Трупоукладчик [Сергей Валяев] (fb2) читать постранично, страница - 5

— Ага. — И спросила с иронией: — Желаете стих? Белый?

— Желаю.

— «То ль я под деревом душистым стою, осыпана лепестками, то ль в канцелярии Небесной встряхнул ангел-хранитель дырокол…»

— Ангел-хранитель, — хмыкнул я. — Твои стихи, Марго?

— Не понравились?

— Я этого не говорил.

— Моей подруги, а что? — наступала.

— Хорошо. Ничего не имею против твоей подруги и её стихов. Белых, осторожно проговорил, боясь, что меня укусят за локоть. — И прошу: давай на «ты», пожалуйста.

— А вы, ты… сочинял? — горячилась девушка. Наверное, ей было обидно за подругу. В собственном лице.

— Сочинял, — отшутился я. — В возрасте десяти лет. Потом бросил.

— Ну и например? — на девочку явно действовала весна: румянец алел на юнкоровских щеках, темные зрачки расширились, как у тухляка — человек, не умеющий употреблять наркотики.

Я пожал плечами и, изобразив поэта-глашатая, пробасил:

— «Мас хиляю — зырю кент, а за ним петляет мент. Сбоку два, — кричу. Кирюха! Бог послал, валит рябуха. Завалились в шарабан и рванулись мы на бан. Ночь фартовая была, отвалили два угла…» Ну и так далее.

— Класс! — изумилась девушка. — Это по какой фене? Уркаганской?

— Научно-популярная феня, — не согласился я. Что было недалеко от истины. — Желаете перевод?

— Желаю.

— На общедоступном языке это звучит примерно так: «Я гуляю, вижу друга, за которым следит милиционер. Подаю ему сигнал об опасности, но тут подъезжает такси, на котором мы едем на вокзал. Ночь удачная была, украли два чемодана…». И так далее.

— Нет, это не звучит, — засмеялась Рита, хлопая в ладоши. — Мало экспрессии. «Мас хиляю — зырю кент…» Вот это звучит! Музыка. Но научной ли интеллигенции? — и хитро-хитро глянула на меня.

— Ее, её арго, — не сдавался я.

Тогда Маргарита прочитала мне лекцию о том, что в России с восемнадцатого века существовали особые жаргоны: тарабарский; офеней торговцев в разнос (коробейников); экзотические жаргоны чумаков, нищих, конокрадов, контюжников, проституток; и вообще жаргон присущ многим профессиям: морякам, водителям, военным, врачам, инженерам, художникам, актерам и проч. Я уже хотел признаться, в каком НИИ изучал блатную музыку, да лекция и наш спор закончились. Мы подошли к старенькому зданию университета.

В садике на гранитном постаменте восседал Михайло Ломоносов, всматривающийся в невидимую и загадочную глубину Российской земли. Под памятником чирикал студенческий люд. Наше появление с корзинками в руках у ограды не осталось без внимания. Рита пользовалась очевидным успехом у полуобморочных недорослей, согбенных под грузом учебного процесса, голода и трынь-травы, то бишь слабеньких наркотиков.

— Ау, Ритуля! Маргоша! Ур-р-ра! Пирожки! Сел на пенек — и съел пирожок! Адамов, не шали, пирожки уйдут. Риточка, мы с тобой! И пирожками!

Я почувствовал себя лишним на празднике молодой жизни. Да ещё с этой холерной корзинкой: с ней я, должно, походил на областного грибника.

Я передал корзинку девушке:

— Голодному коллективу. Кстати, какая учеба в праздник? Или это посиделки с умным человеком? — кивнул на памятник.

— О, у нас конференция! — горячо воскликнула Рита.

— Что у вас?

— Встреча! С самой скандальной журналисткой в мире…

— И кто же это такая?

— Лариса Б. Борс! Класс! Во! Вы газеты читаете?

М-да. Кажется, сегодня меня лю этом уже спрашивали. Ну, не читаю я газеты. Не читаю. Значит что — не гражданин своего отечества?

— Странно, её все знают, — проговорила девушка.

— Кроме меня, — развел руками.

— А пойдем на конференцию, — радостно предложила Маргарита. — Будет интересно.

Право, мне хотелось продолжить знакомство с той, которая понравилась, да, во-первых, вовсю чавкали промокшие шузы, то есть башмаки, а во-вторых, в качестве кого я буду выступать среди молоденького табуна? В качестве заезженного мерина? Нет, только не это. Домой-домой, к родному овсу.

— Как-нибудь в другой раз, — пообещал я, понимая, что этот день нельзя будет вернуть никогда. Этот день. Никогда.

Рита хотела переубедить меня: я ещё нужен обществу, но нам помешали голодные вопли со стороны «Михайла Ломоносова».

Мы поспешно и невнятно попрощались. До лучших, сытых времен. И я отправился в стойло. Менять обувь. И образ жизни.

Через несколько дней я обустраивал родное деревенское поместье в Коровино. Отощавший пес Педро, любитель местных сучек Хуанит, встретил меня враждебно, как народ эпохи реформ. Но был подкуплен тушенкой. Я имею в виду собаку, конечно.

Все работы решил закончить к Первомаю, славному празднику всех угнетенных масс. Почему именно к этой дате? Не знаю. Видимо, я был как все, и любил выполнять планы к дате. Любой.

С энтузиазмом взялся за работу. И скоро почувствовал себя именно мерином. На последнем издыхании.

Проблема возникла, когда я попытался заняться строительством. То есть тоже решил перестроить свое мелкочастное хозяйство. Процесс пошел плохо, как и в молодой