьян, вынуждены были вместо исполнения своих профессиональных обязанностей заниматься обработкой земли. Неудивительно, что «поповичи», вырвавшись из тесных рамок самого замкнутого сословия в России, с головой уходили в революционное движение.

Сам обер-прокурор Синода Д.А. Толстой считал семинарии рассадником революционного движения и после каждого покушения на императора со страхом предполагал, что террорист должен быть непременно семинаристом. В конце концов, он оказался отчасти прав и Александр II погиб от бомбы, произведенной выходцем из именно духовного сословия, бывшим семинаристом Кибальчичем. А имя самого известного в мире семинариста ВСЕ ЗНАЮТ.

Важно сказать, что и внутри Церкви происходила своеобразная классовая борьба. «Епископ — магнат, дьякон — пролетарий», — писал протопресвитер Георгий Шавельский. О деспотизме епископата ходили легенды (в частности, отраженные в замечательных произведениях Николая Лескова). Но Лесков не работал в архивах, и вряд ли у кого-то хватило фантазии описать, как беспредельнича-ли архиереи в своих епархиях. В некоторых епархиях сложились своеобразные вотчины, где архиерей претендовал и на светскую власть.

Но все-таки это было исключением. Цезарепапистские мысли сидели в головах нескольких архиереев, а отнюдь не всего духовенства, как считает историк Михаил Бабкин. Он исходит из совершенно ложной теории о борьбе священства и царства. Якобы духовенство являлось чуть ли не самым важным двигателем революции, так как желало поставить священство выше царства. Наивная, надуманная идея, о которой можно было бы и не говорить, если бы не большое распространение трудов Бабкина. Особенно нелепо выглядит мысль, что духовенство сыграло самую важную роль в свержении самодержавия. Напротив, духовенство в этом не сыграло никакой роли. Увы, тема духовенства и Церкви совершенно периферийна для 1917 г. Поэтому ранее из историков, занимающихся политической историей революции, ее замечали только наиболее тонкие исследователи 1917 г. Г.Л. Соболев, В.Ю. Черняев, Б.И. Колоницкий.

Основными проблемами духовенства были не попытки установить теократию, а просто выживание. В 1916 г. псаломщики Владимирской епархии даже направили письмо в Синод, где просили разрешить им охотиться ввиду нехватки продуктов питания, на что Синод ответил: «Служители алтаря от алтаря и питаются».

Важным фактором была и распутинщина, и совершенно беззастенчивое вмешательство императора в церковные дела, даже в нарушение петровского «Духовного регламента». Именно таким образом, по императорскому распоряжению в обход мнения Синода назначали архиереев в Москву и Петроград. Кризис «ведомства православного исповедания» был тем фактором, который объясняет, почему рядовое духовенство так приветствовало Февральскую революцию, считая, что теперь наступит счастье. Февральская революция в отличие от Октябрьской по сути, расколовшей страну, была кратким мигом консолидации громадного большинства жителей империи. В общественном сознании она воспринималась как «весна России», как «Красная Пасха».

«Красная Пасха»

К началу революции Российская Церковь находилась в тяжелом организационном и идеологическом кризисе. Недовольство синодальной системой разделяли люди противоположных политических взглядов. Свою оппозиционность по отношению к существующему порядку вещей, так или иначе, декларировали большинство церковных деятелей. Это и высшие иерархи, и представители духовной профессуры, и рядовые священно- и церковнослужители. Можно выделить три основные причины оппозиционного настроения церковного общества накануне революции.

Первое — недовольство «антиканонической» системой управления Церкви. Отсюда и требование немедленного созыва Поместного собора (следует отметить, что идею восстановления патриаршества разделяли не все представители церковного общества).

Второе — так называемый «приходской вопрос», который затрагивал без преувеличения большинство духовенства в целом. Особенно острым был вопрос о материальном обеспечении причта. (В годы войны в некоторых епархиях отмечались случаи голодной смерти низших клириков.)

И последнее — вера в воздействие на церковную политику так называемых «темных сил», неопределенный образ которых персонифицировался в личности Григория Распутина.

Вопрос о распутинском влиянии наиболее дискуссионный и сложный. Документально подтвердить влияние Распутина на церковную политику, чрезвычайно трудно. Хотя несомненно, что ряд высших иерархов, в том числе Петроградский и Московский митрополиты Питирим и Макарий, слывшие протеже Распутина, были назначены на свои кафедры с грубым нарушением церковного права.

Так, в архиве Синода сохранилась справка директора синодальной канцелярии П.В. Гурьева, озаглавленная: «О распутинских назначениях в среде высших иерархов». По справке Гурьева, назначение обоих столичных митрополитов было совершено по непосредственному указанию царя и «оформлено путем верноподданейшего доклада обер-прокурора Святейшего Синода», причем члены Синода лишь задним числом узнали о состоявшемся назначении.

Таким же образом в Тобольск был назначен и епископ Варнава (Накропин). Это было грубейшее нарушение церковного права. Согласно церковному законодательству кандидатуры архиереев должен был рассматривать первоначально Синод, а после посылать на утверждение императору. «Церковные соборы в своих постановлениях не раз повторяли, что избрание епископа, совершенное исключительно и непосредственно светской властью, помимо или с принуждением не действительно», подчеркивал А.С. Павлов.

До убийства Распутина значительная часть и высшего и низшего духовенства была убеждена во всесильном влиянии старца на церковные и государственные дела, и в связи с этим даже наиболее монархически настроенные архиереи крайне пессимистично смотрели на перспективы самодержавия и Церкви: «Страшно становится за Церковь. Хлыст руководит всем», — писал архиепископ Никон (Рождественский) архиепископу Арсению (Стадницкому). Ему вторил известный монархист Антоний (Храповицкий), писавший в ноябре 1916 г. епископу Андрею (Ухтомскому): «...если Бог это попустит (революцию. — П.Р.), то это будет карой за предпочтение хлыстовщине православию».

Не будь революции, настроение даже самых оппозиционных церковных деятелей не могло бы вылиться в формы какого-либо организованного протеста. Однако предреволюционные настроения духовенства наложили сильный отпечаток на последующее развитие событий.

Реакция высшего православного духовенства, заседавшего в Синоде, на начало беспорядков в Петрограде известна из мемуаров товарища обер-прокурора Святейшего синода князя И.Д. Жевахова.

По его словам, Синод собрался на очередное заседание 26 февраля 1917 г. в неполном составе. Отсутствовал обер-прокурор Н.П. Раев и некоторые иерархи. Жевахов писал, что перед началом заседания предложил первенствующему члену митрополиту Киевскому Владимиру выпустить воззвание к населению, которое «должно избегать общих мыслей, а касаться конкретных событий момента и являться грозным предупреждением Церкви, влекущим в случае ослушания церковную кару. Церковь не должна стоять в стороне от разыгрывающихся событий». По словам Жевахова, митрополит Владимир ответил, что «это всегда так. когда мы не нужны, нас не замечают: а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью». Настойчивые попытки уговорить иерархов не помогли, и воззвание не было выпущено. Это свидетельство Жевахова активно использовалось историками без критической проверки.

Если же обратиться к протоколам Синода, то 26 февраля заседаний вообще вроде бы и не было, хотя до этого Синод работал регулярно. Так, 23 февраля, в день начала уличных беспорядков в Петрограде, высший орган церковной власти рассмотрел множество дел, в первую очередь бракоразводных, и вступил в конфликт с Министерством внутренних дел, которое санкционировало показ фильмов патриотического содержания на первой и четвертой седмице Великого поста. Синод решил, что даже «и не будучи сопровождаемы музыкой и другими какими-либо развлечениями...», демонстрации фильмов все-таки будут иметь «характер общественных забав», поэтому решение министерства не только не согласуется с законом, «но и противоречит общему желанию. верующих русских людей».

Не доверять свидетельству Жевахова нет особенных оснований. Информация об «историческом» заседании Синода проскользнула и в газеты. Так, «Всероссийский церковно-общественный вестник» писал, что 27 февраля (!) на просьбу обер-прокурора Раева (!) осудить беспорядки члены Синода якобы ответили, «что в высшей степени спорным является вопрос: откуда идет измена — сверху или снизу».

Первое после революции заседание Синода состоялось 4 марта. Высший орган церковной власти «принял к сведению» факт отречения царя и выработал определение о «молебстве Богу об утишении страстей с возношением многолетия Богохранимой Державе Российской и благоверному Временному правительству». Только 9 марта было принято обращение к пастве по поводу переживаемых событий. Составленное в самых нейтральных выражениях, оно было опубликовано во всех епархиальных ведомостях. Таким образом, каких-либо враждебных действий или суждений со стороны высшего духовенства по отношению к революции заявлено не было.

Современник событий профессор Б.В. Титлинов справедливо отмечал, что «церковная власть в первые дни революции обнаружила, видимо, готовность принять свершившийся переворот, кажется, не за “страх” лишь, а за “совесть”». Это подтверждает и позиция епархиальных архиереев. Большинство из них в течение первой половины марта 1917 г. выпустили послания к своей пастве или выступили с проповедью, стараясь разъяснить смысл происходящих событий, а иногда предпринять попытку легитимировать приходк власти Временного правительства. Условно послания можно разделить на две основные группы.

Первая: восторженные приветствия новому строю и проклятия старому. Вторая: простая констатация событий и призыв подчиниться новой власти.

Большинство посланий и проповедей было опубликовано в местной епархиальной прессе, часть была выпущена в виде листовок. Некоторые выступления архиереев стали причиной конфликтов как с центральными, так и с местными властями.

Один из наиболее последовательных сторонников революции тверской архиерей Серафим (Чичагов) уже 3 марта направил личное письмо В.Н. Львову с восторженными приветствиями: «...Сердце мое горит желанием прибыть в Государственную Думу, чтобы обнять друзей русского народа и Русской Церкви — М.В. Родзянко, Вас и других борцов за честь и достоинство России». Серафим заявлял, что епископат «оскорблен засильем распутинцев» и желает «отмыться от всей грязи и нечисти».

В своем же послании пастве Серафим писал: «Милостью Божьею народное восстание против старых порядков в государстве, приведшее Россию на край гибели. обошлось без многочисленных жертв и Россия легко перешла к новому государственному строю».

Еще большую активность проявил Уфимский епископ Андрей (Ухтомский), по словам митрополита Евлогия, «прогремевший на всю Россию своим либерализмом». Интересно отметить, что епископа Андрея пытались привлечь к ответственности за «возбуждающие враждебное отношение к правительству статьи» за несколько дней до начала революции, 19 февраля 1917 г.

В послании, озаглавленном «Нравственный смысл современных великих событий», владыка писал, что революция произошла потому, что старый режим был «беспринципный, грешный, безнравственный. Самодержавие. выродилось. в явное своевластие, превосходящее все вероятия». По мнению Андрея, «власть давно отвернулась от Церкви, причем последняя подвергалась явному глумлению. Под видом заботы о Церкви на нее было возведено тайное и тем более опасное гонение». Вызванный сразу после революции в Петроград обер-прокуророром, епископ развернул бурную деятельность. Он, выступая с яркими проповедями, участвовал в заседаниях нового состава Синода, ездил на фронт, писал статьи для светской и для церковной прессы, встречался с А.Ф. Керенским.

Правда, постепенно, по мере «углубления революции» оптимизм Андрея улетучился. «Был у нас один Распутин до 1917 г., — писал епископ в июне 1917 г., — теперь мы переживаем целое народное бедствие — сплошное распутинство».

Радостно приветствовал революцию и член IV Государственной думы епископ Енисейский и Красноярский Никон (Безсонов). Известия о революции в Петрограде дошли до Красноярска 2 марта. «Взволнованный и обрадованный», как сообщала епархиальная пресса, Никон сразу отправил поздравительные телеграммы М.В. Родзянко, князю Г.Е. Львову, А.И. Гучкову и новому обер-прокурору Синода В.Н. Львову. На «чрезвычайном» заседании Красноярской городской думы епископ Никон был избран членом Комитета общественной безопасности от Красноярского областного военно-промышленного комитета. 4 марта владыка выпустил воззвание к пастве: «Враги русского народа, некоторые представители старой власти исполнили меру своих беззаконий и переполнили чашу терпения Государственной думы, народных избранников... Новая, только что народившаяся власть нуждается в нашем полном доверии, нашей всемерной поддержке. Отцы, братия и сестры! Вас зовет на помощь растерзанная, истомившаяся Мать. Бросим всякие корыстные и партийные расчеты. будем спокойно работать для Родины, для армии, для победы, для процветания и вечного мира во всем мире!» В тот же день Никон писал обер-прокурору Львову: «Я уже не утерпел, телеграфировал вам о моем личном отношении к “свершившемуся”. Иначе поступить было нельзя. Сами довели себя до краха. Иродиада бесновалась (императрица Александра Федоровна. — П.Р.), и наша дорогая Мать-Родина стояла на краю пропасти.»

Через несколько дней владыка направил еще одно письмо Львову, со своей оценкой реакции высшего духовенства на революцию. «“Архиереишки” — простите за слово! — набрали в рот воды, запрятались по норкам. Грустно, очень тяжело!... А работы будет масса, работы новой, хорошей. Я почти утерял было веру в нашу Русскую Церковь, а теперь оживаю».

Гораздо сдержаннее в своем послании к пастве был Волынский архиепископ Евлогий (Георгиевский): «Не время теперь спорить о самодержавии, ибо, по русской пословице, лежачего не бьют». Сожалел владыка, что тяжко отказываться «от идеи самодержавия», правда, с оговоркой, что лишь в «той возвышенной форме, как оно отразилось в наших церковных песнопениях». По мнению Евлогия, эта «частная идея, к сожалению, не находила себе практического применения в нашей русской действительности. так как русский царь был окружен. тесным кольцом безответственных и темных влияний». Интересно, что в данном послании архиепископ ссылался не на Священное Писание, а, по его же словам, на «народные пословицы», например: «Голос народа — голос Божий», — обоснование более чем сомнительное в устах архиерея.

Другие иерархи, как правило, вели себя осторожнее. Для богословской легитимации новой власти использовались, как правило, классические ссылки на Послание апостола Павла (Рим. 13.1—5), а для политической использовались отсылки к манифесту великого князя Михаила с просьбой подчиниться Временному правительству. Иногда позиция епископа менялась в зависимости от политической конъюнктуры или от настроения общества.

Один из авторитетнейших иерархов, тамбовский архиепископ Кирилл (Смирнов) выпустил в виде листовки послание с призывом хранить верность присяге императору Николаю II и оставаться в «полном послушании действующим его именем властям». Тамбовский исполнительный комитет доносил обер-прокурору, что по получении 28 февраля телеграммы от председателя Государственной Думы владыка выступил главным противником публикации последней: «Стуча кулаком по столу, кричал, что русская революция — водевиль и завтра исчезнет как дым».

Но уже 4 марта Кирилл выпустил новое послание, где напоминал свой призыв ждать «решающего слова, Того, Которому вручена была Самим Господом власть. И вот сегодня дождались мы этого слова, дождались гораздо больше, чем ожидали». Не забыл архиепископ упомянуть и о старом строе, когда «мы жили под постоянным надзором приставленных к нам опекунов». Спустя некоторое время Кирилл писал уже о «заре новой жизни», а в своем слове от 7 марта призывал паству к спокойствию, восклицая: «Но как быть спокойным... когда всякий нерв трепещет от восторга, когда от избытка чувств уста сами глаголют».

Позиция Кирилла не осталась незамеченной, и владыке пришлось давать пространные объяснения обер-прокурору. «До сведения Вашего официальным путем доведено, что я решительно выступил против Временного правительства и нового государственного строя, — писал Кирилл В.Н. Львову. — Напечатанное мною воззвание действительно имело место, но в ту пору, когда о Временном правительстве и новом государственном строе не было еще и речи».

По словам архиепископа, вечером 1 марта он получил от губернатора приглашение «пожаловать сегодня. на экстренное совещание по особо важным вопросам». На совещании была зачитана телеграмма Родзянко об образовании при Государственной Думе Исполнительного комитета, а также его же телеграммы к царю и к командующим фронтами. «Все говорили только как верноподданные, и никто из нас, присутствующих, совершенно не обнаружил иного образа мышления». Было решено телеграммы Родзянко не публиковать. Однако уже во время этого совещания поступили телеграммы Совета рабочих и солдатских депутатов, «изложенные совершенно в иных выражениях, чем обращение Родзянко».

По просьбе губернатора архиепископ составил обращение к пастве с призывом к спокойствию, которое было готово утром 2 марта и помещено в газете «Тамбовский край». Обращение писалось, подчеркивал Кирилл, когда «ни Временного правительства, ни нового государственного строя еще не существовало». Об отречении императора и отказе великого князя Михаила Александровича принять престол стало известно только 4 марта, «причем Синод, к участию в делах которого Вы были призваны, хранил глубокое молчание», — писал он обер-прокурору. После получения этих новостей владыка пригласил к себе на совещание местное духовенство для «выработки формулы церковного поминовения новой Предержащей Власти, о чем немедленно было сообщено по телеграфу всем благочиниям епархии». На вечернем богослужении Кирилл произнес слово «об отношении к свершившемуся перевороту», повторенное 7 марта перед торжественным молебном по случаю установления нового государственного строя. «Слово это, — писал владыка, — слышали почти все представители местного официального мира». В заключение Кирилл сообщал, что с «первого дня нового государственного строя ему приходится постоянно, и телеграфно, и письменно, и устно давать разъяснения и указания по вопросам, связанным с переживаемым моментом».

Объяснение Кирилла погасило конфликт. Впоследствии ситуация в Тамбовской епархии оставалась спокойной. Этот властный и в то же время популярный в среде духовенства иерарх прочно держал в своих руках нити управления епархией.

Таким образом, даже в случае неосторожного высказывания архиерея по поводу произошедшего переворота он мог удержаться у власти благодаря авторитету среди духовенства и мирян.

В начале марта В.Н. Львов получил телеграмму о выступлении против нового строя Томского епископа Анатолия (Каменского). От архиерея потребовали объяснений. Епископ отвечал телеграммой: «Почитаю долгом совести засвидетельствовать, что агитации против нового строя я и духовенство не ведут, обвинение — или клевета или недоразумение».

В более пространном объяснении, присланном затем в Синод, Анатолий заверял, что когда в Томске узнали «о перевороте и началось смятение умов, я не делал никаких выступлений, ни частных, ни публичных, и стеснялся даже делать какие-либо распоряжения по своему ведомству». Даже когда к нему обратились за указанием, кого поминать за службой, «вместо лиц царского дома... советовал пока ограничиться упоминанием одного в. к. Николая Николаевича как главнокомандующего и ждал более точных распоряжений Синода».

Епископ Анатолий отмечает, что такое производство поминовения было встречено всюду сочувственно. «Правда, за литургией в кафедральном соборе. мною был помянут наследник цесаревич и его родители, затем в. к. Михаил Александрович и Николай Николаевич в тех видах, что по телеграфным известиям по отречению государя престолонаследие должно было отойти к в. к. Михаилу Александровичу с оставлением наследником цесаревича Алексея».

По мнению епископа, «это единственный факт, который мог кому-нибудь не понравиться, но и он не был агитацией и не встретил каких-либо протестов». Архиерей также сообщал, что после того как была получена телеграмма от первоприсутствующего члена Синода митрополита Владимира, формула поминовения тотчас же была сообщена духовенству епархии и в своем обращении к томской пастве, выпущенном в виде листовки, он не высказывал ничего агитационного против Временного правительства. А созванное им собрание священнослужителей, как заверял архиерей, «приветствовало телеграммой Вас и через Вас Временное правительство». 5 марта епископ напечатал обращение к пастве, в котором, по его словам, не было ничего агитационного против Временного правительства. В этом послании, владыка писал, что «в какие бы формы ни вылилась борьба народных партий вокруг Царского Престола, которая ведется в настоящую минуту, мы должны помнить, чтобы эта борьба не мешала нашей победе». Ясно, что данную фразу в тех условиях можно было интерпретировать как завуалированную монархическую агитацию. Однако объяснения Анатолия, очевидно, удовлетворили обер-прокурора, и епископа оставили в покое.

В обращении к духовенству, опубликованном в «Епархиальных ведомостях» и датированном 14 марта, владыка признал, что в мирное время «некоторые несогласия в понимании переживаемого момента могли бы существовать», а в настоящее военное время призывал подчиниться Временному правительству, так как без властей «страна не может существовать». Объяснения епископа, видимо, не удовлетворили местное духовенство, и Анатолий вынужден был выступить со вторым обращением по «текущему моменту». «Переворот всех нас застал врасплох и перед каждым из нас поставил вопрос, к какому берегу пристать, как самоопределиться политически, к какой партии примкнуть... Духовенству, несомненно, нужно держаться той или иной партии. хотелось бы видеть создавшуюся и хорошо сорганизованную народно-крестьянскую партию». Внешне владыка вел себя вполне лояльно по отношению к новому строю, отслужив 23 марта панихиду “по борцам, павшим за свободу России”. По его инициативе было назначено и время проведения епархиального съезда. Однако в епархии начала складываться сильная оппозиция правящему архиерею (подробнее об этом см. главу 2).

Шестого марта газета «Бессарабия» опубликовала проповедь, произнесенную накануне архиепископом Кишиневским Анастасием (Грибановским). В ней владыка призывал паству отречься от своих дел для служения делу спасения родины и «тем уподобиться Государю императору Николаю Александровичу, который из-за любви к России. отрекся от престола своих благочестивейших предков, сложил с себя верховную власть, чтобы хорошо было общей родине. Вспомним все дела государя, всё, что сделал он на своем крестном пути, в свое царствование. Вспомним последний его завет, которым он призывает всех верных сынов Отечества к исполнению долга».

Вырезка из данной газеты была отправлена каким-то «доброжелателем» архиерея обер-прокурору Синода, от архиепископа потребовали объяснений. «.Полагаю со своей стороны, что эта проповедь, если она изложена правильно, могла вызвать при условии переживаемого момента возбуждение в народе против духовной власти...» — писал архиепископу обер-прокурор Синода.

«Вам угодно знать, правильно ли изложена моя проповедь от 5 марта. и какое она произвела впечатление, — отвечал Анастасий В.Н. Львову. — Изложена проповедь более чем неточно, но основная мысль представлена правильно». По словам владыки, произносил он данную проповедь, когда до Кишинева впервые дошла весть об отречении и когда «народ в массе не хотел поверить этому известию и примириться с ним. Воспользовавшись текстом манифеста, я постарался выяснить слушателям, что император Николай II добровольно отрекся от верховной власти во имя блага Родины. Это слово не только не вызвало возбуждение в народе против духовной власти, но и внесло заметное успокоение».

Официальное же обращение к своей пастве архиепископ выпустил только перед праздником Пасхи. В нем владыка призывал подчиниться Временному правительству «и молиться о нем, пока весь великий русский народ не соберется на Учредительное собрание и не изберет себе властителя... Тем же, чья совесть не успела еще вполне примириться с т.н. новым строем, мы скажем, что Государственная власть по своей природе есть божественное учреждение, что анархия вредна как для общественной, так и для церковной жизни». Следует отметить, что выступления Анатолия, несмотря на некоторую двусмысленность, все же вряд ли можно было интерпретировать как «монархическую вылазку», видимо, поэтому каких-либо вопросов к нему у властей после высказанных им объяснений не было.

Оправдываться перед властями пришлось и архиепископу Таврическому и Симферопольскому Димитрию (Абашидзе). «Сегодня узнал, — телеграфировал владыка 8 марта председателю Государственной Думы М.В. Родзянко, — что бывший вице-губернатор князь Горчаков, желая закрепить за собою губернаторское место, донес правительству о нежелании мною огласить манифест и отменить поминовение бывшего императора; смею уверить, все это не соответствует действительности». По словам Димитрия, известие об отречении и «существовании временного верховного правительства» он получил 4 марта в 12 часов и «беспрекословно принял решение повиноваться». Архиепископ сообщал также, что «лично просил губернатора прислать манифест для публикования, каковые и были разосланы по церквам». Была послана срочная телеграмма обер-прокурору Синода с запросом о формуле поминовения, а до этого им была выработана своя, которая и действовала до синодального определения.

В тот же день 4 марта, по словам архиепископа, он по телефону спросил у полицмейстера «о чтении манифеста в соборе, последовал ответ — лучше подождать. По архиепископской совести заявляю, — рапортовал в заключение Димитрий, — что я представляю всю важность настоящего момента и зависимость спасения отечества от безусловного, добросовестного повиновения новому верховному правительству. Я русский патриот, и мною будут приняты все меры к проведению в жизнь всех распоряжений нового Верховного Правительства». Далее Димитрий туманно информировал, что «не может умолчать о печальном впечатлении, об очередной проповеди архимандрита Андриана», и просил удалить его в другую епархию.

Как сообщало местное церковное издание, на пастырском собрании 9 марта местное духовенство выступило с резким осуждением проповеди архимандрита Андриана, «которая произвела на население тяжелое впечатление и вызвала в обществе нарекание на все духовенство». Было принято заявление городскому Комитету общественной безопасности, что «духовенство с молитвой встречает зарю новых дней Церкви и Отечества и несолидарно с Андрианом». Совершенно ясно, что проповедь архимандрита носила, как тогда говорили, «контрреволюционный» характер. В данном случае показательна реакция не столько духовенства, сколько самого архиепископа.

Обращение Димитрия к местному духовенству и мирянам, датированное самим архиепископом 5 марта, довольно примечательно. Вначале владыка писал о «губительных непорядках, допущенных бывшим правительством... которое постоянно и искусно вводило всех нас в заблуждения. Ныне Промыслитель предоставил нас самих себе. Ныне Сам Царь Небесный занял Престол Русского Царства, дабы он Единый и Всевышний был верным помощником нашим в постигшей нас великой скорби, в бедствиях, нагнанных на нас руководителями государственной жизни нашей». Очевидно, в данном послании можно было усмотреть закамуфлированную монархическую пропаганду. Однако вскоре на имя министра внутренних дел и обер-прокурора Синода пришла телеграмма из Симферополя от губернского комиссара Харченко с сообщением, что после «личных переговоров с архиепископом все недоразумения устранены» и владыка «выразил полную готовность подчиниться новому правительству.»

Четвертого марта Пермский епископ Андроник (Никольский) выпустил «призыв ко всем православным христианам», где говорил о «междуцарствии» как о Божьем испытании, посланном России. Призывая повиноваться Временному правительству, владыка просил прихожан «умолять Бога, да не оставит Он нас надолго без Царя, как детей без матери», а все случившиеся события называл «скорбным унижением», выражая надежду, что с Божьей помощью Россия получит «родного Царя».

Вскоре в Синод пришла телеграмма от Пермского комитета общественной безопасности, в которой сообщалось, что в проповеди Андроник «сравнивал Николая II с пострадавшим Христом и взывал к пастве о жалости к нему, сам называется на арест (но) арест нежелателен просим выслать вызов в Петроград». Обер-прокурор Синода Львов послал епископу телеграмму: «Ввиду полученных сведений, что Вы стали на защиту старого строя. прошу немедленно сообщить сведения по настоящему предмету».

Андроник отвечал с достоинством (стиль его писаний диссонирует с подобострастными по большей части оправданиями архиереев-«монархистов»). Так, говоря о новой власти, он писал: «Временному правительству подчиняюсь... однако боюсь только Единого Бога». Сообщал епископ также, «что создаваемый разными комитетами и советами рабочих террор в противовес нашим призывам к миру. быстрым шагом ведет к погибельной анархии. Не боялся я прежде писать высшим властям и даже лично. говорить царю о неотложной борьбе со всякой неправдой, что в народе зреет опасная смута, не боюсь и Временного правительства». О ситуации в Перми Андроник писал, что от «анонимных советов и разных комитетов бегут и комиссары правительства... Уверяю вас, что недалеко время, когда все это вызовет страшное народное негодование до ужасной междоусобицы, которую и поджидают немцы». Очевидно, такой ответ не удовлетворил Львова, который направил запрос о деятельности владыки секретарю местной духовной консистории.

Секретарь консистории П. Зеленов писал Львову, что 4 марта, после получения сведений об отречении императора, Андроником было сделано словесное распоряжение о возношении на богослужении имени великих князей Михаила Александровича и Николая Николаевича. 7 марта было сделано распоряжение о поминовении новой власти. 19 марта владыка приводил к присяге «граждан. с призывом к верной и нелицемерной службе Государству Российскому». Никакой компрометирующей информации на архиерея рапорт секретаря не содержал.

Узнав про этот «секретный» запрос, Андроник писал обер-прокурору: «Я уже посылал вам объяснение моей “опасной” по нынешним временам деятельности. недоумеваю, на каком основании находите обвинять меня в возбуждении народа не только против Временного правительства, но и против духовных властей вообще». В письме содержалось пожелание читать его «призыв» от 4 марта «как он есть». Наверное, понимая, что обер-прокурор прочитает его «как есть», Андроник оборонялся чрезвычайно тонко, защищая юридически неуязвимую позицию. В «акте об отказе от престола в. к. Михаила, узаконяющем Временное правительство, сказано, что после Учредительного собрания у нас может быть и царское правление, как и всякое другое, смотря по тому, как выскажется Учредительное собрание. подчинялся я монархии, подчинюсь и республике. до того же времени ни один гражданин не лишен свободы высказываться о всяком образе правления для России, в противном случае излишним будет и Учредительное собрание, если кто-то уже бесповоротно вырешил вопрос об образе правления в России».

Андроник также изложил суть своей полемики с Львовым и члену Синода архиепископу Арсению (Стадницкому), прося Новгородского владыку «оказать должное внимание к настоящему делу и не допустить безапелляционного ходатайства обер-прокурора. с унижением для архиерейства на непоправимый соблазн православных и на радость восставшим на Церковь».

После всего этого Андроника оставили в покое. Можно предположить, что здесь сказались не только вышеприведенные аргументы владыки, но и его положение в епархии, где он пользовался непререкаемым авторитетом как у мирян, так и среди духовенства. Показательно, что епархиальный съезд в Перми полностью поддержал архиерея, который сумел в корне пресечь изгнание духовенства с приходов, принявшее в других епархиях характер стихийного бедствия. Конечно, нет смысла видеть в Андронике и защитника синодального строя. Можно уверенно констатировать, что все наиболее авторитетные иерархи Церкви в последние годы стояли в оппозиции «антиканоническому» строю. Просто Пермский епископ не испытывал оптимизма по поводу возможности новой власти в условиях нарастающего хаоса разрешить и внутрицерковные проблемы, даровав Церкви долгожданную свободу.

Шестого марта в харьковской газете «Русская жизнь» была напечатана проповедь архиепископа Антония (Храповицкого) по поводу произошедших событий. «Меня спрашивают, почему я не отозвался... о том, кому теперь повиноваться в гражданской жизни и почему перестали поминать на молитве царскую семью. Пусть не думают, что это молчание или то, что я сейчас скажу, внушено мне страхом. С 28 по 3 марта я ничего не говорил, потому что не знал, какова воля Государя, имя его по-прежнему возносилось на молитве». 3 марта, по словам Антония, решено было поминать Михаила. После отречения новый «государь велел повиноваться Временному правительству, состав которого, возглавляемый кн. Львовым и г. Родзянко, вам известен из газет. С этого момента означенное правительство стало законным в глазах всех монархистов». Антоний призывал к «послушанию Комитету новых министров» и его главе князю Г.Е. Львову и М.В. Родзянко, «а равно и всем местным властям, которые были и будут утверждены упомянутым комитетом.» (Антоний, очевидно, подобно ряду современников, смешивал Временное правительство, возглавляемое Г.Е. Львовым, и Временный комитет Государственной Думы, возглавляемый М.В. Родзянко.) Отмену молитв за царя архиепископ объяснял тем, что царя теперь нет, «оба царя от управления Россией отказались сами, а насильственно их невозможно именовать тем наименованием, которое они с себя сложили. Если бы царь наш не отказался от власти и хотя бы томился в темнице, то я бы увещал стоять за него и умирать за него... От вас зависит, если желаете, устроить снова царскую власть в России, но законным порядком, чрез разумные выборы.» Пересылая данное поучение в Синод, Антоний писал, что «препровождает его на благоусмотрение Синода. и покорнейше просит указать о том, правильно ли я поступил». Несмотря на то что поучение архиепископа можно было интерпретировать как монархическую агитацию, от Антония не стали требовать как от Андроника, каких-либо объяснений.

Возможно, это объясняется тем, что уже через несколько дней харьковский владыка стал проситься на покой. Конечно, Антоний не делал открытых заявлений против революции. Однако, чтобы разобраться в настоящей ситуации, он советовал читать пастве книгу протоиерея Т. Буткевича «Уроки Французской революции» издания 1907 г. В либеральных церковных кругах данное произведение рассматривалось как антиреволюционный памфлет, и намек Антония был понят. В целом позиция самого известного в России архиерея-монархиста была близка позиции епископа Андроника, хотя и была выражена более осторожно.

Дело Екатеринбургского епископа Серафима стоит особняком среди прочих «архиерейских процессов» после Февральской революции. Серафим стал единственным архиереем, уволенным на покой именно по причине произнесения проповеди по поводу революционных событий. Власти в лице обер-прокурора Синода проявили завидную дотошность, проведя настоящее следствие по поводу одного-единственного выступления, которое преосвященный неосторожно позволил себе 2 марта 1917 года. Реконструкция данной проповеди архиерея сама по себе малоинтересна в отличие от многих писаний, которые опальный владыка направлял во все инстанции, от местного Комитета общественной безопасности до обер-прокурора включительно.

Будучи проездом в Екатеринбурге, член Государственной Думы священник И. Боголюбов направил В.Н. Львову письмо, в котором сообщил, что местный епископ Серафим подвергнут домашнему аресту «ввиду сильно обострившихся отношений к нему населения», а духовенство и консистория «порвали с ним всякие отношения». Еще раньше в Синод пришла телеграмма об «опасной деятельности архиерея». Львов решил провести следствие в «целях сохранения спокойствия в епархии».

Дознание на месте проводил офицер для поручений Военной комиссии Временного комитета Государственной Думы прапорщик Тарусин. Вскоре обер-прокурор получил его рапорт с протоколами допросов, а также многочисленные писания самого Серафима. Тарусин отнесся к делу ответственно: показания были сняты с тридцати восьми человек, от домохозяйки до владельца завода. Чем руководствовался прапорщик при привлечении к делу свидетелей, неясно: часть из них знала о деятельности Серафима только по слухам, которые и заносили в протоколы допросов.

Расследование складывалось неблагоприятно для владыки: «свидетели» обвиняли его в монархизме, распутинщине и антисемитизме. Однако центральное место в показаниях занимала речь, сказанная им в соборе 2 марта, где Серафим именовал членов Государственной Думы «кучкой безумных бунтовщиков», подкупленных немецкими агентами, призывал население стоять за царя до смерти, а также «звал паству к погрому» (непонятно к какому. — П.Р.).

В своих письмах архиерей оправдывался довольно оригинально. «Ниспосланным изволением Божьим, — писал он, — политические обстоятельства легли тяжким бременем на мою личность. Не будучи в курсе дела, я, имея только скудные известия о беспорядках в Петрограде, случайно 2 марта выразил по долгу епископского служения скорбь, призвал хранить верность Государю... этот мой молитвенный призыв какими-то злонамеренными провокаторами извращен в погромную речь и пущен по рукам в сотнях оттисков и сделал свое дело в целях, желательных для крайне левых элементов».

Достоверные сообщения о революции и об отречении царя появились в Екатеринбурге 4 марта, до этого провинция питалась слухами. Тогда, по образному выражению «Епархиальных ведомостей», «всё летели и летели новые вести одна другой серьезней, одна другой отрадней. При этих необычных известиях душа рвалась к небу.»

В доказательство своего неведения Серафим направил в Синод местные газеты от 2 марта. После сообщения об отречении императора по запросу городского головы владыка заявил, что признает Временное правительство, однако местный Комитет общественной безопасности потребовал от него подписку о невыезде и «прекращения сношения с народом». Интересно отметить, что в целях «безопасности» новые власти даже отключили телефон в покоях епископа. Особенно сожалел Серафим о том, что из-за всего этого не смог выразить приветствие Временному правительству и обер-прокурору, а также и Комитету общественной безопасности. Последнее особенно примечательно ввиду того, что епископ был арестован именно этим органом власти. Говоря же о своем выступлении 2 марта, он заметил, что версия, попавшая в прессу, «заслуживает не только кары, которую я несу, и гораздо более суровой...» Фраза, попавшая в печатный текст проповеди, именовала членов Государственной Думы «шайкой безумных бунтарей». «Нет, — писал епископ, — я не говорил “шайка”, да еще безумных.. Я сказал “кучка бунтарей”, а это не все равно, что шайка». Далее епископ оправдывался незнанием в тот момент, «что это была не “кучка бунтарей” революционеров, а целый ряд лиц, достойных уважения и обессмертивших свои имена совершением подвига, освободившего Россию от целого ряда неумных правителей, подвига, давшего нашей Родине свободу развития на пути к просвещению и культуре. Но это стало известно после. Этих лиц, которых я назвал бунтарями, было хоть и немного, но они подметили общее недовольство всей России, а потому совершили не бунт, а разумный государственный переворот».

В своих писаниях Серафим прибегал и к «сравнительно-историческому» методу, говоря о Выборгском воззвании, что только «теперь можно назвать это гражданским подвигом, а в то время оно называлось иначе». О событиях 1905 г. он вспоминал, что «видел, как лилась кровь неповинных людей (!) за баррикадами», и добавлял: «.Что бы со мной сделали власти старого режима, если бы я тогда стал на сторону бунта». Рассуждая о присяге монарху, Серафим отметил, что пока существовал старый строй, сам он «был верным сторонником его, ибо я смотрю на присягу не как немцы на Международное право».

Но когда Николай II отрекся, он «тем самым развязал руки нам, после чего и я счел себя вправе перейти на сторону новой власти». Говоря же о позиции духовенства, епископ писал, что оно, «конечно, смалодушничало», ибо должно было выступить с аналогичными, как и он, призывами, хотя и это «были слова того момента, когда произносились и от которых почти отказался и я».

Взывал Серафим и к логике своих обвинителей. «Ради Бога, посудите сами, граждане, мог ли я сказать: вот, дорогие братья! некоторые члены Государственной Думы выступили против правительства и царя! Помолитесь, чтобы Господь помог им! Будьте же справедливы ко мне. когда я твердо стою на новой дороге, и ни к чему это недоверие. Если бы я сказал что-нибудь вроде прежнего теперь... это было бы дело другое и я заслужил бы возложенную на меня кару». Можно предположить, что даже в Синоде такие писания архиерея могли показаться слишком схоластичными (хотя, судя по пометкам в рукописи, читали их внимательно).

В самом же Екатеринбурге, который Серафим называл «одним из либеральнейших и свободолюбивых городов», настроение было самое серьезное. Так, Съезд уполномоченных комитетов общественной безопасности 17 марта послал в Синод письмо, в котором отмечалось, что, «по выслушивании словесных докладов уполномоченных с мест, между прочим, выяснилось, что не исключена возможность выступления отдельных групп населения к реставрации павшего государственного строя, особенно со стороны агентов прежней власти». Одним из этих «агентов» считали и местного епископа. Судьба Серафима была решена, и Синод без колебаний отправил архиерея на покой.

Увольнение Серафима все же произошло не только по причине произнесения им злополучной проповеди. Важную, если не определяющую роль сыграла и позиция местного духовенства. Преосвященный, видимо, и до этого не пользовавшийся авторитетом в епархии, после своего выступления был в прямом смысле «бойкотирован» екатеринбургским церковным обществом.

Можно констатировать, что все епархиальные архиереи признали Временное правительство и принесли ему присягу. Конфликтные ситуации, возникшие после письменных и устных воззваний некоторых владык, произошли в первые дни революционных событий и объясняются малой осведомленностью преосвященных о ситуации в столице, а не «контрреволюционными намерениями».

Те из архиереев, которые выступили было с монархическими воззваниями, быстро отмежевались от своей «ошибочной» позиции. Только два архиерея, Антоний и Андроник, печатно назвали себя монархистами, а последний еще и вступил по этому поводу в полемику с обер-прокурором. Но даже наиболее оппозиционно настроенный владыка Антоний, свое, судя по всему, отрицательное отношение к перевороту выражал лишь в эзоповой форме, в рекомендации читать «контрреволюционную» литературу.

Важной причиной обвинений епископата служил также вопрос о поминовении. Синодская формула о «Богохранимой державе и благоверном Временном правительстве», абсурдная по своей сути (как можно возглашать многолетие правительству временному?) явно запоздала. Поэтому архиереям и духовенству часто приходилось на свой страх вырабатывать свою форму возношений. Однако после официального доведения синодской формулы случаи «неправильного» поминовения в среде епископата не известны.

Совсем по-другому обстоит дело с рядовыми священнослужителями. Среди них нашлось немало тех, которые по той или иной причине не признали новую власть. Некоторые продолжали поминать царскую семью, по крайней мере до лета 1917 года. Такие случаи отдельно расследовались церковными и светскими властями. Изучение конкретных ситуаций представляет трудноразрешимую источниковедческую задачу. Если священник не признавался в факте «неправильного» поминовения («кого хочу, того и поминаю» или «поминал и впредь буду поминать»), трудно отличить оговор от реально произошедшего события.

Видимо, часто после революции обвинение священнослужителя в неких «контрреволюционных» деяниях можно рассматривать как просто сведение старых счетов. Это служило весомым поводом избавиться от неугодного по какой-либо причине священника. Так, например, священника Киевской епархии Павлюченко в 1916 г., судя по доносу, обвиняли ни много ни мало как в непризнании непорочного зачатия Иисуса Христа. После Февральской революции его упрекали уже в «деятельности, направленной к низвержению государственного строя». Как показало епархиальное расследование, поводом для обвинения в контрреволюции послужила единственная фраза, сказанная Павлюченко после смены власти: «Господи, рано еще радоваться».

В формировании позиции архиерея по отношению к революционным событиям важную роль играли три временных фактора. Первое — время получения первоначальных известий о начале беспорядков в столице; второе — информация об отречении государя и образовании нового правительства, третье — известие об официальной реакции Святейшего Синода. В соответствии с получением данной информации могла меняться по крайней мере публичная позиция епархиального архиерея.

Получение официальной реакции высшего церковного органа, по сути, ставило точку на возможном до этого колебании части епископата и рядового духовенства. Только после этого любую нелояльную позицию, исходящую из среды духовенства, можно называть в соответствии с терминологией того времени «контрреволюционной». Но таких случаев в среде высшего духовенства не было. Рассмотренные выше конфликты по поводу первоначальной реакции высшего духовенства — все, которые удалось выявить. Энергия, с которой обер-прокурор пытался разобраться с такими ситуациями, позволяет с уверенностью предположить, что любая нелояльная позиция епископа не была бы оставлена без последствий.

Говорить об искренности обращений всего епископата по поводу революции или нового строя, конечно, нельзя. В некоторых случаях владыки и проявили явный «оппортунизм» и «соглашательство».

И уж совсем нелепо считать, что свержение самодержавия «было выгодно членам высшей иерархии, поскольку уничтожение власти императора как помазанника Божия снимало и сам многовековой историко-богословский вопрос о преобладании власти царя над властью первосвященника или первосвященника над царем».

Современный исследователь М.А. Бабкин также пишет, что «призывы, прозвучавшие с церковных амвонов и со страниц епархиальных изданий, побуждали народ к повиновению новой власти, способствовали формированию у него положительного отношения к свержению династии Романовых и тем самым фактически узаконили Февральскую революцию». Трудно согласиться с таким мнением, ибо политическая эффективность выступлений, епархиальных архиереев, не говоря уже о приходском духовенстве, фактически равнялась нулю. В схожей ситуации после Октябрьского переворота анафема, провозглашенная большевикам, не помогла их противникам и, следует признать, не сильно повлияла на общую политическую ситуацию. Можно предположить, что выступления высших иерархов имели влияние лишь на позицию рядового приходского духовенства.

Конечно, никакой реальной альтернативы у иерархов и тем более у Синода не было. Говорить о возможности какого-либо другого сценария событий следует, учитывая всю совокупность факторов, а не вырывать из контекста всей революции только позицию иерархов, заседавших в Синоде.

Выступления владык против революции способны были принести неприятности только им самим, но не повлиять на ситуацию в епархии. Да и возможность удержаться у власти определялась не отношением архиерея к революции, а популярностью его в среде духовенства и прихожан. Это хорошо видно при более детальном рассмотрение ситуаций в различных епархиях Российской Церкви после Февральского переворота.

Ошибочно целиком списывать подобное отношение к революции на малодушие высших иерархов, или на «сервилизм» Церкви в целом, как это делал Л.Д. Троцкий. Он иронизировал по поводу легкого перехода Церкви от «самодержавного» к «благоверному временному правительству». В гораздо более серьезной ситуации при приходе к власти большевиков ничего этого не наблюдалось. Большинство и иерархов и священников были люди большого мужества, их не сломали даже сталинские репрессии; когда вопрос вставал не о власти в стране, а о самой вере, лишь единицы из тысяч позволяли себе какой-либо компромисс.

Несомненно, что основным был факт отречения Николая и отказ от престола Михаила Александровича и призыв последнего к поддержке новой власти. (Всегда трудно быть роялистом без короля.) В связи с этим интересно обращение киевского духовенства, подписанное — «епископы и священники г. Киева». В нем сообщалось что «Николай II особым указом утвердил временное Правительство, возникшее по почину Государственной Думы, и вместе с тем в манифесте, подписанном 2 марта, признал за благо отречься от престола». Далее содержалась информация об отказе Михаила и призыв: «Подчиняйтесь же временному Правительству как законно поставленному». Явно прослеживается путаница: Николай, конечно, назначил председателем Совета министров князя Г.Е. Львова, но никакого Временного правительства не утверждал.

Новая власть, следовательно, рассматривалась как вполне легитимная. В Государственной Думе многие видели «революционного вождя» и Временное правительство рассматривали как правительство Государственной Думы. Важно и то, что новая власть не рассматривалась духовенством как богоборческая. Сказалось и общее оппозиционное отношение высших иерархов к синодальному строю. Что бы ни писалось по поводу Распутина, но вера в его всесильное влияние в среде духовенства была чрезвычайно сильна. Конечно, многие выжидали, чем окончится «борьба вокруг престола». Этим и можно объяснить колебания и непоследовательность части архиереев в первые дни революции.

И наверное, самое важное: Февральская революция в отличие от Октябрьской, по сути, расколовшей общество, была кратким мигом консолидации фактически всего общества уже бывшей Российской империи. Ее приветствовали люди совершенно разной политической ориентации, от Ленина до Пуришкевича.

Многим казалось, что она остановит хаос и беспорядок. Так, например, небезызвестный профессор Московского университета И.А. Ильин писал, что «русская революция 1917 года была с самого начала революцией во имя порядка. Старая власть отошла в прошлое под флагом “беспорядок во имя самодержавия, поражения и сепаратного мира”... февральский переворот... есть порождение всенародной воли к порядку, т.е. к свободной организации народа и всенародного сознания, что демократический строй необходим для победы, а с победой связана судьба русской демократии». Неизвестно, вспоминал ли впоследствии идеолог монархии о своих выступлениях после Февральской революции.

Епархиальные архиереи и духовенство: борьба за власть

Четвертого марта, явившись в Синод, В.Н. Львов сразу же приказал убрать из зала заседаний царское кресло. Такой символический жест мог быть интерпретирован не только как разрыв союза поверженного самодержавия и Церкви, но и как гарантия независимости последней от государственной власти вообще. Однако самобер-прокурор считал иначе, и 14 апреля по его инициативе старый состав Синода («церковная цитадель, в которой засели агенты старого строя») указом Временного правительства был распущен. В новый Синод были приглашены экзарх Грузии, впоследствии архиепископ Тифлисский Платон (Рождественский), архиепископ Ярославский Агафангел (Преображенский), епископ Уфимский Андрей (Ухтомский), епископ Самарский Михаил (Богданов), протопресвитер Н. Любимов и протоиереи А. Смирнов, А. Рождественский и Ф. Филоненко. Единственным человеком, перешедшим из старого состава Синода в новый, был архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), впоследствии советский патриарх, слывший уже тогда в церковных кругах «оппортунистом».

Новые члены высшего церковного органа считались более либеральными и не противодействовали кампании по очистке Церкви от «распутинского епископата», которую Львов начал еще при старом Синоде с самых одиозных, по его мнению, фигур, таких как Петроградский митрополит Питирим (Окнов), Московский — Макарий (Невский) и Тобольский архиепископ Варнава (Накропин).

Питирим и Варнава, без сомнения, были два самых ненавидимых и презираемых иерарха предреволюционной России. Назначенные на свои кафедры без обсуждения Синодом, по личному распоряжению императора, владыки считались не без основания главными протеже Распутина. Сразу после переворота 28 февраля Питирима арестовали и препроводили в Государственную Думу. В столице даже ходили слухи, что митрополита арестовали в бане.

Появление его в Таврическом дворце было «встречено со стороны солдат и народа враждебно». Митрополиту сообщили, что распоряжения о его аресте со стороны Временного комитета не было. Однако владыка, очевидно, опасавшийся расправы, пожелал поначалу оставаться в здании Думы. После переговоров с депутатами он согласился вернуться в Александро-Невскую лавру. Уезжая, преосвященный подал М.В. Родзянко прошение об увольнении.

Конечно, перепуганный владыка с прошением обращался явно не по адресу. Только через несколько дней, 5 марта Питирим писал первоприсутствующему в Синоде митрополиту Владимиру: «Настоящее мое положение в иерархии церковной постоянно тяготило меня, и я всегда был готов отказаться от управления и уйти на подвиг молитвы в какой-нибудь монастырь». Митрополит испрашивал разрешения поселиться в пределах Владикавказской епархии, а в случае же невозможности или «других уважительных причин» направить его в любую другую епархию, епископ которой «согласился бы принять меня». Определением Синода на следующий день Питирим был уволен с назначением ежегодного пособия в размере 4 тыс. рублей.

Вообще Питирим был колоритной личностью. И конечно, его не стоит мазать черной краской, как это делали после революции. По словам лично знавшего его Титлинова, митрополит был «не прочь заигрывать с общественным мнением, браться за либеральные начинания...» Одним из таких была и реформа прихода, сторонником которой являлся и митрополит. В приватных беседах о своих связях с Распутиным митрополит отзывался о них как «об избрании меньшего зла, чтобы избежать большего».

На экземпляре книги «Состав Святейшего Синода.», находящейся в РНБ и ранее принадлежащей, видимо, синодскому чиновнику Невбачину, карандашом сделаны некоторые приписки с характеристикой иерархов. На странице, посвященной Питириму: «.Вечная память доброму владыке, моему ректору и начальнику по службе, к которому слишком односторонне- жестоко отнеслись его современники».

Тобольского архиепископа Варнаву (Накропина) уволили определением Синода от 7—8 марта с формулировкой «согласно ранее поданному прошению». В определении содержалась и «справка» о том, что Варнава подал прошение об увольнении еще 6 февраля 1916 г. Синод пытался уволить Варнаву еще в 1915 г. вследствие самочинного прославления Иоанна Тобольского. Однако в результате оказался в отставке обер-прокурор Синода. Епархиальным архиереем в Тобольск был административно назначен епископ Гермоген (Долганов), бывший Саратовский владыка, находившийся «в заточении» в Николо-Угрешском монастыре недалеко от Москвы. Прибывший в епархию Гермоген, очевидно, довольно быстро нашел общий язык с местным духовенством, и ситуация в ней на протяжении 1917 г. оставалась спокойной.

Варнава уже 10 марта телеграфировал в столицу, что он «подчиняется воле нового правительства и сегодня оставляет управление епархией». Затем церковные и светские власти обменивались телеграммами по поводу судьбы переписки архиепископа Варнавы, арестованной местным исполнительным комитетом. Сам Варнава был отправлен в Нижегородскую епархию. Уже летом оттуда сообщали, что проживающий в Арзамасе Варнава «ведет контрреволюционную агитацию». Нижегородский комиссар предлагал перевести владыку в губернский город в «целях лучшего надзора за ним».

Если Питирима и Варнаву уволили без всяких проволочек, то с престарелым митрополитом Макарием дело обстояло сложнее. Он был назначен на московскую кафедру в 1912 г. по личному распоряжению Николая II в обход мнения Синода и обер-прокурора В.К. Саблера. Царю были представлены обер-прокурором три кандидатуры на должность Московского архиерея, однако они не получили утверждения. Саблер получил письменное распоряжение императора: «Пришлите мне указ о назначении Московским митрополитом архиепископа Томского и Алтайского».

В прошлом известный миссионер и просветитель Алтая, пользовавшийся большой популярностью в среде «инородцев», к моменту назначения в Москву 82-летний Макарий был уже дряхлым старцем. Имевший только семинарское образование, владыка «просвещал» московскую образованную публику, рассказывая поучения, как надо складывать пальцы при наложении крестного знамения или как кланяться иконам. Кроме того, преосвященный мог заснуть во время богослужения или «затеряться» в Сергиевой лавре во время посещения ее императором. Конечно, он не был в состоянии контролировать епархиальную администрацию, злоупотребления которой стали притчей во языцех. Макария не любили и считали распутинским ставленником.

Неприятности у владыки начались с первых дней Февральской революции. Еще 24 февраля на Невском проспекте (Макарий на время синодской сессии находился в столице) агрессивно настроенная толпа пыталась задержать его карету. Однако у членов Синода, по словам товарища прокурора Жевахова, данный эпизод вызвал только злую иронию: «Пора старцу уйти на покой».

После революции в Петроград специально приехала делегация из Москвы уговаривать владыку добровольно подать прошение об отставке. К атаке на митрополита активно подключился и обер-прокурор Синода В.Н. Львов, который ультимативно потребовал от него написать прошение об увольнении. Однако члены Синода на очередном заседании возвратили опальному владыке его прошение «как написанное под угрозой». Такой демарш членов Синода следует объяснять не особым уважением к Макарию, а, возможно, корпоративной солидарностью. Архиереи понимали, что случай с Макарием может стать прецедентом для последующих возможных действий и против них.

Между тем в Москве дело об увольнении Макария считали решенным. Церковную среду беспокоила лишь возможность административного назначения нового иерарха. «Московское духовенство беспокоится назначением митрополита прежним порядком, что вселяет тревогу и в обществе...», — телеграфировал в Синод комиссар первопрестольной Н.М. Кишкин.

Двенадцатого марта в Москву прибыл обер-прокурор Синода В.Н. Львов, чтобы познакомиться с настроениями московского духовенства. В тот же день вечером на квартире епископа Димитрия состоялась встреча Львова с представителями духовенства и мирян епархии. Как сообщалось в прессе, все присутствующие, за исключением епископов, единогласно заявили о полном расстройстве епархиального управления в бытность митрополита Макария. Однако присутствующий на собрании епископ Антонин (Грановский) высказал «сожаление о том, что, по слухам, В.Н. Львов позволил себе чуть ли не с оружием в руках требовать от митрополита Макария подачи прошения об увольнении. Это вызвало резкую отповедь со стороны присутствующих, указавших, что это клевета». Прибывший также в Москву Макарий под всеобщим давлением написал второе прошение об увольнении, по которому и был отправлен на покой.

Однако вскоре бывший московский владыка нашел грамотного и богословски образованного союзника и советчика в лице ректора Духовной академии епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского). Последний находился в схожей с митрополитом ситуации: его увольнения требовала практически вся корпорация академии. За годы ректорства Феодор, отличавшийся деспотичным характером, увольнял из академии наиболее независимых и любимых студентами профессоров. Очевидно, именно он и уговорил престарелого Макария не складывать оружия и продолжать борьбу за московскую кафедру. Владыка прибыл в Сергиев Посад и оттуда начал вести эпистолярную атаку на своих противников. Секретарь московской консистории Вышеславцев телеграфировал в Синод, что 30 марта получено предписание от Макария, «коим признается съезд духовенства самозваным... кроме того, некоторые священники... прекратившие поминание его, запрещены». Львов отвечал, что Макарий «уволен, все его распоряжения недействительны».

Восьмого марта уже губернский комиссар сообщал министру внутренних дел, что прибытие в Сергиев Посад Макария и «общение его с представителями высшей церковной иерархии. вызвало как со стороны населения, так и со стороны расположенных в посаде войск опасения за возможность какой-либо реакционной пропаганды.» Комиссар также писал, что 5 апреля по постановлению военного комитета местного гарнизона митрополит Макарий и епископ Феодор были подвергнуты домашнему аресту. В Лавре был опечатан склад литературы «политического содержания с явно монархически-тенденциозной окраской». Комиссар просил министра «войти в сношения с обер-прокурором Синода, чтобы назначить вышеназванным лицам другое помимо Сергиевой Лавры местопребывание».

Ранее Макарий написал пасхальное послание, рукопись которого, по словам самого митрополита, «была арестована г. Комиссаром при наборе в Лаврской типографии за противоправительственное содержание». Сам владыка ничего «противного Временному правительству» в своем сочинении не находил, а обвинял лично Львова в возбуждении против него «московского клира, а равно и паствы», которое особенно усилилось после посещения обер-прокурором Москвы. По словам Макария, сам Львов, «вынуждая меня подать прошение об увольнении. прибегал к угрозам включительно до заточения меня в Петропавловскую крепость».

Между тем владыка не находил прецедента в истории, когда московский митрополит увольнялся на покой, — такого, по его словам, не было даже «при проявлении психического расстройства». Ссылаясь на каноническое право и Вселенские соборы, Макарий пытался показать незаконность действий обер-прокурора и части московского духовенства, на собраниях которого с требованием отставки митрополита «присутствовали учащиеся, солдаты, рабочие и лица женского пола. присутствующие громко бьют в ладоши, кричат и смеются. Это не собрание. а скорее. скопище».

В связи с арестом Макария и Феодора и попыткой распространения данного послания в Сергиев Посад приехал обер-прокурор Синода. Встретился Львов и с профессурой академии, просившей избавить их от Феодора.

Первого мая, докладывая Синоду о поездке в Москву, обер-прокурор «поделился впечатлениями» от знакомства с Феодором, человеком, по словам Львова, «умным, но сухим и черствым». Очевидно, сам епископ Волоколамский и признался, что правил «послание» Макария — «сделал некоторые поправки и из книги правил подставил в потребных случаях цитаты».

В результате Феодора уволили с поста ректора академии и назначили настоятелем Данилова монастыря. «Я, слава Богу, благополучно выбрался из Академии, если принять во внимание всю обрушившуюся на меня злобу Обера и автономистов», — писал сам Феодор архиепископу Арсению (Стадницкому). Сложившуюся ситуацию в Церкви епископ оценивал крайне пессимистично: «пройдет месяц-другой, и попы, сидящие в Синоде, при послушании прочих проведут все реформы. Все ячейки церковной жизни расшатаны и потрясены... увольнение Макария под давлением бесчинной толпы и Обера было шуткой, которая породила наглость Обера».

Из всех уволенных иерархов Макарий оказался самым упрямым, так и не смирившимся с отставкой и не признавшим возводимых на него обвинений. Прочитав в прессе интервью с обер-прокурором, владыка направил личное письмо В.Н. Львову: «Я прошу вас. сообщить мне те данные, какие имеете в подтверждении переданных от вашего имени корреспонденту газеты фактов, позорящих мое имя, и тех лиц, через которых вы получили сведения о сказанных фактах, чтобы я мог привлечь виновных в клевете на меня к суду и ответственности». Львов не растерялся и к своему ответному письму приложил копию с докладной записки бывшего секретаря Макария, Петропавловского, «об имевших место. и предусмотренных Уголовным уложением закононарушениях». Обер-прокурор просил владыку «сообщить по содержанию этой записки объяснения в самое непродолжительное время».

Записка Петропавловского представляет собою замечательный документ. Бывший секретарь не пожалел бумаги, излагая всяческие дела и делишки, которые проворачивались в Московской епархии за последние несколько лет. Петропавловский пытался оправдаться тем, что являлся лишь свидетелем грубых злоупотреблений, например при назначении и переводах священнослужителей. Макария секретарь обвинял лишь в слабохарактерности, что и позволяло довольно эффективно им манипулировать.

Очевидно, Петропавловский был сильно перепуган, боясь дальнейших расследований своих деяний: «Отпустите же меня с миром, — писал он в заключение, — и все хорошее и в особенности плохое (а о последнем я слишком много осведомлен) я унесу с собой в могилу, и никогда ничего не всплывет на поверхность». Объяснений Макария на доклад своего бывшего секретаря не последовало.

Наиболее серьезное обвинение митрополита в симонии строились на скопированных Петропавловским письмах священников, которые даже у противников Макария в Синоде вызывали вполне основательные сомнения. Очевидно, Макарий не был взяточником, он просто оказался не на своем месте и, будучи в преклонном возрасте, сам стал жертвой манипуляций своего ближайшего окружения. Однако преосвященный и впоследствии не смирился с фактом своего «незаконного» увольнения (хотя незаконным было, наоборот, назначение его в Москву) и по-прежнему считал себя Московским митрополитом.

Макарий засыпал своими прошениями вначале Поместный собор, затем патриарха Тихона и успокоился лишь тогда, когда в 1920 г. ему дали пожизненный титул митрополита Алтайского. Нет оснований обвинять за увольнение владыки лишь В.Н. Львова: Макария не любило все московское духовенство, и шансов в 1917 г. остаться на кафедре у него не было. Так, например, известный правый деятель и одновременно крупный ученый академик А.И. Соболевский делился впечатлениями о своем посещении митрополита в 1915 г.: «Митрополит Макарий ничего не знает, ничего не помнит, неохотно принимает (утомляется), а его канцелярия ждет бакшиша. Там целое бюро по продаже мест».

Сложная ситуация сложилась и в третьей по значению епархии — Киевской. Здесь основную проблему представляло не противостояние высшего и низшего духовенства, а набиравший силу украинский церковный сепаратизм. Киевской епархией управлял первоприсутствующий член Синода митрополит Владимир (Богоявленский). Человек консервативных взглядов, владыка благодаря честности и бескомпромиссности, а также личной скромности и благочестию пользовался большой популярностью в церковной среде. Его перевод с Петроградской кафедры в 1915 г. на Киевскую рассматривался как своеобразная опала, а сам митрополит получил ореол жертвы «темных сил».

После революции Владимир всеми силами, и первое время не безуспешно, пытался сдержать радикальное церковное движение. Главным соратником митрополита в этом был энергичный викарий, епископ Чигиринский Никодим (Кротков), человек определенно выраженных консервативных взглядов. Очевидно, Никодим сильно раздражал обер-прокурора Львова — только этим можно объяснить навязчивое желание последнего убрать епископа из Киева.

Вскоре для этого появился удобный предлог. Никодим в феврале 1917 г. поставил свою подпись под запиской киевских монархистов, представленной императору. Именно это обстоятельство и послужило официальной причиной для перевода владыки из Киева в Саратов на должность второго викария епархии. За компанию с епископом решено было перевести и секретаря Киевской духовной консистории Лузина. Такое решение вызвало «недоумение» у митрополита Владимира, которого поставили перед свершившимся фактом. Владыка писал в Синод, что «за названными лицами не имеется решительно никаких проступков». По мнению митрополита, такое решение «неудобно именно в настоящее время, требующее идейных работников, богатых творческими силами». Архиепископ Платон разъяснял, что такое перемещение «вызвано необходимой предусмотрительностью об обеспечении мира в Киевской Церкви», отсылая также митрополита к содержанию вышеупомянутой монархической записки, которая «в скором времени имеет быть напечатана».

Никодим, конечно, не желал перевода в саратовское захолустье, представив в Синод объемистое прошение с подробными разъяснениями своих действий. Свой перевод он называл «наказанием», говоря, что в составлении записки не участвовал. По его словам, в середине января 1917 г. протоиереем Стельмашенко и членом Киевской судебной палаты Туткевичем ему был показан текст записки, в которой говорилось о разрухе в государстве, деятельности Думы, земского и городского союзов, о польском и еврейском вопросах. Прочтя записку, он отказался поставить подпись, отказался подписать и вторую ее редакцию. В третий раз, по словам Никодима, он все же поставил подпись: «Правые деятели были настойчивы в своих действиях, они могли и угрожать». Правда, владыка писал, что окончательно вынудило его поставить свою подпись заявление Стельмашенко, что «государь ждет этой записки... поддержите государя». Никодим сообщал, что сейчас он «глубоко сожалеет об этом».

В Синод епископ писал, что в подписанном им тексте отсутствовала, просьба о роспуске Государственной Думы. По его словам, в Киеве на двух пастырских собраниях был «подробно обследован вопрос об упомянутой записке, и было установлено, что в ней ничего не говорилось о роспуске Государственной Думы». В заключение Никодим информировал Синод о своей деятельности, в том числе о поездках с подарками на фронт, о выпуске им шести листовок.

Трудно сказать, насколько повлияло данное оправдание Никодима (в Киев для расследования дела приезжал член Синода архиепископ Платон). Синод 17 июня снова вернулся к его делу. Было решено и епископа, и секретаря консистории Лузина оставить в Киеве.

Между тем часть духовенства в епархии была недовольна «старорежимной» политикой Владимира и Никодима. Так, например, сельский священник Филиппович писал обер-прокурору, что в Киеве «ни одно распоряжение Синода не приведено в жизнь... по прежнему владычествует консистория по указам епископа». Про епископа Никодима священник сообщал, что он «всю свою гениальную тактику от старого режима использует, чтобы отстоять ускользающую из рук городского духовенства власть».

А некие «монахи» Киево-Печерской лавры доносили главе правительства князю Г.Е. Львову о черносотенных настроениях в монастыре, всячески поддерживаемых митрополитом Владимиром, который, по их мнению, «водит за нос всех в Петрограде, давая лобзание Иуды и новому правительству и В.Н. Львову».

Доведено было до сведения обер-прокурора и письмо членов Киевского церковно-епархиального совета: «Что и предвиделось, то и случилось». «Работа наша с митрополитом Владимиром оказалась невозможной». Далее авторы послания манерно просили войти в их «плачевное положение и обсудить с точки зрения петроградских горизонтов и перспектив, какой елей или вино возложите на наши язвы или же с благоразумием еврейского священника или левита пройдете мимо». В послании обер-прокурору сообщалось, что журналы совета митрополит Владимир не подписывает, в результате все «постановления продолжают висеть в воздухе». По мнению авторов письма, владыкой высказывается «явное сочувствие старому строю». Митрополит ищет себе поддержки в «реакционных кругах Киева, что особенно сказалось в виде протеста против перевода. епископа Никодима. в епархии полная разруха». Удивительно, но авторы письма совсем ничего не говорят о национальном движении на Украине, списывая все на реакционность Владимира.

По сути, в епархии сложилась ситуация двоевластия или даже многовластия; образовавшийся после революции комитет духовенства, выбранный съездом епархиальный совет действовали параллельно с консисторией и епископами. Более того, комитетом духовенства была создана должность комиссара по духовным делам, которую занял священник Поспеловский. Очевидно, что священник быстро проникся идеей значимости своей должности, и когда 28 апреля митрополит провел совещание с членами консистории, Поспеловский запротестовал, что не был извещен об этом заседании. «Как комиссар по духовным делам, — писал Поспеловский, — я должен быть осведомлен о делах духовного управления».

Митрополит не признавал деятельности комитета духовенства, по его словам, учреждения «самочинного... стремящегося к захвату ему не принадлежащих прерогатив». В свою очередь, члены последнего обвиняли владыку в непризнании «выборного начала» и «полном непонимании событий». Главный противник Владимира комиссар Поспеловский сам поехал в Синод с жалобой на митрополита. Однако в результате уже в середине лета вышло определение Синода о «незакономерном» вмешательстве комиссара по духовным делам в дела епархиального управления.

Настроения церковного сепаратизма были особенно сильны в сельской местности.

Следует отметить, что церковная элита епархии в своем большинстве выступала против «церковного украинства».

Вначале в Киевской духовной академии вполне толерантно относились к деятельности Центральной рады и даже жертвовали средства в Украинский национальный фонд. Однако после заявлений Рады о территориальной автономии и украинизации настроение профессуры резко изменилось. Очевидно, добавили масла в огонь и запросы Рады о чтении в академии курса «украинознайства».

Видимо, все это и подтолкнуло корпорацию Киевской академии выступить с протестом против «насильственной украинизации». Обсуждение данного протеста, судя по записям стенограммы, сохранившейся в Киевском архиве, приняло болезненный характер. Было написано несколько вариантов, последний был принят единогласно и отправлен в Синод и в местную газету «Киевлянин», издаваемую известным общественным деятелем Шульгиным, где «протест» и был опубликован.

В данном протесте сообщалось, что «украинцы не являются отдельной народностью. Это часть русского народа, жившая некоторое время отдельно. и поэтому выработавшая некоторые особенности своего быта и говора. В Малороссии всегда было сильное течение, отстаивающее особенности местного быта и языка. В это чистое по себе течение, овеянное поэзией Шевченко и своеобразной красотой местной природы. вносится струя, готовая замутнить его и сообщить ему характер сепаратистского движения».

Конечно, и Владимир, и Никодим выступали против каких-либо форм сепаратизма. Возможно, именно это и послужило впоследствии причиной трагической гибели Киевского митрополита.

Работая в Киевском архиве и читая резолюции на делах, оставленных митрополитом Владимиром, я постоянно удивлялся разумной мудрости этого незаурядного человека.

Впрочем, неприятности начались и у других викарных епископов. Обер-прокурор Львов чутко реагировал на «запросы» с мест по поводу «реакционных» или «контрреволюционных» деяний епископата. Иногда такие запросы приходили вроде бы и не по назначению. Так, телеграмма из Читы по поводу епископа Ефрема (Кузнецова) и его «реакционной деятельности как организатора черной сотни» пришла в Петроградский совет. В ней товарищ председателя Комитета безопасности Оболдуев «настоятельно» просил удалить на покой где-нибудь «вне области» епископа, так как его оставление «угрожает общественной безопасности». Копия телеграммы вместе с требованием «сообщить о принятых мерах пришла обер-прокурору от Исполнительного комитета Совета за подписью Н.С. Чхеидзе. В.Н. Львов, не желая подчиняться влиянию Петроградского совета, наложил резолюцию: «Повременить». И только когда от комиссара Временного правительств Н.К. Волкова пришло письмо, «вполне подтверждающее характеристику епископа, данную г. Оболдуевым», обер-прокурор потребовал «незамедлительных сведений о названном епископе».

Из Читы Комитет общественной безопасности сообщил, что у «активного черносотенца Ефрема обнаружен большой склад погромной литературы». Комитет предложил епископу выехать в Петроград в распоряжение обер-прокурора. В заключение телеграммы сообщалось, что Ефрем «сегодня выехал», а также высказывалось настоятельное пожелание отправить преосвященного на покой, «не допуская возвращения его хотя бы временно». Однако до пункта назначения владыка не доехал, так как, по его словам, видел «бесцельность» поездки в столицу, никакой причины такого обращения с собой он не находил и просил расследовать дело. Вообще, часто местные власти упорно старались выпроводить неугодных им владык в Петроград в распоряжение обер-прокурора или даже в столичный Совет.

Неприятности сразу после революции начались и у викария Омской епархии Петропавловского епископа Мефодия (Красноперова). Местный Совет рабочих и солдатских депутатов требовал его удаления «за реакционную деятельность, угрожающую общественному спокойствию».

В чем выражалась его «деятельность», владыка сам попытался разъяснить Святейшему Синоду. По его словам, «революцию и дальнейшие дни переворота» он провел в Уфе, где замещал епископа Андрея. Приехав же в Петропавловск, услышал, будто в архиерейском доме и женском монастыре спрятано много сахара, махорки и мануфактуры. Эти слухи, по мнению епископа, распространялись «главным образом среди солдат... Пущена была также молва, что в монастыре спрятана погромная литература /книга — проповедь Иоанна Кронштадтского, где в двух поучениях к словам С-во Писания об избиении 30 000 евреев подставлено в скобках “революционеров”».

Двадцать пятого марта на собрании местного Совета было решено произвести обыск. Ночью к епископу явились представители Совета: 20 рабочих и солдат. Показана была бумага с разрешением на обыск, в том числе и с подписью городского комиссара. Потом оказалось, как сообщал Мефодий, что «комиссар об этом не знал».

Искали «погромную» литературу и сахар, «ничего не нашли, конечно». Обыск продолжили в монастыре и в церкви. В алтарь солдаты заходили с ружьями и по приказанию унтер-офицера «шарили даже под престолом». Потом по указанию одной монахини начали искать у некоего Воробьева, «который торгует книгами. и поклонник Иоанна Кронштадтского». На его квартире обнаружили «около пяти пудов книг о. Иоанна с вставленными словами “революционеры”». На следующий день, по словам владыки, он произнес проповедь в соборе, где рассказал об обыске. «Теперь же мне поставлено в вину, почему я знал о секте иоаннитов и не предупредил их /очевидно, Совет/».

В Синод Мефодий писал, что знал о секте, «но что они продают погромную литературу, нет. Когда я мог предупредить Совет рабочих, когда я приехал в Петропавловск 23 марта вечером, а 25-го был обыск?»

Преосвященный возмущался, не понимая, в чем состояла его реакционная деятельность. «Я не был ни “союзником” ни “черносотенцем”. Призывал к подчинению Временному правительству, к миру и любви». В заключение преосвященный просил Синод заступиться за него. По его мнению, «в Сибири “свободы” стараются использовать много шире, чем в коренной России. Все хотят управлять, а повиноваться некому. Каждое слово стараются уловить, перевернуть и поставить на счет». Данный случай не имел никакого печального последствия для Мефодия. В то же время обращает на себя внимание отношение к «секте иоаннитов», которых после революции часто рассматривали как наиболее воинственно настроенных «контрреволюционеров».

Показателен случай с Воронежским архиепископом Тихоном (Никаноровым). Из письма владыки следует, что 8 июля к нему в архиерейский дом явился председатель Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов Кобытченко с «толпой солдат и рабочих». Увидев на стене гостиной портреты императоров, он приказал немедленно их убрать. По словам Тихона, картины были приобретены до его вступления на кафедру и «распоряжения такого, чтобы не иметь портретов царей, никто мне не объявлял», и вообще, по его словам, они «служили... как украшение комнаты». После «удаления» портретов был произведен обыск, изъята текущая документация, переписка владыки, а также «серебряных монет рублей на 90».

Тихону было объявлено, что он арестован и обязан немедленно отправиться в Петроград «в сопровождении солдата и явиться в Таврический дворец». Подчиняясь этому требованию, архиепископ «наскоро собрался» и выехал из архиерейского дома в полночь. По прибытии в столицу он был доставлен в Таврический дворец в комнату Исполнительного комитета, где просидел около пяти часов, затем в автомобиле с «солдатиком и членом Исполнительного комитета» был отвезен по его просьбе в Александро-Невскую Лавру».

Очевидно, местные власти в Воронеже действовали по известной аналогии первых дней революции, когда арестованных министров и прочих «слуг режима» привозили в здание Государственной Думы. Однако что делать с архиереем, никто не знал, даже обвинения в контрреволюции ему не было предъявлено, поэтому от него решили избавиться, отвезя в первое указанное им место.

В случае с Воронежским владыкой и Синод, и обер-прокурор встали на его защиту, так как «не обнаружили какие-либо законные основания для привлечения его к ответственности». В постановлении по этому поводу отмечалось, что Тихон и при «прежнем государственном строе подвергался даже преследованиям тогдашних гражданских властей» и ему выражалось «глубокое сочувствие» по поводу «незаслуженного им ареста». Воронежский Совет считал иначе: председатель Исполнительного комитета Кобытченко просил «воздержаться» от обратной отправки Тихона, «иначе неизбежны эксцессы и за последствия комитет не ручается». В телеграмме обер-прокурору выражалась просьба задержать Тихона до решения обще-крестьянского съезда. Несмотря на это, Тихон все-таки вернулся в Воронеж. В.Н. Львов послал телеграмму губернскому комиссару с просьбой «оградить владыку от обид и оскорблений и устроить ему достойную встречу».

Такая позиция по отношению к архиерею со стороны Львова объяснялась тем, что он не терпел вмешательства в собственные дела со стороны местных органов власти.

Арест Тихона получил наиболее широкий резонанс в церковном обществе. О данном инциденте писали в газетах, постоянно вспоминали его на Поместном соборе. Там арест Тихона был интерпретирован как факт «церковного большевизма», то есть открытого неповиновения священнослужителей духовной власти или использования ими в своих интересах власти светской. Такую перевернутую интерпретацию данного случая можно объяснить только плохой осведомленностью о реальностях инцидента в Воронеже.

В некоторых случаях обер-прокурор направлял следователей, чтобы получить информацию о деятельности архиерея из первых рук. Так было в Нижнем Новгороде, где против архиепископа Иоакима (Левицкого) выступили и местное духовенство, и светские власти. Обвиняли владыку в «политической деятельности, противной интересам народа», в участии в черносотенных организациях, а также в допущении под «святую крышу» архиерейского дома «зловредного и братоубийственного жандармского управления». (Преосвященный отдал, видимо, в аренду флигель архиерейского дома охранному отделению.)

Архиепископа обвиняли также в манипуляциях при выборах в последнюю Думу. Уже 20 марта президиум Нижегородского исполнительного комитета «постановил» удалить архиепископа на покой. В постановлении отмечалось, что владыка «определенно проводил в жизнь черносотенные убеждения в тесном сотрудничестве с охранным отделением». Вменялась в вину преосвященному и дружба с А.Н. Хвостовым (нижегородским губернатором, впоследствии с 1915 г. министром внутренних дел). «Это были настоящие друзья, — сообщала местная газета, — частенько коротавшие часы за бутылкой доброго вина». 21 апреля губернский Исполнительный комитет подверг приехавшего из Петрограда Иоакима домашнему аресту.

Собравшийся без участия архиерея съезд местного духовенства и мирян носил радикальный характер. Делегаты приветствовали телеграммой Петроградский совет с пожеланием «стоять на страже завоеванных свобод». В отношении местного архиерея съезд постановил: «...считать дальнейшее его пребывание на Нижегородской кафедре вредным для церкви, так как оно вносит смуту и разделе-пне...» За оставление преосвященного проголосовало 48 человек, против — 244. Вскоре в Синод пришла коллективная «жалоба» от некоторых участников съезда. Интересно, что жалобщики не были сторонниками Иоакима и даже писали, что против его удаления «никто не возражал и не выступил ни единым словам». Не понравилась же им та обстановка, в которой проходил съезд. По их словам, в число депутатов, «вопреки принципам выборного начала», вошел Комитет объединенного духовенства, образованный сразу после переворота.

Возглавлял данную организацию священник Гагинский, который, судя по всему, и руководил антиепископской оппозицией в Нижнем Новгороде. Жалобщики считали, что саму баллотировку по поводу местного архиерея Гагинский «обставил такими актами», в которых они видели и «глумление и кощунство». Такими действиями они считали молитву перед баллотировкой: «Днесь благодать Святого Духа нас собра», а также подсчет голосов перед голосованием. По их словам, ящики с шарами были вынесены в центр зала, «приставлены к нему свидетели, шары считали и вынимали громким голосом, ящики, освобожденные от шаров, поднимали высоко над головой и потрясали ими, чтобы показать, что в них ничего не осталось».

Показательно, что такие, казалось бы, обычные в условиях баллотировки действия вызывали непонимание у части духовенства, не привыкшей к подобным «актам».

Что касается архиепископа Иоакима, то он, не дожидаясь увольнения, подал в Синод просьбу о временном отпуске и уехал в Крым. Обер-прокурор послал в Нижний Новгород члена Государственной Думы от Нижегородской губернии священника А. Альбицкого расследовать деяния владыки. Очевидно, священник, не обладая талантами следователя, скучно ревизовал хозяйственную часть архиерейского дома. И только 1 августа Синод направил телеграмму в Крым (Севастополь) Иоакиму. В ней сообщалось, что в связи с продолжающимся поступлением заявлений о «немедленном увольнении Вас... прошу уведомить, не найдете ли возможным ныне подать прошение об увольнении на покой».

Четырнадцатого сентября Иоаким написал прошение с просьбой уволить его «вследствие неблагополучно сложившихся условий служения» и назначить настоятелем Симонова монастыря. Синод с увольнением владыки не торопился, и до конца 1917 г. тот формально сохранял должность. Только 28 марта (10 апреля) 1918 г., постановлением патриарха Тихона и Синода Иоаким был уволен от управления епархией и назначен управляющим Воскресенским ставропигиальным Новоиерусалимским монастырем.

Также не был уволен при Временном правительстве и Волынский архиепископ Евлогий (Георгиевский), несмотря на требования местного Совета убрать владыку как «примыкавшего к преступной организации Союз русского народа». Свои требования Совет направлял председателю Временного правительства князю Г.Е. Львову. Евлогий вспоминал, что председателем исполкома Совета был избран доктор Истомин, который ранее делал операцию владыке.

По словам Евлогия, на заседаниях Истомин произносил «зажигательные речи. Об удачной операции он теперь жалел. “Не знал я, что Евлогий “черная сотня”, а то я б его во время операции...”»

В архиве Синода сохранился отпуск письма обер-прокурора В.Н. Львова главе правительства, в котором он сообщал, что преосвященный Евлогий «никогда к крайне правым организациям не принадлежал и тем более к Союзу русского народа. Состоя же членом Государственной думы III созыва, всегда примыкал. к умеренным группам. и пользовался полным уважением левых партий.» Львов также сообщал, что вследствие этого Евлогию запретили баллотироваться в последнюю Думу.

Но если за оставление Волынского преосвященного выступил съезд местного духовенства, то для члена Синода Ярославского архиепископа Агафангела (Преображенского) неприятности начались именно со съезда духовенства и мирян. Проходивший в спокойной обстановке общеепархиальный съезд неожиданно принял резолюцию о местном архиепископе. В ней сообщалось, что «все отрасли епархиального управления и при выборном начале будут жизненно плодотворны. только когда во главе их стоит человек, пользующийся доверием и любовью своей паствы».

Архиепископ же Агафангел, по мнению духовенства и мирян, «по своим административным взглядам не удовлетворяет требованиям переживаемого времени». Закрытой баллотировкой 98 против 16 съезд выразил владыке свое недоверие и пожелал видеть во главе «соборной Ярославской Церкви. избранное лицо, более способное вести органы управления на началах братства, равенства и свободы».

Резолюция по поводу Агафангела была направлена в Синод, где обсуждалась 6 июня. Сам архиепископ заявил, что вначале съезд прислал ему поздравительную телеграмму, но после праздника Троицы собрался только в количестве 116 человек, и новый председатель «совершенно произвольно поставил вопрос о доверии». По словам владыки, съезд не имел права судить своего епископа, и он недоумевал «как лица собравшиеся могли высказывать свое обо мне мнение. когда большая часть их меня совсем никогда не видывала». После обмена мнениями решено было направить в Ярославль архиепископа Платона, «чтобы как-нибудь ликвидировать этот инцидент». Не дожидаясь приезда Платона, Ярославский архиерей сам попытался «ликвидировать инцидент».

Судя по письмам и сообщениям местных газет, присылаемых в Синод, владыка поднял «усиленную агитацию» в свое оправдание. Высказывались опасения, что преосвященный хочет «повторить у нас историю митрополита Макария». Московский сценарий в Ярославле не прошел. Агафангелу довольно быстро удалось мобилизовать своих сторонников, славших в Синод заявления, что «голос ярославского съезда не может быть голосом всей епархии». В результате Синод 21 июля вернулся к положению дел в Ярославле, отменил командировку Платона и посчитал инцидент исчерпанным.

Можно предположить, что конфликт в Ярославской епархии не носил такого принципиального характера, как в Твери или в Орле. Важную роль сыграло и то, что преосвященный Агафангел был членом нового Синода, слыл «либералом» и, конечно, мог оказывать влияние на принятие того или иного решения высшей церковной властью.

Большие неприятности начались после Февраля и у епископа Екатеринославского и Мариупольского Агапита (Вишневского). Деятельность этого провинциального архиерея еще до революции благодаря столичной прессе получила всероссийскую известность. Особенно «прославился» владыка во время выборов в последнюю Государственною Думу. Агапит смог умело организовать предвыборную кампанию в соответствии с пожеланиями сверху, чем вызвал негодование даже самых умеренных политических деятелей. Сам владыка не оставался в долгу, назвав октябристов «христопродавцами и предателями Церкви». «За наш успех на нас лают уже и слева и отчасти справа», — писал Агапит обер-прокурору Синода В.К. Саблеру после первого этапа выборов. «Окончательные выборы... назначены на 20 октября, будет жаркое дело, но и к нему мы готовимся в союзе с правыми».

Следует отметить, что активная черносотенная деятельность епископа вызывала у части духовенства епархии большое недовольство. Агапит перед самой революцией, 16 января, жаловался в письме директору канцелярии обер-прокурора В.И. Яцкевичу, что его «верность гражданскому долгу не нравится известной части общества». По его словам, и во время выборов он лишь «исполнял предписания» властей. Недоволен был владыка и тем, что его «мирные беседы. о возрастающей дороговизне и инородческом засилье... именуются погромными речами». Называл епископ и своего основного противника в епархии, ректора духовной семинарии протоиерея Кречетовича, который, по мнению архиерея, и организовывал в прессе статьи, направленные против него.

После Февральской революции Агапит 5 марта выпустил в виде листовки свое воззвание. «Темные силы, — писал владыка, — толкали нашу родину к гибели. И в эту годину испытаний Промыслу Божью. угодно было указать дорогой Родине Путь спасения — вверив судьбу. ПРАВИТЕЛЬСТВУ из ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ НАРОДНЫХ в ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ, которым прекрасно известны современные недуги и нужды нашего отечества».

Посылая экземпляр данного воззвания обер-прокурору Львову, Агапит писал, что оно отпечатано в количестве восьмидесяти тысяч и из него «ясно видно мое отношение к великим. событиям». 6 марта духовенство епархии совместно с владыкой отправили и поздравительные телеграммы Родзянко и Львову. Бывший «христопродавец» Родзянко именовался в одной из них уже «славным екатеринославцем». Правда, почти одновременно пришел в Синод и донос на епископа от «граждан и духовенства», в котором сообщалось что он «тайно возмущает духовенство против нового правительства».

В епархии в скором времени организационно оформилась и оппозиция правящему епископу. 7 марта в Екатеринославе состоялось многолюдное собрание духовенства и мирян, созванное «по почину» ректора духовной семинарии протоиерея Кречетовича. Протоиерей произнес речь о «крепостной зависимости духовенства». Говорилось и о реакционной деятельности местного архиерея. Был также избран Епархиальный комитет Православной Церкви, которыйтакже возглавил Кречетович. 9 марта, как сообщали «Епархиальные ведомости», в здании консистории собрались представители епархиальных учреждений и духовно-учебных заведений. Епископ Агапит произнес речь, говоря об «обновленной и свободной России», которая «ликует и торжествует». Перед собравшимися также выступил уполномоченный исполнительного комитета Туровец, заявив, что «духовенству в настоящий момент необходимо выразить свое “я”, высказать во всеуслышание свои чувства и настроения».

Активно занимался церковными делами и местный Исполнительный комитет, избрав уполномоченного по наблюдению за деятельностью епархиальных учреждений. Его представители прибыли в столицу и нанесли визит министру-председателю князю Г.Е. Львову. Последний 12 марта передал обер-прокурору просьбу комитета

«устранить преосвященного Агапита... так как он раздражает своими действиями все население Екатеринослава». На данном документе обер-прокурор поставил резолюцию: «Обратить внимание на преосвященного Агапита».

20-21 марта в Екатеринославе состоялось еще одно собрание представителей духовенства и мирян. На нем отмечалось, что «бескровная русская революция, разорвав цепи византийского абсолютизма, тем самым ясно поставила вопрос о свободной церковной жизни». Было также принято постановление поручить Епархиальному комитету разработать проект памятника «борцам за свободу».

Очевидно, после письма председателя правительства обер-прокурору Агапит был вызван в столицу для личного объяснения. В деле сохранилось письмо епископа Львову, в котором он просит с «миром» отпустить его обратно в епархию, так как он «честно и по совести трудится на пользу и во славу Свободной Святой Церкви Свободного народа и усердно. выполняет все указы Благоверного Временного Правительства». Преосвященный был отпущен в епархию, где конфликт между ним и частью местного духовенства вспыхнул с новой силой.

В борьбе за власть в епархии Агапит применял довольно простую, но надежную тактику. На каждое обвинение или донос в свой адрес он отвечал двумя, причем свои послания преосвященный направлял не только в Синод, но и лично влиятельным синодским чиновникам. Так, например, управляющему канцелярией Синода Гурьеву он направил донос на своего главного врага протоиерея Кречетовича, обвиняя последного в провокаторстве со ссылкой на сведения, опубликованные в печати. Директору канцелярии обер-прокурору Яцкевичу Агапит доносил о деятельности секретаря консистории Зарина, который «вошел в соглашение с Кречетовичем». В Синод преосвященный сообщал, что он «с первого момента переворота. шел навстречу требованиям времени. протоиерей Кречетович и его сподвижники издавна из чувства мести. досаждают мне неприятностями, причем всегда сводят эти неприятности к одной мысли — показать, где это только возможно, что я человек в общественном отношении опасный, стремлюсь к восстановлению старого строя. по теперешним временам это самый надежный прием».

Не спали и противники архиепископа. На заседании губернского съезда Совета рабочих и солдатских депутатов 8 июля в качестве «гостя» выступил протоиерей Кречетович, рассказав собравшимся о реакционной деятельности местного архиерея. Съезд постановил ходатайствовать об удалении преосвященного. Агапит направил в Совет обширное послание, в котором писал, что такое «решительное заявление о моей деятельности в духе старого режима, исходящее от такого авторитетного лица, как председатель Совета рабочих и солдатских депутатов, подтверждается ссылкой на то, что имеются доказательства...»

От себя же Агапит сообщал, что «с первых дней установления в России нового свободного строя. в своей деятельности. руководствовался только и единственно провозглашенным народом принципом общественности». Рассказал владыка также о своей поездке в Петроград и разговоре с обер-прокурором, которому он «изложил все свои действия» и получил одобрение со стороны Синода. Коснулся Агапит и личности своего основного оппонента Кречетовича, который «пользуясь свободой слова. эту свободу сейчас же обратил на меня, заявив на собрании духовенства и мирян, что местная церковь завонялась (так. — П.Р.) от епископа». Преосвященный просил сообщить ему письменные доказательства своей «противообщественной деятельности». В заключение Агапит призывал «Божье благословение на высокополезную деятельность Совета рабочих и солдатских депутатов».

В Синод же владыка продолжал слать одну за другой жалобы на протоиерея Кречетовича. Агапит просил «предписать» последнему, чтобы он «не вводил двоевластия в епархии». Потом последовала просьба «изъять» из епархии «большевиков» Кречетовича и Мурина. В следующем прошении владыка «со слезами коленопреклоненно» просит вновь «изъять» теперь уже «охранника» Кречетовича и Мурина «или хотя бы одного Кречетовича». По словам преосвященного, последний «опорочивает уже не только мою личность, но и деятельность Синода». Во всяком случае, когда на заседании местного комитета РСДРП происходили выборы на всероссийское совещание, то много внимания было уделено рассуждению о контрреволюции. Между прочим, сообщалось в прессе, очень яркую речь произнес о. Кречетович о контрреволюции в православном ведомстве. В ответ на всеобщее требование об удалении Агапита Священный Синод устроил «дознание» над «оппозицией».

Между тем Синод еще 17 июля постановил поручить первоприсутствующему члену архиепископу Платону «отправиться в пределы Екатеринославской епархии для разъяснения взаимоотношения клира и мирян». 10 августа Синод слушал устный доклад Платона о ситуации в епархии. По странному мнению архиепископа, «взаимоотношения в епархии не вызывают необходимости к принятию каких-либо распоряжений». Подал свой голос и протоиерей Кречетович. «Перед вами невинная жертва произвола епископа Агапита», — писал он обер-прокурору. — Синод стоит за него, ибо он приятель Платона». Протоиерей просил «избавить епархию от глупца и интригана». 25 августа губернский исполнительный комитет писал министру исповеданий А. В. Карташову, что «отказ удовлетворить ходатайства клира и мирян епархии и Совета рабочих и солдатских депутатов является неожиданным для Исполнительного комитета... Если и всегда, то теперь особенно опасно... контрреволюционное движение».

В конце концов, Агапит остался на своем месте, а «изъяли» из епархии протоиерея Кречетовича. Владыка мог торжествовать победу. Говоря о причинах такого синодского решения, приходится признать, что протоиерей Кречетович был прав: удержаться у власти Агапиту помогла дружба с влиятельнейшим членом Синода Платоном. Конечно, сыграла роль и удивительная изворотливость екатеринославского владыки. По-видимому, архиерей относился к людям, для которых не существовало никаких политических принципов. Вскоре членам Синода пришлось пожалеть о своем решении. Если после революции черносотенец Агапит встал на позиции «общественности» и слал благословение Совету, то после провозглашения независимости Украины он стал активнейшим «самостийником». В Екатеринославе на площади перед молебном владыка взывал: «Москва нас знищила», прекратил поминовения патриарха и взывал к полному церковному отделению Украины.

В 1918 г. он встречал речью и троекратным лобызанием въезжавшего на белом коне в Киев Петлюру. После прихода на Украину Деникина и возвращения из Галиции митрополита Антония началось расследование деяний владыки Агапита. Архиерейский собор, состоявшийся в Новочеркасске, постановил лишить его кафедры и сослать в монастырь. В 1922 г. Агапит стал «обновленцем».

Схожую «идейную» эволюцию проделал и архиепископ Владимирский Алексий (Дородницын). Сразу после революции на владыку пришел донос. Некий крестьянский «депутат» И. Шкрабенко, приехавший в «губернский город Владимир» в начале марта 1917 г. «погостить у своего зятя», пробыл там девять дней и «узнал много нового про жизнь архиепископа Алексия», который, по его словам, «и в настоящую смуту не успокаивается и доселе настроен против нового правительства», называет его «проклятое, созданное не от Бога, а от дьявола». Далее Шкрабенко перечислял стандартный для церковных склок перечень грехов архиерея: «архиепископ Алексей любит иметь у себя притон женщин, из которых выбирает по вкусу... постов никаких не соблюдает, ест постоянно мясо и курятину и постоянно пьяный. Каждый день ездит кататься с женщинами, поклонник Распутина и каждое воскресенье служит ему панихиды».

Такое послание «депутат» направил в Петроград председателю Государственной Думы М.В. Родзянко, от которого оно поступило в Синод и дало название делу о владимирском архиерее. Оно тянулось до конца года и составило внушительный фолиант.

Трудно сказать, верили ли власти в такого рода сообщения даже в условиях настоящей «охоты» на «распутинский епископат», устроенный обер-прокурором Львовым. Почти одновременно с письмом Шкрабенко в «Новом времени» появилась заметка о поднесении Алексием своей книги Распутину с дарственной надписью. Владыка спешно отправил в Синод телеграмму с просьбой расследовать это дело, так как «здесь скрывается мошенническая проделка. Распутина никогда не видел, всегда презирал». Однако сведения о подарке старцу быстро распространялись, и Алексий вынужден был их печатно опровергать, выпустив два послания «К моей пастве», где пытался объяснить, как у Распутина оказалась его книга с надписью: «Благословенному старцу Григорию Ефимовичу на молитвенную память».

Если вначале он опровергал все обвинения, то через некоторое время вынужден был признать факт надписи на книге. По словам Алексия, его обманули, и, подписывая книгу для некоего почитателя, он не предполагал, что Григорий Ефимович — это и есть Распутин. Впрочем, другую свою брошюру «Две морали», с подписью «автор» он действительно послал «старцу» с «тем тайным намерением, чтобы ее прочитали высокие покровители Распутина и увидели, чем отличается мораль хамства, которой они жили, от морали христианской». Кто же были эти высокие покровители, которые должны были прочитать «Две морали», Алексий не уточнил.

Такие путаные оправдания помогали мало, и собравшийся 3—6 мая епархиальный съезд духовенства и мирян, по словам докладной записки председателя съезда, «единогласно постановил удалить архиепископа Алексия из Владимирской епархии». Обвиняли владыку не только в «сношении с Распутиным», но и в грубости, деспотизме, в «реакционном характере деятельности», в черносотенстве, а также в «стремлении войти в сношения с сильными мира сего, неоднократные приглашения во Владимир и льстивая угодливость пред Елизаветой Федоровной в то время, когда циркулировали уже слухи, враждебно настраивавшие народ к дому бывшего императора». «Правда, - отмечалось на съезде, - после падения старого строя во взглядах архиепископа Алексия произошла как бы неожиданная перемена». Следует отметить, что сразу после революции Алексий действительно быстро поменял политические ориентиры и 28 марта приветствовал войска, отправляющиеся на фронт, речью, поминая «старых деспотов, канувших в вечность», и говорил о готовности пожертвовать капиталами.

Однако эту перемену епархиальный съезд принимать во внимание не хотел, считая, что «фальшиво звучит для паствы призыв к свободе... на устах человека, еще недавно заявившего себя реакционером по церковно-общественной жизни». В результате съезд решил просить Синод «уволить» владыку со своего поста как «запятнавшего себя деяниями грубого произвола и связью с темными силами и веяниями отжившего прошлого».

Алексий не смирился с решением епархиального съезда и забрасывал Синод своими пространными посланиями. По его словам, съезд происходил бурно и возбужденно, с аплодисментами и криками «долой» и «прочими свойствами партийного митинга. причем некоторые депутаты были явно в нетрезвом виде». Отвергал он и обвинения в реакционности, так как он «смело, открыто и ревностно вышел навстречу новому течению жизни нашего отечества и внес от себя некоторый полезный труд». По поводу же своего «якобы деспотизма» Алексий писал, что, наоборот, скрывал многие поступки местного духовенства, поскольку знал, что стоит ему их открыть, то «получится нечто ужасное».

Однако ни Синод, ни тем более обер-прокурор не думали заступиться за Алексия, а делегация от Владимирской епархии на съезде духовенства, проходившем в Москве, передала властям официальное ходатайство «об удалении епископа». Все это, видимо, и подстегнуло владыку открыть «ужасные проступки», отправив в Синод большое послание, которое можно было бы условно назвать трактатом о нравственности духовенства епархии. Алексий не пожалел красок, описывая похождения (в основном сексуальные) своих противников. Все оказалось бесполезным — даже лично оправдаться перед Синодом ему не дозволили, мотивируя это тем, «что документы, относящиеся к делу Распутина и лицам, близким к нему, вытребованы Чрезвычайной следственной комиссией». Данная комиссия была образована указом Временного правительства и вела расследования «преступных действий высших чинов старого строя».

Определением Синода от 1 августа 1917 г. Алексий был уволен на покой, даже отслужить прощальную литургию во Владимире ему не разрешили.

Тогда беспокойный иерарх уехал на Украину, где начал активную агитацию в духе украинофильства и, по словам профессора Киевской академии М. Поснова, «стал на путь церковного революционера», требуя отделения Украинской церкви от Великорусской. Деятельность Алексия на Украине в духе церковного большевизма рассматривал уже Поместный собор, на котором звучали предложения о запрещении или даже лишении сана строптивого архиепископа.

Интересно также отметить, что до украинского периода своей деятельности Алексий никак не проявлял своих сепаратистских симпатий и занимал правую позицию по церковно-государственным вопросам.

Его бывший сослуживец по Херсонскому духовному училищу священник Тимофей Лещенский, подписывая свое письмо в Синод, называл себя «природный украинец (малоросс)». Священник, возмущенный, по его словам, до глубины души деятельностью Алексия на Украине, писал Киевскому митрополиту Владимиру, что Дородницын «никогда не интересовался украинскими вопросами... и в монашество и архиерейство поступил ради карьеры».

Колоритный портрет Алексия оставил в своих воспоминаниях митрополит Евлогий (Георгиевский). По его словам, он обладал прекрасным голосом и был отличным регентом.

«Внешне он был безобразен: тучность его была столь непомерна, что он не мог дослужить литургии не переменив облачения. Аппетит его всех поражал, а когда его мучила жажда, он мог выпить чуть ли не ведро воды. Устроившись в Лавре, архиепископ стал мутить монахов-украинцев и возбуждать их против митрополита Владимира в надежде добиться его увольнения и самому сесть на его место».

Сейчас трудно сказать, насколько Алексий был повинен в убийстве наивного, светлого Киевского митрополита Владимира, скорее всего, что нет. Достоверно известно, что Алексий покаялся перед смертью в своих «сепаратистских» грехах.

Саратовская епархия считалась в 1917 г. одной из самых неблагополучных. Еще при старом строе в августе 1916 г. в Саратов была направлена ревизия во главе с преосвященным Кириллом (Смирновым). В его отчете отмечались и положительные, и отрицательные стороны деятельности местного епископа Палладия (Добронравова). В числе достоинств архиерея отмечалось редкое усердие, проповеднический талант, миролюбие. Отрицательной стороной деятельности выставлялось покровительство некоторым духовным и светским лицам, переехавшим вместе с епископом со старого места службы (Пермская епархия) на новое. Этим лицам «молва приписывала исключительное влияние на дела епархиального управления».

Вскоре после революции епископ Леонтий (Вимпфен), незадолго до этого переведенный в епархию викарием, начал активно выступать против местного епархиального архиерея Палладия.

По его словам, Палладий после революции «растерялся, страшно боялся ареста, бездействовал, прятался». Более того, Леонтий прервал всякое каноническое общение с Палладием и запретил поминать его за богослужением. Данный случай был экстраординарным даже в эпоху революционных «нестроений» в Церкви.

Епископ Леонтий с 1914 г. три раза перемещался с одной викарной кафедры на другую. Из Казани был переведен в Тифлис, оттуда в Оренбург и затем в Саратов.

В письме обер-прокурору Синода от 10 марта Леонтий сообщал о своей нелегкой и «неравной» борьбе с «приверженцами распутинского режима». По его словам, он уже давно знал об общении епископа Палладия с Распутиным. Якобы сам Палладий, «желая, вероятно, меня запугать, рассказал мне, как “Григорий Ефимович” к нему милостив и как он им был выдвинут даже на кафедру экзарха Грузии». Викарий писал также, что ему стоило огромных усилий убедить Палладия созвать духовенство и послать правительству телеграммы. О себе Леонтий сообщал, что он не желает «лицемерить ни пред престолом Божьим, ни пред народом, совершая богослужения с... приверженцем Распутина».

В свою очередь, противники викарного епископа считали, что его выступления против Палладия имеют «личные причины». Выдвигались и обвинения викария в приверженности к «немецкой партии». «Леонтий, — писал ректор местной семинарии, — по своему происхождению немец (барон фон Вимпфен), а по матери племянник генерала от “кувакерии” Воейкова, который пред отречением бывшего царя советовал ему открыть. фронт для усмирения русской “сволочи”».

На состоявшемся в апреле съезде духовенства и мирян «бурные прения, каких до сего дня не знала Саратовская епархия, закончились единодушным приговором о немедленном удалении епископа Палладия и вкупе с ним и епископа Леонтия».

Несмотря на телеграмму обер-прокурора Львова, в которой тот просил «не прибегать к насилию, выжидать решения Синода», представители духовенства обратились в Военный комитет с просьбой содействовать в удалении Палладия. Комитет признал пребывание епископа в Саратове «вредным... как лица, не соответствующего убеждениям переживаемого момента». Преосвященный был арестован и 23 апреля под конвоем отправлен в Петроград в распоряжение обер-прокурора Синода.

Еще раньше по предложению В.Н. Львова в епархию отправилась ревизия во главе с начальником канцелярии обер-прокурора Ф. Виноградовым, чтобы на месте разобраться в сложившейся ситуации. В своем отчете о поездке в Саратов он принял сторону епископа Палладия. По его мнению, отношение епархиального владыки к новому государственному строю было «с самого начала доброжелательным и искренним».

Как следует из отчета, местные власти лояльно относились к архиерею, которого считали «безвредным для нового строя». Однако, судя по всему, к ссоре двух епископов саратовские власти относились с некоторым юмором. Так, комиссар по управлению Саратовской губернией Н.И. Семенов в беседе с Виноградовым назвал выступления викарного епископа Леонтия «булгою».

Конечно, следует учитывать, что, говоря о лояльном отношении властей Саратова к Палладию, Виноградов имел в виду позицию представителей Временного правительства. Военный комитет, арестовавший владыку, действовал в городе как независимая политическая сила, не подчиняясь ни комиссару правительства, ни местному Совету.

На заседании Синода 5 мая Виноградов сделал пространный доклад о Саратовской епархии, по мнению члена Синода Н. Любимова, вполне «благоприятный» для Палладия. Говоря о Леонтии, ревизор «прямо признал его интриганом». По его мнению, Леонтий, как «человек зловредный, должен быть удален из Саратова». Обер-прокурора не совсем устраивал такой вывод. Он считал, что «Палладий — несомненный распутинец, что он сам сознался в своей близости к Распутину и подал прошение об увольнении на покой». В конечном счете Синод принял соломоново решение: уволил обоих епископов. Разница заключалась лишь в том, что Леонтия уволили без пенсии.

Леонтий с таким решением был не согласен. «Не вижу за собой никакой вины, — писал он обер-прокурору, — а ревизия Виноградова была в мое отсутствие, и никто из лиц, которые могли бы дать показания в мою пользу, не допрашивались. Все это не соответствует обновленному православному строю».

Писал Леонтий и на имя председателя Временного правительства, жалуясь на несправедливое увольнение. Г.Е. Львов запросил обер-прокурора Синода о подробностях настоящего дела и о причинах увольнения епископа.

Обер-прокурор в ответном послании кратко изложил биографию Леонтия, особо отмечая его родственную связь с бывшим дворцовым комендантом В.И. Воейковым, и «крайнюю неуживчивость» владыки, вследствие чего он не мог долго оставаться на одном месте. По словам В.Н. Львова, в Саратове Леонтий проявил «крайне враждебное отношение» к епархиальному епископу Палладию, «выразившееся.... в прекращении молитвенного общения с ним, возбуждении против паствы и в жалобах в Священный Синод, голословных или вовсе не соответствующих действительности».

Такой ответ обер-прокурора, не совпадавший с его предшествующей позицией по отношению к обвинениям, высказанным викарием епархии Леонтием против преосвященного Палладия (как уже было сказано, В.Н. Львов верил, что Палладий был «распутинец»), видимо, объясняется желанием оправдать перед правительством решение об увольнении викария Саратовской епархии.

Напряженная ситуация сложилась и в Томской епархии, где против местного архиерея, члена последней Государственной думы Анатолия (Каменского) сложилась сильная оппозиция, которая сразу после революции стала забрасывать Синод телеграммами с требованием уволить владыку, деятельность которого, по их мнению, «носит явно реакционный характер». Вскоре местное духовенство и миряне из числа противников Анатолия получили сильную поддержку в лице общественного Комитета. Наиболее активно оппозиция выступила на съезде духовенства и мирян, открывшемся в Томске 25 мая.

Сам Анатолий отправил в Синод подробный и яркий отчет. По его словам, уже открытие съезда «ознаменовалось бурными сценами». Проблема, по мнению владыки, заключалась в том, что на заседание попало много посторонних людей, не имеющих на то полномочий. Так, например, из одного прихода со священником Шигаревым прибыло сразу 12 человек, которые «составляли такую сплоченную банду насильников, что по мановению своего отца-настоятеля, по характеру и внешнему виду настоящего демагога (бывшего келейника митрополита Макария), готовы были всякого растерзать».

Выяснение отношений, по словам Анатолия (владыка в докладе именовал их «разъяснениями»), начались и в среде его противников. Так, были «разъяснены» и Шигарев, как участник погрома в 1905 г., и другой противник епископа — священник Панов, «стучавший по кафедре кулаком на председателя съезда, вопивший неистово: “Ты буржуй!”»

Миряне, считал епископ, попали под руководство преподавателя Томского епархиального училища А. Смирнова, «типичного “ЛЕНИНЦА”», которого, в конце концов, тоже «разъяснили», уличив в подлогах в приходно-расходной книге училища. К Смирнову присоединились несколько священников «одинакового с ним настроения». В числе их был протоиерей Макарий Топоров, «родной племянник бывшего митрополита Макария, который, пользуясь покровительством своего дяди, творил беззакония и избегал ответственности». Этот протоиерей, по словам Анатолия, «до государственного переворота сидел тихо... но когда начались митинги, стал выступать на них., появляются его статьи провокационного характера в “Сибирской жизни”, направленные против меня. Вот эта компания и повела борьбу против меня».

Атаку на преосвященного оппозиция вела чрезвычайно грамотно. Среди противников архиерея был и секретарь консистории С. Шаламов, который благодаря своему служебному положению был в курсе всех дел епархиального управления и активно делился со съездом «компроматом» на епископа. Основным обвинением Анатолия послужила его резолюция от 11 марта 1917 г., разрешающая освятить иконы на знаменах-хоругвях, присланных из Петроградского отдела Союза Михаила Архангела В.М. Пуришкевичем. Неблагоприятную роль против архиерея сыграло и то, что депутатом местного исполнительного комитета был также противник епископа, псаломщик села Павловского И.М. Смирнов. Вместе с ним на съезд пришли представители комитета прапорщик Сизов, Наумов и «полдюжины вооруженных солдат—милиционеров, которые разместились в различных местах входной лестницы и при дверях».

По словам Анатолия, делегаты исполнительного комитета заявили, что «необходимо вопрос об отношении съезда к епископу решить в смысле отрицательном. если же духовенство не захочет высказаться в этом направлении, будут приняты меры». Как бы то ни было, съезд духовенства большинством голосов 73 против 34 выразил недоверие своему епископу. Анатолий сообщал в Синод, что «по непроверенным, правда, сведениям. среди депутатов съезда было много если не пьяных, то сильно подвыпивших. Говорят, — продолжал епископ, — всего было выпито 10 ведер. Один ящик вина, присланного депутатам из свечного завода 18 июня утром, до сей поры находится в помещении съезда в духовной семинарии».

Вмешательство Комитета в работу зафиксировано и в напечатанных протоколах съезда. Интересно отметить, что на протоколе о вынесении недоверия владыке сам Анатолий поставил резолюцию: «Только бы Господь не оставил меня своим доверием и милостью...»

Свой рапорт в Синод прислал и главный противник Анатолия — секретарь консистории Шаламов. Он представил перед депутатами негативный образ преосвященного.

Съездом была создана ревизионная комиссия, которая проверяла хозяйственную и денежную часть деятельности местной церковной власти. Основным обвинителем выступил секретарь местной консистории. Однако все финансовые дела оказались в исправном состоянии. Тогда, по словам секретаря, съезд обратил «особое внимание» на те дела консистории, которые, так или иначе, освещали церковно-общественную позицию архиерея. На съезде стали зачитывать резолюции Преосвященного на протоколах консистории. Например, такие многозначительные, как «красножабрый, краснощея, пантофельный, кошерный и т.п.». Что конкретно означали эти резолюции и на каких документах их ставил Анатолий, секретарь консистории не пояснил.

Особое внимание, конечно, привлекла уже известная резолюция от 11 марта, положенная преосвященным на отношении Усть-Калманского отдела Союза Михаила Архангела, разрешающая освятить и хранить в местной церкви знамена союза. По словам Шаламова, данная резолюция была получена консисторией 13 марта, и он, как секретарь, «решительно запротестовал против исполнения означенной резолюции, считая ее. после государственного переворота провокационным актом».

Излагая далее свой отчет о съезде, секретарь консистории начинает говорить о собственных действиях уже в третьем лице. Во время «заседания съезда секретарю консистории многократно приходилось выступать с различного рода разъяснениями. секретарь консистории счастлив засвидетельствовать, что исчерпывающие его разъяснения неоднократно сопровождались аплодисментами депутатов съезда». А после освещения вопроса о союзническом знамени «была выражена благодарность депутатов мирян и группы духовенства “за высокопонятый и исполненный долг гражданина”».

Правда, писал Шаламов, «некоторая группа депутатов, преимущественно клириков, настроенных реакционно, и названная на съезде темными силами», посчитала секретаря “церковным революционером”, с чем сам Шаламов в принципе согласился, «если разуметь под “церковным революционером” борьбу с самодержавием епископата».

Вместе с тем значительная часть духовенства все же поддерживала Анатолия. Многие были недовольны активным вмешательством в церковные дела Исполнительного Комитета. Последний и после съезда продолжал забрасывать посланиями столичные власти, как светские, так и церковные, с ультимативными требованиями устранить преосвященного, который не только «терроризирует» духовенство, но и в «настоящее время распространяет книгу “Печаль Русской земли”».

Второй рапорт направил в Синод и секретарь консистории Шаламов, сообщая, что в Анатолии продолжает «плотно сидеть епископское самодержавие». Он вновь затронул свою любимую тему — резолюции преосвященного на документах. По его словам, «если до революции какое-либо епархиальное учреждение проявляло инициативу, эта инициатива подвергалась осмеянию в резолюции в таком роде: “Шумим, братцы, шумим”». «Конечно, в другой раз, — продолжал Шаламов, — никому не хотелось фигурировать в роли Репетилова, и творческий порыв замирал». В заключение доклада секретарь консистории сообщал в Синод, что Анатолий «все так же стоит на том же пути, что и до революции, а игнорирование церковного общества есть дело контрреволюционное и поэтому нетерпимое». Такая резко антиепископская позиция человека, занимавшего должность секретаря консистории и бывшего фактически независимым от местного архиерея, не могла не обратить на себя внимание членов Синода.

Двадцать первого июля архиепископ Сергий телеграммой предложил Анатолию добровольно подать прошение об увольнении на покой. Владыка требуемое прошение написал, мотивируя свою просьбу «переутомлением и нуждой в продолжительном лечении». Синод не стал сразу принимать решение об устранении Томского епископа, возможно, по причине усилившейся активности сторонников Анатолия. Последние сообщали, что решение съезда — результат сведения личных счетов. По их словам, преосвященный «вполне, безусловно, признает Временное правительство... и с негодованием отвергает всякую мысль о контрреволюции».

Восьмого августа Анатолий написал в Синод еще одно письмо «в дополнение прошению об увольнении». Владыка просил назначить расследование его деятельности, и только «если по проведении расследования окажется невозможным остаться в епархии, прошу вместо увольнения назначить викарием в одну из приволжский епархий».

Очевидно, епископ нашел удачное время для своего протеста: ситуация в Синоде поменялась, и Анатолий не был уволен, а лишь отправлен в отпуск. Никакое расследование его деяний не проводилось. Епископ представлял епархию на Поместном соборе, а 14 декабря приехал в Томск и лично вступил в управление епархией.

Не все увольнения епископата в 1917 г. следует связывать с политической борьбой за власть. Очевидно, увольнение некоторых архиереев произошло по каким-то другим причинам. Так, например, 23 мая согласно прошению по причине болезни был уволен Тульский епископ Парфений.

Также 26 июня направил в Синод прошение об увольнении и епископ Полоцкий Кирион. Он жаловался на «расстроенное» здоровье и просил уволить его с 1 августа. 12 июля епископ прислал в Синод телеграмму, сообщая, что по совету врачей ему «необходимо отправиться на юг». 1 августа просьба Кириона была удовлетворена, он был уволен и стал просить пособие на лечение. И до своего увольнения по причине нездоровья он фактически епархией не управлял. Правда, следует отметить, что епископ Кирион, грузин по национальности, 8 сентября 1917 г. был избран католикосом Грузии. Его самочинные и «автокефалисские» действия были подвергнуты осуждению в послании патриарха Тихона от 29 декабря 1917 г. Сам Кирион, очевидно, страдал острой формой душевного расстройства и летом следующего года покончил жизнь самоубийством.

Не совсем ясны причины увольнения архиепископа Херсонского и Одесского Назария (Кириллова). Он был уволен от управления епархией согласно прошению 28 сентября и одновременно назначен членом Московской синодальной конторы и управляющим Симоновым монастырем.

Также были уволены епархиальные архиереи в Чернигове, Курске, Рязани и Харькове. (Подробно о ситуации в этих епархиях рассказывается в главе о выборах архиереев.)

Особая ситуации сложилась в Грузии, где сразу после революции необычайно сильно проявилось движение церковного сепаратизма. Уже 12 марта собравшийся в Мцхете собор хотя и отслужил благодарственный молебен об «укреплении нового русского правительства», в то же время объявил об автокефалии Грузинской церкви с полной независимостью от Синода.

Экзарх Грузии архиепископ Платон (Рождественский) сообщал в Синод, что ему предъявили заявление об автокефалии, в котором говорилось: «...с этого дня вы юридически и фактически перестаете быть экзархом Грузии. и лишаетесь права распоряжаться грузинскими епархиями и приходами». Согласно этому заявлению в управление местной церковью до выборов католикоса вступил епископ Леонид. По словам Платона, он заявил, что не может подчиниться постановлению Собора и что только высшая духовная власть «может лишить меня должности и звания, а не их собор из канонически подчиненных мне иерархов».

Однако в скором времени Платону все же пришлось покинуть Грузию. Архиепископ был включен в новый состав Синода. Автокефалия Грузии хотя и не была признана Синодом юридически, фактически все же состоялась. Так, на заседании 23 июня Синод признал «создавшийся факт независимой организации грузинской церкви... откладывая вопрос о правовом признании. до предстоящего Поместного Собора». Однако позиция Синода начала меняться после поездки в Грузию и доклада профессора В.Н. Бенешевича на заседании Синода 28 июня. Именно после этого, как писал епископ Андрей (Ухтомский), «раздалось в Синоде страшное слово “схизма”».

В состав Грузинского экзархата входила и Сухумская епархия, которую составляли в большинстве абхазские и русские приходы. В Сухум в мае 1917 г. приезжала специальная делегация от грузинских «автокефалистов» с целью переговоров о возможном церковном слиянии с Грузией. Эту перспективу абхазские представители на переговорах отвергли. Сами абхазцы желали отделения от Грузинского экзархата либо провозглашения их собственной автокефалии. Однако все-таки соблюдая каноническую субординацию, остались в подчинении местному епископу и запросили о решении их вопроса Синод. Только спустя несколько месяцев оттуда пришла телеграмма о передаче решения их вопроса Поместному собору.

Поместный собор не успел рассмотреть ситуацию в Грузии, но совершенно ясно, что он бы не признал ее автокефалии. 29 декабря 1917 г. патриарх Тихон выпустил послание грузинским епископам-«автокефалистам», призывая их «подчиниться требованию церковных правил и, следуя каноническому порядку, явиться на Всероссийский Священный собор и, сознавая свои заблуждения, предать свои вожделения об автокефальном устроении Грузинской Церкви на суд сего Всероссийского собора.» Деяния грузинских епископов также рассматривались на соборе как факт «церковного большевизма».

Работа с источниками убеждает в том, что выводы обобщающего характера о причинах, ходе и результатах внутрицерковной борьбы, а также об участии в ней архиереев можно делать только при более детальном рассмотрении конкретных случаев. Наиболее показательна в этом отношении ситуация, сложившаяся в трех наиболее неблагополучных епархиях — Тверской, Орловской и Енисейской.

Церковная революция в Тверской епархии, или Архиепископ Серафим против дьяконов и псаломщиков

Тверской архиепископ Серафим (Чичагов) (1856—1937) был крупным церковным и политическим деятелем предреволюционного периода. Представитель известного дворянского рода, боевой гвардейский офицер, он, приняв священство, а после смерти жены и монашество, быстро сделал карьеру и в духовном ведомстве. В 1903 г. принял активное участие в деле подготовки канонизации Серафима Саровского. К началу 1917 г. архиепископ Серафим был членом Синода и выборным представителем от монашества в Государственном совете, являлся одним из влиятельных иерархов Церкви. Тверской владыка был активным противником синодального строя и сторонником коренных реформ в области церковного управления.

Так, в 1916 г. на собрании благочинных Серафим развил свои мысли по поводу церковных реформ. «Вот уже 200 лет русская церковь лишена строгого канонического управления на началах соборности, много делалось для разъединения епископов между собой и Св. Синода. Но всему бывает предел, и наша церковь дошла до критического угрожающего положения. Продолжение этого состояния невыносимо для всех верующих, опасно для церкви и самого государства. Уничтожение свободы в церкви неизбежно приводит к внутреннему духовному разложению. Многое старое должно измениться, улучшиться, а иначе угрожают государству жестокие потрясения»

Возможно, именно поэтому Серафим так искренне приветствовал Февральскую революцию. Находясь в дни переворота в Петрограде, преосвященный, по всей видимости, не спешил в Тверь, где и до этого он появлялся не особенно часто. Большинство текущих дел по управлению епархией выполнял викарный епископ Арсений (Смоленец).

Арсений (Смоленец) был человеком высокообразованным, с не совсем обычной для епископа биографией: поляк по национальности, он перешел в православие, окончил юридический факультет Варшавского университета и Казанскую духовную академию.

Между тем ситуация в епархии накалялась. Сказалось и то, что в отличие от большинства провинциальных городов, где смена власти произошла спокойно, а иногда и незаметно, в Твери мартовские беспорядки, по выражению очевидцев, приняли «грозную и зверскую форму».

Тверь тут была исключением: бесчинствующие толпы солдат и обывателей в прямом смысле слова громили город в течение нескольких дней. Губернатора в буквальном смысле растерзали на центральной площади. Предвидя свою кончину и видя, как толпы народа идут на его резиденцию, он позвонил викарному епископу Арсению (Смоленцу) и начал исповедоваться ему по телефону. Это, по всей видимости, уникальный случай исповеди по телефону.

Работая с документами Тверской губернии, сидя в уютном архиве города, я так и не понял, почему именно в Твери Февральская революция приняла такие жестокие формы!

С этим явно диссонировали слова архипастырского воззвания Серафима о «Божьей милости народном восстании... обошедшемся без многочисленных жертв». Только 20 марта владыка прибыл в Тверь и попытался взять инициативу реформ церковного управления в свои руки. На собрании городского духовенства архиепископ выступил с инициативой скорейшего проведения съезда. Также был решен вопрос о переизбрании благочинных, благочиннических советов и духовных следователей. (Сам Серафим в 1914 г. отменил выборы благочинных как «незаконные и вредные».)

«Однако, — как сообщал Серафим в Синод, — мое стремление внести некоторое успокоение в духовенство и прихожан оказалось безрезультативным». На местах вместо благочинных и их помощников духовенство и прихожане стихийно создавали исполнительные комитеты, которые и взяли в свои руки процесс избрания представителей на епархиальный съезд. На фоне пассивности городского духовенства особую активность показало сельское население. Наибольшую организованность проявили низшие священно- и церковнослужители уездного Ржева, образовав «союз дьяконов и псаломщиков», чрезвычайно радикальная программа которого была опубликована даже в центральной прессе.

На открывшийся 20 апреля в здании женского епархиального училища Чрезвычайный съезд прибыло депутатов гораздо больше предусмотренного числа, но право решающего голоса было дано всем. «Отслужив перед открытием съезда молебен, — сообщал в Синод Серафим, — я увидел, церковных ревнителей нет ни одного из известных мне в епархии. Все были новые неведомые лица или давно прославившиеся дурными поступками люди. Сильно пахло спиртом, ханжою. Несомненно, прошли в число депутатов сектанты и большевики».

Председателем большинством голосов был избран бывший священник, депутат II Государственной думы Ф.В. Тихвинский, лишенный сана за отказ выйти из фракции трудовиков. Съезд сразу принял радикальный характер, особенно, по словам архиепископа, «в крайнем революционном настроении» пребывали ржевские депутаты, их «поддерживала кучка крикунов, которая набрасывалась буквально с кулаками на всякого несогласного с ними».

Попытка приглашенного на съезд Серафимом профессора Московской духовной академии И.М. Громогласова внести успокоение в ряды депутатов закончилась неудачей. По словам владыки, профессор «признал съезд сборищем врагов церкви и отказался прочесть лекцию». Неудивительно, что при таком настроении депутатов вопрос о переизбрании епископов, как гласят официальные протоколы съезда, был сведен «с принципиальной точки зрения к местному архиепископу». Серафима обвиняли в неискренности, деспотизме, потворстве доносам, «введении полицейского строя в епархии, что он проведен в Тверь темными силами, что он слуга старого режима». В результате съезд вынес решение об оставлении Серафимом епархии «ввиду явно выраженного недоверия к его церковно-общественной деятельности». Когда депутаты перешли к обсуждению викарного епископа Арсения, последний пришел на съезд и, говоря словами официального протокола, «проявил сердечное и корректное отношение к епархиальному съезду».

Архиепископа чрезвычайно удивил и даже обескуражил такой ход дела. «Наша губерния во власти большевиков, — писал владыка обер-прокурору Синода Львову, — а потому стоит рядом с Кронштадтом по настроению и возбуждению... Для меня теперь ясно неоспоримо, что большевики создают церковную революцию с намереньем ослабить духовенство и сделать его беззащитным». Более того, Серафим считал, видимо, что возможности остаться в Твери у него нет, поэтому и просил помощи у своего давнего «приятеля» Львова: «Усердно прошу вас помочь мне в такую трудную минуту моей жизни. Хочу надеяться, что вы придумаете мне дело в Синоде и дадите таким образом пережить кризис. В голову не могло придти, что я доживу до современного положения».

Между тем в столицу направилась делегация Тверского съезда во главе с председателем съезда Тихвинским. Даже видавших виды членов Синода она шокировала своим радикализмом и несговорчивостью. Депутаты информировали церковный орган, что в Твери создан Епархиальный совет, который становится во главе управления епархией; архиепископ и консистория фактически отстранены от власти; звучало также требование немедленного удаления из епархии Серафима. По словам члена Синода протопресвитера Любимова, члены делегации заявили, что «ни на какое соглашение они не пойдут. Если так, — возмущался протопресвитер, — то зачем же онипришли в Синод?» А товарищ обер-прокурора А.В. Карташев назвал действие депутатов «чем-то вроде мародерства в тылу или действом рабов, спущенных с цепи». Обер-прокурор Синода в личном разговоре все же обнадежил делегацию, заявив, что, по его мнению, Серафим в епархию не вернется, ссылаясь на только что полученное письмо архиепископа. В Тверь делегация приехала в хорошем настроении, слух об обещании Львова начал быстро распространяться, чем вызвал негодование владыки. «Прошу Синод меня не увольнять, — телеграфировал Серафим, — частное письмо не может заменить прошение».

Синод определением от 10 мая отправил Серафима в отпуск. Временное управление епархией было возложено на его викария Арсения, сумевшего найти общий язык с радикально настроенной частью тверского духовенства. Согласно постановлению съезда в Твери избрали Епархиальный совет, куда и вошли наиболее активные противники Серафима.

Однако опальный преосвященный решил не сдаваться и уже из Москвы начал вести активную борьбу за тверскую кафедру. Гнев владыки вызвали действия викария Арсения, которого Серафим стал считать своим основным соперником за власть в епархии.

В своих многочисленных письмах и докладах в Синод владыка обвинял Арсения не только в том, что он «счел возможным явиться на этот незаконный съезд.... испросил прощения и обещал исправиться», но и в том, что викарий после своего назначения временно управляющим епархией переехал жить в покои архиепископа, а также прекратил поминовения его имени за богослужением.

Сам Арсений, человек чрезвычайно осторожный, конечно же, не мог пойти на такой шаг, о чем и сообщал в Синод: «В настоящее время, — писал он, — за богослужением поминают в иных местах архиепископа Серафима, в других мое имя, в третьих не поминают никого, в некоторых городах такая разнообразная практика применяется одновременно, к смущению верующих». Члены Тверского епархиального совета заняли еще более «гибкую» позицию, сообщая в Синод, что сами «не имеют права, с канонической точки зрения, разрешить непоминовение, опасаясь, с другой стороны, всевозможных эксцессов на местах в случае распоряжения о поминовении». Члены совета просили церковную власть разрешить наконец неопределенную ситуацию в епархии, дать ей возможность избрать епископа.

Также, не дождавшись быстрого решения проблемы епископа, представители Епархиального совета обратились в тверской губернский Совет крестьянских депутатов с «просьбой содействовать удалению» Серафима. На заседании бюро Совета крестьянских депутатов 12 июня в присутствии представителей Епархиального совета (священник Вихлин, дьякон Крылов и псаломщик Воскресенский) было решено «принять активное участие в удалении Серафима». Обер-прокурор Синода получил ультимативное заявление от Совета крестьянских депутатов. В нем сообщалось, что Совет «возмущен систематическим игнорированием постановлений» Чрезвычайного съезда духовенства и мирян и «считает своим гражданским долгом немедленно принять меры к проведению в жизнь постановлений съезда». Также Совет протестовал против выдачи Серафиму содержания и требовал «немедленно взыскать деньги», полученные епископом после 25 апреля. Какие еще решения епархиального съезда «проводить в жизнь» должен был Губернский совет, не ясно. Особенное негодование обращение членов Епархиального совета к крестьянским депутатам вызвало у Серафима. «Куда мы едем? — писал он члену Синода архиепископу Михаилу. — Неужели каждый пьяный дьякон вроде Крылова имеет право бороться против архиепископа?»

Обращение к самарскому владыке Михаилу было не случайно: именно его Синод командировал в Тверь разобраться в ситуации на месте. Серафим начал забрасывать ревизора своими письмами, советуя, как разрешить конфликт его и части местного духовенства. «Сколько ни думаю, — писал архиепископ, — нахожу только два пути... чтобы Синод по вашему докладу прислал мне срочную телеграмму о сокращении отпуска. а преосвященного Арсения об освобождении от управления. Иначе преосвященный Арсений не сдаст мне управление». «Но этого мало», — добавлял владыка, советуя «немедленно» перевести своего викария в другую епархию или отправить в отпуск, а также распустить Епархиальный совет. Серафим также желал, чтобы будущий съезд, который должен был состояться 8 августа, «отменил относительно меня постановление первого».

Центром «заговора» против себя владыка считал Ржев, где продолжал действовать «союз дьяконов и псаломщиков». Основную причину недовольства низших членов клира Серафим видел в том, что он не допускал назначения на должности не кончивших курс семинарии. Между тем члены Епархиального совета, «партия клириков товарищей большевиков», по характеристике архиепископа, почувствовав опасность и, очевидно, боясь возвращения Серафима, составили и отпечатали в виде листовки обращение к Тверской епархии. Листовка была разослана по всем церквям епархии. «Стало ясно, — сообщалось в ней, — что владыка добровольно не уйдет... а при создавшемся положении жить вместе нельзя и кто-нибудь должен уйти: епархия от епископа или епископ от епархии». Члены Совета информировали также о своем совместном с делегатами от Ржева визите в Петроград, где они встречались с обер-прокурором, а также присутствовали на заседании Синода. Здесь они и получили информацию о ревизии Михаила и услышали заявление обер-прокурора, что «епископ может быть удален только по суду». Это, конечно, сильно удручило делегацию. Даже им было ясно, что документально никаких «преступлений» Серафима подтвердить не удастся. Члены Епархиального совета просили высказаться по поводу Серафима всю тверскую епархию. Сам Серафим, находящийся в Москве, назвал данный документ «экземпляром нового вранья». По его мнению, окончательно скомпрометировал себя сотрудничеством с Епархиальным советом преосвященный Арсений и «заслуживает одного порицания». Сам временно управляющий епархией сообщал, что он, «ознакомившись» с данным обращением и сделав «некоторые смягчения», все же не счел возможным его подписать. По поводу же обращения членов Епархиального совета к крестьянским депутатам Арсений заявил, что узнал об этом «post factum и считал, что члены Совета в данном случае выступили в качестве представителей епархиальной общественности».

Между тем, приехав в Тверь, архиепископ Михаил 28 июля собрал представителей духовенства и мирян для разъяснения основного вопроса — «о бывшем 22—26 апреля епархиальном съезде». Большинство собравшихся, а это были в основном представители городского духовенства, высказывались в поддержку архиепископа Серафима. Так, преподаватель местной мужской гимназии Н.Ф. Платонов, бывший в то время комиссаром по церковным делам, заявил, что сам съезд проходил в обстановке полного хаоса: «говорили сразу по 10 человек, с одним сделалась даже истерика». Отмечалось, что большинство обвинений в адрес владыки являлись голословными. Резко в защиту съезда выступил дьякон Крылов: он сравнил его с первым Вселенским собором, «который был также бурным». (Вообще дьякон Крылов был деятельным противником Серафима, составившим объемистый доклад с перечислением многочисленных «вин» архиепископа.) Однако закрытой баллотировкой 100 человек против 7 собрание высказалось за возможность возвращения Серафима в Тверь. По поводу тверского «раскола» Синод принял специальное послание, в котором призывал епархию помириться со своим архипастырем.

Несмотря на такие, казалось, благоприятные для преосвященного обстоятельства, новый съезд, открывшийся 8 августа в присутствии архиепископа Михаила, снова большинством голосов высказался против Серафима. За оставление владыки в Твери проголосовало 136 депутатов, против же было 142. Такая разница с предыдущей баллотировкой объясняется тем, что на съезде присутствовали представители всей епархии, тогда как 28 июля Серафим получил убедительную поддержку только у городского духовенства.

Сам архиепископ основным виновником такого результата посчитал своего викария Арсения, который, по его словам, «стал во главе самой дерзкой непримиримой агитации, восстанавливая против меня духовенство и паству... и распространяя клеветы на меня...» По словам преосвященного, Арсений «ради экономии собственных средств. в мое отсутствие ежедневно обедал в моем доме, привозил даже гостей женского пола, загнал моих лошадей и изгонял монашествующих, приписанных к моему архиерейскому дому. обсудил до последней возможности, как парализовать действия предстоящего 8 августа съезда». По словам Серафима, на съезд были «впущены солдаты, которые по условному знаку кричали и не давали никому из моих сторонников говорить». Обвинял архиепископ своего викария и в том, что он постоянно «шептался со своими агитаторами». Данное письмо, направленное архиепископу Платону, определением Синода было препровождено в Тверь Арсению с требованием «предоставить. объяснения».

Арсений благодарил Синод за признание «правила audiatur et altera pars^[1]. Я же постараюсь, - обещал владыка, - изобразить факты sine ira et studio^[2], достоверно, по крайней мере с субъективной точки зрения». Арсений действительно постарался: его доклад представляет собой образец грамотно построенной богословско-юридической защиты, написанный великолепным литературным стилем. Владыка сообщал, что в отношении с ним Серафим всегда «был ровен, корректен и вежлив». В области же управления епархией «придерживался тактики просвещенного абсолютизма и не был наклонен к соборности в решении дел». После революции Серафим также ни в чем не советовался со своим заместителем, «хотя следовало бы сговориться о будущем совместном образе действий».

Двадцать первого апреля во время работы съезда, «около полуночи», Арсению позвонил один из его друзей, сообщив, что на следующий день на съезде будут обсуждать вопрос о викарии. Это и побудило его утром прийти в здание епархиального училища. Решение съезда по поводу Серафима Арсений оценивал как явление «в высшей степени печальное, но не антиканоническое, сообразно практике Восточных Церквей, столь часто меняющих своих архипастырей по воле церковно-народного собрания». Тем более, считал викарий, «съезд был открыт законной властью и ею не был закрыт».

По поводу своей речи перед депутатами Арсений сообщал, «что в ней не было сделано ни намека на личность архиепископа». По его словам, и впоследствии он был против непоминовения Серафима и «не вел никакой противной ему агитации». Владыка сообщал, что с августа среди священников епархии, «преимущественно городских», начало зреть серьезное недовольство деятельностью Епархиального совета: «Им стали приписывать стремление к демократизации священства в ущерб умственного уровня его носителей». Сыграло свою роль и обращение к Совету крестьянских депутатов, которое произошло, по словам Арсения, «в мое отсутствие в Твери, и, конечно, без моего ведения». Да и вообще, по словам владыки, он «старался держаться политического нейтралитета».

Арсений считал, что Серафим, обвиняя его, «черпал свои сведения не из осторожных источников и не разнообразных... Но не могу не подметить и другой стороны дела, субъективной. В письме нить рассуждения, лучше сказать, предположений такова: шептался Арсений с кем-нибудь, следовательно, шептался против меня; такое же понимание моих действий навязано и всем: явился я на съезд, конечно, с той целью, чтобы занять живое место; ездил по епархии — какая может быть другая цель поездок, кроме подкопов против архиепископа. Пусть меня простит высокопреосвященный, но я решительно протестую против навязывания мне подобной психики и логики и считаю ее совершенно произвольной и оскорбительной для меня».

В заключение своего доклада Синоду Арсений представил приложения, содержащие конкретный «источниковедческий» разбор положений из жалобы Серафима. Так как последний обвинял своего викария в агитации против него во время поездок по городам епархии, Арсений телеграммой запросил всех благочинных тех мест, где он был за время своего управления Тверской епархией. Ответ всех протоиереев был одинаков: Арсений не вел никакой агитации против Серафима.

Однако даже такой конструктивный разбор обвинений Серафима не помог викарию. Определением Синода от 11 сентября Арсений был перемещен в Таганрог на должность викария Екатеринославской епархии, а Таганрогский епископ Иоанн (Поммер) был назначен викарием в Тверь. В центральной прессе даже появилось сообщение, что по возвращении Серафима в Тверь викарий был «арестован в административном порядке». В действительности же Арсений спокойно, без всяких эксцессов покинул Тверь. Во время торжественного прощания с паствой ему были поднесены иконы и митра.

Однако Серафиму не суждено было долго торжествовать победу. В декабре Исполнительный комитет местного Совета рабочих и солдатских депутатов предъявил ему ультиматум: сдать все дела по управлению Тверской епархией Епархиальному совету до 1 января 1918 г. и покинуть пределы губернии. В письме, направленном владыке за подписью председателя Исполнительного комитета А.П. Вагжанова, содержалась интересная мотивировка такого решения: «... Принимая во внимание постановления чрезвычайного съезда духовенства 20—25 апреля и результаты баллотировки 8 августа».

Несчастному владыке ничего не оставалось, как снова покинуть Тверь. В Москве Серафим попытался заручиться поддержкой патриарха. Тихон направил письмо викарию епархии с просьбой сообщить обстоятельства конфликта архиепископа с Советом. Иоанн отвечал, что не знает «решительно ничего такого, что могло бы послужить достаточным основанием для насильственного удаления архиепископа». По его мнению, на данный ультиматум Совета можно смотреть только как на «предложения». «Такие предложения некоторые архипастыри оставляли без внимания. Отъезд может быть истолкован как проявление малодушия. Не уехать из епархии по предложению политической организации легче, чем потом приехать обратно в епархию», — считал Иоанн. «Конечно, — добавлял викарий, — при возвращении надо быть готовым ко всяким случайностям, от которых не спасут ни сан, ни возраст. но Бог милостив». В епархию Серафим не вернулся, хотя и принимал активное участие в заседаниях Поместного собора как Тверской архиерей. Основным виновником ситуации, сложившейся в епархии, архиепископ считал членов Тверского епархиального совета, которые, по его мнению, и строили против него всевозможные козни. Не доволен был владыка и позицией Синода, а также и патриарха, который, по его словам, во время доклада о положении в Твери «смеялся и балагурил».

На Соборе Серафим изложил свое видение «тверской революции в духовенстве». По мнению архиепископа, дьяконы и псаломщики «выдумали» поход против него по причине введения им экзамена на священнический сан. Не забыл владыка и своего «приятеля», бывшего обер-прокурора Синода, который, по его словам, в его деле «играл непонятную и странную роль». Правда, основное обвинение в адрес Львова в том, что он принял делегацию «незаконного» съезда, было явно неубедительно. Серафим сам выступил инициатором апрельского съезда и даже благословил его открытие.

Напрасно Серафим выражал недовольство и Синодом. Можно уверенно сказать, что именно благодаря позиции Синода он сумел сохранить пост епархиального архиерея до 1918 г., а также добиться перевода в другую епархию своего основного «конкурента» Арсения. (Следует отметить, что Арсений, несмотря на декларируемый нейтралитет, конечно же, желал занять место епархиального владыки.) Причем «победа» Серафима произошла, казалось бы, на неблагоприятном для него общеполитическом фоне. Негативно его деятельность оценивалась печатными органами влиятельных в губернии партий. В кадетской «Тверской мысли» появлялись заметки, сочувствующие викарному епископу, а со страниц эсеровской газеты звучал призыв положить конец «контрреволюционным» и «корниловским» выступлениям Серафима. Правда, при изучении местной прессы напрашивается вывод, что церковные проблемы находились явно на периферии политической жизни губернии.

Важную роль в решении не увольнять Серафима сыграл его авторитет в церковной среде, а также личные связи владыки с обер-прокурором и членами Синода.

Говоря об основных виновниках «похода» против него, преосвященный был, безусловно, прав. Именно дьяконы и псаломщики были больше всего недовольны его епархиальной политикой. (К началу 1917 г. в Тверской епархии числилось 580 дьяконов и 1118 псаломщиков, 14 протоиереев и 1176 священников. Количество церквей — 1291 единица.)

Прибыв в епархию в 1914 г., Серафим не только ввел экзамен на священнический чин, но и запретил псаломщикам самим ходатайствовать о разрешении держать экзамен на чин дьякона. Именно низшие священно- и церковнослужители были движущей силой церковной оппозиции архиерею и смогли захватить власть в епархии. Однако в скором времени в епархии сложилась сильная оппозиция Епархиальному совету. В основном деятельностью совета были недовольны представители церковной интеллигенции.

Членов Епархиального совета стали обвинять в узурпации власти и в «большевизме». Даже духовенство из наиболее «оппозиционного» по отношению к Серафиму Ржева выступало с осуждением деятельности местных дьяконов и псаломщиков. Против проведения советом в жизнь Церкви «большевистских начал» протестовали наиболее видные представители духовенства Бежецка. О «большевиках, засевших» в Епархиальном совете, писал архиепископу и протоиерей Весьегонского уезда Василий Образцов.

Интересно отметить, что когда в конце февраля 1918 г. представители Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов силой захватили помещения архиепископа, реквизировали его имущество и разогнали тверскую консисторию, на местах, словно вторя Серафиму, это стали воспринимать как провокацию Епархиального совета.

Конечно, для церковных интеллигентов типа Ивана Постникова или Василия Образцова, рассматривавших революцию как «наказание за грехи», архиепископ Серафим воспринимался как жертва «церковного большевизма», а члены Епархиального совета как лица, «опозорившие епархию». Впрочем, в епархии было немало сторонников и у изгнанного благодаря интригам Серафима викария Арсения. Важно отметить, что даже в среде епископата виновником сложившейся ситуации некоторые считали самого архиепископа. Так, например, епископ Алексий (Симанский) писал архиепископу Арсению (Стадницкому) о Серафиме: «Нельзя не признать, что больше всего себе вредит и повредил и в данном деле он сам»

История церковной смуты в Твери показательна и для изучения феномена «церковной революции». В столичных епархиях основной костяк реформаторского движения в 1917 г. составляла интеллектуальная элита церковного общества: профессура духовных академий, наиболее видные протоиереи и священники. В провинции же, и Тверь не была здесь исключением, антиепископский и антисинодальный протест сильнее звучал именно со стороны низших клириков. Поэтому во многих провинциальных епархиях «церковная революция» принимала радикальный характер. Схожий характер носила и «церковная революция» в Орловской епархии.

Церковная революция в Орловской епархии, или священник Аракин против протоиерея Оболенского

Епископ Макарий был назначен епархиальным архиереем в Орел перед самой революцией. Для 59-летнего владыки это была первая епархия, где он стал правящим епископом. Макарий, в миру Михаил Васильевич Гневушев, известность получил не только как церковный деятель, но и как один из основателей и руководителей правомонархического движения в России. В результате многочисленных конфликтов и расколов в среде правых Макарий постепенно отошел от политической деятельности, переключившись на церковную.

На Орловскую кафедру Макарий был поставлен определением Синода 28 января 1917 г., и прибыл в епархию почти через месяц — 25 февраля. Встречали нового владыку торжественно и местные власти, и духовенство. В кафедральном соборе викарий епархии епископ Павел (Вильковский) произнес речь, приветствуя Макария «как борца за исконные начала святорусской жизни... и признанного вождя той истинной общественности». В ответном слове преосвященный остановился на трудностях переживаемого страной военного времени, отметив «противогосударственную деятельность тех слоев нашего народа, которые возомнили губительное намерение использовать час страданий народной и государственной жизни для целей своих политических партий». Касаясь реформ в Церкви, Макарий заметил, что о необходимости таких преобразований пишется «в таких органах, которые явно принадлежат евреям».

В это время на улицах столицы уже третий день кипели революционные страсти, провинция же продолжала жить спокойной жизнью. Когда сведения о перевороте дошли до Орла, Макарий выпустил архипастырское воззвание, в котором акценты были расставлены уже иначе. Призвав к подчинению Временному правительству, епископ писал, что в «дни укрепления истинных начал истинной свободы, только что приобретенной, все силы ума, сердца и воли направлены на строение новых порядков жизни. настало время радостного и воодушевленного труда. занялась заря свободы над всем миром русским. К Солнцу красному, к свободе души и тела пойдем все вместе мирным путем мирного и особенно усиленного труда». Однако в первые же дни «истинной свободы» преосвященный, «неожиданно» заболев воспалением легких, слег почти на месяц, по сути, так и не вступив в управление Орловской церковью.

Десятого марта на празднике «свободы» Макария заменил его викарий епископ Павел, когда при «красном колокольном звоне» был совершен торжественный ход и молебен по случаю «дарования Благоверным Временным Правительством свобод гражданам России». Молебен совершался в «присутствии войск гарнизона и многочисленных свободных граждан».

Далее события в Орле начали принимать неуправляемый для епископата характер. В городе «самообразовался» Временный исполнительный комитет Орловского объединенного духовенства и мирян под председательством местного священника Сергея Аракина. Комитет развил необыкновенно бурную деятельность, начав планомерное и уверенное наступление на местную церковную власть. По словам викарного епископа Павла, вынужденного вступить в полемику с комитетом, последний «каким-то неожиданным способом привлек на свою сторону всех до одного дьяконов и псаломщиков», потребовав от консистории все решения передавать на усмотрение комитета. Возможно, основную роль в комитете играли священники, так как, по словам епископа Павла, дьяконы и псаломщики были приглашены «для кворума и демократического ансамбля».

Сам отец С. Аракин и его последователи «поспешили войти в сношение с Комитетом общественной безопасности и даже с рабочими организациями», подкрепляя свои требования о передаче власти «угрозами арестовать, бойкотировать, удалить и т.п. прелестями нового самодержавия организующейся демократии», — писал в Синод епископ Павел. О самом же правящем архиерее викарий говорил, что он хотя ничего и не делал для церковной реформы, «но зато и противное сему последнему отнюдь себе не позволял».

По словам Павла, орловская церковь переживает «очень опасные и тревожные дни.... Все в епархии растерялись до последней степени... и вот начался великий соблазн церковный. Кто по лукавству и воспитанной веками трусости, кто в самом деле уверовал в комитет, стали мало-помалу перебегать к о. Аракину с изъявлением ему покорности. Сначала стали перебегать по одиночке, потом, слышу, рассуждают, как бы перебежать к нему скопом». По словам Павла, вскоре по отбытии в Петроград Макария к нему «явился сам Аракин, чтобы, как сказал, представиться». Однако договориться епископу удалось с ним лишь об общем собрании городского духовенства, которое и состоялось 16 апреля. По словам Павла, все «оказались до такой степени смущены и запуганы», что побоялись даже поставить на обсуждение и голосование вопрос об отношении к исполнительному комитету Аракина.

На другом собрании духовенства, состоявшемся через несколько дней, уже сам Павел добился того, что вопрос о законности комитета был наконец поставлен. Но, по его словам, Аракин «мобилизовал все свои силы. Были налицо все дьяконы и псаломщики города, подававшие голоса хором». Пришлось архиерею убедиться в невозможности переломить ситуацию, в том, что «об избрании нового комитета не может быть и речи». Сам Павел пытался убедить собрание, «что Аракину нет никаких оснований обвинять хоть кого-нибудь... будто они составляют группу “темных сил”, намерившись противиться новому правительству и церковным преобразованиям». Однако все старания владыки ни к чему не привели, единственное, о чем удалось договориться, — о проведении съезда духовенства и мирян, открытие которого было намечено на 10 мая.

Павел сообщал в Синод также, что «комитет Аракина представляет собой явление совершенно недопустимое, с которым не может мириться никакая даже самая незначительная общественная совесть». Возмущало епископа и то, что комитет никто не выбирал, «а подобрал его себе сам о. Аракин из лиц известного сорта». Касаясь личности самого организатора комитета, Павел сообщал, что до революции он был следователь орловского благочиния, «т.е., сказать по-теперешнему, консисторский сыщик. я не раз имел случай убедиться, что он действовал в большом контакте с “видами” отцов и не отцов, ворочавшими в консистории делами». Особенно возмущала Павла «фанатическая нетерпимость» своих противников и «неизвестно для чего понадобившийся союз с выдвинутой революцией властью в городе, всегда готовой предоставить нашим объединителям сколько угодно физической силы (милиция и пр.)».

По словам владыки, ситуация в епархии такова, «что не только действовать и публично выступать как-нибудь не в согласии с о. Аракиным и его комитетом, но даже просто говорить об этом в частном обществе считается у нас чуть ли не государственной изменой. В настоящие время, — заключал епископ, — по-видимому, нет никакой возможности оказать ему противодействие вследствие того, что упущено время». По мнению владыки, вокруг комитета сплотились лица, еще вчера «спорившие между собой около хороших мест и казенных денег, а теперь наперебой поспешаются сговориться с новой “властью”, наперед учитывая выгоды от этого при предстоящих всяческих избраниях и переизбраниях». Павел считал, что столичные власти не должны просто наблюдать в «Церкви Божьей торжество захватного права», и просил командировать из столицы в Орел «сильное и авторитетное лицо, например члена Государственной Думы».

Между тем исполнительный комитет выпускал от своего имени листовки, информируя духовенство и мирян о предстоящем съезде, поставив на первое место три вопроса — о выборном начале, о переизбрании членов консистории, о переизбрании благочинных. В заключение сообщалось, что за «разъяснением вопросов... надлежит обращаться к о. Сергею Аракину, священнику Сергиевской кладбищенской церкви г. Орла».

Во второй листовке «в дополнение к вопросам», выносимым на съезд, появились требования амнистии духовенства: «очищение в формулярных списках прежней судимости», уравнивание епархиального женского училища во всех правах с женской гимназией, изыскание средств к обеспечению духовенства «без унижения его достоинства». Содержалось в листовке и требование канонического характера: «скорейший созыв Собора одновременно с Учредительным собранием и предоставление на Соборе права решающего голоса белому духовенству и мирянам». Комитетчики также сообщали о своем «желании» присутствовать на предстоящем съезде в полном составе с правом решающего голоса для каждого члена.

Перешли в наступление и «союзники» Аракина в лице комитета общественной безопасности, который на своем заседании, «обсудив деятельность М. Гневушева», сообщил в Синод, что «означенный Гневушев, известный ревнитель старого режима, сподвижник Восторгова и других темных деятелей, вносивших смуту в русло государственной и церковной жизни, неуместен и даже опасен в качестве иерарха при новом порядке.», так как, по мнению комитета, «он не только не проявлял почина в духе новых начал. но оказывал противодействие последнему».

Сам Макарий также слал в Синод рапорты, в которых отвергал репутацию защитника старого строя и описывал ситуацию в епархии в самых пессимистических тонах. Епископ отмечал, что среди духовенства «появились лица, которые приняли на себя обязанности земских комиссаров. разъезжают по приходам и потворствуют толпе, сеют семена вражды к землевладельцам и призывают к так называемому отобранию земельных имуществ». Далее епископ останавливается на личности священника Сергея Аракина, который, по его словам, недовольный тем, что в церкви, где он служил, учредили второй штат, «тайно и неоднократно собирает псаломщиков дьяконов и священников с целью возбуждения против меня крайнего недовольства как со стороны духовенства, так и мирян». «В последнее время, — по словам Макария, — он не ограничивается посылкой телеграмм обер-прокурору... но и вошел в связь с так называемым исполнительным комитетом из солдат и рабочих, уверяя ложно их, что я стою за прежний гражданский и государственный строй».

О своих противниках Макарий говорил как о людях «ограниченных количественно, и необходимо сказать, и умственно, — по его словам, — они, бывшие ярыми членами Союза русского народа, теперь стали социалистами-террористами». В местной прессе епископ опубликовал обращение к пастве, где писал, что в Орле он человек новый и «если добра не успел сделать, но ведь и зла тоже еще (!) не сделал».

Говоря же о своей деятельности, в которой не было ничего «опасного», а только то, что он «всемерно работал. над освобождением, хотя и неполным, рабочего класса из цепких лап жестокого и чуждого русскому народу капитала». Епископ указывал, что из правых партий он уже вышел шесть лет назад и «занялся своим делом». По поводу же обвинений в связях с «темными силами» Макарий писал: «.я не могу считать рабочих и вообще народ, благу которого я служил, “темными силами”». Преосвященный отмечал, что у него нет «непростительных грехов против демократии и свободы народной». Отрицал Макарий и то, что он в своих проповедях «сравнивал убиенного иудеями Иисуса Христа с насилием или что-то в этом роде над Николаем вторым».

По его словам, он способствовал пресечению еврейского погрома в Киеве в 1906 году и даже являлся председателем городской думской комиссии по оказанию помощи евреям. «Конечно, — заключал Макарий, — были ошибки в моей деятельности, но ничего никогда не было во вред народу, которому посвящена большая половина моей жизни». Следует отметить, что черносотенцы, к числу которых и принадлежал владыка, и до революции нередко использовали антикапиталистическую риторику, как ни парадоксально, конкурируя в этом с левыми партиями.

Однако попытка епископа перейти на революционный язык не принесла успеха, а только вызвала злобный юмор у представителей «революционной общественности». Владыке напомнили его предыдущую черносотенную деятельность, связи с Распутиным (со ссылкой на только что опубликованные писания Илиодора) и недавние речи в защиту самодержавия.

В Синод Макарий писал, что исполнительный комитет «не обращает никакого внимания на... желания лучшей части духовенства, всецело преданной Временному правительству и желающей осуществить принцип новой церковной жизни: “свободная Церковь в свободном государстве”». Правда, тут же отмечал епископ, «свободы в действительности нет никакой: такого давления на совесть и даже саму жизнь. никогда еще не было». Самому Макарию «аракинцы» предъявили и ультиматум: все решения по управлению епархией «должны подлежать контролю Комитета. который имеет право признавать или не признавать ваши определения и постановления». На данном документе епископ написал резолюцию, что он «лично ничего не имеет против большей осведомленности. по делу епархиального управления», но считает необходимым сообщить это высшим властям для разрешения этого вопроса.

Однако попытки Макария найти компромисс с комитетом только подогревали аппетиты последнего. Более активно пытались противодействовать «аракинцам» епископ Павел и секретарь консистории Пятницкий, который в отличие от других занял бескомпромиссную позицию по отношении к комитету, вообще отказываясь признать деятельность последнего. Стараясь сплотить противников комитета, Павел в обращении к корпорации Орловского духовного училища писал: «Аракин считает свое дело конченым и требует какого-то присоединения к себе. Кроме того, весьма недвусмысленно намекает, что всех можно и арестовать с помощью городского Комитета общественной безопасности, этой почти единственной действующей ныне власти в городе, к которой наши церковные объединители уже успели примазаться». В данном обращении Павел также писал, что «Аракин берет отпуск, чтобы ехать в Петроград, Москву, Калугу и другие города представительствовать от имени объединенного духовенства нашей епархии».

Почувствовав колебание церковной власти, на сторону Комитета переходили многие представители духовенства. Тактическую ошибку допустили и местные архиереи Макарий и Павел, благословив съезд духовенства и мирян. В число делегатов этого съезда, проходившего с 10 по 18 мая, в полном составе «с правом решающего голоса для каждого» вошел аракинский комитет. Перед открытием съезда с рассказом об истории возникновения Исполнительного комитета и его борьбе с Макарием и Павлом выступил сам Сергей Аракин. Да и впоследствии больше всего съезд занимался разбором «реакционной» деятельности или «бездеятельности» орловских епископов. Уже на втором заседании поступило внеочередное предложение обсудить «преступную бездеятельность епископов Макария и Павла и противодействие их обновлению церковной жизни и опасность их пребывания на епископской кафедре».

Вспомнили на съезде и факты, характеризующие прошлую деятельность Макария в Москве, «когда он был близок к Григорию Распутину, Грингмуту и Восторгову». Помянули и «двоедушную и двуличную деятельность епископа Павла, помогавшего тормозить начавшиеся переустройства церковно-общественной жизни».

В то же время делегаты съезда решили не приглашать епископов на это собрание, а постановили «во избежание осложнений и репрессий епископа Макария уполномочить духовного комиссара и его заместителей принять все меры, чтобы ни одно постановление этих епископов не считалось бы законным без подписи комиссара». (Должность комиссара по духовным делам, появившаяся в некоторых епархиях, не была регламентирована никакими документами, и, вероятно, ее следует рассматривать как факт «народного» правотворчества.)

Целый день депутаты потратили на обсуждение современной политической обстановки, досталось от них и самодержавию, которое, по их мнению, преследовало Церковь. В числе жертв гонений фигурировали «митрополит Филипп, убиенный при Иване Грозном, и епископ Арсений Мацеевич». (В действительности митрополит. — П.Р.) Вспомнили также и местного «страдальца» священника отца Высокопольского, сосланного в 1905 г. на каторжные работы. Было решено даже «почтить его память учреждением стипендии его имени».

Депутаты высказались за полное отделение Церкви от государства, а также приветствовали телеграммой В.Н. Львова «как участника переворота и как представителя власти, ведущей страну к счастливому будущему — к единственной форме правления демократической республике, построенной на заветах Христа, свободной Церкви в свободном Государстве».

Затем съезд снова перешел к местным проблемам, заслушав внеочередное заявление комиссара по духовным делам, который «наблюдал согласно данному ему полномочию за деятельностью епископа Макария», был у последнего и осведомляет съезд, что Макарий считает его незаконным. В это же время была получена телеграмма от В.Н. Львова с указанием «повременить с удалением Макария». Члены съезда выразили «сомнение в подлинности» телеграммы, решив запросить ответной телеграммой канцелярию обер-прокурора. (Складывается впечатление, что аракинцы воображали, что ведут настоящую войну с местным епископатом.) Было также решено ходатайствовать перед обер-прокурором о немедленном удалении секретаря консистории Пятницкого, так как после переизбрания новый состав данного органа «встретит в нем человека крайне реакционного, коренную помеху в своей деятельности». В результате выборов в число членов консистории вошел и Сергей Аракин, получивший вместе со священником Георгием Соколовым наибольшее (по 108) количество голосов. Перед закрытием съезда депутаты пропели многолетие Временному правительству и «вечную память борцам за свободу».

Епархиальному архиерею, по сути, ничего не оставалось, как быть в роли статиста. По поводу съезда он писал в Синод, что «где он собрался и что делает, в точности я не знаю... Созыв съезда и его деятельность носят все признаки самой крайней партийности. выбирают только подходящих Аракину и его приспешникам». Хотя Макарий заявлял, что не знает, что делает съезд, однако спешил сообщить властям некоторые подробности, переданные, очевидно, его сторонниками, присутствовавшими на съезде. Так, когда один из священников стал говорить, что следовало бы пригласить на съезд Макария, «поднялся страшный шум и крики “Арестовать, арестовать его!”. а два псаломщика подскочили к оратору и схватили было его за горло». Описал владыка и посещение его товарищем комиссара по духовным делам, который после этого вместе с другими аракинцами предпринял попытку овладеть консисторским архивом. Набег был сделан, по словам самого Макария, с целью изъять «архивные и иные документы, касающиеся былой жизни и деятельности о. Аракина.»

Ранее комитетчики силой отобрали у секретаря консистории необходимые им справочные книги и «нанесли секретарю столько неприятностей, что тот заболел». Действительно, секретарь консистории Пятницкий, удаления которого требовали аракинцы, после этой истории вынужден был обратиться к врачу. Жаловался он не только на боль в области сердца, но и на «нервное расстройство, выражающееся явлением истерии».

В столице же обер-прокурор Синода В.Н. Львов усиленно искал компромат на Орловского епископа. Им были затребованы документы ревизии Киевской епархии за 1908 год. (Будущий епископ Макарий занимался там церковным строительством и, по слухам, произвел большую растрату.) Объяснения были потребованы от тогдашнего ревизора А.М. Ванчанова. Однако он сильно разочаровал обер-прокурора: «У меня не было никаких определенных данных о растрате, — признался он, — доходили лишь неясные слухи и не из первых рук».

Между тем слабые попытки противодействия Комитету стала предпринимать часть местного духовенства и мирян. Возглавил оппозицию «аракинцам» известный в Орле протоиерей Аркадий Оболенский. В Синод был направлен протест от части духовенства против постановлений прошедшего съезда. Сообщалось, что депутаты были буквально запуганы представителями Исполнительного комитета. Когда священник Троицкий из села Здоровца Ливенского уезда пробовал «высказаться за епископа», он услышал от Аракина устрашающую фразу: «Я вас и в Здоровце найду». Образ Аракина в писаниях его противников в буквальном смысле принимает демонические черты. В Петроград также направилась депутация от сторонников Макария для «личного и всестороннего освещения» этого дела.

Однако комитетчики действовали решительнее, привлекая на свою сторону все имеющиеся в городе власти. Так, после съезда Аракин внес в городскую думу заявление с ходатайством об удалении Макария. В соответствии с решением съезда комитет Аракина прибрал к рукам и местные «Епархиальные ведомости». «Епархиальные ведомости» стали называться «Православно-церковным общественным журналом», взяв себе девиз: «Свободная церковь, обновленная на демократических началах соборности».

Сам епископ Макарий обвинял своих противников уже в «большевизме». По его словам, «революционное движение все более и более направляется в сторону так называемой анархии... льстецы и обманщики выбросили над своими главами знамя свободы и объединения, а на деле творят то же дело погибели, что и известный Ленин со товарищи. воистину явное и тайное ленинство разрушает основы русской жизни».

Однако ни Синод, ни обер-прокурор не желали слушать оправданий и уволили Макария на покой с формулировкой «по собственному желанию». Это особенно удивило владыку, так как никаких прошений об увольнении он не подавал, о чем и направил в Синод письмо. Владыка просил произвести расследование, «если прошение от моего имени действительно было». Оттуда «разъясняли», что использовали его оговорку в личном письме члену Синода архиепископу Сергию (Страгородскому), где Макарий просил о том, что если его все же уволят, он бы желал управлять Высоко-Петровским монастырем.

После писем и телеграмм из Орла, а также после визита упоминавшейся делегации первоприсутствующий член Синода архиепископ Платон (Рождественский) предлагал послать в епархию ревизию. По этому вопросу голоса членов Синода разделились на две равные части. Голосовавший против данного предложения Любимов считал, что такая ревизия была бы «бесполезна и бесцельна» по причине того, что владыка пребывал на кафедре один месяц и, конечно, не мог «проявить ни положительных, ни отрицательных качеств». А удаление его надо связывать не с тем, что он плохой архиерей — «наоборот, достоинства его несомненны и хорошо известны, а [с — П.Р.] его раннейшей черносотенной... работой. Зная эту последнюю, — продолжал Любимов, — просто нельзя верить его искреннему желанию работать (а он, несомненно, человек большой энергии и таланта)».

Свое решение Любимов объяснил и тем, что его «страшно возмутило письмо преосвященного Макария, в котором он очень цинично просит назначить его в случае увольнения на “живое”, как говорят, место, а именно в Москву, в Высоко-Петровский монастырь. Что за бесцеремонность у подобных отцов. чтобы пристроиться самим в Москве, они готовы изгонять из него других ни в чем не повинных людей». Далее, по словам Любимова, когда «все это выяснилось на заседании Синода», епископ Андрей (Ухтомский) изменил свою первоначальную позицию и выступил против ревизии и орловский архиерей был уволен, а викарный епископ Павелпереведен в Рязань.

Обращение к подлиннику самого письма позволяет сделать предположение, что члены Синода были введены в заблуждение. Макарий совершенно не желал своего назначения на «живое» место и совсем не «цинично» просил Сергия учесть его желание управлять Высоко-Петровским монастырем, «если только Синод не найдет возможным оставить меня на кафедре и если удовлетворение моего ходатайства никому не причинит зла». Очевидно, что просьба Макария была извращена, письмо, носящее к тому же совершенно личный характер, не зачитывалось, а было пересказано, возможно, адресатом послания архиепископом Сергием. 30 мая Синод еще раз вернулся к делу увольнения Макария ввиду заявления самого владыки и поступающих протестов из Орла. Принятое ранее решение было оставлено в силе. Видимо, снова сыграло свою роль неточное сообщение о желании Макария быть назначенным в Высоко-Петровский монастырь на «живое» место. «Этой нахальной прямо просьбой возмутил меня преосвященный Макарий», — вновь записал в свой дневник член Синода Любимов. В центральной церковной прессе появилось сообщение, что попытки Макария Гневушева реабилитировать себя «оставлены без внимания ввиду... его собственного прошения об увольнении».

Владыка ответил письмом в редакцию газеты, в котором сообщал, что «никаких попыток реабилитации я не делал, ибо не знаю, в чем реабилитироваться, и прошения об увольнении не подавал». Редакция газеты писала, что «не знает, где же должна искать правду», так как одновременно с письмом Макария получила «Орловские епархиальные ведомости» с приложением указа об увольнении владыки «согласно прошению». В Исполнительном комитете орловского духовенства известие об увольнении Макария встретили с энтузиазмом. Аракин направил Львову телеграмму с выражением «глубокой и сердечной благодарности за Ваше содействие в удалении епископов Макария и Павла».

Следует отметить, что и сам Макарий и его викарий епископ Павел, исходя из логики политической борьбы допустили ряд серьезных ошибок. Тут и поиски бесполезных попыток найти компромисс с Комитетом Аракина, поочередное благословение съезда духовенства и мирян, который только тем и занимался, что обсуждал реакционную деятельность местных епископов. Да и публичные оправдания Макария, пытавшегося представить себя в роли друга рабочего класса, не принесли ему дивидендов среди явных противников и отпугивали потенциальных сторонников.

Изучение церковно-политической борьбы в 1917 г. показывает, что часто епархиальный епископ, несмотря на сомнительное с точки зрения революционного сознания прошлое, мог удержаться у власти благодаря решительным и бескомпромиссным действиям. Большое значение имел также авторитет владыки среди местного духовенства и прихожан. У Макария его не могло быть просто в силу кратковременности пребывания в епархии, зато имелась опасная в условиях 1917 г. слава «реакционера и черносотенца».

«Американская жизнь» Енисейской епархии. «У кого есть деньги, вам честь и место»

Предреволюционная деятельность Енисейского и Красноярского епископа Никона (Безсонова) заметно выделяла его среди всех архиереев. По всей видимости, владыке принадлежит одна из немногих на протяжении всего синодального периода попыток поставить духовную власть выше светской.

С 1913 по 1917 г. преосвященный успешно боролся с гражданскими властями в губернии. Неудачей окончились все их многочисленные попытки избавиться от строптивого епископа. По всем политическим и экономическим проблемам в государстве Никон имел свое мнение, которое и высказывал открыто в прессе, несмотря на постоянные предупреждения со стороны церковных властей.

Никон позволял себе довольно резкие выпады против местной и столичной власти. «Земельный и хлебный вопросы нашей русской действительности как-то не доходят до рук и сердец ни начальства, ни Думы, — писал епископ. — У нас боятся больших дел и реформ. Бедная Россия! Думы-то у твоих орлов-министров... часто бывают не орлиные, а кротиные. Не по плечу им размах богатырский. Говорю я не “революцию” (ныне скоро в нее попадешь — запишут тебя туда кроты и лакеи!!), а правду, исходящую от любящего Царя и Народ сердца».

По поводу этого выступления Никона Енисейский губернатор И.И. Крафт направил письмо обер-прокурору Синода В.К. Саблеру, в котором обвинил владыку в «возбуждении классовой вражды». По его словам, Никон «скорее политик, чем архипастырь, а потому чем раньше он будет избавлен от управления епархией, тем для народа будет полезней. Разве можно так настроенному епископу доверить воспитание масс? Такие “прокламации” он писал не раз и продолжает писать». Никаких последствий, судя по отсутствию документов, данный эпизод не имел.

Оправдываться перед Синодом владыке пришлось после другой статьи, посвященной делу Бейлиса и опубликованной в газете «Енисейская мысль». Никон довольно резко выступил в прессе против судебного процесса: «Слишком уж громадные обвинения желают некоторые возложить на совесть этого некогда Богоизбранного народа. Ведь и на христиан когда-то это гадкое обвинение возлагали. А вспомните иезуитскую испанскую и другие инквизиции... Не похоже ли все это на кошмарное Киевское дело». Статья епископа «заинтересовала» министра внутренних дел Н.А. Маклакова, который направил ее обер-прокурору Синода. От Никона потребовали объяснений.

Сохранился черновик письма Саблера Никону, в котором обер-прокурор писал, что «.уничижительная характеристика русской действительности при выражении симпатии еврейству неуместна и несообразна с саном и положением епархиального архиерея». Владыка оборонялся тонко, защищая, по сути, неуязвимую позицию. «Раз Св. Синод находит мою заметку неуместной и несообразной с саном и должностью епархиального архиерея. почтеннейше прошу разъяснить мне мои невольные ошибки и заблуждения». Никон также писал, что он «доселе действительный председатель Почаевско-Волынского Союза русского народа. и никаких симпатий к евреям как к обидчикам и поработителям русского народа не имел».

В деле также сохранилось письмо от председателя Одесского отдела дубровинского Союза русского народа, в котором автор выражал обер-прокурору Синода «искреннее сожаление», что в среде православной иерархии существуют личности, подобные Никону. Естественно, никаких разъяснений не последовало, на письмо епископа была наложена резолюция: «Прекратить производство». Никон снова спокойно мог заниматься епархиальными делами.

Обладая деспотичным характером, преосвященный в буквальном смысле терроризировал местное духовенство. В 1913 г. местный протоиерей Иоанн Пальмин прислал в Синод своеобразный донос на архиерея, который составил 108 машинописных страниц. По словам протоиерея, в епархии царит «“бироновщина”. “Слово и дело” в полном ходу, и дикий произвол не встречает организованного отпора. Местное духовенство низведено Никоном до положения быдла». Основной причиной такого положения, по мнению Пальмина, является социальная чуждость архиерея — выходца из дворянского сословия и на посту епископа остающегося «помещиком Безсоновым».

Пальмин создает выразительный портрет архиерея: «.упитанное лицо, грозно сверкающие гневом глаза.» Во время богослужения Никон стоит «с мертвой неподвижностью выправки былых времен николаевского солдата». А продолжительность службы «только вызывает удивление его неутомимостью». Однако, по мнению Пальмина, образ поведения владыки далек от благочестивого. Никон поощряет танцевальные вечера даже во время постов, «сам за полночь просиживает на эстраде, наблюдая, как юнцы и юницы духовной школы выделывают разнообразные па и грациозные, соблазнительные по пластичности, а часто и грубости новейших модных танцев движения».

Любовь к светским развлечениям архиерея объяснялась еще одним фактором, который, как представляется, играл немаловажную роль в его жизни. Об этом весьма осторожно пишет и Пальмин. Со времени приезда Никона в Красноярск рядом с ним появилась «...девица лет 20... счастливой наружности... именуемая “архиерейской племянницей”». Эта молодая особа — Женя Соббатович — сопровождала владыку «везде и всюду» и даже «присутствовала при приеме епископом официальных лиц». Впрочем, сама Женя отвечала, что «.она, собственно, не родня владыки, а знакомая. дочь товарища». «Племянница» поселилась вначале в покоях епископа, но, как иронично замечает Пальмин, «по крайней некультурности сибиряков возникли на этой почве толки» и она вынуждена была переехать на квартиру к протоиерею Смиренскому, где, впрочем, владыка «посещал ее во всякое время дня и ночи».

Женя очень любила танцевать, и, как пишет Пальмин, Никон «организовал у себя в архиерейском доме хор балалаечников», устраивая танцевальные вечера прямо у себя в покоях, где «балалаечники играли малороссийские песни, а Женя исполняла танцы, одетая в малороссийский костюм». Слухи об «архиерейской племяннице» не затихали, однако Никон, по-видимому, придавал им мало значения. (По свидетельству митрополита Евлогия, хорошо знавшего Никона («мой сотоварищ по Духовной академии»), Никон был переведен с Волыни в Красноярск в результате «скандальной истории в женском духовном училище... Он перевез с Волыни ученицу духовного училища и беззастенчиво поселил ее в архиерейском доме. Население возмущалось и всячески проявляло свое негодование».)

Правда, вместе с тем протоиерей отмечал невероятную работоспособность и предпринимательский талант владыки: «.Он много делает, у него, по-видимому, неисчерпаемый запас энергии». «Здесь, — продолжал Пальмин, — даже в делах церковного управления — делах духовного строительства — все те же деньги. Словом, по-американски — за деньги все можно купить и все можно продать. У кого есть деньги — пожалуйте вам честь и место».

Такая деятельность владыки требовала вхождения в контакт с местными капиталовладельцами, однако Никон шел дальше, налаживая связи и с преступными элементами. Сомнительные коммерческие проекты епископа заинтересовали в первую очередь не церковные власти, а Министерство внутренних дел. В начале 1916 г. на имя обер-прокурора Священного Синода А.Н. Волжина пришло «доверительное» письмо от товарища министра С.П. Белецкого. В нем сообщалось, что, «по имеющимся в МВД данным, проживающий в г. Красноярске председатель местной монархической организации рижский мещанин А.С. Блиц, выкрест из евреев, человек умный и ловкий, но с очень темной нравственной репутацией, к сожалению, вошел в доверие к преосвященному Никону... не только попавшему под его влияние, но даже назначившего его руководителем некоторых хозяйственных дел епархии». Далее Белецкий изложил внушительный «послужной список» деяний Блица согласно информации министерства.

Биография последнего имела одну закономерную особенность: где бы он ни работал или ни служил, везде его деятельность заканчивалась заведением уголовного дела, а иногда и временной «остановкой» в тюрьме. Блица обвиняли в мошенничестве, присвоении особо крупных денежных сумм, подделке документов, воровстве, ложных доносах. Какое-то время Блиц жил в Риге и Санкт-Петербурге, затем переехал в Сибирь, где «продолжил свою преступную деятельность». Так, будучи начальником транспортной конторы Сибирской железной дороги, он был обвинен в должностном злоупотреблении и снова попал в тюрьму. После освобождения он переехал в Красноярск, вступил в Союз русского народа и, став корреспондентом газеты «Сусанин», начал вымогать у местного населения деньги «за неоглашение компрометирующих их фактов». Блиц развернулся на широкую ногу, и, судя по документам министерства, его деятельность была похожа на действия современной группы хакеров «Шалтай-Болтай». Неизвестным образом он получал доступ к материалам перлюстрации, то есть проверке писем соответствующими органами на политическую благонадежность.

В начале 1915 г. Блиц в «компании с некоторыми лицами основал горно-промышленную контору “Разведчик”, под фирмой коей в Красноярске обустраиваются разные темные дела. Войдя в доверие к преосвященному, Блиц решил использовать связи епископа с целью получения концессии на эксплуатацию вод целебного источника в Енисейской губернии “Шира”».

В связи с этим обер-прокурор Синода Волжин направил в Красноярск Никону письмо, в котором была изложена биография Блица. Преосвященный отвечал: «.все подробности жизни Блица мне, конечно, и доселе не известны; слышал, что он сидел в тюрьме... я одно знаю (и это несомненно): г. Блиц — редкий, отличный юрист и очень дельный человек». О конторе «Разведчик» владыка сообщил, что она «делает серьезные и важные, а не дела “темные”. а от нас, кроме благодарности, Блиц ничего не заслуживает». На этом инцидент был исчерпан, никакой реакции Синода не последовало, единственное, что удалось центральным властям, так это сделать владыку «невыездным». Синод запрещал появляться епископу на заседаниях Государственной Думы, членом которой он был. Никон же продолжал воевать с местными властями.

Красноярский губернатор Я.Г. Гололобов в своем письме Иркутскому генерал-губернатору писал, что «таких изветов не ожидал даже от епископа Никона. то и дело приходится слышать, что Никон что-нибудь затевает, кого-нибудь обличает, злословит, с кем-нибудь у него вышел конфликт. При этом постоянно приходится ожидать, что и на тебя поступит какой-нибудь клеветнический донос.» Отмечал Гололобов также, что владыка «постоянно вмешивается в гражданские дела. при этом всячески старается обличать и порицать администрацию». Губернатор просил привлечь Никона к судебной ответственности за клевету. Якобы Никон обвинял Гололобова в том, что он «активно противился приобретению им третьей лошади», а так же в отсутствии губернатора на службе в Царские дни. «По его словам выходит, что я не только атеист. но и Государя Императора не почитаю! Куда же идти дальше в доносах», — писал губернатор.

Иркутский генерал-губернатор А.В. Пильц в связи с этим направил письмо министру внутренних дел А.Д. Протопопову, в котором сообщал, что «отношения между губернатором и епископом Никоном, причем неправой стороной является последний, исключают всякую возможность пребывания их одновременно в Красноярске. Ежедневно можно ожидать крупного скандала между ними». Плевал Никон с колокольни на эти доносы.

Отправленное 25 февраля 1917 г. письмо уже в момент написания было неактуальным и впоследствии было направлено в Синод из МВД «по принадлежности» — скорее уже как исторический документ.

Февральский переворот, как уже отмечалось, Никон воспринял с громадным энтузиазмом. Революционные события только прибавили энергии Енисейскому архиерею. 4 марта владыка собрал совещание городских священно- и церковнослужителей для «обсуждения текущих событий и отношения к ним духовенства». Он стал забрасывать новое правительство телеграммами и письмами. Так, А.Ф. Керенского он просил освободить «великого ученого украинца Грушевского — защитника прав славной нации» и рассмотреть дело митрополита Шептицкого, «ревностного служителя Отечества». Министра народного просвещения он просил «пожалеть украинскую и другие национальные школы».

Главным объектом эпистолярной атаки Никона стал обер-прокурор Синода Львов — ему владыка направлял телеграммы и письма, в которых развивал свои мысли относительно участия духовенства в политической борьбе, рассказывал о ситуации в Красноярске. «Здесь все идет прекрасно, блестяще, — телеграфировал владыка Львову. — Свободные здания учебных заведений, занятия закончены — передал Комитету безопасности и Комитету солдат с рабочими». О себе Никон сообщал, что он «весь в работе для успокоения страстей».

Активное участие вместе с городским духовенством принял владыка и в праздновании 10 марта — Всероссийского праздника русской революции. «В дни “переворота” в государственной жизни родины, — вещал Никон в кафедральном соборе, — я молчать не хочу, не могу и не буду... Россия наша дорогая воскресла, смертью старого строя попраны смерть, угнетения, болезни. отчаяние народа: тем, кто был во гробе — забыт, замучен, закован, унижен, обижен, — жизнь дарована». Хотя такие аналогии были и сомнительны с богословской точки зрения, в те дни это мало кого волновало. После молебна в 12 часов в Красноярске началось празднование «Праздника свободы», «Гражданской Пасхи», или «Весны России», как именовался сей праздник.

В торжественном шествии участвовали войска гарнизона, представители государственных и общественных организаций, учебных заведений, масса простых горожан. По ходу движения манифестантов была сооружена триумфальная арка, украшенная флагами и щитами с надписями: «Да здравствует Учредительное собрание!», «Да здравствует Англия!», «Да здравствует Франция!», «Слава борцам, павшим за свободу народа!» Сам епископ находился среди членов Комитета общественной безопасности, «верный своему долгу народного избранника и гражданина России», как гордо писали в церковной прессе.

Двенадцатого марта Никон вступил в партию «Народной свободы» и произнес на собрании местных кадетов зажигательную речь. «В то время,— говорил владыка,— когда наши герои проливали свою драгоценную кровь за Отечество, в то время, когда мы все работали на благо нашей Родины, Ирод (имеется ввиду император. — П.Р.) упивался вином, а Иродиада (имеется в виду императрица. — П.Р.) бесновалась со своими Распутиным, Протопоповым и другими пресмыкателями и блудниками». Речь Никона была слишком радикальной для партии кадетов. Следует учитывать и то обстоятельство, что говорил это епископ и что все его крайне политизированные и пристрастные речи печатались в церковной прессе.

Сам владыка, очевидно, считал Енисейскую епархию явно тесной и слишком провинциальной для такой личности, как он, поэтому и стремился попасть в Петроград на заседание Государственной Думы. Однако Львов, по-видимому, не испытывал особого желания видеть владыку в столице. Тогда Никон стал проситься в отпуск. «Я весь-весь горю и болен... а умирать еще не хочу, — писал епископ в Синод, попутно продолжая развивать свои мысли об участии духовенства в политической жизни. — Немыслимо быть не политиком. мы не дичь и не бревна.» Свое же финансовое благополучие он оценивал пессимистично: «Я ничего не имею, все роздал и теперь нищий». Требуемый отпуск епископ получил, но прежде чем уехать, решил созвать съезд духовенства.

Выборы на съезд происходили на собраниях духовенства по благочинным округам. «Журнал» одного из таких собраний был впоследствии прислан в Синод, благодаря чему исследователь получил счастливую возможность познакомиться с настроениями в низах провинциального духовенства.

В самом начале собрания духовенство округа выразило «радость» по поводу «удаления старой власти, упорно задерживающей ход естественного развития страны». На голосование был поставлен вопрос о «желательной форме» управления страной, причем девять человек высказались за республику, девять за конституционную монархию. Ввиду этого собрание «постановило предоставить каждому действовать сообразно своим убеждениям». Далее был поднят вопрос о созыве Собора, об упразднении института благочинных, высказано пожелание вдовым священникам разрешить беспрепятственно вступать во второй брак. Заслушан был также доклад «Демократия и деньги и отношение к ним духовенства», но прений решено было не открывать, так как доклад не «вносит каких-либо новых конкретных предложений». Были произведены выборы на епархиальный съезд.

Тут-то и поступило предложение протоиерея Пальмина высказать перед Никоном пожелание об оставлении им кафедры «ввиду явного беззакония и произвола, выразившегося в обирании церквей и монастырей, увольнении без прошения многих лиц, а также за привлечение на важные должности в епархии развратников (протоиереи Смирнов, Крестин) и шпионов и другие проступки». Большинством голосов 10 против 4 при одном воздержавшемся предложение Пальмина было отвергнуто как «грязный пасквиль» и признано «незаслуживающим внимания». На полях журнала рукою Пальмина приписка: «Из моего заявления при объявлении Свободы Слова... в журнале записано не все, что я говорил...» Паль-мину было вынесено не только «порицание», но и рекомендовано исключить его из местного Комитета общественной безопасности.

Посылая «журнал» данного собрания Никону, благочинный протоиерей Цветков в конце документа сделал приписку, касающуюся строптивого протоиерея. «Вообще о прот. Пальмине я должен заметить, что с момента прибытия своего в Енисейск он начал злословить Вас, владыко. в последнее время при каждом удобном моменте (а он почти всегда сводил разговор на эту тему) он не упускал случая, чтобы не выкинуть какую-нибудь оскорбительную колкость». Никон, поставил в «журнале» резолюцию: «о. Иоанна Пальмина уволить за штат (за явное поношение и ложь на епископа)».

Между тем первые неприятности начались и у Никона, в день Пасхи в его доме был произведен обыск. Епископ узнал об этом из газет. В одной из них сообщалось: «На Пасху по распоряжению местного Исполнительного Комитета Совета солдатских и рабочих депутатов в городе произведен ряд обысков у торговых фирм и в покоях епископа Никона. Население встревожено». Вскоре в прессе появилась заметка об этом самого владыки под заглавием: «Это было бы смешно, если бы не было так грустно». «Обыск в архиерейском доме, — писал Никон, — где неведомо чего искали. подобен безумному заподозреванию бездельников, что в кафедральном соборе хранятся пулеметы и махорка. (Подобные заподозревания имели место в нашем культурном и “свободном” городе».)

День открытия съезда Никон назначил на 15 апреля, но в последний момент отложил дату на два дня. Однако уже к 15 числу в Красноярск съехались представители 20 благочиний из 28. Попытка договориться с епископом об открытии съезда ранее назначенного срока успеха не принесла. На частном совещании духовенство решило не откладывать срок, и, таким образом, съезд начал свою работу 16 апреля, на день раньше назначенной Никоном даты.

Как следует из докладной записки в Синод председателя Исполнительного комитета съезда В. Смирнова, члены последнего разделились на две неравные части: большинство — противники епископа и меньшинство — его сторонники. Собственно, съезд только и занимался тем, что обсуждал деятельность архиерея. Обвиняли Никона в деспотизме, в неуважении человеческого достоинства, увольнении неугодных лиц, в устройстве на лучшие места в епархии своих земляков с Украины. Ставили в вину владыке и то, что он «развил широкую промышленную деятельность» и уделял мало внимания своим пастырским обязанностям — «говорит речи в Военно-промышленном комитете и других общественных организациях, на митингах, пишет статьи в газетах». Недобрым словом, естественно, помянули и антиалкогольную кампанию архиерея. «Произвол, насилие, ложь — система Никона», — подытожил сказанное один из ораторов.

В местной прессе печатался подробный отчет о съезде, в целом совпадающий с изложенным в «записке», однако речи ораторов, обвинявших епископа, в газетном изложении носили гораздо более резкий и политический характер. Священник Муратов: «Никон надел маску либерализма, в сущности же это ставленник черной сотни... Самодурство этого реформатора доходило до предела невозможности... И действительно, перед его тиранией трепетали все. Он, еще будучи в Петрограде, знал, что духовенство Енисейской епархии почти поголовно состоит из так называемых “красных”, и поставил себе задачу разгромить и перекрасить». Мирянин Крылов: «Предлагаю немедленно избрать нового епископа, не дожидаясь распоряжения Синода, в лице которого он видит опричнину, поддерживающую сторону Никона».

Сторонники владыки пытались его защитить, но, по-видимому, не совсем успешно. Так, указывалось, что «священники с Волыни не хуже прочих», а сам епископ невиновен — «он просто архиерей старого отжившего времени». Никон выступил на съезде с речью, которую он произносил с небольшими перерывами в течение восьми с половиной часов. В записке, представленной в Синод, содержится только краткий пересказ речи. Епископ «не отрицал обвинения, но признал свои действия правильными. не отрицал он и бранных слов в алтаре, не отрицал близкого общения с Блицем, по его признанию, «гнусным изменником, достойным смертной казни, но очень умным и хорошим юристом».

Более подробное изложение речи владыки было опубликовано в местной кадетской газете. Так, говоря о перемене своих политических убеждений, Никон рекомендовал вспомнить Л. Толстого, считавшего «подобное явление вполне естественным. Я не был черносотенцем... Я был правым, но правым беспартийным. Мне от старого строя незачем отрекаться, так как поклонником я его не был. Мне приписывает Королев расхваливание еврейской веры. и Замысловский и Пуришкевич меня тоже в этом обвиняли. я не расхваливал еврейскую веру, но говорил, что всей национальности таких обвинений предъявлять нельзя».

Касаясь его близости к салону графини Игнатьевой и Распутину, Никон, по словам газеты, «так возмущался, что не удержался даже от резкого слова». Говоря об увольнении местного духовенства и замене его на выходцев с Украины, епископ заметил, что удалял он пьяниц, а многих представителей волынского духовенства он не знает даже лично и переводились они Синодом. Отвечая на обвинения в деспотизме, владыка заявил: «С природными свойствами характера, правда, резкого, но и правдивого, бороться мне трудно». После этого Никон сам перешел в наступление, обвиняя выступавших в сведении с ним личных счетов. «Теперь, когда я увидел озлобленные лица и понял ваш страх раба, а не свободного человека, я вижу, приговор мой написан. И я говорю здесь для людей, которые совесть не потеряли, и говорю не для этого собрания. Вы меня так тяжко наказали, и ваше наказание свершилось. Но съездом епархиальным я это собрание не считаю. Дайте мне тысячу обвинений, и я на них отвечу».

Интересно отметить, что в своем выступлении Никон коснулся и увольнения Пальмина. Подтверждая правильность своих действий, он привел уже известный нам документ о вынесении собранием духовенства г. Енисейска «порицания о. Пальмину». Однако, как и предполагал владыка, его выступление не помогло и когда съезд приступил к баллотировке, 101 депутат отказал Никону в доверии, 7 высказалось «за» при 19 воздержавшихся.

Епископ и его сторонники не сдавались, организовали параллельно с работой съезда митинг в зале Общественного собрания. По словам автора докладной записки, в президиум съезда обратился «некто Крутухо, агент Никона по кормлению амнистированных уголовников», требуя допустить на съезд с правом высказаться «по вопросу о Никоне». Он заявил, что за ним «стоит весь народ, и намекал на возможность при отказе “поговорить по-другому”». Положение, по словам председателя съезда, стало «настолько угрожающим», что они вынуждены были обратиться к местному комиссару, «прося охраны». В итоге для предупреждения «партизанских вылазок» съезд два дня занимался под охраной вооруженных солдат и милиции.

Многочисленные сторонники Никона, также писавшие в Синод, иначе излагали ситуацию вокруг съезда. По их словам, на съезде присутствовали посторонние лица, многие вели себя «крайне постыдно, все время шумно аплодировали, грубили шуткам докладчика, громко хохотали, когда докладчик издевался над епископом».

Приверженцы владыки писали, что инициатива собраться параллельно работе съезда в зале Общественного собрания исходила от «Бюро скорой помощи амнистированным уголовным арестантам», когда им стало известно, что на съезде в течение нескольких дней «обсуждался вопрос, как бы отрешить Преосвященного от занимаемой должности и даже как бы его арестовать». По их словам, «произведенное немедленно расследование» установило, что съезд далеко не представляет собой все духовенство и на нем сводятся личные счеты с епископом под влиянием некоторых священников с явно уголовным прошлым».

На собрании «никониан» председательствовал «военный следователь» полковник Н.И. Рудьков в «присутствии приглашенного от Совета рабочих, солдат и казаков депутата гражданина-солдата Ревича». Собрание выслушало речь председателя местной еврейской общины Гефтера, «явившегося для того, чтобы засвидетельствовать благодарность от всего еврейского общества епископу Никону за многое добро, им сотворенное». Другие ораторы отмечали «выдающиеся заслуги Никона, являющегося одним из наиболее достойных иерархов Православной Церкви». Наконец, было решено послать делегатов на съезд с предложением «объединиться». Однако президиум съезда, «приняв делегацию в коридоре», попросил подождать ответа и, удалившись на заседание, распустил съезд, так ничего и не ответив сторонникам владыки.

Далее, по словам авторов записки, в девятом часу вечера, когда сторонники Никона продолжали заседать, в зал Общественного собрания «буквально ворвалась кучка людей во главе с членом съезда, огромного роста дьяконом Сергеевым, который вскочил на стол и стал произносить речь явно угрожающего характера. В это время кто-то из ворвавшихся схватил за грудь одного из выступавших и стал его трясти. Все собравшиеся граждане и гражданки, испугавшись погрома, бросились к дверям и в панике, плача и крича, бежали. Таким образом, митинг протеста против “съезда духовенства” был насильственно разогнан провокаторами [и] агентами последнего».

Сообщая эти сведения в Синод, сторонники владыки в конце записки составили «справку», в которой сообщалось, что во главе съезда духовенства стоят: «бывший руководитель Красноярского Союза русского народа, на днях изгнанный воспитанниками женской гимназии, инспектор Всеволод Афанасьевич Смирнов, священник Муратов, спаивающий и обирающий инородцев, дьякон Сергеев, пьяница (ушел в дьяконы, чтобы избавиться от воинский службы). А за ними в тени идейный вдохновитель, выпущенный на днях из тюрьмы, обвиняемый в государственной измене, знаменитый провокатор Алексей Степанович Блиц (Арон Иоськов)». Данное послание заканчивалось словами: «Дай Бог таких [как Никон] светлых и больших людей побольше на Руси». Направлено оно было не только в Синод, но и председателю Государственной Думы М.В. Родзянко. Реакции на записки и сторонников, и противников Никона из Синода не последовало.

Сам епископ отправил в Синод только одну телеграмму: «...Озлобленные пастыри мною же созванного съезда превратили съезд в митинг, суд над епископом, полная мерзость». Таким образом, ситуация в епархии стала патовой. Съезд духовенства, завершив работу, выбрал из своего состава Епархиально-наблюдательный совет, который, по их мнению, должен был управлять епархией. Сам Никон, понимая, что прямая конфронтация может привести к непредвиденным последствиям, решил действовать закулисно. Можно думать, что, собирая съезд, владыка не представлял, с какой оппозицией он столкнется. Управляя епархией в течение пяти лет и постепенно превращая ее в свою «вотчину», Никон мог считать, что в корне уничтожил среди духовенства возможность даже самого слабого протеста. Однако он не учел изменившиеся политические обстоятельства, того, что, как выразился протоиерей Пальмин, «была объявлена свобода».

Совершил архиерей и тактическую ошибку. Обладая полнотой всей духовной власти и претендуя на власть светскую, Никон мог воздействовать на выборы участников съезда в соответствии со своими пожеланиями, но по каким-то причинам проявил тут несвойственную ему пассивность. Возможно, сыграла свою роль и его самоуверенность. Как бы то ни было, ранее забитое и запуганное енисейское духовенство дружно выступило против своего начальства. Следует отметить и то, что Никон пользовался большой поддержкой именно среди мирян. Широкая просветительская, благотворительная деятельность владыки снискала ему популярность среди местной буржуазии, интеллигенции и крестьян. Другими словами, Никона поддерживали те, на кого не распространялась непосредственная власть епископа. Тем более все «проекты» владыки тяжким бременем ложились именно на плечи или скорее на карман духовенства. Да и такие его кампании, например, как антиалкогольная, явно не прибавляли ему популярности в духовной среде. Это косвенно подтверждает и тот факт, что среди многочисленных подписей под петициями, направленными в Синод сторонниками владыки, очень мало подписей духовных лиц.

Сам Никон, уезжая в отпуск, оставил своему преемнику епископу Барнаульскому Гавриилу (Воеводину), назначенному Синодом по его совету, временно управлять епархией, записку: «Никаких распоряжений, которые, может быть, будут исходить от свободного собрания духовенства и мирян... не исполнять... Экстренный епархиальный съезд считать несостоявшимся». Духовной консистории было приказано «все дела незамедлительно представлять для решения и подписи мне».

Прибыв в Красноярск, епископ Гавриил сразу вступил в резкий конфликт с Епархиально-наблюдательным советом, который, по его словам, избран съездом незаконно «явочным порядком», и отказался сотрудничать с ним. Посылая в Синод «журналы» совета со своими комментариями, Гавриил писал, что они «подделаны. и было бы очень интересно для истории Енисейской Поместной Церкви (так. — П.Р.) сохранить эту “книгу”, боюсь, что члены совета, способные на разные подлоги и обман, уничтожат ее».

В свою очередь, члены Епархиально-наблюдательного совета жаловались в Синод на Гавриила, что он не имеет «самостоятельности», действуя по указке проживающего в Черноморской области Никона, и посылает ему на утверждение все дела. Таким образом, в епархии фактически установилось «двоевластие», или, как писали в прессе, «гибельное многовластие». Епархиально-наблюдательный совет действовал параллельно с консисторией и епископом Гавриилом. «Официальные известия по Енисейской епархии» отмечали, что всем, как и раньше, «руководит Никон, с той лишь разницей, что раньше он жил в Красноярске, а теперь в Черноморской области».

Однако, по всей видимости, борьба за власть внутри епархии носила локальный характер и ей явно недоставало масштабов никоновской эпохи. «Епархиальная жизнь со времени отъезда Никона как бы замерла», — писали в церковной прессе. «Высшая церковная власть по неизвестным нам причинам безмолвствует».

Епископ Гавриил, по его словам, связанный, с одной стороны, «наказом Никона», с другой стороны, «членами самодержцами наблюдательного совета с функциями выше епископских», чувствовал себя крайне неуютно и не желал оставаться в Красноярске. «Боюсь, как бы сей совет не провозгласил “самостоятельности” Енисейской епархии», — писал он в Синод. Уезжая из Красноярска в Барнаул, Гавриил напоследок оригинально расправился с конкурирующей организацией: одних членов совета он отлучил от церкви, других запретил в служении. Еще раньше Гавриил, как писали в Синод, по «подаче Никона» запретил в служение священника Муратова и отлучил от церкви мирянина Крылова, наиболее активно выступавших на съезде против Никона.

Епархия, по сути, осталась без епископа. Духовенство и миряне активно писали в Синод, прося разрешить проблемы церковной власти в епархии. Так, например, члены Красноярского железнодорожного приходского совета просили Синод назначить в епархию строгого и сильного епископа, «опирающегося на православный пролетариат». Никон между тем продолжал отдыхать в Туапсе и изредка напоминал о себе письмами в Синод. «Виновным себя признать не могу. Болото и гнилое болото сибиряки», — писал Никон обер-прокурору Синода. Когда срок отпуска истек, владыка попросил его продлить для «завершения лечения».

Можно представить себе удивление членов Синода, когда они в начале августа получили от Никона сразу несколько писем. «Я глубоко разочаровался в русском православии, а также в верхах и низах русского духовенства, посему считаю дальнейшее пребывание в сане епископа для себя недопустимым лицемерием... прошу меня не считать членом церкви, именующей себя “православной”. Покорнейше прошу никаким увещаниям меня не подвергать, это излишняя трата времени: мое решение окончательное, продуманное и выстраданное». Правда, сняв сан, Никон писал, что он остается христианином, и просил пенсии: «все отдал службе», а также высказал свои пожелания об устройстве церкви в будущем. «Необходимо полное и немедленное отделение церкви от государства. многому хорошему надо поучиться у католиков, достойных не одного лишь неразумного поношения. Церковь Украинская должна быть особо — автономна».

Определением Св. Синода от 1 августа Никон был низвергнут из епископского сана и монашества. Синод также обвинил Никона, что он снял сан не по правилам, так как «лица, желающие снять сан, подают церковной власти соответствующее прошение. Преосвященный же Никон. заявил о том, что сам снял с себя сан и монашество, тем самым допустил самовольное деяние, вносящее соблазн в церковную жизнь». Однако довести лично до бывшего епископа это решение секретарю Синода не удалось. Никон, как выяснилось, еще в конце июля прибыл в Петроград и остановился в Александро-Невской лавре, откуда, по-видимому, и писал свои послания, а через несколько дней выехал в Могилев.

В начале сентября бывший владыка прислал в Синод еще одно письмо, в котором просил выслать ему документы об образовании и формулярный список, так как он «должен занять какое-либо место и служить (за неимением средств)». В письме содержалось также напоминание о «заслуженной» пенсии. «Не думаю, что в цели и задачи даже и Синода “православной” русской церкви было заставлять меня голодать и мучиться». Под письмом стояла выразительная подпись: «Гражданин Николай Николаевич Безсонов (б. епископ Енисейский и Красноярский Никон)».

После снятия сана бывший владыка женился на своей «бывшей» племяннице. Митрополит Евлогий вспоминал: «Брак его кончился трагично. Жена его была найдена в постели мертвой с револьверной раной. Безсонов нахально похоронил ее в Покровском женском монастыре. Покойнице на грудь он положил свою панагию, в ноги — клобук; на ленте была отпечатана наглая кощунственная надпись». Я не склонен верить митрополиту, в том, что касается кощунственной надписи на ленте, ну это единственное свидетельство о последующей судьбе возлюбленной Никона.

(Интересно отметить, что, очевидно, сибирский климат как-то влиял на любвеобильных владык. На место Никона в Красноярск был назначен епископ Зосима (Сидоровский). Через несколько лет Зосима тоже снял сан и женился.)

По словам митрополита Евлогия, Безсонов вначале сотрудничал в газетах в качестве театрального рецензента. Позднее он стал исполняющим обязанности начальника Департамента исповеданий в Министерстве внутренних дел Украинской Народной Республики. Евлогий вспоминал, что ему пришлось вести деловую переписку с «новоявленным министром». По его словам, он даже ездил в Киев «переговорить» с председателем Рады Голубовичем на предмет удалить «ренегата, осквернившего духовный сан. Мой протест ни к чему не привел. Безсонов оставался министром», — заканчивал свой рассказ Евлогий

В рассказе Евлогия о Никоне есть ряд хронологических неувязок. Так, Никон снял сан, не «когда вспыхнула революция», а 1 августа. Летом 1917 г. Никон не мог быть министром в Раде, а Голубович не был председателем Рады. Очевидно, Евлогий путает должность Никона. Сведения о последующей судьбе Никона (Безсонова) отсутствуют. Митрополит Мануил (Лемешевский) в справочнике об архиереях пишет, что «из рукописных источников известно, что он скончался в 1919 году».

Ясно представить себе мотивы Никона, решившегося снять сан, трудно. Возможно, он понимал, что возвращение в Красноярск не принесет ему ничего кроме неприятностей. Конфликт с местным духовенством мог вспыхнуть с новой силой. Да и как прагматичный политик, Никон не мог не понимать, что в условиях «углубления революции» сан епископа не сулит его владельцу ничего хорошего. Сетования на нехватку средств и бедность вряд ли можно рассматривать как банальную просьбу, наличных денег у Никона, видимо, не было. Все было вложено в многочисленные проекты, концессии, недвижимость в Енисейской епархии. Даже противники не обвиняли владыку в растрате средств на личные нужды. Так, И. Пальмин писал, что, уезжая в отпуск, Никон был вынужден занимать деньги.

В череде маргинальных типов архиереев предреволюционной России, таких как Антонин (Грановский), Варнава (Накропин), Владимир (Путята), Никон выглядит фигурой исключительной и необычайно яркой. Конечно, никакой церковности в действиях владыки не было. Даже его проповеди носят экономический или политический характер. На посту губернатора или министра Никон чувствовал бы себя гораздо лучше. Постоянное вмешательство владыки в гражданские дела и конфликты с губернской властью можно тоже рассматривать как исключение. Хотя ссоры епископа с губернатором были явлением относительно частым. Однако наступающей стороной в таких конфликтах была светская власть, в пользу которой всегда они и разрешались.

Возникает также вопрос, насколько типична ситуация, сложившаяся в Красноярске в 1917 г., в сравнении с другими епархиями Российской Церкви.

Тремя основными силами, влиявшими на исход внутрицерковной борьбы, были: Синод и обер-прокурор, белое духовенство, прихожане и епархиальный епископат. Постепенно набирал силу еще один фактор, ставший впоследствии решающим, — революционная власть (Комитеты общественной безопасности, Советы). В нашем случае высшая церковная власть в лице обер-прокурора и Синода молчала. «Война» шла лицом к лицу: Никон и его сторонники против местного духовенства.

Насколько же вообще вся никоновская история была исключением? Енисейский владыка был единственный архиерей, снявший сан в 1917 г. Явно не типичным является полное невмешательство в конфликт высшей церковной власти, которая, несмотря на стремительно надвигающийся хаос, оставалась все равно последней решающей инстанцией. В то же время можно отметить и некоторые типичные черты, характерные для эпохи в целом: острота противостояния архиерея и белого духовенства и, как следствие, стремление последнего узурпировать всю епархиальную власть.

Енисейская история дает возможность взглянуть по-иному на ряд вопросов, казалось бы, достаточно освещенных в историографии: взаимоотношения светской и духовной власти, границы власти епархиального архиерея, а также жизнь российской провинции, разительно отличающейся от жизни столиц. Вряд ли деятельность Никонамогла бы происходить в Петрограде или Москве. Наиболее непонятным остается вопрос о позиции Синода и обер-прокурора, которые в течение пяти лет закрывали глаза на деятельность Никона. Скорее всего, у Никона были широкие связи в церковных верхах, а также, возможно, и в светских. Все это и позволило Никону создать в епархии свою «вотчину» и управлять ею, руководствуясь лишь собственным нравом.

Историки по-разному определяют количество архиереев, уволенных после Февральской революции. Б.В. Титлинов называет цифру от 6 до 7 человек к лету 1917 г., Д.В. Поспеловский — 12, Т.Г. Фруменкова — 20, С.Л. Фирсов — не более 40. Лишь Фруменкова строила свои расчеты на основе архивных материалов, однако и ее подсчеты не являются верными.

По моим данным, в период с марта по октябрь 1917 г. было уволено 15 епархиальных архиереев. Это митрополит Московский Макарий (Невский), митрополит Петроградский Питирим (Окнов), архиепископ Черниговский Василий (Богоявленский), архиепископ Рязанский Димитрий (Сперовский), архиепископ Тобольский Варнава (Накропин), архиепископ Харьковский Антоний (Храповицкий), архиепископ Владимирский Алексий (Дородницын), архиепископ Херсонский Назарий (Кириллов), епископ Орловский Макарий (Гневушев), епископ Екатеринбургский Серафим (Голубятников), епископ Курский Тихон (Василевский), епископ Саратовский Палладий (Добронравов), епископ Енисейский Никон (Безсонов), епископ Тульский Парфений (Левицкий), епископ Полоцкий Кирион (Садзегелли).

В списке у Фруменковой также значатся Нижегородская, Пензенская, Владикавказская, Томская и Имеретинская епархии, где, по ее мнению, также произошла смена епархиальных архиереев. Разница моих подсчетов с данными Фруменковой объясняется

«Американскаяжизнь» Енисейской епархии,,, следующими обстоятельствами. Как уже отмечалось, однозначно можно сказать, что епархиальных архиереев из Томска и Нижнего Новгорода в 1917 г. не увольняли. Глава Владикавказской епархии Антонин (Грановский), впоследствии один из лидеров обновленческого движения, был уволен еще до революции, 16 января 1917 г. Вместо него епархиальным архиереем Синод поставил 28 января епископа Макария (Павлова), который сохранял этот пост на протяжении всего 1917 г., участвуя в деятельности Собора как Владикавказский владыка.

Пензенский преосвященный Владимир (Путята) был вызван в столицу обер-прокурором Синода в марте. Очевидно, Львов хотел ввести его во вновь сформированный состав высшего церковного органа, однако членом Синода Владимир не стал. В июле 1917 г. Владимиру, очевидно, был предоставлен отпуск. (Крайне скупые и плохо сохранившиеся в РНБ экземпляры местных «Епархиальных ведомостей» не позволяют точно определить дату отстранения епископа.) Временно управляющим епархией был назначен епископ Григорий (Соколов), именно он и был представителем епархии на Поместном соборе. Сам Владимир летом, по словам протопресвитера Любимова, «околачивался» в обеих столицах и требовал введения его в состав Синода. Любимов называет его «ненормальным субъектом». В 1918 г. архиепископа лишили сана по постановлению Судной комиссии Поместного собора за безнравственное поведение (владыку обвиняли в прелюбодеянии).

Епископ Имеретинский Георгий (Аладов) 8 мая направил письмо директору канцелярии Синода Яцкевичу, в котором сообщал, что исполнительный комитет местного духовенства «забрал в свои руки все управление, оставив мне только право утверждать, и непременно утверждать все его постановления. Поступиться совестью я не мог, начались конфликты, и я вынужден был в начале апреля... покинуть Кутаиси, с тем чтобы более не возвращаться». Епископ сообщал, что он уже направлял обер-прокурору прошение об увольнении, но не получил никакого ответа. Георгий просил о пенсии, взывая к Синоду: «Не дайте голодной смерти. нравственно я истерзан, жить мне недолго».

Неясно, было ли официальное определение об увольнении Георгия. Имеретинская епархия входила в состав Грузинского экзархата, но после провозглашения автокефалии Грузинской Церковью центральная церковная власть там уже не распоряжалась. Интересно отметить, что в уже упоминаемом послании патриарха Тихона грузинским епископам — «автокефалистам» в декабре 1917 г., упоминался как действующий и Имеретинский епископ Георгий (Аладов). В любом случае рассмотрение ситуации в неподконтрольной Синоду Грузии не входит в задачи моего исследования.

Следует отметить, что официальные даты увольнения многих епископов мало что дают исследователю: от фактического отстранения до официального определения могло пройти много времени. Сохранившие свой пост в 1917 г. архиереи могли фактически епархией не управлять. Так, например, было в Твери и Нижнем Новгороде.

Механизм отстранения епископов также не был одинаков, и борьба за церковную власть в епархиях носила различный характер. В одних епархиях обстановка была относительно спокойной, в других — шла настоящая война между противниками и сторонниками епископа. Почти все обвинения против архиереев разделяются на две части. Первые — это политические («черносотенство», «распутинщина», «монархизм», «контрреволюция», связь с «темными силами»). Они всегда доминировали. Вторая часть — это аморальное поведение (сексуальная распущенность, пьянство и т.п.).

Каких-либо обвинений в «ереси» почти не встречается. Весь «компромат», как правило, извлекался из доносов, в большинстве своем не подтвержденных никакими фактическими данными. Опровергая политические обвинения, архиереи сами порой переходили на революционный язык, тем самым принимая правила чужой игры, выиграть в которой у них не было никакого шанса.

Механизм устранения епископа зависел от ряда факторов: позиции духовенства и прихожан, позиции местных властей (Комитеты общественной безопасности, Советы) и, наконец, позиции обер-прокурора и Синода. Если против архиерея выступали первые две силы (местное духовенство и светская власть), он, как правило, быстро увольнялся. Когда инициативу об увольнении брали на себя только светские власти, а епископа поддерживали прихожане и духовенство, он, несмотря на возможные эксцессы (арест), оставался на своем месте. Если духовенство разделялось на два лагеря, противников и сторонников епископа, Синод и обер-прокурор стремились занять нейтральную позицию (архиерею, как правило, предоставляли временный отпуск). От самого архиерея зависело, по существу, только время увольнения, так как формально он сам должен был подать прошение, но и это не всегда соблюдалось. Почти всегда последнее слово оставалось за обер-прокурором и Синодом. Иногда они занимали вроде бы нейтральную позицию в конфликте местного духовенства с архиереем. Так было в Твери, где противостояние сторонников и противников местного архиепископа Серафима фактически раскололо епархию на две части.

Преследования части епископата после Февральской революции в церковной среде связывали с именем «сумасшедшего» обер-прокурора Синода. Безусловно, В.Н. Львов несет ответственность за создание истерии вокруг «реакционного епископата», за потворство доносам, в том числе анонимным. Однако его роль в гонениях на епископат кажется преувеличенной. В увольнении или неувольнении части архиереев, безусловно, определяющую роль играла и позиция членов Синода.

В то же время несомненно, что увольнение ряда иерархов содействовало очищению общей атмосферы в Церкви. Деятельность таких личностей, как Питирим (Окнов), Варнава (Накропин), Алексий (Дородницын) или даже митрополит Макарий (Невский), оказавшийся явно не на своем месте, кроме дискредитации, Церкви ничего не принесла. Это хорошо иллюстрирует случай с Агапитом (Вишневским), который благодаря невероятной изворотливости и поддержке Синода сумел удержать свой пост. Последующие похождения этого владыки только вносили смуту в и без того сложную атмосферу постреволюционного существования Церкви.

В первые недели после переворота эйфория, охватившая значительную часть общества, сравнивавшего революцию с Пасхой Христовой, затронула и духовную среду, особенно низшее и среднее духовенство. Охвачена этим настроением была и некоторая часть высших иерархов. Однако очень скоро им предстояло на себе ощутить все прелести «самодержавия организующейся демократии», потому что для революционеров всех мастей архиерей всегда являлся «агентом старой власти». А в конфликте епископата с приходскими клириками важную роль играл фактор традиционного противостояния «черного» и «белого» духовенства.

Преследование епископата в послефевральской России не следует преувеличивать. Даже в процентном отношении увольнение 15 глав епархий — цифра незначительная. В Российской империи к 1917 г. было 68 епархий. (Следует также учитывать, что в 1917 г. количество епархий, на которые фактически распространялась высшая церковная власть, сократилось: западные губернии находились под оккупацией, а Грузинская Церковь (4 епархии составляли Грузинский экзархат) заявила о своей автокефалии.)

Однако создание некоего рода истерии вокруг «распутинского» и «контрреволюционного» епископата производило на современников сильное впечатление. Да и для самих иерархов перспектива возможного ареста с последующим расследованием «преступлений» могла еще недавно казаться невероятным фактом. Обер-прокурор Синода Львов даже задумал провести суд над архиереями-«распутинцами». «Мне странно, — говорил он в беседе с корреспондентом «Русских ведомостей», — что некоторые круги и лица ставят в вину, что я выбрасываю из Церкви распутинский сброд... Я считаю это своей священной обязанностью, тем более иерархи, которых я повыгонял, принадлежат к числу уголовных преступников. Я говорю это на основе неопровержимых документов, которые будут в ближайшее время опубликованы».

Задуманный архиерейский процесс, которого Россия не знала со времени бироновщины, провести не удалось. Да и не было тех «неопровержимых документов», о которых говорил обер-прокурор. Знакомство с материалами синодских ревизий и расследования деяний даже самых скандально известных иерархов показывают, что перечисленные в них факты церковных и даже канонических правонарушений (таких, как, например, симония или непотизм) документально подтвердить вряд ли было возможно.

Важным обвинением духовенству в дни революции являлся и вопрос о так называемых протопоповских (по имени министра внутренних дел Протопопова) пулеметах. Якобы эти пулеметы были установлены и на колокольнях церквей, откуда велся огонь по гражданскому населению в дни революции в Петрограде. Якобы эти пулеметы «жарили» (выражение из дневника З. Гиппиус) по толпе чуть ли не с колоннады Исаакиевского собора. В газетах даже появилась карикатура попа, стреляющего из пулемета с колокольни.

После революции было назначено целое следствие, материалы которого публиковались в прессе, оно ни к чему не привело. Никаких фактов и пулеметов на колокольнях найти не удалось. На некоторых зданиях действительно были установлены пулеметы, например на Зимнем дворце. Они были предназначены для стрельбы по воздушным целям.

Однако, как показал питерский историк В.Ю. Черняев, пулеметы на колокольнях все-таки, видимо, были, но к их установке духовенство не имело никакого отношения. Наличие этих пулеметов, даже если они не стреляли, служило фактором обвинения духовенства в контрреволюции.

Выборы архиереев

Одним из основных результатов «церковной революции» было повсеместное введение выборного начала. Сами выборы были важнейшим символом революционных процессов в Церкви. В 1917 г. выбирали настоятелей и настоятельниц монастырей, приходских священников, дьяконов и псаломщиков. Однако центральным событием данного процесса было избрание высших иерархов.

Выборы архиереев в 1917 г. — известный факт, попавший даже на страницы учебников истории. Однако исследователи только констатируют сам факт проведения выборов, перечисляя несколько епархий, где они проходили: если и приводится какой-либо комментарий, то, как правило, неверный. Значимость данного события определяется тем, что впервые за более чем тысячелетнюю историю Русского Православия правящий епархиальный епископ выбирался, как тогда выражались, «свободными голосами духовенства и мирян».

В Российской империи епархиальный владыка утверждался императором из кандидатов, представленных Синодом. Характерной чертой «синодального православия» было частое перемещение архиереев с кафедры на кафедру. Хотя разделение епархий по трем классам было официально отменено в 1867 г., неофициальные представления о престижных и опальных кафедрах сохранялись. Большую роль при перемещении и назначении имели личные связи владыки не только в церковной, но и в светской среде. Конечно, и в XIX в. многие церковные деятели понимали «неканоничность» подобных практик.

Вопрос о выборах епископата активно обсуждался в печати в годы Первой русской революции. Данная проблема обсуждалась и на Предсоборном Присутствии в 1906 г. Сторонники выборного начала ссылались на правила, существовавшие в древней Церкви, когда епископ выбирался голосами духовенства и мирян. По их мнению, это должно было восстановить утраченную связь между народом и его архипастырями. «Большинство русских епископов, несомненно, получили назначения не без политического влияния», — говорил на Присутствии профессор Петербургской Духовной академии протоиерей Александр Рождественский. По его мнению, «современный состав епископата мог бы также продать свое стадо за политические блага, как епископы Юго-Западной Руси в XVI веке, приняв унию с Римом».

Противники принципа выборности утверждали, что он стал в XX в. неким фетишем: «Люди думают, что стоит его применить, как сразу наступит счастье», — считал член Государственного совета Ф.Д. Самарин. Говорилось на Присутствии и о том, что Церковь не должна копировать гражданские политические нормы. Противоположные мнения высказывались по поводу выборов на предстоящий Собор, а также о возможности и процедуре избрания на нем патриарха. И хотя Предсоборное Присутствие высказалось за избрание епископов, никаких практических последствий это решение не имело, так как тогда созвать Собор не удалось.

В последние годы существования монархии назначения и перемещения епархиальных архиереев стали связывать с именем Распутина. Более того, за многими архиереями пожизненно закрепилось прозвище «распутинца». После Февральской революции это обвинение активно использовали и правые, и левые силы. Особенно скандальной была история рукоположения и назначения в Тобольскую епархию полуграмотного Варнавы (Накропина). Архиепископ Антоний (Храповицкий) по этому поводу сказал, что Синод с таким же успехом мог и «черного борова поставить в епископы», вспоминал протопресвитер Георгий Шавельский.

Вопрос о введении выборного начала вновь встал после Февраля. Особую актуальность ему придавало то, что несколько кафедр, в первую очередь Петрограда и Москвы, после увольнения наиболее одиозных архиереев стали вакантными.

Вопрос о правилах церковных выборов стал одной из причин конфликта нового обер-прокурора В.Н. Львова со старым составом Синода. Как говорил сам Львов в беседе с корреспондентом «Нового времени», «члены Синода находят, что митрополитов и епископов должны выбирать все епархиальные архиереи. Я же считаю, что такие выборы на кастовых началах не могут никого удовлетворить. Кандидатов должны избирать съезды духовенства при участии мирян и церковных организаций. Я всецело на стороне выборного начала. Выборное начало соответствует церковным канонам и возводит нас к временам древней Церкви. На митрополичьи кафедры, — успокаивал обер-прокурор, — я не буду проводить своих кандидатов».

В прессе активно обсуждали данную тему. Введение выборного начала в Церкви связывалось многими с возвращением к перво-истокам христианства: «Выборное начало, — писали в одной из радикальных церковных газет, — требуемое канонами, является излюбленным способом демократических республик. Да и Церковь Христова апостольских времен не что иное, как христианская демократическая республика. Революция возвращает Церковь к вечным истокам ее жизни, и красное знамя не только символ освободившегося народа, но и церковного возрождения».

Наиболее авторитетная церковная газета «Всероссийский церковно-общественный вестник», издаваемая Петроградской духовной академией, писала, что выборы — «это первый шаг к восстановлению древнего церковного порядка. Было бы несогласно с новым государственным строем, если бы, хотя и временно, оставался действовать прежний порядок правительственных назначений на кафедры епископов».

Основной проблемой считалось подведение под выборное начало соответствующей законодательной базы. Для этого требовалось как время, так и активное участие церковных историков-канонистов. В церковных кругах вели дискуссию и о том, где и как должен быть избран епархиальный архиерей. Так, например, один из наиболее активных клириков петроградской епархии протоиерей Михаил Чельцов считал, что для выборов нужно созвать специальный епархиальный собор из священников и мирян, выбранных на общих пастырских собраниях.

Вскоре во «Всероссийском церковно-общественном вестнике» появилась статья с красноречивым названием «Дайте народу епископов и избирательный закон». В ней подчеркивалось, что «без одобрения народа ни один архиерей впредь не должен получить архиерейского достоинства». Проводилась и мысль о том, что Синод не должен равнодушно смотреть, как организуются епархиальные выборы. Автор считал неверным предоставление Петрограду и Москве права самим вырабатывать порядок избрания местного архиерея.

Важно отметить, что сам выборный принцип сомнению тогда никем не подвергался. Основным доводом служило то, что, как писал профессор Петроградской духовной академии Н.И. Сагарда, «в древней Церкви признавалось неоспоримым, не подлежащим даже обсуждению необходимость избрания епископов».

Двадцать девятого апреля Синод принял послание «Архипастырям, пастырям и всем верным чадам Святой Церкви». В нем среди прочего утверждалось, что «издревле господствующее в Православной Церкви выборное начало должно быть проведено во все доступные для него формы церковного управления...» Это послание было составлено членами Синода А.В. Смирновым и А.П. Рождественским, а отредактировано архиепископом Сергием. «Много общих фраз и мало конкретного содержания» — так оценил его в дневнике член Синода протопресвитер Николай Любимов. Действительно, на вопрос, как и когда избирать епархиального епископа, ответа в нем не было. Не было единого мнения по этому поводу и у членов Синода. Так, товарищ обер-прокурора А.В. Карташев предложил, давая благословение на выборы митрополита (в первую очередь речь шла о выборах на столичные кафедры, где традиционно архиерей имел сан митрополита), что «надо выбирать не митрополитов, а трех кандидатов. из которых один будет утвержден Синодом». Предложение А.В. Карташева, по сути, возвращало традиционную синодальную практику и было отвергнуто Синодом. После обсуждения решено было просто «преподать от имени Синода благословение на производство выборов» с последующим предоставлением выработанных комиссиями правил. Но вся данная дискуссия в Синоде явно запоздала: в столичных епархиях полным ходом уже шла предвыборная кампания.

Законодательное оформление выборного начала в Церкви произошло только 5 июля, когда Синод утвердил «Общие правила об избрании епархиальных епископов».

В синодальных материалах об их утверждении цитировалось мнение покойного профессора В.В. Болотова. Последний отмечал, что выборы епископа воспринимались в древней Церкви «за нечто неоспоримое, не подлежащие даже рассуждению». Далее следовала справка о том, что этот порядок был изменен в Византии под давлением императоров. Правда, сразу же признавалось, что полностью восстановить древние правила выборов «при всем желании нет возможности ввиду крайне обширных пределов наших епархий. у нас участие приходов в выборах может быть только посредственное, через посылку делегатов». Проблема была и в том, как избирать делегатов на епархиальный собор: непосредственно — от каждого прихода или от более крупных церковно-общественных единиц, таких как благочиние. Считалось, что если для «городов предпочтительнее первый порядок, то для остальной местности — второй». Нежелательным считалось и избрание слишком большого количества представителей на Собор: «При многолюдстве он более будет походить, по неубедительному механически случайному ходу дела, на то сборище народа, которому запретил производить избрание Лаодикийский собор своим тринадцатым правилом».

В принятых Синодом «Правилах» кратко излагался процесс избрания представителей на епархиальный собор. По мысли составителей, он должен был носить двухступенчатый характер. Вначале выборы должны были проходить по приходам, потом по благочиниям. Подчеркивалось, что все вопросы должны решаться в первую очередь большинством голосов. На самом епархиальном соборе при помощи подачи записок предлагалось намечать основных кандидатов. По каждому из них предоставлялось право высказывать «соображения». При этом особо отмечалось, что «отрицательная критика» не должна допускаться. Избранным предлагалось считать кандидата, который при окончательной баллотировке получит не менее половины голосов. Если таковых не было, баллотировка должна была проводиться еще два раза. При равенстве голосов бросался жребий. Избранный кандидат утверждался Синодом. В заключении «Правил» отмечалось, что «настоящие правила могут быть дополнены или видоизменены по местным условиям, с разрешения епископа». Следует отметить, что хотя в ряде епархий и следовали своим правилам, они не сильно отличались от центральных. Единственное условие, которое не соблюдалось, вероятно, повсеместно, — запрет на «отрицательную критику» кандидата.

Выборы в Петрограде и Москве

Столичного архиерея митрополита Питирима уволили 5 марта без всяких проволочек. В церковной, да и в светской среде он слыл фигурой настолько одиозной, что сторонников у него в отличие от других изгнанных иерархов не нашлось. Церковные власти не могли даже гарантировать личной безопасности ненавистного митрополита, считавшегося основным протеже Распутина. Обер-прокурор В.Н. Львов перед отъездом бывшего епархиального владыки из Петрограда в Пятигорск ходатайствовал перед председателем правительства князем Г.Е. Львовым о содействии в получении «надлежащих документов», чтобы оградить Питирима от «возможных в пути и на месте оскорблений в виде обыска и ареста».

Сразу после увольнения митрополита в столице начали циркулировать слухи, что на вакантную кафедру назначат Уфимского епископа Андрея (Ухтомского), срочно вызванного обер-прокурором. «Личность уфимского преосвященного настолько определена, выступления его были так ярки, — писали в одной из газет, — что, кажется, не может быть двух мнений о том, насколько желательна эта кандидатура для петроградской церкви».

Сам Андрей, прибыв в столицу, заявил, что о перемещении на петроградскую кафедру он узнал из газет: «Назначения нет, а если бы оно и было, то я бы не принял ни от какой власти это назначение без согласия Петроградской православной паствы». Против прямого административного назначения архиерея выступали и наиболее активные круги столичного духовенства. 11 марта их представители нанесли визит В.Н. Львову и выразили пожелание, чтобы епископ был избран каноническим путем, то есть в результате свободных выборов.

Девятнадцатого марта на собрании петроградского духовенства был избран исполнительный комитет по организации выборов, председателем которого стал протоиерей Павел Лахотский. Через несколько дней в зале Общества распространения религиознонравственного просвещения состоялось многолюдное собрание духовенства и мирян под председательством протоиерея профессора А.П. Рождественского. К собранию обратился с речью викарий Петроградской епархии епископ Вениамин (Казанский), призвав присутствующих к миру и согласию. Главной обсуждаемой проблемой стала разработка правил выборов.

Наиболее радикальные церковные деятели считали, что выборы должны носить всеобщий и прямой характер. Жаркая дискуссия развернулась и по поводу участия в выборах женщин. Активным сторонником этого выступил один из будущих лидеров «обновленцев» священник А.И. Боярский. В конце концов, за женщинами было оставлено только активное избирательное право. В «Порядке избрания Петроградского епархиального епископа», выработанном съездом духовенства и мирян, прошедшим 16—17 апреля, говорилось, что в избрании делегатов участвуют лица обоего пола, достигшие 21 года. Право быть избранными на собор получали только мужчины; отмечалось, что «о распространении сего права и на женщин суждение может иметь только Всероссийский Поместный Собор».

Ведущая роль в разработке правил избрания принадлежала профессору Духовной академии известному историку А.В. Бриллиантову.

Выборы проходили по всем приходским церквям 11 мая. В каждой должен был быть составлен специальный акт, причем наказ делегатам, какого кандидата избирать, должен был даваться в устной форме и в акт не вносился.

Процесс выборов епископа был двухступенчатый. В первом туре записками намечались основные кандидаты, три из которых «подвергались второй баллотировке». Основными претендентами на вдовствующую кафедру были епископы Андрей (Ухтомский) и Вениамин (Казанский), а также архиепископ Сергий (Страгородский). Были выдвинуты кандидатуры архиепископа Тихона (Беллавина) и протопресвитера армии и флота Георгия Шавельского. От Синода присутствовать на выборах было поручено архиепископу Платону (Рождественскому).

В прессе активно обсуждали предстоящее событие. «Нам нужен архипастырь, готовый воспринять мученический венец», — писал некто Ф. Федотов. А профессор протоиерей А.П. Рождественский считал, что избранник должен быть в «силе митрополита Филарета и в духе митрополита Антония». Священник К. Семенов писал, что «нам надобен митрополит-революционер... могущий взбунтовать спокойное консервативное болото русской церковной жизни». Ряд столичных благочинных даже просили Синод, ввиду «сакраментальности акта избрания», провести утверждение кандидата непосредственно в алтаре Казанского собора, в присутствии полного состава высшего церковного органа.

Двадцать третьего мая в здании Исидоровского епархиального училища открылось совещание представителей выбранных на епархиальный собор под председательством протоиерея Философа Орнатского. Как писала газета «Новое время», с большим воодушевлением было воспринято появление на нем председателя Государственной думы М.В. Родзянко, также выбранного на собор. Присутствующие «единодушно пропели ему многая лета» и предоставили слово вне очереди. М.В. Родзянко призвал собравшихся голосовать за епископа Андрея, выставляя тому в заслугу в первую очередь печатные выступления против Г. Распутина. На это протоиерей Лахотский заметил, что против Распутина писали и другие архиереи, однако цензура не позволяла их печатать. Вообще следует отметить, что декларирование оппозиционности по отношению к старым порядкам было в то время непременным условием предвыборной кампании не только в Петрограде, но и в провинции.

На следующий день после торжественной литургии в Казанском соборе началось голосование, проходившее в два тура. При первой баллотировке 699 делегатов из 1587 отдали свой голос Вениамину. Второе место было у Сергия, получившего 398 голосов, третье у Андрея — 364 голоса. За остальных кандидатов голосов было подано «много меньше». Во втором туре за Вениамина проголосовали 976 выборщиков, за Сергия - 625, за Андрея - 344. Таким образом, большинством был выбран викарий Петроградской епархии, Гдовский епископ Вениамин. Не помогла соперникам Вениамина и активно проведенная избирательная кампания, сопровождавшаяся усиленной агитацией и выпуском листовок.

На следующий день, 25 мая, архиепископ Платон на заседании Синода доложил о прошедших выборах. По словам Н. Любимова, «на двукратный вопрос обер-прокурора, не было ли заявлено каких-либо протестов, преосвященный заявил, что не только не было протестов, но что выборы произошли так гладко, так корректно, так даже умилительно и благоговейно, что лучше и желать нельзя». На что В.Н. Львов заявил, что еще до выборов к нему поступали жалобы по поводу самой системы избрания депутатов по приходам. Но если эти протесты и имели смысл, то только до избрания петроградского епископа, — считал Любимов, — «теперь же их читает (и читает, как будто смакует) В.Н. больше для собственного утешения в неудаче».

Действительно, результаты выборов можно было рассматривать как поражение обер-прокурора. Его основной протеже епископ Андрей стал лишь третьим. Более желательным для Львова был бы и архиепископ Сергий, единственный человек из старого состава Синода, сохранивший свое место. Любые инициативы обер-прокурора встречали неизменную поддержку архиепископа, имевшего репутацию необычайно изворотливого человека. Наотрез отказался В.Н. Львов и автоматически ввести новоизбранного владыку в состав высшего церковного органа: аполитичный Вениамин не вписывался в планы революционного обер-прокурора.

Так, давая интервью корреспонденту «Нового времени», Вениамин сказал свою знаменитую фразу, что он стоит за свободу Церкви, «но она должна быть чужда политике, ибо в прошлом от нее много пострадала». Сам владыка хотя и занимал до революции должность викария столичной епархии, удивительным образом оказался не замешанным в череде скандалов вокруг личности митрополита Питирима, которого относили к числу главных креатур Распутина. Многие современники, знавшие Вениамина, характеризуют его как искреннего человека, «не любившего играть роль и красоваться». Возможно, именно эти качества, а также большая популярность в среде простого народа и принесли ему победу на выборах.

В Москве в отличие от Петрограда увольнение епархиального владыки митрополита Макария, как об этом уже писалось, приняло скандальный характер.

Действительно, с первых дней революции московский клир проявлял необычайную активность. Даже по словам далекого от церковных проблем меньшевика Н.Н. Суханова, «духовенство встряхнулось, быстро “самоопределилось” и задумало не на шутку стать государством в государстве, особенно в Москве». Проходивший с 21 по 25 марта Чрезвычайный съезд духовенства и мирян вынес единогласное решение о необходимости избрания митрополита. Посылая «представление» съезда в Синод, временно управляющий епархией епископ Иоасаф писал, что «ввиду создавшегося в среде духовенства крайне тревожного настроения... единственной мерой, способной внести успокоение в смятенные ума верующих» может быть разрешение им избрать своего кандидата на кафедру.

На самом съезде высказывались мнения избрать митрополита «без всякого сношения с Синодом». В итоге было принято предложение специалиста по церковному праву профессора И.М. Громогласова — просить у высшей церковной власти не разрешения, а только благословения. На съезде был вызбран и организационный комитет по вопросу избрания будущего митрополита под председательством протоиерея Н.В. Цветкова. Юрисконсультом комитета стал И.М. Громогласов.

Следует отметить, что церковно-общественное движение в Москве, несмотря на радикализм некоторых заявлений, в основном носило все же конструктивный характер. Во главе этого движения стояли такие видные фигуры, как член Государственного совета и предводитель дворянства А.Д. Самарин, юрист Н.Д. Кузнецов, И.М. Громогласов, князь Е.Н. Трубецкой, профессор С.Н. Булгаков, а также наиболее активные клирики епархии — протоиереи Н.В. Цветков, Н.И. Боголюбский и протопресвитер Н. Любимов.

Безусловным лидером среди них был Александр Дмитриевич Самарин, имевший огромный авторитет в церковной среде. В 1915 г. он в течение нескольких месяцев исполнял обязанности обер-прокурора Синода, пытаясь активно противодействовать распутинскому влиянию на Церковь. Не только ореол жертвы «темных сил», но и такие личные качества, как честность и бескомпромиссность, снискали ему популярность в светской и духовной среде. Именно его и считали основным претендентом на кафедру, поскольку согласно выработанным правилам баллотироваться могли не только лица из белого духовенства, но и миряне.

В случае избрания пострижение в монашество считалось не обязательным; необходимо было лишь, чтобы кандидат был или «безбрачного состояния, или вдовый». Именно это положение и вызвало особое недовольство при обсуждении правил в Синоде. Однако представитель московской комиссии по выборам протоиерей Боголюбский «ни за что не согласился вычеркнуть это из правил, как бы этим не соблазнялись приверженцы старого порядка вещей».

Кроме Самарина претендентами на кафедру рассматривались также архиепископы Тихон (Беллавин), Платон (Рождественский), епископ Андрей (Ухтомский), выдвигались и другие кандидатуры.

Выборы состоялись на Московском съезде духовенства и мирян, проходившем 19—21 июня. При первой подаче голосов одинаковое число (по 297) набрали Самарин и архиепископ Тихон, остальные значительно отстали от лидеров. Решающая баллотировка состоялась 21 июня в храме Христа Спасителя. Накануне среди делегатов съезда «за полночь слышались еще речи... за и против того или другого кандидата».

Утром после торжественной литургии делегаты приступили к голосованию. При вскрытии урн оказалось, что за Тихона отдали свой голос 481 человек, а за Самарина — 303. Присутствующие отмечали образцовый порядок при баллотировке и подсчете голосов.

Не было замечено и фактов дискредитации кандидатов. Самарин два раза безрезультатно отводил свою кандидатуру, поскольку не имел «должной подготовки сана и опыта». Трудно сказать, насколько откровенным были эти заявления Самарина: некоторое современники отмечали, что он был не лишен чувства тщеславия. Впоследствии этот незаурядный человек, избранный в 1918 г. председателем «Совета Союза приходов Москвы и губернии», вместе со своим соперником по выборам патриархом Тихоном активно противостоял большевистской атаке на Православную Церковь.

Можно заключить, что при проведении столичных выборов высшие церковные власти в основном довольствовались ролью статистов. Особенно это видно на примере Москвы. Если в Петрограде еще имела место попытка (правда, безрезультатная) Львова провести своих кандидатов, то в Москве сильное и авторитетное церковное движение вообще фактически игнорировало и Синод, и обер-прокурора.

Выборы в провинции

Выборы в провинциальных епархиях носили более политизированный характер, чем в обеих столицах. Вдали от центральных властей возможностей для предвыборных манипуляций было гораздо больше. Сказалось также и то, что церковное движение в провинциальных епархиях приняло более радикальный характер. И до революции жизнь провинциального духовенства была несравнима с жизнью «избалованного» столичного.

Про тяжкое бытие сельского пастыря много писалось еще в XIX в. К 1917 г. мало что изменилось; более того, в годы Мировой войны приходское духовенство подошло к крайней черте бедности. Дополнительным стимулом протеста было массовое недовольство епархиальным епископатом, про деспотизм которого ходили целые легенды. Революция была воспринята большинством духовенства в буквальном смысле как Воскресение, как надежда на светлое будущее, которое рисовалось в самых радужных тонах. Все это и вылилось в необычайный радикализм части духовного сословия, проявившийся как на епархиальных съездах, так и при проведении местных церковных выборов.

Теократическое царство Василия (Богоявленского) и первые выборы

Первые архиерейские выборы состоялись в Чернигове. Они значительно отличались от последующих. Здесь не было ни выдвижения кандидатов, ни разработки правил избрания, ни тайного голосования. С 1914 г. этой епархией управлял не совсем обычный епископ. Ни на какого другого архиерея предреволюционного периода не поступало столько доносов, как на черниговского архиепископа Василия (Богоявленского). Виной тому были широкие коммерческие и промышленные проекты владыки. В епархию одна за другой ездили синодские ревизии, но они не дали особых результатов: Василий прочно сидел на своей кафедре. Его деятельности положила конец Февральская революция.

Двадцать шестого марта владыку арестовал местный Исполнительный комитет и отправил в Петроград, в распоряжение Временного правительства. По словам самого архиепископа, в вину ему было поставлено «общее на правление... церковно-общественной деятельности... и участие в выборах в Государственную Думу в ущерб правам народа». В столице Василий вновь был арестован, на этот раз лично обер-прокурором В.Н. Львовым, по ордеру министра юстиции. К арестованному преосвященному приставили военный караул с запрещением пускать к нему кого-либо, за исключением обер-прокурора. В Чернигов был направлен ревизор, известный церковный историк, чиновник Синода С.Г. Рункевич.

В своем интереснейшем рапорте он обрисовал многогранную деятельность архиепископа. По мнению С.Г. Рункевича, Черниговская епархия во весь период управления ее Василием «представляла из себя. в буквальном смысле слова — торговое предприятие». Он заключил, что владыка обладает «выдающимися хозяйственными инициативами, не боится конкуренции и легко давит своих соперников. Здесь все ограничено узкими задачами прибыли.»

В рапорте чувствуется удивление обстановкой в Чернигове. По сути, С.Г. Рункевич попал в теократическое царство. На улицах города бегали разносчики исключительно церковных газет, за прилавками торговых лавок стояли священники в рясах. В центре города возвышался Епархиальный дом, недавно построенный преосвященным, который символически обозначал, кому принадлежит реальная власть в губернии. Это здание, по словам ревизора, «лучшее сооружение в Чернигове. Его художественная роскошь настолько бьет в глаза, что даже как-то делается неловко». Рункевич сравнивает эту постройку с петроградскими «роскошными сооружениями банков, не стесненных средствами». «Конечно, — рассуждал ревизор, - торговля не есть занятие зазорное. Однако в ней есть нечто не соответствующее церковному чину». Не забывал преосвященный просветительскую и благотворительную деятельность. В епархии открывались приюты, богадельни, школы и даже женский педагогический институт. Для этого в Ляличах Василием был приобретен и отреставрирован дворец екатерининского фаворита Завадовского.

Следует отметить, что к многочисленным доносам на Василия синодский ревизор подошел критически, как и положено историку. Основными обвинениями в адрес архиепископа были симония и непотизм. По словам С.Г. Рункевича, «на фоне действительности расписываются уже, несомненно, фантастические узоры». (Так, например, некий аноним доносил обер-прокурору Синода, что Василий «не только продавал должности... но даже брал... натурою, ежели у какого священника была жена красива».)

Преосвященный действительно в обустройстве многочисленных коммерческих проектов отдавал предпочтение своим родственникам, а также и другим лицам, облеченным его личным доверием. Так, например, Рункевич познакомился с одним из таких приближенных к Василию лиц - священником Гавриилом. Последний был приставлен к организации торговли в Епархиальном доме «обладая выдающимися способностями продавца. Я сам убедился, — продолжал Рункевич, - что этот батюшка способен даже случайно зашедшему посетителю показать чуть ли не весь свой товар и не выпускать его, пока тот не сделал хоть какой-нибудь покупки».

Синодский чиновник резонно предположил, что больше всех недовольны архиепископом его торговые конкуренты. А особенностью «психической организации» преосвященного было то, что он никого не слушал, ничего не боялся и «без какой-либо перемены» продолжал заниматься своим делом. Не подтвердился и факт растраты денежных средств; более того, выяснилось, что деятельность владыки приносила епархии большую прибыль. В заключение своего доклада Рункевич сделал историософский вывод о принадлежности Василия к «иосифлянству». По его мнению, спор иосифлян и нестяжателей «продолжается уже пять веков. и что национальный наш рассудок преимущество в служении предоставляет... первым, а сердечные симпатии все-таки принадлежат вторым».

Атаку на архиепископа начала светская власть, но скоро присоединилось и местное духовенство. После оживленной дискуссии на своем собрании священнослужители большинством 53 против 41 вынесли постановление о «нежелательности» дальнейшего пребывания Василия на кафедре. Сам преосвященный, который в это время давал показания в Петрограде, направил в Чернигов письмо, в котором сожалел о такой реакции духовенства. Он полагал, что его деятельность могла бы дать «основания к более вдумчивой и объективной оценке». Следует отменить достойное поведение Василия на следствии. Этот выдающийся иерарх Православной Церкви не склонял своей головы ни перед какой светской властью.

Временно исполнять обязанности епархиального архиерея стал викарий, епископ Пахомий (Кедров). Можно предположить, что он сильно отличался по характеру от Василия, поскольку быстро нашел общий язык с местными клириками, охваченными политическим радикализмом. На экстренном съезде духовенства, проходившем с 30 апреля по 5 мая, был решен вопрос и о епархиальном епископе. Как отмечалось в местной церковной прессе, «народная любовь к епископу Пахомию побудила народных представителей единодушно и единогласно решить этот вопрос утвердительно».

В Синод было послана телеграмма с просьбой утвердить Пахомия епархиальным архиереем. В ответном послании обер-прокурор сообщил, что такие «важные дела» требуют личного ходатайства с официальной бумагой. В ответ на просьбу съезда навсегда избавить епархию от архиепископа Василия В.Н. Львов сообщил об увольнении его на покой. Депутация от черниговского духовенства во главе с председателем съезда М.В. Кибальчичем направилась в Петроград, откуда вскоре и привезла официальное утверждение Синода. Интересно, что, утверждая результаты выборов, этот документ говорил лишь о «единодушно выраженном мнении».Видимо, больше всех был обрадован такой быстрой развязкой сам епископ Пахомий, явно ее не ожидавший. «Невозможно передать словами, — писал он в обращении к пастве, — ту светлую радость, которая наполнила тогда и наполняет теперь мое смиренное сердце». 28 мая в Чернигове после торжественного богослужения было зачитано определение Синода. При этом самому Пахомию, как сообщалось в местной прессе, было передано архиерейское облачение, присланное ему в дар от Временного правительства, «не в пример прочим, как первому избраннику народа».

Нужно отметить сговорчивость Пахомия по отношению к местным церковным радикалам. По нашему мнению, именно она в конечном счете и позволила ему прийти к власти. Так, например, отправляя в Синод постановления съезда духовенства, например, такие как провозглашение демократической республики, введение женатого епископата, а также назначение комиссии для расследования «вредной и преступной деятельности» своего предшественника, Пахомий просил их утвердить «для сохранения церковного мира в епархии».

И снова Сергей Аракин против Аркадия Оболенского

Одной из самых беспокойных епархий в 1917 г. была Орловская, о ней я уже писал. В орловской истории как под увеличительным стеклом гипертрофированно отразились те сложные процессы, которые происходили в Церкви после падения монархии. Об увольнении местного епископа Макария я уже писал, однако и после решения Синода ситуация в епархии не успокоилась. После того как епископ был отправлен на покой, комитетчики во главе с Аракиным праздновали победу.

Епископ Павел, основной организатор отпора «самозваному» комитету, после определения Синода об увольнении Макария и своем переводе в Рязань тоже, по всей видимости, стал колебаться, хотя и писал, что «политической “водобоязнью” не страдает, больше всего его возмущает то, что Макария судят не за дела, а только по подозрению в «неискреннем принятии нового строя, а также за те убеждения, которые он, как и мы все, кажется, исповедовали до падения царской власти». Посылая свои письма в Синод, епископ также просил «высшую власть... придти нам на помощь, чтобы спасти церковную свободу. Лишайте места, но не давайте совесть в обиду клеветникам и насильникам, — восклицал Павел, — чтобы в нас, людях, которые не отказываются нести на себе столь тяжкое бремя власти в настоящее время, не погибла окончательно уверенность, что есть в России, несмотря на переживаемые испытания, суд и правда».

Однако Синод своего решения не изменил, и в Орел был направлен епископ Серафим, назначенный по предложению Львова временно управлять епархией. В церковных кругах он слыл человеком, как тогда говорили, с «ярко выраженной общественной физиономией». Известность он получил после своего открытого письма к московскому духовенству по поводу празднования Первого мая. Епископ недоумевал, почему священнослужители остались «совершенно безучастными» к этим «общенародным торжествам». Прибывшего в город 3 июня Серафима на вокзале встречали губернский комиссар Ровинский и Аракин, который «приветствовал епископа краткой речью».

Можно предположить, что новый архиерей быстро понял, кому принадлежит реальная церковная власть, и вскоре пришел в Комитет объединенного духовенства. Там его встретили торжественно, сам Серафим произнес речь, в которой деятельность Комитета назвал «важной и плодотворной для обновления церковной жизни и укрепления добытой свободы». Владыка также заявил, что постановления прошедшего съезда «считает обязательными для себя». В свою очередь, аракинцы «обрисовали в ярких чертах борьбу Комитета с реакционными силами» в лице епископов Макария и Павла.

В письме В.Н. Львову Серафим сообщал, что застал в Орле еще епископа Макария, который ему и сказал, что просьбу об увольнении он не подавал и будет просить Синод пересмотреть свое решение. Серафим писал, что во время богослужения в соборе Макарий обратился к орловской пастве с прощальным словом, «очень хорошим, но я не могу обойти молчанием одного места. Епископ Макарий заявил, что ему некого прощать, так как он не имеет врагов, а через какое-то время стал говорить о пастыре (очевидно об отце Аракине), который внес смущение». Далее, по словам Серафима, когда Макарий стал благословлять собравшихся, «поднялось что-то невообразимое... шум, крики слышу: “Пусть выйдет из алтаря Серафим”. Царские двери были открыты, женщины заходили даже за них в алтарь и что-то выкрикивали».

Информация об этом инциденте появилась и в прессе. Так, в «Орловском вестнике» сообщалось, что после прощальных слов Макария протоиерей А. Оболенский пожелал ему успеха на новом месте служения. После в «храме раздался чей-то голос: “Господи, кто желает, чтобы епископ Макарий остался в Орле”. После этих слов в храме поднялся невообразимый шум, крики и возгласы: “Желаем, желаем”. Многие в знак солидарности подняли руки. Такая картина повторялась с перерывами несколько раз. Серафим. неодобрительно отнесся к происшествию в храме».

Между тем в Орле становилось все больше недовольных политикой Исполнительного комитета священника Аракина, который, по существу, сумел захватить всю епархиальную власть. В противовес аракинцам было образовано Общество обновления Церкви на канонических началах. Возглавили его протоиерей Аркадий Оболенский и священник Николай Беляев. «Общество» распространяло среди орловской паствы свои обращения. В них сообщалось, что многие священнослужители «открыли двери Церкви и беспрепятственно впустили в нее волков в овечьей шкуре, а иногда даже и без нее... они заключили союз с волками-атеистами из политических организаций. Неужели допустим впредь, чтобы они непрошеными хозяевами поехали на Собор».

В качестве примера таких «волков» назывались «“священник” Емельянов, подвергнутый бойкоту всем духовенством за противоцерковную и предательскую деятельность на митингах», и товарищ председателя съезда духовенства мирянин «безбожник» Зверьков, по словам Оболенского, открыто на съезде заявивший, что не верит в Бога. Даже декларативные протоколы майского съезда сообщают о конфликте, который произошел на нем во время выступления Зверькова. Так, на попытку ведущего заседания протоиерея Брянцева прервать его монолог Зверьков ответил: «Вы затыкаете мне рот». Депутаты постановили исключить Зверькова на одно заседание.

Всем было ясно, что под «непрошеными хозяевами и волками» имелся в виду аракинский комитет. Быстро понял это и временно управляющий епархией Серафим, который в своей борьбе за церковную власть в Орле сделал ставку на Исполнительный комитет. Первоначально Серафим вполне благожелательно отнесся к Обществу обновления и даже присутствовал на его первом заседании, где его стали просить присоединиться к прошению об оставлении в Орле Макария. Очевидно, эти требования, а также открытая оппозиция общества по отношению к аракинцам и настроили епископа занять резкую позицию по отношению к А. Оболенскому и его единомышленникам. Интересно отметить, что членов данного общества в Орле именовали «обновленцы».

В своем письме обер-прокурору Синода владыка писал, что ему «теперь ясно: это общество создавалось в противовес Исполнительному комитету. Аркадий Оболенский особенно настроен против Исполнительного комитета, постоянно агитирует против него в защиту епископа Макария». Жаловался Серафим и на постоянные оскорбления, которые ему приходится слышать от своих противников. Так, например, вскоре после приезда он стал свидетелем митинга, организованного сторонниками Макария прямо во дворе архиерейского дома. Увидев Серафима, толпа начала возбужденно кричать: «Это сын Аракина!»

По словам Серафима, получал он и письма с угрозами: «Вы аракинец, смотри, как бы мы тебе ноги не переломали... антихрист ты!» Такое отношение к своей личности епископ объяснял происками «партии Оболенского, которая сильно будирует общество». Серафим приводит рассказ еще об одном митинге, свидетелем которого он был, в Петропавловском братстве, где и обосновались сторонники Общества обновления. «Вы не можете себе представить, — писал епископ обер-прокурору, — какие неистовые крики там раздавались».

Вскоре после своего приезда Серафим утвердил протоколы майского съезда и разогнал старый состав консистории, «допустив» в нее новых членов, избранных на прошедшем съезде. Новые члены консистории, писал владыка, «очень почтенные люди... дела у нас идут прямо прекрасно мирно, тихо и спокойно». Свои же отношения с Исполнительным комитетом епископ описывал в идиллических тонах: «Мы работаем дружно». Епископ, однако, не отметил, что и консисторию, и Исполнительный комитет составляли, по сути, одни и те же лица, возглавляемые, ставшим в Орле почти легендарным, Сергеем Аракиным. Более того, подписывая протоколы майского съезда, Серафим передал все полномочия по исполнению постановлений съезда Исполнительному комитету; последний, кроме того начал получать ежемесячные отчисления из сумм свечного завода в размере 700 рублей.

Таким образом, Комитет был не только официально легализован, но и должен был содержаться на епархиальные средства. «Ввиду широких полномочий Комитета, — писал Серафим, — усердно прошу духовенство и мирян. сплотиться около исполнительного Комитета». По мысли епископа, такое сплочение должно произойти на «почве сочувствия освобождению церкви из-под гнета цезарепапизма».

Единственное, чего не мог сделать Серафим сам — сменить секретаря консистории, который напрямую подчинялся обер-прокурору. Пятницкий еще раньше подал прошение об увольнении по болезни, оставаться в окружении аракинцев у него не было ни сил, ни желания. Серафим усиленно ходатайствовал об ускорении увольнения секретаря и назначении на его место Лебедева. Последний, по словам его ходатаев, «умело приспосабливается к требованиям текущего времени». Обер-прокурор согласился уволить Пятницкого, но кандидатура Лебедева, бывшего до этого столоначальником в консистории, Львову не понравилась по причине окончания тем семинарии лишь по второму разряду. Лебедеву было разрешено только временно исполнять обязанности секретаря.

Таким образом, «церковная революция» в Орловской епархии полностью победила. Комитетчикам и епископу Серафиму оставалось только разделаться со своими противниками из Общества обновления.

Так как в соответствии с определением Синода правящий епархиальный епископ должен был избираться «свободным голосованием клира и мирян», в Орле начали готовиться к выборам. В условиях предвыборной кампании Серафим пошел на ряд знаковых акций, которые должны были обеспечить ему успех. Во-первых, он решил устранить с политической сцены своих основных конкурентов. Против руководителей Общества обновления Церкви Оболенского и Беляева было назначено следствие по обвинению их в «деятельности, порочащей церковное управление».

Основным обвинением руководителей «Общества» было распространение ими уже цитируемого мною «обращения». Всего в фондах архива мною обнаружены три различные листовки «Общества обновления». Первая — представляет собою машинопись, две последующие — типографский оттиск. Оболенский, отвечая на вопрос епархиального следователя, написал, что первое обращение было распространено в количестве около 40 экземпляров.

Серафим также постановил автоматически ввести в состав будущего съезда целиком Исполнительный комитет Сергея Аракина, общим числом до 70 человек. По мысли владыки, это и должно было обеспечить ему победу в предстоящих выборах. В своей статье, опубликованной в местном церковном издании, Серафим объяснял свое решение тем, что «сама суть дела требует участия в съезде членов Комитета, так как Комитет на своих плечах вынес дело обновления церковной жизни... и чтобы это обновление было действительным и не остановилось, необходимо дать членам Комитета голос на предстоящем епархиальном съезде».

Кроме того, аракинский Комитет составил наказ о порядке избрания епископа, где подчеркивалось, что будущий архиерей должен быть непременно «искренним и убежденным сторонником нового строя и обновления церковной жизни на демократических началах». Следствие же над руководителями Общества обновления лишало их возможности участвовать в предвыборной кампании.

В одной из листовок «обновленцев» представлен внушительный список членов «Совета общества». Это орловские протоиереи, священники, миряне, преподаватели духовной семинарии и гимназии. Обращает на себя внимание факт полного отсутствия дьяконов и псаломщиков. Видимо, прав был епископ Павел, когда писал, что «все до одного» дьяконы и псаломщики попали в комитет Аракина. Очевидно, что в Общество входили в основном представители орловской церковной интеллигенции. (В данном случае к церковным интеллигентам я отношу людей, имеющих соответствующий образовательный ценз: полный курс семинарии или Духовная академия.)

Протоиерей Оболенский писал в Синод, что «ход дела не внушает надежды на беспристрастное к нему отношение епархиального судилища. Здесь не преступление или проступок преследуются, ибо таковых нет, а применяется один из приемов партийной борьбы». Оболенский также писал, что за 25 лет служения Церкви ни разу не подвергался никаким взысканиям.

Новому обер-прокурору Синода А.В. Карташову не понравились такие маневры Серафима, от него потребовали объяснений. Серафим умело оборонялся, занимая позицию мало уязвимую в 1917 г. Он выставил Оболенского и Беляева как «представителей реакционного направления, как и само общество». Из последующих документов неясно, чем окончилось расследование «преступлений» Общества обновления.

Выборы в Орле состоялись 12 августа. Присутствующий на них по поручению Синода архиепископ Михаил (Ермаков) в своем рапорте писал, что выборы игнорировали все приглашенные епископы; даже викарий епархии Амвросий (Смирнов), несмотря на «настойчивые просьбы» основного кандидата Серафима, накануне выборов уехал в Елец «под предлогом участия в крестном ходе». В заключительной части рапорта Михаил туманно сообщал, что ему «не представилось необходимым заняться рассмотрением тех обстоятельств, о которых уполномочен...» (Видимо, Михаил был как раз «уполномочен» разобрать конфликт Серафима с Обществом обновления.)

В Синод пришло письмо от жителя Орла, подписанное «обыватель», в котором сообщалось, что когда к архиепископу Михаилу пришла делегация «просить его о разборе двух партий, то к ней вышел сам Серафим и сказал, что архиепископ Михаил их принять не может, так как устал».

Косвенно решение епископов не участвовать в избрании архиерея на Орловскую кафедру объясняет заметка мирянина, присутствовавшего на съезде, помещенная в местной газете. По словам автора, он не может «подобрать соответствующих слов, чтобы передать весь ужас, весь позор. того, что происходило в зале Духовного училища. Это не церковное собрание, заметил стоявший рядом мирянин, это какой-то бесовский шабаш, только роль леших заменяют люди. Искаженные судорогой бешенства лица, свирепый блеск глаз, приподнятые кулаки, топот ног, рев голосов, угрозы и проклятия.» Отчасти это свидетельство подтверждает и телеграмма, пришедшая в Синод от группы делегатов. В ней сообщалось, что съезд «принял беспорядочный бурный характер, мирная работа невозможна. Такие условия создают решения Серафима, допустившего на съезд.... Исполнительный комитет».

Неоднократные попытки примирить противоборствующие силы, предпринятые влиятельным в Орле протоиереем Н.В. Брянцевым, ни к чему не привели. Опубликованные «журналы» съезда, видимо, подверглись цензуре и, видимо, слабо отражают накаленную атмосферу форума. Однако и в них зафиксирован факт выступления Брянцева, призывавшего к перевыборам властных структур епархии на основе беспартийности, дабы «преодолеть прискорбное разделение духовенства и мирян Орла». Но подавляющее большинство депутатов представляло аракинцев и любое посягательство на новый передел епархиальной власти принимало в штыки.

В результате протоиерей Брянцев «подвергся словесному оскорблению» и покинул съезд. Зато призывы голосовать за Серафима встречали активную поддержку. Так, было зачитано известное письмо Серафима по поводу праздника 1 Мая. А один «депутат-рабочий» сказал в своем выступлении, что епископ «любит простой народ, сочувствует его интересам и разделяет его надежды».

За Серафима отдали свой голос 308 депутатов, за епископа Иосифа - 34, за Амвросия - 1 и за бывшего епархиального архиерея Макария — 1. Из результатов баллотировки ясно, что политическая интрига Серафиму полностью удалась и он смог изолировать своих противников, не допустив их до голосования. В прессе писали даже об «административной организации выборов». Несмотря ни на что, Синод выборы утвердил. Возможно, свою роль сыграл в целом положительный доклад синодального наблюдателя архиепископа Михаила.

Так, Михаил писал, что «ссоры и несогласия. благодаря умиротворяющему архипастырскому воздействию преосвященного Серафима и его такту ко времени приезда были прекращены, о чем свидетельствует почти единогласное избрание его на кафедру епископа Орловского». Читая данный отчет, трудно не отметить, что не такт, а тактика позволила Серафиму «почти единогласно» быть избранным на орловскую кафедру.

Поражает размах и организованность предвыборной кампании Серафима. Как исполняющий обязанности епархиального архиерея, держа все рычаги церковной власти в своих руках, он смог подавить своих противников и ввести в состав выборщиков множество своих сторонников. Конечно, нет смысла видеть в Серафиме «красного» епископа. Последующая его судьба также не дает к этому никаких оснований. Просто он показал себя умелым и весьма гибким политиком.

Митрополит Вениамин (Федченков), лично знавший Серафима, вспоминал, что когда белые заняли Орел, Серафим отказался «отслужить публичный благодарственный молебен... вероятно, потому, что не верил в прочность белых. К чести белых, они были недовольны таким поведениям архиерея, но не проявили к нему никаких репрессий. Просто он был благоразумным политиком».

Однако и после увольнения Макария не оставили в покое, и если уличить его в растрате церковных средств не удалось, о чем уже говорилось выше, его начали обвинять в уголовном преступлении — попытке убийства. Макарию инкриминировали попытку отравления наместника Новоспасского монастыря. Однако данное дело, начатое, видимо, до революции, даже у противников Макария в Синоде вызвало недоумение. «Мало что мы уволили епископа Макария, хотим еще как-нибудь обвинить его в какой-то уголовщине», — записал в своем дневнике член Синода протопресвитер Любимов. Ему с самим делом ознакомиться не удалось, так как оно было «взято обер-прокурором и передано для возбуждения следствия вновь прокурору палаты».

А в конце августа в Синод пришел анонимный донос на Макария. Некий смиренный инок выражал негодование: как можно терпеть такого «афериста и инквизитора монашества», как Макарий, который среди прочих делишек, в бытность управления им Новоспасским монастырем, устроил женский хор, который приходил в монастырь на спевку и не выходили, т.е. председательница Клеопатра у него начивала» (так! — П.Р.). В заключение аноним уверял: рассказать все, что творил Макарий, невозможно. это надо год писать его похождения».

Уволенный же епископ Макарий не успокоился, отправив письмо на имя председателя Поместного собора митрополита Тихона, в котором писал о своем незаконном увольнении из Орла и «клеветнических наветах со стороны Львова», в личном разговоре 17 апреля обещавшего послать в Орел особого чиновника, чтобы разобраться на месте в его деле, но ничего не сделавшего.

«Вместе с тем, — просил Макарий, — ввиду внесенной деятельностью г. Львова как обер-прокурора весьма опасной разрухи в церковную жизнь Орловской епархии, так и многих других, не найдет ли Собор войти в обсуждение всей деятельности Львова». В конце концов Макарию удалось добиться своего, и в ноябре 1917 г. Судная комиссия Поместного собора рассмотрела дело об удалении его с кафедры и признала изгнанным из епархии «совершенно неповинно». Было принято постановление и в отношении инициаторов удаления епископа. Главным виновником изгнания Макария был признан священник Сергей Аракин! Его решено было уволить от должности члена консистории, а «беззаконно составленный Исполнительный комитет объединенного духовенства, буде он существует и действует, упразднить».

Если новоизбранный Орловский архиерей Серафим проявил завидное политическое чутье, то этого нельзя сказать о его тезке Екатеринбургском епископе Серафиме (Голубятникове), который, как уже отмечалось, был уволен за произнесение проповеди 2 марта, когда он назвал членов Государственной думы «кучкой безумных бунтарей».

По делу Серафима началось следствие, и процесс его увольнения несколько затянулся. Между тем в епархии начали думать о выборах нового епископа. Так, протоиерей Уфимцев, размышляя о предстоящих выборах, писал, что не думал никогда дожить до того дня, когда «вопрос о выборах архиерея будет ближайшей и неотложной задачей... какое счастье! Велика должна быть благодарность наша борцам за свободу, горячи должны быть наши молитвы за тех, что “жертвою пали в борьбе роковой”. Их кровью очищены мы от рабства». Протоиерей цитирует революционный похоронный марш и проводит явную аналогию между Христом и революционерами. Еще недавно такое сомнительное сравнение могло восприниматься как кощунство, но после Февраля никого не удивляло. Многие тогда Основателя христианства воспринимали как революционера, а революцию - как Красную Пасху.

Вероятно, так считало и большинство делегатов Чрезвычайного съезда духовенства и мирян, прошедшего в Екатеринбурге с 16 по 25 мая. «Журнал» съезда, представляющий собой подробнейшую стенограмму, был направлен в Синод.

Данный документ — чрезвычайно интересный и важный источник, позволяющий рассмотреть психологию провинциального духовенства, а также механизм самих выборов, прошедших на этом съезде. Съезд в Екатеринбурге носил радикальный и политизированный характер. Ораторы приветствовали революцию и ругали «позорное дело Романовых, приведшее нас к разрухе». Досталось и всем архиереям, лозунг которых, по мнению одного из выступающих, был — «травить интеллигенцию и евреев». Решено было также отправить своих представителей на митинг социалистов-революционеров, чтобы рассказать им, что духовенство тоже будет «поддерживать интересы трудящихся». Обратился съезд и в Совет рабочих и солдатских депутатов с предложением провести совместный митинг.

Только через несколько дней делегаты вспомнили, что собрались выбирать епископа. К этому времени пришла телеграмма от Львова об увольнении преосвященного Серафима и о том, что Синод предоставляет съезду право выбрать кандидата на освободившиеся место.

Основными кандидатами оказались инспектор Пермской семинарии Н.И. Знамировский и ректор Иркутской семинарии архимандрит Софроний (Арефьев). Съезд перешел к обсуждению кандидатов, причем выступавшие ораторы заранее записывались, «за» или «против» кого они намерены произнести свою речь. Правда, у некоторых представителей духовенства возникал вопрос, можно ли, «не заручившись предварительным согласием того или иного кандидата, иметь о нем суждения». На что было сказано: и в древней Церкви избирали епископов, не спросив их согласия.

Дольше всего, около десяти часов, обсуждали кандидатуру Н.И. Знамировского. Выступавшие «за» отмечали множество положительных качеств инспектора семинарии: хорошо богословски образован; знает нужды духовенства; несомненно честен. Выступавшие «против» напоминали, что Знамировский встречался с Распутиным, и задавались вопросом: а не был ли он распутинец или «союзник»? (то есть член Союза русского народа). «Здесь говорилось, — вещал один оратор, — о том, что Знамировский гладит детей по голове. Но мне говорят: гладит-то он гладит, но с какими целями. Не является ли он членом той же распутинской партии?» Вскоре выяснилось, что «степень соприкосновения кандидата с Союзом русского народа весьма сомнительна».

Следующего кандидата, архимандрита Софрония, уставшие депутаты обсуждали уже не так активно. Было лишь отмечено, что у него много родственников, а это может иметь нежелательные последствия при возведении его на кафедру. К моменту голосования на съезд прибыл епископ Серафим (Александров), назначенный Синодом временно управлять Екатеринбургской епархией. В результате голосования Знамировский получил 168 голосов, а архимандрит Софроний — 113. 22 депутата отдали свои голоса только что прибывшему епископу Серафиму. Обоих кандидатов известили срочной телеграммой. Однако Знамировский в своем ответе поблагодарил съезд за доверие, но свою кандидатуру снял в пользу Софрония. От архимандрита же Софрония пришла странная телеграмма: «Благодарю всех любовью доверия не имею недостатков добровольно пойти тяжкий подвиг, но и достоинств мало чтобы считать себя достойным избрания. Судите еще раз сами по суду поступайте. Половину июня проведу в Китае, куда влечет меня миссионерство».

Президиум съезда «употребил все силы, чтобы расшифровать эту телеграмму, но не смог представить более или менее точного истолкования». Неясно было, почему Софроний говорит «о каких-то малых своих достоинствах и об отсутствии якобы недостатков и на мольбу паствы прийти к ней заявляет, что сперва-де он склонности к миссионерству в Китае удовлетворит». Между тем съезд затягивался. Многие депутаты его уже покинули, а вопрос об архиерее так и не был решен. «В то время, — гласит стенограмма, — определилось отношение съезда к Серафиму». Преосвященный принял столь «живое участие» в его работе, что оставшиеся депутаты «единогласно» решили и его поставить в список кандидатов на епархиальное архиерейство. По сути, екатеринбургское духовенство решило передать окончательное решение Синоду, представив в столицу два акта об избрании кандидатов.

Высший церковный орган своим определением от 14 июня признал прошедшие в Екатеринбурге выборы несостоявшимися. Основной причиной такого решения было то, что состав избирателей при втором голосовании был значительно меньше, чем при первом. Таким образом, «не имея сведений о причинах неподачи голосов значительной части избирателей, Святейший Синод, в предупреждение возможных недоразумений и нареканий», постановил назначить новые выборы.

Они состоялись 8 августа. Архимандрит Софроний телеграммой из Китая дал свое согласие баллотироваться. Неопределенный ответ на этот раз поступил уже от Знамировского. Третьим была выдвинута кандидатура временно управляющего епархией епископа Серафима. Именно он и получил при выборах большинство голосов — 87, а архимандрит Софроний — 78. Однако Синод определением от 25 августа и эти выборы «не нашел возможности признать правильными». По мнению членов Синода, ни один из кандидатов не получил абсолютного большинства голосов, а второй же баллотировки, предусмотренной правилами, не было. Екатеринбуржцам было дано благословение на проведение новых выборов по утвержденным правилам. Возможно, причиной этого решения послужили жалобы, направленные в Синод по поводу якобы «нахального поведения» Серафима. Он не стал проводить второй баллотировки, в результате чего съезд, по словам доносчиков, превратился во что-то «ужасное» и сопровождался «руганью и криками». Так или иначе, но епархия начала готовиться к новым выборам.

25 октября в день Октябрьской революции в Екатеринбурге начал свою работу очередной съезд духовенства и мирян. Во время предварительного обсуждения наметились две «сильные кандидатуры» на пост епископа — все тот же временно управляющий епархией Серафим и вновь архимандрит Софроний. При баллотировке на следующий день первый получил 132 голоса, а второй — 160. Софронию тут же «пропели многолетие». По мнению местной церковной газеты, «ввиду строгого соблюдения формальной стороны... кассации выборов не ожидается». Здесь же помещалась биография «будущего епископа», который, как отмечалось, хотя и был «простой, ласковый и всем доступный», но в то же время имел «твердый характер».

Между тем в Синод снова стали поступать жалобы по поводу неправильности выборов. Указывалось на то, что на результат сильно повлияли многочисленные родственники архимандрита, которые не только усиленно агитировали, но и участвовали в голосовании. В одном из писем рассказывалось про некоего священника без креста и рясы, с остриженными волосами, который на съезде усиленно «чернил» епископа Серафима.

Сам временно управляющий епархией Серафим прислал в Синод официальный рапорт с докладом о прошедших выборах, а также письмо, в котором изложил свою версию событий 25—26 октября в Екатеринбурге. По словам владыки, на предвыборном собрании «рознь среди депутатов едва не дошла до драки благодаря агитации низших клириков». Многие из собравшихся активно «выступали против епископата и епископской власти», больше всех, неизвестно за что, досталось приглашенному на выборы епископу Соликамскому Феофану. Серафим проводил мысль, что на результаты голосования сильно повлияло участие родственников Софрония, которых в епархии было более 80 человек.

«Епархии, — писал владыка, — требуется епископ с твердой властью, таким может быть только епископ нареченный (так. — П.Р.) высшей церковной властью, а не случайно избранный толпою, которая листками “Церковно-общественного вестника”, статьями Титлинова определяет степень пригодности или непригодности того или иного кандидата и ставит им в вину защиту на Соборе патриаршества, власти епископской.» Серафим призывает епископат к корпоративной солидарности, пугая власти тем, что избранник, не имеющий соответствующего сана, будет выступать не только против патриаршества, но и против епископской власти вообще.

Сам избранный епископом Софроний отсутствовал в Екатеринбурге, но был сильно опечален «хладным дыханием анонимных писем», которые получал. По его словам, он совсем не стремится занять вдовствующую кафедру, так как сейчас это «сплошной тяжкий подвиг». Он также недоумевал, почему, если его кандидатура вызывает столько споров, ее «вовремя не отвели».

Определение Синода, принятое 20 ноября, гласило: «Принимая во внимание сообщение управляющего епархией (епископа Серафима. — П.Р.), что избранник — уроженец Екатеринбургской епархии и в числе клириков сей епархии имеет более 80 родственников... ввиду этого назначение архимандрита Софрония представляется неудобным». В результате Синод не признал возможным проведение новых четвертых выборов и административно назначил в епархию другого архиерея — Григория (Яцковского).

Такое, казалось бы, неожиданное решение церковных властей имело основание в предшествующей практике. Еще в XIX в. считалось нежелательным назначение архиерея на свою родину. Часто даже самые достойные лица не могли противостоять натиску многочисленных родственников, жаждущих получить выгодное место. Конечно, сыграло свою роль и письмо епископа Серафима: церковные власти не приняли во внимание, что от владыки, проигравшего выборы, вряд ли можно ожидать беспристрастности.

В Курске местный архиерей Тихон (Василевский) полностью принял новый строй. Он даже говорил, что будущее России видит только «в форме демократической республики». Однако у большинства духовенства он ассоциировался с уничижительным тогда ярлыком — «союзник» (то есть член Союза русского народа). Увольнение епископа совпало с проходившим в Курске 10—19 мая епархиальным съездом, имевшим очень радикальный характер. Так, например, он отправил приветствие Петроградскому Совету «как могучей организации. первых борцов за свободу. положивших конец власти темных сил».

Во время работы съезда пришла телеграмма из Синода об увольнении архиепископа Тихона и о назначении временно управляющим епархией епископа Никодима. Курское духовенство по каким-то причинам не пожелало видеть на своей кафедре Никодима. Закрытой баллотировкой большинство высказалось за епископа Феофана (Гаврилова). Синод не стал препятствовать выбору съезда. Феофан был назначен временно управляющим епархией. В печати даже появилось сообщение о выборе в Курске епархиального архиерея.

Между тем в Курске набирала ход предвыборная агитация. Сторонники бывшего епископа Тихона собирали подписи в его поддержку. Так, в распространенном среди жителей Курска «воззвании» говорилось, что архиепископ Тихон ушел на покой «не потому, что больше не хотел трудиться на благо Церкви, а потому, что по новым законам церковной жизни должности клира церковного должны быть выборными. И вот, желая быть выборным, а не назначенным, он и ушел на покой, предоставив духовенству и мирянам полную свободу выбора». Далее сообщалось, что епископ глубоко воспринял «идеалы христианства: свободы равенства и братства; он, как известно, один из первых откликнулся на совершившийся в России переворот». В заключение воззвание призывало голосовать за Тихона. Подобные обращения присылались и в Синод, который своим определением от 1 августа постановил, что епархиальный съезд духовенства и мирян может выбрать кандидатом на кафедру и бывшего Курского преосвященного Тихона.

Собравшемуся в начале августа съезду для выборов представителей на Поместный собор Синод разрешил избрать и епископа. Кандидатов оказалось двое: бывший архиепископ Курский Тихон и временно управляющий епархией епископ Феофан. 9 августа в соборном храме Знаменского монастыря Чрезвычайный съезд духовенства в количестве 329 человек приступил к избранию епархиального епископа. За временно управляющего епископа Феофана отдали свой голос 229 человек, а за бывшего епархиального владыку Тихона — только 67.

В местных «епархиальных ведомостях» был напечатан отчет иеромонаха Арсения о состоявшемся съезде. Важно отметить, что он гораздо содержательнее большинства материалов, официально присланных в Синод (для 1917 г. характерно обратное). В отчете сообщалось, что перед началом выборов делегатов на Поместный собор на кафедре появился представитель Исполнительного комитета Курского губернского Народного Совета «солдат-гражданин» Колесниченко. После приветствия съезда он потребовал допустить его вместе с другими депутатами к участию в работе съезда. «Разве Народный Совет не есть такая же христианская семья, что вы лишаете ее голоса? — вопросил он. В ответ — крики “не надо, не имеет права”». После него выступил другой член Совета, священник Ломакин, заявивший, что Совет не может не принять участия в выборах. Однако съезд голосованием высказался против участия в своей работе представителей Совета. На следующий день при производстве выборов архиерея представители Совета снова потребовали допустить их на съезд.

Перед делегатами выступил член Исполнительного комитета Народного Совета Петр Нагорный. Его выступление снова вызвало жаркие дискуссии, однако, по словам иеромонаха Арсения, «съезд на этот раз оказался щедрее» и в результате три представителя Совета вошли в его состав. В статье такое неожиданное решение съезда объяснялось тем, что съезд при его принятии руководствовался правилами Синода об избрании епископов, «допускающих делать некоторые отступления в соответствии с местными условиями». Возможно, инициатива участия в выборах исходила от активного депутата Совета священника Ломакина. В послании граждан Курска, направленном на «Всероссийский Вселенский Собор» (так! — П.Р.), о нем писали как о наиболее активной «темной силе», выступавшей против избрания бывшего преосвященного Тихона. Сам Ломакин, сообщалось в послании, «был в силе как пострадавший революционер 1905 года, сила его у солдат и рабочего класса». Участие представителей Совета в выборах зафиксировано и в «журнале» съезда, присланном в Синод.

Голосование проходило в монастырском соборе, который принял «необычный вид. Передняя часть храма, предназначенная для выборов, перегорожена решеткой, зеленый стол, урны».

Показателем «демократизма» этого съезда можно считать и состав комиссии, предназначенной для подсчета голосов. Так, в нее вошли протоиерей Мусанов, почетный гражданин Булкин, преподаватели семинарии Ф.И. Булгаков и Г.И. Булгаков, а также матрос Малахин, солдат Зюков и крестьянин Болтенков. В Синоде такое трогательное классовое единение не сочли неканоничным, и результаты выборов епископа Феофана были утверждены.

Харьковский архиепископ Антоний (Храповицкий) был одним из самых известных церковных деятелей эпохи. Незаурядный богослов и проповедник, активный монархист, он в то же время резко выступал против синодального строя, требуя восстановления патриаршества. После революции, 11 марта Антоний подал прошение об увольнении на покой: «Во избежание слухов, что я ухожу страха ради, — писал он в Синод, я изъявляю готовность управлять епархией еще 28 дней». Вскоре он написал еще одно прошение, однако высший церковный орган не спешил с увольнением архиепископа. Ситуация в Харькове осложнялась постоянным вмешательством в церковные дела новых светских органов власти.

Так, местным общественным комитетом была создана особая должность — «комиссар по духовным делам». Эту должность занял присяжный поверенный Рапп, который начал предпринимать попытки взять в свои руки все церковные дела, вплоть до увольнения и перемещения приходских священников. По словам самого Антония, к нему «вечером 5 марта явился господин и, не приняв благословения, заявил, что он от Исполнительного комитета... и просит меня внушить священникам не противодействовать признанию. Временного правительства. Я выразил сомнения в возможности со стороны священников подобных действий».

На следующий день в покоях архиепископа состоялось собрание городского духовенства. Была направлена приветственная телеграмма правительству и обер-прокурору. Было также постановлено обратиться в Комитет общественной безопасности с ходатайством о включении в его состав двух представителей от духовенства.

Через несколько дней «комиссар по духовным делам» снова посетил архиепископа и заявил, что желает сам собрать духовенство для «свободного обмена мыслями». На такое собрание явился и Рапп и, по словам Антония, признал, что «обмен мыслей и подача голосов происходила совершенно свободно». Однако это, видимо, мало удовлетворило комиссара, и он заявил, что желает собрать духовенство без присутствия архиерея, «ибо должен рапортовать о положении дел обер-прокурору и что он будет заглядывать и в консисторию, ибо имеет на то полномочия. Говорил он начальническим тоном».

Антоний на это ответил, «что хотя не признает канонически законными такие действия, но, не имеет физической возможности им препятствовать, тем более что уже доживает в Харькове последние недели». Однако местное духовенство, собранное и без владыки, выступило в его поддержку. Было также сказано, что владыка «никогда ни на кого не производил нравственного давления». Собрание закончилось пением «вечной памяти в смятении павших за освобождение родины».

Тогда комиссар, который, по словам преосвященного, был активным участником революции 1905 года, сидел в тюрьме, затем лежал «в здешней психиатрической лечебнице. и открыто признает себя неверующим», начал строить владыке мелкие козни, требуя убрать некоторых «реакционных» священников.

Архиепископ Антоний просил столичные церковные власти избавить епархию от «такого обер-архиерея»: «Хлопочу не о себе, — писал он, — мое ближайшее и дальнейшее будущее — келья в Святогорской обители». Обер-прокурор Синода в данном конфликте встал на сторону владыки. В.Н. Львов писал министру внутренних дел, что никакой комиссар им не назначался и если вмешательство «в церковные дела будет продолжаться, то я не могу взять на себя ответственность за правильное и закономерное течение дел».

Но несмотря на заступничество обер-прокурора, ситуация в Харьковской епархии оставалась напряженной. Местный комитет сообщал обер-прокурору, что жалобы Антония «от начала и до конца не соответствуют действительности». По их словам, комитет с первых дней революции стал получать сведения «о недопустимой агитации части духовенства против нового строя. Во главе этой агитации стоял и продолжает стоять архиепископ Антоний». Именно поэтому комитет, считая «необходимым бороться с такого рода агитацией», и избрал «особое лицо... чтобы придать более официальный характер... лицо получило звание комиссара по духовным делам».

Интересно отметить, что, не найдя союзника в лице обер-прокурора, Харьковский исполнительный комитет направил телеграмму в Министерство внутренних дел с просьбой «срочно удовлетворить» прошение об удалении архиепископа на покой «с проживанием в другой епархии». Под данным прошением стояла подпись «за председателя комитета Рапп».

Сам Антоний 14 апреля выпустил воззвание, где отмечал, что в епархии по поводу его предстоящего ухода идет народное волнение, собираются митинги. ко мне являются различные депутации. скорбят о моем предстоящем удалении». Антоний писал, что он уходит «совершенно добровольно».

И хотя большинство местного духовенства поддерживало архиепископа, губернский Комитет предъявил Антонию ультиматум: в трехдневный срок покинуть город. Секретарь консистории доносил в Синод, что преосвященный «впредь до разрешения его прошения об увольнении 20 апреля отбыл для жительства в Святогорскую Успенскую пустынь». Наконец, 1 мая Антоний был официально уволен с назначением местопребывания в Валаамском Спасо-Преображенском монастыре.

С 13 по 19 мая в Харькове прошел Чрезвычайный съезд духовенства и мирян. Были выработаны правила избрания епископа, однако они удовлетворили далеко не всех. Собранная после съезда предсоборная комиссия признала их неприемлемыми. Так же считал и временно управляющий епархией епископ Феодор (Лебедев). Правила предусматривали «чрезмерное» число выборщиков — 3—4 тысячи, а такое количество, по мнению епископа, просто невозможно будет где-либо разместить. Предсоборная комиссия выработала новые правила, которые и были утверждены Феодором. Тут опять последовало вмешательство Харьковского губернского общественного комитета, который «затребовал правила о выборах святейшего». Эти правила были им признаны неприемлемыми.

Далее ситуация начала принимать непредвиденный оборот. Вместо правил Предсо борной комиссии комитет выработал свои и вультимативной форме потребовал производить выборы именно по ним. По словам Феодора, комитет проявил «живой интерес» к выборам и желал принять в них «деятельное участие». Бюро Исполнительного комитета обратилось в Синод, указывая на «опасные обстоятельства» и возможные эксцессы, если правила выборов не будут изменены. Особенно не понравилось Комитету, что большинство в избирательном собрании остается за духовенством.

Однако голосование, состоявшееся 11 августа, прошло по правилам, разработанным предсоборной комиссией. Оно дало следующие результаты: архиепископ Антоний — 412 голосов, архиепископ Платон - 16, епископ Феодор Старобельский - 10, Серафим Тверской — 7, архиепископ Парфений Тульский — 7, епископ Митрофан — 3, епископ Андрей Уфимский — 2, епископ Василий Коневский — 1.

Это был именно тот результат, которого опасался губернский Комитет. К власти в епархии вернулся архиепископ Антоний — крупный церковный деятель, известный своими монархическими взглядами. Комитет пытался, правда, безрезультатно, опротестовать выборы. Можно предположить, что необычная активность светских властей в ходе подготовки выборов и объяснялась тем, что власти знали о симпатиях местного духовенства и мирян.

Обращает на себя внимания также позиция управляющего епархией епископа Феодора, не допустившего вмешательства светских властей в церковные дела. Синод своим определением от 16 августа постановил «избранному свободным голосованием клира и мирян архиепископу Антонию бывшему Харьковскому, пребывающему ныне на покое в Валаамском монастыре, быть архиепископом Харьковским».

Следует отметить, что, несмотря на репутацию черносотенца, Антоний пользовался большой популярностью в церковной среде. При личной встрече он производил благоприятное впечатление даже на людей противоположных взглядов. На Поместном Соборе при выборе кандидатов на патриарший престол Антоний получил наибольшее число голосов. А в мае 1918 г. в условиях нарастания национального и церковного сепаратизма на Украине он смог одержать победу на выборах Киевского митрополита.

О ситуации в Саратовской епархии, откуда было уволено сразу два архиерея, рассказано выше. После этого временно управляющим епархией был назначен епископ Досифей (Протопопов), бывший одним из викариев и пользовавшийся большим авторитетом среди духовенства. Отвечая на вопрос корреспондента «Епархиальных ведомостей» о возможности своего избрания, Досифей сказал, что «самостоятельную кафедру не искал... однако в настоящее время мое давнишнее желание уйти на покой могло быть истолковано как несочувствие новому строю и новому порядку управления». Синод благословил проведение выборов, которые и состоялись 14 августа. На епархиальном соборе, собравшемся для выборов, присутствовало 277 делегатов, представителей клира и мирян. Наибольшее количество голосов (248) получил временно управляющий епархией епископ Досифей. Далее с большим отрывом следовали: епископ Гермоген — 18 голосов, архимандрит Борис — 4, архиепископ Серафим — 2, мирянин Апиров — 2, епископ Домениан — 1 и епископ Дионисий — 1. Участники собора обратились в Синод с просьбой о возведении епископа Досифея в сан архиепископа. По их мнению, «выдающееся положение Саратовской епархии. где имеются высшие учебные заведения», требует соответственного отличия для местного архиерея. Синод утвердил прошедшие выборы, но последнее ходатайство постановил отклонить.

Владимирского архиепископа Алексия (Дородницына) уволили на покой, как уже отмечалось, за поднесение Распутину собственной книги с дарственной надписью: «Благословенному старцу Григорию на молитвенную память». Официально Алексий был уволен на покой только 1 августа. В епархии стали готовиться к выборам. Так как Алексия уволили по подозрению в связях с Распутиным, зазвучали пожелания о том, что в «прошлом кандидата не должно быть места для подозрения в каких-либо сношениях с темными силами». Временно управляющий епархией епископ Евгений просил Синод дать возможность избрать епископа до открытия Поместного собора, чтобы новый Владимирский архиерей смог участвовать в его работе.

Такое разрешение было дано. Для участия в избрании преосвященного Синод командировал во Владимир Московского архиепископа Тихона. 8 августа начал свою работу чрезвычайный съезд духовенства и мирян. Основных кандидатов на вдовствующую кафедру было два: протоиерей Тимофей (Налимов) и архиепископ Сергий (Страгородский). (Протоиерей Т.А. Налимов был преподавателем Санкт-Петербургской духовной академии. В 1906 году был выбран ректором Академии, но не утвержден Синодом. Впоследствии был священником в одном из госпиталей действующей армии. Служил в Казанском соборе. Являлся духовником Петроградского митрополита Вениамина и известного историка и философа Г.П. Федотова.)

Оба дали свое согласие баллотироваться. «Весьма сочувственно» было встречено предложение выдвинуть кандидатуру епископа Андрея (Ухтомского). Прибыл во Владимир и бывший епархиальный владыка Алексий. Как писали «Епархиальные ведомости», в среде его «поклонников и особенно поклонниц началась агитация в пользу выставления его кандидатуры».

Когда на съезде началась полемика по кандидатурам, студент Семенов выступил с пространной речью против архиепископа Сергия. Он напомнил собранию «о прежней», видимо, «реакционной» деятельности владыки. В вину Сергию ставился совместный с Петроградским митрополитом отрицательный отзыв на диссертацию профессора Покровского, в трудах которого почтенные иерархи обнаружили «демократические» тенденции. Зато кандидатура протоиерея Тимофея Налимова, брата покойного Владимирского архиерея Николая (Налимова), была встречена «полным сочувствием».

Предварительное голосование дало такие результаты: протоиерей Тимофей Налимов — 207 голосов, Сергий — 187. За остальных кандидатов голосовало значительно меньше выборщиков. Так, например, всего три записки получил архиепископ Алексий. Однако на следующий день, во втором туре, Сергий получил уже 307 голосов, а Налимов — 204. «Очевидно, — писали в «Епархиальных ведомостях», — за ночь настроение части депутатов изменилось». Объясняли это тем, что кандидатура епископа Андрея была во втором туре снята и «бывшие его кандидаты голосовали за Сергия».

В «Вестнике Губернского Комитета» ситуация, произошедшая во втором туре выборов, излагалась несколько иначе. Там отмечалось, что городское духовенство, корпорация духовно-учебных заведений и часть сельского духовенства «вели агитацию в пользу кандидатуры протоиерея Налимова... как представителя белого духовенства. Другая часть сельского духовенства и миряне выражали опасения, что чрез проведение этой кандидатуры попасть под влияния и власть “Переборовщины”^[3]».

Видимо, эти два мнения не противоречат друг другу. Вполне возможно, что голосовавшие в первом туре за архиерея и во втором туре сделали то же самое, независимо от кандидатуры. В то же время характерно, что против архиереев как представителей черного духовенства выступали, как правило, священники и представители церковной интеллигенции- преподаватели семинарий и академий. Мирян же пугало то, что епископом может стать представитель белого духовенства или даже мирянин. Во всяком случае, источники не позволяют сделать какого-либо другого предположения. Интересно, что в акте об избрании Сергия, подписанном архиепископом Тихоном, о результатах голосования вообще ничего не говорится.

Самому Сергию о его избрании сообщили в Москву по телефону. Тихон сразу после выборов уехал в Москву, а на следующий день владимирское духовенство и миряне торжественно встречали нового епархиального владыку Сергия. В местной прессе патетично отмечалось, что Сергий всегда вел себя вполне скромно и «не пытался сменить бедную финляндскую кафедру на более обеспеченную».

Уже на следующий день новоизбранный владимирский архиерей выступил на съезде духовенства с речью, в которой призвал «всех любящих православную веру и церковь сплотиться и приступить к обновлению церковной жизни на началах евангельской любви, которая существовала в первом веке христианства, и таким образом сделать новым то, что нами, православными, было позабыто». В ответном слове инспектор гимназии Георгиевский, являвшийся, очевидно, председателем съезда, рассказал о том, чем «руководствовалось данное собрание», выбирая епископа на владимирскую кафедру.

Впоследствии, уже после избрания Сергия, его обвиняли в том, что он сам содействовал увольнению архиепископа владимирского Алексия с целью занять вакантное место. Однако какие-либо фактические данные, подтверждающие это обвинения, отсутствуют. В правой прессе, поднявшей свою голову в конце лета 1917 г. владыку именовали «львовцем» и «церковным большевиком».

Выборы епископа состоялись и в Туле, хотя эта епархия не относилась к числу беспокойных или «неблагополучных». Более того, местное духовенство проявляло определенную инертность во взглядах. Так, в «Епархиальных ведомостях» появилась статья некоего прапорщика Гастеева, упрекавшего церковных деятелей в пассивности. Как пример он приводил рассказ о том, что на празднике Свободы в Туле 1 мая на плакате красовалась надпись: «Ау! Ау! Ау! Попы, где вы?» Съезд духовенства и мирян прошел в Туле только в мае в спокойной обстановке, хотя там и звучали «укоризненные речи» в адрес Парфения (Левицкого). Сам преосвященный еще 10 мая подал прошение об освобождении его от управления епархией. «Болезни лишили меня возможности проходить службу Церкви Христовой», — писал он в Синод. Определением от 25 мая Парфений был уволен.

В Туле, по сообщению местной церковной газеты, эта новость «глубоко опечалила» духовенство. В городе состоялись торжественные проводы преосвященного, ему поднесли «ценную художественной работы» икону и благодарственный адрес.

А 22—23 июля, одновременно с выборами представителей на Поместный собор, состоялось и избрание нового архиерея. Подавляющим большинством, «почти единогласно» на кафедру был избран викарий епархии епископ Иувеналий (Масловский). Он получил 417 голосов из 482. Об этом эпизоде сохранилось два архивных документа: дело об увольнении Парфения и дело об избрании Иувеналия. В них крайне сухо излагаются события в Туле. Можно предположить, что добровольный уход Парфения действительно произошел вследствие его болезни. И до своего увольнения, судя по сообщениям «Епархиальных ведомостей», он часто пропускал архиерейские богослужения по состоянию здоровья. Избрание же Иувеналия подавляющим большинством голосов, а также отсутствие каких-либо внятно выраженных протестов позволяют сделать вывод о практически бесконфликтных выборах.

Скандальные выборы в Рязанской епархии

Выборы в Рязанской епархии получили наиболее скандальный характер, распутывать последствия которого Синоду пришлось до конца года. Вскоре после революции Рязанский архиерей Димитрий (Сперовский) был в буквальном смысле выдворен из епархии по требованию Исполнительного комитета, поскольку он своими «выступлениями перед паствой сильно волнует население». Архиерею был дан трехдневный срок, чтобы покинуть город, иначе ему грозил немедленный арест.

Такое отношение владыка заслужил прошлой «реакционной» с точки зрения революционного сознания деятельностью. После же переворота Димитрий признал новый строй и на празднике «Свободы» 12 марта «горячо призывал к всемерной поддержке Временного правительства». На общем собрании духовенства владыка заявил, что Церковь может существовать при любом общественном строе, отметив, что во время «народовластия» в Новгороде был «церковный расцвет». По поводу своего возможного увольнения Димитрий сказал, что ему это даже «приятно, ибо управлять при настоящих событиях тяжелый крест».

Прибыв в столицу, преосвященный 20 марта написал прошение об отставке. Однако Синод отставку не принял и предоставил Димитрию двухмесячный отпуск. Обязанности епархиального архиерея временно были возложены на викария епископа Амвросия (Смирнова).

Следует отметить, что на первом экстренном епархиальном съезде духовенства и мирян, открывшемся 22 марта, было заявлено, что «духовенство давно ждало государственного переворота, уверенное, что при этом перевороте падут цепи рабства его подчинению единоличной воли». Таким образом, рязанское церковное общество недвусмысленно заявило о своем довольно радикальном настрое. На съезде говорилось и о «темной роли» консистории и о том унижении, которое испытывало там духовенство. Съезд признал также необходимым иметь «выборного епископа». От имени председателя съезда священника Иоанна Чернобаева в Синод было направлено прошение об удалении епископа Димитрия как «остатка старого строя».

Епископ Амвросий, начав управлять епархией, быстро вступил в конфликт с епархиальным бюро, избранным съездом духовенства, главную роль в котором играли священники Покровский и Чернобаев. Данное бюро, по словам архиерея, «продолжает сеять смуту и анархию и узурпирует власть». Преосвященный просил Синод прислать «доверенное лицо для расследования дела».

Между тем обстановка в Рязани после отъезда Димитрия не только не стабилизировалась, а наоборот, накалялась. В епархии, по сути, сложилось настоящее двоевластие. Епархиальное бюро действовало параллельно с консисторией и епископом Амвросием. Принципиальным стал вопрос и о том, кого поминать за богослужением, Амвросия или Димитрия. В некоторых приходах, по сообщению печати, священнослужители даже подвергалась насилию со стороны прихожан за неправильное, по их мнению, поминовение. Поступали в столицу и письма в защиту епископа Димитрия. Так, в одном из них сообщалось о причинах его изгнания, что это «надумали проклятые жиды, слово его было для них нож острый». По поводу писем в защиту Димитрия Исполнительное бюро съезда сообщало обер-прокурору, что подписи под ними собираются «даже с угрозами», а подписавшие «явно не отдают себе отчета в том, что тем самым они отказываются от дарованного им права свободного выбора себе епископа».

Так как Синод не прислал в Рязань ревизора из столицы, Амвросий стал просить перевода в какое-нибудь более спокойное место. 6 мая Синод освободил его от управления епархией и назначил на место Амвросия бывшего Московского викария, епископа Верейского Модеста (Никитина). Последний уже долго докучал обер-прокурору Львову письмами с просьбой направить его «в самые боевые епархии... где необходимо быстро поставить церковную жизнь на новые рельсы». Викарием в Рязань назначили епископа Павла (Вильковского), до этого служившего в Орле, где он проиграл схватку за власть с исполнительным комитетом местного духовенства.

Интересно отметить, что борьба за место епархиального архиерея началась сразу же после того, как епископ Димитрий покинул Рязань. 14 мая местное церковное издание, сменившее название с «Рязанских епархиальных ведомостей» на «Голос свободной Церкви», более, как представлялось тогда, подходящее переживаемому моменту, поместило заметку под названием «Кандидатура во епископы». В ней сообщалось о необычной активности, замеченной в уездном городе Сапожке. Служащие местного духовного училища выдвинули кандидатом на рязанскую кафедру своего смотрителя архимандрита Серафима. Его сторонники отпечатали 1500 агитационных воззваний, а «сторож обошел с подписными листами, из двора в двор, весь г. Сапожок. Пропаганда прошла очень успешно, подписали все знающие и не знающие Серафима».

Одна из таких листовок сохранилась в фондах Синода. Датирована она 12 апреля: «Ввиду того, что скоро предстоят выборы архиерея, — сообщалось в ней, — позвольте ознакомить вас с одним из достойнейших кандидатов». Далее следует характеристика Серафима как человека «прогрессивных и независимых взглядов». В листовке утверждалось, что архимандрит хорошо знает быт и нужды рядового духовенства и «является истинной слугой Церкви Христовой и нашего обновленного дорогого отечества». После данной фразы в экземпляре листовки приписка карандашом: «Хорошо обновили!»

На следующий день в Рязани начал работу новый съезд духовенства и мирян. Перед началом его работы у здания женского епархиального училища собралась «порядочная толпа, в основном женщин, находившихся в состоянии «крайнего возбуждения», скандировавших: «оставьте Закон Божий», «дайте пастырям учить», «дайте архиерея». Дискуссии о судьбах церковно-приходских школ и о преподавании Закона Божьего начались фактически сразу после революции. Указом правительства от 20 июня они были переданы в ведение Министерства просвещения. Данный указ вызвал наиболее серьезный конфликт Церкви и Временного правительства. Очевидно, что реакция рязанских женщин была вызвана слухами о секуляризации начального образования.

Съезд, председателем которого избрали директора Сапожковской гимназии С.И. Веселовского, проходил в накаленной обстановке. Сильно проявилось противостояние духовенства и мирян. Вместе с тем съезд принял важное постановление по поводу властных структур епархии. Высшим органом церковно-епархиального управления был объявлен съезд клира и мирян, которому отдавалась «вся полнота власти в епархии». Епископ, который должен был выбираться на съезде, таким образом, терял полноту епархиальной власти.

Архиерея съезд выбирать не мог, так как Синод затягивал увольнение епископа Димитрия, однако все чаще звучало имя главного кандидата на этот пост — архимандрита Серафима (Руженцева). Деятельным сторонником его был и председатель съезда Веселовский. Вскоре в прессе появились сообщения от делегатов съезда с разъяснениями по поводу выдвижения Серафима на кафедру епископа. Инициатива этого выдвижения приписывалась в них не группе «служащих училища, а лицам совершенно свободным от всяческих влияний о. смотрителя». В статье расписывались положительные качества архимандрита, бывшего до этого приходским священником в Стрельне, при дворе великого князя Дмитрия Константиновича. Этот «неудобный» для 1917 г. факт биографии интерпретировался в статье в пользу Серафима: «Род великого князя Константина Николаевича всегда был известен своим передовым направлением». Далее следовало перечисление заслуг этого рода — отмена крепостного права и в «недавнем прошлом и содействие в освобождении России от влияния темных сил».

Вторым реальным кандидатом мог быть временно управляющий епархией епископ Модест. Поначалу он был доволен своим назначением в Рязань и писал обер-прокурору Львову, что «удовлетворен отношением ко мне Рязанской епархии, где благодаря Вашему доброму сердцу я нашел временную службу... желаю остаться на службе и в Рязани, аще буду выбран». Однако вскоре епископ, видимо, трезво оценив предвыборную ситуацию, изменил свое решение: «Своей кандидатуры на Рязанскую кафедру я не разрешил ставить, — писал он Львову. — Мне отъели шею в Москве интриги Восторгова, для Рязани шеи почти не осталось. я предпочел не дразнить гусей и не ставить своей кандидатуры. Бог с ней, с Рязанью».

В конце мая в Рязани прошел и монашеский съезд, на котором были представители всех 28 обителей епархии. Тут никаких кандидатур на епископскую должность не выдвигалось. Делегаты желали скорейшего возвращения Димитрия, о чем ему и была направлена соответствующая телеграмма.

Между тем 17 июня последовало определение Синода об увольнении епископа Димитрия. Препятствий для проведения выборов не было, и Синод благословил съезд духовенства и мирян для выборов кандидата в епископы.

Епархиальный съезд приступил к обсуждению кандидатур, которых вначале оказалось четыре: смотритель духовного училища протоиерей Лавров, архимандрит Серафим, преподаватель Рязанской духовной семинарии протоиерей Алфеев, ректор Саратовской семинарии архимандрит Борис. Выдвинут был и только что уволенный епископ Димитрий, однако вскоре последовало разъяснение председателя съезда Веселовского, что «выдвигать его нельзя, ибо в случае провала можно повредить ему в том, что его могут лишить пенсии». Викарный епископ Павел также снял свою кандидатуру — «как человек малознакомый Рязанской епархии».

Двадцать второго июня в Покровской церкви при женском духовном училище прошли выборы епископа. Большинство голосов получил архимандрит Серафим. Соответствующий акт о прошедших выборах был направлен в Синод на утверждение. Удовлетворенный результатом Серафим уже давал интервью местной газете. Но не все были довольны таким результатом выборов. Викарный епископ Павел, в лице которого Серафим нашел опасного врага, направил послание в Синод, в котором всячески дискредитировал прошедший съезд. По его словам, никакого предварительного объявления о выборах не было, в результате чего на съезде присутствовало не более 200 выборщиков. Отмечалось и о проявленных съездом «в чисто партийных видах поспешности и явной незаконности». Павел предлагал Синоду «отменить незаконные выборы и назначить новые».

Оценивая роль временно управляющего епархией епископа Модеста в проведении выборов, Павел писал, что и он «не без греха»: «бедная Церковь наша, если она находится в руках подобных правителей. По-видимому, и добрый даже, но капризный... притом человек до мозга костей своекорыстный, которому нет никакого дела для общей пользы. Для чего ему мало было родиться хохлом, надо было сделаться московским толстосумом, который буквально не знает, куда ему деньги девать». По словам Павла, Модест вначале довольно активно выдвигал свою кандидатуру, но «когда ему доложил кто-то, что там уже все налажено за другого кандидата, он с великим на весь город скандалом явился на съезд, прочитал свою очень маловразумительную декларацию. и уехал в Москву». Правда, через два дня Модест снова приехал в Рязань и помирился со съездом, «но свою кандидатуру в епископы то ставит, то не ставит».

Синод полностью принял аргументацию епископа Павла: определением от 10 июля состоявшиеся выборы были отменены. «Во избежание возможности нарекания в святом деле избрания епископа признается необходимым назначить новые выборы», — указывалось в определении. Для наблюдения за новыми выборами, назначенными на 9 августа, в Рязань был командирован архиепископ Тамбовский Кирилл (Смирнов).

Собравшийся в августе епархиальный собор (в документах он иногда именовался просто съездом) был гораздо более представительным. Сторонникам бывшего Рязанского архиерея Димитрия удалось на этот раз выдвинуть своего кандидата. Так, бывший епархиальный миссионер И.П. Строев по пунктам указал три заслуги Димитрия: «Сплотил около себя любителей церковного благочестия. его окружает ореол мученичества, потому что он обесчещен жидомасонами, неверующей интеллигенцией, которую обличал. Он миротворец, потому что ушел с кафедры ради мира.»

Были даже предприняты попытки сделать заявление о недопустимости самих выборов ввиду незаконного изгнания Димитрия. Однако архиепископ Кирилл быстро прервал такие рассуждения, так как он не был уполномочен разбирать этот вопрос и приехал сюда для производства выборов. По его словам, для возвращения Димитрия на кафедру сейчас «есть один законный способ — это вновь его избрание».

В первом туре никто из кандидатов не набрал абсолютного большинства. Во время второй баллотировки Серафим получил 237 избирательных и 170 неизбирательных голосов, а Димитрий — соответственно 170 и 215.

Окончательное решение оставалось за Синодом. Вечером 17 августа по телефону из Москвы в редакцию местной церковной газеты было передано сообщение о том, что Синод утвердил прошедшие выборы. Однако немногочисленных противников Серафима это не смутило. Основным организатором протеста снова стал епископ Павел, назначенный временно управляющим епархией. «Утверждение выборов архимандрита Серафима, — писал он в Синод, — будет неслыханным беззаконием. То, что это были не выборы, а организованный всеми известными здесь лицами захват власти и святительского престола, который принадлежит изгнанному анархией из города епископу Димитрию».

Пришло в Синод и прошение от части духовенства и мирян — «представителей меньшинства Рязанского съезда», как они себя именовали. По их мнению, выборы вообще не должны были состояться, поскольку бывший епархиальный владыка Димитрий был насильственно удален с кафедры: «За архимандрита Серафима голосовали сумевшие взять в свои руки власть еще на первом Рязанском съезде». В прошении была предпринята попытка социального анализа состава группы сторонников архимандрита: «Многие из них далеки и во многом чужды церкви, либо из уездных городских дельцов и два-три человека из рязанских иереев, которые демагогически повели за собой малосознательную, но сильную числом группу обывателей деревни и низших клириков, стоявших в епархии за никому не известного новоначального инока Серафима, только потому, что это их партийный кандидат».

В прошении перечислялись и процессуальные нарушения: на предвыборные прения дано было всего полчаса, и именно в это время епископы вслед за Кириллом удалились. А руководство собранием «вдруг оказалось в руках директора Сапожковской гимназии Веселовского, который, по словам авторов записки, неоднократно повторял, что он только и находится на съезде, чтобы провести кандидатуру Сапожковского смотрителя училища Серафима».

Предвыборные прения было решено ограничить 10 минутами, причем выступления за Димитрия прерывались шумом, а сам председатель собрания, «не имевший права высказываться в пользу какого-либо кандидата, восхвалял архимандрита Серафима около 20 минут». Представители «меньшинства» описывали предвыборную стратегию самого архимандрита, который выставил свою кандидатуру, когда преосвященный Димитрий еще не был уволен, при этом его действия сопровождались «самой беззастенчивой саморекламой». Обвинили Серафима и в том, что в Рязани он поселился в одном общежитии со своими избирателями, по «целым неделям допуская самые неожиданные способы сближения с мирянами и низшими клириками и не стесняясь подолгу расхаживать с ними по коридорам, раскуривая сигары и папиросы».

В прошении чувствуется рука епископа Павла, который, судя по тексту, всего лишь «всецело присоединился к заявленному ходатайству». Павел продолжал и от своего имени бомбардировать Синод письмами и телеграммами и даже предпринял специальную поездку в Москву. Теперь он обвинил Серафима и в денежных расходах «на многочисленные рекламы и объявления». А сам епархиальный собор был, по его мнению, «театром веселых безобразий и беспорядков».

Ситуация окончательно запуталась, когда неожиданно подал свой голос бывший рязанский епископ Димитрий, проживавший в Иверском монастыре на Валдае. В своем письме Серафиму он искренне поздравлял того с назначением на кафедру и призывал на него Божье благословение: «До меня дошли, — писал он, — слухи, будто бы некоторые мои нерадивые почитатели готовы выступить в защиту меня с насильственными эксцессами против моего преемника, но я, узнав это, послал им письмо с угрозами анафемы и проклятия от моего имени тем, кто дерзнет оспаривать моего преемника». Димитрий сообщал, что он очень доволен своей жизнью на Валдае и ушел он на покой по прошению, а возвращаться в Рязань не стремится, поскольку там, «кроме смерти и пыток, ничего доброго для себя не предвидит».

Это письмо, содержание которого стало быстро известно в Рязани, могло в корне изменить ситуацию противостояния. Ведь противники Серафима выступали от имени «неповинно изгнанного» епископа Димитрия, а он теперь грозил им анафемой и проклятиями.

В дело снова вступил Павел, отправив послание Димитрию с разъяснением ситуации. Тогда и Димитрий изменил тон. По его словам, первое прошение об увольнении он подал в Синод «не совсем добровольно, а под давлением обстоятельств и бывшего обер-прокурора Львова, который принудил меня написать первое прошение в своем обер-прокурорском кабинете в Синоде. Но по этому прошению Синод меня не уволил, а дал только двухмесячный отпуск. Второе прошение я послал из Иверского монастыря уже добровольно, но все-таки под влиянием известий из Рязани, что меня многие не желают видеть... я всегда считал свою паству немногочисленной горсткой людей. Конечно, в мирное время я бы еще не поспешил уходить на покой, хотя давно об этом мечтал».

О себе Димитрий сообщал, что живется ему очень хорошо и в «интересах личного блага и спокойствия я ни за что бы не хотел расстаться с валдайским раем». Правда, преосвященный сообщал, что если его все же назначат снова епархиальным архиереем, он, как монах, подчинится высшей церковной власти. По поводу же своего письма Серафиму он писал, что ответил ему «любезным письмом с благословением, я иначе не счел возможным поступить, ибо это было бы невежливо».

Между тем хиротония Серафима в епископы была назначена на 27 августа. В Рязани ждали приезда представительной делегации с Поместного Собора во главе с Московским митрополитом Тихоном. Но буквально накануне была получена телеграмма с определением Синода о «приостановке определения о рукоположении в сан епископа Серафима». Для расследования прошедших выборов Синод назначил ревизию во главе с епископом Никандром (Феноменовым). В Рязани начался новый виток борьбы за церковную власть. Его можно уверенно связать с активной деятельностью епископа Павла.

Сам Серафим написал письмо своему главному противнику, в котором сообщал: «Я лишен возможности посетить Вас, так как Вы стали во главе той группы лиц, которые упорно агитируют против меня. Ваша поездка в Москву имела своими последствиями отсрочку моей хиротонии. Двукратное избрание меня, — писал Серафим, — должно хорошо показать. что епархия на моей стороне. Агитацию за Димитрия ведут 5—6 человек, лично заинтересованных. Я думаю, что вследствие незнакомства с Рязанской епархией вы введены в заблуждение недобрыми людьми». «Вы сами находитесь в величайшем заблуждении и в величайшей прелести, — отвечал в тот же день своему оппоненту епископ Павел. — Я нисколько не сомневаюсь, что в настоящее смутное время Вы найдете немало охотников поиздеваться над Святой Церковью и готовых из самолюбия и партийных расчетов стать за какого угодно кандидата».

Далее Павел перешел на патетический стиль древнееврейских пророков: «Но недалек час беспристрастного суда, если не Церкви, то суда истории и суда Божия, потому что те катастрофические потрясения, которые мы переживаем и какие скоро ждут нас, имеют и будут иметь историческое значение и в них сказывается и скажется гнев Божий за все наши беззакония. Тогда Вы и все Ваши рьяные и дерзкие сторонники, восставшие на Бога, понесут заслуженную кару». В заключение Павел, видимо, решив не дожидаться суда истории, предупреждал Серафима: «Если я узнаю что Вы опять... начнете старую агитацию. то я немедленно осуществлю свое право епископа. Довольно терпения».

Между тем следственная комиссия епископа Никандра начала свою работу, опрашивая свидетелей. Выяснилось, что многие в епархии действительно не желают возвращения епископа Димитрия. Так, например, священник Доброхотов поделился впечатлениями, которые производили на него проповеди бывшего епархиального владыки: «Все его поучения были направлены против евреев, масонов. и против интеллигентского класса, не щадил он даже такого высокого учреждения, как Государственная дума». Построение поучений Димитрия, по словам священника Доброхотова, действительно было оригинально. В заключение своей проповеди преосвященный обычно трижды произносил анафему каждой партии, начиная с октябристов и кадетов и заканчивая социал-демократами. «И это было не минутное раздражение, не единичный случай, это была система. на необразованную публику она действовало чарующе», — заканчивал свой рассказ священник.

Среди прочего Никандр писал в своем отчете в Синод: «Не совсем справедливо заявление жалобщиков», будто избиратели от 11 городов Рязанской губернии не знали Серафима. Более того, по мнению епископа, «бесспорно можно сказать, что личное присутствие архимандрита Серафима среди делегатов повернуло выборы в его сторону». Касаясь процедуры самих выборов, Никандр привел показания некоего Докукина, который говорил, что случайно принял участие в подсчете записок: «Я прочел кучку записок числом до пятидесяти, из них в пользу Димитрия наполовину, что меня вполне радовало. Однако такой пропорции не оказалось среди тех записок, которые подсчитывали Веселовский и Добронин. Не успел я выразить свое желание проверить подсчеты и остальных записок, как вдруг слышу, Веселовский говорит, держа записки в руке: “Ну а теперь можно их разорвать”. Я удивился такой поспешности».

Похоже, что сам Никандр не особенно доверял этим показаниям. По его мнению, «эти показания стоят особняком. Проверить истинность их теперь действительно нельзя». Так, например, другой свидетель, Кораблев, показал, что при разборе записок присутствовало много лиц, расположившихся вокруг длинного стола. Здесь были сторонники всех кандидатов, окруженные большим количеством членов собора. Таким образом, налицо был двойной контроль. Записки были собраны в одно место, и по одной брались участниками подсчета, развертывались и подавались преосвященному Кириллу. Прочитав их вслух, Кирилл отдавал ее тому из участников... который собирал с фамилиями данного кандидата». Это свидетельство подтверждается и рапортом в Синод самого Кирилла — одного из самых авторитетных иерархов Российской Церкви, который не нашел никаких нарушений в процедуре голосования.

Среди допрошенных следственной комиссией был и сам архимандрит Серафим. По его словам, никакой агитации против Димитрия он не вел и в удалении его с кафедры не участвовал. О его отъезде из Рязани сам Серафим узнал из газет. «Епископом стать я желал не из честолюбия, а из желания в наше тяжелое время всеми силами послужить святой Церкви», — утверждал архимандрит. Касаясь обвинений в предвыборных манипуляциях, он заявил, что «незаконными средствами агитации не пользовался». Более того, «для мира церковного, — говорил Серафим, — я готов отказаться от хиротонии, если преосвященный Димитрий согласится на возвращение в Рязань и если его возвращение не вызовет смуту».

Проведя расследование, епископ Никандр в своем рапорте в Синод пришел к несколько неожиданному выводу: «С точки зрения правил Святейшего Синода. выборы должны быть признаны неправильными и по букве и по духу правил». В заключение епископ сделал интересное наблюдение: по его мнению, выборы «вызвали в епархии смуту и доселе волнующее ее разделение на две партии. Одни, и преимущественно миряне, главным образом жители Рязани, настойчиво желают возвращения епископа Димитрия, другие, и преимущественно духовенство, главным образом либеральное, не менее настойчиво желают епископом архимандрита Серафима».

Выводом о неправильности выборов больше прочих был доволен епископ Павел, который тем временем вел активную политическую борьбу в епархии. Так, он даже написал специальную брошюру «Почему незаконно избрание архимандрита Серафима на Рязанскую кафедру». Свой рассказ о церковной смуте в Рязани Павел начинал с удаления епископа Димитрия, в котором обвинил епархиальное бюро во главе со священниками Покровским и Чернобаевым. Они обвинялись в подкупе губернского исполнительного Комитета, которому преподнесли в дар 10 тысяч рублей на «укрепление свободы». Комитет «не оставил Димитрия в покое» и производил у него обыски, после чего предъявил ультиматум: покинуть Рязань в трехдневный срок. «В течение которого, впрочем, не раз звонили по его телефону: “Когда же ты уедешь?”» По словам Павла, епархиальное бюро захватило в свои руки и местную церковную прессу, и консисторию, проведя на все должности в епархии своих ставленников. «Пусть председатель бюро Покровский скажет нам, — иронизировал епископ, — какими прихотями свободного голосования в члены консистории оказались избранными не только прежде всего он сам, но и его родственник Мелихов».

Обрисовав ситуацию, сложившуюся к моменту выборов, Павел подробно описал манипуляции сторонников Серафима. По его словам, депутатов, проживающих в епархиальном училище, «не только хорошо кормили, но желающих и хорошо поили. Никогда не торговала так епархиальная лавка вином, как в дни съездов». Одним из главных обвинений сторонников архимандрита было использование ими в своих интересах светских органов власти. По словам Павла, они обращались к Городской думе и к местному бюро кадетской партии и «даже забегали к товарищам». (Возможно, намек на обращение сторонников Серафима к эсерам или социал-демократам. Слово «товарищ» в консервативной среде часто использовали с негативным оттенком.)

Во всяком случае, возвращения в Рязань епископа Димитрия активно не желала местная революционная общественность. Так, 1 сентября Губернский комитет спасения революции Советов солдатских, рабочих и крестьянских депутатов заявил, что «во имя сохранения спокойствия в губернии возвращение в Рязань епископа Димитрия, явно реакционного деятеля, ни под каким видом допущено не должно быть». Такое заявление было, безусловно, связано с обострением общеполитической борьбы и активным поиском «контрреволюции», вызванной «делом» Корнилова.

Двадцать второго сентября в местной газете появилось открытое письмо епископу Павлу от членов епархиального бюро «и других служащих лиц по духовно-учебным заведениям». В нем содержался протест против вышеупомянутой брошюры Павла. Последняя, по их словам, активно распространяется по епархии, в том числе и самим епископом, который якобы сам после богослужений раздает ее прихожанам. Все содержание данного произведения объявлялось клеветническим и не заслуживающим доверия. «Каждая фраза Ваша Вами легко придумана и поэтому легко опровергается», — отмечалось в письме. Конкретных опровержений в нем, однако, не содержалось; Павла же просто выставляли противником выборного начала.

Епископ был не тем человеком, который мог промолчать. Вскоре последовало его ответное открытое письмо на «открытое» письмо «анонимных авторов». «Я никогда не был, — писал Павел, — другом льстецов и лакеев старого строя, считаю и теперь своим епископским долгом обличать с негодованием лакеев и льстецов демократии... Господа от демократии не прочь иногда поставить нам своих лакеев “за место архиереев”». С тонким, но злым юмором Павел выставлял своих противников как людей, утративших в себе церковное сознание и «безнадежно запутавшихся в идеях “нового права”, переварить которое их мозги не в состоянии». Именно поэтому, считал епископ, они и преследовали всех несогласных с их «трафаретом церковной реформы».

Далее епископ останавливается на проведении таких реформ в Рязани: «Секретаря и членов консистории долой, ректора семинарии немедленно уволить, начальника епархиального училища выгнать, епископа Амвросия убрать в 24 часа. За что же, за какие преступления? А “так”, не “соответствуют моменту”». На место их, считал Павел, члены Бюро решили посадить своих родственников и «верноподданных». Не в этом ли, иронизировал преосвященный, и заключается их реформа в Церкви? А далее оставалось только «“увенчать здание”, то есть посадить на архиерейский престол вашего собственного. ставленника». Епископ ждал ответа от своих оппонентов, которого в печатном виде не последовало. Стоит признать, что, вступая в полемику с Павлом, члены Бюро явно не рассчитали своих литературных возможностей.

(Только в мае 1918 г. вышла антипавловская брошюра протоиерея П. Алфеева «Откуда идет разруха в Рязанской церкви?», в которой он на 173 страницах разбирал полемические сочинение епископа Павла и даже обвинял его в ереси. Лучше всего ее характеризуют названия некоторых глав: «Официальные документы — против епископа Павла», «Болезненное самолюбие еп. Павла», «Двуличие еп. Павла», «Еретический взгляд еп. Павла на брак», «Новые клеветы еп. Павла на Чернобаева и других членов Епископского совета», «Психика еп. Павла», «Вероломное предательство — душа еп. Павла».)

Несостоявшийся архиерей Серафим в письме неизвестному высокопоставленному владыке писал, что епископ Павел, пользуясь правами управляющего епархии, «обратил меня в преступника, под угрозой анафемы запрещая мне агитацию, разъясняя, что агитацией сочтет всякое обращение к людям. Епископ Павел, афишируя свое товарищество с Вашим Высокопреосвященством и преосвященным Никандром, грозит меня уничтожить и устно и печатно называет меня самозванцем, насильником, Иудой... лакеем революции». «За что»? — возмущался Серафим. «Это письмо есть первое мое выступление против него, прежней моей жизни он не может знать». Далее Серафим рассказывает о своей семнадцатилетней церковной деятельности и что он никогда «не испытывал подобного унижения». По его словам, он не был честолюбцем и монашество принял не из карьерных соображений, «а по смерти жены». В епархии же на него клевещет кучка людей, которых и «раньше называли темными силами». «Я считаю, что устранение меня от хиротонии равносильно моей смерти церковной и общественной», — заканчивал свое письмо Серафим.

Тот факт, что Серафима все-таки поддерживало большинство местного духовенства, доказывает резолюция очередного съезда, состоявшегося в октябре. Съезд вновь просил Синод утвердить двукратно избранного архимандрита Серафима. Иначе считал временно управляющий епархией епископ Павел, который в «войне» против Серафима и его сторонников стремился заручиться поддержкой влиятельных иерархов. «Знаю, что Вы сочувствуете. в деле заступничества. епископа Димитрия, — писал он архиепископу Арсению (Стадницкому). — Если нужно будет, дайте мне свой добрый отеческий совет в том, конечно, не легком деле, какое по делу епископа и из любви к Святой Церкви принял я на себя».

Неизвестно, дождался ли Павел «отеческого совета», но 24 октября он своей властью «за тяжкие грехи. предательство церкви Божьей, лжесвидетельство от ее имени против своего архипастыря в угоду народному мятежу и самоуправству безответственных лиц» запретил в служение архимандрита Серафима и священников Покровского и Чернобаева. Священник Чернобаев писал в Синод, что вечером 25 октября до него довели данное распоряжение Павла и потребовали «весьма срочно» подписку о чтении указа. Сам он называл обвинения в свой адрес несправедливыми и клеветническими, прося церковные власти «расследовать дело, восстановив мои права, а дорасследования оградить мою честь и доброе имя от подобных инсинуаций».

В Синоде такое самоуправство епископа не одобрили, наказанные им лица вскоре были восстановлены в своих правах. Павлу поставили на «вид, что, запрещая трех указанных лиц... он действовал без достаточных на то оснований и что в принятии таких мер епископу надлежит быть особо осторожным». Чтобы разрядить ситуацию в Рязани, высшие власти решили «признать неполезным для дела Церкви назначать на кафедру Серафима, а равно и Димитрия ввиду возникших в Рязанской пастве разделений». А 11 ноября в городе встречали своего нового владыку — административно назначенного Синодом архиепископа Иоанна (Смирнова).

Представляется, что вся история рязанских выборов носила бы совершенно другой характер, если бы в ней не участвовал епископ Павел (Вильковский). Опытный политик и в то же время человек острого церковного чувства и яркого литературного таланта, а также разносторонних интересов (он вступил, например, в печатную полемику с известным писателем и публицистом В.В. Розановым), Павел на протяжении всего 1917 года вначале в Орле, а затем и в Рязани вел непримиримую борьбу с «церковной революцией».

Павлу не повезло: в период «смуты» он оказался епископом в двух наиболее беспокойных епархиях. Человек консервативных взглядов, он, по его словам, не мог спокойно наблюдать появление «нового самодержавия организующейся демократии». Можно думать, что действия Павла были обусловлены не столько защитой изгнанного Димитрия, сколько протестом против сторонников архимандрита, использовавших в предвыборной кампании такие непривычные для церковной жизни методы, как выпуск листовок и соответствующую агитационную обработку депутатов.

Вообще, незаурядная и цельная личность Павла, выделяющаяся даже на фоне колоритных фигур епископата того времени, заслуживает отдельного исследования. (Трагической была дальнейшая судьба у этого невероятно литературно одаренного человека: аресты, ссылки и как итог мученическая смерть в 1933 г.)

Правда, следует отметить, что события в Рязанской епархии все же отличаются от аналогичных процессов в других епархиях. Если в других «беспокойных» епархиях основной костяк оппозиции составляли преимущественно низшие клирики, дьяконы и псаломщики, то в Рязани основными противниками уволенного архиерея выступали наиболее видные городские слои местного духовенства и интеллигенции.

Основная причина этого в специфичности деяний епископа Димитрия, который в своей проповеднической деятельности слишком активно конструировал образ врага в виде масонов и интеллигентов. Естественно, что образованной публике это не могло нравиться. Да и сам преосвященный, человек бесхитростный и открытый, возможно, уж слишком пессимистично считал, что его паства в Рязани состоит «из немногочисленной горстки людей». В истории рязанской церковной «смуты» также хорошо просматривается корпоративная солидарность епископата, в конечном счете не позволившая ни одному человеку, не имевшему епископского сана, занять место епархиального архиерея.

Выборы архиереев прошли весной—осенью 1917 г. в 11 епархиях: Черниговской (3 мая) Петроградской (21 мая), Московской (24 июня), Тульской (22 июля), Курской (9 августа), Владимирской (9 августа), Рязанской (22 июня, 9 августа), Харьковской (11 августа), Орловской (12 августа), Саратовской (14 августа) и Екатеринбургской ( 25 мая, 8 августа, 26 октября). В Рязани и Екатеринбурге они не были утверждены Синодом и епархиальные архиереи были назначены туда административно.

Так же административно, еще 8 марта, в Тобольск после увольнения Варнавы (Накропина) был назначен Гермоген (Долганов). Следует кратко осветить ситуацию в Рижской епархии. Так, в августе в Юрьеве (епархия была оккупирована) на съезде духовенства и мирян было решено восстановить Ревельское викарство. Съезд «единогласно» просил назначить туда епископом протоиерея Павла Кульбуша. Однако Синод никаких распоряжений не сделал. Очевидно, главным препятствием являлось то, что протоиерей был женат. Член Поместного собора от епархии Александр Каэлас писал в Синод: «Мы очень желаем, чтобы от Кульбуша пред хиротонией не требовали бы принятия иноческого сана... Однако если Синоду угодно твердо настаивать на бывшей до сих пор практике Русской церкви, не согласной с канонами. то мы. православные эстонцы и сам о. Кульбуш согласны и на это тяжелое условие».

Только после того как в декабре 1917 г. протоиерей Кульбуш развелся с женой (официальная причина — «прелюбодеяние» жены) и был пострижен в монашество, Синод 18 декабря назначил его Ревельским викарием, а 20 января 1918 года и временно управляющим Рижской епархией. Уточним, что духовенство и миряне епархии могли только просить назначить Кульбуша викарием. Право выбора распространялось только на епархиальных архиереев, викарии епархии по-прежнему назначались административно. Следует отметить, что выборы проходили только там, где епархиальный владыка по какой-либо причине оказался уволенным.

Важным является и отношение современников к выборам. Изучая историю русской революции, следует иметь в виду произошедшую резкую перемену в настроениях значительной части общества. Если в марте подавляющее большинство населения переживало настоящую эйфорию по поводу свершившегося переворота, то по мере углубления революции многие стали слать ей проклятия. И это были не только обывательские настроения — такой же процесс пережила и культурная элита русского общества. Все это в полной мере можно отнести к духовенству и церковным деятелям. Если вначале революция была для многих «Божьей милостью», то впоследствии — «деянием антихриста» или в лучшем случае «наказанием за грехи». Такая же перемена произошла с отношением к кумирам революции. Если весной обер-прокурора Львова именовали «светозарным ангелом», то позднее он стал «грубым деспотом и невежественным насильником».

Отношение к выборам также существенно изменилось. Для кого-то вначале это было долгожданное возвращение к христианским первоистокам, кто-то впоследствии видел в них лишь «“чехарду”, когда каждый старается урвать себе кусок пожирней и послаще». Собственно, против выборного начала в Церкви спорить в то время было сложно. Разработчики синодальных правил о выборах, как отмечалось выше, ссылались на мнение В.В. Болотова. Между тем сам выдающийся историк отнюдь не был сторонником выборов. «В настоящее время, — писал он в конце XIX века, — разглагольствия о выборном начале вошли в моду и находят многих сторонников, но я не из их числа... если выбор существовал, но затем отменен, то это случилось не без уважительных причин. Отношения с тех пор до того искажены, что возрождение выбора у нас в России принесло бы столько пользы, сколько разведение виноградных лоз вдоль тротуаров в Петербурге». И если, по мнению Болотова, в древней Церкви выборы велись «образцово», то впоследствии ситуация изменилась на противоположную. Он воссоздал впечатляющую картину истории таких выборов, в ходе которых были подлоги, подкупы, а иногда и «борьба черни с дрекольем в руках заменялась борьбой влиятельных лиц с мешками золота».

Следует отметить, что при избрании низших клириков в России современники констатировали приблизительно такую же картину. Так, например, один из очевидцев писал: «Тяжелые, а иногда прямо жуткие сцены разыгрываются при избрании членов причта. Сцены, которые не могут не вызвать чувства сожаления... Шум, крик, ожесточенная перебранка, а иногда и драка — необходимые спутники голосования. Пишешь и думаешь, когда же все это кончится».

Конечно, при выборах епископата до этого не доходило, но все же образцовыми, особенно в провинции, считать их нельзя.

По мере «углубления» революции церковное движение, особенно среди низших клириков, в некоторых наиболее «неблагополучных» епархиях начинало серьезно беспокоить высшие власти. Так, среди духовенства «появились лица, которые приняли на себя обязанности земских комиссаров. разъезжают по приходам и потворствуют толпе, сеют семена вражды к землевладельцам и призывают к так называемому отобранию земельных имуществ», — сообщал в Синод Орловский епископ. А в одной из епархий появилась «боевая организация псаломщиков», которая под страхом террора требовала от «товарищей» благочинных нового дележа доходов.

Радикализм и законотворчество столичного и особенно провинциального духовенства обычно обгоняли инициативы высшей церковной власти. «Жизнь нас опережала, — признал на Поместном соборе член Синода протопресвитер Н. Любимов, — не успеем сделать распоряжение, получаем вести: там отстранили епископа, тут отцы захватили власть в свои руки. Что было делать Синоду?» Требования введения выборного начала в среде духовенства стали повсеместными. Это отмечали и другие осведомленные современники.

И все же высший церковный орган, несмотря на общий паралич власти в России, сохранял роль решающего арбитра во внутрицерковной борьбе. В результате Церковь не только не развалилась, но и сумела консолидироваться, постепенно изживая крайности революционного времени.

Конечно, выборы проходили в тяжелой обстановке прогрессирующего общенационального кризиса. Сильное давление осуществлялось со стороны общественных организаций (местные комитеты и Советы). Вмешательство таких организаций во внутрицерковные проблемы происходило, несмотря на соответствующий циркуляр главы Временного правительства и противодействие Синода. «Советы солдатских и рабочих депутатов и другие организации вмешиваются даже в выборы игумений для женских монастырей», — с возмущением говорил член Синода протоиерей Ф. Филоненко.

Более того, в некоторых губерниях именно власть таких организаций и была единственной реальностью. От них «бегут и комиссары правительства», — писал обер-прокурору Пермский епископ Андроник. Апофеозом подобных действий стал случай в Харькове, когда комитет сам выработал правила избрания епархиального владыки и требовал руководствоваться только ими. Но если в Харькове атаку комитета удалось отбить, то в Курске представители Совета смогли принять активное участие в выборах.

Само Временное правительство и его представители на местах, как показывают документы, во внутрицерковные дела, как правило, не вмешивались. Однако и защитить церковных лиц от произвола различных комитетов и Советов официальные власти не всегда могли. Вообще же вмешательство в дела Церкви политических и общественных организаций в данный период не имело характера всеобъемлющего диктата, характерного для последующей эпохи. Более значимую роль для выбора того или иного кандидата имели его взаимоотношения с рядовым духовенством. Можно определенно сказать, что «архиерей-вотчинник» или «князь церкви» не имел в 1917 г. никакого шанса возглавить епархию.

Механизм выдвижения претендента на кафедру мог быть различным. Кто-то сам активно выдвигал свою кандидатуру, некоторые же церковные деятели, как, например, мирянин Н.И. Знамировский — узнавали о своем выдвижении только из телеграмм. Следует отметить, что выдвижение на епархиальную кафедру мирян — явление исключительное в истории Русского Православия. Однако характерно, что даже у консервативных историков тогда не возникало сомнения в каноничности данной практики. Вместе с тем в ходе выборов ни один кандидат, не имевший сана епископа, так и не стал епархиальным архиереем. Тут, возможно, сказалось как отсутствие прецедента, так и определенный страх части выборщиков перед возможностью иметь своим архиереем мирянина или представителя белого духовенства.

Так, например, в Москве после проведения второй баллотировки часть делегатов Собора из простых крестьян, по сообщению газеты «Московский голос», «облегченно крестилась — хорошо, что барина не выбрали». А присутствующий на данных выборах в качестве делегата от прихода академик А.И. Соболевский писал своему коллеге И.С. Пальмову: «Москва выбрала себе митрополита, человека подходящего, не ведшего никакой агитации... Конкурентом был А.Д. Самарин, все время находившийся лично, присутствующий и при беседах, и при голосовании, и при подсчете голосов. Как ни странно, он чуть-чуть не был выбран. Сильное впечатление на собравшихся произвел вопрос одного делегата-мужичка. Он слушал, слушал доводы за Самарина и вдруг спросил: “Ну выберем Самарина, приеду я к себе; меня спросят, кого выбрали? Что скажу: выбрали помещика в пиджаке”».

Сыграла свою роль и некая солидарность епископата, особенно заметная в истории екатеринбургских и рязанских выборов.

Утверждение результатов выборов в 1917 г. носило двухступенчатый характер. Первым свое решение высказывал Синод, затем Временное правительство, хотя утверждение избранного епископа светской властью имело формальный характер: все решения Синода были подтверждены. Епархиальный владыка вступал в свои права с момента определения Синода. Утверждение решений церковной власти властью светской являлось последним реликтом еще не порванной окончательно связи государства и Церкви.

Не совсем ясны принципы, которым следовал Синод при утверждении выборов. Так, например, официальными причинами непризнания выборов в Рязани и Екатеринбурге стало как отсутствие кворума, так и неполучение ни одним из кандидатов абсолютного большинства. Но в то же время в документах, присланных из Владимира, нет упоминания ни о числе присутствующих на съезде, ни о результатах двух баллотировок, а лишь констатируется окончательная победа архиепископа Сергия. В Чернигове избрание вообще произошло еще до официального увольнения прежнего архиерея.

В изученных материалах хорошо заметно отличие провинциальных церковных выборов от столичных. В провинции сильно политизированное духовенство прибегало к таким официально запрещенным средствам, как дискредитация неугодных кандидатов, в ходе которой оно часто стремилось заручиться поддержкой светской власти. Другими словами, по выражению историка Б.И. Ко-лоницкого, духовенство использовало «современные методы политической мобилизации». Если к власти в Петрограде и Москве пришли церковные «идеалисты» Вениамин и Тихон, то в провинциальных епархиях победу на выборах получили опытные политики, не чуждые и социальной демагогии, такие как Серафим (Остроумов), Сергий (Страгородский) и архимандрит Серафим (Руженцев) — будущий обновленческий митрополит.

Возраст архиереев, пришедших к власти в результате выборов, был относительно молодым и составлял в среднем 45 лет, в то время как средний возраст уволенных был 59 лет.

Трудно предположить, в какие формы вылился бы процесс выборов, сохранись он в Церкви. В рассматриваемый же период выборы стали, по моему мнению, фактором консолидации Церкви и легитимации власти епархиальных архиереев. Избранного владыку уже нельзя было рассматривать ставленником «темных сил». Можно уверенно сказать, что об избрании столичных иерархов, а в ноябре 1917 г. и патриарха знала вся православная Россия. В результате выборов к власти пришли многие авторитетные деятели, не только определившие весь процесс развития Русского Православия в XX в., но и способствовавшие выживанию Церкви в условиях антирелигиозного государства.

Избрание патриарха произошло на фоне революционных событий октября — ноября 1917 г. Еще летом казалось, что избрание патриарха невозможно: Предсоборный Совет в своем большинстве выступал за коллегиальный орган управления Церкви. Однако уже к концу лета 1917 г. церковное общество стало праветь. Виной тому были участившиеся акты антиклерикализма, а то и просто хулиганства по отношению к церковной собственности и самому духовенству, которые начались задолго да прихода большевиков к власти.

Между тем сменилась и церковная власть: новый обер-прокурор Синода А.В. Карташов, вскоре ставший первым министром вероисповеданий, в отношении церковных деятелей был более сговорчив и мягок, чем его предшественник. Но ситуация в епархиях продолжала ухудшаться.

Архивные материалы и периодическая печать да уже и опубликованные источники 1917 г. позволяют сделать вывод, что масштабы различных антиклерикальных и антицерковных акций в среде крестьянства и солдат могут напомнить карнавальные глумления эпохи 1930-х годов. Так, например, солдаты Гвардейского корпуса, квартировавшие в Ново-Почаеве, не только устроили погром в самом городе, но и разгромили лавру; как сообщал начальник корпуса, они «переоделись в священнические ризы и начали кощунственное богослужение».

В сентябре ограбили Китаевскую пустынь Киево-Печерского монастыря. Причем ворвавшиеся в пустынь молодые люди 18—20 лет были вооружены револьверами и кинжалами и пытали настоятеля пустыни архимандрита Онисифора, прижигая ему пятки. В октябре того же года в Псковской епархии расквартированные солдаты и местные крестьяне разграбили и разгромили Николаевскую женскую общину. По словам начальницы общины, солдаты и крестьяне, «громилы» входили в церковь и «алтарь в шапках и сквернословили».

Наиболее показательный случай был в Пензе, где местные крестьяне разгромили Ново-Серафимовскую пустынь, устроив, по словам местного благочинного, «неслыханное кощунство: начисто выломали пол, двери, косяки, оконные рамы, в алтаре тоже пол выломан, весь престол уничтожен, жертвенник тоже, ни люстры, ни икон в иконостасе, ни царских дверей... иконостас местами изрублен топором, во всей церкви, кроме стен, ничего не осталось. В зданиях корпусах тоже все расхищено, нет ни косяков, ни окон, ни дверей, ни полов, ни потолков, на трех зданиях даже крыша содрана и увезена; все печи разрушены, расхищение продолжается до сего времени». В погроме, сообщал благочинный, участвовали три местных села. Хорошо и без большевиков «любили» благочестивые крестьяне Православную Церковь.

Будущий советский патриарх, в то время епископ Алексий (Симанский) под влиянием поведения крестьян в отношении Новгородского Хутынского монастыря писал митрополиту Арсению: «Словом, народ-богоносец дает себя чувствовать во всех областях». Это изречения можно распространить и не только на Новгородскую епархию.

Открытие Поместного Собора Российской Церкви в августе 1917 г. стало важнейшим церковным событием.

Горячие дискуссии в связи с выборами патриарха совпали с Октябрьским переворотом в Петрограде. Голоса Поместного собора разделились: 146 человек голосовали за восстановление патриаршества, 120 — против при 12 воздержавшихся. И, как совершенно справедливо пишет современный исследователь, противников избрания патриарха нельзя рассматривать какими-то предшественниками обновленчества, как это делается сейчас.

В результате рейтингового голосования первое место в качестве кандидата на патриарший престол занял Антоний (Храповицкий), следующим претендентом шел Новгородский владыка Арсений (Стадницкий), замыкал тройку Московский митрополит Тихон (Беллавин). Что первое место занял Антоний, человек ярко правых взглядов и сторонник власти монашества, не могло не насторожить противников монашеского деспотизма. На Поместном соборе при выборе кандидатов на патриарший престол Антоний получил наибольшее число голосов. А в мае 1918 г., в условиях нарастания национального и церковного сепаратизма на Украине, он смог одержать победу на выборах Киевского митрополита. Об Антонии и при жизни и после смерти писали, используя только черные и белые краски.

Между тем это была сложная и противоречивая фигура, однозначную характеристику которой трудно дать. Автор наиболее нетривиальных воспоминаний об Антонии (Храповицком) архимандрит Киприан (Керн) писал, что он весь «противоречие, весь непоследовательность. И несмотря ни на что, прекрасный, неповторимый, яркий». Антисемитизм в нем уживался рядом с юдофилией, природная доброта — с женоненавистничеством. Многих церковных, да и нецерковных людей смущало также постоянное использование владыкой ненормативной лексики. Антоний крыл матом не стесняясь, что было совершенно не характерно для людей его круга, и даже близкие люди делали ему замечания, впрочем, бесполезные.

Член Поместного собора Алексей Ухтомский, брат епископа Андрея и будущий советский академик, старообрядец-единоверец по своему вероисповеданию, писал своей возлюбленной, что иерархия церкви стремилась «объединиться и забронироваться, не признавая своей вины в прошлых и настоящий бедах». Ухтомский считал, что «утверждению народно-соборного начала в Церкви препятствуют официальные заправилы Церкви с владыками во главе, отнюдь не расположенные что-либо изменить в отношении церковного народа; наоборот, спасение видится им все еще в обеспечении и монополизации власти у иерархии; слышатся чьи-то католические мотивы...» Ухтомский традиционно считал, что усиление и так большой власти епископата представляет собой католическую традицию «папизма», как тогда говорили. Многие считали, что ни к чему хорошему это не приведет и в Православии начинает маячить принятый на первом Ватиканском соборе догмат о непогрешимости папы.

Пятого ноября 1917 г., по жребию, что вполне согласуется с евангельской традицией, патриархом был избран Московский митрополит Тихон. Противники патриаршества вздохнули спокойно, перспектива иметь патриархом Антония (Храповицкого) пугала многих. Слишком была неоднозначна его репутация как яркого черносотенца и антисемита. Такая репутация Антония была во многом несправедлива.

Сторонников церковного либерализма и соборности могла пугать и фигура второго по популярности иерарха, митрополита Арсения (Стадницкого). Яркий, красивый, образованный, Арсений считался сторонником «просвещенного абсолютизма», как тогда говорили. Арсений был поклонником церковной старины, всеми силами содействовал сохранению церковных древностей в Новгороде. Будущий патриарх Алексий (Симанский) вспоминал, как Арсений обругал его, когда тот позволил себе перепланировать свою келью в Новгороде. «Это же древность это XVI век, это нельзя трогать».

Его реплики и замечания в резолюциях и письмах и выступления на Соборе характеризуют его как одного из самых выдающихся архиереев Русской Церкви не только за данный период. Можно осторожно сказать, что это была бы самая лучшая кандидатура на патриарший престол. Нельзя представить, чтобы Арсений матерился, как Антоний (Храповицкий), или рассказывал анекдоты, как Тихон (Беллавин).

Третий кандидат, на которого и пал жребий, был фигурой менее популярной. Тихон был скромным человеком и никогда не претендовал на первые роли в Церкви. За доброту, искреннюю церковность, чувство юмора его уважали церковные люди разной политической ориентации. Тихона просто любили, и любили все. Его анекдоты и афоризмы становились общеизвестными. Наиболее широко известен один: когда при строительстве первого мавзолея Ленина повредили канализационную трубу и в здание попали нечистоты, Тихон сказал: «По мощам и елей».

Он устраивал и правых и левых, он, можно сказать, был компромиссной фигурой. Его избрание на патриарший престол происходило одновременно с первыми боями Гражданской войны в Москве. Попытки Церкви мирно урегулировать конфронтацию ни к чему не привели.

Церковный большевизм

Большевики относительно бескровно пришли к власти в Петрограде, в Москве же жертвами переворота стали сотни человек. Первое время у большевиков не было времени заниматься церковными проблемами. Однако очень скоро церковный вопрос стал на повестку дня Совета народных комиссаров. И большую помощь в этом ему оказали церковные большевики.

Появление этого термина можно точно датировать — апрель 1917 г. Именно после приезда Ленина в Россию и обнародования знаменитых «Апрельских тезисов» термин «церковный большевизм» или близкий ему по значению «церковное ленинство» получил большое распространение внутри Церкви.

Такая ранняя констатация факта значительной роли большевиков вроде бы должна удивить, однако это так и приходится признать правоту советских историков о большом влиянии большевизма уже весной, конкретно после приезда Ленина в Россию. На протяжении года этот термин трансформировался: вначале он часто подразумевал под собой неподчинение церковным властям, а впоследствии, уже после большевистского переворота, и реальное сотрудничество священнослужителей с новой властью.

Крупный историк-медиевист Александр Савин записал в дневник 26 апреля свой разговор с министром просвещения Временного правительства Мануиловым (у Савина — Мануйлов), который уже тогда предположил, что «очень скоро правительством станет кабинет Керенского, а потом власть может докатиться до большевиков, если только раньше не произойдет резни между солдатами, стоящими за порядок, и солдатами, которые упиваются анархией». Его запись подтверждается письмами церковных деятелей в Синод и обер-прокурору.

«Наша губерния во власти большевиков, — писал 23 апреля 1917 г. Тверской архиепископ Серафим (Чичагов) обер-прокурору Синода В.Н. Львову, — для меня теперь неоспоримо, что большевики создают церковную революцию с намереньем ослабить духовенство и сделать его беззащитным». В другом письме Серафим жаловался на своего викарного епископа Арсения (Смоленца), который, по его мнению, сумел найти общий язык с бунтующим духовенством; он сравнивал действия своих противников с действиями большевиков, захвативших особняк Кшесинской: «...занявши мой дом и действовали оттуда наподобие ленинцев».

Екатеринославский архиерей Агапит (Вишневский) «со слезами коленопреклоненно» просил Синод «изъять» из епархии «большевиков» протоиерея Кречетовича и священника Мурина, которые, по его словам, «сеют в епархии смуту и раздоры». Показательно, что в следующем письме Агапита в Синод Кречетович уже именуется «охранником», то есть агентом охранного отделения. Тут важно отметить, что в 1917 г. термины «большевик», «охранник», «черносотенец» часто использовались как синонимы для выражения отрицательной оценки. Сам термин «большевизм» принял особенно негативное значение после появление слухов о государственной измене и немецких деньгах.

Красноярский архиерей Никон (Безсонов), описывая обер-прокурору ситуацию в епархии, пессимистично заверял: «Верьте, всё ленинцы испортят». Епископ Орловский Макарий (Гневушев) сообщал в Синод о своих противниках из Исполнительного комитета духовенства как о «бывших ярых членах Союза русского народа, ставших террористами-социалистами». Впоследствии он писал о членах Комитета, «творящих то же дело погибели, что и известный Ленин со товарищи». По словам Макария, «воинство явных и тайных ленинцев разрушает основы русской жизни». Томский епископ Анатолий Каменский отмечал, что часть делегатов местного съезда духовенства под руководством преподавателя епархиального училища Смирнова, «типичного ленинца», «представляли сплошную банду насильников».

Рассуждения о «церковном большевизме» и «церковном ленинстве» появились и на страницах самой влиятельной церковной газеты «Всероссийский церковно-общественный вестник», издаваемой либеральной профессурой Петроградской духовной академии. Однако смысл, вкладывавшийся в этот термин, был иным, чем у архиереев, писавших в Синод. Явление «церковного ленинства» было столь значительно, что мы считаем нужным на нем подробнее остановиться.

«Церковные элементы воспользовались примером пресловутого Ленина, до которого им, впрочем, далеко. Они выкинули знамя свободы над свободой и начали кричать о засилье обер-прокурора, о неправомочности нового Синода. Словом, полный сколок с лозунга «Долой Временное буржуазное правительство».

В интерпретации газеты «церковные большевики» — это лица, недовольные действиями обер-прокурора Синода. «Церковные большевики, как и политические, не унимаются», — констатировал «Вестник». Штаб-квартирой церковных большевиков редакция «Вестника» считала редакцию «Московских ведомостей», издание консервативное. По иронии судьбы редакцию и «Церковно-общественного вестника» впоследствии стали обвинять и в «большевизме» и в антицерковности.

В свою очередь, «Московские ведомости», обличая «Вестник», писали о «большевизме», «который ясно и определенно заявил о себе в области нашей церковной жизни: здесь тоже был свой «Ленин», хотя и не такой же умный, как настоящий». Называла газета и имена «церковных большевиков». Это были епископы Андрей (Ухтомский), «вступивший в сношения с главарями старообрядческой лжеиерархии», и Сергий (Страгородский), «стяжавший себе репутацию человека с очень гибкой совестью». Оба архиерея обвинялись в связях с Распутиным. Сергию в вину ставилось и то, что он «сел на кафедру епископа, в увольнении которого без суда и следствия он сам участвовал». Последнее обвинение, надо сказать, действительно имело основания: Сергий голосовал в Синоде за увольнение из Владимира епископа Алексея.

Вскоре появилось обращение «жертвы церковного большевизма», предшественника Сергия, бывшего Владимирского архиерея Алексия (Дородницына), который жаловался на увольнение «без прошения». (Впоследствии Поместный собор расследовал деятельность Алексия на Украине в 1917—1918 гг., правда, уже не как жертву «большевизма», а как «церковного большевика», вставшего на путь украинофильства.)

Статьи «Московских ведомостей», посвященные церковной жизни, носили чрезвычайно резкий характер. Появилась постоянная передовица «Львовцы», в разряд которых зачислялись К.М. Агеев, Н.В. Цветков, Н.Д. Кузнецов, А.А. Папков, П.В. Верховский, Б.В. Титлинов и др. Даже Собор именовался «синодально-протестантским».

Статьи в газете подписывались инициалами или псевдонимами типа «Ревнитель церковного благочестия». Активно писал в «Ведомостях» известный правый деятель протоиерей Восторгов, правда, на религиозные темы. В августе Восторгов возобновил издание журнала «Церковность», прерванного после Февральской революции. В нем перепечатывались все церковно-политические статьи из «Московских ведомостей». Возможно, Восторгов и был автором этих публикаций.

Возможно, одним из самых показательных случаев так называемого «церковного большевизма» был бунт монахов Московского Данилова монастыря. 6 мая 1917 г. в газете «Утро России» появилась статья, в которой рассказывалось о невиданном дотоле происшествии — бунте монахов Московского Данилова монастыря.

По сообщению газеты, в начале марта, после получения известий об отречении императора, к настоятелю монастыря архимандриту Иоакиму пришли «уполномоченные всей братией» иеромонах казначей Иоанн и делопроизводитель Смирнов и потребовали от него, «по примеру других монастырей», официально огласить текст манифеста об отречении. Однако Иоаким, по словам газетной статьи, отказался это делать, заявив, что «эти манифесты выдумка», и распорядился уволить Смирнова, а сам спешно покинул монастырь.

После отъезда настоятеля монастырская братия устроила митинг, где обсуждался только один вопрос — о настоятеле архимандрите Иоакиме, которого тут же записали в ставленники Саблера и Распутина, в силу чего «он и не может быть предан новому строю». По словам газеты, на другой день, а затем и почти ежедневно монахи стали устраивать подобные митинги. По приглашению братии участие в них стали принимать рабочие соседних фабрик и солдаты расположенного поблизости полка. Теперь, видимо, обсуждались уже и общеполитические проблемы, но основной протест звучал по поводу деяний архимандрита Иоакима.

С первых дней революции, писалось в статье, монахи стали вести распутный образ жизни. «Играют в карты, приводят в монастырский корпус женщин, пьют ханжу, ругаются и дерутся». Так, иеромонах Софроний, «руководитель всех бунтующих монахов», достал приспособления для перегонки денатурированного спирта и целыми днями пьяный валяется у ворот монастыря. Иеромонах Сергий, регент хора, приводит в келью певчих и также распивает с ними спиртные напитки. Другой монах, Антоний, по сообщению газеты, «человек явно германского происхождения, целыми днями расхаживает с фотографическим аппаратом и снимает какие-то виды». Иеродьякон Серафим открыл у себя фабрику ханжи и спаивает ею всех монахов. Иеромонахи Феодосий и Иасон вымазали нечистотами дверь благочинного иеромонаха Амвросия, который встал на защиту настоятеля монастыря. Певчий Токарев в присутствии Виленского архимандрита Тихона с ножом в руках грозил убить настоятеля. Чтобы обуздать певчего, потребовалась помощь милиции, которою он и был арестован».

Сотрудник «Утра России» побывал в монастыре и поделился своими впечатлениями от увиденного. По его словам, «повсюду в кельях валяются окурки, на столах бутылки с вином и ханжою». Взять интервью у «руководителя восстания» корреспондент не смог: иеродиакон Софроний в момент посещения монастыря оказался пьяным и его, как утверждал монастырский сторож, «и до сих пор еще не могут вытрезвить». Сами монахи сидят в кельях, курят папиросы и ругаются. В монастырской церкви происходит богослужение, но никого из монахов на нем не бывает. Управляющий Московской епархией епископ Иоасав заявил корреспонденту газеты, что ему известно о том, что делается в Даниловом монастыре. «Нет слов выразить возмущение по этому поводу... Я назначил ревизию... архимандрит Иоаким не на своем месте. Хорошо, что его уволили. Придется разогнать и монахов».

Информация о событиях в Даниловом монастыре дошла до Синода раньше газетной статьи. Еще 1 мая 1917 г. Святейший Синод Российской Православной Церкви принял постановление о ревизии Московского Данилова монастыря в связи с возникшими в нем «нестроениями». Настоятелем монастыря был назначен уволенный за «деспотизм» ректор Московской духовной академии епископ Феодор (Поздеевский). Высший церковный орган также постановил послать в монастырь с целью выяснения обстановки члена Синода московского протопресвитера Николая Любимова. Одновременно послало в монастырь своих представителей и местное епархиальное начальство.

Любимов прочитал вышеуказанную статью, находясь в поезде из Петрограда в Москву, и, прибыв в монастырь, признал факты газетного сообщения за «вполне соответствующие действительности». Протопресвитер сообщал обер-прокурору, что назначение и приезд в монастырь епископа Феодора «не внесет мира в среду бунтующих монахов, но вызовет по отношению к нему такие эксцессы, какие. имели место и по отношению к архимандриту Иоакиму, вплоть до поножовщины». Любимов сообщал также о том, что, по его мнению (к которому присоединился и управляющий епархией епископ Иоасав), «сам Феодор будет рад, если Синод. отменит свое постановление о его назначении в Данилов монастырь, ибо этот последний доведен до такой степени разрухи, что быть настоятелем этого монастыря равносильно каторге».

Однако официально проводить ревизию монастыря протопресвитер по каким-то неизвестным причинам не захотел. Определением Синода от 10 мая он был освобожден от возложенной на него обязанности. Данное поручение было возложено на местную власть в лице епископа Иоакима. Владыка должен был через «доверенных лиц» провести ревизию злополучного монастыря с последующим докладом ее результатов Синоду. Епископу Феодору было предписано пребывать в Донском монастыре и не вступать в управление Даниловым вплоть до особого распоряжения Синода.

Бывший настоятель монастыря архимандрит Иоаким о своем увольнении узнал из газетных сообщений. В своем письме обер-прокурору он назвал «клеветническими» отзывы о себе со стороны «некоторых из монастырской братии». По его словам, это была месть за то, что он ставил «препоны их разнузданности, особенно проявившейся во дни свободы, понятой ими в смысле своеволия и преступного произвола». Узнав о назначенной ревизии монастыря, архимандрит Иоаким писал обер-прокурору, что назначенный руководителем комиссии Феодосий уже производил ревизию Данилова монастыря, при этом полностью «игнорировал настоятеля и обращался только к монахам». Архимандрит писал, что он не надеется на «беспристрастность» данного действа.

Судя по всему, московские церковные власти не спешили с докладом о результатах проведенной ревизии, дело затягивалось. Назначенный управлять монастырем епископ Феодор жаловался Московскому митрополиту Тихону, что он с начала мая по сентябрь не получает никакого содержания и испытывает «затруднения в средствах». Тихон обратился к Синоду с просьбой разрешить Феодору вступить в управление монастырем, сообщая, что ревизия уже проведена и отчет скоро поступит в Синод. Только 23 октября Феодору было разрешено вступить в управление Даниловым монастырем.

Отчет о проведенной ревизии поступил в Синод в ноябре 1917 г. В нем сообщалось, что комиссия в составе наместника Симонова монастыря архимандрита Филиппа и бывшего духовного следователя священника Полозова по «обревизировании монастыря установила, что к концу трехлетнего настоятельства архимандрита Иоакима монастырь доведен до крайней степени разрухи в административном и нравственном отношении и до настоящего развала в отношении хозяйственно-экономическом».

По мнению комиссии, главным виновником этого следовало считать самого Иоакима. Он не оправдал тех надежд, которые возлагались на него, «он оказался просто непригодным и неспособным». Ревизоры считали, что настоятель не имел того нравственного достоинства, чтобы достойно управлять и руководить многочисленной распущенной братией. У Иоакима «не было никакого плана в действии, никакой системы в руководстве. Он для братии был только товарищ, сослуживец, приятель, а никак не начальник. Человек добрый, простой, с открытой душой, с русской широкой размашистой натурою, но совершенно необразованный, неначитанный, невоспитанный человек, безыдейный, неуравновешенный, не могущий владеть собою, недисциплинированный, он и собою не мог часто управлять. Почему и доброта его оказалась “хуже воровства”».

В докладе отмечалось, что было время, когда архимандрит угощал братию медовой брагою и арбузами, сливами и вишнями, «а потом оказывалась полная нищета — даже не было чем разговеться на первый день Святой Пасхи. Он любил общаться с братией... просто, по-братски, по-товарищески беседовал, а потом своих приятелей. преследовал, лишал должности, запрещал в священническое служение. допускал мстительный произвол, превышение власти».

Монастырская братия, по мнению комиссии, отличалась «полной распущенностью», настоятель же «еще более расслабил ее». Так, иеромонах Стефан изобличен в пьянстве, картежничестве, свободном обращении с женщинами, мясоедении. Иеромонах Иасон. в близости с женщинами, даже связи, отчего предполагаются дети. Иасон — главный агитатор и деятель в стачке против настоятеля. Иеромонах Сергий — буян, грубиян, агитатор против настоятеля, пьяница и развратный человек. Иеродьякон Софроний, горький пьяница и алкоголик, грубиян, крайне невоспитанный сквернослов и вообще позор монастыря и монашества — секретарь или делопроизводитель стачечного комитета».

Иеродьякон Стефан изобличался в пьянстве и в том, что организовал в монастыре фабрику ханжи, которую поставлял для выпивающей братии. Иеромонах Нектарий — в клеветничестве, сплетничестве и кощунстве. Феодосий — в том, что «повел настоящий поход против настоятеля и объединил около себя всех восставших против архимандрита». Монах Антоний, по мнению членов комиссии, «не инок и не монах. не любит богослужения, не ходит в церковь. а указной послушник Евграфов. повинен в мясоедении и вольном обращении с женщинами».

Касаясь хозяйственного положения монастыря, ревизия констатировала большую задолженность последнего и полное отсутствие в нем какого-либо продовольствия и топлива. В этом также обвинили бывшего настоятеля, который к тому же пустил в монастырь для бесплатного проживания Литовскую духовную консисторию с 36 служащими, а также лазарет Зеленого Креста. Контракты монастыря со съемщиками земельных участков были заключены «не всегда осмотрительно».

Вместе с тем отмечалось, что монастырь «позволял себе крайние перерасходы». Всеми покупками заправлял простой монах Сергий, который «покупал что хотел, где хотел, сколько и за сколько хотел». Например, по его отчетности выходило, что монастырь на один из годов закупил 1265 метелок, а на один из месяцев — 15 фунтов чаю и 11 пудов постного масла. В отчетности царила «поразительная беспорядочность». Сергий вместо счетов представлял кассовые талоны или писал монастырские счета от себя, «много счетов без подписи получателя денег, есть счета, сфабрикованные одним каким-то лицом и одним и тем же лицом, подписанные от разных продавцов». Долг монастыря на 1 сентября 1917 г. исчислялся в сумму 54 204 рубля. Более того, при ревизии выяснилось, что братия монастыря изготовила для собственного пользования печать для ризницы, а решение епархиального начальства о проверке ризницы так и не было исполнено.

Впрочем, члены ревизионной комиссии отмечали сердечное отношение Иоакима к положению монастыря. Так, он пожертвовал из своих личных средств более 200 тысяч рублей на монастырское хозяйство. (Интересно отметить, что весь капитал Данилова монастыря в 1915—1916 гг. исчислялся в сумму 274 961 рубль. Капитал монастырей складывался из пожертвований частных лиц и хозяйственной деятельности самой обители. Очевидно, что подавляющую часть капитала Данилова монастыря составляли как раз пожертвования его настоятеля архимандрита Иоакима.) Благодаря таким пожертвованиям был приобретен большой колокол, пополнена ризница, обустроен монастырский хутор, к нему проложена дорога, сделан мост и «возведено много ценных строений».

Окончательный вывод звучал так: архимандрит Иоаким был признан неподходящим для руководства монастыря «в силу его административной неспособности и полной нравственной неавторитетности». Однако ввиду принесенных им весьма значительных жертв в пользу монастыря было решено поручить его особому отеческому вниманию нового настоятеля. Иоаким получил также «звание почетного блюстителя по управлению монастырским хутором».

Основные зачинщики бунта был разосланы по различным удаленным от Москвы монастырям. Задолженность монастыря было решено погасить за счет личных средств архимандрита Иоакима, который должен был выплатить сумму в размере 1838 рублей и 1 копейки. Казначей иеромонах Иасон должен был погасить сумму в размере 627 рублей и 25 копеек, так как на нее не было представлено оправдательных документов.

События в Даниловом монастыре представляются чрезвычайно показательными при изучении общего контекстапредреволюционной и революционной ситуации в России в целом. В них можно увидеть отражение той ситуации, которая возникла после падения самодержавия. Сам бунт против властей, который впоследствии перерастает в анархическое движение, когда наступившая свобода понимается как возможность делать то, что хочешь. Старая власть воспринимается однозначно как преступная, и на нее сваливаются все обвинения, в том числе и за то положение, которое сложилось уже после революции. Интересно, что главным виновником бунта монахов признается настоятель монастыря, против которого он и был направлен. Среди перечисленных вин архимандрита чрезвычайно показательно обвинение его в «безыдейности».

Особенно следует отметить тот факт, что первым толчком к восстанию послужил именно отказ Иоакима от чтения манифеста об отречении императора. Очевидно, что настоятель отказывался признать факт свержения монархии, не признавая тем самым и новую власть. Практически при любой интерпретации данной ситуации это говорит, наоборот, о принципиальной идейности Иоакима, который оказался тверже не только громадного большинства рядового духовенства, но и почти всей высшей иерархии Церкви, быстро сменившей идеологические ориентиры. Показательно, однако, что, оправдываясь от возводимых на него обвинений, архимандрит совсем не затронул факта своего отказа от официального чтения манифеста.

Нельзя не отметить и явно пристрастный подход ревизии к личности настоятеля. Вместо констатации каких-либо реальных злоупотреблений или нарушений монастырского устава ему приписываются какие-то абстрактные характеристики и обвинения. То утверждается, что он слишком добрый, с открытой душой, то — что он злопамятный и допускающий служебный произвол, однако непонятно, какой и в отношении кого. Такие характеристики особенно выделяются на фоне доказанных проступков взбунтовавшихся монахов.

Интересно, что с Иоакима, пожертвовавшего на монастырь огромные суммы, было решено частично взыскать долги самого монастыря, хотя с казначея взыскивается только сумма, по которой он не смог предоставить никаких бумаг. Выходит, что явно подделанные счета или якобы покупка в год 1265 метелок — дело хоть и нехорошее, но вполне укладывающееся в понятие тогдашней отчетности. По сути, ревизия продемонстрировала как раз факты разложения самой братии, а не должностные преступления архимандрита.

После Февральской революции стало чрезвычайно модно создавать всяческие ревизии и комиссии по расследованию преступлений старых властей. Синодские ревизии ездили в провинциальные епархии, а на местах создавались комиссии по расследованию «преступных деяний» прежних властей. Самой крупной и известной в общероссийском масштабе стала Чрезвычайная следственная комиссия Н.К. Муравьева, которая с марта по декабрь 1917 г. тщетно пыталась обнаружить преступления и факты измены старых властей. Эта комиссия, даже по мнению, может быть, и не совсем справедливому, либерала и личного друга самого Муравьева В.А. Маклакова, своими «юридическими гнусностями далеко превзошла все беззакония» старой власти.

Среди многочисленных отчетов и писаний данной комиссии нет ответа на один важный вопрос: почему старая «преступная» власть могла поддерживать относительно стабильный порядок в воевавшей стране, а после свержения «изменнической клики» Россию буквально захлестнул поток ничем и никем не сдерживаемой кровавой агрессии?

В советской историографии, например, избиение пьяными солдатами офицера могло интерпретироваться как проявление революционной сознательности, а массовый грабеж ценностей из монастыря мог рассматриваться как проявление атеистических настроений в крестьянской среде. В таком ракурсе и события в Даниловом монастыре можно было бы рассматривать как проявление «классовой борьбы» по отношению к буржую-настоятелю, конечно, с той оговоркой, что монахи, как люди темные, использовали и такие «реакционные формы» «классовой борьбы», как пьяный дебош. (Данную фразу я обнаружил в одном из исследований по истории России XVII в.; в нем говорилось, что «старообрядцы использовали такие реакционные формы классовой борьбы, как самосожжение».)

С другой стороны, в современной историографии явно прослеживается другая линия — списывать все случившееся после революции на разрушительную деятельность оппозиции, которая сама пилила сук, на котором сидела. Следуя этой логике, можно идти и дальше, вплоть до признания причиной этих событий масонского заговора и прихода к власти инородцев-космополитов, а потом и «еврейских большевиков». В этом свете особенно легко интерпретировать последующие гонения на Церковь со стороны новой власти.

Широко известен эпизод из воспоминаний А.И. Деникина, позволяющий по-другому взглянуть на эти и последующие события. Он рассказывает, как в одном из полков солдаты любовно и искусно построили возле позиций походную церковь. Сразу после революции «демагог-поручик решил, что его рота размещена скверно, а храм — предрассудок. Поставил в нем роту, а в алтаре вырыли ровик для...» Самого Деникина удивил не факт приказа, отданного «негодяем-офицером», а молчание трех—четырех тысяч православных людей, которые равнодушно отнеслись к данному событию. Показательно то, что превратили храм в отхожее место те же солдаты, которые некоторое время перед этим так благоговейно его сооружали.

Приведенный рассказ удивительно перекликается с событиями в Даниловом монастыре. Среди монахов не было «жидомасонов», и руководил ими даже не «демагог-поручик», а монах-алкоголик, однако и они смогли превратить весь монастырь, который сами же благоустраивали, в отхожее место.

При этом, конечно, нельзя утверждать, что и солдаты злополучной дивизии, про которых писал Деникин, и монахи Данилова монастыря вдруг стали антиклерикалами и атеистами. Насилие и грабеж вполне уживались в народном сознании рядом с религиозным чувством. Митрополит Евлогий вспоминал о том времени, когда вначале «деревня отправлялась в церковь, а после обедни всем миром грабила соседние усадьбы».

Конечно, при этом не следует оправдывать и старые власти, доведшие и страну до возможности таких эксцессов. В лице настоятеля Данилова монастыря архимандрита Иоакима отразились как раз те черты, которые были характерны для монархической власти в России в целом. Будучи человеком добрым и бескорыстным, архимандрит вместе с тем проявлял и такие черты, как мстительность и административный произвол. Потеря авторитета, или десакрализация, как церковной, так и светской власти служила источником бунтарских настроений, которыми в конце концов оказались охвачены широкие массы населения. По сути, ни на чем не основанные слухи о вмешательстве «темных сил» и об измене сверху всячески тиражировались и распространялись, в том числе и в кругах образованной публики.

И монахам Данилова монастыря, видимо, было легко поверить, что добрый настоятель — ставленник «темных сил», скинув которого они наконец почувствуют истинную свободу. Однако бунт против настоятеля трансформировался в полное разложение самих монахов, в уменьшенном масштабе повторив события, произошедшие в целой стране.

События в Даниловом монастыре не были исключением; тогда же, весной 1917 г. забастовали представители двух певческих хоров Александро-Невской лавры. Они избрали исполнительный комитет и даже своего депутата в Петроградский Совет. Правда, таких погромов, как в Даниловом монастыре, тут не было.

В Новгороде в женском Сыркове монастыре, по сообщению местного викария епископа Алексия (Симанского), часть монахинь под руководством рясофорной послушницы Марии Глебовой «восстала против игуменьи, привлекла на помощь себе местный крестьянский комитет, избрав самочинно какой-то хозяйственный комитет, и теперь она распоряжается всем в монастыре». Это уже был, так сказать, чистый церковный большевизм с точки зрения того времени.

Новую жизнь термину «церковный большевизм» дал Октябрьский переворот. 2 апреля 1918 г. на заседании Поместного собора было зачитано заявление 87 членов Собора о необходимости борьбы с «церковным большевизмом». Один из инициаторов заявления архимандрит Матфей (Померанцев) говорил о молчании Церкви после падения монархии, когда были «созданы те структуры, которые мешают современной церковной жизни». По его мнению, Собор должен «лишить права избрания епископов те епархии, которые изгоняли своих епископов».

Говорить о молчании Церкви после падения монархии не приходится: и рядовое духовенство, и епископат в большинстве своем приветствовали новый строй. Все епархиальные архиереи признали власть Временного правительства. В тех условиях это было вполне естественно, это сделали даже члены царской фамилии. Публично заявили о своем монархизме лишь Харьковский архиерей Антоний (Храповицкий) и Пермский Андроник (Никольский). Даже архиепископ Серафим, впоследствии активно осуждавший «церковный большевизм», 3 марта 1917 г. не скрывал восторга в письме своему «приятелю» обер-прокурору Синода Львову: «...сердце мое горит желанием прибыть в Государственную думу, чтобы обнять друзей русского народа и русской церкви — М. В. Родзянко, Вас и других борцов за честь и достоинство России».

Возвращаясь к утверждению архимандрита Матфея о епархиях, изгнавших своих архиереев, трудно сказать, что он имел в виду. При такой постановке вопроса могли быть поставлены под сомнение вообще все выборы епископов в 1917 г., в первую очередь в Москве, где история удаления митрополита Макария из-за упорства последнего получила наиболее скандальный характер.

Двадцать первого марта на заседании Собора при «закрытых дверях» обсуждался вопрос о «большевизме в церкви». Была создана специальная комиссия. Но среди архиереев не нашлось желающих добровольно в нее войти. По мнению митрополита Сергия, комиссию должны были образовать люди, «стоящие совершенно в стороне от настоящего дела и лично в нем незаинтересованные», поэтому не могут войти в ее состав члены бывшего Синода или «занимающие епархии, где произошло что-либо неблагополучное». Отказался возглавить комиссию епископ Андроник, один из немногих архиереев, благодаря своей бескомпромиссной позиции после Февральской революции имевший на это моральное право. Отказались и митрополиты Кирилл (Смирнов) и Платон (Рождественский), хотя последний в конце концов был вынужден ее возглавить.

Комиссия должна была «рассмотреть дела о большевиствующих клириках и немедленно подвергнуть виновных соответствующему наказанию». В материалах комиссии отмечалось: «...к великому горю и позору нашему, многое бы не могло быть совершено мирянами под влиянием революционного угара, если бы в Церкви среди пастырей и священнослужителей не произошло раскола, не проявилась бы пагубная измена. которая началась с первых дней революции, когда съездами духовенства во многих епархиях были избраны революционные епархиальные советы, направляемые и ободряемые бывшим обер-прокурором Львовым — к самочинным и беззаконным действиям. за год своей революционной деятельности некоторые из них повергли епархии в церковную анархию и являются теперь самыми усердными помощниками социалистов-большевиков, разрушителей основ Церкви».

В этой связи показательно отношение к епархиальным советам духовенства в провинции. Благочинный протоиерей В. Образцов считал, что Тверской «епархией управляют большевики, по большей части засевшие в епархиальном совете». Епископ Алексий (Симанский) писал в июле 1917 г. архиепископу Арсению (Стадницкому) из относительно спокойной Новгородской епархии, именуя новоизбранных членов консистории «наши дурные большевики».

Члены комиссии считали, что «Собор со всей откровенностью должен коснуться и повинных в большевизме лиц епископского сана». Выводя генеалогию «церковного большевизма» с начала Февральской революции, а также понимая, по всей видимости, насколько емким и неопределенным является этот термин (под него можно было подвести всех духовных лиц, приветствовавших «новый строй» и участвовавших в таких «революционных» акциях, как чрезвычайные съезды духовенства и мирян), комиссия отметила, что «случаи прошлого церковного большевизма, изглаженные, так сказать, покаянием, следовало бы покрыть снисходительной милостью», чтобы соборное определение «карало только тех церковных большевиков, которые будут оставаться таковыми и после ведомого им постановления Собора... хотя в тех случаях, когда прошлое уже большевиствование, например некоторых епископов, оставило глубокие и больные следы на теле Православной Церкви, виновные не должны оставаться совершенно амнистированными». Особые случаи «сомнительного большевизма» предлагалось подвергать «надлежащему расследованию». Приводились примеры «церковного большевизма»: свержение настоятелей монастырей, помощь красноармейцам и комиссарам в захвате запасов продовольствия, захват консисторий по поручению комиссаров и т.п.

На заседаниях комиссии был поднят вопрос о «церковных большевиках» — мирянах, приводились факты «большевистского одичания, до которого дошли по местам прихожане церкви, искапывая, например, трупы мертвецов и предавая их сожжению или открыто предаваясь грабежу церковного достояния.» Такие факты, по мнению участников заседаний, «следовало бы классифицировать по определенной системе». Затронули члены комиссии и национальный вопрос: «.не следовало бы замалчивать того обстоятельства, что в планомерном революционно-большевистском походе против Православной Церкви работают главным образом евреи».

Однако эта тема на заседании развития не получила, так же как и тема масонства, которое, по мнению комиссии, вместе с «социализмом приобретают все больше последователей среди русского населения». Все это вступало в некоторое противоречие с рассматриваемыми комиссией материалами, где основная причина церковной разрухи определялась «изменой» внутри самой Церкви.

Членов комиссии трудно заподозрить в невнимании к терминологии. Так, в некоторых местах слово «большевизм» взято в кавычки, в одном месте используется фраза «так называемый большевизм». С.Н. Булгаков находил неподходящим для законодательного акта, каковым должно быть осуждение церковного «большевизма», «витиеватость» в редакции и наименование церковных большевиков «богоотметниками». Но председатель комиссии митрополит Платон и другие ее члены настаивали на целесообразности такой редакции ввиду «некоторых особенностей психологии верующего народа и по справке, что “богоотметники” — слово в церковной литературе не новое».

Все же от понятия «церковный большевизм» отказались; по мнению комиссии, «не следовало бы использовать терминов “большевизм” и “большевик”, дабы не рекламировать и не популяризировать среди народа гнусного лжеучения... а в актах, исходящих от Собора, заменяя означенные термины соответствующим описанием». Возможно, отказ от словосочетания «церковный большевизм» был продиктован не только боязнью «рекламировать лжеучение», но и потому, что члены комиссии понимали: появление этого термина само по себе было констатацией тяжелой болезни Церкви.

Основной задачей Собора было преодоление кризиса церкви, под «большевизм» же при такой широкой постановке вопроса мог попасть весь Синод, определения которого о церковно-епархиальных советах, выборности епископата вполне соответствовали такому расширительному значению данного термина. Переименовали и комиссию, которая стала называться комиссией «о мероприятиях к прекращению нестроений в церковной жизни».

На заседании Собора 5 (18) апреля архимандрит Матфей огласил доклад комиссии. Он снова напомнил собравшимся, что «первой датой измены устоям церкви был политический переворот». По его словам, «неизвестно, что бы было, если бы во главе Церкви стояло лицо, преданное Святой Церкви, но у нас во главе появилось лицо, в первые же дни революции объявившее “свободу” Церкви, начало преследовать лиц, стоявших во главе епархиального управления».

Архимандрит указал, что печать во главе с «Церковно-общественным вестником» сделала что могла, «чтобы расшатать влияние Церкви на народ». По мнению докладчика, это принесло плоды на епархиальных съездах, которые «обращались даже в Совет рабочих и крестьянских депутатов с просьбой удалить своего епископа». Вспомнил Матфей и арест епископа (архиепископа. — П.Р.) Воронежского Тихона и отправку его в Петроград, «но даже тот обер-прокурор не нашел на нем вины». Докладчик напомнил о синодальных правилах о выборах епископов и клириков, которые, по его мнению, «разбудили аппетит низов», об изгнании священников и кощунственном поведении крестьян. Сказано было и о раздоре среди высших иерархов, прозвучали имена бывшего архиепископа Владимирского Алексия и Пензенского — Владимира.

Истоки церковной измены была определены. На Соборе была «канонизирована» «черная легенда» об обер-прокуроре Львове как гонителе Церкви и об антицерковной деятельности «Всероссийского церковно-общественного вестника».

Что касается епархиальных съездов духовенства и мирян, то, действительно, большинство из них носило радикальный характер.

Это нашло отражение в известном сочинении члена комиссии о «большевизме» Булгакова, вошедшем в сборник «Из глубины»: «Генерал. Кажется, церковь и сама порядочно обольшевичилась за время революции? Ведь что же происходило на церковных съездах в разных местах России? Светский богослов. То было лишь поверхностное движение, захватившее наиболее неустойчивые элементы обновленческих батюшек да церковных социал-демократов: социал-дьяконов и социал-дьячков с некоторыми крикунами из мирян ...»

Но пик революционного энтузиазма пришелся на март, когда переворот многими, в том числе и священнослужителями, воспринимался как воскресение России, как Пасха.

Про арест архиепископа Тихона я уже писал. Этот эпизод никак нельзя подвести под определение «церковный большевизм» даже при самом расширительном его понимании. И в других конфликтах архиереев с революционной властью (Совет, или местный комитет общественной безопасности) обер-прокурор занимал сторону епископата. Возможно, он не желал вмешательства в свои дела.

Упомянута в докладе комиссии и антицерковная деятельность двух архиереев — владимирского архиепископа Алексия (Дородницына) и пензенского Владимира (Путяты). Про деятельность архиепископа Алексия (Дородницына) я уже писал выше. «Многогранную» деятельность пензенского архиерея Владимира (Путяты), особенно после низвержения его из сана, действительно можно было квалифицировать как «большевизм», конечно, в широком понимании этого термина.

Докладчик не затронул такой скользкий вопрос, как преследование священников, не признавших Временное правительство, а их в отличие от архиереев было немало. В этих гонениях принимали участие и церковные власти. Важно отметить, что гонениям церковные власти подвергали и церковных мирян, по какой-либо причине не признавших новые власти или резко выступавших против некоторых революционных преобразований.

Именно таким преследованиям подвергся известный византинист член-корреспондент Академии наук профессор Алексей Дмитриевский. Ввиду исключительности этого случая, а также значимости личности самого Дмитриевского хочется остановиться на этом эпизоде подробнее, благо архивные материалы позволяют это сделать.

5 марта 1917 г. новому обер-прокурору Святейшего Синода В.Н. Львову пришло анонимное письмо. Автор послания, именовавший себя «рядовым санитаром» Красного Креста, просил «обратить внимание на новую надвигающуюся опасность» — проповеди, звучащие с амвона Церкви. По словам санитара, его жена с годовалым ребенком «сегодня» была в церкви Скорой Послушницы. Там перед причастием «миссионер, не знаю кто, говорил чрезвычайно обширную “черную” проповедь на тему низложения правительства. Смысл был тот, что люди сейчас до того забылись, что, говоря словами Спасителя, “не знают, что творят”». По словам анонима, проповедник перечислял заслуги павшей династии, говорил так страстно, «что в его голосе слышались слезы». В заключение своего письма санитар просил обер-прокурора не дать погибнуть «свободе нашей из-за прислужников старой власти... которые оскверняют свободу, и откуда — с амвона Святого Храма!?»

На следующий день обер-прокурор Синода направил «срочное» письмо временно управляющему Петроградской епархией епископу Вениамину (Казанскому). В нем В.Н. Львов сообщал о проповеди, в которой «восхваляются заслуги и деяния прежнего правительства», и просил расследовать обстоятельства, изложенные в письме рядового санитара. Эта задача была возложена епископом на протоиерея Николая Удальцова, настоятеля Христорождественской церкви на Песках. Некоторое время спустя протоиерей рапортовал, что он со всей «скоростью, которая возможна. приходскому священнику» допросил настоятеля храма Скорой Послушницы и свидетелей, присутствовавших при произнесении проповеди.

При этом выяснилось, что проповедь произносил не священник, а профессор Киевской духовной академии Александр Афанасьевич Дмитриевский, являвшийся старостой храма и секретарем Палестинского общества, в ведении которого и находится этот храм. (Николо-Александровский храм располагался на углу Калашниковского проспекта и 2-й Рождественской улицы. В народе именовался церковью «Скорой Послушницы» по наиболее чтимой иконе. В 1932 г. храм был взорван.)

По словам протоиерея, его проповедь была произнесена в форме «живой импровизации». В рапорте Удальцова содержалось и изложение причин, по которым данная проповедь «вызвала большое волнение». Так, профессор ничего не сказал в пользу свершившегося народной волей государственного переворота, «изобразив, совершенно не соображаясь с требованиями момента, светлые стороны династии... Касаясь же народной расправы с городовыми _ проповедник весьма некстати извинил их службой по долгу присяги. Говоря же о новой власти. сказал, что власть должна быть от Бога, но при этом недостаточно ясно указал на авторитет власти, уже признанной народом. и совершенно неуместно с церковной кафедры высказал некоторые сомнения в достижении Временным правительством порядка, при допущении /будто бы/ им двоевластия в виде Совета рабочих и солдатских депутатов». После службы, сообщал Удальцов, около церкви собралась большая толпа, требовавшая ареста проповедника, и с этой целью в храм был послан милиционер. «Однако более уравновешенным лицам удалось успокоить толпу, попросив их разойтись, так что к двум часам дня волнение улеглось»

Попытался протоиерей снять показания и с самого Дмитриевского, однако «неоднократные и настойчивые предложения учинить. запись деланных показаний он решительно отклонил», представив письменное объяснение. В своей записке Дмитриевский сообщал, что он принимает самое живое участие в жизни состоящего в ведении Палестинского общества Николо-Александровского храма, где состоит старостой и произносит проповеди уже в течение пяти лет. Объясняя причины произнесения им проповеди 5 марта, профессор писал, что он «был захвачен неожиданно нахлынувшей волной народного движения и потрясен до глубины души ужасными картинами слепого народного гнева.»

По словам Дмитриевского, нашлись и «не вполне довольные моим словом. причем протестанты были все в солдатских серых шинелях», постоянные же его «слушатели высказывали лишь одно сочувствие». Сразу после произнесения проповедь была записана ее автором, и машинописный, заверенный подписью экземпляр был предоставлен протоиерею Удальцову. (Дмитриевский при этом сказал, что обладает отличной памятью и проповедь была им записана фактически дословно.)

Однако протоиерей не ограничился объяснениями профессора, решив снять показания и с настоятеля храма, и прихожан, находившихся в то время в церкви. Настоятель иеромонах Неофит, судя по его ответам, вполне сочувствовал мыслям, высказанным в проповеди Дмитриевского. По его словам, после окончания службы он был вызван в храм для объяснения по поводу проповеди. Объясняться ему пришлось перед представителями «общественности»: милиционером-студентом, неким вольноопределяющимся и солдатом Павловского полка. «Получив от меня должные разъяснения, три уполномоченных лица явились успокаивать возбужденных солдат, уже потребовавших автомобиль для ареста проповедника», — в заключение сообщал Неофит.

Другие свидетели рассказали и некоторые подробности произнесения самой проповеди. Так, например, присутствующая в то время в храме Серафима Варламова, девятнадцать лет, рассказывала, что слушала проповедь с начала и до конца, произносивший ее был одет в стихарь, «говорил довольно возбужденно, но не по тетрадке, а импровизированно». По ее словам, проповедник призвал подчиняться правительству, но говорил, что сомневается в достижении порядка при действии крайних революционеров и «что в такое военное время слишком большие свободы солдатам по отношению к начальству». Запомнился ей и эпизод, когда проповедник говорил о надругательстве «над изображением Георгия Победоносца и над крестом, находящимся на государственном гербе и на коронах». Этот эпизод вспомнило еще несколько слушателей. Так, солдат лейб-гвардии Павловского полка показал, что, «касаясь попрания народом государственного герба, проповедник говорил о попрании Георгия Победоносца, а не упомянул о другом значении государственного герба как эмблемы бывшей царской династии».

Впрочем, не все из допрошенных внятно помнили содержание проповеди. Кто-то отговорился тем, что слушал ее «не вполне внимательно», кто-то вспомнил, что на улице после выхода из храма собралась большая толпа. Однако протоиерей Удальцов проявил завидную дотошность следователя, сличив представленный Дмитриевским экземпляр проповеди с данными ему устными показаниями и обнаружив, что в текст «не внесены многие подробности, важные для характеристики созданного проповедью настроения».

Пришлось Удальцову второй раз посетить «заслуженного профессора». Действительно, показал Дмитриевский, «при перепечатке на машинке оказались опущены слова», которые касались расправы над полицейскими чинами, исполнявшими «слово присяги». На этот раз профессор более подробно осветил обстановку, сложившуюся в храме после произнесения своей проповеди. По его словам, сразу после произнесения слова, «когда я подошел к свечному ящику, передо мною вырос военный, задав мне вопрос: “Вы ли произносили проповедь?” Я ответил: “Я произнес”. — “Вы знаете, какому правительству вы служите?” — “Отлично знаю и против нового правительства не возражаю”. На это военный мне заметил: “Пожалуйста, больше такие проповеди не произносите”». После этого диалога военный удалился из храма.

«Остальное время, — сообщал Дмитриевский, — я посвятил исполнению своих обязанностей церковного старосты и оставался в храме». Далее один из служителей предупредил профессора: «“Вас собираются арестовать, скройтесь”. Я ответил: “Скрываться я не желаю и не могу, ибо всегда могут меня отыскать. За собой никакой вины не признаю, так как говорил то, что считаю необходимым для данного времени”». Потом «появились в церкви какие-то военные люди, говорили с моими прихожанами, входили в алтарь, а около двух часов удалились из храма». По словам профессора, «успокоению умов содействовало» и «объяснение» настоятеля храма иеромонаха Неофита. На данном показании расследование факта произнесения «контрреволюционной» проповеди завершилось.

Только 29 мая уже избранный Петроградский архиереем архиепископ Вениамин направил отчет о расследовании данного случая обер-прокурору Синода. «Епархиальное начальство, — сообщал преосвященный, — рассмотрело обстоятельства данного дела и признало желательным проповеди с церковной кафедры... лицам светского звания, получившим высшее богословское образование. Постановило в предупреждение на будущее время жалоб, подобных настоящей, просить профессора Алексея Дмитриевского, чтобы он в своих проповедях с церковной кафедры не касался вопросов политических». В ответном послании обер-прокурор спешил предупредить столичного архиерея, что при повторении такого рода проповедей «вся ответственность за таковые пред гражданской властью всецело должна быть принята епархиальным же начальством».

Следует отметить, что произнесение Дмитриевским 5 марта проповеди такой направленности является фактом почти исключительным. Настроения в среде высшего и особенно низшего духовенства были довольно радикальны и даже революционны: с амвонов храмов и со страниц церковных изданий звучали совсем другие «песни» — о «проклятом самодержавии» и о «взошедшей заре свободы». (Конечно, впоследствии, уже через несколько месяцев, многие буквально благословлявшие революцию будут слать ей проклятия.)

Показательна также резко отрицательная реакция Дмитриевского по поводу уничтожения и осквернения символов старой государственности. Данный процесс принял сразу после революции массовый характер, что позволило современному исследователю Колоницкому говорить даже о своеобразной «символической революции». Дмитриевский явно не испытывал всеобщей эйфории по поводу смены власти и говорил об опасности установившегося двоевластия.

Только счастливым стечением обстоятельств можно объяснить то, что профессор не был арестован сразу после произнесения проповеди. (Дмитриевскому еще предстояло пережить и аресты, и тюрьмы уже в Советской России.) Впрочем, если не считать угрозы ареста, профессор- историк мало чем рисковал, времена наступили совсем иные.

Можно отметить, что епархиальное начальство явно затягивало следствие по данному случаю, несмотря на рвение следователя-протоиерея. В результате фактически оправдательный вердикт был вынесен в конце мая, уже в иной общественно-политической атмосфере^[4]. Конечно, о таких эпизодах на Поместном соборе после Октябрьской революции говорить было неудобно: комиссия по большевизму искала церковных большевиков. Впрочем, исходя из того, как понимали этот термин весной 1917 г., Дмитриевский вполне мог стать церковным большевиком, так как сомневался в легитимности новой власти, однако за год атмосфера в Церкви радикально поменялась.

После выступления архимандрита по поводу «церковного большевизма» Собор перешел к голосованию «пунктов доклада без прений». Принятое определение называлось традиционно: «О мероприятиях к прекращению нестроений в церковной жизни». Термин «церковный большевизм» в нем не использовался. Определение осуждало епископов, клириков, монашествующих и мирян, «противящихся церковной власти, обращавшихся в делах церковных к враждебному Церкви гражданскому начальству». Священнослужители, состоявшие в противоцерковных организациях, а также «содействующие проведению в жизнь враждебных Церкви положений декрета о свободе совести и подобных сему актов», в случае не-раскаяния низвергались из сана. Касалось определение и изгнания архиереев из епархий: согласно ему епископ остается на кафедре, «если канонический суд не усмотрит в его деяниях вины». В случае насилия над епископом епархия «по надлежащем расследовании» лишалась права выбора архиерея. Таким образом, осуждались увольнения владык весной-летом 1917 г., хотя одновременно подтверждалось право выбора.

В 1917 г. термин «церковный большевизм» был политическим ярлыком наподобие слов «черносотенец», «монархист», «буржуй», «распутинец» и использовался различными политическими силами, вкладывавшими в него разный смысл. Иногда под ним понимали «выступление некоторой части духовенства против архиереев и низших клириков против своих священников». Именно так описал этот термин в своем дневнике член Собора протоиерей Голубцов.

После Октябрьского переворота термин наполняется другим содержанием, знаменуя появление церковных деятелей, готовых содействовать новым властям. Так впоследствии именовали «обновленцев». На Поместном соборе термин «церковный большевизм» понимался более широко. В равной степени его можно было приложить и к церковному деятелю, выступавшему за радикальные реформы, и к «красному попу». Именно такие «попы» и были впоследствии востребованы большевиками для разложения Церкви. Понимали это и многие видные церковные деятели «Представьте, — писал епископ Алексей (Симанский), — я и многие другие из духовенства больше всего опасаемся своих же лжебратьев».

Постепенно, по мере радикализации общественного сознания, некоторые «церковные большевики» стали активно выходить на политическую арену, это происходило после Октябрьского переворота. Самым активным из таких «красных попов» был столичный священник Михаил Галкин.

Декрет «О свободе совести» и анафема

В 1923 г. Михаил Галкин, бывший священник Российской Православной Церкви, ставший к тому времени членом партии и одним из руководителей Союза безбожников, писал в своей автобиографии: «Тотчас же после октябрьской революции, прочтя в газетах призыв тов. Троцкого к участию в работе с Советской властью, я отправляюсь в Смольный к тов. Ленину и прошу его бросить меня на работу где угодно и кем угодно, в любой канцелярии, брошенной разбежавшейся интеллигенцией. Владимир Ильич после десятиминутной беседы, в которой, как показалось это мне, испытывает мои убеждения, рекомендует от канцелярской работы пока воздержаться, а лучше написать статью в “Правду” по вопросу отделения церкви от государства. Для дальнейшего он направляет меня к В.Д. Бонч-Бруевичу».

В различных автобиографиях и анкетах Галкину впоследствии приходилось немало врать — один список высших и средних учебных заведений, которые он якобы окончил, постоянно варьировался, как варьировались и многие другие факты его биографии в зависимости от политической конъюнктуры. Так, из различных анкет Галкина выходило, что он окончил Санкт-Петербургскую Введенскую классическую гимназию, Военно-медицинскую академию, юридический факультет Петербургского университета, Санкт-Петербургскую духовную академию и заочно Духовную семинарию.

Но в данном случае Галкин говорил правду. О «переговорах» с Лениным он писал в 1918 г. и своему покровителю Бонч-Бруевичу, да и времена еще были не те, чтобы придумывать себе партийную биографию: ленинская гвардия и сам Ленин еще были живы, так что все легко было проверить.

Пожелание Ленина Галкин выполнил 3 декабря 1917 г., когда в центральной большевистской газете «Правда» была опубликована статья под названием «Первые шаги на пути отделения церкви от государства». Ее автор, именовавший себя «священник» и скрывшийся под инициалами М.Г., предложил развернутую программу отделения Церкви от государства.

По его мнению, «на воинствующий клич церковных реакционеров — так было и так будет — революционный пролетариат должен дать свой ответ». «Священник» составил целую программу, обозначив приоритеты новой власти в церковной политике.

«Религия объявляется частным делом каждого человека. Церковные и религиозные общины объявляются частными союзами, совершенно свободно управляющими своими делами... преподавание Закона Божьего. необязательно. метрикация рождений, браков и смертей передается из распоряжения церквей особым органам государственной власти. Провозглашается действующим в Российской республике вневероисповедное состояние. Учреждается институт гражданских браков (декрет об этом следует в первую очередь). 7 января 1918 г. повсеместно в Российской республике вводится григорианский календарь».

Всего проект содержал одиннадцать пунктов и семь подпунктов. В заключение автор писал, «что набросанная схема практических мероприятий. несколько сжата и настолько примитивна, насколько того требуют размеры газетной статьи. Это лишь канва, по которой должно ткаться дело строительства свободной совести в свободном государстве».

Автором статьи был действующий православный священник Петроградской «Спасо-Колтовской» церкви Михаил Галкин. Биография Михаила Галкина могла бы послужить основой детективного романа, насыщенного самыми непредсказуемыми поворотами. Являясь потомственным «поповичем», Галкин получает образование, духовное и светское, и становится не только священником, но и известным духовным писателем. Его книга о подвижниках благочестия XIX в., выпущенная до революции, стала бестселлером и в наше время была переиздана. Благочестивые издатели и не ведали, что переиздаваемая книга принадлежит одному из самых лютых и воинствующих атеистов в отечественной истории. До революции Галкин вместе со своим отцом, также священником, руководил одним из обществ трезвости и издавал в столице антиалкогольную газету.

По словам Галкина, хоть его отец и занимался антиалкогольной пропагандой, однако сам был алкоголиком, и поэтому детство его было «безрадостное, тяжелое, среди незаслуженных побоев под пьяную руку и пьяных сцен». Но оно прошло «под знаком религиозности. В вере в Бога искал избавления от окружающего кошмара». В двадцать лет Галкин становится священником. По его словам, вскоре после посвящения в сан он в 1905 г. написал брошюру «Кровь», протестуя против расстрелов и казней; брошюра была конфискована, а автор был выслан в Уфу.

В 1917 г. священник активно приветствует революцию и начинает издавать в Петрограде газету «Свободная Церковь», со страниц которой звучали требования радикальных церковных реформ. После прихода к власти большевиков Галкин сам предложил им сотрудничество, которое было принято. Зимой 1918 г. Галкин снимает сан и постепенно становится воинствующим атеистом, а впоследствии одним из лидеров Союза воинствующих безбожников. Свои многочисленные произведения в это время он публикует под псевдонимом Михаил Горев.

Галкин был активным троцкистом, состоял «в распоряжении Троцкого», отвечавшего в Политбюро за церковные вопросы, был редактором газеты «Безбожник». После падения Троцкого Галкин уезжает на Украину и там, как считалось, «пропадает без вести», а в действительности занимает разные должности, от лектора-антирелигиозника до профессора института механизации сельского хозяйства. В 1935 г. он даже выбыл из партии «по утрате партийного билета» и стал скромным школьным учителем. Галкин понимал, что во время партийных чисток и репрессий беспартийному легче выжить. В 1938 г., после спада волны арестов, Галкин-Горев (теперь это его официальная фамилия) восстановился в партии, получив строгий выговор за утрату партийного билета. Ему удалось пережить время репрессий 1930-х гг. и умереть своей смертью уже после войны в 1948 г.

А в ноябре 1917 г. Галкин по совету Ленина направляет свое письмо с цитированной выше статьей в Совнарком: «Эту статью прошу поместить на страницах органа, в котором Совет Народных Комисаров признает более целесообразным...» Галкин просил, чтобы статью поместили или под его инициалами, или под полным именем, но только в «том случае, если вы призовете меня к работе в Ваших рядах, так как Вам должно быть понятно, что оставаться после напечатания этой статьи среди фанатичной, почти языческой массы мне не представляется больше ни одного дня. Я живу с тяжелым камнем полного неверия в политику официальной церкви. Меня тянет к живой работе. Хочется строить, бороться, страдать, торжествовать, а я в своей рясе живой мертвец! И если вы снимете с моей души безмерную тяжесть, снимете как можно скорей — я буду Вам безмерно благодарен».

Далее, дополнительно к мерам, перечисленным в его статье, Галкин предлагал организовать комиссариат по делам культов и предпринять решительные шаги по осуществлению его программы из 11 пунктов, а кроме того, еще до опубликования статьи «занять» дом обер-прокурора на Литейном «и опечатать все хранящиеся в нем дела, которые в противном случае могут исчезнуть». Священник предлагал личную встречу с представителями Совнаркома и хотел бы знать, «будет ли он комиссаром». В заключение письма Галкин просил починить его питерский телефон: «Мелко, но приходится сидеть отрезанным от мира».

Видимо, это письмо своим радикализмом и тем, что таким радикалом является действующий священник, удивило даже убежденных атеистов из Совнаркома. Предложение Галкина о комиссарстве было отвергнуто, но 27 ноября на заседании Совета народных комиссаров в главном предложение Галкина было принято. Постановление Совнаркома звучало так: «Письмо Галкина передать в “Правду” для напечатания его с инициалами] Галкина. Поручить тов. Стучке и Бонч-Бруевичу рассмотреть письмо и статью Галкина для переговоров и дать в Сов[ет] Нар[одных] Ком[иссаров] свое мнение о возможности привлечения Галкина к активной деятельности и на какой пост».

Самое страшное преступление, с точки зрения христианства, Церковь назвала греческим термином «апостасия» — предательство веры, измена. Я не хочу осуждать Михаила Галкина и не хочу слать ему проклятия, думаю, он был искренним человеком и свою мзду за это получил... 30 сребреников, точнее, 300. Вот документ, который стоит процитировать почти целиком.

«Протокол коллегии Наркомата юстиции от 20 апреля 1918 г. присутствовали: народный комиссар П.И Стучка. Члены Коллегии: М.Ю. Козловский, Д.И. Курский, П.А. Красиков. Слушали: О вознаграждении священника Галкина за труды по выработке закона об отделении церкви от государства. Постановили: Выдать вознаграждение священнику Галкину 300 руб. единовременно, выписав в виде временного позаимствования из канцелярских сумм».

А раньше, 11 декабря 1917 г. на заседании Совнаркома была создана специальная комиссия, которая должна была «выработать общий план действий» для «ускорения» вопроса об отделении церкви от государства. В комиссию вошли А.В. Луначарский, П.И. Стучка, П.А. Красиков, М.А. Рейснер и священник Галкин, в общем, всё это были люди не случайные и имевшие, так или иначе, отношение к религиозным вопросам.

Нарком просвещения Луначарский до революции интересовался философскими проблемами религии — он был одним из идеологов так называемого «богостроительства». В среде большевиков Луначарский был умеренным, он выступал против репрессий и за диалог с церковными деятелями, нередко заступаясь за арестованных представителей духовенства. Свой интерес к религии он сохранил и после революции (достаточно вспомнить его знаменитые диспуты с лидером обновленцев протоиереем Александром Введенским). Не будет преувеличением сказать, что Луначарский был самым образованным человеком на своем посту(нарком просвещения, министр культуры, министр образования) за всю истории России.

Красиков происходил из духовного сословия, но в отличие от других революционных деятелей этот факт своей биографии не афишировал. Даже в среде социал-демократов он отличался воинствующим атеизмом, характерным для многих так называемых «поповичей». В 1930-е гг. Красиков с удовольствием вспоминал, что в кулуарах II съезда РСДРП он якобы нахамил Мартову за то, что последний назвал его «атеистическим авантюристом». Красиков был старым большевиком, представителем так называемой «ленинской гвардии», хотя и не входил в число лидеров партии. Он удивительным образом смог пережить сталинские чистки, занимая важные, но, конечно, второстепенные посты.

Юрист и историк М.А. Рейснер до революции писал работы по проблемам взаимоотношения государства и Церкви. В своей автобиографии, написанной для известного словаря деятелей революционного движения, Рейснер авторство Декрета об отделении церкви от государства приписывал целиком себе, правда, употребив осторожную форму «составил». Очевидно, Рейснер, будучи юристом, к тому же занимающимся вопросами Церкви, действительно написал текст этого декрета.

Стучка вошел в комиссию, возможно, по причине своего юридического образования, а также высоких должностей, занимаемых в Комиссариате юстиции; какие-либо его работы по религиозным вопросам мне неизвестны. Курировал вопросы, связанные с взаимоотношениями с религиозными деятелями, управляющий делами Совнаркома Бонч-Бруевич, до революции известный исследователь русского сектантства. Он считался главным экспертом среди большевиков по религиозным вопросам.

«Декрет о свободе совести, церковных и религиозных сообществах» — именно так первоначально назывался знаменитый акт, вошедший в историю под названием «Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви». Этот документ, принятый 20 января 1918 г., можно назвать плодом совместного творчества действующего православного священника Михаила Галкина и главы Советского правительства Ленина, который собственноручно вписал в него первый пункт: «Церковь отделяется от государства».

Ленин также внес и другую правку в текст декрета — смысловую, стилистическую и даже орфографическую, если верить фотокопии машинописного текста. Почти заново Ленин переписал последний, 13-й пункт декрета. В проекте комиссии говорилось: «Порядок учета, хранения и хозяйственного распоряжения зданиями или предметами, предназначенными для богослужебных целей, определяется постановлениями местной и центральной государственной власти». Ленин четыре раза перечеркнул данный пункт и написал: «Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются, по особым постановлениям местной или центральной власти, в бесплатное пользование соответственных религиозных обществ».

Таким образом, Ленин полностью изменил смысл пункта 13, придав ему совсем другое содержание. В случае сохранения первоначального текста все церкви вообще можно было закрыть, а их открытие зависело бы от простого желания или нежелания властей. Разрешена была и антирелигиозная и религиозная пропаганда. Хотя официально декрет с подзаконными инструкциями действовал до 1990 г., пункт о религиозной пропаганде претерпел изменения и принял в последующих конституциях обтекаемую формулировку «свобода отправления религиозных культов»; тем самым религиозная пропаганда была фактически запрещена вне культовых зданий, свобода же антирелигиозной пропаганды сохранялась.

Традиционно считается, что декрет копировал или был похож на французский закон об отделении церкви от государства, принятый под влиянием социалистов в 1905 г. Но это не так, это были совершенно разные документы. Большевистский декрет был более краток и декларативен, а главное, в отличие от своего французского собрата не устанавливал механизма его проведения в жизнь. Я тоже стал заложником историографии, поверив на слово своим предшественникам, однако ознакомление с французским законом показывает, что он был явно не похож на большевистский декрет.

Рассмотрение проекта закона об отделении Церкви от государства в парламенте Франции началось в феврале 1905 г. и носило бурный характер. Сильную оппозицию республиканцам составили правые католики — один из депутатов назвал радикалов-республиканцев сектантами, «стремящимися упразднить христианство». Другой сенатор считал, что речь идет о создании безбожной Франции: между «этой завтрашней Францией и нашей сегодняшней роют пропасть, которую нельзя будет преодолеть».

Главный инициатор закона министр по делам религий А. Бриан считал, что государство не должно быть «ни религиозным, ни нерелигиозным. Оно арелигиозно». В результате закон был принят Палатой депутатов 341 голосом против 233, а в Сенате 179 голосами против 103. Как видно, французские парламентарии раскололись почти поровну — в России, конечно, никаких дебатов не было, потому что уже не было парламента, а Учредительное собрание было разогнано.

Еще до публикации этого документа большевики попытались реквизировать помещения Александро-Невской лавры. Однако после ареста настоятеля монастыря монахи ударили в набат, сбежался народ, который разогнал вооруженных красногвардейцев. Не обошлось и без жертв: первым погиб протоиерей Скипетров, попытавшийся вступить в переговоры с захватчиками. Крестный ход, прошедший в Петрограде после этих событий 21 января 1918 г., собрал только на Невском проспекте до 300 тысяч жителей столицы. Большевики отступили, становилось понятно, что революционным наскоком с религией не покончить. Можно с осторожностью предположить, что данная демонстрация была самой массовой акцией протеста за всю историю России.

Трудно отказать себе в удовольствии привести описание политической мобилизации духовенства на данный крестный ход в изложении советского историка Р.Ю. Плаксина: «Для подготовки крестного хода церковники произносили во всех петроградских церквях погромные проповеди. На рынки, площади и улицы города для ведения подобной агитации были направлены кликуши и юродствующие. Сеялись слухи, что, мол, крестного хода большевики не попустят, что будут стрелять в верующих. Священники призывали умереть, но идти вперед. Мало того, по распоряжению митрополита Вениамина совершались общие исповеди и массовые причастия как перед смертью. Все было рассчитано на то, чтобы вызвать эксцессы».

Удивляет противоречие: если духовенство и кликуши агитировали идти на смерть, то почему эта пропаганда не привела к противоположному результату и на крестный ход вышла половина жителей столицы?

Девятнадцатого января патриарх выпустил свое знаменитое послание с анафемой «творящим беззакония». Хотя в тексте слово «большевики» не использовалось, однако всем было ясно, что послание направлено непосредственно против существующей власти.

Впоследствии мнения историков разделились, была ли это анафема именно большевикам или вообще всем «творящим беззакония». Но спорить об этом стали уже значительно позже: всем современникам было ясно, против кого было направлено послание патриарха Тихона. Да и сам патриарх именовал свое послание анафемой Советской власти. В самом документе совершенно недвусмысленно упоминаются новые власти. Для такого уникального в русской истории акта, как анафемствование действующей власти, была выработанная «особая формула».

Последствия анафемствования властей были значительные, они в большей степени коснулись не патриарха, а рядового духовенства. По словам Бонч-Бруевича, когда он показал «прокламацию» Тихона Ленину и спросил, что делать, то последний отреагировал спокойно: «Ничего... сообщите ему, что Советская власть не намеревается надеть на его голову венец мученичества, но все те, кто будет распространять его произведения, будут немедленно арестовываться и предаваться суровому суду, напечатайте обо всем этом в газетах и предупредите рабочие кварталы, чтобы строго следили за появлением прокламаций».

Можно полностью поверить в этот диалог, описанный Бонч-Бруевичем. Ленин в политике был невероятно талантливый «иезуит», как бы сказали тогда. Он умело дискредитировал патриарха и это подтверждает весь ход последующих событий: сотни священнослужителей стали жертвой прочтения данной анафемы и последующих воззваний патриарха, а они были обязаны их читать. Казнить или просто убить патриарха власти не решились и после победы в Гражданской войне — он был слишком знаковой фигурой, к тому же пользовавшейся большим авторитетом в совершенно разных социальных слоях. В период выборов архиереев в первой половине 1917 г., когда на всех баллотировавшихся кандидатов их противники усиленно искали компромат, на Тихона не было найдено ничего. Да и впоследствии большевики обвиняли Тихона только в реальном или мнимом монархизме, сочувствии Белому движению и отстаивании интересов церкви, чем, собственно, и должен заниматься глава Церкви.

Другое дело простые священники и даже епископы, многие из которых стали заложниками данной анафемы. В сложившейся ситуации многие священнослужители приняли обновленчество или вообще сложили сан, считая, что патриарх их просто предал, отдал на растерзание, перефразируя апостола Павла, «псам» и «злым деятелям», вначале провозгласил анафему, а когда чаша весов Гражданской войны качнулась в другую сторону, начал говорить о невмешательстве в политику. Это было все после... а тогда на анафему власти ответили своим декретом.

Двадцать третьего января в прессе появился вышеупомянутый Декрет о свободе совести. Декрет нес в себе немало демократических положений, однако Церковь лишалась прав юридического лица — такого пункта не было во французском законе об отделении церкви от государства. Французский закон ограничивал права накопления церковных капиталов, но самих прав владения имуществом Католическую Церковь не лишал. И это при том, как отмечали специалисты, что в то время французский закон был «самым радикальным» законом об отделении Церкви от государства.

Анализ декрета позволяет определенно сказать, что большинство положений из проекта Галкина так или иначе вошло в текст декрета, а те, что не попали, были реализованы впоследствии (как, например допущение кремации, против чего в то время активно выступала Церковь, или введение григорианского календаря). Когда Галкин писал в своем проекте о провозглашении вневероисповедного состояния, он должен был знать, что такое состояние уже есть и оно закреплено в постановлении Временного правительства «О свободе совести». Правда, такое состояние наступало только с семнадцати лет.

Не был принят пункт Галкина о рекомендации священнослужителям «носить рясы лишь в храмах при исполнении своих обязанностей», но этот пункт впоследствии негласно появится в практике взаимоотношений Церкви и государства. Не попал в текст декрета пункт о сдаче в народную казну драгоценностей, имевшихся у высшего духовенства. Его большевики реализовали впоследствии во время кампании по изъятию церковных ценностей.

Проект Галкина был смягчен и демократизирован, но и в таком виде многим тогда он казался неприемлемым и, самое главное, непонятным. Естественно, что Российская Церковь резко негативно отнеслась к этому декрету. Член Поместного собора Николай Голубцов, прочитав декрет, записал в свой дневник: «Я пришел в ужас: декрет этот имеет целью совершенно уничтожить церковь, разрушить все наши церковные общества и организации и оставить в будущем церковь без пастырей».

Впрочем, изначально негативный настрой членов Собора по отношению к новым властям не помешал соборной делегации настаивать на встрече с председателем Совнаркома. Делегация от Собора во главе с А.Д. Самариным ездила в Петроград, но встреча не состоялась; уклонился Ленин и от встречи в Москве, хотя тут соборную делегацию приняли. На встрече 12 (25) марта со стороны властей присутствовали управляющий делами Совнаркома В.Д. Бонч-Бруевич, представитель наркомата юстиции Д.И. Курский и народный комиссар по страхованию и борьбе с огнем М.Т. Елизаров. Встретили делегацию Собора вполне благожелательно. По словам Самарина, Елизаров от имени Совнаркома заявил, что они вовсе не относятся враждебно к Церкви, как и к другим вероисповеданиям, но не могут допустить влияния Церкви на государство.

Еще более оптимистично был настроен другой участник встречи профессор Николай Кузнецов, который участвовал от имени Собора и в переговорах с Временным правительством. На заседании Собора он подробно поделился своими впечатлениями от встречи. «Беседа с представителями Совета народных комиссаров... произвела на меня лучшее впечатление, чем разговор в октябре 1917 г. с представителями печальной памяти Временного правительства во главе с Керенским. В Керенском чувствовалось двоедушие и неуверенность, что ему должно говорить. Захват церковного имущества в виде зданий и инвентаря церковно-приходских школ был начат именно Временным правительством, и все мои доводы. не находили доступа в душу Керенского. они отскакивали от него, как от стены горох». Представители же Совнаркома, по словам Кузнецова, выразили надежду, что «путем сношений может быть выявлено много недоразумений и могут быть исправлены ошибки, от которых не застрахован Совет народных комиссаров», правда, от принципа декрета «они уже не могут отступить».

Елизаров даже заявил делегации Собора, что «мы строим социализм в России, Сам Христос был социалистом и различие наших стремлений лишь в том, что мы проводим социализм принудительным путем». В заключение Кузнецов констатировал, что «народные комиссары, по-видимому, готовы идти навстречу разрешению разных недоумений и исправлению ошибок, связанных с изданием декрета, и даже разъясняют декрет, как они выражаются». Другой член делегации крестьянин Малыгин заявил, что его впечатление от встречи «такое», что отношение комиссаров к Церкви «вполне благожелательное».

Но даже такой оптимистический отчет делегации не убедил членов Собора. Николай Кузнецов, известный канонист и профессор, главный юридический защитник Церкви, впоследствии в тюрьмах и ссылках на собственном опыте смог почувствовать разницу между Керенским и Лениным.

На Поместном соборе была разработана целая программа по противодействию проведению в жизнь данного декрета. Уже одно название ее многое объясняло: «О мероприятиях, вызываемых происходящими гонениями на Православную Церковь». В храмах на богослужении устанавливалась особая молитва «о гонимых ныне за Православную Церковь и о скончавших жизнь свою исповедниках и мучениках». Должны были быть приняты меры к возвращению всего отобранного имущества Церкви. На местах должны были быть образованы особые братства из преданных Церкви людей для ограждения расхищения церковного имущества и возвращения уже отобранного. Как ответ на большевистский декрет звучала и последняя фраза постановления: «Никто, кроме Священного Собора и уполномоченной им церковной власти, не имеет права распоряжаться церковными делами и церковным имуществом, а тем более такого права не имеют люди, не исповедующие даже христианской веры или же открыто заявляющие себя неверующими в Бога».

На местах создавались группы «самообороны» и «самоохраны» для защиты не только от большевиков. В Полтаве, где в начале 1918 г. проживал академик Владимир Вернадский, такая организация возникла в середине февраля, причем в связи с ожидаемыми погромами при уходе большевиков.

Сам выдающийся ученый, не верующий в Христа, поднял вопрос «о необходимости церковной организации для защиты церкви и для подъема национального духа». «Возражения были, — писал в своем дневнике Вернадский, — в непривычке русского интеллигента к религиозной соборной жизни... указывали на опасность группировки черносотенцев и подъеме антисемитизма. В конце концов было принято мое предложение: решено войти в сношение с священниками и принять участие в организации общества защиты церкви вокруг церквей. Ясно, что ближайшая задача — крестный ход и что в этом подъёме должно вылиться то религиозное настроение, все элементы которого имеются налицо».

Интересна дискуссия, которая развернулась на Соборе как по поводу патриаршей анафемы, так и по поводу декрета. Основной докладчик комиссии по «гонениям на Церковь» протоиерей Лахостский попытался сделать своеобразный «социологический анализ», кто и за что гонит Православную Церковь.

«Большевики гонят Церковь, так принято говорить. Но в этом заявлении мало ясности. Факты свидетельствуют, что нападения на церковное достояние, на лиц, служащих Церкви, особенно священнослужителей, производятся солдатами, красногвардейцами, матросами и, к сожалению, крестьянами — жителями окружающих монастыри и монастырские угодья селений и русскими татарами (так! — П.Р.), и даже был случай реквизиции единоверческого храма раскольничьим белокреницким лжепротоиереем Гавриилом». Ла-хостский отмечал, что все эти расхитители действуют если и не от имени власти в каждом конкретном случае, то под несомненным ее покровительством... с вполне верным расчетом на полную безнаказанность...»

«Ясно, — продолжал протоиерей, — что гонения на Церковь проистекают из самого существа социализма той марки, под какой он принят и проводится нашими правителями. Но вот здесь-то и встает грозный и страшно трудный вопрос: а народ-то наш православный, верующий, богоносец, про которого мы говорим. как этот народ очутился во многих местах среди самых ярых гонителей?... Значит, народ, являясь по местам грабителем, потому что он действует не сам по себе. Он действует в насильно напяленной на него духовной маске, которую нужно помочь ему с себя сорвать и бросить с отвращением в сторону. Кем же напялена это маска на наш народ? Ответ требует величайшей мудрости и осторожности. Здесь, я боюсь, наши взгляды разойдутся. В столицах, да и в других городах уже ходил по рукам подлинный список (даже печатный) наших высших правителей, из коего видно было, что громадное большинство их евреи.»

Затем протоиерей как бы в противоположность всему сказанному констатировал: «Но нельзя во имя правды умолчать, что есть предатели и пособники гонения на Церковь из своей же духовной среды. Здесь уже было сказано одним уважаемым и правдивым архипастырем, что есть и архиереи заодно с большевиками, и священники, и диаконы с псаломщиками, даже из выбранных в епархиальные советы и в члены консистории. Некоторые из них стоят едва ли не во главе местных советских организаций и комиссарских начальств».

Понятно, что протоиерей говорит о «церковных большевиках», которых становилось все больше. Информация о том, что архиереи или священники возглавляли местные Советы, мне неизвестна, хотя я ничуть не удивлюсь, если такие документы найдут в каком-нибудь провинциальном архиве. Но то, что многие действительно пытались заигрывать с Советами, это несомненно.

Доклад Лахостского представляет собой замечательный документ, являясь на момент его произнесения 29 марта (11 апреля) одной из первых попыток анализа положения Церкви в первые месяцы советской власти. Более того, из него, в зависимости от политической или идеологической конъюнктуры, можно сделать совершенно противоположные выводы.

Вывод первый: грабят церкви и кощунствуют солдаты и крестьяне, и расхитители «часто» действуют не от имени власти. Лахостский был хорошо информирован и отлично понимал, что в большинстве случаев грабители не имеют отношения к большевикам и ничего не знают о Декрете. Вывод второй: во всем виноваты евреи, пришедшие к власти в результате победы большевиков, — они натравили православный народ-«богоносец» на свои же святыни. И это мнение было широко распространено даже в среде образованной интеллигенции, не имевшей ничего общего с антисемитами из Союза русского народа.

Интересно отметить, что «еврейская» тема не получила своего развития в дискуссии по докладу на Поместном соборе. Пытавшийся ее развить Руднев был резко одернут председательствовавшим митрополитом Платоном. Вывод третий: виной бедствий, обрушившихся на Церковь, являются священно- и церковнослужители, изменившие Церкви, — так называемые «церковные большевики». И такой вывод был возможен и имел свои аргументы: Лахостский служил в Петрограде, лично знал священника Галкина и был прекрасно осведомлен, по чьей инициативе был издан декрет.

Примечательно, что в создании мифотворчества, в том числе и современного, вокруг Октябрьской революции последний вывод Лахостского никак не используется; тогда же считали иначе: в «Определении» Собора «О мероприятиях к прекращению нестроений в церковной жизни», принятом 6 (19) апреля, было четко прописано, что «священнослужители, состоящие в противоцерковных учреждениях, а равно содействующие проведению в жизнь враждебных Церкви положений декрета о свободе совести и подобных сему актов, подлежат запрещению и в случае нераскаяния извергаются из сана».

В первую очередь данное определение затронуло бы Михаила Галкина как одного из главных авторов декрета, но он, приезжая на время в Москву, совершенно спокойно продолжал служить в «Колтовской» церкви в Петрограде. Более того, церковные деятели поддерживали связь с Галкиным, даже когда он целиком перешел на работу в советские органы. Это видно из отрывков из дневника протоиерея Николая Чукова. Так, по просьбе митрополита Вениамина он встречался с Галкиным и вел с ним переписку. Из контекста дневника видно, что митрополит и сам Чуков надеялись, что Галкин будет своеобразным ходатаем перед властями. Интересно отметить, что Галкина Чуков именует священником («отец Галкин») и в декабре 1918 г., когда последний уже снял сан.

Галкин был прекрасно осведомлен о деятельности соборной комиссии, занимающейся гонениями на Церковь. Он писал Бонч-Бруевичу: «Уже четыре последних дня на соборе разбирается вопрос о гонениях на церковь... Собор далее приступил к составлению особой брошюры о гонениях на церковь. Этот политический маневр церкви можно было бы парализовать изданием брошюры о воинствующей политике церкви, о контрреволюционной деятельности некоторой части клерикальных кругов. Имея за собой фактический, строго документальный материал, брошюра, распространенная среди прежде всего верующего народа, парализовала бы сама собой действие нового акта воинствования церкви.» Далее Галкин писал, что «не следует относиться легкомысленно к борьбе с церковью. Я указывал в коллегии, когда вырабатывался декрет, что будут по местам вспышки религиозных эксцессов, что будет кровь, но мои слова встретили с улыбкой.» Галкин, зная церковную среду изнутри, понимал, что декрет вызовет массу эксцессов.

Как образованная часть общества воспринимала большевистский декрет? Источником для такой реконструкции могут быть только синхронные источники: дневники, письма, газетные статьи. Многочисленные мемуары в данном случае, за редким исключением, малоинтересны, так как, написанные спустя годы, они, как правило, отражают разве только завидную способность авторов «предвидеть» будущее.

«Декрет об отделении церкви от государства может иметь силу только в зависимости от того, как его будут осуществлять», — записал в своем дневнике профессор Юрий Готье, прочитав текст декрета в газете. Профессор Готье был прав: публикация такого документа в демократическом государстве, даже несмотря на некоторые явно сомнительные статьи (например, о лишении Церкви юридического статуса), не повлекла бы вслед за собой ничего репрессивного. Более того, репрессии и гонения, впоследствии обрушившиеся на Православную Церковь, шли вопреки этому декрету, а не исходили из него. Декрет активно обсуждали; традиционно считается, что значительная часть русской интеллигенции начала «возвращаться» к Богу в революционный период.

Всяческих покаянных текстов написано много, самый известный из них сборник «Вехи» — «энциклопедия либерального ренегатства», по словам Ленина. Кающийся интеллигент — типичная фигура того времени. Действительно, приток в Церковь именно образованных людей, особенно после Октябрьской революции и начала Гражданской войны, отмечают многие современники.

«Я очень сблизился с церковью, — писал историк и философ Г.П. Федотов своей возлюбленной. — Кругом меня почти все обратились, никогда еще церковь не собирала такого богатого урожая. Гревс, Лосский, Анциферов в первый раз причащаются. О.А. Доби-аш вступила в основанное Карташовым братство-орден, где кроме названных состоит и обратившийся Карсавин». Все перечисленные лица очень значимы для истории русской интеллигенции.

Ранее бывшие религиозно индифферентными, многие интеллигенты открыто осуждали декрет и церковную политику большевиков. «Теперь никто не мешает интеллигенции идти в церковь», — говорил протоиерей Филоненко, выступая на вечере докладов «Церковь и общество» на Бестужевских курсах. «Наша революция совершилась без Бога, без молитвы, без колокольного звона, — там же говорил Гревс, — выше надо поднять стяг религии по имя спасения нации. Безбожие, безумие, беспутство тесно связаны между собой. Религия — не порождение невежества, не выдумка, она душа культуры... церковь — хранительница единства нации. Не механический интернационал, а органическое единство нации и всего человечества возможно только через религию и церковь. Интеллигенция должна идти к религии, помочь церкви».

Еще одна «кающаяся интеллигентка» Добиаш-Рождественская говорила, что «интеллигенция все же была связана с церковью. Нельзя выбросить из жизни, например, церковного брака, забыть пасхальные колокола. Многие для себя питались высшей мудростью и вечной красотой религии и церкви. Все же интеллигенция мало давала церкви, малое ценила. Вместо того чтобы работать внутри церкви, устраняя недостатки церковной жизни, она уходила из церкви, как уходила она из государства. Между тем церковь была всегда с народом в трудные минуты его истории. И теперь она с нами в страстную минуту русской истории. Надо беречь церковь, защищать остатки нашего культурного богатства».

«Религиозный подъем есть один из величайших элементов очищения», — тогда же записал в свой дневник Владимир Вернадский. «Вчера я получил замечательное письмо Георгия Вернадского, который описывает этот подъем в Перми». Через несколько дней Вернадский зачитал письмо своего сына Короленко, на которого оно произвело «сильное впечатление». Короленко, по его словам, «верит в силу религии, но считает, что должна создаваться новая религия, которая в своих обобщениях и космогониях пойдет дальше научных обобщений. В церкви, в частности православной, он видит много темного и думает, что это движение может привести к изуверству, к возвращению старого».

Сам Вернадский писал: «Для меня эти вопросы стоят очень остро. Если бы я был безразличен в религиозном настроении или принимал основы христианства, я вошел бы в свободную православную церковь. Но для меня основы его неприемлемы. А вместе с тем я считаю православие (свободную церковь) и христианство меньшим врагом культуры, чем заменяющий религию социализм в той форме, в какой он охватывает массы».

В данном высказывании интересна мысль о некоей «свободной церкви», которая должна была, по мысли Вернадского, заменить старую, попытка оживить которую «может привести только к реставрации». Конечно, все это не мнения рядового обывателя, а мысли выдающихся ученых, оставивших после себя целые научные школы.

И все же не следует говорить о том, что декрет был актом «злостного гонения на Церковь», как это делают некоторые современные историки; утверждать такое можно, только не читая самого документа. Текст декрета был слишком размыт и, как признавали все, «декларативен», как, впрочем, и все первые декреты новой власти: как его реализовывать на практике, пока никто не знал. Тогда, весной 1918 г., у многих даже складывалось впечатление, что на данном этапе реализация декрета в принципе невозможна. Причем так думали не только церковные люди.

Так, в социалистической газете «Новая жизнь», издаваемой Горьким, появилась статья с красноречивым названием «Отбой». «Попытка Советской власти одним ударом — изданием декрета — осуществить отделение Церкви от государства натолкнулась на неожиданные препятствия, — заявлял автор статьи Десниц-кий. — Даже для городского населения, более культурного, чем деревенское, реформа в общем и целом осталась малоубедительной и неприемлемой. Советская власть не позаботилась подготовить к реформе массы, терпеливо и с уважением к чужим убеждениям вскрыть перед верующими истинный смысл ее. Красногвардейские же и солдатские способы проведения реформы в жизнь еще более исказили ее истинное лицо, демократическую борьбу за свободу мысли, превращая иногда в нелепую и ненужную борьбу с Церковью и верой».

Однако новые власти думали по-другому: для проведения декрета была создана специальная комиссия в составе комиссариата юстиции. Постановление о создании комиссии было принято 13 апреля 1918 г. Комиссия получила наименование «по проведению в жизнь отделения церкви от государства». 10 мая 1918 г., на своем первом заседании она ставила себе среди прочих задач «разбор многочисленных случаев прецендентарного (так. — П.Р.), возникших при непосредственном применении отдельных положений декрета к запутанным правоотношениям современности».

При всей неуклюжести данной формулировки точнее было не сказать. Задачей комиссии было развитие, дополнение и разъяснение текста декрета, «сжатость и недостаточная ясность» которого «дает повод противоречивым толкованием». Тогда же по инициативе Красикова, «во избежание всяческих неясностей и недоразумений», комиссия получила свое историческое наименование: «8-ой отдел Народного комиссариата юстиции». Возглавил отдел сам Петр Красиков. На том же заседании по инициативе Рейснера было постановлено привлечь к работе комиссии «экспертов или сведущих лиц». Названы были фамилии Громогласова, Галкина, Агеева, Мельникова и Проханова. Следует кратко рассказать о людях, которых большевики желали видеть в качестве экспертов по проведению в жизнь Декрета о свободе совести.

Известный канонист и историк профессор Илья Громогласов был изгнан из Московской духовной академии за либеральные, или, как тогда говорили, «прогрессивные взгляды», в 1911 г. Громогласов был типичным дореволюционным «обновленцем». После Февральской революции он был восстановлен в должности. Будучи членом Поместного собора, Громогласов все свои силы и знания канонов использовал для защиты Церкви от надвигающихся репрессий. В 1922 г. профессор принимает священнический сан, затем следуют аресты, тюрьмы, ссылки и как итог расстрел в 1937 г.

Священник Константин Агеев был одним из самых известных столичных священнослужителей, принадлежал к дореволюционному «обновленчеству» и кроме общественно-церковных вопросов занимался творчеством Константина Леонтьева. Агеев, один из наиболее активных членов Поместного собора, резко выступал против политики большевиков, пропал без вести в годы Гражданской войны и, по некоторым данным, был расстрелян в Крыму в 1921 г.

Федор Мельников был крупным деятелем старообрядчества и известным духовным писателем, редактировал старообрядческие газеты «Утро» и «Народная газета», значительную часть своей жизни при большевиках провел в подполье в Сибири. Смог нелегально эмигрировать в Румынию, где умер в 1960 г.

Иван Проханов был видным деятелем русского протестантизма, председателем Союза евангельских христиан. Вначале Проханов вполне лояльно отнесся к большевикам. «Идеал Проханова, хотя и подкрепленный библейскими цитатами, мало отличался от других коммунистических утопий», — пишет современная исследовательница Т. Никольская. Но впоследствии, когда большевики перестали заигрывать с так называемыми «сектантами», Проханов был вынужден эмигрировать, он просто не вернулся в Советскую Россию, где у него остались дети. В своих воспоминаниях, совершенно не интересных и пустых, написанных в эмиграции, он положительно оценивал декрет, считая, что «низвержение православной церкви было значительным достижением, главной базой религиозной свободы».

Как видно, в комиссариате хотели привлечь к работе деятелей в основном либерально настроенных, так или иначе подвергавшихся репрессиям в старой России. Однако из этой затеи ничего не вышло, очевидно, потому, что наверху, в самом правительстве, не были заинтересованы в таком диалоге, да и в самом восьмом отделе считали, что Церковь становится главным идеологическим врагом новой власти. Это видно из протокола другого заседания комиссии от 19 мая 1918 г., когда разговор шел о противодействии церковным инициативам, принятым на Соборе в связи с декретом.

Священник Галкин признал, «что лишение религиозных сообществ прав юридического лица хотя и грешит против юридической стройности, но теперь, в период борьбы, этого права предоставлять религиозным сообществам нельзя на политических основаниях». Красиков считал, что Церковь, «безусловно, враждебна Советской власти. Это враги, с которыми надо бороться, и поэтому никакие послабления п. 12 и 13 декрета нельзя допустить» (п. 12 лишал Церковь юридического лица, п. 13 объявлял все церковное имущество «народным достоянием»). Рейснер полагал, что у Церкви нужно взять «ее орудие — организацию». Власть Церкви он сравнивал «со спаиванием алкоголем, которое всегда наказуемо».

Видно было, что сотрудники комиссариата были решительно настроены и ни на какой компромисс с Церковью идти не желали. Летом 1918 г. даже возникла идея создать отдельный комиссариат по религиозным делам, в архиве сохранилась бумага — инструкция, в которой были сформулированы функции и задачи предполагаемого комиссариата.

Одной из задач комиссариата было «направить все силы к расколу, указывая на противоречие интересов низшего духовенства и высшего». Уже тогда медленно вызревал план раскола изнутри Православной Церкви. Еще один удар по духовенству был нанесен 10 июля 1918 г., когда была принята Конституция РСФСР. В ней, согласно п. 65 гл. 13, «монахи и духовные служители церквей и религиозных культов» полностью лишались избирательных прав, становились так называемыми «лишенцами». Этот дискриминационный пункт действовал вплоть до принятия Конституции 1936 г.

Брак и развод

Сразу после победы Февральской революции в столице в Технологическом институте (в Техноложке — как институт называли в городе) сложился местный революционный центр, который начал претендовать и на судебные функции. Военной комиссией Временного комитета Государственной Думы и комендантом Московского района был назначен Тарасов-Родионов, который заседал в здании Техноложки. Впоследствии он вспоминал, что к нему обратилась одна женщина с просьбой развести ее с мужем. К вопросу о разводе он отнесся серьезно, потребовал от женщины представить ему злополучного мужа. Очевидно, муж на него произвел отрицательное впечатление, и он оформил развод. «И женщина, — писал он, — уходила с лучезарно-счастливым лицом». На постановлении о разводе была печать «Общества взаимопомощи студентов-технологов».

В данном случае Тарасов-Родионов не врал, как многие мемуаристы. О том, что в Техноложке так легко развестись, появилась даже статья в прессе и, по сообщениям газеты, женщины, мечтающие о разводе, «гуськом потянулись» в Технологический институт. Конечно, наивно объяснять, что бумажка о разводе даже с печатью ничего не значила, официально развод мог только оформить Святейший Синод Православной Церкви.

Уже вскоре после Октябрьской революции новая власть выпустила Декрет о гражданском браке. В данном случае имеется в виду первоначальное, не современное значение этого термина. Если сейчас считается «гражданским браком» состояние, когда пара живет вместе без регистрации своих отношений, то тогда это называлось просто «сожительством». К тому времени были три формы гражданского брака.

Во-первых, «вынужденный» гражданский брак, когда церковь отказывает в заключении брака по причине, например, иноверия одного из брачующихся.

Во-вторых, «факультативный» гражданский брак, когда один или двое из брачующихся желают заключить брак без содействия церкви.

В-третьих, «обязательный» гражданский брак как обязательная форма заключения семейного союза по законодательству данного государства. После этого брачующиеся могут по желанию освятить свой брак в церкви.

Большевиками был введен третий вариант гражданского брака — «обязательный», который сохраняется и сегодня. Хочется еще раз подчеркнуть, что к современному «гражданскому браку» тот брак не имеет никакого отношения; в советском законодательстве это называлось «браком фактическим», в отличие от гражданского брака - «брака зарегистрированного».

Впервые в России возможность не венчанного в официальной церкви брака появилась в 1874 г., и это касалось старообрядцев. Желающий узаконить свой брак должен был объявить в местном полицейском управлении, в волостном правлении, что он вступает в брак. Вслед за этим полицейские органы должны были выставить объявление на видном месте, чтобы любой мог сообщить местной власти о невозможности данного брака. После записи в метрической книге, которую должны были вести полицейские органы, брак мог считаться официальным, что было очень важно в условиях законодательства имперской России. При регистрации должны были присутствовать два свидетеля, гарантировавшие, что препятствий к заключаемому браку нет.

При Временном правительстве было впервые закреплено внеисповедное состояние, то есть человек мог не принадлежать какому-либо вероисповеданию; на этих людей были распространены правила о гражданской регистрации.

Это было близко к тому, о чем говорилось в большевистском декрете и что в нем называлось гражданским браком, - брак, зарегистрированный в светских органах без церковного венчания.

Впрочем, уже и в то время термин «гражданский брак» начинал менять свое смысловое наполнение. Однако когда именно он окончательно принял современное значение, то есть просто сожительство без всякой регистрации, мне непонятно.

В определении Собора по поводу Декрета о браке отмечалось: «брачные сожития на основании одной только записи в гражданские книги, или так называемые гражданские браки, непременно должны быть освящены церковным венчанием».

Впрочем, большевистское законодательство мало что поменяло в вопросе заключения брака: брак по-прежнему в основном регистрировали в церкви, а развод осуществляла Церковь по тем же принципам, что и раньше. «Брачный кодекс» имперской России был обширен и чрезвычайно запутан, о семейном праве было много написано, особенно до революции, и уже тогда говорили о его несовершенстве и архаичности.

Сборник законов о браке и разводе, составленный канонистом Григоровским, составлял более 300 страниц и содержал множество нюансов, запомнить которые было трудно даже образованному священнику. Наиболее быстрым способом развода была супружеская измена, но, чтобы развестись, требовалось наличие свидетелей факта прелюбодеяния «виновной» стороны. Естественно, что удостоверить факт «совокупления» проблематично, хотя при наличии денег и связей всегда находились нужные свидетели. Синодские чиновники, занимавшиеся бракоразводными процессами, быстро сколачивали большие состояния. Современный американский историк Грегори Фриз иронизирует относительно той легкости, с которой находились свидетели супружеской измены: двери домов в России, «похоже, никогда не запирались». Видимо, и после декретов Советской власти ситуация не сильно поменялась.

Естественно, что после революции не все желали использовать столь сложный способ развода. Комиссар Самарской губернии в 1918 г. требовал от духовенства «немедленно приступить к исполнению воли народа, то есть совершать обряды венчания граждан, разведенных гражданским судом по декрету народных комиссаров, причем уклоняющиеся от этого будут увольняемы от должности и преданы суду». Значит, священника, не желавшего венчать «сомнительный» брак, могли уволить как государственного чиновника?

В Калуге местный комиссариат вообще издал приказ о наказании священников, не желающих венчать граждан, расторгнувших предыдущий брак через суд. «Усматривая в этом противодействие декрету Советской власти, объявляю, что в случае отказа в венчании виновные священники будут подвергаться суду революционного трибунала».

Вот так, ни много ни мало за отказ венчать явно сомнительный брак священника могли расстрелять. Правда, в данном случае отдел по проведению в жизнь декрета оперативно вмешался. «Отдел считает нужным отметить, что приказ не может быть обоснован ни на одном из законов рабоче-крестьянского правительства. По новым законам совершение обряда венчания является частным делом, не имеющим гражданского значения. Поэтому отказ священника по тем или иным мотивам совершить обряд венчания отнюдь не является противодействием декрету, и Советская власть не должна принуждать священников к совершению каких бы то ни было обрядов».

В Комиссариат юстиции поступали многочисленные жалобы и прошения, как от официальных лиц, так и от простых обывателей, с просьбой разъяснить положения декрета. Основной вопрос заключался в том, как соотносится этот декрет с церковным браком. Этот вопрос везде разъясняли по-разному. Самый актуальный и проблемный пункт декрета: что такое гражданский брак и как его заключают? Это было непонятно, особенно в сельской местности.

Хотя Декрет о гражданском браке был отдельно издан ранее, еще в декабре 1917 г., но он прошел фактически незамеченным: большевиков тогда всерьез не воспринимали, а в разгар Гражданский войны, когда «ленинцы» контролировали центральную часть страны, проблема так называемого «гражданского брака» затрагивала уже значительную часть населения.

Даже многие называвшие себя большевиками хотели «узаконить» на всякий случай свои отношения и церковным браком, возможно, по настойчивому требованию слабого пола. Отсюда и желание новых местных властей самим вести бракоразводные дела, когда священник должен был послушно венчать разведенные ими браки, а иногда даже требовать от местного архиерея рукоположения в сан угодного им священнослужителя.

Член Поместного собора профессор Николай Кузнецов июне 1918 г. жаловался в Комиссариат юстиции, что, по донесению Симбирского епископа Вениамина,председатель местного Совета Россловский изъял из духовной консистории бракоразводные дела, епископа, стуча «кулаком по столу», назвал «мерзавцем» и предложил ему «в самое непродолжительное время рукоположить в священники какого-то заштатного дьякона Майорова».

В Твери члены Исполнительного комитета еще в феврале 1918 г. забрали все бракоразводные дела из местной консистории, а перепуганному секретарю консистории, как он писал об этом в Синод, заявили, «что сами удовлетворят все просьбы о разводе».

Вопрос о браке и разводе был действительно самым широко толкуемым местом декрета. В сельской местности этот вопрос часто решали полюбовно. Документальных сведений об этом мало, и потому важно каждое свидетельство, как, например, бывшего чиновника департамента Министерства юстиции А.Л. Окнинского, который волею судьбы два года, с 1918 по 1920-й, прожил в Тамбовской губернии в деревне и записывал «акты гражданского состояния». Так как все метрические книги большевики довольно быстро изъяли из церквей, Окнинскому приходилось самому вписывать в книги всех умерших, родившихся и брачующихся. Окнинский описывает следующую схему действий неписаного «брачного кодекса», который сложился в первые годы советской власти и который в целом напоминает современный. Он выписывал «удостоверения», очевидно, проверяя по метрическим книгам возможность вступления в брак и т.п. «... Без такого удостоверения, — пишет Окнинский, — священники не крестили, не венчали, не отпевали». После получения такого удостоверения крестьянин мог идти в церковь, где брак венчали. Сложнее дело представлялось с разводами. Мемуарист вспоминает, что ему пришлось совершить два развода по обоюдной просьбе разводившихся, «каковые разводы, однако, насколько мне помнится, церковной властью признаны не были».

Это и понятно: развестись легче гражданским образом, да и с церковной точки зрения развод не таинство, а вот венчаться надо в церкви, и, конечно, большевистские декреты никак не изменили этого народного мнения. Окнинский вспоминает, что записи о браке приходилось срочно делать и в выходные дни, потому что по «воскресеньям и праздничным дням. в Советской России они были еще неприсутственные» (это было действительно так, под праздниками он имеет в виду, конечно, церковные. — П.Р.), и что однажды местный большевик грубо требовал от него справки о возможности венчания для своей дочери.

Эта практика дожила до наших дней, когда перед венчанием требуют справку из загса или предъявление паспорта. (Хотя, в принципе, это не является обязательным: если священник хорошо знает брачующихся, он может их венчать и без гражданской регистрации. Но сейчас церковный брак не имеет никаких юридических последствий.)

Так как метрические книги были изъяты из церквей, священник не мог удостовериться в правильности таинства и гражданское свидетельство давало информацию хотя бы о том, что брачующийся и брачующаяся не состояли в браке. Представляется, что такая практика в деревне была повсеместной, по крайней мере там, где была советская власть.

Мемуарному свидетельству Окнинского можно доверять, и в данном случае оно кажется беспристрастным. Оно не является важным в канве самих воспоминаний и занимает там всего две страницы; очевидно, что для автора это лишь эпизод, не содержащий никаких политических выводов. Важно и то, что воспоминания писались спустя два года и не имели никакого идеологического подтекста.

Интересно, что постановление Поместного собора о браке и разводе было менее радикальным — письменные доказательства в новых условиях были необязательны, требовалась только подписка жениха и невесты, а также четырех свидетелей. Очевидно, что священника могли обмануть, поэтому многие стали требовать письменной справки или выписки.

Видимо, часто многие игнорировали новый и, казалось бы, более легкий путь гражданского развода, предпочитая действовать надежно, по старинке, то есть разводясь с помощью лжесвидетельств. Так, известный советский инженер-кораблестроитель И.В. Гирс вспоминал, как он во время Гражданской войны выступал «лжесвидетелем» в петроградской консистории по делу о разводе приятеля. За данное действо он получил от друга пуд тыквы, характерный пример бартера эпохи военного коммунизма.

Зато после такого развода не возникало проблем при венчании нового брака. Поместный собор даже издал специальное определение, где говорилось, что «брак, освященный Церковью, не может быть расторгнут гражданской властью. Такое расторжение церковного брака простым заявлением у светских властей повинно в поругании Таинства брака».

Важным являлся и такой простой вопрос: где зарегистрировать свой «гражданский брак» или оформить развод? Судя по всему, если исходить из мемуарного рассказа Окнинского, такой вопрос везде решался по-разному. В Петрограде в начале 1918 г. появился один специальный гражданский отдел регистраций. Не имея информации по поводу функционирования данного отдела, можем с уверенностью предположить, что там в основном разводились те, чей развод не принимала Церковь.

Но такая информация есть по некоторым другим местам благодаря отчетам уже упоминаемого Галкина, которые он присылал в Комиссариат юстиции. Так, согласно его отчету от декабря 1918 г. в Новгороде первая запись акта гражданского состояния была произведена 2 февраля в городской управе. Впоследствии был создан специальный юридический отдел при местном Совете, и данная функция перешла к нему. За 1918 г. в отделе зарегистрировано: рождений 16, браков 69, смертей 1. Цифры были смешные и, как отмечал Галкин, «не рисующие картину действительной рождаемости, смертности и заключения браков по г. Новгороду».

Впрочем, в самом большом пункте «брак» одновременно фиксировался и развод. Галкин объяснял эти цифры саботажем церковников, плохой постановкой проведения в жизнь Декрета об отделении церкви от государства и прочими мелочами. Выяснилось и то, что метрические книги из церквей не изъяты, за исключением почему-то еврейских, которые в отделе записей хранились по 1824 год включительно.

Впрочем, сам Галкин проявил удивительную дотошность, проверив действие декрета и целиком по губернии. Например, он указывал, что в городе Крестцы (в то время это был город) запись актов состояния сосредоточена при уездном отделе управления внутренних дел. Записей рождения произведено 1, браков 5, смертей 0. Счастливо жили в городе Крестцы.

По его словам, почему-то лучше всего обстояло дело в уездном городе Бологое и во всем уезде. Галкин даже составил таблицу, чтобы наглядно показать действие нового декрета. Оказывается, что в Бологом и его уезде женились, разводились, умирали и рождались больше, чем во всей Новгородской губернии в целом. Так, за 1918 г. там было зарегистрировано 226 рождений, 130 браков и 196 смертей. Для некоторых, предыдущий развод которых церковь бы явно не приняла, зарегистрировать гражданский брак было единственной возможностью узаконить отношения.

Так, например, поступили известный художник Сергей Судейкин и его подруга актриса Вера де Боссе. Для Веры это был уже третий брак, и естественно, что церковный брак было невозможно зарегистрировать. В своем дневнике Вера оставила такую запись: «Сегодня день нашей “свадьбы”, то есть утром идем в Алупку записаться у комиссара, что я, Вера Аркадьевна Судейкина <sic!>, действительно гражданская жена Сергея Юрьевича Судейкина». Запись в дневнике датирована 24 февраля 1918 г., что дает предположение считать этот брак одним из первых гражданских в среде творческой интеллигенции. Также обращает на себя внимание то, что в дневнике слово «свадьба» закавычено.

Иногда в связи с новыми законами происходили и курьезные случаи. Так, например, священник из Олонецкой губернии А.И. Тихомиров направил письмо Ленину с просьбой разрешить ему вступить во второй брак, чему воспрепятствовали и патриарх Тихон, и правящий архиерей митрополит Вениамин. Священник писал, что искренне желает укрепления диктатуры пролетариата, и просил освободить уезд от «черных узурпаторов», то есть монашествующего духовенства. О патриархе Тихомиров писал как о ставленнике «небольшой кучки помещиков, графов, клобуков и других реакционеров».

Свою просьбу о вступлении во второй брак священник обосновал практически-цинично — так как ему нужна «дешевая рабочая сила... в целях улучшения собственного благосостояния», а наем служанки дорого обходится. Он также просил учесть искренность его пожеланий и желал «многолетия диктатуре пролетариата». Вряд ли это послание прочитал руководитель Совнаркома — письмо отправили в Восьмой «церковный» отдел Комиссариата юстиции на «разъяснение». Там данное послание вызвало удивление и неподдельный интерес. То, что священник так правдиво изложил свою просьбу, объясняя свое желание вступить в семейный союз необходимостью приобрести дешевую рабочую силу, «вызывает доверие к искренности его пожеланий многолетия диктатуре пролетариата», — говорилось в сопроводительном документе, который лег на стол Красикова.

В Тихомирове увидели реального «церковного большевика» и ответили более чем милостиво и «срочно» за личной подписью завотделом Красикова. Тихомирову сообщили, что согласно декрету «состояние в так называемом священнослужении не является препятствием во вступление в первый и последующие браки. а боязнь Тихомирова притеснителей-клобуков и некоторых попов-реакционеров не имеет под собой почвы в советском законодательстве».

Случай с Тихомировым был довольно типичен, когда, рано овдовев, священнослужитель, даже если желал, не мог вступить во второй брак, так как это строго запрещали церковные каноны. Этот вопрос был важным и болезненным для духовенства, и, несмотря на это, Поместный собор летом 1918 г. сделал специальное определение «о второбрачии священнослужителей», где запрет на вступление во второй брак оставался неизменным.

Бывали ситуации и противоположные — когда местные власти сами заставляли вступить священника в гражданский брак. В дневнике протоиерея Николая Чукова (будущего ленинградского митрополита Григория) содержится рассказ о том, как некоего священника Олонецкой епархии Брянцева «местный совдеп, вероятно, чтобы поиздеваться, заставил вступить в гражданский брак с девицей, которая жила у него в качестве прислуги и няни». В газетах появилась статья «Попа женили». Сам Брянцев, по словам Чукова, давал «наивные показания», что не придавал значения гражданской брачной записи и вступил в брак ради того, чтобы девица получала паек в чужой ей деревне.

Для членов партии, вступавших в церковный брак, дело могло закончиться большими неприятностями, вплоть до временного исключения из партии, если, конечно, данное действо не прошло без огласки. В этом смысле показательно дело большевика Евдокимова, «женившегося церковным браком» в конце 1919 г. Как отмечалось в протоколе первичной партийной ячейки, до них стали «доходить слухи», что коммунист Евдокимов «женился церковным браком». Собрание партийной ячейки города Дмитрова после «продолжительных и горячих прений» предложило взыскать с Евдокимова трехкратную сумму, уплаченную им при венчании, или вообще исключить его из партии сроком на два месяца.

Весьма показательны объяснения самого Евдокимова, данные им партийной ячейке. В них он сообщал, что ему решительно противны все обряды, но «барышня», которую он взял в жены, не могла ограничиться только гражданским браком, «потому что вы хорошо знаете, что в деревню проникает все проводимое Советской властью слабо, и в особенности гражданский брак ... деревня вообще смотрит на женщин, которые только зарегистрировались, т.е.. заключили только в отделах записей браков, простыми словами напишу, как на бля [,..]й».

Евдокимов писал, что не мог поставить «в унизительное положение барышню, которую он любил». Партийные власти прислушались к показаниям Евдокимова, учли его крестьянское происхождение и «домашние обстоятельства, побудившие совершить данный поступок», и из партии его не исключили.

Брачный вопрос в той или иной степени затрагивал фактически все население бывшей империи, и возможность легкого развода, конечно, многими воспринималась положительно. Можно даже сказать, что это был тот пункт декрета, который так или иначе поддерживало значительное количество людей: старый брачный кодекс был несовершенен и иногда ставил человека, супружеская жизнь которого не сложилась, в откровенно дискриминационное положение.

Об этом много писал Василий Розанов, сам оказавшийся жертвой брачных законов империи. Его первая жена, бывшая любовница Достоевского Аполлинария Суслова, не давала ему развода, и он вынужден был тайно венчаться, так что его многочисленные дети по факту были незаконнорожденными.

Менее известен эпизод из семейной жизни основоположника русского марксизма Георгия Плеханова, который женился церковным браком на женщине, беременной от его коллеги-революционера, попавшего в тюрьму. Плеханов признал чужого ребенка и был счастлив в браке, однако после освобождения возлюбленного венчанная жена ушла от Плеханова, вернувшись к отцу своего сына, и более двадцати лет не давала официального развода Плеханову, хотя у того была уже и другая жена и дети.

Интересно отметить, что в эмиграции пытались сохранить старую процедуру фиксации брака и развода, со сложной процедурой разрешений на повторный брак и с наложением епитимьи (покаяния) на виновного в супружеской измене.

Так, некто Пейхеля, эмигрант, живший в Сербии (Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев), писал в Синод зарубежной Церкви, что развелся в Одессе в 1915 г. со своей женой Александрой Панно. Сам он сообщал, что «развод был для нас обоих большим несчастьем и результатом легкомыслия». А сейчас, уже после того как его бывшая супруга снова вышла замуж и овдовела, и очень несчастна, он намерен снова заключить с ней брак повторным венчанием. Ему ответили, что если брак его супруги был незаконным с церковной точки зрения, то и венчаться ему не нужно и брак восстановят, а если брак был и закончился смертью супруга, то если нет препятствий, то он может с ней «повенчаться по второбрачному чину». Неизвестно чем закончилась это романтическая история вечной любви с перерывами, но, судя по определению Синода, «легкомысленные» снова законно смогли жить вместе.

Религия и еврейский вопрос

Однажды вечером весной 1902 г. солдат Рябошапко, проходя мимо публичного дома в городе Чите, услышал через открытые окна странный разговор, который вели два посетителя. Речь шла о расклейке по городу антиправительственных листовок. Не долго думая солдат о сем факте сообщил в полицию, которая и арестовала всех посетителей дома терпимости.

В числе арестованных оказался и 24-летний Миней Губельман, в доме которого был соответственно произведен обыск и найдено множество революционной литературы. Так с ареста в публичном доме начал свою революционную карьеру главный безбожник Советского Союза Губельман, он же Емельян Ярославский.

Действительно идейный революционер старой дореволюционной закалки, Ярославский удивительным образом выжил в годы сталинских чисток и умер своей смертью в годы Великой Отечественной войны. Правда, перед смертью руководитель Союза воинствующих безбожников мог наблюдать крах своего детища и даже написал статью о том, почему религиозные люди в разных странах ненавидят Гитлера.

Возможно, выжить Ярославскому помогла феноменальная ненависть к главному противнику Сталина Троцкому. Чем порождена эта ненависть, сказать сложно, но на одном партийном заседании Ярославский в бешенстве бросил книгу в лицо своего главного конкурента по антирелигиозной борьбе.

Еврейское происхождение как Ярославского, так и Троцкого позволяло их противникам говорить, что атаку на христианство в стране ведут «главным образом евреи». В принципе важный и для многонациональной Российской империи еврейский вопрос стал особенно болезненным после революции.

Традиционно считается, что, придя к власти, большевики сразу развернули атеистическую пропаганду, устроив своеобразный «штурм небес». Однако в стране, где 95 процентов населения считали себя верующими, такая пропаганда была обречена на неуспех. Поэтому приходилось действовать более тонко. Еще одним важным пунктом декрета, который повсеместно вызвал негативную реакцию в крестьянской среде, был запрет преподавания в школе религиозных дисциплин.

Иногда этот протест принимал причудливые формы, порождая слухи о том, что новые власти вместо православия провозгласят еврейскую веру. Крестьяне деревни Поддубное направили в Звенигородский исполнительный комитет «запрос» (так. — П.Р.), протестуя в нем против запрета преподавать Закон Божий, ибо от него «больше кротости и меньше греха, и уж не хотят ли жиды подогнать всех русских под свою веру».

Трудно сказать, насколько такие слухи были распространены в Центральной России — в отличие от южной, где антиеврейские настроения общеизвестны. Возможно, этот случай можно рассматривать в серии типичных слухов в России о переходе в католичество, когда якобы царь или правитель и его приближенные принимают новую веру и будут требовать этого от всего народа. Такие слухи циркулировали еще в средневековой России.

(Видимо, этот слух коснулся в основном неудачливых правителей, таких как Лжедмитрий и император Павел. Последний раз этот слух затронул бывшего президента СССР М.С. Горбачева: в 2008 г. ему пришлось публично опровергать слух о переходе его в католичество. Тем более что католицизм в народном сознании не считался христианством и в этом отношении не сильно отличался от иудаизма. Однажды, после прочтения лекции в образованной аудитории мне с удивлением задали вопрос: неужели действительно католики верят в Святую Троицу?)

Не зная, как ответить крестьянам, местный Совет переправил данный «запрос» в центр, где на него подробно ответили в «церковном» отделе Комиссариата юстиции. Разъяснение начиналось с того, что обучение Закону Божьему разрешено на дому, далее следовала антибуржуазная риторика о связи церковников с буржуями и кулаками, о том, что «духовенство, особенно высшее, открыто становится во главе темных сил, стремящихся СНОВА (так. — П.Р.) поработить крестьян, отобрать у них землю». Что касается «еврейской» темы, то в разъяснении отмечалось, что «количество евреев в коммунистической партии и в высших органах управления чрезвычайно ничтожно... каждый об этом может осведомиться в ЦИК».

В заключение следовал замечательный пассаж: «Партии коммунистов-большевиков странно слышать подобные речи от людей, претендующих на звание христиан. христианская религия тесно связанна с иудаизмом. Ветхий Завет — книга. еврейского народа. Религия Христа отвергла национальный принцип: в “Церкви несть эллин или еврей”. Рабочий класс в лице своей науки (марксизм) этот принцип поставил на классовое основание».

Таким образом, если вначале на иррациональный вопрос о переходе в иудаизм в комиссариате ответили рационально о количестве евреев в органах власти, то затем сменили аргументацию и стали уличать крестьян в незнании основ христианской веры, цитируя, хотя и неточно, апостола Павла и выставляя себя тем самым продолжателями его идей. «Идеже несть Еллин ни Иудей». В синодальном переводе: «Где нет ни Еллина, ни Иудея». (Кол. 3:11.) Широкое распространение слухов о еврейском засилье комментировал и Красиков: «Слух, что в Советах засели евреи и поэтому религия в советском строе преследуется, в деревнях распространяют кулаки».

Касаясь «еврейской» темы, интересно отметить, что через три месяца после Октября Еврейский национальный совет в Москве, в основном состоявший из духовных лиц и деятелей сионизма, также выступил резко против декрета, назвав его гонением на религию, и предал анафеме (херему) евреев-большевиков. Видимо, это отчасти объясняет, почему еврейскую тему «закрыли» на Поместном соборе, о чем говорилось выше. Конечно, всем было известно, что многие лидеры большевиков и их временных союзников левых эсеров — евреи. Но уже тогда становилось понятно, что к иудаизму (часто синониму еврейства в России) они не имеют никакого отношения. Показательна, возможно, апокрифическая, но характерная фраза Троцкого: «Я не еврей — я интернационалист».

Впоследствии уже упоминаемый главный безбожник Советского Союза Емельян Ярославский в равной степени мерзко глумился над священными книгами и иудеев, и христиан. Его известный памфлет «Библия для верующих и неверующих» издавался большими тиражами вплоть до конца 1970-х гг. и посвящен глумлению исключительно над Ветхим Заветом.

Моя мама рассказывала мне, что в художественном училище, где она училась, на урок научного атеизма один из учеников принес дореволюционное издание Библии и спросил учительницу, читала ли она книгу, которую так страстно обличает. «Нет... только библию Емельяна Ярославского», — ответила та. «Как же можете вы говорить о книге, которую сами никогда не видели»? — спросили ученики.

Шло время хрущевской «оттепели», и вопросы молодежь задавала острые. После того как все стали смеяться над несчастной учительницей атеизма, которая сама не читала того, о чем учит студентов, она расплакалась.

Согласно церковной легенде, которая нашла отражение в том числе и в церковном самиздате, последними словами Емельяна Ярославского перед смертью была фраза: «Сожгите все мои книги».

А летом 1918 г. в Петрограде состоялось совещание служителей религий, представителей единобожия. На собрании были представлены православный епископ, католический ксендз, лютеранский пастор, еврейский раввин и мусульманский имам. «Это, кажется, первое после Чикагского конгресса религий собрание священнослужителей всех религий. Несчастье объединило всех», — записал в свой дневник Г.А. Князев.

Обойти тему антисемитизма и активного участия евреев в революции невозможно, настолько она была острой. Дневники, переписка той эпохи буквально переполнены этой темой, даже если учесть тот факт, что многое подвергалось и подвергается цензуре. Иногда складывается впечатление, что часть интеллигенции стали антисемитами именно после Октябрьской революции. Маклаков, побывав в Белом Крыму, писал Бахметьеву: «Та волна антисемитизма, которую породил большевизм и которая захватила теперь, во-первых, крестьянство, где его прежде не было, так как комиссары-евреи в деревне сумели развратить и крестьянство, и, во-вторых, захватила и интеллигенцию, совершенно нравственно расшатанную и подорванную». Маклаков считал виновниками такой ситуации не только комиссаров-большевиков, но и духовенство в лице, например, по его словам, «полоумного» священника Воскокова.

Встретившись в Крыму со своим товарищем по университету профессором Сергеем Булгаковым, к тому времени уже отцом Сергием, Маклаков писал, что его удивили разговоры последнего о власти евреев и подозрения со стороны Булгакова, что вообще всем миром владеет объединенный еврейский кагал, организованный где-то в Америке в коллегию, и что большевизм был сознательно напущен им на Россию». Правда, по словам Маклакова, это не было убеждение самого Булгакова, но у него большие сомнения, и «он очень подробно допрашивал меня о том, в какой мере теми данными, которыми я обладаю, можно опровергнуть это представление».

По свидетельству Маклакова, собеседник также выпытывал его о связях с масонством. «...Словом, я вижу, — писал он, — что для Булгакова если не теперь, то в будущем, а для менее культурных епископов и в настоящее время преобладающая роль евреев среди большевистских главарей не случайность и объясняется не историческими причинами, а только проявлением той тенденции завоевать мир, которая приписывается (евреям)».

И важно отметить распространенность такого мнения в среде так называемых «низов» и даже детей. Корреспондентка газеты «Правда» поделилась своими впечатлениями от посещения одного из детских санаториев в Сокольниках. По ее словам, для детей слово «большевик» «символизирует разбойника, для других — мошенника, для большинства — непонятное пугало. Советская власть характеризуется тем, что лишила народа белого хлеба, закрыла церкви, отбирает муку в поездах, не дает торговать честным людям. Комиссары — это “жиды”, которые прекрасно пьют и едят, ездят на краденых автомобилях... отдельные из детей протестуют, почему нет икон.» «В результате, — суммировала свои наблюдения корреспондентка, — многие дети только портятся, становятся сызмала антисемитами, проникаясь религиозными предрассудками.».

Представляется совершенно верным мнение историка Л.Г. Протасова о том, что антисемитизм, казалось бы, совершенно невозможный ни для большевиков, ни для меньшевиков и эсеров, становится постепенно болезненной проблемой и для левых партий: «Он проникал в их ряды с многочисленными мартовскими эсерами или октябрьскими большевиками». Переводя на популярный язык мнение историка, следует отметить, что антисемитизм в левые революционные партии был принесен членами, вступившими в них после Февральской и Октябрьской революций.

Еще ранее, в июле 1918 г., видимо, под воздействием еврейских погромов на Украине, был принят знаменитый Декрет об антисемитизме. В нем говорилось, что «еврейский буржуа нам враг не как еврей, а как буржуа. Еврейский рабочий нам брат». Декрет ставил людей, ведущих погромную агитацию, как и самих погромщиков, «вне закона». Такая архаичная формулировка тогда могла означать просто расстрел без всякого суда. То, что это было именно так, популярно в 1931 г. объяснил Сталин. «В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм как явление глубоко враждебное советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью», — заявил Сталин.

А жертвами декрета в 1918 г. становились и священнослужители, так как под размытые формулировки декрета можно было подвести кого угодно. В Центральной России больших еврейских погромов не было, очевидно, что под него попадали в основном жители Украины. Но точечные акции происходили и в России: так, в сентябре 1918 г. в Валдае был расстрелян известный журналист Михаил Меньшиков, попавший под действие данного декрета.

Декрет об антисемитизме не имел мировых аналогов, и его жертвами стали тысячи ни в чем не повинных людей, так же как тысячи стали жертвами безумного антисемитизма, охватившего бывшую Российскую империю. Очень часто в антисемитской пропаганде обвиняли духовных лиц. Очевидно, что при вынесении решения о расстреле положения данного декрета не применялись, как в случае с Меньшиковым, дабы не разжигать межнациональную рознь. Хотя в прессе сообщалось, что Меньшиков расстрелян как контрреволюционер, самому Меньшикову местные чекисты заявили, как он писал в предсмертном письме своей жене, что «я обвиняюсь в погромных статьях против евреев».

Большой резонанс имело дело об «антисемитской агитации» в соборе Василия Блаженного. 26 октября 1919 г. в собор на Красной площади зашли ротный и взводный командиры советских пулеметных курсов Антонов и Баскаков с просьбой показать им «достопримечательности собора». Так называемую экскурсию по памятнику архитектуры им проводила сторож собора Мошкова. На нижнем этаже собора она указала красным командирам на ящик-усыпальницу с изображениями «религиозного характера». Здесь, заявила она, находятся мощи отрока Гавриила, «которого евреи зарезали. Ведь им нужна русская кровь... Они ее пьют. Наши все священники это знают и нам сказывали». На следующий день собор посетила член партии «выпускница» Петроградского университета Ольга Климент, ей тоже показали гробницу с комментариями: «Отрок Гавриил замучен жидами». По факту антисемитской пропаганды было заведено дело и проведена медицинская экспертиза мощей.

Выяснилось, что мощи привезены из Польши четыре года назад настоятелем собора протоиереем Иоанном Восторговым, который постоянно служил возле них молебны, когда же при правительстве Керенского протоиерея вызывали для объяснений «тогдашние правители» Москвы кадет Кишкин и адвокат Малянтович и «убеждали не произносить погромных речей, но не имели мужества пресечь деятельность Восторгова более реальными мерами воздействия». Большевики эту деятельность «пресекли» в 1918 г.: Восторгова просто расстреляли, но мощи остались. Настоятель собора И. Ковалевский, хранитель собора протоиерей Кузнецов, церковные сторожа супруги Мошковы и церковный староста купец Щербаков были преданы суду по обвинению в контрреволюции и антисемитской агитации.

Суду придали самый высокий уровень — обвинителем выступил сам Петр Красиков, экспертом — бывший чиновник Синода Шпицберг. На судебном заседании священники отрицали обвинения в антисемитизме. Они заявляли, что для них нет ни иудея, ни эллина и в привозе мощей в собор виноват расстрелянный Восторгов, а дьякон собора Белоусов заявил, что ему сам Восторгов рассказывал, что «мощи канонизированы римским папою и при унии римский папа потребовал, чтобы эти мощи были воссоединены». При этом сам дьякон заявлял: «Я к евреям отношусь хорошо: как заболею, так сейчас же обращусь к докторам-евреям - считаю русских докторов много хуже».

Выяснились интересные вещи; оказалось, что «умученный жидами» отрок Гавриил Православной Церковью никогда не канонизировался и, как говорил Шпицберг, «польские помещики, кзендзы, униатские попы и наше православное духовенство использовали в своих интересах историю Гавриила, якобы убитого в 1690 году». Кажется, здесь Штейнберг был прав: отрок Гавриил действительно никогда не был канонизирован Синодом, а относился к «почитаемым усопшим», к местночтимым святым.

«Дело о канонизации Гавриила никогда не восходило до Синода, а посему с канонической точки зрения никаким святым он не состоит. Это не отрицают такие канонические авторитеты, как московский митрополит Филарет и профессор Голубинский». Сравнил Шпицберг историю отрока Гавриила и со знаменитым делом Бейлиса. Закончил свою речь эксперт патетически, заявив, что главный смысл дела Гавриила - «это путь отвода гнева голодных и затемненных масс в сторону наименьшего сопротивления и ненависти к еврейскому племени, сыны которого якобы распяли Иисуса Христа...»

Спустя десятилетия речь Шпицберга наверняка характеризовали бы как «антимарксистсий бред» - тут и рассуждения о «нашем духовенстве», и ссылки на каноническое право и канонических авторитетов. Неясным оставался вопрос, по каким причинам нельзя служить молебны Гавриилу: по причине его неканонизации Церковью, что вполне логично с точки зрения церковного права, или по причине того, что после «проповедей попов начинается антисемитская агитация», что ввполне логично с точки зрения советского законодательства. Шпицберг вполне талантливо соединил эти мотивы.

Государственный обвинитель Красиков заявил, что «факт самой неприкрытой, самой дерзкой, человеконенавистнической агитации в центре революционной Москвы полностью доказан». Главным виновником Красиков считал уже расстрелянного протоиерея Восторгова, который и был «организатором этой братоубийственной травли. Он приютил в стенах любопытнейшего памятника русского зодчества позорный ящик, служивший ранее в Западном крае в руках тамошних черносотенцев грубым орудием их классовой политики. Любоваться храмом-памятником приходят люди со всех концов России, его осматривают учащиеся, приезжие крестьяне, рабочие, красноармейцы. Нельзя удачнее выбрать место для злодейских замыслов восторговской клики».

Несмотря на такие тяжкие обвинения, суд был достаточно милостив по тогдашним меркам. Дело получило резонанс и освещалось в советской прессе, и, конечно, расстреливать неграмотных сторожей собора вряд ли было целесообразно при и без того обострившихся национальных взаимоотношениях в бывшей Российской империи. Все фигуранты получили условные сроки, хоть и обвинялись по расстрельной статье «антисемитская пропаганда».

Ящик с мощами Гавриила было предписано сдать в судебное учреждение «как вещественное по преступлению доказательство». В заключении судебного решения следует замечательный пассаж: «Употребление тропаря и кондака в честь отрока Гавриила, как определенно человеконенавистнического и контрреволюционного характера, развращающего правосознание трудящихся, считать недопустимым и лиц, их публично употребляющих (так. — П.Р.), привлекать к ответственности за контрреволюционные деяния, о чем сообщить через Народный комиссариат юстиции в его объявлениях». Другими словами, трудящийся пролетариат, толпами ходящий на молебен отроку Гавриилу, не стоит развращать.

Антиклерикальная пропаганда

В Петрограде большевики выпустили листовку с разъяснениями относительно пункта декрета о запрете преподавания религиозных дисциплин. «Почему граждане могут обучаться религии частным образом? Потому что в школах обучаются дети и православных, и католиков, магометанских и еврейских родителей. поэтому — нельзя в общих школах на общегосударственный счет обучать религии. А если родители хотят, они могут за свой собственный счет обучать своих детей какой угодно религии». Впрочем, на крестьянскую массу такая агитация, по-видимому, не действовала. Требование сохранить преподавание Закона Божьего звучало и на советских крестьянских съездах эпохи Гражданской войны, и даже среди рабочих.

Так, реагируя на требования рабочих в августе 1918 г. проводить молебны на заводах, Петроградский комитет большевиков советовал людям, которые еще «идут на поводу у попов, во-первых, не смешивать поповскую веру с христианством и, во-вторых, не забывать о роли государственной церкви в истории борьбы угнетенных против угнетателей... и не идти за попами, торгующими именем Христа». Далее в листовке сообщалось, что «сильные мира сего при помощи попов исказили это учение и превратили его в учение, оберегающее права угнетателей. Тех же из проповедников, кто боролся за истинное христианство в его первоначальном виде, попы жгли на кострах, резали на куски и уничтожали всеми другими средствами. Христианство было уничтожено».

В Кинешемском уезде после крестного хода, организованного в знак протеста против Декрета об отделении Церкви от государства, рабочие местных фабрик под влиянием большевиков вынесли резолюцию: «попы, вместо того чтобы учить народ, как жить по правде, вместо того чтобы в православных храмах воспламенять искру любви к своим ближним, вместо того чтобы точно уяснить перед христианами, чего требует от нас Бог и что он нам заповедовал, — это духовенство церковь нашу превратило в политический трибунал для борьбы с нами же, объединенными рабочими и крестьянами, не останавливаясь в этой борьбе перед кощунством над православной религией». Далее отмечалось, что кощунственно петь «Христос воскресе» до самого праздника. По поводу же декрета говорилось, что «попы умышленно извращают декрет народной власти... а он не только не посягает на церковь и религию, но предоставляет, наоборот, по совести каждому гражданину, как он хочет, верить в Бога и православную церковь». В заключение резолюции сообщалась, что «если попы и впредь будут кощунствовать над религией, то их немедленно предать революционному народному суду».

В первом случае показательна замечательная аргументация в стиле Виссариона Белинского и русской радикальной интеллигенции, разделявших Христа и Церковь. Но в Кинешме составитель воззвания пошел даже дальше, уличая духовенство в кощунстве над самой верой и «нашей» Церковью, по сути, переадресовывая те обвинения, которые звучали в адрес самих большевиков.

Такого рода пропаганда была весьма популярна в то время, как и активное использования образа Христа, поэтому появление этого образа в знаменитой поэме Блока не случайно. «Если бы в России существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, — писал Блок в своем дневнике, — оно давно бы учло то обстоятельство, что “Христос с красногвардейцами”. Едва ли это можно — оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нем».

Красиков на заседании Моссовета говорил, что такие взгляды распространены даже среди коммунистов; по его словам, один из таких большевиков на одном из диспутов выступал против духовенства но «тем не менее отдал величайшую дань Христу и даже имел дерзость заявить, что лично ему Христос как лицо гораздо симпатичнее, чем Карл Маркс».

Наиболее образованные люди среди большевиков, видимо, понимали опасность таких настроений. Эта «идеология имеет колоссальнейшие ресурсы», продолжал Красиков, «когда человек, облачившись в сюртук какого-нибудь коммуниста, говорит: “Господи, о чем спорить, христианство всегда стояло на стороне бедных, проповедовало воздержание, трезвость и т.д., это не противоречит коммунизму, возьмите себе производственную область, отдайте нам духовную, как говорил Христос”. Эту опасность должен осознавать каждый действительный коммунист». Главный деятель антицерковной и антирелигиозной политики первых лет советской власти, выходец из «поповского» сословия знал, о чем говорил. В Библии, считал он, можно найти «чего угодно». «При желании можно подыскать, например, из пророков Исаии или Амоса даже большевистские тексты. Ведь кто такие были эти пророки? Агитаторы, пропагандисты, политические деятели своего времени».

И надо сказать, что «большевистские» тексты Библии активно использовались. Дело, видимо, доходило даже до того, что человека, цитировавшего изречения Христа или апостола Павла, обыватель считал большевиком. Марина Цветаева приводит интересный диалог в вагоне поезда, когда ей пришлось объяснять, что ее муж — со всем народом, а не только с простым, что он «“Как Христос велел: ни бедного, мол, ни богатого: человеческая и совсем Христос”». Этот сильно искаженный текст, цитируемый Цветаевой, принадлежит не Христу, а апостолу Павлу. У собеседника же Цветаевой такая трактовка вызвала подозрение: «А вы барышня, не большевичка будете?».

Действительно, Христос иногда становился важной персоной большевистской пропаганды. Впоследствии, когда началась действительно антирелигиозная кампания, об этом, конечно, власти не вспоминали.

В 1919 г. Луначарский называл такие методы борьбы с религией «оппортунистическими» и считал, что они могут привести к «нежелательным результатам». Это, считал он, может «закрепить религиозное сознание, очистив его от влияния духовенства, налета реакционности, словом способствовать идейной революции в деревне реформацией». По его словам, к нему обращаются «с вопросами, какого рода проповедь желательна: брать ли в руки библию или евангелие и доказывать, что теория и практика православия противоречат духу так называемого священного писания, или сразу отрицать существование бога...»

Сам Луначарский считал такую «проповедь» (обращает на себя внимание использование этого слова) с Библией в руках неверной, так как она «очищает от нелепостей деревенскую религию и тем самым делает ее преобразованной и приемлемой, отвечающей в значительной мере сознанию крестьянства». Однако именно такого рода проповедь и пропаганда были наиболее действительными, особенно в деревне. Атеизм тут не проходил, однако тезис, что попы извратили веру, встречал дружное сочувствие.

Правда, присутствовавший на выступлении Луначарского в 1918 г. Пьер Паскаль несколько иначе описывает его выступление. «Церковь должна быть сдана в музей, тогда религиозный дух примет более свободные и широкие формы», — цитирует он Луначарского, соглашаясь с тем, что, по его мнению, «буржуазия подменила религию патриотизмом». Это вполне соотносится с еще дореволюционными идеями Луначарского о богостроительстве, впоследствии вымаранными из его советских выступлений в первые годы после революции.

В советской России по-прежнему все главные церковные праздники являлись фактически государственными и были выходными (неприсутственными) днями. Их праздновали все вместе. Особенно в 1918 г., когда Первомай и Пасха почти совпали. Так, на заседании Устюжского исполкома рассматривали празднование Первомая и Пасхи и постановили в дни последней на неделю прекратить занятия в школе, а на «устройство товарищами красноармейцами праздника Св. Пасхи купить по три яйца на человека, один фунт колбасы на четырех и одно ведро на сорок человек водки». Вот такое трогательное классовое единение, без какой-либо дискредитации по вероисповедным вопросам.

Это была обыденная практика: о подготовке к церковным праздникам и о раздаче к ним, например, муки для куличей писали все советские газеты и даже «Правда». Там, например, говорилось о выдаче продуктов в виде пайка к рождественским дням, но и сообщалась информация, что по «комиссариатам разослано распоряжение» о том, что Рождество празднуется по старому стилю, а Новый год по новому, — видимо, с тем чтобы не возникло путаницы в первый год перехода на григорианский календарь.

Член французской дипломатической миссии и впоследствии известный славист упомянутый Пьер Паскаль, присутствовавший на пасхальном богослужении в Кремле в 1918 г., в своем дневнике оставил яркое описание этого действа: «Толпа входит в церковь... это Россия. И солдатская масса, воины Красной Армии со звездочками на фуражках, остриженные по уставу, серьезные и суровые, даже вот тот, несомненно, командир, поскольку при сабле, во френче с тесным, широко расстегнутым воротником, — все это православная Русь в новой форме (Блок был не прав, представляя Двенадцать палящими в святую Русь). Один вполголоса окликает сослуживца, чтобы уйти вместе: “Товарищ”. Буржуазии, иной раз используя тему религии, хулящей большевиков, здесь нет: религия — для народа. А народ революционный, потому что христианский. Одни и те же солдаты отпраздновали Первое мая, а теперь со свечками в руках поют псалмы».

Паскаль, хорошо знавший русский язык и русскую культуру, чрезвычайно религиозный католик левых взглядов, считал, что даже Блок не прав, описывая красногвардейцев готовыми стрелять в святую Русь. В другом месте дневника Паскаль отмечает, что «красноармейцы всегда с крестиком на шее».

Колокольным звоном в некоторых местах отмечали и первую годовщину Октябрьской революции. Так, отдел Советского управления при исполнительном комитете Олонецкого уездного совета направил в местный монастырь инструкцию. «В первый день праздника годовщины Октябрьской революции 7 ноября во всех церквях города Олонца и уезда и всех православныхцерквях производить звон с 9 до 9.15 утра... при этом богослужения не совершать». Это, конечно, не было правилом, но не было и исключением. Вообще, личность Иисуса Христа занимала важное место в антиклерикальной пропаганде.

Иконы и большевики

Двадцать восьмого августа 1918 г. Комиссариат юстиции выпустил постановление «О порядке проведения в жизнь Декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви». Данное постановление, или инструкция, как она именована, более подробно объясняло механизм проведения декрета. Подробно разъяснялась передача церковного имущества в Советы и из них обратно «местным жителям соответствующей религии». Таковых, согласно инструкции, должно было быть не менее 20 человек. Именно отсюда появляется известное в церковной среде слово «двадцатка».

В инструкции четко разъяснялось, что «не предназначенные для богослужебных целей имущества церковных и религиозных обществ, а также бывших вероисповедных ведомств, как то: дома, земли, угодья, фабрики, свечные и другие заводы, рыбные промыслы, подворья, гостиницы, капиталы и все вообще доходные имущества, в чем бы они ни заключались... незамедлительно отбираются от означенных обществ и бывших ведомств». Это был серьезный удар по экономической стороне жизни Церкви: если в декрете была размытая формула о том, что они объявляются «народным достоянием», то теперь власть попросту отбирала в свою пользу имущество Церкви.

В инструкции содержался пункт «о религиозных церемониях и обрядах», относительно которых говорилось, что «в государственных и в иных публично-правовых общественных помещениях безусловно не допускается совершение религиозных обрядов и церемоний (молебнов, панихид и пр.), помещение каких-либо религиозных изображений (икон, статуй религиозного характера и пр.)». Этот пункт, отсутствовавший в декрете, и вызвал наибольшее сопротивление верующих.

Иконы должны были быть вынесены также из учебных заведений и с заводов и фабрик. Проведение этой меры часто вызывало большое негодование и, по-видимому, мало исполнялось, особенно в первое время. Попытки выноса икон из общественных учреждений предпринимались и до издания данной инструкции, если верить уже упоминаемому выше докладу Лахостского.

Говоря «о гонениях на иконы», Лахостский приводил следующие данные: в Москве учитель Каретнорядского училища приказал вынести иконы из школы, а в Петрограде приказали удалить иконы из дома Ремесленной управы. Видимо, первые попытки выноса икон с «монархическими надписями» предпринимались сразу после Февральской революции: в архиве Синода сохранилось дело об иконах в Архангельской губернии, однако из самого дела неясно, вынесены ли были иконы из храма и что за «монархические надписи» были на них.

После появления инструкции эта мера получила юридическое обоснование, хотя была обречена на неуспех. Так, когда на Шуйской фабрике, по инициативе местных большевиков, в 1919 г. в цеху были сняты иконы, это вызвало настоящие волнения среди рабочих, которые прекратили работу и потребовали «повесить таковые на прежние места». Фабрика забастовала! Коммунисту Языкову, проводившему эту акцию, пришлось каяться в том, что он приступил к исполнению «неумело и без разрешения Исполкома и партии, а действовал лично от себя, а потому он один во всем и повинен и просит о наказании его, если он заслуживает». Если уж самый «революционный» класс так реагировал на антирелигиозные акции, то что тогда говорить о крестьянстве!

Еще более показательный случай произошел в Тульской губернии. Там на праздновании Первомая руководитель местной партийной организации попытался представить себя «демократом», сказав, что «всякий гражданин, заметивший неправильность в действиях кого бы то из членов Совета, как сельского, так и волостного», может подавать письменные заявления «на неправильность действий». Один из присутствующих спросил, можно ли подавать заявление словесно, «и, получив утвердительный ответ, возбудил вопрос о внесении икон в здание Исполкома, чем зажег среди присутствующих волнения на религиозной почве».

После этого участники празднования Первомая заставили членов коммунистической ячейки внести и повесить иконы в помещении Волисполкома. Председатель «волостной коммунистической партии» Бузанов сообщал, что «после того как иконы были повешены, то присутствующие силой заставили всех снять шапки и были угрозы, что каждый, кто коснется икон, будет повешен». Исполнявшие приказы толпы большевики понимали, что эти угрозы вовсе не шуточны, за полгода до этого эпизода в городе Новосиль в той же Тульской губернии произошло, по интерпретации властей, «восстание на религиозной почве», спровоцированное арестом местного священника, тогда были избиты местные коммунисты и разогнан волостной Совет, причем восставшие «внесли туда икону, удаленную по декрету Совнаркома, и поставили на старое место».

В Новгородской губернии попытка вынести икону из здания местного Совета вообще окончилась кровопролитием. По сообщению Михаила Галкина, прибывший из столицы в Любинскую волость «инструктор» потребовал удаления иконы из помещения местного Совета, однако председатель Совета, ссылаясь на свои религиозные чувства, это сделать отказался. Тогда «инструктор-коммунист» лично вынес икону. «Это создало, как отмечал Галкин, громадное волнение среди местных крестьян».

Волость была самим «инструктором» объявлена на военном положении, что только ухудшило обстановку. Из Старой Руссы были вызваны красноармейцы, которые произвели «в толпу крестьян залп». Председатель местного ЧК Воронов считал, что данный «инцидент вызван нетактичным поведением инструктора, позволявшего себе, не зная местных условий и настроения фанатиков-крестьян, глумление над их религиозными чувствами. До этого инцидента волость считалась одной из самых спокойных и благожелательно настроенных к Советской власти».

По словам Галкина, когда съезду учителей в Старой Руссе предложили «озаботиться изгнанием из школьных помещений предметов религиозного культа, съезд попросил не обострять отношения между учащими и родителями учеников». По мнению учителей, этим должны заниматься волостные Советы. Впрочем, как отмечал Галкин, на местах в сельской местности эти акции, как удаление икон, встречают «противодействия крестьянства».

Вообще, вынос икон из зданий фабрик и заводов, общественных присутствий, школ и т.п. был очень болезненным вопросом; часто, как на Шуйской фабрике или в Тульской губернии, это вызывало бурю негодования, и большевики вынуждены были разъяснять свои цели публично. Очевидно, слухи об иконах быстро распространялись и принимали удивительные формы, даже ходил слух, что вообще все иконы отнимут.

«Нет более гнусной и подлой лжи, чем эта, — сообщалось в листовке петроградских большевиков. — Да и кому придет такая нелепая мысль — отбирать иконы. Кому, кроме верующих, нужны иконы? Разве накормить ими голодных или перелить в пушки?» Однако такие разъяснения, видимо, не сильно помогали делу.

Московский окружной комиссар Ярославский сообщал в СНК в декабре 1918 г., что проведение декрета встречает особенно упорное сопротивление в деревне: «целый ряд иногда кровавых столкновений происходит на почве того, что население противится выносу икон и предметов культа из школ». Местные советы, писал комиссар, «часто совсем не считаются с волей подавляющего большинства, а иногда и с единогласной волей», в результате агитация против советской власти с лозунгом «она во всем согласна с большевиками». В приводимой цитате интересно отметить, что на местах большевики часто не ассоциировались с советской властью, что, в принципе, было логично, ведь Советы могли быть многопартийными или отчасти беспартийными.

Касаясь изъятия икон, комиссар, со слов Черткова, бывшего секретаря Льва Толстого, сообщал, что в деревне процветает своеобразная форма взятки «за то, чтобы не трогать иконы... за икону Иисуса Христа берут пять рублей, за Богородицу меньше». В заключение военный комиссар сообщал, что у него есть письма от коммунистов, которые задают один и тот же вопрос: «Есть ли смысл обострять отношения к крестьянской массе по такому вопросу?»

Как реагировали на это центральные власти? Восьмой отдел Комиссариата юстиции издал особый циркуляр, где разъяснялось, что при «изъятии икон из общественных мест никоим образом не следует делать из этого антирелигиозные демонстрации. вовсе не требуется, чтобы удаления эти производились в часы занятий в данном учреждении и в присутствии публики, ибо подобное демонстративное удаление икон. а тем более, как имело кое-где место, сопровождаемое совершенно ненужными выпадами против того или иного культа, создает лишь ложное представление в глазах населения о способах борьбы Советской власти с народными предрассудками».

Комиссару Ярославскому отвечали, что «недовольство актом порождается не столько фактом удаления икон, сколько употребляемым при этом способом, часто выливающимся в некультурную и даже грубую форму».

Тема изъятия икон была настолько актуальной, что в ноябре 1918 г. власти выпустили циркуляр, в котором пункт об иконах занял особое место. В нем разъяснялось, что при удалении икон из общественных мест «никоим образом не следует делать из этого антирелигиозной демонстрации. Вовсе не требуется, чтобы удаление это производилось в часы занятий в данном учреждении и в присутствии публики, ибо подобное демонстративное удаление икон. сопровождаемое совершенно ненужными выпадами против того или иного культа, создает ложное впечатление в глазах населения способах борьбы Советской власти с народными предрассудками».

При чтении этого циркуляра складывается впечатление, что новые власти оперативно реагировали на «отзывы с мест» и были хорошо информированы. В свою очередь, когда после выпуска данной инструкции рабочие Перовских мастерских в Москве обратились к властям с разрешением оставить иконы на местах, такое разрешения было дано. Нарком путей сообщений Красин писал в Наркомат юстиции: «Принимая во внимание условия политического момента и настроение рабочих... я считал бы в настоящее время полезным признать ходатайства рабочих подлежащими удовлетворению».

В этом смысле показательно письмо во ВЦИК служащих Никольской конторы фабрик Морозовых в Орехово-Зуеве, написанное летом 1920 г. «Мы, — говорилось в обращении, — служащие Никольской конторы, в числе около 300 человек, подчиняемся всем декретам и распоряжениям Советской власти, но снятием святых икон в конторе все, как один человек, глубоко огорчены. Иконы в конторе находятся почти целое столетие, нарушать священные заветы наших предков для нас положительно нежелательно и глубоко прискорбно. Подчиняясь власти и не желая создавать неприятности, к прискорбию нашему, иконы были сняты. Просим Всероссийский исполнительный Комитет Совета рабочих и крестьянских депутатов дело это разобрать и разрешить иметь в конторе святые иконы и снятые поставить на свои места». Служащие и рабочие, подписавшиеся под письмом, позиционируют себя сторонниками Советской власти и мягко просят не нарушать «заветы предков».

В конце 1922 г. на заседании так называемой Антирелигиозной комиссии был поставлен вопрос «об иконоборчестве» (так. — П.Р.) и было принято постановление удалить все «религиозные изображения», вывешенные в общественных и публичных местах. Полное удаление икон из всех общественных мест закончилось, видимо, только к концу 20-х гг. Важно отметить, что даже вскрытие мощей не вызвало таких значительных протестов населения, как изъятие икон; хотя иконы изымались из государственных и общественных заведений, но многие расценивали это как личное оскорбление и поругание особо дорогой святыни. Это объясняется особой ролью иконы в религиозной жизни народа.

Во время петровской церковной реформы все попытки регламентации иконопочитания и иконописания провалились. Изъятие привес, домовых икон из церквей, попытки запрещения резных изображений — все это встречало открытое сопротивление вплоть до избиения лиц, собиравшихся проводить данные акции.

В 1711 г. в Петербурге стал распространяться слух, будто из храмов будут убирать иконы, который был связан с действиями настоятеля Александро-Невской лавры Феодосия, приказавшего убрать из храмов «лишние иконы». Он распорядился очистить церкви от домовых икон и резных образов. Эти действия настолько взволновали горожан, что Феодосий сделался ненавидимой фигурой «за истребление икон, переходящее предел царских повелений».

После указа Петра Великого о снятии так называемых привес с икон священник Вологодского собора Яков Никитин произнес: «Кто-де велит оные привесы обирать, тово б у жены серги вынял из ушей, каково б де ему было, да я-де о сем и указов слушать не хочу». Действие против иконы сравнивалось с оскорблением жены. Даже попавший под следствие несчастный Никитин продолжал: «Этот-де царь иноземец, все по-иноземчески делает». 200 лет спустя ситуация мало изменилась: конечно, иконы изымают евреи или по крайней мере люди, исполняющие распоряжение евреев.

Следует отметить, что такая реакция на снятие и вынос икон была, видимо, именно низовой — в среде верующей интеллигенции она как будто была более спокойной. Историк Князев записал в свой дневник: «И пусть выносят иконы. Это оживит, опоэтизирует умирающую религию, особенно каменевшее православие. Заставит многих одуматься, кто и думать забыл о Боге, о непреходящих ценностях».

Конечно, тут налицо не только разное отношение к самой иконе, которую в среде простого народа могли считать Богом, но и обычное для интеллигенции той поры убеждение, что любые гонения и акции большевиков только усилят веру. Такие мысли вряд ли разделяли крестьяне и рабочие, для которых эта акция была не только оскорблением Бога, но и глубоким личным унижением. Подливали масло в огонь и многочисленные слухи о чудотворных иконах, которые сами падали на головы большевиков во время произнесения антирелигиозных проповедей.

Именно в 1917 г. родился слух о том, что один матрос на танцах, не имея партнерши, взял икону Богородицы и начал с ней танцевать и окаменел. Впоследствии, уже в советское время, этот рассказ переродился в известное событие: так называемое «стояние Зои», когда молодая девушка, обидевшись, что ее на танец не пригласил жених, стала танцевать с иконой Николы и окаменела.

А 1 мая 1918 г. случилось «чудо», которое было зафиксировано многими современниками и рассказы о котором широко распространились, попав в прессу. Как сообщалось, вечером громадное красное полотнище, закрывающее поврежденный образ Николая Чудотворца на Никольских воротах Московского Кремля, порывами ветра было разорвано и «обнажило как раз то место, где скрывался под красной тканью образ». В это время шло богослужение в Казанской церкви на Красной площади. Толпы богомольцев стали требовать проведения крестного хода, который и был проведен, и перед иконой был отслужен молебен.

Бывший очевидцем данного происшествия профессор Юрий Готье записал в дневник: «Сегодня случилось чудо — Никольские ворота были задрапированы красным, причем завешена была икона, уже разрушенная в Октябрьские дни. Вдруг сегодня красная завеса начала распадаться и открыла икону: ткань разлетелась сама собою по волокнам, точно ее облили какой-нибудь кислотой; собралась толпа, гудевшая о чуде, молебен, стрельба в воздух в результате, чтобы разогнать толпу».

Аналогичная запись и в дневнике Окунева: «Первого мая к вечеру огромное красное полотнище, закрывающее изъяны, причиненные Никольским воротам во время Октябрьского переворота, когда была разбита икона Николая Чудотворца, порывом ветра было разорвано, и таким образом обнаружилась как раз то место, где скрывался под красной тканью образ. На другой день собралась к воротам огромная толпа людей, видевшая в этом чудо».

Даже для скептичного профессора-историка, заносившего в свой дневник и слухи, но не верившего им, данный случай был чудом — можно представить, какое впечатление это произвело на простого обывателя. Причем удостовериться в нем мог любой москвич, просто придя к Никольским воротам.

Как это ни покажется странным, но никакие действия большевиков по отношению к Православию не имели такой негативной реакции среди населения, как их политика по отношению к иконам. И большевики отступали.

Для того чтобы отслеживать ситуацию на местах и иметь информацию из первых рук, в 8 отделе комиссариата создали особую должность эксперта, инструктора или агента (в разных документах она называлась по-разному). В его задачи входило ездить по губерниям и присылать отчеты в комиссариат. Ведущим экспертом комиссариата становится Галкин, который к тому времени окончательно порвал с Церковью. О его отчетах в комиссариат уже говорилось выше. «По ликвидации моих отношений с поповским ведомством, — писал Галкин в Петроградский районный Совдеп в сентябре 1918 г., — и по переезде в Москву в Питере осталась семья... Озлобленная на меня поповская свора принуждает семью к выезду из церковного дома». Таким образом, бывший священник окончательно переходит в стан «врага», вступает в партию и в скором будущем станет не только воинствующим атеистом, но и одним из главных гонителей Православной Церкви.

В церковных кругах еще строили иллюзии относительно Галкина. Так, митрополит Вениамин (Казанский) просил протоиерея Николая Чукова встретиться с бывшим священником. «Говорил мне, чтобы я побывал у Галкина, который по поручению Смольного будто бы ездит в провинцию налаживать более нормальное отношение к Церкви и духовенству», — записал в свой дневник Петроградский протоиерей. Информация митрополита была верна лишь относительно того, что Галкин ездил в провинцию в связи с возложенными на него обязанностями, но, разумеется, не по поручению Смольного, так как центральная власть уже давно переехала в Москву, и не для того, чтобы нормализовать церковно-государственные отношения.

Через год после принятия декрета в Комиссариат юстиции поступил доклад из Орловской губернии за подписью заведующего информационно-инструкторским отделом Дмитрия Кладова. В нем сообщалось, что «со времени опубликования декрета. прошло довольно много времени, но провести его в жизнь не только полностью, но и относительно не удалось. Слишком глубоко пустили корни религиозного суеверия в души темных масс. идеи религиозного культа настолько сильны и пользуются особой популярностью, что мероприятия бессильны бороться с темнотой. Образ мыслей как городского, так и сельского населения в отношении религиозных обрядов остался прежним, даже более — приходится наблюдать со стороны многих граждан особый аскетизм».

Этот текст, написанный правоверным большевиком, можно рассматривать как своеобразный итог действия декрета и сопутствующих ему инструкций через год после его издания. Публицист Десницкий из «Новой жизни» оказался прав: общество, даже самое образованное, не приняло и не поняло данного декрета.

Для интеллигенции он был слишком примитивен, а его проведение на местах напоминало гонения на религию эпохи Французской революции. Для крестьян и большей части рабочих лозунг «грабь награбленное» был понятен. О том, что епископ и местный благочинный — «буржуй», долго объяснять крестьянам не требовалось, но гонения на местные святыни, вынос икон, запрет преподавания Закона Божьего встречали повсеместное сопротивление. То, что писал о «суевериях» инструктор Кладов, было верно, однако из этих якобы «суеверий» и складывалось народное православие.

Попытка вернуть его на рационалистические начала потерпела сокрушительную неудачу при Петре Великом. Его «реформа благочестия» полностью провалилась, хотя изначально и сводилась к очищению христианства, в данном случае Православия, от всяческих суеверий. Согласно этой реформе запрещались крестные ходы, закрывались часовни и домовые церкви, чудотворные мощи и иконы объявлялись «суеверием». Новые власти и саму веру готовы были провозгласить суеверием, или, по выражению комиссара юстиции Штейнберга, «колдовским культом». Эти попытки ни к чему не привели, и большевики сменили тактику.

Можно констатировать, что декрет, так или иначе, затрагивал все население бывшей империи, по крайней мере ту его часть, которая в годы Гражданской войны находилась под властью большевиков. Декрет действительно был ударом по Православной Церкви, так как полностью менял ее взаимоотношения с властью, которые строились веками.

Можно с уверенностью назвать двух основных идеологов декрета — это глава Совнаркома Ленин и православный священник Галкин; благодаря именно их энергии декрет был написан и принят в кратчайшие сроки. Впрочем, если бы большевики не пришли к власти, Церковь рано или поздно все равно была бы отделена от государства, хотя, естественно, это произошло бы иначе и не имело бы таких печальных последствий.

В нормальном демократическом государстве такой акт был бы вполне естественным. Достаточно сказать, что в настоящее время практически вся Православная Церковь начиная с патриарха стоит за отделение Церкви от государства.

Единственный дискриминационный пункт декрета касался лишения Церкви статуса юридического лица. Он, однако, компенсировался ленинской поправкой к тексту проекта декрета, которая вынуждала новые власти отдавать церкви в руки верующих на безвозмездной основе.

Церковь, как большая организация, имела не только счета в банках, но и многочисленную недвижимость. Если исходить из текста декрета, то приходскую церковь отнять власти не могли, но всякая другая собственность автоматически переходила в так называемое «народное достояние». Этот пункт затрагивал больше всего высшее духовенство и синодских чиновников — основной массы крестьянской России он не касался.

Сложнее было с монастырями. Фактически декрет с его дополнениями ставил их вне закона, хотя о закрытии монастырей речь первоначально и не шла. Понятно, что монастырский храм можно было перевести в приходской, и так часто и делали (следует добавить, что так же действовали при проведении секуляризации при Екатерине II в середине XVIII в.). Но что делать с остальным имуществом и на какие деньги будет существовать монастырь? В неопределенном положении оказались и многочисленные храмы придворного и других ведомств. В Петрограде их также пытались по мере возможности перевести в приходские храмы.

Не лишение Церкви статуса юридического лица, а запрет на преподавание религиозных вероучений в общеобразовательных учреждениях вызвал наибольшее недовольство и возмущение, особенно в крестьянской среде.

Само по себе вполне демократическое (конечно, по современным представлениям) предложение убрать преподавание религиозных дисциплин из государственных учебных заведений имело и дискриминационный пункт, поскольку оно касалось и «частных учебных заведений»; иными словами, государство вмешивалось в то, что не являлось сферой его компетенции. Тем более что при желании крестьян преподавание Закона Божьего можно было бы организовать так, чтобы священник или законоучитель получал зарплату от общины, не состоя в государственном штате и не являясь советским служащим. Но этого не произошло, и это было ошибкой большевиков.

Многие крестьянские восстания эпохи Гражданской войны проходили в том числе и под лозунгом «вернуть Закон Божий». Это понимали многие, даже антирелигиозно настроенные высокопоставленные коммунисты вроде Михаила Калинина, предлагавшего вернуть Закон Божий в крестьянскую школу. Однако это натыкалось на непонимание руководства партии и создавало дополнительные проблемы большевикам во время Гражданской войны.

Такой же проблемой было постановление о выносе икон из общественных мест. Все это саботировалось, не соблюдалось, вызывало озлобление, создавая тем самым в крестьянской, да и в рабочей среде, в целом сочувствовавшей большевикам, ненужный им новый фронт. Те демократические положения, которые нес в себе декрет, были непонятны крестьянской России, тем более что проводился декрет часто «большевистскими методами», хотя лидеры большевиков и требовали осторожности.

В результате, как всегда, главная роль отводилась местным властям, от сознательности или головотяпства которых в целом и зависела ситуация на местах. Многие большевики понимали, что в стране, где 95 процентов населения считают себя верующими, антирелигиозная пропаганда обречена на провал. Поэтому они использовали даже в официальных документах, особенно на местах, антиклерикальные лозунги, которые встречали гораздо большее сочувствие в массах, чем антирелигиозная пропаганда.

Ответ Церкви на первые акции новой власти не заставил себя долго ждать, однако ни анафема большевикам, ни другие мероприятия Поместного собора не сильно повлияли на политическую ситуацию, разве что сделали большевиков более осторожными: им становилось понятно, что никакими кавалерийскими атаками Церковь не побороть. Православная Церковь становилась главным идеологическим противником советской власти, по крайней мере на территории, контролируемой большевиками. Становилось ясно, что подрыв ее экономического существования еще не ведет к уничтожению ее как института, а иногда и, наоборот, провоцирует население, усиливая религиозные чувства. Прошедшие повсеместно крестные ходы и демонстрации протеста в некоторых местах привели к кровавым столкновениям.

Самая крупная из акций протеста прошла в Петрограде, где на улицы города вышла почти половина населения столицы. Там, где политика властей в церковном вопросе наталкивалась на такое сопротивление, большевики временно отступали, меняя тактику.

Уже к лету 1918 г., как показывают документы, в недрах Комиссариата юстиции сложился план раскола Церкви по классовому принципу, по которому одну часть — низшее духовенство — следовало натравить на другую часть — представителей епископата и монашества. Очевидно, что такой план родился не без участия духовных лиц, прекрасно знавших внутрицерковную жизнь.

Возвращаясь к самому декрету и его значению, следует констатировать, что, несмотря на дискриминационные пункты, все гонения на Церковь, которые обрушились на нее при Советской власти, шли вопреки Декрету об отделении церкви от государства, а не исходили из него. Систематическое нарушение этого декрета со стороны властей на всем протяжении советского периода позволяло им манипулировать церковным обществом в своих интересах.

В связи с годовщиной Октябрьской революции патриарх выпустил обращение к Совнаркому. «Вы разделили народ на враждующие между собой станы и ввергли его в небывалое по жестокости братоубийство, — писал Тихон. — Любовь к Христу вы открыто заменили ненавистью и вместо мира искусственно разожгли классовую вражду». Это было последнее «контрреволюционное» воззвание патриарха — на следующий год он уже говорил о лояльности и невмешательстве в политическую борьбу.

«Опричники расстреливают нас, как куропаток»

Именно такую фразу использовал в личном письме осенью 1918 г. митрополиту Антонию (Храповицкому) патриарх Тихон. Красный террор был в разгаре, и множество священнослужителей стали его жертвами. Часто они наряду с так называемыми «буржуазными элементами» становились обычными заложниками, и их расстрел не следует рассматривать как факт гонения на религию.

Первой жертвой революции среди иерархов оказался Киевский митрополит Владимир (Богоявленский), убитый неизвестными лицами. Летом 1918 г. был зверски замучен один из наиболее популярных иерархов Церкви Пермский архиепископ Андроник (Никольский). Комиссия Поместного собора, направленная в Пермь для расследования его убийства, на обратном пути в Москву пропала без вести, по некоторым данным, она была изрублена пьяными красноармейцами или просто бандитами. Вакханалия жестокости буквально залила города и деревни бывшей империи.

Священник провинциального городка Бежецка Тверской губернии Иван Постников начал вести свой дневник за несколько дней до Октябрьской революции. Бежецк был спокойным городом, последний раз убийство было совершенно там в середине XIX в. Однако еще до Октября ситуация поменялась. Вечером стало опасно выходить на улицы, одну гимназистку изнасиловали и убили прямо в городском парке. Большевиков в городе не было, но скоро некоторые городские криминальные элементы назвали себя «большевиками» и захватили власть. День за днем фиксировал в своем дневнике священник апокалипсис в масштабах уездного города: убийства грабежи, разбой. Убивали и грабили и местные самозваные «большевики», и обычные преступники. «Как же дешево стала цениться человеческая жизнь», — грустно констатировал Иван Постников.

В сельской местности ситуация была иная, тут попытки захвата церковной собственности часто оканчивались поражением новых властей. Так, при попытке захвата одного из монастырей Тверской губернии вооруженный отряд красноармейцев был встречен пулеметным огнем. Понятно, что это надолго отбивало желание реквизиции монастырской собственности.

В годы Гражданской войны большевики, особенно в деревне, использовали скорее антиклерикальную риторику, чем антирелигиозную. И это помогало, ведь буржуи, кулаки «из Христа, друга всех нищих, сделали наперсника грабителей, живоглотов и прочих мирских захребетников», — писала большевистская «Правда».

Часто взаимоотношения новых властей и Церкви определяли не директивы центральной власти, а ситуация на местах. В Петрограде церковные и светские власти порой находили такой сложный в годы Гражданской войны компромисс.

Столичный адвокат Иван Ковшаров до революции специализировался на защите политических обвиняемых. Получивший блестящее образование, этот «язвительный скептик» по своим идеологическим взглядам причислял себя к «марксистам». Один раз в своем печатном тексте я назвал, его «вряд ли верующим человеком». Я ошибался. Ковшаров был воцерковленным человеком. Хотя для нашей истории это не имеет значения.

Иван Ковшаров наверное, и представить не мог, что когда-то станет не только святым, но первым юристом, канонизированным Русской Церковью в 1992 г., как раз за свою профессиональною деятельность. Весной 1918 г. на епархиальном съезде Ковшаров был избран «комиссаром по общеепархиальным делам», главной задачей которого была «защита материальных интересов церкви». Будучи ближайшим помощником Петроградского митрополита Вениамина, он сопровождал владыку при встречах со светской властью. И если митрополит находил доступные слова для церковного народа в своих проповедях, то с новыми властями он говорил устами Ковшарова.

В Петрограде первое, на что покусились большевики, были не только церкви придворного ведомства, но и значительная недвижимость, которая ранее принадлежала Церкви, а теперь объявлялась общенародным достоянием. Что-то удалось сделать: придворные и дворцовые церкви переводили в приходские. Главный защитник церковного достояния в Петрограде Ковшаров разговаривал с большевиками на их же языке. Адвокат, видимо, знал новые законы лучше самих большевиков, поэтому и вызывал своей деятельностью такую лютую ненависть новых властей.

Закрытие Петропавловского собора, писал он главе петроградских большевиков Зиновьеву, «оскорбляет религиозные чувства большой массы народа... во имя интересов народа народная власть, казалось бы, не должна ставить народу препятствие в этом отношении». Собор разрешили открыть. Несмотря на многочисленные эксцессы, обусловленные в том числе и красным террором, в число жертв которого попадали и духовные лица, в целом в Петрограде взаимоотношения Церкви и новой власти были относительно спокойными. Этому немало способствовали митрополит Вениамин, и до революции считавшийся аполитичным человеком, и адвокат Ковшаров. Архиерей и «комиссар» как могли защищали церковное достояние вплоть до их совместного расстрела в 1922 г. по полностью сфабрикованному властями делу о сопротивлении изъятию церковных ценностей.

Митрополит Вениамин был церковным идеалистом-праведником; лучше всего его характеризуют письма, написанные в тюрьме уже после вынесенного ему расстрельного приговора. Когда он избирался Петроградским митрополитом в 1917 году на него усиленно искали компромат, но не смогли найти ничего.

Марксист-комиссар Ковшаров до революции защищал революционеров, после — «контрреволюционеров». Сейчас бы он защищал оппозиционеров и участников протестных акций, а сменись власть — и не успевших разбежаться партийцев «Единой России».

В этом светлом человеке соединились все лучшие черты русской интеллигенции: отсутствие пресмыкательства в отношении к власть предержащим, сочувствие к гонимым и преследуемым. Не боявшийся никого и ничего святой адвокат Ковшаров — это символ и свет русской интеллигенции! На судебном процессе по поводу изъятия ценностей Ковшарову было хуже всего, над ним в буквальном смысле глумились, у него было больное сердце, он иногда находился в предобморочном состоянии. Выяснилось, что один из его обвинителей был тот революционер, которого он защищал на судебном процессе до революции. Но он не был сломлен и мужественно с улыбкой выслушал свой смертный приговор.

В Москве же к осени 1918 г. начали сгущаться тучи и над патриархом. Опасаясь за его жизнь, прихожане установили круглосуточное дежурство в его покоях. Обострило ситуацию и резкое послание Тихона в годовщину революции. В конце ноября власти провели на квартире патриарха обыск и заключили его под домашний арест. Лучше всего характеризует Тихона перечень предметов, изъятых при обыске:. «Иностранных манет (так! — П.Р.) — 1 шт., золотых крестиков — 3 шт., запонки — 1 пара, салфеточное кольцо — 3 шт., рюмочки — 2 шт., солонка — 1 шт...», всего 13 предметов, нет ни часов Брегет, ни яиц Фаберже — скромно жили тогда «князья Церкви».

Осень 1918 г. — период наиболее острого противостояния между властью и Церковью, когда ни одна из сторон не признавала другую. Уже в следующем году патриарх стал говорить о «лояльности». Это не сильно помогло — большевики не забыли анафемы и проклятий 1918 г.!

А тогда и сама церковная власть часто просто не знала, что происходит на территории, неподвластной большевикам. Иногда даже патриарх не ведал, кто управляет епархиями Церкви на территории, где велись боевые действия. В целом церковные деятели сочувствовали белому движению, однако Гражданская война не всегда может быть рассматриваема через призму противостояния красных и белых.

Порой почувствовав на себе все прелести перемены «властей», а по сути, когда одни бандиты сменяли других, и Красную армию встречали крестным ходом, о чем писал в своих воспоминаниях один из руководителей штурма Зимнего дворца Владимир Антонов-Овсеенко.

Орловский епископ Серафим (Остроумов) после того как город захватили войска Деникина, отказался служить благодарственный молебен в честь этого события. Вспоминавший об этом эпизоде митрополит Вениамин (Федченков) полагал, что, видимо, Орловский епископ не верил в прочность белых: «А отслужи он молебен, пришлось бы и ему испить длинную чашу беженства по чужим странам». Не знал архиерей о судьбе орловского епископа, который к моменту написания мемуаров Вениамина был уже расстрелян, пополнив длинный мартиролог духовенства, уничтоженного в годы правления Сталина.

Святые мощи

Известный советский генерал Александр Горбатов вспоминал, что в детстве был сильно религиозен, но постепенно стал утрачивать свою веру в период войны и революции. Когда он возвратился домой с фронта, узнав, что мощи святых, которых в соборе города Владимира было двенадцать, вскрыты для всеобщего обозрения, захотел их увидеть. «Это были ведь те мощи, перед которыми я истово молился, стоя на коленях, после возвращения с заработков в Рязанской губернии — один раз с отцом, а другой раз один.

Владимир от нас находился всего в ста двадцати километрах. В один из осенних дней 1918 г. я выехал туда... Без былого чувства умиления и благоговения я вошел в собор, переполненный людьми, пришедшими не молиться, а посмотреть на вскрытые мощи. Некоторые даже не сняли фуражки. Гробницы были раскрыты, а возле них на столах было выложено то, что скрывалось в гробницах годами под множеством покрывал и то, чему мы раньше поклонялись с такой верой и надеждой.

На столах лежало в лучшем случае подобие скелета, в котором не хватало ряда главных костей, а на других столах просто находились кучки костей. на лицах окружающих я видел удивление и смущение или злобу, слышал, как многие говорили: “Долго же нас попы дурачили!”

Вернувшись домой, я рассказывал много-много раз о виденном и слышанном в соборе. Сначала беседовал об этом в своей деревне, а потом и в других деревнях. Отец Михаил, священник Семеновской церкви, дважды просил моего глубоко верующего отца воздействовать на меня, чтобы я прекратил богохульство и не вводил бы верующих в искушение. Но отец знал, что теперь меня уже не переубедишь и не переспоришь».

Вне зависимости от того, для чего и для кого писал эти строки самый честный мемуарист — генерал советского времени (Горбатов — единственный среди всех советских генералов написал в воспоминаниях, как после ареста над ним издевались чекисты) и вне зависимости от того, что дата вскрытия мощей во Владимире была другая, общее впечатление, выраженное тремя словами: «удивление», «смущение» и «злость», — он выразил точно.

Самой крупной антицерковной и антиклерикальной акцией большевиков в годы Гражданской войны стала знаменитая кампания по вскрытию мощей, которая официально началась в 1919 г. Юридические основания были для нее весьма сомнительны. «Если церковь была отделена от государства, то последнему не должно быть никакого дела до того, являются ли мощи на самом деле подлинными или нетленными», — пишет современный ученый М.С. Стецкевич, и с этим трудно не согласиться.

В циркуляре Комиссариата внутренних дел разъяснялось, что «разоблачение векового обмана не является поруганием свободы совести и не противоречит ни одному из законов Советской Республики. Наоборот, именно злостные и сознательные обманщики трудящихся должны быть привлечены к строгой и сугубой ответственности».

Поводом для начала кампании послужил случай в Александро-Свирском монастыре, где осенью 1918 г., при приеме на государственный учет имущества монастыря, в раке Александра Свирского вместо мощей была обнаружена кукла (по другой, церковной версии — просто кости). Кто-то понял, что такой выгодный момент стоит использовать. Этим человеком был Михаил Галкин.

Видимо, впервые об этом центральные власти узнали из доклада эксперта, бывшего священника Галкина, который побывал в Петрозаводске и в Олонецкой губернии осенью 1918 г. В своем отчете он сообщал, что в сентябре 1918 г. комиссия губернского исполкома в составе 15 человек прибыла в Александро-Свирский монастырь, монахи ударили в набат, набежавшая толпа заставила незваных гостей ретироваться. Позже, уже при помощи красноармейцев, настоятель и наиболее активные монахи были арестованы и расстреляны.

Двадцать второго октября члены Лодейно-Польского уездного совета посетили Александро-Свирский монастырь, реквизировав все ценное имущество; среди прочего были отобраны и три раки для мощей. Далее, по словам Галкина, при вскрытии мощей в присутствии «многочисленных представителей» в раке вместо нетленных останков четырех угодников была обнаружена самая обыкновенная кукла.

Кроме того, Галкин сообщал, что на чердаке церкви, где «вили гнезда голуби», кроме серебра, зарытого в песок, нашли еще одну восковую куклу. Также священник писал в комиссариат, что в доме архимандрита обнаружено много любовных писем к некоей «Анюте», по которой он «очень скучает» и приглашает ее прийти к нему в восемь часов вечера.

Через несколько дней, 30 октября, очевидно, когда слухи о восковой кукле и «удивительных мощах» дошли до «народных масс», в городе прошел митинг, который принял резолюцию. В ней говорилось: «Клеймим позором затемнителей в лице монастырских и прочих священно-, церковнослужителей, извращающих святые идеи нашего великого учителя Христа». Отчет Галкина, поступивший в Комиссариат юстиции, датирован 29 ноября 1918 г.

Почти одновременно с ним в Наркомюст пришла и жалоба уцелевших монахов злополучного монастыря, в которой сообщалось, что незадолго до изъятия мощей монахи провели их осмотр. По их словам, они обнаружили схимническую местами истлевшую одежду, «подняв налобник, увидели лицо Преподобного, нижняя челюсть упала на грудь (так! — П.Р.), зубы во рту все целы, только два нижних выпало, на голове имеется немного волос и сохранилась часть бороды... с груди ребра упали, и видно немного позвоночник».

Далее красочно описывался визит в монастырь и его грабеж партией красноармейцев, которая составляла «до 30 человек». Забирали все, что хотели; нашли монастырское вино, и «некоторые допьяна напились». Монахи отмечали, что среди грабителей были и такие, которые жили раньше в монастыре в числе послушников и рабочих и даже знали, где спрятаны монастырские драгоценности».

На первый взгляд, одна версия противоречила другой, однако в любом случае нетленных мощей не было. (Дискуссия о состоянии и принадлежности «современных» мощей Александру Свирскому, выставленных в монастыре сейчас, меня не интересует, по существу исцеление от мощей даже совсем не «подлинных» есть вопрос веры, а не знания.)

Ни одна антицерковная акция не освещалась в прессе так масштабно, как вскрытие мощей. Казалось бы, зачем в разгар гражданской войны, когда чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону, большевикам надо было создавать себе проблемы, наживать недоброжелателей среди сотен тысяч и даже миллионов простых людей, лояльно относившихся к новой власти, но продолжавших ходить в церковь?

Бытует мнение, что вскрытие мощей — это грубая, кощунственная акция, и ее можно рассматривать как карнавальные глумления над религией эпохи Емельяна Ярославского. В действительности все было гораздо сложнее. Мнение, что мощи — это нетленные тела святых подвижников, и сейчас продолжает бытовать, причем считается, что именно нетленностью можно определить святость или греховность церковного человека.

Вспомним знаменитый эпизод смерти старца Зосимы из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»: то, что тело старца стало разлагаться и «пахнуть», быловоспринято как показатель греховной жизни Зосимы. Долгое время даже среди образованной церковной паствы нетление было почти символом святости. Однако еще в конце XIX в. известный церковный историк Е.Е. Голубинский убедительно показал, что это не так и что в древности почитали как тленные, так и нетленные останки подвижников; писал историк и о многочисленных подделках православных мощей в Греции.

Писать то же о России до революции было невозможно в условиях духовной цензуры. Церковные деятели вспомнили о книге Голубинского, когда кампания по вскрытию мощей была в самом разгаре, однако было уже поздно. Да и что значило мнение академического ученого в сравнении со столетними народными представлениями о святости?

Само слово «мощи» в древнерусском языке могло обозначать и кости, и, как справедливо пишет Г.П. Федотов, собственно самого нетления в Древней Руси не требовали: в одних житиях говорилось «лежит мощьми», про других святых — «лежит в теле». Только в Синодальную эпоху «укоренилось неправильное представление о том, что почивающие мощи угодников являются нетленными телами». Схожего мнения придерживается и современный исследователь А.С. Лавров, уточняя датировку Федотова и относя ее к началу XVIII в. По его мнению, «“неправильное представление” о мощах явилось результатом смешения рационалистических идей петровской церковной реформы с “народным” взглядом на нетленность всех святых мощей, характерным для многих ее исполнителей».

Уже в словаре Даля «мощи» — это «нетленное тело угодника Божьего». И это было самое распространенное мнение. Поэтому всем было очевидно, что мощи должны быть «правильными», то есть нетленными. Если исходить из употребления слова «мощи» в древнерусском языке, становится ясно, что оно означало и просто тело умершего, останки и прах, и тело умершего, «прославившегося нетлением и чудодейственными свойствами».

И до революции церковные власти в России понимали, к какому «соблазну» могут привести «неправильные» мощи. Именно поэтому Синод запретил перенос мощей Стефана Пермского из Москвы в Пермь, несмотря на многочисленные просьбы местных жителей. (Внушительный фолиант подписей с просьбой перевезти мощи хранится в архиве Синода.) Но мощей в привычном смысле слова не оказалось: были только разрозненные кости, идентифицировать которые не было никакой возможности, и поэтому церковные и светские власти поспешили спустить дело на тормозах.

В октябре 1906 г. в Ниловой пустыни Тверской губернии во время богослужения к мощам Нила Столбенского подошла женщина, «оказавшаяся», как сообщалось, мещанкой города Устюга 88 лет. Пытаясь приложиться к святыне, она облокотилась на край раки, «которая, не будучи прикреплена к своему постаменту, накренилась набок, потеряла равновесие, упала и накрыла собой старуху. Старуха, находясь под ракой, закричала: «Братия, спасите меня». Духовенство и народ, как писалось в отчете о данном происшествии, были «в страшном испуге». Богослужение прекратили, и народ был «немедленно удален» из церкви.

Для освидетельствования мощей создали специальную комиссию. Однако сами мощи, зашитые в схизму, комиссия раскрывать не стала. Обращает на себя внимание также то, что после падения раки все присутствующие были срочно удалены из храма, словно представители духовенства чего-то боялись и стремились максимально ограничить круг посвященных в знания о реальном состоянии мощей. Однако у большевиков после их прихода к власти были совсем другие задачи.

Вскрытие мощей производилось, как правило, самим духовенством, в присутствии представителей власти, медицинских работников, приглашаемых для освидетельствования состояния останков, представителей прессы и т.п. Данные документировались, производилась фото-, а иногда и киносъемка. Уже первые вскрытия дали в буквальном смысле шокирующие результаты, получить которые, видимо, не ожидали даже церковные деятели и которых так ждали убежденные атеисты. В гробницах святых часто находили все, что угодно: в лучшем случае разрозненные кости, иногда полусгнившие скелеты, в худшем — восковые куклы, тряпки, вату, гвозди, сапоги, даже женские чулки, но только не нетленные мощи.

Узнав о первых результатах вскрытия, патриарх Тихон конфиденциально разослал по епархиям свой указ «об устранении поводов к глумлению и соблазну в отношении св. мощей», в котором он требовал изъять из гробниц святых все не имеющие к останкам святых предметы. Хотя распоряжение патриарха и можно было выполнить, это не меняло сути дела: действительно нетленных мощей было мало, а если они обнаруживались, то это старались объяснить действием природной среды, где первоначально было захоронено тело праведника.

После вскрытия останки, как правило, там же в церкви выставлялись на всеобщее обозрение, дабы показать народу тот «обман», которым пользовалась Церковь на протяжении «сотен лет». Ажиотаж, поднятый вокруг вскрытия, был столь огромен, что посмотреть на реальные «мощи» выстраивались очереди. Удовлетворить свое любопытство желали люди совершенно различных социальных слоев.

Профессор Юрий Готье, посетивший Троицкую лавру и после службы приложившийся к «обнаженному скелету» Сергия Радонежского, посчитал, что инициатива не прятать останки под покровами принадлежит Церкви. «Даже врачи признали скелет лежавшим 500 лет, а найденные волосы седыми, но пожелтевшими от времени. Таким образом, наши попы взялись за ум и оставили мощи незакрытыми, правильно хотят показать: глядите — мы не скрываем того, что было и что есть, и этим, конечно, усилят религиозное чувство», — писал он в своем дневнике. Для верующего историка главное — подлинность, то, что кости старые, эпохи Сергия Радонежского. Для большинства простых верующих — это обман, обыкновенные гнилые кости, а никакие не мощи. Рафинированный интеллектуал будущий академик Готье, всю жизнь посвятивший изучению истории, хуже понимал народную психологию, чем менее образованные организаторы кампании по вскрытию мощей.

В противоположность ему многие представители духовенства хорошо разбирались в том, что впоследствии исследователи назовут «народным православием», и понимали весь «соблазн» открытия останков святых, а потому как могли протестовали против этого. Понимал это и Ленин, отдавший распоряжение о показе фильма о вскрытии мощей Сергия Радонежского: «Надо проследить и проверить, чтобы поскорее показали это кино по всей Москве».

Хотя следует отметить, что не все большевики разделяли такую позицию. Так, например, старый социал-демократ и большевик Сергей Мицкевич, в 1918 г. приехавший из Саратова в Москву и занявший видный пост в Московском отделе народного образования, писал своему знакомому Ленину: «Я считаю, что нет ничего более нелепого и вредного для нас, как это пресловутое вскрытие... Это никого ни в чем не убеждает, распространяются легенды, что настоящие мощи прячут, а вскрываются поддельные. Озлобление же растет. Особенно это опасно в настоящий острый момент — мобилизации и наступления Колчака. Это ведь, кроме того, является нарушением принципа отделения церкви от государства. <...> Нужно срочно дать распоряжение о прекращении повсеместно этих актов и вообще против поступков, грубо нарушающих религиозные чувства населения: курение в церкви, нахождение в шапках в алтаре. Это проделывают нередко примазавшиеся коммунисты, нередко пьяные». На письме Ленин поставил резолюцию: «Курскому. Красикову».

Комиссар юстиции Дмитрий Курский на этом же письме оставил свой отзыв: «Я считаю, что Мицкевич находится в паническом настроении. Безобразия при вскрытии, конечно, недопустимы. Разубеждать старух, конечно, невозможно. Но имеются массы писем и сообщений с мест, что впечатление огромное не в пользу суеверий, а наоборот». В данном случае Курский был прав. Разубеждать бабушек было бесполезно, но то, что видели люди вместо мощей, вызывало в лучшем случае недоумение. При этом большевики, конечно, по подсказке «церковных большевиков» типа Галкина поступили хитро: мощи вскрывали не они, а представители духовенства.

Трудно отделаться от чувства глубокого омерзения, читая протоколы вскрытия реальных мощей, которые Церковь действительно сохраняла сотни лет, как, например, мощи Сергея Радонежского. Конечно, сами по себе «поддельные мощи» не могли в корне подорвать народную веру в Бога, но сильно дискредитировать Церковь и духовенство были способны, и власти умело этим пользовались, обращаясь порой и к Евангелию.

Вот, например, что писал председатель Вологодского губисполкома М. Ветошкин епископу Александру (Трапицыну) по поводу вскрытия мощей Феодосия Тотемского, обличая духовенство в сознательном подлоге и лжи: «Это ли проповедовал миру великий революционер, сын плотника из Назарета? Что бы сказал он, пламенный защитник бедноты, униженных и обиженных, жизнь отдавший за други своя, если бы он узнал, какой великий обман именем его будет твориться на земле? А что сделала церковь из его учения? Она обратила революционное учение наивно мудрого плотника на службу богатым и сытым мира сего, она сделала его предметом беззастенчивой эксплуатации народных масс и средством для обмана их». В письме вологодского большевика виден чистый антиклерикализм без всякой примеси антирелигиозности, наоборот, он умело использует народную религиозность в пропагандистский целях.

Кампания по вскрытию мощей была самой удачной антиклерикальной и антицерковной акцией за все существование Советской власти, ее итоги использовались в атеистической пропаганде вплоть до начала перестройки. И совершенно прав Григорий Федотов, когда писал, что для многих верующих результаты кощунственного вскрытия мощей были «тяжелым потрясением». Причем идеологическая составляющая этой акции менялась: вначале ее рассматривали как антиклерикальную («посмотрите, как попы вас обманывают»), потом как антицерковную («вас обманывает православная церковь») и, наконец, как антирелигиозную («если нет нетленных святых, то нет и Бога»).

Однако даже вскрытие мощей и антицерковная пропаганда не сильно помогли большевикам — Россия все равно оставалась верующей страной. Показательно, что даже в 1948 г. директор Музея истории религии В.Д. Бонч-Бруевич предупреждал своего коллегу о возможности эксцессов при известии о прибытии уже давно изъятых мощей в музей. «Никому их не показывайте и не разглашайте. Предупредите об этом всех сотрудников и скажите им, что эти предметы находятся под охраной государственной тайны со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я думаю вскоре от них избавиться. Выставлять их не нужно. Это возбудит религиозный фанатизм верующих, оскорбляющихся в своих религиозных чувствах, и даже получит обратное действие». Далее Бонч-Бруевич сообщал, что и в московском музее были случаи поклонения, и «тут высказывались вслух против поношения святынь»; он напоминал, что и сейчас «религиозный фанатизм огромен» и никому не нужно позволять задевать религиозные чувства, и «эти мои слова должны относиться равно ко всем религиям, в том числе и католической».

Сам Бонч-Бруевич — один из немногих выживших старых ленинцев тонко чувствовал запросы эпохи и господствующие умонастроения. Времена глумлений, считал он, прошли, и даже в запасниках музея мощи могут представлять политическую опасность: там же есть и мощи Александра Невского, который упоминался Сталиным как один из наших «героических предков», и не лучше ли по-тихому вообще закрыть эту тему. Действительно, старый большевик, знакомый с вопросами народной религиозности не понаслышке, Бонч-Бруевич не напоминал уже покойного Емельяна Ярославского и, видимо, не считал допустимым издеваться над чувствами верующих. Конечно, он не мог себе представить, что времена Емельяна Ярославского скоро вернутся и «мощи» снова будут затребованы для антирелигиозной агитации, впрочем, ему уже было не суждено дожить до этого.

Побывавший в Советской России осенью 1920 г. писатель Герберт Уэллс писал в своей знаменитой книге — «Россия во мгле»: «Десять тысяч крестов московских церквей все еще сверкают на солнце. На кремлевских башнях простирают крылья императорские орлы... Церкви открыты: толпы молящихся усердно прикладываются к иконам, нищим все еще порой удается выпросить милостыню. Особенно популярностью пользуется знаменитая часовня чудотворной Иверской Божией Матери возле Спасских ворот; многие крестьянки, не попавшие внутрь ее, целуют ее каменные стены. Как раз напротив нее на стене дома выведен в рамке знаменитый ныне лозунг “Религия — опиум для народа”. Действенность этой надписи снижается тем, что русский народ не умеет читать. У меня произошел небольшой, но забавный спор насчет этой надписи с г. Вандерлипом, американским финансистом. он считал, что она должна быть уничтожена. Я находил, что ее стоит сохранить как историческую реликвию, а также потому, что веротерпимость должна распространяться и на атеистов».

Конечно, Уэллс не мог знать, что данная надпись сделана именно в начале революции, он мог так подумать, глядя на толпы богомольцев вокруг Красной площади, считая, что антирелигиозный проект большевиков не прошел, но надпись будет интересна будущим историкам. И его верующий оппонент считал, что вера победила и цитата Маркса должна быть уничтожена, не вводя в соблазн население Москвы. Они не знали, что все еще только начинается и что вскоре и тысячи крестов над московскими церквями, и орлы над башнями Кремля, и Иверскую часовню можно будет увидеть только на старой фотографии, впрочем, как и надпись «Религия — опиум для народа».

Заключение

До революции практически вся власть в Церкви сосредоточивалась в руках черного духовенства. Сделать быструю карьеру в духовном ведомстве было практически возможно только с принятием монашеского пострига. Неудивительно, что часть духовных лиц принимали монашество отнюдь не из духовных соображений. Традиционная карьера будущего архиерея выглядела так: духовная семинария и академия (часто магистерская диссертация), принятие монашеского пострига, назначение инспектором семинарии или настоятелем монастыря в чине архимандрита, затем после епископской хиротонии должность викария, а потом и управляющего епархией. Значительная часть епископов приняла монашеский постриг после смерти жены, занимая до этого или должность приходского священника, или преподавателя духовных семинарий или академий.

Важную роль в быстром прохождении по служебной лестнице имели также неформальные связи в среде синодской бюрократии, среди членов Синода, влиятельных государственных сановников и членов императорской фамилии. Возможность получить хорошее место зависела часто даже не от личных, нравственно-религиозных, ученых и административных заслуг епископа, а от включенности его в ближний синодально-бюрократический круг.

Придя к управлению епархиями и духовно-учебными заведениями, епископы порой действовали, выражаясь словами богослова Н.Н. Глубоковского, «с истинным вандализмом». В самой епархии власть архиерея над подчиненными ему священно- и церковнослужителями, духовно-учебными заведениями, монастырями была огромна и сравнима разве что с властью губернатора.

В своей епархии архиерей нередко чувствовал себя вотчинником, управу на которого часто не находили даже у столичных властей. Естественно, что значительная часть рядового духовенства смотрела на таких владык как на «деспотов в митре». Наибольший протест вызывали частые перемещения священников с места на место. (Впоследствии на Поместном соборе такие перемещения были запрещены, как и возможность епископа без суда уволить рядового священнослужителя.)

Хотя епископат имел неограниченную власть в епархиях, большинство даже самых консервативно настроенных архиереев являлись противниками синодального строя. Недовольство высшей иерархии вызывало вмешательство, часто совершенно беззаконное, светской власти во внутреннюю жизнь Церкви. Конечно, не следует путать антисинодальные и другие оппозиционные воззрения с антимонархизмом и революционностью.

Постоянные перемещения владык с кафедры на кафедру происходили иногда с нарушением даже существующего церковного законодательства. Это недовольство усилилось особенно в последние годы существования самодержавия. Большинство иерархов желали освобождения от административного контроля государства при сохранении государственной поддержки Церкви. Все сильнее звучали требования созыва Собора и избрания на нем канонически «законной» главы Церкви — патриарха. В противоположность этим требованиям значительная часть церковных деятелей видела в возможности избрания патриарха только усиление традиционной власти епископата.

С ликвидацией монархии властная ситуация сверху донизу поменялась. Епископату волей-неволей приходилось вступать в контакт с новыми органами власти, губернскими комиссарами, а в условиях двоевластия и с различными общественными комитетами и Советами. Именно с последними, видевшими в архиерее «агента старого режима», и возникали наиболее конфликтные ситуации.

Почти во всех случаях ареста епископов инициатива его исходила как раз от этих организаций. (Так, после Февральской революции арестам были подвергнуты: Питирим (Окнов), Макарий (Невский), Василий (Богоявленский), Тихон (Васильевский), Серафим (Голубятников), Феодор (Позднеевский), Иоаким (Левитский) и Палладий (Добронравов).) Только последний архиерей был арестован по инициативе местного духовенства.

Привыкший к безраздельному властвованию епископат вынужден был волей-неволей делить власть с рядовым духовенством. Повсеместно прошедшие съезды духовенства и мирян в ряде епархий вступили в открытую конфронтацию с местными архиереями. На местах создавались епархиальные советы, комитеты, объединявшие, как правило, наиболее оппозиционную часть духовенства и мирян. Важнейшим условием, позволявшим епископу удержаться у власти, становилось наличие авторитета у духовенства и наиболее активных прихожан.

Важно также отметить, что быстрое признание новой власти в лице Временного правительства нельзя объяснить трусостью или сервилизмом иерархии. По всей вероятности, архиереев, как, впрочем, и большую часть рядового духовенства, мало интересовал вопрос о государственном строе. Им в первую очередь было важно сохранить структуру Церкви и ее многовековые традиции. Церковь по-прежнему должна иметь возможность выполнять свои функции, невзирая на государственный строй, будь то самодержавие, республика или «диктатура пролетариата». Вместе с тем необходимо отметить, что очень многие церковные деятели не шли на компромисс с государством, если вопрос касался самой веры и деятельности Церкви вообще.

В первые месяцы после Февральской революции сильно увеличилось влияние и столичных церковных интеллектуалов. (В основном это была либеральная профессура духовных академий.) Многие из них активно обличали старое самодержавие епископата. По их мнению, власть епархиальных архиереев должна была быть существенно ограничена за счет более активного привлечения к управлению рядового духовенства и мирян. Весомым фактором усиления оппозиции служили и обвинения части епископата в «распутинщине». Доказать эти обвинения в большинстве случаев не удалось.

Показательно, что на самом представительном церковном форуме в 1917 г. (1268 человек) — Всероссийском съезде духовенства и мирян, прошедшем в Москве 1—10 июня, присутствовали по особому приглашению только пять архиереев.

И все же важно отметить, что, несмотря на все обвинения в распутинщине, лицемерии, карьеризме, деспотизме, кажется, что ни до, ни после епископат Русской Церкви не обладал таким интеллектуальным и практическим потенциалом как в 1917 г. Таких епископов, как Антоний (Храповицкий), Андроник (Никольский), Арсений (Стадницкий), Василий (Богоявленский), Вениамин (Казанский), Никон (Безсонов), Кирилл (Смирнов), Павел (Вильковский), Серафим (Остроумов), Сергий (Страгородский), Тихон (Беллавин), можно в полной мере назвать выдающимися церковными и политическими деятелями.

Можно сказать, что именно сильное давление снизу вынуждало Синод и обер-прокурора пойти на ряд принципиальных реформ в управлении и организации Церкви. С узаконением деятельности церковно-епархиальных советов, значительно ограничивших власть епископа, а также с проведением в жизнь выборного начала менялся столетиями возводимый фундамент «синодального православия». Важным было также решение о привлечении белого духовенства и мирян к разрешению принципиальных вопросов церковного строительства. Им были дарованы возможности не только активного, но и пассивного избирательного права, в том числе и при выборах на самые высшие церковные должности, несмотря на сильное противодействие ряда церковных деятелей.

Преследование части епископата после Февральской революции часто связывают с личностью обер-прокурора Святейшего Синода В.Н. Львова, однако, как показывают документы, его негативная оценка как у мемуаристов, так и у церковных историков кажется преувеличенной. Конечно, Львов, видимо, был не лучше, но и не хуже большинства членов Временного правительства. Обладая, безусловно, неуравновешенным характером, он и свои действия обставлял громкими заявлениями в прессе, выступал на митингах и съездах, «с шумом арестовывал и изгонял, задевая тем больно самолюбие епископата», — справедливо отмечал впоследствии А.В. Карташев.

Эти обиды сохранялись настолько долго, что даже в 1949 г. патриарх Алексий (Симанский) в своем письме председателю Совета по делам Церкви Г. Г. Карпову делился своими воспоминаниями о поведении Львова, утверждая, что тот якобы угрожал револьвером митрополиту Макарию, требуя прошения об отставке. «Он же терроризировал членов Синода и бесчинствовал на заседаниях... Хороша была тогда свобода Церкви», — заключал патриарх и в этом же письме просил Карпова о встрече по важным делам, «требующим Ваших указаний».

Знаменитая «чистка» епископата, связанная с именем В.Н. Львова, была несоизмерима, например, с действиями военного министра Временного правительства А.И. Гучкова, по указанию которого было смещено с занимаемых должностей до 60% высшего офицерского состава. Вместе с тем Львов был склонен преувеличивать свои властные возможности, сам репрезентовал себя в виде церковного диктатора. Однако там, где его инициатива наталкивалась на сильное общественное движение духовенства и мирян, он оказывался бессильным. Так было, например, при выборах столичных архиереев. При всем желании Львов не смог бы сместить епископа, пользовавшегося авторитетом в епархии, несмотря на, казалось бы, компрометирующую с точки зрения революционного сознания позицию владыки.

Можно сказать, что на негативную характеристику Львова повлияла и его роль в деле Корнилова, а также и «похождения» в Советской России, уже после возвращения из эмиграции. Львов еще в эмиграции примкнул к сменовеховцам, которые считали советскую власть закономерным итогом революции. Он считал себя церковным большевиком и просил о разрешении вернуться в Советскую Россию. Видимо, в то время и родилась злая легенда о бывшем обер-прокуроре Синода — активном члене «Союза воинствующих безбожников».

Сменивший В.Н. Львова А.В. Карташев по радикализму, кажется, превосходил своего предшественника. Так, 13 марта Карташев от имени Религиозно-философского общества направил записку новому правительству с предложением церковных реформ. В ней предлагалось немедленно отделить Церковь от государства, но до этого правительство должно было «устранить с ответственных постов всех иерархов, составляющих оплот самодержавия». По мнению Карташева, этого требуют «не только соображения политические, но и уважение к достоинству иерархии, которая лишь по принуждению присоединилась к новому свободному строю». Тут же содержалось предложение: «для раскрепощения народной совести и предотвращения возможности реставрации выпустить соответствующий акт... упраздняющий силу таинства царского миропомазания». Можно представить, к какой смуте привели бы такого рода «реформы». Особенно непонятным представляется практическое выявление всех иерархов, сочувствующих самодержавию.

И хотя лично А.В. Карташев отличался мягким характером, в области же практических действий его деятельность мало разнилась с деятельностью В.Н. Львова. Отчасти это сказалось и в мемуарах Карташева, где тот даже упрекал Львова в недостатке «политического радикализма».

В конфликте архиерея с Советом или Исполнительным комитетом обер-прокурор почти неизменно принимал сторону епископата. То же самое можно сказать и о деятельности самого Синода. Как правило, все участники конфликтов апеллировали к нему как к важному и авторитетному арбитру. Члены Синода, вынужденные принимать неотложные решения в обстановке нарастающего хаоса, в целом контролировали ситуацию на местах. (Исключение составляют грузинские епархии.) Решения Синода признавались и высшим, и низшим духовенством.

Следует указать, что роль собственно религиозных споров в церковной среде была невелика или отсутствовала совсем. Основной спор шел не о вере, а о власти в Церкви. Поэтому процессы, происходившие в церковном обществе после государственного переворота, невозможно именовать «религиозной революцией». Термин «церковная революция» наиболее адекватен и отражает весь спектр проблем и настроений, переживаемых Церковью. Отчасти это была революция снизу. Духовенство после Февраля проявило завидную способность к самоорганизации. Налицо также и элементы двоевластия, которое сложилось в целом ряде епархий. Там властные полномочия одновременно оспаривали новообразованные организации духовенства, с одной стороны, и консистория и епископ — с другой.

В этот период начал складываться и миф о якобы антицерковной политике Временного правительства. Истоком его была не только деятельность «революционного» обер-прокурора, но и попытка власти секуляризировать начальное образование. Некоторые наиболее горячие головы уже на Соборе именовали правительство ордой. Конечно, это не соответствует действительности. Наоборот новая власть сделала все, чтобы дать возможность Церкви самоопределиться. Именно благодаря ей и на ее деньги был созван Поместный собор.

Важно отметить и то, что на местах власть Временного правительства была более чем призрачна, там часто основную властную роль играли различные советы и комитеты, которые нередко активным образом пытались вмешиваться во внутрицерковные проблемы. Если же говорить об институциональных взаимоотношениях, то отделение Церкви от государства рано или поздно произошло бы, хотя, конечно, не имело бы таких печальных последствий, как после известного большевистского Декрета О свободе совести.

Как уже отмечалось, на Поместном соборе одним из виновников хаоса, охватившего епархии Российской Церкви в 1917 г. называли газету «Всероссийский церковно-общественный вестник». Якобы именно это центральное церковное издание «сделало что могло, чтобы расшатать влияние Церкви на народ». Все, конечно, было не так, пик революционного энтузиазма, в том числе и у духовенства, пришелся на март 1917 г. Первый же номер обновленного «Вестника» вышел в свет 7 апреля, и уж конечно не мог задним числом повлиять на настроение духовенства.

Более того, редактору газеты профессору Б.В. Титлинову и его коллегам удалось создать интересную и самую читаемую церковную газету того времени, носившую умеренный характер и выступавшую против любых анархических проявлений в церковной жизни. Надо сказать, что отрицательную репутацию «Вестник» и лично Титлинов, получивший в среде иерархов прозвище «Растлинов», заслужили во многом за то, что они выступали против восстановления патриаршества. Используя советскую терминологию, эту газету можно назвать «кадетской». «Вестник» призывал голосовать за партию «народной свободы» как за самую церковную, что в условиях 1917 г. было вполне понятно. Кадеты были не только «самой церковной», но и самой правой партией, реально осуществлявшей свою деятельность после Февральской революции. Очевидно, как и немалое число профессуры духовных академий, Титлинов был искренним противником патриаршества.

Являясь церковным либералом в наиболее чистом виде, Титлинов в своих взглядах порой демонстрировал независимость, которая его выделяла на фоне других, казалось бы, консервативных членов Собора. Так, например, он наиболее резко выступил на нем с осуждением убийства царской семьи. Интересно отметить, что в 1930 г. после ареста чекисты среди прочего инкриминировали ему и «контрреволюционные речи» на Поместном соборе.

Осужденный по статье «контрреволюционная пропаганда и антисемитизм», Титлинов после отбытия срока в лагере проживал в городе Луга и после его оккупации немцами в 1941 г. даже стал помощником бургомистра города, видимо, в связи с хорошим знанием немецкого языка. Данные о том, что он стал священником и был повешен нацистами, является легендой; до 1944 г. он был вполне жив и вместе с женой находился в Риге, после чего его следы теряются.

Всего в течение марта—октября 1917 г. 15 епархиальных архиереев были уволены. В 11 епархиях состоялись выборы высших иерархов. Следует отметить, что это были наиболее «престижные» и «богатые», по тогдашней терминологии, епархии. Возможно, именно поэтому борьба за церковную власть в них принимала столь острый характер.

Церковное движение было связано и с общими революционными процессами. В конфликтных ситуациях архиерей — духовенство революционный язык использовали обе стороны. Такие размытые революционной пропагандой термины, как «контрреволюционер», «черносотенец», «распутинец», «охранник», «буржуй», а с другой стороны, «церковный большевик» и «ленинец», служили весомым аргументом в политической борьбе за власть в Церкви. Практически повсеместным было и обвинение политических противников в связи с «темными силами». Причем данный штамп переводился по-разному и не всегда означал «придворную камарилью» и Распутина.

Важно отметить, что часто одни и те же политические ярлыки одновременно использовали обе противоборствующие силы, часто вкладывая в них диаметрально противоположный смысл. Именно так использовали термины «контрреволюционер» и «большевик».

Церковное прошлое, особенно синодальный период, фактически однозначно воспринималось всеми как порабощение Церкви бюрократическим государством и самодержавием. Причем с такими заявлениями выступали даже наиболее монархически настроенные епископы, например Антоний (Храповицкий), не говоря уже о рядовом духовенстве. Согласно этой концепции государство только и занималось тем, что всячески насиловало и угнетало Церковь.

Данный факт можно рассматривать как крайнюю степень виктимизации. Возможно, именно это и повлияло впоследствии на обоснование тезиса о Церкви как служанке государства. И если под пером церковных авторов Церковь являлась жертвой самодержавия, то в советской историографии она стала уже законной женой деспотичного режима. Следует отметить, что немалую роль в обоснование этого тезиса внесло в 1917 г. и высшее духовенство Российской Церкви.

Вместе с тем епископат даже в большей степени, чем рядовое духовенство, проявил способность к консолидации и солидарности. Особенно это ярко проявилось в период выборов высших иерархов. Ни один из кандидатов, не имевших в 1917 г. сана епископа, так и не стал епархиальным архиереем. Выборы в Рязани и Екатеринбурге, где победу одержали не епископы, были признаны недействительными. Сыграло так же свою роль и общее изменение политической атмосферы в России. Постепенно значительная часть церковного общества после нескольких месяцев радужных революционных надежд, по мере «углубления революции» начала «праветь».

Изменение общей церковной атмосферы способствовало стабилизации властной ситуации в епархиях, отчасти даже до открытия Собора. Но и на нем, особенно в первые месяцы работы, чувствовалось противостояние белого духовенства и светских церковных либералов, с одной стороны, и черного духовенства, в основном в лице епископата — с другой.

Кризисная предреволюционная ситуация в «ведомстве православного исповедания», а также ход и направление самой «церковной революции» в кругах даже верующей интеллигенции порождали безудержный пессимизм относительно будущего бытия Церкви.

«Я стараюсь тем сильнее питать в душе старую “веру”, чем острее отчаяние от действительности», — писал в августе 1917 г. известный историк С.Ф. Платонов С.Д. Шереметеву. «Одно только изменяется: совсем исчезает доверие к будущему нашей церковности. Что может быть безотраднее впечатлений от безжизненности и фальшивости пресловутого “поместного собора”!? Государство, верно, выдержит, а церковь — уже давно “гроб повапленный”». Ему позднее вторил другой историк, профессор Ю.В. Готье, считавший, что «нашу церковь и попов, утолстевших и забывших Бога, может вернуть к их обязанностям и вообще поднять церковь только некоторое гонение». Такие высказывания родились на фоне критического осмысления церковных событий последних лет, а также, возможно, под впечатлением от политической деятельности части духовенства в ходе революции, которая, конечно, мало соответствовала духовному сану.

Между тем, несмотря на мрачные прогнозы, Церковь не только выстояла, но и сумела консолидироваться, постепенно изживая крайности революционного периода. По сути, Церковь стала единственной официальной организацией старой России, которая институционально не развалилась после революций 1917 г.

По мере работы Поместного собора начинали вырисовываться четкие контуры будущей организации церковной жизни. Можно сказать, что ни сторонники «самодержавия» епископата, ни их противники из среды церковных либералов не одержали на Соборе победу. Возобладала средняя линия, выдающимся олицетворением которой и стал избранный патриархом Московский митрополит Тихон. Важно отметить, что на итоги деятельности Поместного собора, безусловно, центрального события в жизни Русской Православной Церкви в XX в., определяющее влияние оказал ход и направление самой церковной революции.

Приход к власти большевиков первоначально многие церковные деятели восприняли вполне равнодушно. Хуже, казалось, не будет, однако очень скоро большевики показали, что церемониться, как Временное правительство, они с Церковью не станут. Хотя, конечно, первое время расправиться с ней у «ленинцев» не было ни сил, ни возможностей. Только через несколько лет власти искусственно организуют новую «церковную революцию», вошедшую в историю под не совсем точным термином — «обновленческий раскол». И значительную помощь им в этом окажут новые «церковные большевики», которые в отличие от осужденных Поместным собором в марте-апреле 1918 г., будут гораздо больше соответствовать этому термину и по форме и по содержанию.

После окончательной победы большевиков в Гражданской войне ситуация с так называемой «свободой совести» стала меняться. Лидеры большевиков Ленин и Троцкий отлично понимали, что теперь главным идеологическим врагом советской власти становится Церковь. Разделаться с ней «кавалерийским наскоком» явно не получилось, при всем своем догматизме вожди большевиков были в то же время и прагматиками.

Большинство населения, которое поддерживало советскую власть, оставалось верующими людьми. «У нас в коренной России крестьяне, конечно, все православные», — говорил в 1923 г. Калинин. «Против моего окна церковь, — писал Троцкий в Политбюро. — Из десяти прохожих (считая всех, в том числе детей), по крайней мере семь, если не восемь, крестятся, проходя мимо. А проходит много красноармейцев, много молодежи». И конечно, Красная армия, победившая в Гражданской войне, была такая же православная, как и Белая.

Конечно, официального духовенства в армии не было, и множество солдат под влиянием большевистской пропаганды теряли веру. Наверное, именно это позволило В.В. Розанову писать в 1918 г.: «Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой. Это совершенно точно, это действительность, а не дикий кошмар». Но это, конечно, было не так. Именно достаточно тонкая политика большевиков в религиозном вопросе способствовала их победе в Гражданской войне.

Для решения церковного вопроса нужны были более тонкие меры, и не только репрессивные. Вскоре для этого подвернулся и повод — сильный голод в Поволжье. Для помощи голодающим решено было использовать ценности Церкви. Попытки сопротивления верующих были истолкованы большевиками в свою пользу События в городе Шуя, когда изъятие ценностей привело к самому настоящему бунту против властей, Ленин решил использовать в свою пользу. Именно после этого события родилось его знаменитое «секретное» письмо членам Политбюро, которое впервые было опубликовано в СССР только в 1990 г. В нем Ленин совершенно недвусмысленно писал, что события в Шуе не только «исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем 99 из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий». Изъятие ценностей, считал Ленин, нужно провести самым «решительным и быстрым способом... чем больше представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно сейчас проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».

Ленин стал прагматиком: пять лет, проведенные у власти, его многому научили. Есть идеологический враг — Церковь и религия, которая не отомрет сама собой, а будет существовать не один десяток лет, и, значит, по ней в благоприятный момент нужно нанести решительный удар. Ленин не строил никаких иллюзий насчет атеизма населения бывшей Российской империи и писал, перефразируя Макиавелли: «Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным способом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут».

Обратим внимание на слово «народные массы»: это не кучки «черносотенного духовенства» и «недорезанные большевиками помещики» — это те же крестьяне и рабочие, благодаря которым большевики и победили в Гражданской войне. Как показано выше, понимал это и Троцкий, который считался главным «экспертом» по Православию в Политбюро.

Тогда же он и составил свою записку по поводу разложения Православной Церкви изнутри, считая, что нужно натравить одну часть духовенства, «сменовеховского» (то есть просоветского), на другую, «черносотенную», и ждать результата, ибо «нет более бешеного ругателя, как оппозиционный поп», а после разделаться и со «сменовеховским» духовенством, «которое надлежит рассматривать как опаснейшего врага завтрашнего дня».

Именно так, с политического решения властей начался «обновленческий раскол» в Церкви. При активном содействии властей обновленцы быстро узурпировали церковную власть. Однако их первоначальный успех вскоре натолкнулся на такое пассивное сопротивление верующих, которого не ожидали ни большевики, ни сами обновленцы. Культурный консерватизм верующих оказался сильнее политических колебаний всей церковной элиты в целом. Ни нового календаря, ни попыток перевода богослужения на русский язык, ни женатого епископата массы простых людей в большинстве не приняли. Это и объясняло неудачу обновленчества, которое просуществовало до 1945 г., но было обречено. Это было понятно и чекистам, которые считали, что данный проект следует закрыть, что и произошло.

Вместе с тем не стоит мазать обновленчество одними черными красками, как это часто сейчас происходит. Там были разные люди, и некоторые вполне искренне сочувствовали идеям обновления Православия. Многие из них были антиклерикалами, считая, что главное зло Церкви — это господство черного духовенства.

Многие из простых верующих, вместе с тем поддерживающих советскую власть, искренне считали, что антисоветские послания патриарха Тихона только содействуют разжиганию внутрироссийской розни. Да и многие из среды интеллигенции считали, что старая Церковь себя сильно дискредитировала. Именно эти люди, во многом не знавшие подноготную основу обновленчества, мечтали о возможности «Новой Церкви». Обновленцы запятнали себя сотрудничеством с карательными органами, впрочем, и победившие «сергиане» в этом смысле были ничем не лучше.

Можно констатировать, что Российская Православная Церковь к началу Мировой войны уже находилась в глубоком кризисе, его истоки были в самом синодальном строе. Зависимая от государственной власти Церковь в лице ее высших иерархов вынуждена была подчиняться часто совершенно беззаконному вмешательству государства в свои дела. Начавшаяся мировая война обострила противоречия в церковной среде, «классовая» ненависть между высшим и низшим духовенством накалялась по мере увеличения тягот военного времени.

История с вмешательством в церковные дела Распутина вызывала протест даже у самых лояльно настроенных к самодержавию церковных деятелей. Православная Церковь, хотя и с некоторым запозданием, вынуждена была приветствовать Февральскую революцию. Особенно радикально были настроены низшие клирики, что создало в Церкви «революционную ситуацию». Синод, несмотря на общий паралич власти в стране, в целом справился с ситуацией, хотя и вынужден был идти на коренные реформы, которые полностью изменили правовое поле внутри Церкви. Созванный Поместный собор юридически закрепил все основные итоги «церковной революции».

Важно отметить, что кощунственные акции в православных монастырях, первые убийства священников и разграбление церковного имущества начались еще до прихода к власти большевиков и инициаторами их были, как правило, местные крестьяне и вернувшиеся с фронта солдаты.

Приход к власти большевиков поначалу никак не повлиял на жизнь Церкви, однако очень скоро, особенно после опубликования Декрета об отделении Церкви от государства, стало ясно, что для Церкви наступают тяжелые времена.

Следует отметить, что все гонения советского времени на Церковь были как раз грубым нарушением принятого декрета. Именно таким актом было вскрытие мощей, и это,безусловно, была инициатива «церковных большевиков», которые знали самые уязвимые места Церкви и били именно по ним. Вообще священнослужители, как бывшие, так и действующие, сыграли большую роль в дискредитации Церкви и последующих на нее гонениях.

Самый главный протест населения вызвал не пункт Декрета о лишении Церкви статуса юридического лица, а дополнение к декрету о выносе икон из общественных организаций. Следует отметить, что никто из историков этого не заметил! Крестьяне и рабочие могли вполне равнодушно смотреть на гонения, которым подвергались служители Церкви, однако «репрессии» в отношении икон они рассматривали как личное оскорбление.

Церковная анафема большевикам, объявленная патриархом, не сильно помогла белым и не повлияла в целом на общеполитическую обстановку. Проведение в жизнь декрета тоже долго оставалось на бумаге и часто зависело от доброй или злой воли местных властей.

Большевики в годы Гражданской войны для борьбы с Церковью использовали почти исключительно антиклерикальную риторику, которая часто вызывала сочувствие даже в среде верующих крестьян и рабочих. Попытки же антирелигиозной пропаганды почти повсеместно оканчивались неудачей и в конце концов вызывали негативную реакцию центральных властей. Даже главная антицерковная акция большевиков эпохи Гражданской войны — вскрытие мощей — обставлялась антиклерикальной пропагандой, в ходе которой духовенство выставлялось «обманщиками», забывшими заповеди Христа.

В период Гражданской войны многие представители духовенства стали жертвами репрессий, особенно после провозглашения «красного террора». Тем не менее не все духовенство, принявшее мученическую кончину в годы Гражданской войны, было жертвами большевистского террора. Грабили и убивали и красные, и белые, и зеленые, а иногда просто бандиты и уголовники.

Только после окончания Гражданской войны большевики нанесли чувствительный удар по Православной Церкви, поводом для которого послужило изъятие церковных ценностей якобы для помощи голодающим. Одновременно с изъятием родился и «троцкистско-ленинский план» разложения Церкви, когда, используя административный ресурс и противоречия внутри Церкви, большевики организовали так называемый «обновленческий» раскол. Однако большевистские планы по разложению Церкви с помощью «сменовеховских попов» не оправдались, что заставило власть сделать акцент на репрессивной составляющей их «церковной» политики. Последствия этого курса проявили себя несколько лет спустя, после того, как в стране был ликвидирован НЭП и взят курс на тотальное уничтожение любого инакомыслия.

Конечно, атеистический «проект» советской власти был отчасти успешен, что бы ни говорили церковные исследователи. Ведь взамен одной веры предложили другую, и она была востребована, и ей поверили. Очевидно, что к концу советской эпохи большинство населения не верило ни в Бога, ни в черта.

Миф о так называемом религиозном возрождении в брежневские времена несостоятелен. В православные церкви за редким исключением ходили только бабушки. Молодежь гораздо больше притягивал так называемый русский протестантизм, а именно евангельские христиане-баптисты. Но это была уже другая эпоха.

В начале же Гражданской войны церковные деятели на Поместном соборе, не веря в долгую жизнь новой власти, занимались далекими от жизни проектами церковного устройства и считали что новая власть — это временное явление. Их враги большевики считали, что Церковь, как и религия, при новом строе отомрет сама собой. Ошибались и те и другие.

«В секулярном государстве, в демократической республике может начаться утеснение Церкви и духовное гонение на людей верующих, — пророчески писал в апреле 1917 г. Н.А. Бердяев. — Но гонения не страшны для Церкви и не могут смутить христиан, они возрождают ее и закаляют дух верных. Страшно для Церкви, когда она сама гонит, убийственны для нее лишь опека и покровительство».

Бердяев был прав: репрессии и гонения не сломали Церковь. Протоиерей Чельцов вспоминает, что когда ему и еще ряду церковных деятелей вместе с Петроградским митрополитом Вениамином (Казанским) зачитали расстрельный приговор, он посмотрел на митрополита. (Чельцова помиловали, его расстреляют в другой раз) и его поразил спокойный и одухотворенный лик святителя. И ему стало спокойно за Российскую Церковь. Вениамин не боялся смерти. Наверное, и апостол Павел также легко выслушивал свой смертный приговор.

Для Церкви наступали тяжелые времена, но это уже иная тема.

Приложение

Слово в неделю Крестопоклонную^[5]

[Проповедь профессора А.А. Дмитриевского]^[6]

Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят.

Мы, возлюбленные братия и сестры, пережили ужасную, можно сказать кошмарную неделю, и нам следует возблагодарить Бога, что, по особой Его милости к нам, грешным, эта безотрадная тяжелая неделя явилась предтечей настоящей великой Крестопоклонной недели, когда каждому истинному сыну Православной Церкви, с смущенной душой и сокрушенным сердцем, представляется счастливая возможность под сенью благословенного древа Животворного Креста Господня обрести себе желанное успокоение и отраду.

Пред нашими взорами совершился суд над историей и историческими эмблемами возлюбленного нашего Отечества, подобный тому, который некогда претерпел Иисус Христос со стороны своего же народа, взывавшего к Пилату: «Мы закон имамы и по закону должен есть умерети». Несмотря на великие чудеса и знамения, со-деланные Им для его слепцов, прокаженных и мертвецов, на слишком трехлетние беспрерывные труды благовествования о наступлении Царства Божия, сопровождаемые чудесным насыщением алчущих, укрощением бури и т.п., Ему пришлось со стороны этого народа претерпеть заущения, оплевывания, биение по ланитам с издевательством. «Прорцы кто есть ударяй ня», терновый венец, ложную багряницу и, наконец, позорную мучительную смерть на кресте, с которой по бесконечной Своей благости и безграничной любви к роду человеческому, среди ужасных страданий Он, однако, произнес к Отцу Небесному молитву всепрощения «Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят».

Невыносимо тяжелое зрелище представлял на наших глазах этот суд, когда наша родная история предавалась оплевыванию и поруганию, когда топтались в грязь эмблемы и символы нашей народной гордости, наших наследственных исторических прав, полученных нами, как единственная могущественная православная держава, хранительница и заступница святой веры православной, усвоившая нашему возлюбленному Отечеству почетное имя Святой Православной Руси. В эти скорбные дни как бы исчезли воспоминания о лучших страницах нашей истории. Забыто, что Михаил Федорович получил державную власть из рук народа русского, наших предков, и воспринял ее при обстоятельствах крайне тяжелых для нашего Отечества, потребовалась полнота власти для водворения порядка, расшатанного предыдущей тяжелой разрухой. И, благодарение Богу, желание избранников народа - Земского собора осуществилось: желаемый мир воцарился, и открылись возможности нашего Отечества выйти на путь первоклассной европейской державы.

Преданы забвению неустанные труды, принятые на себя ради блага и счастья нашей родины Патриархом Филаретом, запечатленные долголетним пленом в коварной Польше, посягнувшей на чистоту нашей веры православной и целостность нашего государства. Забытыми оказались имена: Петра Великого, создавшего в нашем Отечестве флот, войско, водворившего науку и введшего Россию в семью европейских государств; Александра I, отразившего нашествие грозного врага на наше Отечество в лице Наполеона и с ним двунадесяти язык, прошедшего с русским победоносным воинством до Парижа, водворившим всюду мир, и почтенного в истории титлом Благословенного; Александра II, освободившего свой народ от цепей крепостного рабства, даровавшего ему гласный суд и уже готовившего призвать даровитый русский народ к иным формам политической жизни, и Николая II, осуществившего задушевную мысль своего деда и разделившего свою державную власть со своим народом в лице его лучших представителей в Государственной Думе и освободившего свой народ от тяжкого недуга, разъедавшего благосостояние народное и губившего лучшие духовные силы этого народа, от порока, именуемого «зеленым змием». Все эти имена нашей истории на пространстве целых трехсот лет должны были бы сдержать жестокий гнев и предохранить от этого беспощадного издевательства, невольным свидетелем коих мы явились в эти скорбные дни.

Справедливость подсказывает иметь в виду, что настоящие «деспоты» не говорят таким языком, каким говорит отрекающийся властелин огромного праведного достояния, унаследованного им по закону от целого ряда своих тружеников предков.

«Судьбы России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества, — писал Николай II в самую трудную минуту своей жизни, возвращая скипетр и корону народу, — подсказывает мне долг совести облегчить народу моему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижение победы»^[7]. Здесь в каждом слове звучит горячая любовь и искреннее желание жертвовать всем дорогим и священным для Отечества. Что же после всего можно сказать этому народу, кроме слов великого Крестоносца: «Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят».

Ненависть народная дошла до попрания таких символов и эмблем нашего отечества, которые составляют гордость и славу народа и свидетельствуют о его державных исторических правах на знаменитую столицу императора Константина Великого — Константинополь с проливами Босфор и Дарданеллы. Двуглавый орел в нашем государственном гербе принят к нам по наследию при царе Иване III, после его брака с Софией Палеолог, а помещенное на его туловище изображение Георгия Победоносца представляет герб древней России. Таким образом, оскорбление, наносимое нашему государственному гербу, есть не только попрание и кощунство над чтимой русской святыней, но скажу даже более, является жестоким незаслуженным оскорблением нашей матери Святой Руси, всего ее славного тысячелетнего прошлого существования и народного драгоценного наследия. В своем невежестве и злобной слепоте многие впавшие в заблуждение думали, что герб государственный есть герб династии, и в своем негодовании спешили стереть с лица земли все, что напоминает им прошлое. Увы, это прямое заблуждение. Герб Романовых иного вида и иных цветов. Но скажите по совести, ужели даже и этот последний герб заслуживает беспощадного самосуда и надругательства над ним, какому подвергся герб государственный? Здесь, пред лицем алтаря Господня, мы назовем лишь несколько имен и уверены, что никто из вас, возлюбленные братия и сестры во Господе, не откажет им в горячей любви и преданности нашему возлюбленному Отечеству и что эти имена дороги

каждому из нас. Великий князь Николай Николаевич, доблестно отстаивавший на Восточном фронте своей грудью более года честь Родины против натиска коварного врага — немцев — и теперь со своими чудо-богатырями, совершающими изумительные подвиги храбрости, мужества и отваги на высотах Кавказа и Малой Азии; князь Олег Константинович, своей кровью и жизнью на поле брани в настоящей жестокой войне запечатлевший свою безграничную любовь к Родине, и великий князь Константин Константинович — краса и гордость нашей родной литературы — все они прикрывались одним и тем же гербом бояр Романовых. И здесь перед подобным огульным оплевыванием мы и можем только повторить слова Крестоносного Страдальца: «Отпусти им, Отче, не ведят бо, что творят».

В переживаемых нами тяжелых днях нельзя пройти молчанием потрясающих картин в судьбе тех, кого считали защитниками отжившего ненавистного, как ныне говорят, режима. Мы далеки от мысли оправдывать тех, кои пытались с оружием в руках рассеять взволнованную толпу^[8]. Однако припомните, братия и сестры, каково было отношение к мытарям у еврейского народа, и, однако же, Иисус Христос нашел среди них иерихонского Закхея, пришел в его дом и побудил в назидание нам восторженно исповедовать свое духовное настроение нам так: «Господи се пол имения моего дам нищим аще кого обидех воздам четверицею». В притче о мытаре и фарисее Господу угодно было указать нам пример сокрушенной смиренной молитвы мытаря в воздыхании: «Боже, милости буди мне грешному» и сказал нам, что сей последний вышел из храма более оправданный, чем гордый лицемерный фарисей. Взволнованная народная толпа пережитых кошмарных дней врывалась в жилище некоторых мытарей нашего времени, подвергая оскорблению их ни в чем не повинных жен и детей, разрушая и ломая их имущественное достояние и предавая его нередко огню, из которого, к стыду своему, многие предметы обстановки иногда и расхищала... И снова что можно сказать по поводу этих тяжелых картин расправы, кроме слов великого Крестоносца и Страдальца за нас, грешных: «Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят».

Свершилось. Мы по воле Провидения получили новую власть и веруем и исповедуем, как сыны Православной Церкви, что «Несть власти, аще не от Бога, сущие же власти от Бога учинены суть». «Мною по слову Божью цари царствуют и сильные пишут правду».

Наша новая власть обещает нам блага мира, братство, равенство и золотую свободу, и мы должны верить ей и надеяться, что это и будет так. Но нас, сынов Православной Церкви, смущает то обстоятельство, что эта новая власть допускает еще и неизвестную многомиллионному русскому народу власть «Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов». Можно ли назвать ту семью благоустроенной, в которой ребенок, едва способный протянуть ложку к питательному сосуду, не признавал бы авторитета и власти своего отца, после того как он покинет стол? Может ли быть признана нормальной школа, в которой ученик, ударяя своего учителя по плечу, говорил бы ему: «Товарищ, я урока учить не хочу, потому что, по-моему, он для меня бесполезен»? Итак, образовалось для данного времени как бы двоевластие. Не нужно забывать, что враг коварный стоит у ворот и чтобы победить его нам и вывести нашу многострадальную родину на путь благоденствия и мирного жития, нам особенно ныне необходима единая и твердая власть. Будем же, дорогие братья и сестры, молить нашего Спасителя, да укрепит и пошлет Он мудрость и силу нашему новому, Богом поставленному Правительству, вывести нашу дорогую родину на путь возвещенных нам благ и прежде всего на путь победы над лютым врагом, а о честолюбцах стремящихся к народовластию, мы будем молиться словами Крестоносца: «Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят».

Возлюбленные братия и сестры, тяжела наша скорбь, велики и безмерны наши согрешения и словом и делом, но велико и наше счастье — видеть пред собою спасительный и Животворящий Крест Господень. В наступившую Святую седмицу потщимся возможно чаще притекать под сень Его, чтобы в горячей молитве Божественному Страдальцу и с искренним покаянием в соделанных нами грехах обрести отраду и утешение, «бурю сумнительных помышлений», памятуя всегда Его утешительный ободряющий призыв: «Придите ко Мне вси труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы». На нашу пламенную молитву и на наше искреннее покаяние мы, несомненно, услышим с Креста слова Божественного Страдальца: «Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят».

Аминь

Слово сие в неделю Крестопоклонную 5 марта 1917 г. произнесено в храме Николо-Александровском, принадлежащем Палестинскому обществу, заслуженным профессором Алексеем Дмитриевским.

А. Дмитриевский

РГИА. Ф. 797. Оп. 86. От. 1. Ст. 1. Д.48. Л. 313-319.

Подлинник, машинопись с рукописной правкой и автографом А.А. Дмитриевского

Источники и литература

Архивные материалы

Российский государственный исторический архив (РГИА)

Ф. 796 — Канцелярия Святейшего Синода.

Ф. 797 - Канцелярия обер-прокурора Святейшего Синода.

Ф. 831 — Канцелярия патриарха Тихона.

Ф. 833 — Поместный Собор.

Государственный исторический архив Российской Федерации (ГАРФ)

Ф. 1778 — Канцелярия министра-председателя Временного правительства.

Ф. 1779 — Канцелярия Временного правительства.

Ф. 550 — Митрополит Арсений (Стадницкий).

Ф. А-353 — (Комиссариат юстиции).

Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ)

Ф. 17. Оп. 100. Д. 10902 (М. Горев-Галкин).

Государственный архив Тверской области (ГАТО)

Ф. 160 — Тверская духовная консистория.

Государственный архив Ивановской области (ГАИВО)

Ф. Р-708.

Центральный государственный исторический архив Украины, г. Киев (ЦГИА Украины)

Ф. 127 — Киевская духовная консистория.

Ф. 711 — Киевская духовная академия.

Архив Санкт-Петербургского института истории Российской академии наук (Архив СПбИИ РАН)

Ф. 3 — (Александро-Свирский монастырь).

Периодическая печать

Борьба: орган Екатеринославской организации РСДРП Всероссийский церковно-общественный вестник. Пг.

Владикавказские епархиальные ведомости

Вестник церковного единения. Воронеж

Вестник Красноярского общественного комитета

Вестник Красноярского городского общественного управления. 1917

Вестник Тверского исполнительного комитета

Вера и жизнь. Харьков

Голос свободной церкви. Рязань

Екатеринбургские епархиальные ведомости

Екатеринославские епархиальные ведомости

Енисейская мысль. Красноярск

Енисейские епархиальные ведомости

Енисейская церковная нива

Московские ведомости

Московский церковный голос

Московские церковные ведомости

Новгородские епархиальные ведомости

Свободная церковь. Пг.

Свободная Сибирь. Красноярск

Саратовские епархиальные ведомости

Старый владимирец

Наше слово. Красноярск

Русское слово. М.

Рязанская жизнь

Рязанские епархиальные ведомости

Пермские епархиальные ведомости

Пензенские епархиальные ведомости

Правда

Орловские епархиальные ведомости

Орловский вестник

Орловская мысль

Новая жизнь

Новое время. Пг.

Известия по Екатеринбургской епархии

Известия по Енисейской епархии

Известия по Петроградской епархии

Известия Владимирского губернского Временного исполнительного комитета

Киевлянин

Киевские епархиальные ведомости

Кишиневские епархиальные ведомости

Курские епархиальные ведомости

К свету. Тверь

Таврический церковно-общественной вестник

Тамбовские епархиальные ведомости

Тверские епархиальные ведомости

Тверской листок

Тверская мысль

Тобольские епархиальные ведомости

Томские епархиальные ведомости

Тульские епархиальные ведомости

Церковность. М.

Церковные ведомости. Пг.

Церковно-общественный журнал. Орел

Черниговский вестник

Уфимские епархиальные ведомости Утро России. М.

Опубликованные источники

«Приспело время подвига». Документы Священного собора Православной Российской Церкви 1917—1918 гг. о начале гонений на Церковь. М., 2012.

Академик С.Ф. Платонов: Переписка с историками. М., 2003. Т. 1.

Акты святейшего патриарха Тихона и позднейшие документы о преемстве высшей церковной власти. 1917—1943. М., 1994.

Арсений (Жадановский), епископ. Воспоминания. М., 1995.

Архивы Кремля: Политбюро и церковь. 1922—1925. Новосибирск; М., 1997-1998. Т. 1-2.

Бердяев Н.А. Падение священного русского царства: Публицистика 19141922. М., 2007.

Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Л., 1982. Т. 5.

Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. М., 1994.

Вера Судейкина. Дневник. Петроград. Крым. Тифлис. 1917-1919. М., 2006.

Вернадский В.И. Дневники 1917-1921. Киев, 1994.

Войтинский В. С. 1917-й. Год побед и поражений М., 1999.

Волков С. Возле монастырских стен. М., 2000.

Гирс И.В. Воспоминания из моей жизни // Невский архив. Историкокраеведческий сборник. СПб., 1999. Т. 4

Глубоковский Н.Н. Воспоминания // Церковно-исторический вестник. 1998. № 2-3.

Голубцов Георгий, протоиерей. Поездка на всероссийский церковный собор // Российская церковь в годы революции, (1917-1918). М., 1995.

Готье Ю.В. Мои заметки. М., 1997.

Декреты Советской власти. М., 1957. Т. 1-2.

«Дело» митрополита Вениамина. (Петроград, 1922.) М., 1991.

Деяния Священного Собора Православной Российской Церкви. 1917-1918 гг. М., 1994. Т. 1-8.

Деятели Октября о религии и церкви. М., 1968.

Духовный регламент // Законодательство Петра I. М., 1997.

Евлогий (Георгиевский). Путь моей жизни. М., 1994.

Жевахов И.Д. Воспоминания товарища обер-прокурора Св. Синода. М., 1993. Т. 1-2.

Зеньковский В., протопресвитер. Пять месяцев у власти. Воспоминания. М., 1995.

Из архива С.Ю. Витте: Воспоминания. СПб., 2003. Т. 1. Кн. 2.

Из писем К.П. Победоносцева к Николаю II (1898-1905) // Религии мира. М., 1983.

Историческая переписка о судьбах Православной Церкви. СПб., 1912.

К церковному Собору. СПб., 1906.

Карташев А.В. Временное правительство и русская церковь // Из истории христианской церкви на родине и за рубежом в XX в. М., 1995. С. 10—27.

Карташев А.В. Революция и Собор // Богословская мысль. Париж, 1942. С. 75-92.

Кассиан (Безобразов), епископ. А.В. Карташев // Карташев А.В. Церковь. История. Россия. М., 1996.

Киприан (Керн), архимандрит. Воспоминания: О митрополите Антонии (Храповицком) и епископе Гаврииле (Чурове). М., 2002.

Красиков П.А. Избранные атеистические произведения. М., 1970.

Луначарский А.В. Религия и просвещение М., 1995.

Любимов Н., протопресвитер. Дневник о заседаниях вновь сформированного Синода // Российская церковь в годы революции (1917-1918). М., 1995.

«Нам придется из политиков и благотворителей перестроиться в ученых и книготорговцев-издателей». Письма академика А.И. Соболевского академику И.С. Пальмову. 1914-1920 // Наука и власть. Нестор. № 4. СПб., 2004.

«Насколько дешево стала цениться жизнь»: дневник священника И.И. Постникова (1917-1919) // Источник. 1996. № 3, 4, 5.

Непридуманные судьбы на фоне ушедшего века: Письма М.В. Шика (свящ. Михаила) и Н.Д. Шаховской (Шаховская-Шик), 1911-1926. М., 2015.

Окнинский А.Л. Два года среди крестьян: видимое, слышимое, пережитое в Тамбовской губернии с ноября 1918 года до ноября 1920 года. М., 1998. Отделение Церкви от государства и школы от Церкви. Октябрь 1917-1918. Сборник документов. М. 2016.

Отделение Церкви от государства и школы от Церкви в Советской России Октябрь 1917-1918 г.: Сборник документов. М., 2016.

Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. Ч. 1-3. СПб., 1906.

Паскаль Пьер. Русский дневник. 1916-1918. Екатеринбург, 2014.

Письма патриарха Алексия I в Совет по делам Русской православной церкви при Совете народных комиссаров - Совете министров СССР. 1915-1953. М., 2009. Т. 1.

Письма патриарха Алексия своему духовнику. М., 2000.

Письмо архиепископа Никона архиепископу Арсению // Церковноисторический вестник. М., 2000. № 2-3.

Православная Москва в 1917-1921 гг.: Сборник документов и материалов. М., 2004.

Правые партии. Документы и материалы. М., 1998. В 2 т.

Протоколы заседаний Совета народных комиссаров РСФСР: Ноябрь 1917 - март 1918. М., 2006.

Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени // Мимолетное. М., 1994.

Розанов Н.П. Второе сословие. Мои воспоминания о жизни московского духовенства в последнее пятидесятилетие перед революцией // Российский Православный университет ап. Иоанна Богослова. Ученые записки М., 2000. № 6. С. 120-177.

Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году: Материалы и архивные документы по истории Русской православной церкви / Сост. М.А. Бабкин. М., 2006.

Русская Православная Церковь в Тульской области. 1918-1991. Тверь, 2012.

Русская Церковь. Век двадцатый. 1900-1917. Свидетельства современников. М., 2014. Т. 1-2.

Савин А.Н. Университетские дела. Дневник. 1908-1916. СПб., 2015.

Священный Собор Православной Российской Церкви. 1917-1918 гг.

Обзор деяний. М., 2000-2002. Т. 1-3.

Следственное дело патриарха Тихона. М., 2000.

Собрание определений и постановлений Священного Собора

Православной Российской Церкви 1917-1918 гг. М., 1994. Вып. 1-4.

Совершенно лично и доверительно»: Б.А. Бахметев - В.А. Маклаков: Переписка. 1919-1951. М.; Стэнфорд, 2001. Т. 1.

Советское государство и религия 1918-1938 гг.: Документы из архива музея политической истории. СПб., 2012.

Современники о патриархе Тихоне. М., 2007. Т. 1-2.

Сосуд избранный: история российских духовных школ в ранее не публиковавшихся трудах, письмах деятелей Русской Православной Церкви, а также секретных документах руководителей советского государства. СПб., 1996.

Судебный процесс против саратовского духовенства в 1918-1919 гг. Документальная публикация А.И. Мраморнова. М., 2013.

Указания и распоряжения Высокопреосвященного Серафима, архиепископа Тверского и Кашинского по Тверской епархии. Тверь, 1914.

Февральская революция: Сборник документов и материалов. М., 1996. Федотов Г.П. Собр. соч.: В 12 т. М., 2008. Т. 12.

Чельцов Михаил, протоиерей. Воспоминания «смертника» о пережитом. М., 2001.

Черные дни Русского православия: Документы и материалы притеснения служителей культа и религиозных объединений Тюменского края в годы Советской власти, 1917-1965. Тюмень, 1992.

Шавельский Г., протопресвитер. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. М., 1996. Т. 1-2.

Шавельский Г., протопресвитер. Русская Церковь пред революцией М., 2005.

Шавельский Г., протопресвитер. Церковь и революция // Церковноисторический вестник. 1998. № 1.

Щапов А.П. Избранное. Иркутск, 2001.

Якубович Н.Г. Дневниковые записи, 1916-1918 // Невский архив.

Историко-краеведческий сборник. СПб., 1999.

Яхонтов Арк. Первый год войны (июль 1914 - июль 1915). Записки, заметки, материалы и воспоминания бывшего помощника управляющего делами Совета министров // Русское прошлое. СПб., 1996. № 7.

Справочники

Высшие и центральные государственные учреждения России. 1800—1917. СПб., 2000. Т. 1.

Государственная Дума Российской империи, 1906—1917: Энциклопедия: В 2 т. М., 2006. Т. 1.

История Русской православной Церкви в документах региональных архивов России: Справочник-указатель. М., 1993.

История Русской Православной Церкви в документах федеральных архивов России, архивов Москвы и Санкт-Петербурга: Справочник-указатель. М., 1995.

Косик В.И. Русское церковное зарубежье. XX век в биографиях духовенства от Америки до Японии: Материалы к словарю-справочнику. М., 2008.

Критический словарь Русской революции, 1914—1921 / Сост. Э. Актон, У. Розенберг, В. Черняев. СПб., 2014.

Нивьер Антуан. Православные священнослужители, богословы и церковные деятели русской эмиграции в западной и центральной Европе, 1920—1995: Биографический справочник. М.; Париж., 2007.

Политические деятели России, 1917: Биографический словарь. М., 1993.

Православная энциклопедия. Русская Православная Церковь. М., 2000— 2017. Т. 1-30... (издание продолжается).

Состав Святейшего Правительствующего Всероссийского Синода и Российской церковной иерархии. Пг., 1917.

Сотрудники Российской национальной библиотеки - деятели науки и культуры: Биографический словарь. СПб., 1999.

Справочники по истории дореволюционной России: Библиографический указатель. М., 1978.

Справочные издания епархий Русской Православной Церкви, 1861-1915 / Сост. А.И. Раздорский. СПб., 2002.

Христианство: Энциклопедический словарь. М., 1993-1995. Т. 1-3.

Die Russischen Orthodoxen Bischofe. Von 1893 bis 1965.Bio-Bibliographie von Metropolit Manuil (Lemesevscij). Erlangen, 1979-1987. Teil 1-4.

Литература

Алексеева С.И. Святейший Синод в системе высших и центральных государственных учреждений пореформенной России, 1856-1904. СПб., 2003.

Бабкин М.А. Приходское духовенство Российской православной церкви и свержение монархии в 1917 г. // Вопросы истории. 2003. № 6.

Он же. Свержение монархии в России в 1917 году и православная церковь: Автореферат на соискание ученой степени канд. ист. наук. М., 2003.

Он же. Святейший синод православной российской церкви и революционные события февраля-марта 1917 г. // СПб.: Клио, 2002. № 2 (17).

Он же. Священство и Царство: Россия, начало XX века - 1918 год. М., 2011.

Он же. Духовенство Русской Православной Церкви и свержение монархии. Начало ХХ в. — конец 1917 г. М., 2007.

Байрау Д. Фантазии и видения в годы Первой мировой войны: православное военное духовенство на службе Вере, Царю и Отечеству // П.А. Зайончковский: Сборник статей и воспоминаний к столетию историка. М., 2008.

Бакулин Б. С. Несвоевременные воспоминания // Религия и демократия. На пути к свободе совести. М., 1993.

Балакшина Ю.В. Братство ревнителей церковного обновления (группа 32 петербургских священников), 1903—1907. М., 2014.

Беглов Алексей. В поисках «безгрешных катакомб». Церковное подполье в СССР. М., 2008.

Белякова Е.В., Белякова Н.А., Емченко Е.Б. Женщины в православии: церковное право и российская практика. М., 2011.

Белякова Е.И. Церковный суд и проблемы церковной жизни. М., 2004.

Бовкало А.А. Февральская революция и проблемы взаимоотношения церкви и государства // Церковь и государство в русской православной и западной латинской традиции. СПб., 1996.

Богданова ТА. Глубоковский Н.Н. Судьба христианского ученого. М.; СПб., 2010.

Болотов В.В. Лекции по истории древней Церкви. М., 1993. Т. 3.

Брушлинская О. «Я чувствую правду вашего движения» // Наука и религия. 1987. № 11.

Введенский А.И. Церковь и государство (Очерк взаимоотношений церкви и государства в России 1918-1922 гг.). М., 1923.

Власть и реформы: От самодержавной к советской России. СПб., 1996.

Гайда Ф.А. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 — весна 1917 г.) М., 2003.

Он же. Русская Церковь и политическая ситуация после Февральской революции (к постановке проблемы) // Материалы по истории российской иерархии. Статьи и документы. М., 2002.

Голубцов С. Московская академия в революционную эпоху. М., 1999.

Он же. Московское духовенство в преддверии и начале гонений, 1917— 1922 гг. М., 1999.

Голутва Геннадий. Вершины и пропасти Александра Введенского, митрополита и человека. М.; Таруса., 2015.

Дякин В.С. Церковь и государство в период третьеиюньской монархии // Новый часовой. СПб., 1996. № 4.

Емелях Л.И. Антиклерикальное движение крестьян в период Первой русской революции. М.; Л., 1965.

Она же. Крестьяне и церковь накануне Октября. Л., 1976.

Завитновский И.В. Тверской епископат и «весна церковной революции» 1917 года // Герценовские чтения 2001: актуальные вопросы социальных наук. СПб., 2001.

Он же. Церковная революция 1917 года в Тверской епархии. Дис. маг. обр. РГПУ. СПб., 2002.

Он же. Церковное украинство и церковная революция // Вестник молодых ученых. СПб., 2002.

Зарембо Н.Г. Русская Православная Церковь в общественной жизни Санкт-Петербурга (1907—1914). Диссертация на соискание ученой степени канд. ист. наук. СПб., 2011.

Зарин П. Февральская революция и церковь // Антирелигиозник. 1937, № 3.

Зернов Н. Русское религиозное возрождение XX века. Paris, 1974.

Зырянов П.Н. Русские монастыри и монашество в XIX — начале XX вв. М., 1999.

Он же. Церковь в период трех революций // Русское православие. Вехи истории. М., 1989.

Он же. Православная церковь в борьбе с революцией. 1905-1907 гг. М., 1984.

История фальсификации, или фальсификаторы истории (О «научном» творчестве журналиста Сергея Сергеевича Бычкова). СПб., 2004.

Кандидов Б.П. Церковь и Февральская революция. М., 1934.

Каннингем, Дж.В. С надеждой на собор. Русское религиозное пробуждение начала века. London, 1990.

Кашеваров А.Н. Русская Православная Церковь между Февралем и Октябрем 1917 г. // Петербургская историческая школа. Памяти В.А. Ежова. СПб., 2001.

Он же. Советская власть и судьбы мощей православных святых. СПб., 2013.

Он же. Церковь и власть: Русская Православная Церковь в первые годы Советской власти. СПб., 1999.

Кедров Н. Государство и церковная община в 1920-е — 1930-е годы: эволюция взаимоотношений в Устюженском районе // Устюжна: Краеведческий альманах. Вологда, 2008. Вып. 6.

Ковырзин К.В. Поместный Собор 1917—1918 годов и поиски принципов церковно-государственных отношений после Февральской революции // Отечественная история. 2008. № 4.

Колоницкий Б.И. «Товарищ министр»: Антимонархическая революция и формирование культа «вождя народов», март — июнь 1917 года М., 2017.

Он же. «Трагическая эротика». Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны. М., 2010.

Он же. Политические символы и борьба за власть в 1917 году. Автореф... дис. .док. ист. наук. СПб., 2002.

Он же. Символы власти и борьба за власть. К изучению политической культуры российской революции 1917 года. СПб., 2001.

Колоницкий Б.И., Рогозный П.Г. А.Ф. Керенский // Большая Российская энциклопедия. М., 2009. Т. 13.

Кострюков А. Русская Зарубежная Церковь в первой половине 1920-х годов. Организация церковного управления в эмиграции. М., 2007.

Кравецкий А.Г, Плетнева А.А. История церковнославянского языка в России, конец XIX — XX вв. М., 2001.

Кравецкий Александр. Церковная миссия в эпоху перемен (между проповедью и диалогом). М., 2012.

Кривова Н.А. Власть и Церковь в 1922—1925 гг. М., 1997.

Кузмичев И. Ухтомский А.А. и Платонова В.А. Эпистолярная хроника. СПб., 2000.

Курляндский И.А. Сталин, власть, религия. М., 2011.

Лавров А.С. Колдовство и религия в России. 1700—1740. М., 2000.

Лавров В.М., Лобанов В.В., Лобанова И.В., Мазырин А.В. Иерархия

Русской Православной Церкви, патриаршество и государство в революционную эпоху. М., 2008.

Леонтьев П.Я. Революция в церкви: съезды духовенства и мирян в 1917 г. //

Церковь в истории России. М., 1998. Вып. 2. С. 214—248.

Леонтьева Т.Г. Вера и прогресс. Православное сельское духовенство

России во второй половине XIX — начале XX века/ М., 2002.

Она же. Духовенство и сельский мир, 1905—1922 // Академик П.В. Волобуев.

Неопубликованные работы. Воспоминания. Статьи. М., 2000.

Манчестер Лори. Поповичи в миру. Духовенство, интеллигенция и становление современного самосознания в России. М., 2015.

Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006.

Миронов Б.Н. Благосостояние населения и революция в имперской России. М., 2012.

Митрофанов Г., протоиерей. История Русской Православной Церкви, 1900-1927. СПб., 2002.

Мосс В. Православная Церковь на перепутье (1917-1999). СПб., 2001.

Николаев А.Б. Государственная дума в Февральской революции: очерки истории. Рязань, 2002.

Никольская Татьяна. Русский протестантизм и государственная власть в 1905-1991 годах. СПб., 2009.

Никон (Рклицкий), архиепископ. Антоний (Храповицкий) и его время. Н. Новгород. 2004. Кн. 2.

Никулин М.В. Православная Церковь в общественной жизни России (конец 1850-х - конец 1870-х гг.). М., 2006.

Ореханов Г., иерей. На пути к Собору: Церковные реформы и первая русская революция. М., 2002.

Осипова Е. С. Октябрьская революция и православная церковь // Вопросы научного атеизма. М., 1980. Вып. 25.

Осипова Е. С. Церковь и Временное правительство // Вопросы истории. 1964. № 6.

ПавловА.С. Курс церковного права. СПб., 2002.

Павлов Д.Б. Отечественная и зарубежная историография государственноцерковных отношений. 1917-1922. М., 2011.

Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993.

Панченко А.А. Иван и Яков - необычные святые. «Крестьянская агиология» и религиозные практики в России. М., 2012.

Персиц М.М. Отделение церкви от государства и школы от церкви в СССР. М., 1958.

Петров С.Г. Документы делопроизводства политбюро ЦК РКП(Б) как источник по истории Русской Церкви (1921-1925). М., 2004.

Он же. Петроградский священник М.В. Галкин в годы Первой мировой войны (по документам РГИА) // Религиозные и политические идеи в произведениях деятелей русской культуры XVI—XXI вв. Новосибирск, 2015.

Он же. Русская Православная Церковь времени патриарха Тихона. Новосибирск., 2013.

Плаксин Р.Ю. Тихоновщина и ее крах. Л., 1987.

Плигузов А.И. Полемика в русской Церкви первой трети XVI века. М., 2002.

Полунов А.Ю. К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни России. М., 2010.

Поспеловский Д.В. Православная Церковь в истории Руси, России и СССР. М., 1996.

Он же. Размышляя над книгой [Рец. на: Цыпин В., прот. История Русской Церкви 1917-1997. М., 1997]. // Церковно-исторический вестник. 2000. № 6.

Он же. Русская Православная Церковь в XX в. М., 1995.

Рабинович Александр. Большевики у власти: первый год советской эпохи в Петрограде. М., 2007.

Ратьковский Илья. Хроника белого террора в России. Репрессии и самосуды (1917-1920 гг.). М., 2017.

Регельсон Л. Трагедия Русской Церкви. М., 1996.

Рейли Дж.Д. Политические судьбы Российской губернии: 1917 год в Саратове. Саратов, 1995.

Римский С.В. Российская Церковь в эпоху великих реформ. М., 1999.

Рогозный П.Г. «Вотчина» епископа Никона (Енисейская епархия в 19131917 гг.) // История повседневности. Источник. Историк. История. СПб., 2003. Вып. 3.

Он же. «Церковная революция» и выборы архиереев // Исторические записки. М., 2004. Т. 17 (144).

Он же. «Церковный большевизм». К изучению языка борьбы за власть в Российской Православной Церкви // Социально-политическая история России первой четверти XX века. СПб., 2006.

Он же. Духовенство против Церкви (Церковный большевизм и церковные большевики) // Эпоха войн и революций 1914-1920 гг. СПб., 2017.

Он же. Епископат Российской Церкви на Украине в 1917 году // Украинский вопрос в революционных событиях 1917 года. СПб., 2006.

Он же. К вопросу о проведении в жизнь декрета об отделении Церкви от государства // «Русская революция 1917 года»: Проблемы истории и историографии. СПб., 2013.

Он же. Российская Православная Церковь и власть в период революции 1917 года: Общественные инициативы и попытки преодоления государственного влияния // Революционный процесс и общественное сознание. СПб., 2010.

Он же. Российская Церковь и красная смута // Нева. 2011. № 2.

Он же. Синодальная Церковь, общественное и революционное движение или почему духовенство приветствовало революцию? / / Историческая экспертиза. СПб., 2016 № 4.

Он же. Церковная «смута» и выборы в Рязанской епархии» // «Рязанская старина». Рязань, 2006.

Он же. Церковная революция 1917 года. СПб., 2008.

Он же. Церковная революция в Тверской епархии // Провинциальное духовенство дореволюционной России. Тверь, 2005.

Розов А.И. Священник в духовной жизни русской деревни. СПб., 2003.

Савва (Тутунов), игумен. Епархиальные реформы. М., 2011.

Сенин А.С. Гучков. М., 1996.

Смирнов Н.Н. На переломе: Российское учительство накануне и в дни революции 1917 года. СПб., 1994.

Смолич И.К. Русская Церковь во время революции: с марта по октябрь 1917 г. и Помесный Собор 1917—1918 гг. (К истории взаимоотношений между государством и церковью в России) // Смолич И.К. История Русской Церкви 1700—1917. Ч. 2. М., 1997.

Снигирева Э.А. От Февраля к Октябрю (церковь и политика) // Атеизм, религия, современность. Л., 1973.

Она же. Политическая переориентация русского православия в первое десятилетие советской власти (1917—1927 гг.) Автореф. дисс. канд. ист. наук. Л., 1974.

Соболев ГЛ. Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда. Л., 1973.

Соколов А.В. Временное правительство и Русская православная церковь (1917год). Автореферат дис... кан.ист.наук. СПб., 2002.

Он же. Государство и православная Церковь в России в феврале 1917 — январе 1918 годов. СПб., 2015.

Соловьев И. Восстановление патриаршества в Русской Православной Церкви // 1917 год: Церковь и судьбы России. М., 2008.

Стецкевич М.С. Свобода совести. СПб., 2006.

Суворов Н.С. Учебник церковного права. М., 2004.

Титлинов Б.В. Новая церковь. Л., 1924.

Он же. Православие на службе самодержавия Л., 1924.

Он же. Правительство Анны Иоанновны в его отношении к делам православной церкви. Вильна, 1905

Он же. Церковь во время революции. Пг., 1924.

Тютюкин С.В. Г.В. Плеханов: Судьба русского марксиста. М., 1997.

Федоров В.А. Русская православная церковь и государство. Синодальный период, 1700-1917. М., 2003.

Фирсов С.Л. Власть и огонь. Церковь и государство. 1917-1940 гг. Очерки истории. М., 2013.

Он же. Записка 32-х священников как источник по истории Православной Российской Церкви // Русское прошлое. СПб., 1996. № 7.

Он же. Константин Победоносцев: Интеллектуал во власти. СПб., 2016.

Он же. Православная церковь и государство в последние десятилетия существования самодержавия в России. СПб., 1996.

Он же. Революция 1917 года и попытки «демократизации» Русской Церкви // Церковно-исторический вестник. М., 2000. № 6-7.

Он же. Русская Церковь накануне перемен М., 2002.

Он же. Церковь в империи: Очерки из церковной истории эпохи Николая II. СПб., 2008.

Флоровский Г., протоиерей. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991.

Фриз Г. Открывая заново православное прошлое: микроисторический подход к религиозной практике в России периода империи // Смена парадигм: современная русистика. Нестор: Журнал истории и культуры России и Восточной Европы. СПб., 2007. № 11.

Он же. Церковь, религия и политическая культура на закате старого режима // Реформы или революция? Россия, 1861-1917. М., 1992.

Он же. Мирские нарративы о священном таинстве. Брак и развод в позднеимперской России // Православие: конфессия, институты, религиозность. СПб., 2009.

Фруменкова Т.Г. Высшее православное духовенство в России // Из глубины времен. 1995. № 5. С. 74-94.

Она же. Деятельность В.Н. Львова на посту обер-прокурора Св. Синода // Российская интеллигенция на историческом переломе. Первая треть XX века. СПб., 1996.

Она же. К биографии В.Н. Львова // Из глубины времен. 1997. № 9.

Она же. Письма на имя обер-прокурора Синода (по материалам РГИА за 1917 г.) // Исследование источников по истории революции 1917 г. СПб., 1996.

Она же. Синод в 1917 году. Персональный состав // 90 лет Февральской революции в России. СПб., 2007.

Хижий М.Л. Православие и идеология правого радикализма в начале XX века в России. Дисс. ... канд. филол. наук. СПб., 2005.

Хмыров Д.В. (иеремонах Никодим) Русская Православная Церковь за границей в 20-е годы XX века. СПб., 2016.

Хоскинг Дж. Россия: Империя и народ. Смоленск, 2000.

Церковь в истории России (IX в. — 1917 г.). Критические очерки. М., 1967. Цыпин В., протоиерей. История русской церкви, 1917—1997. М., 1997.

Он же. РПЦ в новейший период, 1917—1999 // Православная энциклопедия (РПЦ). М., 2000.

Черменский Е.Д. IV Государственная дума и свержение царизма в России. М., 1976.

Черняев Владимир. Ораниенбаумское восстание: великое и забытое // Звезда. 2017. № 2.

Чечулин Н.Д. Русская провинция во второй половине XVIII века. СПб., 2010.

Шахнович М.М, Чумакова ТВ. Музей истории религии Академии наук СССР и Российское религиоведение. СПб., 2014.

Шевцова Вера. Православие в России накануне 1917 года. СПб., 2010.

Шишкин А.А. Сущность и критическая оценка обновленческого раскола русской православной церкви. Казань, 1970.

Шкаровский М.В. «Религиозная революция» 1917 г. и ее результат // 1917-й. Метаморфозы революционной идеи и политическая практика их воплощения. Новгород, 1998.

Он же. Материалы к биографии профессора Б.В. Титлинова // Церковноисторический вестник М., 2006. № 12—13.

Он же. На земле была одна столица. СПб., 2009.

Он же. Обновленческое движение в русской православной церкви в XX веке. СПб., 1999.

Он же. Петербургская епархия в годы гонений и утрат, 1917—1945. СПб., 1995.

Он же. Русская Православная Церковь в XX веке. М., 2010.

Он же. Русская Церковь при Сталине и Хрущеве. М., 1999.

Coleman H.J. Russian Baptists and Spiritual Revolution, 1905-1929.

Bloomington: Indiana University Press, 2005.

Dmitriev E.M. Riazan Diocese in 1917 // Russian Studies in History, Vol. 38. Ho. 2, Fall 1999.

Edward E. Roslof Renovationism, Russian Orthodoxy, and Revolution, 1905— 1945. Bloomington: Indiana University Press, 2003

Freeze L. G. Revolution in the Church: The Diocesan Assemblies of 1917. conference paper, unpublished draft of article in preparation. (В печати)

Freeze L. G. Handmaiden of the State? The Church in Imperial Russia Reconsidered // Journal of Ecclesiastical History. 36(1985). Pp. 26—52.

Freeze L. G. All Power to the Parish? The Problem and Politics of Church Reform in Late Imperial Russia, in: Social Identities in Revolutionary Russia. Ed. Madhavan K. Palat. London: Macmillan, 2001. Pp. 174-208.

Freeze L. G. Russian Orthodoxy and the Crisis of the Family: Divorce in Russia amidst Revolution and War, 1917-1921. Published as: “L’ortodossia russe e la crisi delle famiglie. Il divorzio in Russia tra la rivoluzione e la guerre (1917-1921)”, in: L’Autunno della Santa Russia, 1917-1945. Atti del VI Convegno ecumenico internazionale di spirituality in Russia, ed. Adalberto Mainardi (Magnano: Qiqajon, 1999).

Freeze L. G. The Parish Clergy in Nineteenth-Century Russia. Crisis, Reform, Counter-Reform. Princeton, MA: Princeton University Press, 1983.

Orthodox Christianity in Imperial Russia. A Source Book on Lived Religion. Ed. by Heather J. Coleman. Bloomington: Indiana University Press, 2014.

Peris D. Commissars in Red Cassocks: Former Priests in the League of the Militant Godless // Slavic Review. 1995. Vol. 54. No. 2. Pp. 340-364.

Rogoznyi P. The Russian Orthodox Church during the First World War and Revolutionary Turmoil, 1914-1921 // Cultural History of Russia in the Great War and Revolution, 1914-22. Book 1: Popular Culture, the Arts, and Institutions / Edited by Murray Frame, Boris Kolonitskii, Steven G. Marks, and Melissa K. Stockdale. Bloomington, IN: Slavica Publishers, 2014.

Smith S.A. Bones of Contention: Bolsheviks and the Struggle against Relics 1918-1930 // Past & Present, Volume 204, Issue 1, 1 August 2009, Pages 155-194.

Иллюстрации

Пока был мир... Сельский священник с семьей в 1917 г.

о. Василий (Василий Васильевич Никодимов) из села Кольчугино (ныне Ленинск-Кузнецкий) с женой Евгенией Степановной в окружении детей.

В 1919 г. о. Василий был убит красными партизанами

Церковный историк, профессор Борис Васильевич Титлинов (1879-после 1944)

Обер-прокурор Святейшего синода в 1917 г. Владимир Николаевич Львов (1872-1930)

Последний обер-прокурор Святейшего синода; министр исповеданий Временного правительства, богослов, историк Русской церкви А.В. Карташев (1875-1960)

Михаил Владимирович Галкин (псевд. Горев) (1885 — 1948), священник, позднее атеист. Фото 1940 г. 

 Антицерковная карикатура. Журнал «Новый Сатирикон». 1917. № 14

Карикатура на Николая II, Александру Федоровну и Г. Распутина.

Открытка. 1916 г. Отпечатана в Финляндии

 Заседание Поместного собора 1917—1918 гг.

 Поместный собор 1917—1918 гг.

В центре: Патриарх Московский Тихон (Василий Иванович Беллавин, 1865 — 1925) и Митрополит Арсений (Авксентий Георгиевич Стадницкий, 1862 — 1936)

Епископ Екатеринбургский и Ирбитский Серафим (Сергей Георгиевич Голубятников, 1856-1921)

Митрополит Коломенский и Московский Макарий (Михаил Андреевич Невский, при рождении Парвицкий, 1835—1926) 

Епископ Вяземский Макарий (Михаил Васильевич Гневушев, 1858-1918)

Епископ Орловский и Севский Серафим (Михаил Митрофанович Остроумов, 1880—1937)

Митрополит Киевский и Галицкий Антоний (Алексей Павлович Храповицкий, 1863 — 1936)

Епископ Михайловский Павел (Петр Яковлевич Вильковский, 1870 — 1933)

Митрополит Киевский и Галицкий Владимир (Василий Никифорович Богоявленский, 1848 — 1918)

Архиепископ Серафим (Леонид Михайлович Чичагов, 1856 — 1937), в 1918 — 1921 гг. митрополит Варшавский

Емельян Ярославский (Миней Израилевич Губельман, 1878 — 1943), председатель Антирелигиозной комиссия Политбюро ЦК РКП (б)

Петр Ананьевич Красиков (1870 — 1939), главный обвинитель на Петроградском процессе 1922 г. по делу об изъятии церковных ценностей

Акварель «Допрос в комитете бедноты» (1921) из личного альбома художника И.В. Владимирова (1869—1947)

Вскрытие раки с мощами свв. Константина, Михаила и Федора в Благовещенском соборе г. Мурома (1919)

Петроградский процесс 1922 г. по делу об изъятии церковных ценностей.

В центре: Митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин (Василий Павлович Казанский, 1873—1922). Во втором ряду, второй справа: адвокат Иван Михайлович Ковшаров (1878 — 1922). Оба расстреляны вместе с архимандритом Сергием (Шеиным) и профессором Юрием Новицким

Антибольшевистский плакат Осведомительного агентства Добровольческой армии

 Большевистский антиденикинский плакат (худ. В.Н. Дени)

Митрополит (с 1943 г. Патриарх Московский) Сергий (Иван Николаевич Страгородский, 1867—1944). Эскиз (1937) к неосуществленной картине П.Д. Корина «Реквием. Русь уходящая»

Примечания

1

лат. — следует выслушать и другую сторону.

(обратно)

2

лат. — без гнева и пристрастия.

(обратно)

3

Что имелось в виду под словом «Переборовщина» непонятно. Возможно это производное от фамилии. — П.Р.

(обратно)

4

Полный текст проповеди Дмитриевского помещен в Приложении.

(обратно)

5

Крестопоклонная неделя — начинается с третьего воскресенья Великого поста.

(обратно)

6

 РГИА. Ф. 797. Оп. 86. От. 1. Ст. 1. Д.48. Л. 313-319.

Подлинник, машинопись с рукописной правкой и автографом А.А. Дмитриевского

(обратно)

7

Цитата из манифеста об отречении Николая II неточна, возможно, Дмитриевский воспроизводил ее по памяти.

(обратно)

8

После данного предложения, при перепечатке проповеди на машинке, по словам Дмитриевского, оказалась выпущена фраза: «Извиняя их лишь слепым повиновением той власти, которой они по долгу присяги служили».

(обратно)

Оглавление

К читателю

Российская Церковь, общественное и революционное движение в синодальный период

«Красная Пасха»

Епархиальные архиереи и духовенство: борьба за власть

Церковная революция в Тверской епархии, или Архиепископ Серафим против дьяконов и псаломщиков

Церковная революция в Орловской епархии, или священник Аракин против протоиерея Оболенского

«Американская жизнь» Енисейской епархии. «У кого есть деньги, вам честь и место»

Выборы архиереев

Выборы в Петрограде и Москве

Выборы в провинции

Теократическое царство Василия (Богоявленского) и первые выборы

И снова Сергей Аракин против Аркадия Оболенского

Скандальные выборы в Рязанской епархии

Церковный большевизм

Декрет «О свободе совести» и анафема

Брак и развод

Религия и еврейский вопрос

Антиклерикальная пропаганда

Иконы и большевики

«Опричники расстреливают нас, как куропаток»

Святые мощи

Заключение

Приложение

Источники и литература

Иллюстрации

*** Примечания ***