Цветные ветра [Всеволод Вячеславович Иванов] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (41) »
ИВАНОВ Всеволод. Цветные ветра. Повесть
I
Бей дрофу в голову! В крыло или в грудь ударишь — соскользнет пуля, и летит птица умирать в камыши. Забыл это Семен, промазал птицу. Рвет злобно нога его алый мышиный горошек, золотую куриную слепоту — нежные девичьи травы. Траву ли тут жалеть? В долине пахнет по-праздничному теплыми листьями. Сосна смолью течет с гор; небо камнем, как шарфом, обложено, и гудят в Чаган-Убинском урочище синие кедры. Идет, прихрамывает на одну ногу. На ногах бродни икры давят, тело трут в паху штаны, мокрые от пота, а до поселка четыре версты — Чаган-Убинское урочище надо еще перевалить. — Порох вздорожал — не найдешь, а дрофа — в тридцать фунтов. Бей дрофу в голову! — Кикимора! Заяц перед ним монгольский, зеленоглазый — та-лай, выскочил на дорогу, уши поднял, смотрит. Даже заяц-талай и тот понимает — дорог порох. Налево в синих камышах в сытом гоготе гуси. По привычке вскинул он ружье, пошел, но вспомнил, свернул на старую дорогу. — Бей дрофу в голову! И никогда так не случалось — сплутал он. Смотрит — мочажина тускло-синяя, болотина, из мочажины ударил в небо черныш-утец. — Тьфу ты, пропастина! Стал Семен свертывать на тропу, а тут перед грудью елань — поляна. На елани высокий, лилово-мшистый камень, а подле камня трое сидят. Еловую сухостоину жгут, на треножнике — чайник. В шинелях трое те, в грязных, оборванных. Лица мутные, земельно-синие, а глаз кипит беспокойно по небу, по травам, по камню. Смотрит — чужие, в его волости таких нет. Один высокий, длинный, как сосна, а лицо медно-желтое — спокойно, и только глаз как у всех… И будто затопилось радостью что внутри у Семена. Палец еле курок поднял. — Неужто, восподи?… Ане?… Они! На земле, подле костра, т-синие красногвардейские шапки. Винтовки к камню прислонены. Выбрал Семен которого потолще. Взял на этот раз под ухо. Верностно. Выстрелил. Пал красногвардеец, рукой прямо в костер, а двое других прыгнули в чащу. Не успел патрона сменить… Обождал Семен, с какой стороны валежник затрещит. Жук грозно валится с ветки на пенек. Чирок в мочажине крякнул. Не слыхать, куда бегут. Плюнул. — Лихоманка вас дери! Ну и одново хватит! Подобрал он винтовки, два узелка с бельем, книжку какую-то, а убитого за пояс оттянул от костра, прикрыл в кустах хвоей. Вышел по тропе в Чаган-Убинское урочище. Тяжело винтовки нести, но от радости — ничего, терпеть можно. — Вот те и мочажина, — сказал весело. “А главное, — подумалось еще злобно, — у дрофы перо серое, крепкое — пуля не берет, бить дрофу надо в голову, в глаз…”II
Пахло из огорода теплым назьмом. У плетня плескалась выше головы суровая, иззелена-синяя крапива. За плетнем стремительно разговаривали. Семен спустил винтовки передохнуть. Достал шелковый кисет. Женский голос спрашивал тревожно: — А кабы куда хоть, Листрат Ефимыч? Прямо сердце сгорело!… Попрекают, попрекают!… Роблю я плохо, што ли?… Низко отвечали назьмы: — Терпеть, должно, надо. Больше што я скажу? Я, Настасьюшка, много вер прошел, все бают: терпеть. Ну, терпеть так терпеть! Муравей вон терпит и, поди ты, мразь колючая, какие хоромины воздвигает! Встал Семен, раздвинул крапиву локтями. Поднимая голову над плетнем, сказал досадливо: — Батя, опять хороводишься тут?… Мочи с тобой нету, по волости всей послух… Наложниц завел, хахаль, едрена мышь! Калистрат Ефимыч, туго поглаживая твердую и прямую поясницу, не спеша отозвался: — А ты иди, иди… Отцу у те спрашиваться?… — Хороводиться удумал на старости лет-то! Срамота по народу на дом-то… Хахаль!… Угловато Семен взглянул на помятые гряды, на гладкие губы женщины. Выдвинув вперед острые локти, пошел. — Гряды перемнут, жеребцы!… Пёрся бы в чужой огород… Терпеть, грит, надо, а сам терпит, ишь?… Подавая винтовки, крикнул: — Батя! Домой иди — Каурку упречь надо, краснова я там подбил… — Соболя, што ль?… Остро млела в жару земля. Ползли запахи — сухие и тревожные. Грязно-синеватые бежали гряды. Колыхалась у Настасьи Максимовны твердая, порывистая грудь, словно бился под шеей подстреленный черныш-утец. Сизая, атласистая кофта. Капли крови по чернышу-птице — алые пуговицы. — Прям хоть шепотом говори, Настасьюшка! Ответила гладкими, мягкими, совсем девичьими губами Настасья Максимовна: — Шепотом-то… надо в ночь… И улыбнулась смертоносно, по-девичьи. Костлявый, впалый лоб у Калистрата Ефимыча, а тело широкое, тяжелое, — и длинна тяжелая впроседь борода. Пристально поглядел на ее гладкие и мягкие губы. Низко протягивая к земле огромные руки, оглянулся, сказав: — Ишь… И не понимала Настасья Максимовна — радоваться в плаче или плакать в радости?… А Семен в это время у старосты. В грязном и заплеванном поселковом, как всегда, мужики на что-то жаловались. Блестели Старостины веселые,- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (41) »
Последние комментарии
1 час 24 минут назад
5 часов 39 минут назад
7 часов 57 минут назад
9 часов 47 минут назад
15 часов 32 минут назад
15 часов 38 минут назад