Приют отверженных [Владимир Шнюков] (fb2) читать постранично, страница - 12

ли, Магомета ли… А где идол — там и законы, а где законы — там и цепи.

— Значит, доброту, сострадание, братство людское — побоку?

— Братство людское — или блажь, или ложь. Враги в мире никогда не переведутся. Просто и во вражестве своём надо людьми оставаться. А сострадание — ханжество. Чего сострадать — лучше помоги человеку. А если ему нравиться страдать? Пусть страдает на здоровье. Доброта — это что такое? Есть честь и справедливость, вложенные в человека природой. Честь — самолюбие, а справедливость — и есть доброта, по-моему.

Помолчали.

— Так значит, бога нет, Дмитрий? — засмеялся я.

— Есть, — в тон мне ответил Дмитрий. — Целых два: красота и свобода. Вот эти боги дают истинные потрясения и взлёты души необычайные. Но молиться им всё равно не надо. А то ведь с малолетства приучают кланяться. Всё внаклонку да внаклонку, — со временем только под ногами и видишь…

Приглушённый молодой смех прервал наш разговор. Я оглянулся: при входе в кузницу стояли, обнявшись, парень и девушка. Разгорячённые лица их сверкали тем особым блеском, что свойственен только молодой безрассудной любви. Парень — невысокий, но коренастый, с серьёзным открытым лицом, — на миг замер на мне изучающим взглядом и уверенно шагнул вперёд:

— Дядь Мить, ты мне инструмент выдай.

— Бери, — засмеялся Дмитрий. — Твой, однако, чего спрашиваешь.

Парень подошёл к шкафу для одежды и достал оттуда гитару.

— Эх, гульнём! Дядь Мить, давай с нами, не пожалеешь.

— Ну конечно — сейчас все дела брошу и побегу с вами, салажатами, песни орать, — отшутился Дмитрий, разливая остатки пива. Но когда парень тронулся к выходу, остановил его: — Постой-ка, Ваня…

Подошёл к парню с девушкой и что-то вполголоса сказал им, очевидно, не предназначавшееся для моих ушей. Потом я услышал смех и беззаботный голос девушки: «Да ладно тебе, дядя Митя, чего бояться-то». Дмитрий ещё чего-то говорил им вслед — уже громко, но я уже не слышал, занятый неожиданным открытием. Ещё как только парень вошёл, мне показалось, что я его уже где-то видел. И теперь понял где — взгляд случайно остановился на фотографии на стене.

— Ну что, тронем до хаты? — голос Дмитрия застал меня на этой догадке.

— Дмитрий, — я постарался придать своему голосу полное безразличие к сказанному, — а что: ведь Иван Нелюдимов обличьем весь в деда, правда?

Вопрос мой повис в предвиденной паузе, но ответ был неожиданно ровен и сух:

— Ты ошибся.

Ты, конечно, прав, — перевёл я для себя эти два слова, — но это вовсе не значит, что ты вправе говорить об этом. Да, рановато я стал считать себя своим человеком в Кирилловом Береге…

Дмитрий собрался, выключил свет, и мы шагнули в ночную прохладу.

Бесконечный ослепительно-звёздный ковёр августовской ночи развернулся взору во всём могучем великолепии. Сдавило сердце — необъятность звёздного неба часто тяготила меня: так бессмысленны и ничтожны кажутся все порывы и помыслы перед слепой беспредельностью космоса.

— Пустое всё, — невольно вырвалось у меня.

Дмитрий не ответил. Он стоял, запрокинув голову, — песчинка в необъятной звёздной тьме, и в глазах его бился жадный восторг от вечной неразгаданности жизни. Неразгаданности, в которой каждый новый день — не похож на другие.