Семидесятые (Записки максималиста) [Марк Александрович Поповский] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Поповский Марк Семидесятые (Записки максималиста)
Тысяча девятьсот семидесятые чумные годы… Мыслящие люди изгонялись из активной жизни. Или уходили, кто как мог и умел. Кто в прикладные сферы, в науку с сидением в библиотеках, кто в любовь, кто в запой, кто в петлю. Кого сажали, кого ложили (в психушку), кого выгоняли из отечества насильно, кто сам отряхивал прах с ног своих. И все-таки самый густой поток изгнанников катился не на Запад и не на Восток, а как бы завихрялся водоворотом, замыкаясь в самом себе. Внутренняя эмиграция. Духовное подполье."Московские новости", март 1990
ОТ АВТОРА
Это — дневник. Личный дневник московского литератора, которому в начале семидесятых годов исполнилось пятьдесят. Все, что вы прочитаете в нем, представляло собой каждодневный разговор автора с самим собой. Что-либо скрывать в таком разговоре резона не было. Разве что имена других собеседников, чтобы в случае чего не подводить их. К сожалению, сегодня не всегда удается расшифровать то там, то здесь мелькающие на страницах дневника инициалы. Все чистая правда, разумеется, в том виде, в каком она виделась десятилетия назад. Из сегодняшнего далека я вижу, что нарушаю историческую оценку, которую давала и дает тем годам московская интеллигенция. Большинство левонастроенных литераторов моего поколения видят как наиболее радостные для себя годы шестидесятые, эпоху публичных протестов, писем «наверх», эпоху "Нового мира" и чтения стихов у подножия памятника Маяковскому. Семидесятые, наоборот, почитаются временем крушения надежд. Я на поэтическо-политические сборища не ходил, писем почти не подписывал, и хотя помогал диссидентам, всегда считал их деятельность безнадежной. Жизнь моя профессиональная и общественная достигла, наоборот, самого большого накала именно в семидесятые, когда писались самые главные для меня книги, совершались самые важные встречи и находки.[1] Когда власти начали наступление на либералов, я не собирался ни эмигрировать, ни менять свои политические симпатии и антипатии. То была, может статься, наиболее опасная позиция. В любую минуту можно было ожидать запрета на печатание в журналах, запрета книг, принятых в издательствах, атаки "компетентных органов". Дневник в этих условиях становился единственным другом, которому и выплакаться можно было в случае нужды, на страницах которого случалось подчас и выругаться. В течение многих лет я вел двойное существование. Оставаясь членом Союза писателей, публикуя очерки в газете «Правда», разъезжая по стране с командировочными удостоверениями почтенных советских и партийных учреждений, я тайно делал собственное, по тогдашним представлениям противозаконное дело: я собирал материалы к биографиям людей, подвергшихся преследованиям. К началу семидесятых завершена была вчерне первая подлинная биография академика Николая Вавилова (1887–1943). Для нее удалось отыскать уникальные документы из архива КГБ, получить свидетельства от людей, сидевших с великим биологом в камере смертников. Затем началась работа над биографией еще одного мученика, блестящего ученого-медика, хирурга и одновременно епископа русской православной церкви В. Ф. Войно-Ясенецкого, принявшего в монашестве имя Луки. Вместе с тем, чтобы прокормить семью, мне приходилось писать очерки и книги, пригодные для печати. Звонила помощник (Минздрав СССР) Петровского Б. В., которому я 17 декабря оставил рукопись своей книги "Рецепт на бессмертие". Рукопись была запрещена начальником отдела внедрения новых лекарств Минздрава Бабаяном Н. Единственное утешение состоит в том, что за 25 лет, с тех пор как я занимаюсь литературным делом, из дома в Рахмановском переулке пять раз вычищали Бабаянов всех мастей и рангов. Авось дождусь и шестого…8 января
Получил предложение от завотделом науки «Правды» написать статью "В жизни и в книге", где на примере нескольких книг о людях науки поразмыслить о том, достоверный ли образ ученого возникает на страницах, вышедших за последнее время книг.9 января
Работаю над III-й главой очерка об эстонском хирурге Сеппо. Условное название очерка "Доцент Арнольд Сеппо в трех измерениях". Три измерения это высота нравственного уровня, ширина (широта) натуры и глубина научных идей. Хочу показать нераздельность всех этих «измерений» в делах настоящего исследователя. Сеппо мне очень симпатичен своей непреклонностью. Прислал новогоднее поздравление с эпиграфом из Бетховена: "Кто хорошо и правдиво поступает, тот может терпеть и несправедливости за это" (из письма). К этому Сеппо добавляет: "В этой классической истине сказано все, что нас с Вами ожидает". Невеселое предсказание…10 января
Сегодня отправил завотделом очерка "Сибирских огней" Виталию Ивановичу Зеленскому письмо: "Получил из редакции "Сибирских огней" верстку, на которой типографским шрифтом обозначено мое имя. Но я отказываюсь признать это сочинение своим. Год назад я оставил Вам научно-художественный очерк «Народ-целитель» объемом 68 страниц. Теперь же передо мной некая популярная статейка объемом около листа, содержащая лишь клочья и обрывки моих мыслей. Многие места вообще заменены безграмотным пересказом, в ряде мест мне навязаны чуждые для меня выводы. Такого безграмотного и, не побоюсь сказать, наглого «редактирования» я не упомню за всю свою жизнь, хотя и занимаюсь литературным делом 25 лет… Конечно, не может быть и речи о том, чтобы я разрешил публиковать свою работу в таком виде. Я автор более десятка книг, и мне нельзя позорить себя подобными публикациями, так что выбирайте одно из двух: либо публикуйте то, что я Вам оставил (можно и с некоторыми сокращениями), или как можно скорее вышлите оба экземпляра моей работы. Я не сомневаюсь, что в самое ближайшее время смогу опубликовать свой очерк в журнале, где уважают труд писателя". Тут все верно, кроме того, что меня никогда так не «редактировали». И похлеще бывало. Неуважение к литератору — стиль современной прессы. В театре на Таганке смотрели с Лилей «Галилей» Брехта. Отличный спектакль, подчеркнуто современный. Непременно перечитать пьесу. Важные мысли о долге ученого. Как гром ударил диалог: Ученик Галилея: Несчастная страна, лишенная героев… Галилей: Несчастна та страна, которая нуждается в героях.13 января
В Москву приехал вызванный на Ученый Совет Минздрава СССР Арнольд Сеппо. Вернувшись после заседания в гостиницу, он позвонил мне и первые его слова были: — России не нужны ученые, не нужна наука. Вот уже 15 лет изобретает этот человек великолепные вещи. Он совершил теоретический и практический переворот в травматологии: научился создавать живые суставы! Наша страна взяла международные патенты на его изобретения не только в медицине, но и в машиностроении. А медицинские канцелярии ничего не делают, чтобы дать идеям этого ученого хоть какое-нибудь продвижение за пределы маленькой таллиннской больницы «Тынисмяэ». Очередное решение Ученого Медицинского Совета опять оставило все в области добрых пожеланий. Сеппо нужен институт, кафедра, но хотя о делах его знают везде, до ЦК включительно, не видно и намека на признание, а главное — на распространение его идей. 13-го я весь вечер провел в гостинице у Сеппо. Говорили о его работах. Прелестный человек, остроумный, веселый. Остроумны его идеи, его конструкции. Это высшее достоинство научного открытия остроумие.15 января
Выступление на заводе. Это мое обычное выступление от Бюро пропаганды Союза писателей. Проходная, Красный уголок в цехе. Обеденный перерыв. Люди в черных халатах и спецовках, в основном молодые. Начинается с того, что я объявляю тему — о совести. Молодая рыжеволосая красавица с ходу парирует: "А кому она сегодня нужна, эта совесть? С ней не проживешь!.." Начинаю рассказывать о важности нравственного ингредиента в хирургии, селекции, в науке вообще. С огромным усилием заставляю рабочих слушать. Меньше теоретических рассуждений, больше берущих за душу примеров (Вавилов Лысенко). Постепенно вижу, что люди заинтересовались. Как гвоздь, несколько раз вгоняю обобщение — без нравственности нет нормальных человеческих отношений, нет прогресса. Слушают хорошо. Но когда кончаю, начинают рассказывать (в основном женщины), как много несправедливости вокруг. Вот и Лысенко не выгнали, живет-поживает, а Вавилов-то в могиле. Трудно говорить с людьми, не отделяющими общий философский тезис от частных обстоятельств собственной судьбы. Ушел с завода очень утомленный, как будто выдержал какой-то лютый натиск. Очевидно, это от того, что интуитивно чувствовал противодействие зала, слушателей. Противодействие, в котором много горькой правды.16 января
Сегодня приехал в Дом творчества в Голицыно. Лиля меня провожала. Старый, дряхлый, в чем-то жалкий дом, где живут старые больные писатели, потому что здесь жить дешевле и спокойнее, чем в Переделкино или в Малеевке. Этот дом полон для меня воспоминаний. Начиная от самых давних (1934), когда я мальчиком жил здесь с отцом и с отвращением учил древнееврейский язык (отцовская причуда), и кончая зимой 1966-го, когда в крещенский мороз сюда впервые приехала ко мне Лиля. Завтра ровно пять лет с тех пор. И мы снова будем в той же первой комнате… И все-таки я люблю этот дом. Тут писали талантливье книги, тут нищенски доживала свой век Марина Цветаева, тут арестовывали, подслушивали, дружили, любили…17 января
Все-таки я отправил в "Сибирские огни" выправленную верстку очерка "Зеленая аптека" (Народ-целитель). Два дня вписывал и вычеркивал, так что в конце концов верстка потеряла сколько-нибудь приличный вид. Скорее всего, в Новосибирске ее бросят в корзину. Это стало традицией: я не узнаю своих очерков после набора. Приходится вести борьбу за каждую строку. Это вечное колебание между честью ("пропадите вы все пропадом с вашей публикацией!") и хлебом ("а что мы будем есть через месяц?"). Единственное утешение, что пока мы еще не голодали (хотя и задолжали немало), и никакой гнусности я еще своим именем не подписал…18 января
25 лет занимаюсь я литературным трудом и 20 из них — пишу очерки о людях науки. Не однообразная ли у меня работа? Ну, еще один хирург, еще один селекционер. Кому это нужно, в конце концов? Тем более, что герои мои очень редко занимают генеральские должности, и, как правило, не имеют академических чинов. Нет, я думаю, что это не скучное и не безразличное чтение для читателя. Он встречает на страницах моих книг людей напряженной духовной жизни, людей, ведущих жестокую борьбу за новое. В этой борьбе проблемы совести, нравственности вырастают до уровня пробного камня жизни. Нравственные поражения для многих оказывались смертельными, а других ранили. Менялись герои, менялся и я. В прошлом меня привлекали спокойные победители, а теперь все чаще избираю для книг упрямых спорщиков, даже неудачников. Ведь в науке вчерашний неудачник то и дело оказывается классиком…20 января
…Когда сто лет назад председатель Царского Комитета по печати Михаил Лонгинов пытался запретить издание Дарвина в России, то Алексей Константинович Толстой написал ему целое стихотворное послание. Есть там такие слова: "…У науки нрав не робкий/ Не заткнешь ее, пожалуй,/ Ты своей дрянною пробкой". Лонгинов Дарвина не запретил, хотя и прочитал. Но академик, запрещающий книгу писателя, не читая ее, — такого не бывало даже в николаевской России. Впрочем, в старые-то времена академики брезговали исполнять грязную работу цензоров.21 января
Маленький, сутулый, совершенно седой человек с марлевой повязкой на мертвом глазу. Тихая речь, деликатные, скромные жесты. И только огромный черный глаз с задранной бровью, и распахнутый ворот вылинявшей рубашки обнажают его подлинный неуемный характер. Это Иосиф Абрамович Раппопорт. Раппопорт — единственный, кто не покаялся на печально знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Мы познакомились с ним вчера на радио. Устроила свидание Алла Хлавиа, которая знает, как мне хочется писать об этом человеке и как он упорно, железно, отвратительно скромен. Разведчик времен войны, увешанный орденами и представленный к званию Героя Сов. Союза (которое не получил, как говорят, только из-за своего еврейского происхождения), он дважды, в 1957 и 1964 гг., назван Нобелевским комитетом в качестве достойного лауреата. Когда мы возвращались в его машине из радиокомитета (он довез меня до метро), И. А. сказал, что первый раз он узнал о предложении Нобелевского комитета через много месяцев от случайных людей. А второй раз власти хотели, чтобы он принял премию, но прежде ему предложили снова вступить в партию, откуда он был исключен по настоянию Лысенко в 1949 году. Раппопорт отказался. И вот творец идеи химического мутагенеза, идеи, которая сегодня уже дала десятки ценных сортов культурных растений (на Западе, т. к. у нас этот метод очень мало распространен), кутается в жалкое пальтецо и надевает на седую голову какой-то допотопный блин. Вид у него почти нищенский. Что это? Бедность или крайняя форма аскетизма, порождение все той же скромности? Он поразил меня еще вот чем. Прочитав мою рукопись о Вавилове, этот бескомпромиссный борец за правду, стал возражать против резкой оценки поведения академика Комарова и Сергея Вавилова. Смысл возражения сводился к тому, что "надо войти в положение человека при диктатуре". Я напомнил ему его собственное поведение при диктатуре, но он махнул рукой: к себе должны быть одни требования, к другим — другие. Раппопорт не хочет, чтобы я о нем писал. Вернее, он вообще не желает быть объектом какого бы то ни было внимания посторонних. У него своя теория популяризации науки. Общество переполнено информацией. Неучи и полузнайки, порожденные этим потоком сведений, более опасные субъекты, чем безграмотные мужики прошлого.23 января
Закончил читать книгу Н. Эйдельмана о декабристе Мих. Лунине (ЖЗЛ, 1970). Умная и грустная книга. Радует большой и добросовестный труд автора-историка. Но сильнее — раздумья о неизменной судьбе российского интеллигента. Он всегда стремится сохранить правду о своем времени для истории. Отсюда — подпольные издания, «Колокол», Самиздат. Он жестоко расплачивается за свой донкихотский историзм. Всегда. Но, очевидно, есть в этой идее что-то вечное, святое. От Радищева и Новикова, через Лунина и Герцена, через подпольщиков Народной воли (Вера Фигнер с ее книгой) дошло это губительное и вместе с тем неудержимое стремление к Замятину, Платонову, Булгакову, а потом к Пастернаку, Анне Андреевне Ахматовой, к Солженицыну. Историческим долгом живет весь Самиздат — понять, сохранить, не забыть…27 января
Сегодня ночью возникла идея соединить очерки об эпидемиологе Исаеве, хирурге Сеппо и пока еще не написанный очерк о генетике Раппопорте в одну книгу "Скверный характер". Характеры у всех троих действительно плохие. Но именно такие характеры творят науку и сохраняют чистоту человеческой натуры. Такую книгу не совестно было бы и «Совпису» предложить. Но согласится ли Раппопорт позировать? Никто из моих героев лучше него для этого трио не подходит.30 января
Говорили с редактором Викторией Сергеевной Мальт о «юбилейном» к моему 50-летию однотомнике. Решили просить 35 печатных листов для переиздания романа о Хавкине, книги о Вавилове[2] и очерка об Исаеве. Это было бы посильно, но боюсь, что ничего из этого не выйдет. Особенно опасаюсь за роман.2 февраля
Идут последние страницы очерка об эстонском хирурге Арнольде Сеппо. Очень сжился я с моим милым героем. Хочется рассказывать еще и еще (материалов много), но объем журнального очерка заставляет сдерживаться. Но не в этом беда, а в том, что опять полуправда. Нет борьбы Сеппо за признание, нет травли, которой он исподтишка подвергается вот уже полтора десятка лет. Нет, конечно, подлинного осмысления его личности как личности трагической. Он слишком талантлив, слишком независим и слишком хорошо понимает ценность того, что несет людям. Ему не может быть места среди академиков и генералов этого мира. «Нестандартен» — гласит вердикт общества, и я, историк, останавливаю перо вторично, боясь выдать редакторам правду о нестандартности героя. Если редактор узнает эту правду — лежать моему очерку в корзине. Так создается история…3 февраля
Прочитал «Мысли» Паскаля — надо готовиться к работе над книгой о Войно-Ясенецком. Закончил очерк. Вечером до смерти захотелось в Москву. Ли не ожидала меня. Обрадовалась. Приятный вечер дома — справедливое воздаяние за две с половиной недели в Голицыне. Письмо из журнала «Простор»: многострадальный очерк о творцах эры антибиотиков снова вернулся ко мне. Письмо зам. главного редактора Галины Васильевны Черноголовиной очень любезно "старались опубликовать, но не смогли". Письмо из Томска. Университет не может, увы, пригласить меня для выступлений. Скоро буду издавать "Собрание отказов" — их накопилась за последний год солидная пачка.4 февраля. Голицыно
Утром приехала сестра сидящего в лагере поэта-диссидента Ю. Г. Галанскова и еще какая-то женщина (очевидно, его жена) Аида. Стали они рассказывать мне о своей поездке в лагерную больницу. Галанскову 32 года, у него язва двенадцатиперстной кишки. Сильные непрерывные боли. Страдает так, что ни о чем не может говорить. Хотя они чуть ли не год ожидали свидания, но должны были уехать из лагеря раньше, чем окончится срок встречи. Он болеет непрерывно. В прошлом году пролежал в больнице 156 дней. Пьет новокаин и соду в огромных количествах. Лечение — атропин и инъекции витамина В-12. От операции отказывается. Сестра говорит о низком уровне хирургической помощи в лагере и отсутствии диетического питания. Она просит меня обратиться в Медицинский отдел МВД с тем, чтобы привлечь внимание к болезни брата. Очевидно, при таком состоянии, как сейчас, у него действительно может очень легко произойти прободение. Лагерь в 60 километрах от больницы. Езда на тряском автобусе доведет в этом случае больного до гибели. Сестра говорит о брате очень нежно. Производит впечатление полуинтеллигентной девушки. Очень бедная одежда. Жена (?) — поэтесса. Лицо аскетическое, одухотворенное, хотя и некрасивое. Галанскова я никогда не видел, но симптомы язвы знаю хорошо. Жаль парня, который на тюремном питании, конечно, либо умрет, либо станет калекой.5 февраля
Сегодня в начале третьего беседовал с Евгенией Карловной Шах, инспектором медслужбы МВД (Петровка, 38). Е. К. - довольно сохранившаяся дама лет 50, красиво одетая и холеная. Встретила меня сдержанно. Но когда я изложил ей свою позицию — медик и автор книг о медиках, я пекусь лишь о том, чтобы врачи исполняли свой долг, а общество уважало бы своих врачей; в деле Галанскова я вижу лишь тяжело больного, которому надо оказать радикальную помощь, — она отмякла, очень хвалила медслужбу МВД и даже рекомендовала мне побывать в лагерях, чтобы увидеть, как самоотверженно несут свою службу врачи. Главная трудность их работы — непонимание осажденными (ее произношение) благородных целей медперсонала. Не стал с ней спорить. Да и о чем спорить — по счастью, не знаю пока достоинств медслужбы, подведомственной доктору Шах. Попросил ее (и она согласилась) запросить врачей учреждения ЖХ 385/33 (Мордовская АССР, Теньгушевский район, пос. Барашево) о нынешнем состоянии больного Галанскова, с тем чтобы через две недели мы могли бы встретиться и обсудить все с ней. Во время беседы Евгения Карловна потребовала, чтобы ей принесли «Дело» Ю. Г. и показала мне, что в нем множество запросов из иностранных посольств, от общественных организаций и т. д. Такое беспокойство иностранцев кажется Е. К. излишним и неуместным. Я еще раз подтвердил ей, что в юридическую и общественную сторону дела не вхожу, а прошу лишь о радикальной помощи для больного. На том и порешили.7 февраля
Получил в подарок книгу Д. Самойлова «Дни». Это моя мечта. Самойлов лучший, вероятно, из современных русских поэтов. Мой ровесник, а выпускает только третью книжку… В стихотворении "Пестель, поэт и Анна" — почти пушкинская строка. По забавному стечению обстоятельств, когда я решил идти хлопотать за Юрия Галанскова и Ли заволновалась, мне в руки попало стихотворение Самойлова:11 февраля
Купил книгу стихов В. Берестова "Зимние звезды". Нравится. Особенно прелестна эпиграмма:13 февраля
Работал над редактурой рукописи о Н. И. Вавилове.[3] Вписываю большие куски. Снова испытываю тот трепет, ту радость, которую эта книга доставила мне в минувшие годы.15 февраля
От сотрудника журнала "Наука и религия" Камила Икрамова услыхал такой полулегендарный рассказ. Когда Сталин собрал в конце 1942 года иерархов русской православной церкви, он спросил их, что правительство может для них сделать. Недавно выпущенные из тюрьмы иерархи замахали руками: им ничего не надо от Богом поставленного главы правительства. Сталин твердо заявил, что надо им многое, в том числе духовная академия, семинария и, конечно, "Журнал Московской Патриархии". Он тут же распорядился, чтобы журнал открыли, передав его редакции денежные и бумажные фонды журнала «Безбожник». Затем Сталин стал развивать мысль о том, что поскольку церковь от государства отделена и им, церковникам, неудобно будет ходить в ЦК, то нужен орган, который стоял бы между церковью и государством. Такой орган — Комитет по делам русской православной церкви — вождь и предложил иерархам. "Во главе Комитета мы поставим тов. Карпова, знаете его?" Иерархи знали начальника отдела НКВД по борьбе с религией и церковью: Карпов бросал их все эти годы в тюрьмы и лагеря. Церковники замолвили было словечко о том, что Карпов их гонитель, но тов. Сталин, нисколько не смутившись, сказал, что раньше партия поручала тов. Карпову преследовать церковь, и тов. Карпов выполнял это поручение. А теперь партия поручает ему охранять церковь и ее деятелей, и он будет охранять.19 февраля
Еду на 3–4 дня в Ленинград за письмами Войно-Ясенецкого и навестить "маму".[4] Ленинград. Мамочка мне рада. Я — тоже. Гуляли, толковали, вспоминали прошлое и ушедших. Всегда с почтением вспоминаю ее Роберта. С него пошел и я как личность мыслящая. Убили человека незаурядного, может быть, даже талантливого и по уму, и по воле. Был у проф. Михаила Валентиновича Войно-Ясенецкого. Хождение к детям моего будущего героя для меня — мука. Все трое сыновей — профессора и одновременно жирные, самовлюбленные и трусливые свиньи. Боятся меня, боятся сказать слово, дать мне лишнюю бумажку, лишнее письмо, фотографию. Трижды приезжал к Михаилу и только однажды получил пачку писем. На этот раз мне выдана новая порция и снова на короткий срок. Они, конечно, отца не любили и памятью его не дорожат. Зная историю их детства и юности, понять их могу, но как-то не хочется. Дело в том, что Владыка Лука своим упорным «поповством» изрядно усложнил жизнь своих детей. Многие годы пробыли они детьми "врага народа". Но затем тот же отец, во время и после войны, став лауреатом Сталинской премии по медицине, осыпал своих потомков заботами и протекцией. Одного сына закрепил возле академика И. Орбели в Ленинграде, другому устроил службу в институте академика Филатова в Одессе. Не знаю уж, какие личные способности проявили эти профессора, но страх и подозрительность сохранили они на всю свою жизнь.22 февраля. Ленинград
29 лет назад, 22 февраля 1942 г. был арестован мой школьный товарищ Роберт Радомысльский. Через три дня его не стало. Мама-Люба как будто спокойнее в этом году воспринимает трагическую дату. Годы ослабили боль. Но и тогда, в голодном блокированном Ленинграде, узнав от секретаря военного трибунала о расстреле сына, она пошла на работу в аптеку, целый день проверяла рецепты, не ошиблась ни разу и только поздно вечером вернулась в свой пустой дом, чтобы рыдать и звать своего дорогого Рубушку. Сила оглушающего удара была в тот момент так сильна, что мать не могла до конца осознать — сына уже нет. Расстреляли, когда ему не исполнилось и 20-ти.24 февраля
Мои очерки прошлых лет грешат крикливостью, восторженностью (неуместной) и наклонностью всюду устремить свой указующий перст. Я тоже не избежал каленой печати эпохи. Нас всегда стращали «объективизмом». Хотя именно «объективизм» — наиболее верный угол зрения на любые события и особенно на развитие личности. Надо (для того, чтобы написать полную правду об ученом) стать на позицию экзистенциализма. Сартр вслед за Кьеркегором говорит о том, что "существование предшествует сущности". Сначала просто человек с его душевным и умственным миром, а потом этот человек свободной воли делает себя в обществе, в государстве.25 февраля
Был в медицинском управлении НКВД у Евг. Карловны Шах, читал заключение медкомиссии о Галанскове от 10 февраля. Потом советовался с доктором Варшавским Виктором Иосифовичем. Говорит, что такое состояние в обычных условиях можно было бы излечить амбулаторно дробными дозами пищи, лекарствами и диетой. Но в лагерных условиях самое лучшее — оперировать, у Галанскова — острые боли в экстрогастральной области и напротив желчного пузыря. Все признаки язвы двенадцатиперстной кишки, изменение луковицы. Просил Шах направить его на операцию в Ленинград, где у них больница. Она обещала это сделать, если он даст письменное согласие. Ответ будет через 10 дней. Разговор состоялся дружелюбный, спокойный. Список медикаментов, которыми якобы лечат больного, занимал в официальной бумаге полторы строки — явная липа. В ЦДЛ состоялся доклад генетика проф. Николая Владимировича Тимофеева-Рессовского. После доклада я отвел его в сторону и между нами состоялся следующий разговор: — Скажите, Николай Владимирович, когда и как Вы попали в Германию? — Меня отправил туда учиться мой учитель профессор Кольцов. Это было в 1925 году. Вернулся я в 1945-м. — А раньше Вы не хотели вернуться? — Хотел еще в начале 30-х годов, когда к власти в Германии пришел Гитлер. Но меня предупредили, что и дома меня ждет тюрьма, а может быть кое-что и похуже. — Кто предупредил? — Кольцов и Николай Иванович Вавилов. Вавилов передал мне это устно в конце 1936 года, когда американец Меллер ехал из Ленинграда в Испанию через Берлин. А Кольцов позднее, через шведов. — Значит, к 1936 году Николай Иванович уже понимал, что именно происходит в стране? — Он это понял раньше, еще в 1934-м. Тимофееву-Рессовскому сейчас 72 года. Вернулся он на родину в арестантском вагоне, после вступления в Берлин советских войск. Рослый, красивый, даже вальяжный. Говорит хорошо, значительно используя огромный научный материал. До прошлого года его генетическая лаборатория в Обнинске (Институт медицинской радиологии) была одним из самых серьезных научных центров, но ее разогнали, а Т-Р. отправили на пенсию.28 февраля
Говорил о свободе воли с коллегой Валентином Дмитриевичем Ивановым.[5] Он слушал как-то вяло, а потом достал с полки толстую книгу и прочитал: "…Не отстраняйте Бога — Он един над всеми именами — от участия во всех больших и малых делах… Отвергнув небо, люди потребуют от самих себя всезнания и всемогущества. Будут наказывать самих себя за незнание и немощность. Они озлятся и сломаются под непосильной тяжестью… Люди будут требовать предвидения и наказывать за неумение предвидеть. Будут казнить за неурожай. Хотя земледелец вовремя положил зерно в землю, но не случится дождя. Будут награждать нерадивых, чьи поля обветрились самосевом с прошлой жатвы и орошены тучами, принесенными будто бы праздным ветром". "Откуда эти слова?" — спросил я. Оказалось, что Иванов держит в руках собственную книгу "Русь великая". И почему-то именно в эту минуту я заметил у него в углу икону Божьей Матери и подумал, что, пожалуй, В. Д. верующий. Вообще встречи последнего времени все чаще сталкивают меня с теми, кто верит или хочет верить. Позавчера был у меня 33-летний писатель из Ленинграда, умный образованный человек И. Е. Почти весь вечер он говорил об истории религиозных споров, и чувствовалось, что для него это не просто история. А вчера — беседа с пожилым инженером — верующим, который для собственного удовольствия рисует портреты архиереев. В остальное время он обучает студентов резанью металла. Мысли о Боге, о религии, думается мне, охватывают сейчас все большие группы населения. Об этом же со ссылкой на социологов из ЦК ВЛКСМ, говорил на совещании в Комитете по печати Захарченко. "Не отстраняйте Бога…" А может быть, В. Д. Иванов и прав. Скорее всего — да.1 марта
Интеллигентный врачебный дом. Хозяева меломаны, книголюбы, ценители хорошей кухни и заграничных поездок. Дом, где хранятся прижизненные издания Пушкина и редкие записи иностранных музыкальных светил. Дом, где бывает интеллектуальная элита, где знают, кто такой Анатолий Максимович Гольдберг и Владимир Набоков. Всем был бы хорош дом, но… хозяева евреи. Где-то за умными и скептическими разговорами, вольными анекдотами таится страх. Жизнь прекрасна, но неустойчива. И вот сегодня разговор с мадам. Она ненавидит евреев, которые рвутся в Израиль. Это спекулянты, они спекулируют на своей якобы любви к той родине. Родина здесь, только здесь. И мы обязаны жить здесь. Там ничего хорошего нет. Зашлют в кибуц — наш колхоз покажется раем. И вообще, Израиль — полуфашистское государство. Какое они имеют право представлять всех евреев на всем земном шаре? Если из страны нашей нельзя выезжать и вы считаете, что это незаконно, — боритесь против этого беззакония вообще, а не для одних евреев. Татары крымские, это верно, они жертвы. А евреи-сионисты не имеют права на особое положение для себя. И в заключение главный довод: эта выездная шумиха бросает тень на нас, нас из-за них подозревают в нелояльности…2 марта
Закончил вторую редакцию рукописи "Беда и вина академика Вавилова". Внес большой кусок о взаимоотношениях с властями в 1924–1934 гг. Переделал всю почти последнюю главу, добавил эпизод с памятником. Надо еще написать послесловие и объяснить суть трагической вины Вавилова. У меня сложилось впечатление, что он страдал тем же пороком, что и многие современные ученые — отсутствием гражданственности, непониманием того, насколько жестоко и грубо попираются его человеческие права. При всем великолепии вавиловского нравственного лица — непонимание или нежелание понимать свое положение вело к некоему пороку во всем его поведении. Жить с постоянным чувством попираемой личности — невыносимо. Он пытался работать, не думая о политике, о своем жалком, зависимом положении, об отвратительных чиновниках, которые год от года все наглее давили его и его дело. Протестовать или искать иной путь для себя может лишь человек, ощущающий себя гражданином. Совершенно ясно, что гражданственность в душе этого гиганта мысли и воли так и не созрела.6 марта
Солнечный день с легким морозом. Едем с Ли в Переделкино. Обычный переделкинский «винегрет»: прелестно изукрашенная патриаршья церковь, рядом дом старых большевиков и их кладбище с ровными рядами одинаковых могил, тут же три сосны над Борисом Леонидовичем Пастернаком и два одинаковых куста над Корнеем Чуковским и его женой. К этим могилам постоянный поток посетителей. Пастернак, которого при жизни знали немногие, стал народным поэтом, пройдя через ад издевательств на краю своего земного бытия. Если писать его биографию, то еще неизвестно, где бы прошла кульминация его жизни. Возможно, она — в его страдальческой кончине. Встретили на дорожке возле Дома творчества поэтессу Сильву Капутикян. Ей лет за пятьдесят сильно, но она по-прежнему совмещает в своем облике величественность с женственностью. Зашли к ней в комнату: изящная спиртовка для «восточного» кофе, на которой она как-то очень плавно и домовито приготовила нам две чашечки чудного напитка. Пить его из серебряных черненых кованых чашек — двойное удовольствие. Подарила нам свою книгу "Караваны еще в пути", описание ее поездок по Ближнему Востоку, по армянским колониям. Разговор любезный, даже дружеский, и все-таки она не близка мне. Национальный дух — ее главное содержание. Легко ей живется. Рада, что разрешили поставить в Ереване памятник жертвам резни 1915 года. "Дайте нам Арарат и больше ничего не нужно". Такова ее немудреная программа. Просто и удобно. Моя коллега, пожилая женщина, поймав меня в ЦДЛ, стала выспрашивать, действительно ли на предстоящем XXIV съезде партии будут реабилитировать Сталина. Об этом все говорят, это всех живо интересует. Я ответил, что не верю в полную реабилитацию. Об этом не сумеют договориться.11 марта
Зарубежное радио сообщает о смерти Галанскова.[6] Неужели мы опоздали?! Е. К. Шах все еще на мои телефонные звонки отвечает, что вопрос об операции согласовывается. Послал Шах письмо-напоминание. Галанскова я никогда не видел, но у меня такое чувство, что я его знаю, я почти испытываю его физические и душевные страдания. Много о нем думаю.13 марта
Надумали с Ли «встряхнуться» — едем в Переяславль. Ей развлечение, мне — поиски людей, знавших д-ра Войно-Ясенецкого с 1910 по 1917 годы, когда он был там зав. больницей. Автобусом в одну сторону 2–3 часа. Поездка получилась очень удачной. Много гуляли по городу. В музее нашли отчеты Переяславской больницы 1912–1915 годов, издававшиеся Войно-Ясенецким. Главный эпизод поездки — посещение Елизаветы Никаноровны Кокиной в селе Щелканка — няни в доме В-Я. Елизавета Никаноровна живет в чистенькой квартирке в финском домике на краю леса. Войдя в дом, я подал ей фото В-Я. и его жены. "Ой, батюшки, барин! А это барыня! Как вылитая…" закричала хозяйка с нескрываемой радостью. Е. Н. - бодрая, жизнерадостная старуха (77 лет), очень эмоциональная (и всплакнуть успела, и посмеяться с нами), и неглупая. Ее рассказ о быте и нравах семьи доктора В-Я. очень полезен для меня. С глубоким уважением и любовью вспоминает дом, где с ней, деревенской девчонкой, говорили на «вы», где работа была легкой ("Самовар поставить к 8 для барина, а барыня с детками завтракать встают к одиннадцати…"), а плата хорошая. Когда няня Е. Н. родила вне брака, Анна Васильевна Войно-Ясенецкая не стала ее ругать, а наоборот, взяла к себе с ребенком. С хозяевами поехала она в Ташкент, где жила до начала 1918 года, хватив уже разрухи и разлада, которые сопровождали революцию. Бывший дворник Переяславской больницы Горбунов никаких сведений не дал. Ничего интересного не сказал и один из первых Переяславских партийных функционеров (организатор местного ЧК и комсомола) Дьяков. Теперь он на покое и смотрит передачи, взирая на экран новейшего телевизора. А в свое время был здесь грозой. Тычет мне в руки портреты членов первой партячейки и первого райсовета. Никого не осталось в живых. Всех поубивали в 30-х годах. Объяснить ему, что он и его дружки — творцы эры беззакония, которая их же и пожрала — бесполезное дело. Мой собеседник, имея образование в объеме приходского училища, был за годы советской власти начальником политотдела МТС ("Вы знаете сельское хозяйство?" — "А чего там было знать?.."), начальником связи Ярославской области ("Вы связист?" — "Да, я в 1913 году поступил работать в почтовую контору"), секретарем райкома, председателем райисполкома… Кто исчислит вред, нанесенный этим милым, свежим старичком у телевизора? Спрашиваю: — Вы довольны делом своих рук? Вы ЭТОГО хотели, когда делали революцию? Вот этого, того, что сейчас видите вокруг? — Да, этого мы и хотели, — говорит с легким сердцем этот персональный пенсионер областного значения.17 марта
Чистый переулок, 5. Московская Патриархия. Меня принимает во флигельке управляющий канцелярией о. Владимир Елховский. Ему 75, но несмотря на грузность, старик выглядит очень прочным, живые темные глаза на жирном отечном лице, два клока седых волос по сторонам подбородка. Голос громкий и богатый интонациями. Никакого поповства или елейности. Оказывается, о. Владимир (он говорит об этом не без юмора) окончил филологический факультет Московского университета, академию им. Фрунзе и духовную семинарию. Сын священника из Переяславля, он участвовал в трех войнах и окончил последнюю войну в чине подполковника. Его рассказ о его «устройстве» в Патриархию в 1946 году — типичный рассказ человека, ищущего теплое место, ни слова о Боге, о религии. При всем том о. Владимир чем-то привлекателен. Не ханжа, видно, что не противник Бахуса и веселой шутки. Говорили с ним о Войно-Ясенецком, которого он знал в Переяславле в юности, но походя о. Владимир успел сказать, что Загорская Духовная академия — «липа», там учатся неучи, богословия не знают (философии и богословия не преподают), что церковная теологическая мысль застряла на уровне середины XIX века. Листая альбом с фотографиями епископов, он непочтительно бросает: "Пустыня!" Из епископов и митрополитов одобрительно говорил лишь об Антонии Лондонском и всея Зап. Европы. Но это мы и сами знаем. Почтения не проявлял мой собеседник и к Патриархии. Рассказывал, как в 1960 году Совет по делам русской православной церкви буквально вынудил у Синода принятие неканонического решения о том, что все хозяйственные вопросы в приходах впредь будут решать назначенные городскими райсоветами двадцатки из мирян. Через год Совет принудил подписать этот беззаконный акт Патриарха Алексия. А вскоре затем Алексий собрал епископальный Собор и тот проштамповал решение, отнимающее у церкви право быть хозяйкой в собственном доме. Только 8 человек протестовали. Один из них был арх. Лука (Войно-Ясенецкий).19 марта
Выступление в мужском общежитии ЗИЛа. 16-этажный домина рядом с Южным портом. 900 парней, в основном, недавно окончившие службу в армии, заполняют 2-, 3- и 4-комнатные квартиры этого дома. В каждой комнате 2–3 койки. На столиках — учебники и кучи детективов. На стенах — хорошенькие девушки из иллюстрированных журналов. Парни, в основном, деревенские. Это их жизненный путь: из одной казармы в другую. Рядом такой же 16-этажный дом для девушек. Бывшие солдаты женятся на подружках из соседнего дома и основывают в Чертанове или еще где-нибудь квартирку — где дух казармы смешивается с духом мещанских картинок и пуфиков. Телевизор и детская кроватка дополняют картину. Слушали меня хорошо, благодарили, приглашали приходить еще. Одна беда: никто из трех десятков присутствующих — возраст 24–27 лет, образование среднее — никогда не слыхал имен Пастера, Мечникова, не говоря уже о современных академиках.20 марта
Прочитал I том "Истории русской церковной смуты" Левитина и Шаврова (Самиздат, 1963). Очень хорошо написанная, богатая материалами (документами) книга. Совершенно ясно, что та обстановка гонений, арестов, ограблений церкви в первые годы советской власти, неизбежно должна была привести к а) озверению одних и б) низкопоклонству и подхалимству других деятелей церкви. "Живая церковь" — вариант б), а Патриарх Тихон — вариант а). Рассказывается о предательском характере живоцерковников, которые не только публично поддерживали расстрелы, производимые ревтрибуналами по обвинению церкви в укрытии ценностей, но и сами доносили на своих идейных противников. Левитин и Шавров показали, что подлинным режиссером всей этой грязной истории был соответствующий отдел ЦК, во главе с неким Тучковым. Тучков сочувствовал законно избранному Патриарху Тихону (как он потом признавался), но поддерживал живоцерковников ради политических целей. "Живая церковь" благословляла разграбление церковного имущества.28 марта
Умер Владимир Михайлович Померанцев. Имя его памятно всем, кто любит и знает отечественную литературу. Он — зачинатель новой публицистики, нового литературоведения. Нового — в смысле послесталинского. Его статья "Об искренности в литературе" прогремела как взрыв в болоте в 1954 году. Он был сам предельно искренним и чистым человеком, хорошим товарищем и интеллигентом с ног до головы. Бывший прокурор и офицер, он испортил себе карьеру тотчас как только понял, что ЭТА карьера не для него. И ему ответили ненавистью, которая сопровождала его полтора десятка лет до самой могилы. Он умер от инфаркта, услыхав от замдиректора изд-ва"Сов. писатель" Карповой, что его книга, уже претерпевшая немало бед, не идет в набор, а посылается на новое чтение. Последний знак нерасположения явлен был уже покойному писателю: Союз писателей отказал родным и друзьям в праве провести панихиду в здании ЦДЛ. Иерархическая машина Союза писателей знает кто есть кто.29 марта
Яркий солнечный полдень. Сидим с Любой Кабо на скамейке во дворе крематория. Поодаль стоит группа коллег, пришедших по тому же делу: Вася Аксенов, Камил Икрамов, Алла Гербер, Илья Крупник и др. Пришли попрощаться с Владимиром Михайловичем Померанцевым. — В такую погоду не хочется никого хоронить, — вздыхает Люба. — И вообще, что-то наскучило мне это занятие. Действительно, наскучило. Мы то и дело встречаемся на похоронах хороших людей. Больно и страшно смотреть, как тает круг "людей 1956 года". Но вот и автобус с гробом. Вдруг оказывается, что проститься пришло много самого неожиданного народа. Начинается панихида. Ее открывает функционер СП, пьянчуга, не вылезающий из ресторанов ЦДЛ, Крючкин. Он произносит речь о герое, борце; о войне. Все звучит как слова о другом человеке. Потом говорит редактор издательства "Сов. писатель". Оказывается, покойный выпускал свои книги в их издательстве, и хотя иногда эти книги проходили с трудом, издательство любило Померанцева, а Померанцев обожал издательство. И наконец самое главное: директор издательства Лесючевский просил Левина передать всем собравшимся, что он жалеет о том, что не может присутствовать на панихиде, но заверяет всех собравшихся, что книга прекрасных рассказов Владимира Михайловича непременно увидит свет. Ах, как жаль, что Владимир Михайлович не увидит ее своими глазами! От этих лживых охов и вздохов не остается и следа, когда от имени друзей выступает Гриша Свирский. "Все мы друзья Владимира Михайловича с того небезызвестного дня, когда вышла его знаменитая статья "Об искренности в литературе". Она стала для всего лучшего в нашей литературе настоящим знамением. Книги Померанцева проходили через издательство с мукой. И смерть его вызвана телефонным звонком из издательства (Гриша хотел назвать фамилию Карповой, но вдова сделала ему знак, и он обошел фамилию издателя-убийцы). В. М. до конца дней оставался борцом, борцом за несчастных, несправедливо осужденных. К нему шли и идут сотни писем обиженных. И он готов был вступиться за каждого, несправедливо оскорбленного и осужденного. Гриша видел в доме Померанцева людей, которые, едва выйдя из лагеря, спешили пожать руку своему спасителю. Таких людей — отстаивающих каждого обиженного, осталось всего два-три человека: Медынский, Четунова — вот и весь список. Померанцев — жертва и вместе с тем герой нашего времени". Крючкин страшно испугался. Заказанный ему «театр» провалился. Стараясь хоть как-нибудь спасти положение, он снова взял слово, чтобы крикнуть что-то о склочниках, которые готовы заводить скандал где угодно и по какой угодно причине. "Нет, — провизжал Крючкин, — Померанцев не жертва, он герой!.." На том мы и распрощались с беднягой Владимиром Михайловичем, человеком хорошим, добрым и честным. На чьей-то панихиде мы еще встретимся? "Вечерняя Москва" отказалась дать некролог по поводу смерти Померанцева. Главный редактор Индурский посоветовался в верхах и там сказали, что в день открытия партийного съезда нельзя пятнать газету некрологами. Утром, 30 марта, был у инспектора медицинского отдела МВД Евгении Карловны Шах. Снова толковали о здоровьи Галанскова. Его из больницы отправили обратно в лагерь, хотя сам врач сказал сестре Галанскова, что состояние больного тяжелое и радикальную помощь ему может дать только операция. Е. К. Шах подала мне бумажку, помеченную 25 марта. Зам. нач. Потьменских (Мордовских) лагерей сообщает нач. мед. отдела МВД, что Галансков отказывается от хирургического вмешательства, опасаясь тяжести операции. Снова твержу, что он не хочет оперироваться в дрянной больничке, где лежит, но согласился ехать в Ленинград. В ответ — истеричный крик: "Мы не станем их развозить по стране, на это и денег нет. Если бы Вы знали, за кого заступаетесь, — давно отступились бы от него!"4 апреля
Газета «Эдази» (Тарту) возвращает мне очерк о хирурге Арнольде Сеппо. Чиновник «объясняет»: "Персональный вопрос о Сеппо несколько раз стоял на повестке дня в партбюро университета. Окончилось это дело его исключением из рядов партии… Согласитесь, что тартусцам сейчас трудно было бы воспринять очерк о нем так, как это Вами написано…"6 апреля
Директор института русского языка АН СССР Филин сказал своим сотрудникам, что те, кто когда-либо выражал недовольство линией партии (подписывали письма), должны публично покаяться, иначе им не позволят защищать диссертации, их не будут переаттестовывать и пускать за границу.14 апреля
Вернулся из Тамбова, где за четыре дня опросил 12 человек о жизни в этом городе (1944–1946 гг.) Войно-Ясенецкого. Беседовал и с верующими, с деятелями церкви, и со здешними медиками. Рассказ бывшего начальника Тамбовского Облздрава Артема Сергеевича Гаспаряна обнажил ту двойную игру, которую Сталин вел с церковью в годы войны. С одной стороны, наркомздрав Третьяков звонил Гаспаряну, чтобы тот наилучшим образом принял хирурга-архиерея Войно-Ясенецкого и организовал ему быт. А с другой — из Обкома звонят Облздраву: "Что там за поп приехал, и почему вы ему особое питание устраиваете?" Особенно эффектен эпизод, когда на совещание хирургов входит в рясе с крестом Войно-Ясенецкий и садится в первом ряду. Председательствующий, полковник м/с, нач. МЭП Савонько знает, что по программе конференции предстоит доклад проф. В-Я.; и так как проф. пришел с крестом и в рясе, Савонько шепчет Гаспаряну: "Доклад надо снять". Между ними в президиуме начинается легкая «война», в результате Гаспарян берет слово и объявляет доклад В-Я. А через час после великолепного доклада, вызвавшего аплодисменты, облздрава вызывают в Обком: "Что вы там за контрреволюцию разводите?" Спасает Гаспаряна от исключения из партии только телеграмма Сталина, который приветствует Войно-Ясенецкого с присуждением Сталинской премии.18 апреля
Христос воскрес! Сегодня пасхальное воскресенье. Если даже правы те, кто утверждает, что никакого Христа не существовало, то нельзя не признать, что перед нами восхитительная сказка, поэтическая и благородная. А философия Евангелия — вершина нравственной мудрости. За две тысячи лет мир ничего не придумал выше в плане нравственности и теории общежития. Утром с семьей С. гуляли по окрестностям. Вышли в лес, к Москве-реке. Солнце, бодрящий весенний воздух, беготня и смех детей (у С. их двое). Одна беда: куда ни пойдешь — везде высокие дощатые заборы правительственных дач. Господ еще нет, они приедут летом, но лакеи уже тут. Один такой лакей с револьвером на поясе пытался задержать нас, когда мы шли вдоль берега к Троице-Лыковской церкви (ее золотой купол был нашим маяком во время прогулки). "Здесь нельзя ходить!" Мы не вступили на территорию дачи (помилуй, Бог!), но даже и рядом проходить нельзя, ведь у господ здесь своя купальня, своя лодочная станция. За рекой — Серебряный Бор, место отдыха масс. Но те, что за забором, с массами смешиваться не любят.20 апреля
Получил вести, что Солженицын много работает. Его роман "Август 14-го" разослан первочитателям со специальным письменным предуведомлением автора, в котором Солженицын просит никому не давать читать рукопись и запрещает ее копировать и передавать в Самиздат. По замечаниям первочитателей он уже переработал десять глав. Такое трудолюбие и отзывчивость на взгляды читателей весьма привлекательны. К сожалению, Александр Исаевич не всегда радует своим поведением и взглядами. Религиозный писатель А. Э. Краснов-Левитин, человек, отсидевший за свои религиозные убеждения многие годы в лагерях и тюрьмах, рассказывает. Он пришел просить А. И., чтобы тот выступил с письмом в защиту недавно арестованного "за политику" Буковского. Солженицын ответил, что считает писание писем делом, не достигающим цели. Его письмо, озаглавленное "Так мы живем", сыграло свою роль в освобождении из психушки Жореса Медведева. Но, подписывая все новые и новые письма, человек приводит свое имя к полной инфляции. "А Сахаров?!" — воскликнул Краснов-Левитин. И услышал спокойный голос А. И.: "Подпись Сахарова уже давно ничего в общественном смысле не весит". О себе А. И. сказал без лишней скромности, что его дело "на века". И вообще выразился в том смысле, что люди индивидуального творчества создают более долговечные ценности, нежели те, кто пытается действовать скопом.21 апреля
Из шуток нового времени: "Что лучше, иметь близких родственников на Дальнем Востоке или дальних родственников на Ближнем?" Провинциальный хирург, бывавший у меня в доме, прислал мне подарок два тома Гамсуна, сборник рассказов Камю и книжечку Моруа «Париж». Почему он может приобрести эти книги в Караганде, а я не могу достать их в столице? Торговля книгами, как и торговля другими товарами, давно превратилась в фикцию. Торговли нет, есть распределение. На прилавках магазинов — мусор, который никому не нужен. Всякая же хорошая книга либо продается из-под полы спекулянтами, либо распределяется среди высокопоставленных чиновников посредством специальных бланков-заказов.26 апреля
Моя коллега, женщина лет сорока, жалуется на 18-летнего сына, студента. Парень по отцу — еврей (по паспорту русский). Все его мысли вот уже три года сосредоточены на отъезде в Израиль, учит иврит. Мать без ума любит сына, кроме того, он единственный внук у трех или четырех бабушек и любимый племянник многих теток. Мать расспрашивала меня, насколько реален выпуск такого юноши за границу. Я сказал ей, что она имеет право не дать согласия на его выезд. Но она сказала, что не может отказать в согласии, т. к. не знает, где он будет счастливее. А вдруг — там… Эта проблема — выезд части евреев в Израиль — обернется трагедией еще для многих семей. Семьи раскалываются не только по национальному признаку, но и просто по складу характера, по строю души.27 апреля
Дал редакторше ответы на полсотни вопросов цензора. Редакторша отправилась «туда» и вернулась грустная. У цензора есть еще вопросы. Почему же он не дал их с самого начала? Они носят политический характер, а о таких вопросах цензор докладывает начальству, а не редактору. Напряженно думаю, какая еще осталась «крамола» в моей несчастной книжке, из которой редактор выдрала, кажется, абсолютно все (нет, не протестующие!) мысли-сомнения, мысли-недоумения и вообще мысли.28 апреля
Встреча с акад. Леонтовичем Михаилом Александровичем. Вовек не видать бы мне этого знаменитого физика (в Большой Советской Энциклопедии о нем понаписано строк 25, с портретом), если бы не познакомила нас инспектор медотдела МВД Шах. Осердясь на меня за мои хлопоты о заключенном Галанскове, ткнула она пальцем в «Дело» и заорала: "Вот еще один лезет не в свое дело!" Это было письмо академика Леонтовича министру внутренних дел. Ответ академику, составленный все той же Шах, гласил, что у Галанскова ремиссия и он выписан на работу. Еще одна ложь. Не добившись ничего от мадам Шах, решил я познакомиться со своим товарищем по несчастью, позвонил Леонтовичу. Он пригласил приехать к нему домой. Дом неподалеку от института им. Курчатова, один из тех добротных «академических», какие строили при Сталине для высокопоставленных технократов. Просторная, но какая-то запущенная, лишенная женского присмотра квартира. Мебель громоздкая и обшарпанная, которая считалась очень модной в 40-х годах. Окна без занавесей. Старая обувь валяется в кабинете академика и в прихожей. Лыжи, рюкзаки. Обстановка удивительно простая. Сам — худой, спортивного вида (я бы сказал — предельно узкий, в фигуральном смысле слова) человек. Принял любезно, живо беседовал, очень прост, демократичен. Простая домашняя, без претензий, одежда. Речь очень ясная, точная. Весь без какой-либо аффектации. Договорились идти вместе к министру и просить, чтобы Галанскова все-таки прооперировали. Потом заговорили о судьбах науки. Он рассказал, как пытались повторить лысенковскую сессию в 1949 году в физике. Все шло к разгрому физики на идеологической основе. Д-р Штамм позвонил Берии, и тот сказал "Отставить, это мешает решению проблемы", и физики были спасены от идеологической чистки. «Проблема» касалась атомной бомбы и других атомных дел. Но самая интересная для меня часть разговора относилась к Сергею Ивановичу Вавилову. Леонтович с ним дружил. С. И. рассказал о своих разысканиях о Лавуазье. Оказывается, к Лавуазье как директору Парижской Академии наук несколько раз попадали работы по химии и физике, написанные неким доктором Маратом. Статьи были, по словам С. И., «патологические», т. е. завиральные, и Лавуазье их со всей твердостью ученого изничтожал. Когда же совершилась Великая революция, неудачливый химик, но радикальный революционер Марат припомнил откупщику Лавуазье свой бывший позор. Сергей Иванович говорил Леонтовичу, что видит аналогию этой истории в судьбе своего брата. Роль Марата сыграл на этот раз Лысенко. На мой вопрос о том, зачем Сергей Вавилов согласился стать президентом АН СССР, Леонтович ответил, что, вероятно, С. И. руководствовался той же идеей, что чаще всего толкает ученых на подлости, — он надеялся улучшить положение своего института. В связи с этим Леонтович рассказал, как два года назад в «Nature» появилась статья видного английского физика о том, как в СССР подбирают ученых для поездки на Международные конгрессы, как не пускают самых талантливых и т. д. И вдруг совершенно неизвестно почему на эту правдивую статью ответил советский академик Энгельгардт, который вопреки реальности стал утверждать, что все, кто желает ехать на конгрессы — едут. Леонтович развел руками — зачем Энгельгардту такие статьи? Очевидно, для того же — поправить свои дела… Леонтович понравился мне прежде всего простотой и естественностью. Когда я спросил его, хочет ли он походатайствовать за Галанскова, он нисколько не удивился и как о чем-то само собой разумеющемся сказал: — Это надо сделать. Мы, люди, имеющие хоть какой-то вес, должны исполнять в стране роль Красного Креста (он вспомнил при этом, как жена Горького Е. Пешкова в первые годы революции осуществляла ту же функцию).29 апреля
Сын академика и академик М. Леонтович в разговоре о коллективных действиях интеллигенции занимает сугубо академическую позицию. "А Вы думаете, это было хорошо, когда сотня лучших профессоров Московского университета покинула свои кафедры в знак протеста против беззаконий Министра Кассо (1911 г.)?" — "А чем же плохо?" — недоуменно спросил я, всю жизнь считавший этот акт вершиной объединенных усилий научной интеллигенции. "Да, но уровень физики при этом в Московском университете пал до самого низкого уровня. — ответил мой собеседник. — Я поступал в университет в 1919 и помню, что физики там почти не было". Вот еще и такие аргументы есть у российского ученого…30 апреля
Был приглашен для беседы к бывшему главному редактору журнала "Московская патриархия" Анатолию Васильевичу Ведерникову. Невысокого роста, очень суетливый господин с бородкой лопаточкой, лет около 70, встретил меня радушно и, в подтверждение того, что православные празднуют Пасху до самой Троицы, стал поить и обильно угощать. О Войно-Ясенецком, кроме общих оценок, я не узнал ничего, а о самом Ведерникове кое-что узнал. Человек он умный, образованный (филолог, преподавал историю религиозно-философской мысли в Академии несколько лет). Но, как и у большинства людей этого круга и поколения, хребет у него гибок. Тем не менее показал несколько книг русских философов религиозного толка, изданных за границей: Бердяев, Булгаков, Франк. Сказал среди прочего, что русская философская школа, в основном, развивалась после революции евреями. Жена Ведерникова — еврейка и, кажется, он юдофил. Знак времени — преследуемые подают друг другу руку. Ведерников повторил рассказ о встрече трех митрополитов (Сергий, Николай и Алексий) со Сталиным в 1942 году (см. запись 15 февраля), во время которой Сталин предложил создать в стране религиозный журнал, Академию, семинарию. По словам Ведерникова, когда старики заговорили о «курсах», Сталин недовольно фыркнул: "Вам надо вот с какого возраста учить детей", — сказал бывший семинарист, показав ладонью, с какого малого возраста следует обучать Закону Божьему. Митрополиты очень растрогались. Отсюда глубокая преданность церкви лично Сталину, через которого сбылась давняя мечта их о том, что Бог влагает в сердца властей заботу о своей церкви. Ведерников обещал посмотреть в архивах Патриархии, нет ли писем В-Я., и сообщил мне телефон человека, сидевшего с В-Я. в тюрьме. Этот сокамерник оказался братом афганского короля Амманулы. Теперь он сотрудник Института Востоковедения. Когда я сказал, что некоторые статьи арх. Луки в журнале "Московская Патриархия" 50-х годов мало чем отличались от статей в советских газетах времен холодной войны, Ведерников ответил, что виноват не арх. Лука, а чиновники из Комитета по делам русской православной церкви, которые не понимали и не принимали в статьях иной фразеологии. Все, что было написано по-другому — запрещалось, и он, Ведерников, в угоду властям, переписывал статьи В-Я. Ведерников подтвердил, что председатель Совета Карпов кричал на Патриарха. В частности, он орал Алексию в 1960 году: "Вы что, хотите нам новую буржуазию создать?!" Это говорилось по поводу больших доходов священников. После чего произошла передача всех активов церкви в руки мирян.1 мая
Цензор, молодая женщина, требует все новых и новых доказательств того, что я не лгун и не раскрываю своей книгой государственных тайн. Я каждый день таскаю в редакцию новые и новые книги, статьи. Пока редактор ходит увещевать цензоршу, я сижу в коридоре и волнуюсь. Вот уже 60 вопросов «снято» (т. е. удалось отбить), а сколько их еще будет? — Что это они пишут, Ваши авторы, что это они такое сочиняют, жалуется цензорша редакторше. — Сами себе же хуже делают… На вопросы редакторши она не отвечает. Просто стоит молча и делает вид, что вопроса нет. Это, очевидно, предписанная ей форма поведения.9 мая
Читаю Альбера Камю. Этот Нобелевский лауреат 50-х годов стал известен русскому читателю только на пороге 70-х годов, через 10 лет после своей смерти. Благословенная автомобильная катастрофа! Не будь ее, мы еще неизвестно сколько времени не прочитали бы «Чуму» и «Постороннего». А скольких еще великих писателей мы так и не знаем! О, смерть, возьми их скорее! Другого пути познакомиться с ними у нас нет. Живые всегда опасны…11 мая
Неожиданный гость — академик физик Михаил Александрович Леонтович. Когда он вошел в квартиру, Лиля спросила его, из города ли он. "Я сбежал с ученого Совета", — радостно ответил 69-летний академик и обдал хозяйку дома веселым светом своих совершенно детских голубых глаз. — А Совет продолжается? — спросила Лиля. — Да, они еще долго будут там сидеть! — столь же радостно объявил гость. После этого он с аппетитом выпил чай и с аппетитом же потолковал о разных проблемах. Одет Леонтович хуже любого работяги. Прост и общителен как и в прошлый раз. Ему у нас понравилось. Войдя, первым делом обежал все комнаты и, заметив, что у нас чисто и уютно, грустно заметил: "А у меня обратили внимание? Как нежилое помещение". Я думал, что он не замечает беспорядка и неуюта своего дома. Но возможно, что просто там некому дать уют этому милому младенцу с лицом, иссеченным морщинами. Рассказал об академике Сахарове. У Сахарова года два назад умерла жена. Дочь замужем, отделилась. Он живет с 13-летним сыном вдвоем. Обедают в кафе, хозяйства никакого нет. Академик сам стоит в очереди в «Гастрономе» (эти личные детали делают фигуру борца за гражданские права еще более привлекательной). Раньше Сахаров работал в секретном-пресекретном институте ("Там, где они делают эти свои ужасные штуки", — говорит Леонтович). Теперь — в институте ФИАН, где является старшим научным сотрудником. По словам Леонтовича, Сахаров — человек очень хороший. Его общественная деятельность объясняется тем, что "он ужаснулся, выпустив из бутылки джина". На вопрос, есть ли какая-нибудь научная отдача от огромных средств, вложенных в космические дела, Леонтович ответил, что научные расходы при этом не превышают одного процента от расходов военных. В космосе же у нас очень часты «проколы». Так, «Союз-10» должен был состыковаться с космической станцией «Салют», запущенной прежде (на ней установлены какие-то уникальные приборы, в том числе телескоп для астрономических наблюдений). Но стыковка не удалась, и «выстрел», стоящий миллионы рублей, прозвучал впустую, хотя газетная трепотня и превознесла полет как великое завоевание науки. Кстати, эта наша неудача, как в кривом зеркале отразилась в статье нашего американского корреспондента, который с явной радостью сообщил в газете, что в США не удался запуск ракеты, который обошелся налогоплательщикам во столько-то долларов. Со слов одного генерала, сказал Леонтович, еще недавно у нас были три фирмы, строящие ракеты. Одной руководил Челомей (как будто родственник Хрущева), второй еще кто-то и третьей, наиболее новаторской фирмой, руководит С. Королев. По словам того же генерала, Челомей работает на нас (на армию), Королев — на ТАСС (на пропаганду), а третья фирма — в унитаз. Леонтович поражает живостью и искренностью реакций и, вместе с тем, способностью вдруг как-то уйти в себя. Его духовная чистота и искренность ощущаются как некое душевное здоровье, которое присуще его природе, как другим присуще нездоровье. Лиля говорит, что ей грустно его наблюдать уникум. Умрут эти старые интеллигенты, и мир науки окончательно заселят узкие спецы и дельцы без проблеска гражданской мысли.12-17 мая
Мысль о том, чтобы собрать под одну обложку несколько портретов биографий ученых с плохим характером — начинает реализовываться. Речь идет о тех, чей характер дает им силы к творчеству и успешной реализации своих научных идей, а с другой стороны, делает жизнь носителя такого характера нелегкой. Ездил в Институт сахарной свеклы в Рамонь (под Воронежем), где живет один такой «зверь», селекционер, доктор сельскохозяйственных наук, Герой социалистического труда, академик ВАСХНИЛ и многих орденов кавалер Аведикт Лукьянович Мазлумов. Меня встретил рослый, хорошо сложенный человек в скромном сером костюме. Особенно хорошо вылеплена бритая наголо голова. Первое впечатление — мрачен, неконтактен. Но вот улыбнулся доверительно и стал говорить о себе. Абсолютная ясность мысли, оценок, чувств. Ясный человек. Рассказал о тяжелом нищем детстве, о пережитых унижениях, когда приходилось просить деньги на учение у богатого дяди. Добавляет: "Я ни у кого с тех пор ничего не прошу. И дочерей своих к тому же приучил". Вообще, это рассказ о сильном характере, который воспитался в трудах, бедности и который гордо замкнулся, зная цену себе и людям. В 1941 году, когда немцы подошли к Рамони, и сотрудники, подхватив свое барахло, кинулись к понтонному мосту через реку Воронеж, Мазлумов нагрузил телегу отборными семенами сахарной свеклы и попытался двинуться следом. Но на середине моста колесо застряло. Сзади напирали войска. Телега загородила им путь. "У, жидовская морда, нагрузил барахло, удираешь!" орали бегущие. Телегу решили сбросить в воду. В сутолоке порвался мешок и отборные семена потекли под копыта лошадей, под ноги людям. И тогда Мазлумов заплакал. Может быть, впервые в жизни. Увидел текущие семена и какой-то командир. Он остановил свою часть, и солдаты чуть ли не на руках вынесли злополучную телегу на другую сторону Воронежа. Так рассказывают…18 мая
Письмо от Эдит Луцкер. Несколько лет назад эта пожилая, но весьма энергичная нью-йоркская дама — историк, прочитав мою книгу о бактериологе Вл. Хавкине "Судьба доктора Хавкина", 1963 г., заинтересовалась героем. Она получила от нью-йоркского исторического общества несколько тысяч долларов и отправилась туда, куда я и помыслить не мог, — в Индию и в Израиль, где собрала огромный материал о Хавкине (о том, что архив Хавкина находится в Иерусалимском университете, я ей сам и сообщил), и вот теперь она рвется в СССР, чтобы собрать материалы о Хавкине в здешних архивах. Пишет, что приедет 9 августа и пробудет до 24 сентября. С 18 по 24 августа — конгресс по истории медицины. А до этого и после она собирается ездить по стране, искать архивы (Одесса, Ленинград и т. д.). Все это вздор. В год, когда антисемитские страсти достигли высшего накала, ехать в СССР искать материалы о еврее Хавкине — значит ничего не понимать в положении дел. Ей здесь ничего не дадут, никуда ее не пустят. Она просадит свои деньги в дорогах и сверхдорогих гостиницах «Интурист», но ей не позволят даже приблизиться к архивам. Живых свидетелей уже нет. Зачем же ехать? Говорил по телефону с секретарем будущего Конгресса по истории науки Володарским (Институт истории естествознания). Он откровенно сказал, что не представляет себе человека, который сегодня поставил бы свою подпись на бумаге, рекомендующей американку главному архивному управлению. Написал в США, пытаюсь убедить г-жу Луцкер не ехать в СССР.23 мая
Со мной подписали издательский договор на перевод с украинского книги В. Иваненко "Домик в море". Таким образом я как бы сравнялся с большинством наиболее талантливых наших прозаиков и поэтов. Они, как и я, большую часть времени заняты переводами бездарных творений провинциального (иноязычного) пера. Талант расходуется на публикацию бездарности. Талант порождает того, кто его же вытеснит на полках магазинов, библиотек. Что же мне обижаться, если Вас. Аксенов переводит казахский роман, а Инна Варламова — калмыков и монголов. Арестован и осужден на три года лагерей церковный писатель Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин. А. Э. - натура общественная, бурная, с обостренным чувством справедливости. Еврей, самозабвенно преданный христианству (православный), бедняк, спешащий на помощь ближнему, политический поднадзорный, занятый тем, как бы помочь заточенному в тюрьму товарищу. Литературный талант его со всей несомненностью выявляется в его трехтомных "Очерках по истории церковной смуты (20-е-50-е годы, XX век)". Отличный публицист, он стремится в этой книге убедить читателя не литературными и демагогическими фокусами, а строгими документами. В жизни А. Э. эпикуреец, добрейший человек. Семьи у него не было, жил один. По четвергам комнатка его, до крайности бедная, наполнялась молодежью. Пили мало, но спорили много. Спорили, как всегда, неистово и бестолково. Сам А. Э. был терпим в спорах, но молодые доходили до глупостей, крайностей. Что еще сказать? Добр, честен и потому в тюрьме.28 мая
Вадим и Леночка Меникеры уезжают в Израиль. Едут с двумя маленькими детьми. Все оформлено. 4 июня вылет. Мы сидим в их уже разоренной квартире, смотрим на их бодрые и усталые лица, и странная тревога овладевает нами. Это как смерть близких людей. Пока умирают чужие — сердце молчит. Но вот ударило совсем рядом. Эти люди навсегда уходят от нас. Между тем и этим миром нет общения, нет связи. Уже от одной этой мысли становится зябко. А потом начинаешь думать об их и своей судьбе. В маленькую воюющую страну можно ехать, очевидно, лишь таким молодым, тридцатилетним, имеющим реальные знания (он — экономист). Я совсем, начисто не вижу себя там. Я там не нужен ни себе, ни им. Русский литератор, публицист, кому и что нового я могу сказать? Да по чести, и не так велики мои способности, чтобы они могли заинтересовать мирового читателя. А главное — всеми корнями, всем духом своим чувствую себя здешним.29 мая
Магия цифр: в 1941 году, когда мне исполнилось 19, началась война; в 29 (1951) — родился мой сын, написан первый серьезный очерк о творце антибиотиков Игнатии Шиллере; в 39 лет (1961) родилась дочь, написана наиболее ценимая мною книга "Судьба доктора Хавкина". Сейчас, в свои 49, я стою опять перед каким-то важным событием. Удастся ли начать книгу о Войно-Ясенецком?* ДОБАВЛЕНИЕ, сделанное 20 лет СПУСТЯ. В возрасте 59 лет, после того как на Западе вышли четыре мои книги, в 1981 году я вынужден был пойти работать уборщиком мусора в нью-йоркскую страховую компанию. Сегодня, когда мне 69 лет (1991), выпустив на Западе уже 7 книг 12 изданиями на пяти языках, не имею за душой ничего, кроме жалкой пенсии. Только что хозяин русской газеты в Нью-Йорке ради экономии закрыл мою рубрику "Америка — наш дом". — М. П.
Последние комментарии
8 часов 37 минут назад
12 часов 45 минут назад
13 часов 2 минут назад
13 часов 23 минут назад
16 часов 4 минут назад
23 часов 28 минут назад