Девушки нашего полка [Анатолий Денисович Баяндин] (fb2) читать постранично, страница - 5

смычком к одной из струн, он то подтягивает, то ослабляет ее. Звук получается монотонный, с оттенком грусти, но приятный и даже трогательный. Так читала Лида.

«…Ведь от меня уходила женщина, несколько лет бывшая спутницей моей жизни, женщина, чье теплое гибкое тело прижималось к моему, чье дыхание в долгие ночи сливалось с моим; и ничто во мне не шевельнулось, я не возмутился, не пытался завоевать ее снова…»

Не закончив, Лида вдруг отбросила книгу и, ни на кого не глядя, ушла в соседнюю комнату. Скрипнул топчан, и мы услышали приглушенный стон.

— Дура Лидка! — сказала Катя Беленькая и, взяв книгу, стала читать дальше.

Но ее уже никто не слушал. За Лидой ушла и Нина.

— Что с тобой, Лидунчик? Ну, перестань же. Успокойся. Хочешь, дам люминал? Хочешь? Ты просто устала и тебе надо поспать, — слышали мы Нинин голос.

— Оставьте меня, ничего мне не надо! — отрезала Лида, и опять жалобно скрипнул топчан.

Девушки смотрели на груды картофельных очистков и молчали. Даже Толька присмирел и больше уже не наклонялся к уху Марийки. Передовая постукивала разрывами гранат, Мин, снарядов. Удары ветра рвали байковые одеяла, висевшие на окнах. Мы молчали. Катя Беленькая первая нарушила молчание.

— Ерунда все тут, — листая книгу, проговорила она.

Марийка насторожилась.

— Почему, Катюша, ерунда?

— Разве настоящая любовь такая? Одна пошлость тут. Постельная лирика.

Марийка, собирая кожурки в кучу, незаметно зевнула и как бы ненароком обронила:

— Для тебя, может, и ерунда, а для других, как видишь, нет, не ерунда.

Вера чуть заметно улыбалась. Санитарки Зоя и Люба, сидевшие за дальним концом стола, придвинулись к Кате и попросили ее читать дальше.

— Читайте сами, а мне на дежурство пора. — Она отодвинула скамейку, встала. — И все же я не согласилась бы на такую любовь. Даже здесь, на фронте.

Ей никто не ответил, и Катя, накинув шинель, вышла. Марийка пожала плечами, беззвучно рассмеялась.

— До чего же все мы невинные ангелочки! — И, нахмурив брови, добавила: — Только после войны никто этому не поверит. Одно слово, фронтовички! — Ребром ладони Марийка смахнула со стола крошки и, встретившись со мной глазами, покраснела.

Надо было спешить в батальон. Попрощавшись с девушками, мы вышли. За нами вышла Вера Берестнева.

— Вы в первое хозяйство? — спросила она меня.

Я ответил утвердительно.

— Нам по пути, — сказала Вера. — Идемте!

Толька остался в полку, а мы с Верой пошли на передовую. Над нами посвистывали пули, угрожающе рыкали снаряды. Но со мной рядом шла девушка, первая девушка за два с половиной года войны, с которой мы были вдвоем в такой ночи и не знали, как начать разговор…

Все это я вспоминаю сейчас в стационаре, уставившись на плюшевый от инея квадрат окна. Подо мной поскрипывает топчан, как тогда под Лидой, девушкой с какой-то тайной на сердце. Как и тогда, Марийка слушает настойчивый шепоток мужчины и, вероятно, так же улыбается и краснеет, пожимая узкими плечами с серебристыми погончиками на темно-зеленой диагоналевой гимнастерке.

Целую неделю я валяюсь в стационаре санроты. Целую неделю Марийка и Нина ухаживают за мной. Когда поступают раненые, обе они целыми ночами не смыкают глаз. Мы со старшим лейтенантом поочередно дежурим то с Марийкой, то с Ниной, потому что сменить их некому. Мне все равно, с кем из них дежурить, но напарник мой охотнее идет на дежурство Нины.

И тогда я долго слышу сдержанный смех девушки и торопливый шепот Дерябина. О чем они шепчутся, меня не интересует. Пусть себе шепчутся. Только обидно за Витьку Верейкина, который любит Нину. Теперь он в госпитале.

Сегодня весь стационар переезжает на новое место, поближе к полку, который, по рассказам раненых, находится уже от нас в восьмидесяти километрах. Неплохой рывок за неделю по зимнему бездорожью!

Ездовые и санитарки — Люба и Зоя — укладывают в повозки последние вещи, и мы трогаемся. Острый ветер гонит сухой, колючий снег, сбивает на дорогу стрельчатые гребни сугробов. Я и Марийка идем далеко впереди обоза.

С каждым часом расстояние между нами и обозом все больше увеличивается. Завьюжило. Белесая кутерьма заплясала вокруг, засыпая нас хлесткой снежной пылью.

Мы то проваливаемся по колено, то снова выбираемся на дорогу.

— Ну как? — кричу я Марийке.

Она пытается улыбнуться. Но я вижу, что она замерзает. Легкая шинелишка и сапожки не спасают ее от стужи.

Через несколько минут она уже не может ответить. Я срываю с нее перчатки домашней вязки и растираю закоченевшие руки.

— Лучше? Идем!

Марийка кивает головой, но продолжает стоять. Вижу по ней: замерзли ноги. Я стою перед ней и не знаю, что делать. Мне-то, уральцу, что? Мне такие вьюги нипочем. А вот она…

— Андрюша…

Щеки Марийки вспыхивают жаром. Я вижу: что-то она хочет сказать, но стыдится.

Вспомнился сорок второй год на Волге. На трамвайной линии в луже крови лежит девушка-санитарка и ревет. Я и мой приятель