Экипаж лейтенанта Родина [Сергей Михайлович Дышев] (fb2) читать постранично, страница - 2

войне мечтает каждый по-своему. Не о далеком будущем – о близких, о встрече с любимыми, о возвращении к родимым местам.

У Степана ещё была мечта проехать на танке по Унтер-ден-Линден. «А это что за хрень?» – спросил тогда Сидорский.

«Темнота, – усмехнулся Одиноков. – Это главная улица Берлина». Так с этой мечтой и жил…

Глава вторая

Стратегические планы командования были так же далеки и неведомы личному составу, как планета бога войны Марс. Лишь по косвенным признакам и чисто интуитивно бывалый фронтовик мог строить догадки: будет привал, ночевка или скорое наступление. Тревожными признаками были срочный вызов командиров к комбригу Чугуну, загрузка полным боекомплектом и заправка под горловину горючим. А благоприятными – прибытие полевой кухни, оборудование места для штаба батальона, приказ отрывать окопы для танков и сортирные ямы.

От комбата Бражкин пришел, похоже, в добром расположении духа: не морщит лоб под танкошлемом, не рыскает глазами, к чему бы приколупаться. И даже по его неторопливой, враскачку походке Родин предположил, что на совещании были доведены, по крайней мере, две важные новости: занимаем оборонительные рубежи и когда прибудет пополнение. После гибели Одинокова экипаж уже два месяца воевал втроем, в бою за механика-водителя был Сидорский, а на марше за рычаги садился Иван.

Трое взводных: Андрей Бобер, Борис Штокман и Иван Родин – выстроились в подобие строя на раскисшей и раздолбанной гусеницами глинистой земле. Откашлявшись, видно, по пути от комбата торопливо выкурил пару папирос, Бражкин произнес:

– В общем, так, товарищи командиры, дан приказ перейти к обороне.

Бражкин достал командирскую карту и показал уже нанесенные на ней «яйца» – опорные пункты взводов и в целом всей роты. Потом он выслушал доклады командиров взводов, главной составляющей которых было состояние техники. Когда уставали люди, их восстанавливал отдых, а если уставало и отказывало железо, на марше, или того хуже в бою, беда была просто фатальной.

– К рассвету танки должны быть в окопах. Вопросы есть? – спросил Бражкин и снял новенький танкошлем, который явно жал ему, но зато был кожаным, вытер пот со лба тыльной стороной ладони.

– А пополнение будет? – поинтересовался Родин, обескураженно поняв, что не будет. Иначе ротный бы непременно порадовал.

– А зачем тебе пополнение? – с легкой усмешкой спросил ротный. – Вы и втроем справляетесь. Изучаете смежные специальности!

– Уже давно изучили, – пробурчал Иван.

– Повторение – мать учения, – назидательно сказал Бражкин и пошел к своей «тридцатьчетвёрке».

В обороне каждая пара рук – на вес золота. Танк, зарытый по башню, замаскированный, стоит трех-четырех атакующих во чистом поле. А вот каждый танковый окоп – это более двадцати кубометров вынутого обыкновенной саперной лопатой грунта. А если готовиться к обороне обстоятельно, по правилам, то кроме основной, отрывали ещё две-три запасные позиции на танк и вырубали подходы к ним от кустарника. И даже загрубелые, привычные к любой работе руки танкистов, в эти сутки покрывались волдырями и кровавыми мозолями…

Сидорский притащил с полевой кухни термос с вечерней кашей. Любил это дело, потому что каждый раз убедительно получал от повара пайку на отсутствующего члена экипажа. От дневной каша отличалась наличием запаха тушенки, и эта пониженная калорийность тоже считалась верной приметой залегания в оборону. Потому как перед боем кормили хоть не на убой, но плотно и основательно, с американской тушенкой и куском сала. Полагалось и сто наркомовских граммов, но выдавали их исключительно после боя.

Ужинали в танке, на своих местах, и тепло есть, и свет, даже музыку можно найти по радиостанции. Выскребая ложкой кашу, Сидорский снова затеял разговор, а не испросить ли у ротного на процесс выемки грунта зажравшегося писарчука. Ведь на троих нормы человека-грунта возрастают.

– А вот труд на земле несет большую воспитательную нагрузку, – продолжал, все более увлекаясь, Сидорский. – Вот взять Льва Толстого, граф, великий писатель, а пахал на земле босым, как простой крестьянин. А зажравшийся писарчук Прошка перышком чирикает, ничего тяжелее в руках не держал.

– Да когда же ты наконец заткнёшься? – не выдержал Родин.

И тут вдруг раздался стук по броне.

– Кого тут черт принес? – выругался Иван и открыл люк.

– Это я, писарь Прохор Потемкин, – послышался голос.

Экипаж дружно рассмеялся.

Внизу стоял ротный писарь с пальцем (стержнем от трака).

– Чего пальцем колотишь?

– Товарищ лейтенант, командир роты вас вызывает!

Иван спрыгнул вниз, подошел ближе, спросил, не знает ли, по какой надобности. Прохор пожал плечами, мол, не могу знать, командир сам скажет. Родин призадумался, и тут, как веселые бесенята мелькнули в его глазах. Он с легкостью залез на броню, склонившись в люк, негромко, но выразительно сказал:

– Сидорский, командир роты