Найду твой след [Уинифред Леннокс] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Уинифред Леннокс Найду твой след
Пролог
Дж. Раскорлей Перевод Г. Астанкевич
Думаешь, это ты нашел меня? Натали Даре не мигая смотрела на высокого широкоплечего мужчину, похожего на викинга из северной саги. Густые пшеничные волосы лениво шевелились под теплым ветерком, а глаза, самодовольно устремленные на нее, напоминали цветом летнее небо, безмятежно распростершееся над головой. На небе не было ни облачка, и Натали отметила: хороший знак для встречи. Бьорн Торнберг. Вот он, перед ней. Сколько раз за прошедшие годы она рисовала себе такую картину, расставаясь с уходящими годами, с мужчинами, которые появлялись в ее жизни, а потом исчезали не только из нее, но даже из памяти… Давно, очень давно, небо над головой не казалось Натали таким голубым и безоблачным, как сейчас. Пожалуй, с того, давнего, лета их первой встречи. Натали думала о Бьорне каждый день, даже не отдавая себе в том отчета. Но стоит ли удивляться, если рядом с ней изо дня в день росла его точная копия? Мира, дочь ее и Бьорна. Женский вариант потрясающего северного мужчины, в объятия которого Натали толкнула страсть в летнем знойном Париже. — Я нашел тебя. — В голосе Бьорна прозвучала неколебимая уверенность. Думаешь, это ты нашел меня? Но Натали ничего не сказала, лишь улыбнулась в ответ. Не стоит лишать мужчину уверенности в собственной победе.
Глава первая Мира — подарок миру
— Ми-ра! Ми-ра! — скандировала разгоряченная толпа, а Натали казалось, что это никогда не кончится. Она чувствовала, как ломит руки, как они ноют от напряжения, — уже второй час подряд она держала на руках малышку Миру, которая для своих шести месяцев слишком увесистая девочка. Голубые, с фиалковым оттенком глазенки изумленно таращились на людское море. Натали стояла на круглой сцене среди этого моря и казалась самой себе жертвой кораблекрушения, крепко вцепившейся в днище перевернутой посудины. — Ми-ра! Ми-ра! — не унималась возбужденная толпа, которую до столь сильного экстаза довели своими речами женщины из их организации. Особенно преуспела Агнес Морган, старшая подруга и наставница Натали. Сколько можно кричать? — подумала Натали, но быстро прогнала несвоевременную досаду. Она должна улыбаться, повыше подбрасывать Миру, она должна испытывать неизъяснимый восторг от того, что видит перед собой. Постеры с мордашкой Миры колыхались над толпой, женщины целовали их, словно ее дочь была для них святыней. Я обязана все это принять, отработать, твердила себе Натали, хотя уже сбилась со счета — сколько похожих встреч они с Мирой пережили. Причем не только в Соединенных Штатах. За последний месяц они объехали пол-Европы, а очень скоро им предстоит совершить бросок в Азию. Мира что-то кричала в ответ, словно понимала, что все эти страстные вопли и крики обращены к ней. Она давно отзывалась на свое имя, судя по всему оно ей нравилось, хотя девочка не могла знать, что на одном из славянских языков ее имя означает покой и благоденствие. Натали гордилась дочерью — большая, спокойная, она, похоже, лучше своей матери переносила бремя славы. Стоит поучиться у малышки, заметила себе Натали. — Мира с вами! — крикнула Натали, поднеся микрофон к губам. — Она только что сказала мне на ухо, что любит вас всех! Каждую из вас! Толпа взревела, в небо метнулись разноцветные шары, а Мира захлопала в ладоши. — Молодцы, девочки, — услышала она отчетливый шепот Агнес в наушнике, который скрывался под густыми темными волосами Натали. — Еще немного, и они раскроют свои кошельки. — В ухе Натали прохрипел низкий смех Агнес. — Наша организация почтет за счастье принять пожертвования ради мира на планете. Скажи им… Натали снова оглядела толпу, в глазах помутилось от пестроты красок и лиц. На стадионе городка Орландо, штат Флорида, где они проводили эту акцию, народу собралось больше, чем на недавнем хоккейном матче. Она вдруг подумала, что не такая уж нелепая мысль пришла ей в голову насчет кораблекрушения и собственного спасения. Она и на самом деле его потерпела, но Агнес Морган втащила ее на перевернутую лодку, спасая их вместе с Мирой. Натали тотчас почувствовала на лбу холодную испарину, стоило ей вспомнить то, что произошло больше года назад.— Агнес… Я… я… — Ты беременна, Натали. — Агнес жестом остановила ее лепет. — Я знаю, какой у тебя срок. И улыбнулась. Серые глаза смотрели внимательно, будто Агнес пыталась понять, что чувствует Натали. — Ты знаешь? — Натали открыла рот, который на бледном лице казался слишком красным от помады. Потом закрыла, губы сами собой сложились так, словно она собиралась заплакать. — Да, знаю. Это произошло в Париже, в Булонском лесу, в самом конце Марша мира. — Агнес говорила спокойно, как о чем-то обыденном. — Ты… знаешь, кто он? — Бьорн Торнберг. Швед. — Да… — Натали опустила голову, лицо ее густо покраснело. — Ты влюбилась в него? Или… — О, Агнес… Это… просто наваждение. — Натали подняла глаза на Агнес, темные, как антрацит, они блестели. — Едва я увидела его… это было еще в Лондоне, в самом начале марша, когда к нам присоединилось европейское крыло… Помнишь, в Гайд-парке? Тогда шел дождь, на соседней трибуне выступал мужчина с рыжей хромой собакой? Пса звали Рекс, я почему-то запомнила… Агнес кивнула. — Да. Он хотел пойти с нами, но только в том случае, если мы объявим себя защитниками бездомных животных. — Она усмехнулась. — Я сказала ему, что, защищая мир от угрозы атомной войны, мы защищаем и его пса. Но он заявил, что животных следует защищать от людей, и остался мокнуть в Гайд-парке. — Бьорна Торнберга я увидела в тот день, но познакомились мы позже. — Понимаю. Он, конечно, особенный мужчина, — согласилась Агнес. — Мне всегда нравились похожие на него, — добавила она, улыбаясь. Натали показалось, будто в улыбке Агнес мелькнула печаль, и она решила, что это из-за нее. — Он знает, что ты забеременела от него? — Нет. Натали покачала головой и опустила глаза. Она сжимала и разжимала комочек, в который превратился бумажный носовой платок. — Почему? — Ох, Агнес. — Она подняла покрасневшие глаза. — Я… не могу. Он уехал так внезапно. Мы даже не простились… после той ночи в Булонском лесу. Утром Бернар Констан… — Третий из вашей маленькой компании? Тот француз-музыкант? — Да. Утром он сказал мне, что Бьорн срочно улетел в Стокгольм. — Натали поднесла бумажный комочек к носу и выдохнула: — Из-за девушки. — Ясно. — Я не хочу, чтобы он узнал. — Натали вдруг выпрямилась, ее глаза стали большими и круглыми, она посмотрела на Агнес и с неожиданной уверенностью в голосе заявила: — Это мой ребенок. И ничей больше! — Ага… Значит, как я понимаю, ты хочешь его оставить? Натали открыла рот. — О чем ты говоришь?! — Она была похожа на ошпаренную кошку. Казалось, еще минута — и Натали вцепится зубами в руку Агнес, которую та протянула к ней. — Это мой ребенок! Я уже люблю его! У тебя нет детей, ты не понимаешь, что это за чувство… — Тихо, Натали. Мой тебе совет: никогда не стоит произносить ничего лишнего. Такого, о чем потом пожалеешь или из-за чего будешь мучиться. Хорошо? — Серые глаза Агнес обрели стальной оттенок, в голосе зазвучал металл. — Сейчас речь о тебе. Агнес встала и пошла в кухню. Оттуда она вернулась с зеленоватой бутылкой минеральной воды. Она наполнила стакан и протянула Натали. — Вот, выпей. — «Перье»… — узнала Натали. — Да, с лаймом. Вкус Парижа. — Агнес улыбнулась. — Тебе придется очень кстати. Натали взяла стакан и залпом выпила воду. Горьковатый, с легким кисловатым оттенком вкус удивительно точно соответствовал ее нынешнему настроению. — Ну вот, а теперь давай поговорим. — Агнес села напротив Натали и улыбнулась. — А мы разве сейчас не говорили? — Натали бросила бумажный шарик в корзину для мусора, которая стояла под столом. — Нет. То был пролог к настоящему разговору. — Агнес откинулась на спинку стула и сложила руки на груди. — Потому что результатом настоящего разговора является конструктивное решение. На солнце волосы Агнес отливали золотом, и Натали показалось, что она видит над головой подруги нимб. Что ж, в самом деле, сейчас ей могут помочь только высшие силы, и они, вероятно, собираются сделать это через Агнес. Внезапно в голове прозвучал детский голосок, нараспев произносящий строчки простенькой молитвы, которой одна монахиня научила Натали, когда она ходила в монастырскую школу. «Ангел мой, пойдем со мной, ты впереди, я — за тобой». Стоило взглянуть на Агнес, как становилось совершенно ясно, что она не намерена выслушивать Натали. Агнес заговорила сама: — Итак, ты закончишь курс в университете. Ты родишь ребенка. Тебе нужно жилье. Значит, нужны деньги. — Агнес умолкла и налила себе воды, чтобы смочить горло. Натали молча смотрела на нее, ожидая продолжения. — Знаешь ли, Натали, жизнь проживают по-разному. Твои годы могут пройти под знаком тяжелого монотонного труда. Неинтересно, скучно, верно? А можно прожить успешно. Ты скажешь: кто этого не хочет? Отвечу: не всякий человек умеет правильно повести себя в самом начале взрослой жизни. Я хочу… немного подтолкнуть тебя, воспользоваться ситуацией, которую ты сама себе создала, и обернуть ее тебе на пользу. — Что я должна делать? — быстро спросила Натали. По ее лицу, на котором отразилось новое чувство — Агнес назвала бы его любопытством, — стало ясно, что девочка готова попробовать. — Рождение твоего ребенка станет акцией нашей организации. — Акцией? — насторожилась Натали и сцепила руки на коленях, обтянутых голубыми джинсами. — Вкладом в дело мира, — продолжала Агнес. — Твой ребенок станет символом женской организации Сан-Франциско. Понимаешь? Наша организация сыграет роль отца для твоего ребенка, а малыш явится своеобразным вкладом в борьбу за мир. Тебе ясно? Натали смотрела на Агнес круглыми глазами. — А что я должна делать? Агнес улыбнулась. — Ты член нашей организации. А теперь станешь сотрудником моего отдела. Тебе придется работать и получать зарплату. Натали молчала, ее щеки порозовели. — А потом, когда родится малыш и немного подрастет, вы с ним начнете выступать перед разными аудиториями. Мы добьемся, чтобы фонды, с которыми мы тесно сотрудничаем, взяли на себя обеспечение твоего ребенка — символа мира, рожденного сразу после Марша мира. Они оплатят детский сад, учебу в хорошей школе, дадут стипендию для учебы в престижном университете. — Ну да!.. — прошептала Натали. — Да, — подтвердила Агнес. — Тебя будут наблюдать врачи лучшей клиники, ты родишь чудесного ребенка. Доктора, которые помогут тебе и малышу, станут знаменитыми без всякой платной рекламы. — Агнес… ты… ты просто… — Я просто женщина, которая гораздо дольше прожила на свете и больше узнала о жизни. Вот и все. И еще я помогу тебе сделать то, чего не удалось мне самой, хотела добавить Агнес, но промолчала.
Все, о чем тогда говорила Агнес, стало реальностью. Родилась Мира — чудесная девочка, большая, особенно для такой хрупкой матери, как Натали. Доктора, осмотрев роженицу, пришли к единодушному заключению — незачем мучить мать и дитя, это опасно, и Натали сделали кесарево сечение. — Кесарята растут более шустрыми, — уверяла Агнес. — Они не испытывают родовых мук, а вся боль, удушье, напряжение, которые младенец испытывает при рождении, навсегда остаются с человеком, не отпускают его в течение всей жизни. Правда, — она улыбнулась, — существует и другая точка зрения. Те, кто родились с помощью кесарева сечения, не всегда адекватно оценивают мир, в который пришли. Появившись на свет без мук, они воспринимают мир как безоговорочно прекрасный, словно он только и делал, что ожидал их прихода. Частенько, получив щелчок по носу в новом для них мире, они прячутся, обидевшись на него. Но с Мирой этого не произойдет. Потому что она на самом деле задумана как подарок миру. Ее ждут здесь с нетерпением, чтобы любить ее и восхищаться ею. Шло время, Натали Даре на самом деле становилась героиней движения борцов за мир. У нее брали интервью, ее фотографии печатали журналы и газеты. Английские матери прислали приданое для малыша. Когда стало ясно, что родится девочка, Натали завалили платьицами, туфельками, ленточками для волос, а экзальтированные африканки из Танзании прислали национальный расписной наряд для малышки. — Ну как, — спрашивала Агнес, — ты согласна, что наше решение было правильным? Дом для Натали и Миры был обставлен и готов к приему жильцов. Его арендовала женская организация Сан-Франциско, он был небольшой, всего с двумя спальнями, со светлой мебелью из сосны. Большой холодильник всегда был полон продуктов, детского питания. А шкаф забит подгузниками, памперсами, кремами для младенцев, присыпками, шампунями и прочими необходимыми вещами. Однажды Агнес приехала среди дня и сказала: — Ну что ж, девочки, сегодня состоится ваша премьера. Приготовьтесь. Будет телевидение, радио, газеты. Все должны увидеть наш чудесный подарок миру и услышать резвый голосок. С тех пор все и началось. Сказать честно, шумиха пришлась по сердцу Натали и по нраву Мире. Ребенок с врожденным спокойствием скандинава легко переносил переезды в детском креслице на машине от одной площадки к другой. Мира охотно улыбалась беззубым ртом, а камеры щелками с восторгом, чтобы потом на первой полосе какого-нибудь женского издания появилась славная мордашка ребенка. Казалось, даже не от самой Миры, а от ее фотографий исходило спокойствие. Некоторые женщины говорили и писали в письмах, что они, глядя на эти снимки, подзаряжаются невероятным покоем. Так длилось несколько лет, эта круговерть закружила Натали, она вовлекалась в нее настолько, что, казалось, так будет продолжаться вечно. Ее жизнь предопределена — быть матерью символа. Но однажды Агнес позвонила ей рано утром и сказала: — Нам надо поговорить, Нат. Я жду тебя сегодня на ланч в ресторане «Пиранья», что на молу.
Глава вторая Мужчина или… смерть
Агнес Морган понимала, что пора остановиться. Поиграли — и хватит. Сама она давно воспринимала жизнь как игру. Все люди, хотят они этого или нет, отдают в том отчет или нет, но реализуют себя и свои желания через игру. Иногда они втягиваются в тяжелые, запутанные игры, из которых не так-то легко выбраться, а уж тем более — выиграть в них. А выиграть хочется всегда, более того, необходимо. Агнес втянула в игру сперва Натали, потом — Миру. Пока они обе в выигрыше, но вот-вот начнутся сбои. Не потому, что правила игры изменятся, вовсе нет. Меняется сама Натали, взрослеет, становится опытной женщиной. Ее время идет, часы пущены, и Агнес понимала: жизнь ее подопечной лишена одной краски, без которой женщины нет как женщины. Сейчас Натали Даре на виду, ее имя на слуху, поэтому трудно представить, что рядом с ней возникнет мужчина, который способен воспринять только ее, а не то, что вокруг Натали. В сущности все, что вокруг, — это декорации для игры. Агнес слишком хорошо помнила один апрельский день, когда узнала от доктора Кокса страшный для себя приговор. Она не хотела, чтобы Натали когда-то пережила похожий день. Природа не прощает тех, кто не слышит или делает вид, что не слышит ее зова. Целую неделю после визита к доктору Коксу Агнес, просыпаясь и глядя на бледно-зеленые занавеси на окне спальни, спрашивала себя: неужели и впрямь за мной собирается прийти дама с косой? И отвечала: нет, придет мужчина со скальпелем. Он уже готовится занести свой остро наточенный скальпель над ее телом, чтобы лишить всего того, что делает ее женщиной. Потрясенная, Агнес выбралась из постели и встала перед зеркалом. С сильно бьющимся сердцем она стояла и смотрела на себя, пытаясь увидеть хотя бы следы того, чего нельзя увидеть снаружи. Снаружи она видела белое стройное тело, без лишнего жира и складок, тело женщины моложе числа лет, проведенных в этом мире. Агнес знала это сама, но ей было приятно слушать, когда об этом говорил ей ее мужчина. С которым она расстанется сразу после того, как доктор Кокс сделает свое дело. Доктор Кокс, она усмехнулась, глядя на свой живот, будет моим последним мужчиной. Причем этот моложавый доктор вторгнется в мое тело не так, как тот, с которым я больше уже никогда не захочу заниматься любовью. Доктор Кокс принесет мне не радость и удовольствие, а вечную печаль, от которой мне никогда не освободиться. Агнес отвела с лица тяжелые пепельные волосы — влажные, они прилипли к голове, повторяя ее форму. Ты… на самом деле так думаешь? — спросила она себя. — Да брось. Как это может быть? Мужчины нужны женщине, они есть у нее всегда, когда она хочет. Но все дело в том… что она сама их уже не захочет. Потому что не сможет. Ей нечем будет хотеть их. Кажется, доктор Кокс, у которого Агнес была на приеме, объяснил ей это вполне доходчиво. Тем более что, направляясь к нему, она и сама обо всем уже знала. Если бы на его месте оказался старичок с седыми бровями и с хохолком из остатков хилых волос на голове, в очках с бифокальными стеклами, может быть, Агнес чувствовала бы себя несколько иначе. Понятное дело, когда перед тобой человек в конце пути, тебе кажется, что и ты примерно на том же отрезке. Будь он в возрасте, в котором мужчину больше не волнуют женщины, Агнес не так остро восприняла бы неотвратимость происходящего с ней. Но доктор Кокс был в самом расцвете сил и возможностей, энергичный и наглый. Агнес, привыкшая к тому, что все мужчины видят в ней красивую женщину, так и держалась с ним, но внезапно с болью в сердце поняла: доктор Кокс видит перед собой пациентку, которая, выйдя из-под его ножа, больше не будет женщиной. А лишь ее оболочкой. Агнес Морган была потрясена. Он ей сказал: предстоит гистерэктомия. В переводе на человеческий язык это означает, что у Агнес не будет внутри ничего такого, что делает ее женщиной. — Это… обширная операция? — Агнес с трудом удерживала голос от дрожи. — У меня не будет только матки? Или яичников — тоже? — Я вам оставлю только то, что я назвал бы, — доктор Кокс ехидно ухмыльнулся, — возможным капканом для мужчин. Агнес почувствовала себя так, будто ее толкнули в грудь. Капкан для мужчин. Эскулап, конечно, не знает, кто ее мужчина. Но попал в точку. — Так что же, у меня сразу вырастут усы? — услышала она свой голос, в котором, казалось, звучит лишь любопытство. Агнес очень старалась, чтобы он услышал только это. — Нет, — сказал доктор Кокс, — пристально глядя поверх ее губы, — не сразу. — Потом склонил голову набок, словно прикидывая, хорошо ли Агнес будет с усами. Ухмыльнулся и добавил: — А может, и не вырастут вовсе. Но неужели вы с ними не справитесь, — если вырастут? Наглец, хотела сказать Агнес. Но она не могла этого сделать. Доктор Кокс известен как классный хирург, который вырежет ровно столько, сколько надо, и ничего не оставит на потом, не окажет медвежьей услуги из сострадания или поддавшись мольбам пациентки. Потому что позже все равно придется довести до конца начатое. — А вообще-то, Агнес Морган, не переживайте, не жалейте о том, что утратите, — сказал он. — Ну что особенного вас ждет? Менопауза раньше времени, всего-то на какие-то десять — пятнадцать лет. — Он пожал плечами. — Она все равно у вас наступит, как и у всех женщин. — Ослепительная улыбка. — Если вы не захотели иметь детей до сих пор, значит, вам они не слишком нужны. Так что и здесь не о чем жалеть. — Вы так считаете? — насмешливо спросила Агнес. — Мы не можем иначе остановить процесс. Если только произошло бы чудо. — Доктор Кокс поднял глаза к потолку, словно чудеса спускают оттуда. — Но оно не происходит, более того, у вас обширный эндометриоз, он уже задел яичники. Мы ведь не впервые с вами встречаемся. — Он поднял брови и подмигнул Агнес, потом наклонился над листом бумаги и что-то написал на нем. — Да, — сказала она. — Понимаю. Агнес попала к доктору Коксу, когда у нее начались кровотечения между месячными, потом сильные боли. — Сначала у вас была маленькая фиброма, потом она росла и выросла. А теперь матка увеличилась до критического размера, она примерно такая, как в девять недель беременности. Серьезная угроза соседним органам, причем есть опасность перерождения клеток. Вы понимаете, Агнес, о чем я говорю… — Он помолчал и добавил: — Думаю, если выбирать между ранней менопаузой и ранней смертью, то выбор очевиден? — Да, — Агнес кивнула. — По сути это выбор между мужчиной и смертью. А это несопоставимо. — Она усмехнулась. — Вас понял. Согласен. Если бы я выбирал между женщиной и смертью, мой выбор тоже не удивил бы вас. — Доктор Кокс засмеялся. — Поскольку мы понимаем друг друга, я должен сказать, что сделаю все возможное для того, чтобы оставить мужчинам хотя бы небольшую надежду. Агнес молча смотрела на него, ожидая продолжения. — Я не могу сказать сейчас точно, какого объема будет операция. Если удастся пощадить кое-что… Во время операции мы сделаем биопсию, и если нет злокачественных клеток, то… Агнес почувствовала, как холодок пробирается от шеи по спине. Внезапно ей показалось, что она зря сидит перед этим бессердечным мужчиной и слушает медицинские подробности. Ей захотелось заткнуть уши и избавиться от ровного, спокойного голоса, которым обычно обсуждают погоду на предстоящие выходные. Даже о прибавке к зарплате говорят с большим жаром. — Каков шанс? — коротко спросила она и пристально посмотрела в темные глаза доктора Кокса. — Пятьдесят на пятьдесят. Он произнес эти цифры так, словно говорил о счете в баскетбольном матче. — Если мы установим, что у вас нет никаких проблем с ненужными нам клетками, то назначим лечение гормонами, и, возможно, вы не станете пинать нас, мужчин, ногами… — Он ухмыльнулся. Агнес чувствовала себя в последние дни, как на качелях. Она то падала вниз, в самую преисподнюю, и ей хотелось там и остаться навсегда, но иногда… Впрочем, качели так и устроены, чтобы все равно вздернуть тебя высоко, туда, куда тебе, кажется, совершенно не хочется. Но там захватывает дух так сильно, так сладко, что, чудится, никогда больше не продохнуть от восторга. Ты задыхаешься от него, неведомого, беспричинного, а качели снова упрямо роняют тебя вниз. Трезвость, реальность — вот что сейчас было для Агнес главным. Она не единственная на свете женщина, которую настигла такая беда. Есть даже клубы женщин, перенесших подобную операцию, где все поддерживают друг друга. Но эти игры не для нее. Для нее есть только один путь — забыть о перенесенной операции и сосредоточиться на главном: на своем деле. В ту пору ее делом стал предстоящий Марш мира. И для него нужны были люди. После операции Агнес Морган оправилась быстро, доктор Кокс обрадовал ее тем, что никаких ужасных клеток не найдено, но ей пришлось удалить все возможное, потому что эндометрий разросся чрезмерно. Со своим другом Агнес обошлась так, как и собиралась: сказала ему, что между ними все кончено… Но все это уже в прошлом, и Агнес вспоминала это прошлое из-за Натали Даре. Если она не позаботится о ней, если молодая женщина будет продолжать вести монашеский образ жизни, то очень может быть, что она пойдет по ее стопам. Надев банный бордовый халат с капюшоном, который укрыл ее с головы до пят, Агнес вышла из ванной. Из стоявшей на туалетном столике хрустальной шкатулки она вынула свое любимое серебряное кольцо с дымчатым топазом, которое носила на указательном пальце правой руки. Надевая его, она вспомнила, как впервые ей объяснили, что означает кольцо на этом пальце. Кстати, той женщиной была мать Натали Даре. — Агги, мужчины хорошо читают украшения, — она подмигнула ей. — Надень на этот палец, и они узнают, что ты женщина, способная быть диктатором. Не зря ведь этот палец называется указательным. Она же объяснила Агнес, что, если ей захочется подчеркнуть свою сексуальность, надо надеть браслет на щиколотку. — Нет украшений, которые не имеют смысла. Не всегда женщины знают его, но они его чувствуют. Как и мужчины. Попробуй-ка надень браслет на щиколотку, а потом мне расскажешь. Мать Натали была права на сто процентов, не раз вспоминала Агнес, выбирая украшения уже не в лагере хиппи, в котором они познакомились в свое время, а через много лет после той беседы. Когда надевала кольцо на указательный палец с большим топазом, она чувствовала себя самым настоящим диктатором. Между прочим, отказывая своему другу от дома, Агнес крутила это кольцо на пальце, словно прося помощи у него… Сейчас ей тоже нужно это кольцо, чтобы оказаться в нужном настроении. Впрочем, не было ошибки и насчет браслета на ноге… Когда мать Натали нашла Агнес в палатке хиппи, золотой браслет на ее щиколотке ритмично тенькал… Динь-динь-динь… Она хорошо помнит этот звон, разносящийся по живописной долине штата Техас. В точно такой же палатке, подумала Агнес, на самом краю Булонского леса, где мэрия Парижа разрешила разбить лагерь участникам Марша мира, зачала Натали от Бьорна Торнберга свою Миру. Тогда уже программа марша была почти закончена, они сворачивали плакаты, на которых были нарисованы устрашающие бомбы и ракеты, готовые обрушиться на мирных жителей и превратить их в беженцев или в жертв очередной войны. Агнес выступала с горячей, а точнее с горячечной речью перед студентами Сорбонны, призывая их тоже бороться за мир. Студенты приезжали к ним в Булонский лес, ночами под каждым кустом слышался смех и раздавался жаркий шепот. Иногда Агнес чувствовала себя невозможно старой, слушая стоны и крики, которые доносились из палаток и из-под кустов. На самом деле, ловила она себя на мысли, я не испытываю никакого желания или влечения после той операции. Агнес помнит, как сильно удивилась, когда увидела на щиколотке Натали серебряный браслет. — Нат, твой швед правильно истолковал браслет у тебя на ноге, — сказала она, протягивая ей вещицу в пластиковой упаковке. — Что… это? — Штучка, которая, я думаю, тебе уже известна… Натали взяла упаковку, повертела. — Ты хочешь, чтобы я сделала тест на беременность? — Ее глаза округлились. — Я не хочу, это мое дело! — Она размахнулась и швырнула упаковку в кусты. Агнес пожала плечами. — Как хочешь. Но имей в виду, если ты залетела, приходи, поговорим. О будущем Натали Агнес подумала сразу, как только оказалась рядом с Натали и Бьорном. Если можно сказать, что вся атмосфера была пронизана жаждой мужчины и женщины, то это был тот самый случай. Даже Агнес с ее притупившимся восприятием чувственности видела это в жестах, во взглядах, в той дрожи, которая пробегала по телам Натали и Бьорна. Агнес Морган не принадлежала к тем женщинам в организации, которые отвергали роль мужчины в жизни женщины, сводили ее лишь к одной функции — донора, но понимала, что если Натали родит ребенка, то такое отношение вполне можно использовать во благо Натали. Теперь Натали Даре и Мира все больше превращались в инструмент для организации, которая выполняла свою задачу. С их помощью можно получить еще больше власти, еще больше славы и еще больше денег. Женщины могли выжать Натали, как лимон… Поэтому Агнес Морган решила действовать. Она надела бледно-зеленый брючный костюм, черные лодочки, еще раз осмотрела прическу в зеркале — сейчас она подкрашивала волосы, стриженые «шапочкой», в рыжеватый цвет, они, оттененные цветом костюма, казались еще ярче. Сумочка через плечо, ключи от машины — и вперед!Глава третья Золотая клетка, прощай!
Натали с некоторой настороженностью собиралась на встречу. Что-то в голосе Агнес Морган подсказывало — это не простой ланч в «Пиранье». Она надела желтый льняной костюм — приталенный пиджак с короткой узкой юбкой и черные туфли без пятки. Волосы отросли почти до плеч и ниспадали темным блестящим водопадом. Натали еще раз прошлась по губам яркой помадой и сняла со щеки выпавшую темную ресничку. Натали взяла ключи от синего «фольксвагена», сунула под мышку черную плоскую сумочку и закрыла за собой дверь. Она ехала по залитым солнцем улицам Сан-Франциско, ловко лавируя между застывшими в пробке машинами, которые в пятницу выезжали из города едва ли не с самого утра. Понуро, словно вьючные мулы, стояли «шеви-вэны», битком набитые вещами для «вольной жизни» и провизией для пикника, мотохаусы с чадами и домочадцами, а между ними проскальзывали маленькие машинки вроде той, на которой ехала Натали Даре. Не могла же она опоздать на встречу с Агнес! Она довольно лихо научилась пробираться среди машин и среди людей. За последние годы Натали натренировалась так искренне улыбаться, что никто не мог устоять и не улыбнуться в ответ. А это значило, что она могла делать с этим человеком что угодно… Пока Натали докатила до ресторана, у нее заболели щеки, так она старалась. Она припарковалась на полупустой стоянке, с удовольствием отметив, что «ягуара» Агнесс пока нет. Отлично, похвалила себя Натали. Старшую подругу следует уважать. Она вышла из машины. В ресторанном полупустом зале Натали увидела, что занято всего три столика. Но за одним из них сидит… Агнес. Улыбка слетела с лица Натали. Или она слепая — не заметила бордового «ягуара», или Агнес прикатила на такси. Агнес любила это место. Однажды она призналась Натали: если бы она прямо сейчас могла выбирать, что делать в жизни, то открыла бы ресторан. — Натали, мне нравится в этом знаешь что? — спросила она и быстро ответила: — Когда ты кормишь людей, они молчат. — Ты настолько устала от разговоров? — удивилась Натали. Ей-то как раз казалось, что для Агнес естественное состояние — все время вещать с трибуны, упиваться аплодисментами. — Если бы ты знала, как сильно я устала от этого! Ведь все время одно и то же. Мне иногда хочется взорвать мир, чтобы люди начали произносить другие слова… Но, сделав признание, Агнес никогда больше ничего подобного не говорила. Натали подошла к столику. — Привет, Агнес! Я не видела твоего «ягуара». — А ты не обратила внимания на «мини» в углу площадки? — Это твой? — Нет, я взяла у нашей казначейши. Моя машина на профилактике. Садись. Я кое-что нам заказала. Если ты хочешь… — Доверяю твоему вкусу. — Натали уселась напротив Агнес. — Ты потрясающе выглядишь, — похвалила она, но Агнес не отозвалась на комплимент ответной похвалой. Не дождавшись дежурных слов, Натали спросила: — Так о чем ты хотела поговорить? — Мире уже четыре года, верно? — начала Агнес, поигрывая позолоченной вилкой, которую взяла с белоснежной скатерти. — А ты заметила, что после того, как сменился президент, движение за мир стало другим? — Если честно, то нет. Но ведь я не политик. — Натали пожала плечами. — Я… я… — Она хотела сказать, что она кукла, самая обыкновенная говорящая кукла, но передумала. Незачем говорить гадости о себе самой. — Женское движение должно сильно измениться, оно уже меняется, — продолжала Агнес. Натали внимательно слушала, пытаясь догадаться, куда клонит Агнес. Может быть, хочет сказать, что и ее выступления должны стать иными? Или ей предстоит какая-то важная поездка, например, в Австралию? Женская организация Сиднея давно записалась на очередь принять столь желанных гостей, как они с Мирой. Представив долгий перелет, встречи и до боли в висках знакомые слова, Натали слегка поморщилась. Слова, которые она станет произносить, слова, которые услышит в ответ. Единственное, чего она не знала абсолютно точно, это то, что скажет Мира. Дочь говорила быстро, бойко и без запинки. У нее прекрасная дикция, необъяснимая уверенность в себе, никакого смущения перед любой аудиторией. Агнес заметила гримасу Натали и спросила: — Что-то не так? — Да нет, все так, Агнес. — Мира? — Все о'кей. — Ясно. Ты просто устала. — Устала? — Натали вскинула тонкие брови. — Разве может устать волчок, который для того и предназначен, чтобы крутиться? — Нат, вот что я тебе скажу. Агнес решительно положила вилку на стол, и та почти воткнулась зубцами в скатерть. Натали на секунду показалось, что видит на белой ткани дырку. Ее сердце замерло, когда она услышала слова Агнес: — Ты должна уехать. — Ты имеешь в виду… мне предстоит поездка? Куда? — Нет, — Агнес покачала головой, — я о другом. — Пора выйти из игры, Нат. Помнишь, я тебе говорила, что мы, взрослые люди, играем в разные игры и всякий раз намерены победить? Мы не хотим выйти из игры с потерями. Правда? — Но… почему? — спросила Натали, хотя сердце удивило ее, с облегчением дернувшись в ответ на слова Агнес: «выйти из игры». Она и сама не ожидала, что так устала. — Ты не хочешь больше… — Хочу. Мы все хотим тебя. — Агнес усмехнулась. — Мы все хотим тебя поиметь. Потому что вы с Мирой притягиваете деньги к организации. Но, милая моя, я хочу тебя сохранить… Для тебя самой. Натали смотрела на красивую женщину с белым лицом, на ее собственной вилке болтался листик салата, он был кудрявый и колебался, потому что рука слегка дрожала. Натали, кажется, не знала, как с ним поступить — то ли вернуть в тарелку, то ли донести до рта. Но, когда Агнес закончила фразу, выбор не понадобился — листик упал на белую скатерть. Натали тупо смотрела на зеленую полоску, которая беспомощно лежала и увядала на глазах. Эта полоска никому больше не была нужна. — Я не хочу, чтобы ты превратилась в нее. — Агнес кивнула на беспомощно лежащую на столе зелень. Натали не сразу поняла, о чем говорит Агнес, и, подняв глаза, взглянула на соседние столики, пытаясь отыскать, на кого указала Агнес. Агнес засмеялась. Низким, как у Эллы Фитцджеральд, голосом она проговорила: — Не туда смотришь. Вон, на столе. Зелененький, маленький, несъедобный. Теперь он годится только на выброс. Не поняла? Натали тупо качала головой. — Не-а. — Я так и думала, — обрадовалась Агнес. — Дорогая моя Нат, давай-ка уходи со сцены на пике славы. — Но… разве я больше не нужна организации? — тупо упорствовала Натали. — Тебе организация больше не нужна. Она уже опасна для тебя. Если ты еще пробудешь с нами год-другой, ты превратишься в ржавое помойное ведро. Разве не видишь, какие свары устраивают наши активистки? — Но они… они борются… — Они борются со своей природой. Они втюхивают себе в голову, что им не нужны мужчины, им нужен только мир на земле. Что «мир» мужского рода и с ним вполне можно трахаться столько, сколько хочется. От неожиданности Натали открыла рот. Говорили, что Агнес бывает грубой и резкой, но эти слова ее просто потрясли. — Считай, Нат, что я выгоняю тебя из нашей организации. Ты нам больше не нужна, такая красивая, такая обаятельная, с таким прелестным ребенком. Тебе не место среди нас. Ты выполнила свою миссию и свободна! Агнес шлепнула рукой по столу, и Натали непроизвольно отметила, какие длинные у нее пальцы, какая изящная кисть. Она увидела, как заиграл топаз на указательном пальце. Он был похож на клочок легкого тумана в долине, в которую спускается вечер. — Но… — Натали побледнела. — Неужели я… — Да. Ты нам больше не нужна. — Но куда же я… — На край света. На Аляску, вот куда. — Агнес хрипло засмеялась. — Вы с Мирой улетаете в субботу. Я обо всем договорилась. Ты едешь работать в наш филиал. Но уже не матерью подарка борьбе за мир, а нормальным сотрудником. Ты будешь заниматься работой с местными женщинами, в основном с эскимосками. — Агнес встала, взглянула на часы. — Мне пора. — Агнес. Но Агнес уходила от нее, не оглядываясь. Она не хотела сказать Натали то, что вертелось на языке. О том мужчине, которого она просила присмотреть за Натали и Мирой. Натали осталась сидеть за столиком, официант не подходил к ней — Агнес заплатила за ланч, щедро дала на чай и велела не тревожить молодую женщину. Когда Натали пришла в себя от потрясения и осознала, что свободна, она вдруг испугалась. А как же она… Как она будет жить без привычной золотой клетки? В которой ее так хорошо кормили и она только и делала, что пела… Она пела, подчиняясь чужой воле, за это ее кормили и поили… Она сидела за столиком в полном оцепенении, не видя никого в зале, не глядя на еду, не ощущая тонкого запаха рыбы, приготовленной на гриле. Она не сказала бы сейчас, какого цвета овощи на тарелке. Сейчас Натали Даре была не здесь. Да, в конце концов должна была признать Натали, не только Агнес, но и другие многоопытные женщины, обученные манипулировать или, как они уверяют, руководить другими людьми, читали тогда по ее лицу и по лицу Бьорна Торнберга их тайные желания. О них догадаться не составляло труда, они сквозили в каждом повороте головы, ясно читались по тому, как топорщились ее соски под черной хлопчатобумажной футболкой, как напрягались бедра и как они играли, обтянутые тугими черными джинсами, когда Натали шла, чувствуя, что молодой швед следит за ней взглядом. Она-то думала, будто язык ее тела читает только Бьорн Торнберг, но, оказывается, «чтением» занимались и другие. Натали вдруг поймала себя на мысли, которую не допускала до себя, занятая своей странной публичной жизнью. Она каждый день вспоминала о Бьорне. Когда смотрела на Миру, день ото дня все больше становившуюся похожей на своего отца, когда ложилась спать, обнимая девочку и крепко прижимая к себе. Странное дело, но Натали казалось, что стоит Мире стать взрослой, как перед ней снова возникнет Бьорн. Нелепая мысль. Взрослая Мира будет женщиной, а не мужчиной. Если бы родился мальчик, тогда еще можно было бы каким-то образом объяснить подобные грёзы. Натали лучше стала понимать и Агнес Морган. Во время Марша и потом, с помощью ее и Миры, эта достаточно молодая и амбициозная женщина стремилась вырваться из рыхлой, разнородной толпы женского движения Калифорнии. Она хотела стать известной как Агнес Морган, а не просто как член комитета по международным связям женской организации Сан-Франциско. Она жаждала явить миру себя. Высокая, тонкая, гибкая как лиана, Агнес даже улыбаться умела по-разному — холодно и надменно, когда следовало осадить соперницу, неотразимо нежно и понимающе, когда возникала нужда привлечь сторонников. Натали Даре она улыбалась так, как не улыбалась никому. Иногда Натали хотелось дать определение этой улыбке. Но какое? Материнской назвать никак нельзя — по возрасту Агнес не годилась ей в матери. Пожалуй, то была улыбка сообщницы, подумала Натали. Возможно, но… Натали тогда и представить себе не могла, что в этом порыве страсти у них с Бьорном был сообщник. С тех пор Агнес вела ее по жизни и, надо отдать должное, от успеха к успеху. Вот и сейчас она намерена круто повернуть ее жизнь. Так могу ли я сопротивляться на этот раз? — размышляла Натали. Стоит ли? Может быть, Судьба почему-то послала Агнес ко мне. Или за мной? Натали ясно помнила день, когда в конференц-зал университета Беркли, в котором она изучала экономику, приехали женщины из женской организации штата. Среди них была Агнес Морган, давняя подруга матери Натали. — Марш мира стартует в самом начале лета в Сан-Франциско, он проходит через страны Северной Европы — Швецию, Норвегию, заходит в Великобританию и завершается в Париже. Все расходы берут на себя фонды, которые поддерживают самых обыкновенных людей в борьбе за мир. — Это будет поход с рюкзаками и палатками, — слушала Натали, и глаза ее загорались азартом. — Не забудьте надувные матрасы, — говорила Агнес и подмигивала. — Уверяю вас, пригодятся. У каждого времени, как теперь прекрасно понимала Натали, есть свои игры и азартные игроки. Было время, когда по дорогам с рюкзаками за спиной и надувными матрасами бродили хиппи, они топали по асфальту и проселку в поисках свободы. Потом, с такой же примерно амуницией, пошли по свету в поисках в общем-то того же самого другие. Они называли себя «гражданами мира», не признающими никаких границ для благородной цели. В Марше мира участвовал один такой, он даже сменил имя и фамилию, сделал себе паспорт, в котором написано: «Малютка Миров». Этот здоровенный мужик был, как полагала Натали, немного не в себе, и она убегала от него, едва он делал шаг в ее сторону. Но кто бы мог подумать, что именно он поможет ей оказаться в объятиях Бьорна Торнберга? Однажды Натали резко повернулась, желая избавиться от Малютки, который махал ей рукой и, что-то крича, направлялся к ней. Она пустилась наутек, споткнулась и… уткнулась в грудь могучего блондина. Этот швед не покушался на ее внимание, он просто раскрыл перед ней руки, иначе Натали шлепнулась бы на землю. Он заметил, что шнурок на ее кроссовке развязался и зацепился за пень… Думала ли тогда Натали, что эти женщины и мужчины из разных стран на самом деле считают, что своими выступлениями уберегут мир от угрозы ядерной войны? Сама она принимала все на веру, не анализируя, потому что ее мысли были заняты совершенно другим — среди разношерстного сборища обнаружился потрясающий Бьорн Торнберг. А если бы не было никакой угрозы миру на планете, то она никогда бы его не встретила. Никогда. — Атомным бомбам — нет! — скандировала Натали вместе со всеми. И, стоило ей подумать о том, что ее голос сливается с голосом Бьорна, у нее в животе становилось горячо. И не только в животе… Натали знала, что с ней происходит, у нее был некоторый опыт с мальчиками… Когда они шли по дорогам с рюкзаками, Натали казалось, будто все это с ней уже было. И горячий сухой ветер в лицо, и пыльные кроссовки, и горные пики на горизонте, запах костра, аромат диких цветов… В общем-то она не ошибалась на сей счет, хотя, по правде сказать, считается, что человек не помнит себя в младенчестве. Вскоре после рождения Натали ее мать рассталась с ее отцом и ушла от хиппи. Но Натали продолжала настаивать на своем, она говорила самой себе, что помнит и пыль на проселке, и громкие крики, и сладковатый запах курений… Более того, она помнила и другое — свое рождение. Ей казалось, она не забыла, с каким трудом пробиралась сквозь родовые пути своей матери в этот мир. Ей было больно, душно, страшно. Ей не хотелось покидать уютную материнскую утробу, в которой так хорошо и надежно. Но об этом Натали никогда никому не говорила. Да кто ей поверит? А потом, много лет спустя она узнала от Агнес, что и она тоже верит, что человек способен помнить себя вматеринской утробе, как и собственное рождение. Это сидит у него в подсознании, и только умелому психотерапевту под силу вызволить подобные воспоминания… Мать Натали покинула поселение хиппи не только с ней, но и с новым мужем, сыном родителей еще более обеспеченных, чем она сама. Они стали добропорядочными буржуа, мать родила еще троих детей, они живут в Вашингтоне, в причудливом доме, архитектура которого, как теперь понимала Натали, навеяна архитектору психоделическими видениями. Архитектор, друг нынешнего мужа матери, наверняка принимал ЛСД, когда проектировал дом, потому что более странного жилища Натали никогда не доводилось видеть. Но при всей странности дома в нем было что-то завораживающее, похожее на сон. Натали чувствовала это на себе всякий раз, приезжая туда. Она спала в своей комнате, подвешенной, словно корзина, между этажами, в стеклянный потолок лился звездный свет, а внизу, казалось, лежит большой город, потому что в пол холла, который просматривался через прозрачный пол ее спальни, были вделаны желтые и красные светильники. Натали казалось, будто она парит между небом и землей. Офис нотариальной конторы, которую новый муж ее матери пристроил к дому, выстроен в ином стиле — это классический вариант делового учреждения, он не должен вызывать у клиента никаких чувств, кроме уверенности и надежности. Мать надеялась, что Натали со временем войдет в семейный бизнес, но девочка поехала учиться экономике в Беркли. Жизнь Натали повернулась совсем по-другому… Натали "наконец встала из-за стола, прерывая пляску мыслей в голове, и направилась к выходу. Могла ли она и на сей раз спорить с Агнес Морган? Натали казалось, что кто-то невидимый, но сущий соединил их жизни и им никуда не деться друг от друга. Как будто только Агнес дано знать и чувствовать, в какой момент следует произойти переменам в жизни Натали Даре.Глава четвертая Брачные танцы
В Йокмокк, который расположен как раз на Северном полярном круге, пришла весна, а это значит, что Бьорн Торнберг, как обычно в это время, отправляется наблюдать за нерестом лосося. Он давно оставил карьеру школьного учителя — Бьорн после окончания Стокгольмского университета преподавал английский язык в саамской школе, а теперь служил управляющим саамскими школами и занимался рыбным бизнесом. Небольшая рыболовецкая компания, в которую вложены его деньги и которые уже увеличились в несколько раз за эти годы, ловила лосося и продавала его — весьма успешно — стокгольмским ресторанам. Бьорн проснулся на рассвете, поднял жалюзи в спальне своего домика и удовлетворенно улыбнулся — третий день идет дождь. Идет упорно, настырно… Наверняка многие в поселке недовольно морщатся — опять дождь… Но только не он. Если зарядят сильные дожди, то обычно после них вода в северных речках поднимается, стаи лосося энергично устремляются из моря в реки. Обычно лосось идет двумя рядами, выстроившись клином, похожим на журавлиный. Стоило Бьорну представить эту картину, как у него сильно сжалось сердце. Это зрелище всегда вызывало странные ассоциации — иногда ему казалось, что именно такое чувство заставляет его ждать весну с особенным нетерпением. Более того, когда Бьорн смотрел на осеннее небо и видел улетающих на зимовку журавлей, он не ощущал острой тоски даже от их надрывного тоскливого курлыканья, способного разорвать сердце, потому что видел совершенно иную картину — клин лосося почти на поверхности прозрачной реки. Бьорн быстро опустил зеленоватые жалюзи, и комната погрузилась в утренний полумрак. Он натянул тонкое термобелье, которое всегда надевал под рыбацкий костюм, и удовлетворенно почувствовал, как оно плотно обняло тело. Бьорн ощутил прилив крови к коже, ему показалось, что не белье, а нежные женские руки обнимают его. Чтобы остудить утренние жаркие ощущения, хорошо знакомые мужчинам, он быстро натянул поверх белья прорезиненный рыбацкий костюм, который давал понять всем его желаниям, что сейчас они неуместны, у Бьорна иная цель в это утро — он отправляется наблюдать за нерестом лосося. И потом, ведь вчера вечером… Бьорн протопал в кухню, чувствуя босыми ступнями, как выстыл за ночь пол. Вчера он протопил камин, но не печь, потому что рано утром собирался уехать из дома на весь день. Вчера вечером, снова вспомнил он, приезжала Карола, так с какой стати его телу так нестерпимо желать женщину? Бьорн не впервые ловил себя на том, что, обнимая Каролу, не испытывает полного освобождения от желания. Как будто одна-единственная женщина навсегда лишила его такой возможности с другими. Но ведь прошло столько лет, не была же она колдуньей? Так почему, обнимая Каролу и сливаясь с ней в экстазе, он ждет криков, какие слышал от той женщины в Булонском лесу? И почему, открывая глаза, он помимо воли надеется увидеть черные волосы, разметавшиеся на его груди? Однажды со смехом он сказал Кароле: — Слушай, Карола, а тебе очень пошли бы черные волосы. Она оторопело посмотрела на него бледно-серыми глазами и спросила: — Ты… ты предлагаешь мне их покрасить? — Ну… Она скривила губы в усмешке. — Как ты считаешь, я должна покрасить их везде? Тебе не нравится вот так? — Она откинула оделяло и указала пальцем на белый треугольник в самом низу живота. Бьорн дернул одеяло и накрыл Каролу, почувствовав себя предателем. — Нет, Карола, не надо. Это я просто так. Забудь. Это глупости. Шутка. На самом деле глупости, которые пора кончать. Надо наконец сделать Кароле предложение, стать приемным отцом ее трем сыновьям. Конечно, у них с Каролой родятся и свои дети. Ну и прекрасно, в который раз повторял себе Бьорн, но при этом чувствовал во рту кисловатый вкус. Первый сигнал того, что он лжет сам себе. Крепкий черный кофе и бутерброд с сыром Бьорн проглотил мигом, взглянул на часы и с удовлетворением отметил, что на реке не будет никого. Впрочем, кого он мог там увидеть? Ему тем-то и нравился этот северный уголок Швеции, что никто не вторгался в его жизнь, никто не мешал делать то, что хочется, не дышал в спину, как в Стокгольме. Он мог бы жить в столице, рядом с Лоттой, сестрой, в огромной родительской квартире в престижном районе, но… это не для него. Если бы он жил там, то едва ли мог рассчитывать увидеть то, что увидит сегодня. Снова, как и в прошлую весну… Бьорн поставил в мойку кружку из-под кофе, выключил свет в кухне и в прихожей, принялся надевать сапоги. Пузатый рюкзак с болотными сапогами, которые доходят до самого паха и пристегиваются к петлям на полах анорака, уже собран накануне и стоял, привалившись к стене. Взглянув на себя в зеркало, Бьорн прошелся пятерней по светлым волосам, пригладил их и плотно насадил на голову кепку с длинным козырьком. Бейсболка хороша от дождя. Вполне еще свежая «вольво» стояла перед домом, совершенно мокрая снаружи, с потеками воды на стекле. Бьорн быстро пробежал под дождем, выругав себя за то, что не загнал машину вчера вечером в гараж, поленился. Он открыл дверцу и сел, торопливо захлопнув ее, словно спешил закрыть перед чьим-то мокрым носом. Бьорн закинул рюкзак на заднее сиденье и рывком повернул ключ зажигания. В соседних домах еще не было света, выходной день и в этих краях — день «длинной постели», как говорят о выходных англичане. Бьорну понравилось это выражение, он вполне оценил его после Рождества, когда возил в Лондон сестру. Лотта горела желанием попасть на распродажу, которая в Англии начинается не до Рождества, а после него. Сестра всегда была без ума от этого шабаша, и даже сейчас, когда она еле ходит. — Бьо-орн, — канючила она по телефону, — может быть, это в последний раз в моей жизни. — И он воображал, как ее синие глаза наливаются слезами. Мог ли он отказать ей, зная, как ей будет приятно, если он сделает это для нее? Шарлотте Торнберг крепко не повезло в этой жизни. Бьорн до сих пор не верит, что она случайно упала с лестницы в доме своего приятеля. Но Лотта никогда не говорила о том, что там произошло. — Бьорн, значит, я это заслужила. То было последнее предупреждение, и я все поняла. Ты ведь не станешь спорить, что моя жизнь сейчас устроена так, как я не могла даже мечтать? Бьорну незачем было спорить. Никогда он не думал, что сестра настолько сильная женщина — она, бывшая поп-певица, открыла звукозаписывающую студию, которую осаждали музыканты из разных стран. «Шарлотта Свенска рекордз» — назвала она ее. И ее все знали под этим именем. Шарлотта считалась специалистом по шведскому саунду, она тонко чувствует его стиль и характер. Когда Лотта открыла студию звукозаписи, она начала использовать фильтры, специальные устройства для сжатия диапазона громкости, так называемую эхо-аппаратуру, чтобы голос звучал объемно. «Шарлотта Свенска» пробила брешь в стене музыкальных традиций!» — такой заголовок появился в одном музыкальном издании. Правда, другие издания обвиняли Шарлотту в том, что она «толкает современную музыкальную культуру Швеции на путь коммерциализации». — Ты можешь поверить, — сказала она как-то Бьорну, — что в моей душе не звенит ни один нерв, когда я это читаю, — и швырнула газету в мусорную корзину. Бьорн смотрел на свежее лицо сестры, на котором голубели два круглых озерца, и качал головой. — Когда тебя хвалят — тоже? — поинтересовался он. — Да. Понимаешь, после того падения, которое лишь чудом удержало меня от окончательного падения, — она усмехнулась, и Бьорн заметил две горькие складки вокруг ее рта, — я сказала себе: все, отдаю себя в руки Всевышнего. Он ведет меня туда, куда надо, и так, как должно. Поэтому я не принимаю на свой счет ни похвалу, ни хулу. Я говорю себе: Шарлотта Свенска, так надо. — Ты хорошо устроилась, — проворчал Бьорн. — Но тебе так не удастся. — Она весело засмеялась. — Ты еще не все сделал на этой земле. — Ты о чем это на сей раз? — Такой мужчина, как ты, Бьорн, создан для продолжения рода. Я в конце концов когда-нибудь стану любящей тетей или нет? — Ты сама сказала, — он усмехнулся, глядя в голубые глаза сестры под длинной светлой челкой, — ты вручила себя Всевышнему. Вот и жди. — Ты, я смотрю, настоящий пе-да-гог, — последнее слово она произнесла по слогам. — Нет, уже нет. Я больше не учу детей английскому. — Разве? — изумилась Лотта. — А мне кажется, ты рано расстаешься с этим языком. — Она пристально посмотрела на брата. — Мне кажется, тебе еще предстоит иметь с ним дело. — В моем рыбном бизнесе я спокойно обойдусь вообще без всякого языка. — Конечно, шведы всегда отличались медлительностью мысли и упрямством. Но, по-моему, ты даже чересчур швед, мой братец Бьорн. Вообще-то он напрасно удивлялся старшей сестре — они рано остались без родителей и по сути Шарлотта растила его. Она навещала его в закрытой школе близ Стокгольма, и всякий раз приезд красивой сестры, популярной сестры для Бьорна был невероятной радостью. В Лондоне они остановились в доме друзей Лотты, в прошлом шведских поп-музыкантов, им выделили целый этаж. Вместе с этой парой Шарлотта начинала свою карьеру, она прекрасно играла на гитаре фирмы «Фендер», которая до сих сохранилась и у нее по-прежнему прекрасный звук. Друзья Лотты сумели преуспеть на чужой сцене, в чужой стране. Вот тогда-то у них в доме Бьорн испытал наслаждение от «длинной постели» в выходные. Он вырулил из Йокмокка, щетки резво разгоняли дождь на ветровом стекле, а он улыбался, вспоминая, как блестели глаза сестры — неподдельным женским восторгом, когда он накинул ей на плечи большой шарф небесно-голубого цвета из шотландской шерсти. — О, Бьорн, я буду кутаться в него и чувствовать себя, как на голубых небесах… Он оборвал воспоминания, поворачивая на проселок. Уже скоро, скоро он подъедет к вожделенному месту. Бьорн почувствовал, как от нетерпения дрожат пальцы. Когда идет косяк лосося, это такое зрелище, которое потрясает даже такого толстокожего парня, как он. Он увидит это сейчас. Он увидит вожака, который будет первым рассекать воду, самый крупный лосось, чаще всего, это самка. Рыбаки уверяют, что за одну ночь лосось может пройти около трехсот километров. Бьорн прибавил газу. Мелькали кусты справа и слева от узкой дороги, земля размокла от дождя, но свежие протекторы хорошо держали машину на проселке. Обычно лососи плывут близко к поверхности воды, и, кажется, будто она кипит. Говорят, в минуту опасности лосось способен плыть со скоростью шестьдесят километров в час. Некоторые рыбаки уверяют, что рыбины перепрыгивают через преграду в четыре с половиной метра! Сильным хвостом лосось ударяет по воде и подбрасывает себя вверх. Есть мастера, которые в этот момент ловят его сачком. Но таких Бьорн никогда не видел. Рыболовецкая компания Бьорна ловила лосося сетями. Но в такие дни, как этот, он ехал на реку, чтобы доставить себе удовольствие и понаблюдать, как лосось мечет икру. Бьорн Торнберг считал себя истовым последователем шведского натуралиста Кейлера и точно так же, как он, устроил себе наблюдательный пункт и смотрел, как происходит размножение лосося. У него получилось нечто вроде ихтиологической обсерватории. Бьорн соорудил будку из простых деревянных досок с отверстием внизу. Он укрепил ее на одном конце бревна, который нависал над водой, а второй конец закрепил на берегу, чтобы при необходимости передвигать будку. Забравшись в нее, он часами смотрел на воду, чистую, прозрачную, ничем не замутненную. Лосось мечет икру только в такой воде. Дорога, по которой ехал Бьорн, обрывалась возле огромного замшелого камня, там он обычно ставил машину и дальше шел пешком. Он уже набил едва заметную тропу, за эти весенние дни, под солнцем, она станет совсем твердой, а летом зарастет подорожником и мелким белым клевером. Как обычно. Дождь перестал, да и пора уже, потому что за предыдущие дни небо достаточно хорошо потрудилось, и вода в реке поднялась на нужный лососю уровень. Бьорн вышел на берег, запах воды, свежести, серо-синяя даль неба подействовали на него так, как всегда: он ощутил бесконечное, бескрайнее пространство мира и себя, соединенного с этим миром навсегда. Сердце сладко дернулось от предощущения — сейчас он снова будет присутствовать при таинстве рождения новой жизни, которое было всегда и будет всегда… Бьорн бросил на берег рюкзак, дернул белый шнур и вынул длинные резиновые сапоги. Будку он проверил еще несколько дней назад, поэтому теперь оставалось лишь подвести ее к нужному месту. В будке пахло отсыревшим деревом, этот привычный запах, смешанный с острым холодным запахом воды, успокоил Бьорна, как всегда успокаивает что-то хорошо знакомое. Он устроился над водой и посмотрел в отверстие в днище. Вода была прозрачная, глубокая, он ждал. Они поплыли… Первой шла самка с изящной маленькой головой и роскошным блестящим телом, покрытым мелкой чешуей. За ней устремились несколько самцов. Самка остановилась над тем местом, где на дне лежал крупный песок, смешанный с мелкими камешками. Вот сейчас, сейчас это произойдет, сейчас… Бьорн замер, он не дышал. Самка повернулась головой против течения и принялась тереться брюхом о дно. Лента розовой икры потянулась по серому песку. Песок и камешки, которые она сдвигала с места, подхватывало течение и относило чуть дальше, но вскоре они снова оседали на дно, и за рыбиной образовывалось что-то вроде небольшого вала. Вот у этого вала в ожидании толпились самцы. Бьорн чувствовал, как напряглось собственное тело, когда они толкались, пихались носами и хвостами, бились не на жизнь, а на смерть за то, чтобы получить право облить своими молоками икру, которую относило течение. Такие схватки Бьорн наблюдал здесь много весен подряд, ведь лососи возвращаются для нереста в то самое место, где вывелись и метали икру в прежние годы. Выметав икру, истощенные и худые, не пойманные рыбаками, они снова уходили в море. Сейчас, наблюдая эту сцену, он думал о другом. О том, как похожа жизнь всего живого на земле. Разве не так было в конце той весны и в начале лета в Париже, когда он, участник Марша мира, вел невидимую битву за женщину? Эта битва была невидимой только потому, что в мире воспитанных людей не принято биться так, как это делают лососи. Разве не был он по своей сути похож на самца-лосося, когда вел сражение с Бернаром Констаном за юную американку Натали Даре? Что ж, сидя в этой деревянной будке, похожей на деревенский сортир и наблюдая за естественной жизнью, где все обнажено и открыто, Бьорн мог себе признаться. Да, вел. Впрочем, он давно признался себе в этом, он помнил ту ночь в Булонском лесу до мелочей. Он помнил, что от Натали пахло ананасовым соком — на ее языке, который ворвался в его рот, был этот вкус. Он помнил, что у нее были жесткие черные волосы, они щекотали кожу, когда она спрятала лицо на его груди. Он помнил, как глубоко удалось ему проскользнуть в нее, как жадно ее тело стискивало его плоть и как она кричала и плакала, охваченная экстазом. Он и сам готов был кричать и вопить на весь Булонский лес, не обращая внимания на то, что рядом стоят другие палатки. Да что там — на весь лес! Он готов был вопить на весь мир, чтобы его голос, настоянный на страсти, улетел далеко-далеко, к мерцающим звездам. Он взял ее… Он добился. Она с ним в палатке, а не с Бернаром Констаном… Сладкозвучный Бернар. Человек-оркестр. В ту ночь, одну из последних ночей в Париже, под занавес Марша мира, он ничего не получил, хотя надеялся, в этом нет никакого сомнения. А тому, что он хотел Натали Даре, — можно ли удивляться? Она была необыкновенная — легкая, тонкая, изящная, юная, манящая. Если бы вокруг нее не вились все эти «тетки мира», эти дородные матроны, Бьорн добился бы ее скорее. Он увидел ее в самый первый день, когда его колонна маршистов из Северной Европы соединилась в Лондоне в Гайд-парке с колонной американцев. Натали Даре была в голубых джинсах и в белой майке с сизым голубем на груди… Под майкой — ничего, Бьорн заметил, как вздыбились клюв и хвост птицы, они как раз оказались над сосками. Бьорн не сомневался, что они поднялись ему навстречу, поднялись под его жаждущим взглядом. А разве могло быть иначе? Он узнал ее, незнакомую доселе женщину. Он узнал в ней свою женщину. Бьорн снова уставился на воду. Она кипела, схватка самцов продолжалась. Вот, кажется, и первые потери — один самец открыл рот и, похоже, жизнь выходит из него навсегда. Но это не так, просто лосось только что совершил то, ради чего жил до сего мгновения. Он оплодотворил икру, ему, ему это удалось… А не кому-то другому. Он уплывет от нее, отсюда… Навсегда? Как и он? Бьорн ведь тоже тогда добился своего, он дрался бы за Натали со всеми мужчинами мира, если бы… И он улетел от нее, не простившись, потому что его позвала телеграммой беда. Беда с Шарлоттой. Та беда закружила его, перевернула весь мир Бьорна, но даже в том хаотичном мире он то и дело слышал голос Натали, просыпался от ее криков, ее смеха. Лежа в постели, он снова и снова чувствовал ее тело, горячее, как тогда. Ему казалось, ее ноги снова обвивают его ноги, а руки жадно шарят по телу… Бьорн Торнберг видел ее не только во сне. Ее фотографии были везде — в газетах, в журналах, он видел ее по телевизору. Она была все время с ним. Сколько раз со стоном он отбрасывал одеяло, охлаждая тело, и чувствовал, что сходит с ума. Он шел в ванную, стоял под ледяным душем, успокаивая свои желания. Не единожды Бьорн пытался написать Натали письмо, оно было уже готово у него в голове, но он вдруг узнал из газет, какой подарок она сделала миру. Натали Даре для него теперь недосягаема, решил Бьорн. В газетах не писали, чья дочь у Натали, но Бьорн считал, что ему и так ясно. Она наверняка дочь Бернара. Ведь, когда он уехал, Бернар остался. Если бы Мира была его, Бьорна, дочь, то разве Натали не сообщила бы ему? Значит, он не имеет никакого отношения к ее появлению на свет. От этой мысли его сердце переворачивалось. Он спрашивал себя: если девочка дочь Бернара Констана, то почему Бернар и Натали не поженятся? А потом объяснял себе, что тогда «подарочная» акция Натали и ее женской организации не имела бы той силы, которую имеет сейчас. Но как Бернар мог с этим согласиться? Он сам, Бьорн Торнберг, никогда не пошел бы на это, будь это его дочь. Он был бы рядом с Натали и Мирой. Бьорн вышел из будки и выволок ее на берег. Ясный свет утра и голубое небо на горизонте обещали хороший день. Он расстегнул анорак, ветерок охладил шею и грудь, поворошил светло-золотистые, медовые, как говорила Натали, волоски на груди. Бьорн снял болотные сапоги, протер их мягкой тряпкой и сунул в рюкзак. Потом затолкал туда и анорак. Бьорн, привыкший к неспешной, размеренной жизни, никогда не суетился. Он оттащил будку подальше от кромки берега, поближе к кусту ивы, которая вот-вот должна распушиться, и пошел к машине. Дома Бьорн выбрался из своей рыбацкой одежды, разбросал ее по полу, пошел в кухню и налил себе виски. Горло обожгло, дыхание перехватило. Он покрутил головой и со стуком поставил стакан на стол. За окном уже сияло солнце, оно освещало знакомый пейзаж. Дорога… Серая полоса вдали — это лес, еще не одетый в зелень. Двухэтажное здание бордового цвета — школа, в которой Бьорн в свое время преподавал английский, сейчас уже подзабытый им. Он налил себе еще. Выпил. Горло освоилось с крепостью напитка и больше не отзывалось жжением, а лишь горьковатым теплом. В голову пришла ясная до отвращения мысль: он до сих пор не женат только потому, что ждет Натали Даре. Бьорн уставился в окно, чувствуя, как сильно начинает биться сердце. Ждет? А не пора ли прекратить ожидание? Рука сама собой потянулась к бутылке, но не для того, чтобы налить еще виски в стакан, а для того, чтобы убрать в шкаф.Глава пятая «Гоп-хоп-гоу»
— К холоду невозможно привыкнуть. К нему можно только притерпеться, — говорила Агнес Морган, кутаясь в большой воротник дубленки. Агнес прилетела в Анкоридж, чтобы навестить свою подопечную. Она никогда не была здесь, в этом штате на северо-западе Северной Америки. Но даже на Аляске, в Анкоридже, работал филиал женской организации, в которую входили представительницы местных народностей — алеутки, индианки, эскимоски. Сюда же уехал и мужчина, с которым Агнес рассталась после того, как побывала под скальпелем доктора Кокса. Она заставляла себя думать об этом спокойно, уверяя, что все так и должно было случиться. Если она в какой-то мере старается жить жизнью Натали Даре, то разве это не логично? Но сейчас речь не о том, одернула себя Агнес. Когда самолет делал заход на посадку, она узнала Бристольский залив Берингова моря, который омывает южный берег Аляски — перед отлетом Агнес хорошо изучила карту. Больше всего ее поразило, что полуостров тянется на семьсот километров, а через него, не уступая по протяженности, проходит Аляскинский хребет, самая высокая точка которого имеет отметку шесть тысяч сто девяносто пять метров. А все остальное — горная тундра. Выходит, она выбрала это место для Натали Даре в качестве ссылки? Агнес усмехнулась. Да, если можно отправить человека в ссылку к самому себе, чтобы там он понял без постороннего влияния, кто он такой и чего хочет в своей жизни. — А мне кажется, я уже привыкла к холоду. — Натали улыбнулась, натягивая капюшон, отделанный мехом белого песца, до самых глаз. Они сияли из глубины, словно черные глаза самого песца, который с любопытством выглядывал из снежного сугроба. Изо рта Натали вырвалось облачко пара. — Не могу поверить, — отозвалась Агнес, ёжась в тонкой дубленке. — Спроси Миру, она подтвердит… Натали повернулась к дочери, которая, усевшись в снег, пыталась расстегнуть ошейник на баске — рослой собаке с белой мордой и с удивительными, совершенно невероятными для собаки голубыми глазами. — Я люблю холод! — заявила Мира, обнимая обеими руками собаку за шею. — Какая большая девочка, — заметила Агнес. — Впрочем, есть в кого. — Она усмехнулась и вопросительно посмотрела на Натали. — Ты… так и не сообщила ему? Темные глаза Натали замерли на секунду, в них не было никакой настороженности. Натали словно опустила жалюзи — свет виден, но яркости никакой. — Что ж, тебе виднее, — проронила Агнес. — Только поверь моему опыту… Я работаю с женщинами слишком давно и должна сказать тебе… — Она шумно втянула морозный воздух. — А вот дышится здесь необыкновенно. Хотя это и город, верно? Это ведь город? — Анкоридж? — обрадовалась перемене темы Натали. — Да, это город, самый настоящий, причем довольно большой для Аляски. В нем почти двести тысяч обитателей. Со мной, Мирой и нашей Долли. — Она наклонилась и потрепала собаку по шее. — Ясно, — проворчала Агнес. — Но ты не думай, что собьешь меня с мысли. Широкое лицо Агнес расплылось в насмешливой улыбке, и, глядя на нее, Натали в который раз подумала, насколько обманчивы такие лица. Их обладательницы — не само добродушие, как может показаться, они бывают куда жестче, чем остролицые, которые на вид прирожденные злючки. — Тебе все равно не удастся вычеркнуть его из своего прошлого, Натали. Разве ты еще не поняла, что прошлое — непременное условие нашей нынешней игры? Ты не забыла о том, что я тебе говорила: всю жизнь мы играем в игры и всегда хотим играть до победного? Натали вздохнула. Агнес никак не исключишь из условий моей нынешней игры, подумала Натали, это уж точно. Если бы не она — кто знает, что произошло бы со мной — наивной, экзальтированной юной девочкой, подогретой словами опытных женщин, выполнявших свою задачу, а во мне усмотревших инструмент для исполнения этой задачи? — Ты ведь знаешь, ничто в мире не происходит просто так. И то, что ты совершаешь, может отозваться в твоей жизни через много лет, — сказала Агнес. Странное дело, сейчас Натали воспринимала ее слова по-новому. — Ну, если тебя послушать, Агнес, — фыркнула Натали, сопротивляясь неожиданно нахлынувшему волнению, — то я должна думать, что произойдет через сто лет, да? Она быстро отбросила капюшон, торопясь прийти на помощь Мире. На морозе детские пальчики никак не могли справиться с ошейником Долли. Но Агнес подняла руку и остановила ее. — Через сто лет. — Она вздохнула. — Эта цифра выдает твою незрелость, дорогая. — Агнес покачала головой. — Все еще — незрелость. Неужели ты до сих пор не поняла, что ничего в этом мире нет случайного? Что все имеет свое продолжение? — Значит, мне незачем думать о том, что будет. — Натали легкомысленно засмеялась, но внезапно почувствовала неловкость. — Мне нравится здесь, нравится эта дикая природа, и Мире тоже. У нас милый, теплый, уютный домик. Приятно работать с местными женщинами, я хорошо понимаю эскимосский язык. А Мира понимает и говорит даже лучше меня. Мы живем другой жизнью. Почему же нельзя прошлое оставить в прошлом? Натали повернулась к Агнес, которая смотрела на Миру, засунув руки в широкие рукава дубленки. — Все о'кей! — радостно завопила Мира. — Все о'кей! — Я справилась! Тебе нравится, Долли? Нравится? Тебе больше не жмет ошейник? Долли пританцовывала на белом снегу и, казалось, ее острая мордочка расплылась в улыбке. — Ей нравится, Мира, — с улыбкой заверила Агнес и повернулась к Натали. — Мира ведь тоже из твоего прошлого. Она сейчас здесь, с тобой, почему же ты думаешь, что ее отец остался в прошлом? — Отцы часто остаются в прошлом. — Натали поджала губы. — Я понимаю, о чем ты говоришь, — тихо сказала Агнес. — Я знала твоего отца. Он очень хотел встречаться с тобой, но твоя мать отсекла его от своей и от твоей жизни. — Она вздохнула. — Скажи, разве тебе хорошо, что ты не знакома с ним — почти? — Я… я не знаю. — Натали пожала плечами. — А я знаю. Женщина, даже совсем маленькая, должна научиться общаться с мужчинами. Это так же важно, как научиться пользоваться ножом и вилкой. Натали засмеялась. — Мира уже учится… — Не сомневаюсь, дорогая. Но это уроки… на уровне знания. А я говорю — о подсознании. Между прочим, будь ты обучена иметь дело с мужчинами, сейчас твоя жизнь сложилась бы иначе. — Ты хочешь сказать, что я… что у меня не было бы Миры? Нет-нет-нет. Она не думает и никогда не думала о том, что Мира помеха в жизни. Натали любит свою дочь страстно, но, действительно, ее жизнь сложилась бы совершенно иначе, если бы она тогда не сделала в палатке с Бьорном то, что сделала. С Бьорном, который до сих пор не знает, что у него есть дочь. — Нет, я не о том. Во-первых, ты не попала бы в нашу организацию. — Но чем она плоха? Было так интересно… — Да, идеи мы выдвигали хорошие. Но ты знаешь, что плохо? Натали напряглась. Агнес — одна из руководителей организации, можно ли представить, что она чем-то недовольна? Красавица Агнес Морган, одаренная от природы искусством оратора, всегда способная добиться всего, чего ей хотелось… — Что же плохо? — Мы превратились из организации в секту. Это опасно. Мы стали считать себя истиной в последней инстанции. Мы слишком самоуверенно распоряжаемся не только мыслями своих членов, внушаем им свою точку зрения, но и распоряжаемся их жизнью. Как, например, было с твоей жизнью, Натали. — И… и ты потому выгнала меня… сюда? Натали почувствовала, как сердце тоскливо заныло, точно так же, как оно ныло в тот день, когда Агнес Морган, произнеся все те ужасные слова в ресторане, вышла из-за столика. Но она успела ей сказать, куда ехать — сюда, на край света. — Агнес… Почему ты отправила меня сюда? — Потому что для тебя нет места лучше. После всей твоей славы. — Агнес усмехнулась. Глаза Натали расширились, она не мигая смотрела на красиво увядающую женщину. Она напоминала ей о странных цветах — герберах, у которых идеальный стебель без листьев, гладкий настолько, что глазу не за что зацепиться, и он скользит, наслаждаясь совершенной упругостью этого стебля, на который насажены плоские лепестки бледно-оранжевого цвета. Они чем-то напоминают лицо Агнес, искусственное и рукотворное… — Ты сама выбрала Бьорна Торнберга. Я знаю, потому что всегда выбирает женщина, кому быть отцом ее ребенка, даже если мужчине так не кажется. Понимаешь? — Да, но… не совсем. — А чего ты не понимаешь, Натали? Если говорить прямо, открыто, как и следует говорить о прошлом, мы с твоей помощью совершили рекламную акцию, которая привлекла в нашу организацию немыслимое число членов по всей стране. Она помогла нам из маленькой городской организации превратиться в мощную, с представительствами во многих штатах, в организацию, которая может теперь добиваться от властей того, о чем никогда не помышляла. Я считаю себя твоим должником, я не хотела, чтобы тебя выбросили, как выжатый лимон. Я хочу, чтобы у тебя была полноценная жизнь. А что это такое, ты должна почувствовать сама, вот почему я выдворила тебя из золоченой клетки, в которой ты могла просидеть слишком долго и совсем разучилась бы летать. Натали смотрела на Миру, которая обнимала хаску за шею и тихо напевала: — Долли, Долли, хэллоу, Долли. — Эй! Э-ге-ге-ей! — послышалось издали. Обе женщины повернулись на голос, только Мира продолжала обнимать Долли. Прямо на них летела собачья упряжка, ее-то они и ждали. Натали вывела гостью на прогулку, она хотела доставить Агнес неслыханное удовольствие — катание на собачьей упряжке. Только на Аляске можно такое испытать. Тем более что каюр, их знакомый, пообещал пристегнуть и Долли к собачьей компании, чтобы обучить ее столь тонкому делу, как коллективный труд. — Нат, усаживай свою гостью, — скомандовал немолодой мужчина, который, несмотря на мороз, откинул волчий капюшон, — и вперед! — А Долли? — подскочила Мира, она была вся в снегу, потому что, когда тормозили нарты, полозья подняли самую настоящую метель и засыпали желтый комбинезон девочки. — А как же. Все, как обещал. Каюр вышел из саней, собаки подняли грозный лай, но он мигом усмирил их, что-то пробурчав под нос. Долли, пританцовывая и еще туже закручивая хвост, спокойно пошла в упряжку. — Вижу, вижу, — довольным голосом говорил каюр, — ее предки бегали в упряжке. Такое даром не проходит, оно и через поколения вынырнет в молоденькой хаске. — Видишь, что такое гены? — бросила Агнес. — С ними не поспоришь. — А ты видишь, какова хаска? — вместо ответа спросила Натали, желая уйти от трудной темы и получить удовольствие от катания. — Их вывели на Аляске, местных лаек скрестили с волками. — Прекрасные собаки, — согласилась Агнес. — Никогда не видела таких красивых. Ни разу в жизни. — Она уселась в санки, выстланные оленьей шкурой и расправила под собой дубленку. — Они, наверное… серьезные животные? — Ты хочешь сказать — злые? Нет, очень дружелюбные. Заметила, как Мира обнималась с Долли? Все остальные такие же. — Просто красавицы, — похвалила Агнес, любуясь стройными телами собак. — Хвост — самый настоящий бублик, а ушки… — Да ты посмотри, какие у них глаза! — Натали радостно засмеялась, как будто это у нее самой такие прекрасные голубые глаза. Агнес прищурилась, пытаясь рассмотреть глаза собаки, которая занималась важным делом — изогнувшись, пыталась укусить себя за хвост. — Они… голубые? — изумилась Агнес. — Да! В мире нет собак, кроме хасок, у которых голубые глаза! — Ну как, хорошо сидим? — спросил каюр, собираясь встать сзади на полозья. — Отлично! — ответила Натали. Шестерка хасок рванула с места, заскрипел снег под полозьями, каюр кричал что-то свое, а пассажирки, обнимая с двух сторон Миру, вопили от восторга. — Он управляет упряжкой голосом? — внезапно догадалась Агнес. — Да, — сказала Натали и с улыбкой добавила: — Точно так же, как некоторые руководители женских организаций своими послушными прихожанками. Агнес расхохоталась. — Быстро схватываешь, Натали. Я так и думала, что ты сильно повзрослела. — Гоп-хоп-гоу! — кричал каюр. — Агнес, заметь, это английский с эскимосским акцентом, собаки понимают только такой язык. — Переведи. — Трогаемся с места. — Но мы уже тронулись. — Не совсем, не все бегут так, как надо, вот он и подгоняет их. — Джи! — пророкотал за спиной каюр. — О, я поняла! Направо! — сообразила Агнес, когда нарты круто взяли вправо. — Ты тоже быстро схватываешь, — ехидно заметила Натали. — Ага, вот еще одно твое качество. Ехидство. Натали засмеялась. — Ты наблюдаешь за мной, как за подопытной мышкой. — Да, потому что я хочу понять, как еще… —…Как еще меня использовать для дела мира? — закончила фразу Натали. — Нет, ты свое отработала. Я думаю о другом. У меня есть к тебе одно деловое предложение. — Агнес улыбнулась и положила руку на колено Натали. Натали напряглась. — Личное, Нат. — Хо! — крикнул каюр, и нарты взяли влево. — Налево! — крикнула Агнес счастливым голосом азартного человека. — Агнес, у тебя талант к языкам, — серьезным тоном заявила Мира, поворачиваясь к Агнес. Женщины расхохотались. — Да что ты говоришь? — весело изумилась Агнес. — Это не я говорю. Это Джек сказал. — Девочка кивнула в сторону каюра. — Когда я догадалась, про что он говорит со своим собачками. — Правда? Значит, у тебя на самом деле талант к языкам? — Да, — ответила за дочь-Натали. — Трудно поверить, но Мира лопочет по-эскимосски точно так же, как по-английски. — Охотно верю, она воспроизвела даже интонацию и тембр голоса каюра. — Агнес с интересом посмотрела на Миру, которая в своем комбинезоне пушистым желтым комочком сидела между ними. Каюр остановил упряжку возле деревянного домика, высадил пассажирок, освободил Долли, лихо развернулся и унесся обратно. В этом домике жили Натали и Мира, сюда часто приезжали их гости — члены женской организации Анкориджа, в которой работала Натали. Здесь-то и произошел разговор между Натали и Агнес, после которого снова круто изменилась жизнь Натали Даре. И в который раз в голову Натали пришла мысль о том, что у каждого человека в жизни есть свой проводник. Он может быть явный или скрытый, но он есть. Он, как каюр, прокричит тебе однажды: «Гоп-хоп-гоу!». Поехали! И ты снимешься с места.Глава шестая «Столик Траппера»
В камине горели дрова, на каминной доске стоял сухой букет, который собирали в самом конце лета Натали и Мира. Натали любила смотреть на этот смешной букет, в котором соседствовали потемневшие головки клевера и засушенные бутоны садовых алых роз, сохранившие до сих пор свой цвет. Клевер нарвала Мира, Натали, глядя на него, всегда слышала радостный голос дочери: «Мама, пчела подарила этот цветок мне!» Мира вообще считала, что все, абсолютно все, в жизни существуют только для того, чтобы делать ей подарки. Натали не разочаровывала ее, она не говорила, что пчела улетела с цветка клевера лишь потому, что уже собрала нектар, а вовсе не из любви и нежности к девочке. Натали хотела, чтобы ее дочь росла в полной уверенности в том, что все вокруг радуется ее приходу в этот мир. Собственно говоря, она продолжала начатое — эта девочка вошла в жизнь как подарок и пусть растет в нем с этим чувством. Она позволит ей сохранить такое ощущение навсегда. Она все сделает ради этого. Когда Натали вот так говорила себе, а это случалось нередко, она чувствовала, как выпрямляется ее спина, позвоночник тянется верх, она становится выше. Она чувствовала, как адреналин насыщает кровь, а пальцы напрягаются. Иногда она задавала себе ехидный вопрос: ты что же, готова даже задушить кого-то? Напряжение из пальцев уходило. Нет, она ничего такого не хотела, ей никогда не понадобится совершать подобный поступок, ее главная задача — научить Миру жить так, чтобы на ее пути не громоздились препятствия, которые придется преодолевать. Агнес уже спускалась со второго этажа из комнаты для гостей по деревянной лестнице, устланной домоткаными индейскими дорожками. Они были такие яркие, разноцветные, что даже в сумрачные бессолнечные дни казались приветом из лета. Агнес надела брюки из тонкой шерсти бутылочного цвета, и свитер на тон светлее. Ее рыжеватые волнистые волосы доходили до ушей, и снова Натали показалось, что Агнес похожа на ее любимый цветок — да, эта женщина на самом деле из породы гербер. А из каких же цветов я сама? — вдруг пришло в голову Натали. Незабудка, внезапно осенило ее. А где же твои голубые глаза? — одернула она себя. У Долли? Она засмеялась. Сушеный клевер, вот ты кто, посмеялась над собой Натали. — Сейчас ты снова убедишься, Нат, что нет ничего случайного, — сказала Агнес, подходя к Натали. — Ты о чем? — Натали вскинула брови. — Я о чем? — Агнес улыбнулась и со вздохом опустилась на диван напротив камина. — Я о том, что, отправляя тебя на Аляску… — Она подняла глаза на Натали и сощурилась. В щелочках между ресницами Натали увидела зеленый свет — это свитер придавал серым глазам Агнес такой оттенок. — Отправляя тебя на Аляску, — повторила Агнес, — я не думала, что преследую собственные цели. Натали стояла возле камина, привалившись спиной к полке, чувствуя, что затылком задевает сухие цветы. Она чуть отстранилась, опасаясь испортить любимый букет, и почувствовала, что к волосам прицепился сухой стебелек. Она завела руку за спину и отцепила его. — Какие же? — тихо спросила Натали. Ей хотелось добавить: какие цели на этот раз? Но она удержалась. — А ведь тогда я даже не помышляла о деле, о котором хочу тебе рассказать, — продолжала Агнес неспешно, словно не слышала вопроса Натали. Лицо ее стало совершенно серьезным, из него ушла вся обманчивая мягкость. Теперь лицо Агнес Морган стало похоже на цветок из тонкого пластика. Натали заметила, как тщательно сделан макияж, какая прекрасная косметика и какое виртуозное умение ею пользоваться. Но жесткость внутреннего состояния старит любое лицо. — Итак, о деле, — продолжала Агнес. — Ты, наверное, догадываешься, что мне не тридцать лет, верно? Натали пожала плечами, но не произнесла ни слова. — И ты знаешь, что я одна. Натали кивнула, чувствуя, как сердце ускоряет бег. — Я не хочу умереть на трибуне, призывая женщин к борьбе за… неважно за что. — Она растянула полные губы в улыбке. — Поэтому я хочу открыть свое дело, о котором, оказывается, я мечтала всегда. — Дело? — изумилась Натали. — Но тогда тебе придется… — Вот именно. Поэтому я хочу, чтобы ты открыла наше общее дело. Натали ошарашенно смотрела на Агнес. — Я? Но я… — Ты уйдешь со своего поста. Ты станешь хозяйкой… владелицей… — Агнес смотрела на нее словно хищник на маленькую птичку, — ресторана в Анкоридже. Я вкладываю деньги. Если дела пойдут так, как я думаю, мы создадим сесть ресторанов, в которой будут подавать… дары природы. Мясо, рыбу, дикорастущие фрукты, ягоды… Сейчас в цене все натуральное, экологически чистое. Мы поможем людям насладиться тем, что они хотят. — Я… Но… я… — Тебе это нужно, Нат, — Агнес снова назвала ее именем, которое сама же и придумала — потому что с трибуны оно звучало резко, как выстрел, как щелчок бича. — Нат! Тебе это нужно. Мире это нужно. — Агнес держала паузу мастерски и наконец добавила: — Это нужно мне. Натали стояла возле камина, она чувствовала, как жарко стало ногам в толстых чулках из камуса, в которых она любила ходить дома. Расшитые разноцветными узкими ленточками и бисером, они не только согревали, в них Натали ощущала себя не случайным человеком, которого шальной волной прибило к этому северному берегу. И еще — эти чулки подарил ей… друг. Она не хотела называть его бойфрендом, потому что он давно не «бой». Он взрослый мужчина, профессиональный охотник, который уходит на промысел на несколько недель, потом возвращается. Всегда с добычей, а значит, всегда с победой. Это чувство победителя передавалось Натали. Со временем он стал для нее не просто другом. Такие же чулки он привез и Мире, но девочка еще не доросла до них. Натали положила их в чулан, засунув внутрь пучок сильно пахнущей травы, которую сорвал в лесу Траппер[1], как она называла его. — Кстати, твой друг… смог бы тебе помочь… — Ты о ком, Агнес? — спросила Натали с поддельным равнодушием, хотя ни секунды не сомневалась, что Агнес говорит о нем. — Я о… Билле Сондерсе. У Натали отлегло от сердца. Слава Богу, Агнес не знает хотя бы того, что в этом доме он никакой не Билл Сондерс, он Траппер, а в постели — просто Трап. Агнес засмеялась. — Я не читаю чужих мыслей, дорогая. Я читаю сообщения о моих сотрудниках, где бы они ни работали. Здесь нет никакой мистики или моей личной заслуги. Ятебе уже говорила, что наша организация все больше становится похожей на секту. Но нам, и мне в том числе, так удобнее. Понимаешь? — Да, — выдохнула Натали. — А ты… хочешь выпить? — Конечно. Если честно, я просто заждалась. Теперь ты прочла мои мысли. Натали понимала, что Агнес, заметив ее замешательство, решила сыграть в поддавки, но все равно ощутила радость. Радость, похожую на ту, когда читаешь самый простой детектив и догадываешься о том, что случится. Ты прекрасно понимаешь, что тебе специально бросили кость, но ты берешь ее, испытывая при этом удовольствие. — Виски? Бренди? Коньяк? Вино? Агнес засмеялась. — Только не вино, здесь не Калифорния и не лето. А что вы пьете, когда… Траппер возвращается? Натали опустила руки вдоль тела и — сама от себя не ожидая — громко расхохоталась. — Ну вот и хорошо, — с оттенком самодовольства сказала Агнес. — Что ты именно так реагируешь на мои слова, Нат. Ты должна наконец осознать до конца: я знаю все, что хочу знать. Все дело в том, что именно я хочу знать. — И сколько это будет тебе стоить, — добавила Натали. — Верно. Ты должна понять это и не питать никаких иллюзий насчет того, что я о чем-то могу не знать, коль скоро мы начинаем совместный бизнес. Ты хочешь стать… миллионершей? Натали уставилась на Агнес не мигая. — Ты хочешь, чтобы Мира Даре стала наследницей миллионов? Девочка, рожденная в подарок миру, разве не должна стать хозяйкой этого мира? Хочешь? Я думаю, хочешь, поэтому приступим. Натали молча подошла к бару и протянула руку в самую глубину. Она нащупала хрустальный графин и вынула его. За толстыми стенами графина мерцал золотистый напиток. — Вот мы что пьем, когда возвращается Траппер, — сказала она. — И что это? — Агнес повела носом, будто пыталась через стекло уловить аромат напитка. — Это водка, которую эскимосы привозят с другой стороны Берингова пролива. Она настояна на зверобое, на траве, которая растет в нашем лесу. — О! А на другом берегу пролива — Россия, насколько я понимаю. Как же эскимосы ездят туда? С визой? Без визы? — На хасках. Зимой, — сказала Натали. — Без всякой визы. Золотистое мерцание напитка в рюмках стало еще сильнее, Агнес понюхала и сказала: — Оригинальный запах. Ну, милая девочка, как говорил каюр? Джи! — Но почему — поворачивать вправо? — Натали уставилась на Агнес. — Я просто не знаю, как сказать по-каюрски «правильно». Мы ведь теперь с тобой в одной упряжке. Разгоряченные, они уже хохотали. Натали наконец почувствовала себя с Агнес совершенно свободно, потому что, сколько ни скрывай от самой себя, приезд подруги ее и насторожил, и взволновал. С этой женщиной Натали давно ощущала странную связь — и иногда опасалась этой связи, поскольку никак не могла понять, в чем дело. Но теперь решила не докапываться до сути, она ограничилась тем, что предложение Агнес Морган хорошо для нее и Миры, и даже для Траппера. — Агнес, а как мы назовем наш первый ресторан? — О, вот это мне уже нравится! — Агнес отставила в сторону пустую рюмку. — Ты верно сказала — первый. Натали засмеялась. — Но с одним рестораном нам не выполнить твою задачу. — То есть? — Мира не станет наследницей миллионов своей матери, если у матери будет всего один ресторан. — Верно. А как бы ты назвала его? — Я бы назвала просто: «Столик Траппера». — О, да ты влюблена… И сильно? — Почему ты так решила? Это просто рекламный ход. — Потому что Траппер сидит у тебя в голове крепче всех, если его имя с такой легкостью соскакивает с кончика языка. Натали засмеялась. — От тебя не скроешься… — Даже не пытайся. Могла ли Агнес объяснить, что все эти движения юной души ей слишком хорошо знакомы. Все люди похожи друг на друга, сколько бы не рядились в разные одежды, не произносили разные слова. Понятия, которые скрываются за ними, остаются такими же анатомически похожими, как и тела мужчин и женщин. И чувств ровно столько, сколько положено иметь человеку — шесть, включая интуицию. У кого-то сильнее развито одно чувство, у кого-то — другое. Например, у нее, Агнес, интуиция даст фору всем остальным. Значит, надо узнать эту особенность и пользоваться своим преимуществом. Что и делала Агнес после того, как… Ей было за тридцать, когда с ней случилось то, что случилось. То было бы для нее бедой, непоправимым несчастьем, если бы она не решила принять все как данность, с которой не просто можно жить, но жить так, как она не смогла бы жить, не случись той беды… Нет, сейчас она не станет ничего рассказывать Натали. Это не важно ни для кого, кроме нее самой. — Хорошее название. Я согласна. А теперь, ты меня покормишь? — спросила Агнес. Натали подхватилась и побежала на кухню. — О, конечно. Копченая медвежатина? Вяленая оленина? Джем из морошки? — Конечно, я буду все. Я ведь уже сижу за столиком Траппера. Разве он не за этим столиком сидит, когда возвращается с охоты? Натали энергично закивала. — Ну конечно! Конечно. Она быстро уставила стол блюдами, приготовленными из дичи. Агнес, заставив себя не обращать внимания на быстрый укол в сердце, с удовольствием наблюдала за подвижной молоденькой женщиной, она чувствовала, как ей хорошо в этом доме. Что ж, она не ошиблась. Еще тогда… Много лет назад. Когда пообещала матери Натали, которая вырвала ее из ужасной компании, в которую попала юная Агнес, прибившаяся к движению хиппи. Все было слишком традиционно — она, дочь богатых родителей, попала к хиппи, причем к тому крылу, из которого мало кто выбирался живым. Мать Натали оказалась в лагере из-за своего непутевого мужа, с которым Агнес спала в одной комнате на полу после того, как все они надышались зельем. Самое удивительное, мать Натали принялась спасать ее, а не его. Тогда-то Агнес Морган поклялась, что готова заменить Натали… отца. Конечно, то, во что женская организация вовлекла Натали, было делом рискованным, но Агнес знала: она не даст девочке увязнуть в неприятностях или пропасть. — Ты замечательный повар, Нат. По-моему, можешь никого не нанимать пока… — Я так и хочу. — Знаешь, надо подыскать место для ресторана. Я думаю, такое, куда гостей привозили бы на собачьих упряжках. — И на снегоходах, — добавила Натали. — Вот как? Я и не подумала. — А ты и не могла подумать, потому что в Сан-Франциско их трудно себе вообразить. — Я бы покаталась! — Глаза Агнес загорелись восторгом. — Обязательно. Завтра же. — Отлично, — сказала Агнес, отрезая ножом кусочек медвежатины. — Слушай, а что за ягоды внутри? О, да там еще что-то? — Клюква. И кедровые орешки. Медвежатина, начиненная ими, это мое творческое решение. — А медвежатина?.. — Успех Траппера. — Он… хорош? — А как ты думаешь? — дерзко спросила Натали. — Я думаю… он похож… на Бьорна. Натали почувствовала, как дернулись губы. — Да, Агнес. С тех пор я не вижу никаких других мужчин. Я их просто не замечаю. — Она подняла глаза и беспомощно посмотрела на Агнес. — А Мира — сама видишь, его копия. — Вижу. Между прочим, она будет довольно крупной девочкой, не как ты. Мой тебе совет: приучи ее любить себя такой, какой она будет. — Но это же… — Не современно? Нат, формула красоты меняется с годами. Вовсе не факт, что через десять лет крупные девушки, которые пышут здоровьем, не войдут в моду. Я смотрю на тех, кто поставил себе цель похудеть, то есть пойти наперекор природе… Как много радости жизни они теряют! Себя нужно полюбить такой, какая ты есть. Чтобы полюбили все остальные. Поверь, я знаю, о чем говорю. — Мне нравится твоя позиция, Агнес. — Мне тоже. Я ее придерживаюсь с тех пор… В общем, давно. — Но тебе-то чего еще желать? — Натали окинула подругу взглядом. — Ты само совершенство. — Ты так думаешь? — Агнес хмыкнула, ее лицо обмякло, выдавая возраст. — Может быть, я когда-нибудь тебе расскажу кое-что. Все, давай-ка тащи пирог… — Она пошевелила ноздрями, и Натали засмеялась. — А ты прожорливая, Агнес! По твоему виду не скажешь! Он с черникой. Представляешь, я никогда не думала, что лесные ягоды можно есть. Но это так вкусно! Камин горел, они ели пирог с черникой, потом пили ромашковый чай с шиповником, слушали, как трещат, догорая, дрова, и молчали. Потому что тишина, которая заполнила гостиную, была искренней. А когда на небе загорелись звезды, они, не сговариваясь, оделись и вышли на улицу. Натали и Агнес стояли, запрокинув головы, и каждая ощущала полное единение души со Вселенной. Наверное, нигде, кроме как на краю Земли, где нет небоскребов, асфальта, уличных фонарей и неоновых витрин, а только тишина и бесконечный белый снег, человек способен признать себя частицей огромного мироздания, и не огорчаться из-за этого, а искренне радоваться.Глава седьмая Освобождение от греха
Шарлотта, опираясь на костыли, подошла к окну. Она смотрела, как уходит Бьорн, и думала: да-а, надо что-то делать. Он, кажется, сошел с ума. Она навалилась на костыль, перешла к другому окну и увидела, как Бьорн открыл дверцу своей машины. Через заднее стекло она рассмотрела беловолосые головки детей. Трое мальчиков у вдовы Каролы. Многовато, усмехнулась Шарлотта. Женщина наклонилась к ее брату и поцеловала в щеку. Шарлотта почувствовала, что ее сердце сжалось, как от чего-то непоправимого. Такое же чувство было у нее тогда, во время полета. Или нельзя то падение назвать полетом? Неважно, как, но, когда она расшиблась и осталась калекой на всю жизнь, Шарлотта на самом деле испытала похожее чувство. Вот и сейчас ей кажется, что Бьорн, ее родной брат, которого она растила после смерти родителей, готов совершить такой же полет. Что она может сделать? Она не может ему запретить видеться с Каролой. Видеться? Да ради Бога, сколько угодно. Но он ведь, судя по всему, готов на ней жениться. Может быть, он любит ее безмерно? Шарлотта расхохоталась. Безмерным может быть только наваждение. Как у нее, когда она, молодая поп-певичка, увлеклась музыкантом, из-за которого она теперь калека… И где же он? Он побывал на вершине славы, и, хотя уже сошел с этой вершины, он здоров, богат и не вспоминает о ней. Когда Бьорн прилетел из Парижа на ее призыв, Шарлотта уловила в нем что-то такое… Как будто он готов немедленно лететь обратно… Но тогда она была занята только собой. Потом она пыталась узнать, что влекло брата обратно, но он закрылся от нее. Уехал в свой Йокмокк, в котором его не достанешь. Гораздо позже, по каким-то отрывочным фразам Шарлотта догадалась, что у Бьорна в том Марше мира была любовь… Но кто та девушка, что было межу ними, она не узнала. Теперь ей кое-что становилось ясно. Недавно у нее побывал гость из Парижа, об этом визите Бьорн ничего не знает, Шарлотта ничего не рассказала брату. Этот музыкант записывал в ее студии свой диск. Почему у нее? Шарлотта усмехнулась. Проследив взглядом за тем, как отъезжает от тротуара машина брата, она думала о другом, причем не без удовольствия: слух о ее новаторстве как звукорежиссера дошел и до Парижа. Неважно как, но дошел. Когда Шарлотта прослушала несколько дисков Бернара Констана, она поняла, что делать. Как всегда, Шарлотта сказала себе: «Надо взять курс на Луну и приземлиться на вершине самого высокого дерева». Все очень просто. Если поставить себе самую высокую планку, то не окажешься в кустах. Те, кто записывал Бернара до нее, именно туда и падали, увлекая его за собой. На звуковой дорожке, понимала Шарлотта, нужен переход от металлических резких звуков к мягким и светлым. Она ввела женский голос. В успехе этого диска она ничуть не сомневалась. Она была известна среди музыкантов как Шарлотта Свенска — Шведская Шарлотта. Для многих она стала своеобразным амулетом. Под этим именем она открыла свой сайт в Интернете, где всякий раз сообщала об успехах своих клиентов и тем самым привлекала новых музыкантов, жаждущих славы. — Значит, вы Бернар, участвовали в Марше мира? — спрашивала Шарлотта, угощая его чашечкой кофе в гостиной. — С этого марша началась моя, можно сказать, международная слава. Она беззастенчиво разглядывала француза, в который раз удивляясь субтильности тамошних мужчин. Сама она была под стать Бьорну, чуть ниже ростом, но только чуть, широкая в кости — может быть, это и спасло ее при падении от самого печального исхода. — Вот как? — Но ведь там были американцы, англичане, финны, шведы… — Шведы? — Ну конечно. Жаль, мы потерялись с одним парнем, но… это другая история. — Не хотите ли еще клюквенной? — услужливым тоном спросила Шарлотта, чувствуя, что сейчас ей кое-что откроется, если сделать щелочку пошире и заглянуть в душу этого мужчины. — Охотно. Никогда не думал, что такой ликер может оказаться необыкновенно… увлекательным… — Увлекающим, — поправила Шарлотта. — Так будет точнее, Бернар. — Ох, этот мой английский. — Бернар покачал головой. — Вот и тогда тоже… Я употребил неверное слово и… — он шумно вздохнул, — расстроил отношения одной влюбленной пары. — Правда? Как интересно… — Шарлотта подлила ликер в рюмку Бернара. — Что же это за трудное слово? — Девушка. Шарлотта замерла с бутылкой наперевес. — Вы забыли, как будет по-английски «девушка»? Неужели? Это все равно что забыть слово «любовь», — хмыкнула она. Бернар залпом выпил ликер. — Все дело было как раз в том, что слово «любовь» вытеснило у меня из головы все остальные. — Он улыбнулся. — О, — сказала Шарлотта и налила ему еще. — Да. Все произошло настолько давно… — Но вы, я думаю, не забыли… — Нет, нет, нет. Того парня вызвала срочно сестра, а ей я сказал, что он улетел к девушке. Вы понимаете, Шарлотта, что произошло дальше? Она кивнула. — Догадываюсь. Вы хотели быть с ней, верно? — Совершенно верно. Но… она все равно не захотела быть моей. Чем дольше они говорили, тем яснее становилось Шарлотте, что речь идет о Бьорне и о… Натали Даре, как назвал ее Бернар. Американке из Калифорнии. Бернар ничего о ней не знал, он вообще никого не встречал с тех пор, все они ушли в прошлое, как и сама юность, подвигнувшая их на тот Марш мира. Что я могу сделать? — спрашивала себя Шарлотта после разговора с Бернаром, который улетел наутро в Париж. Только одно: не позволить Бьорну жениться на вдове с тремя детьми. Однажды ночью ей приснился сон, он был таким ясным и отчетливым, что его следовало лишь исполнить. А Шарлотта никогда ничего не оставляла на потом.— Ты уезжаешь? — спросил Бьорн и не мигая уставился на Каролу. — Ты не останешься до завтра? — Да, Бьорн. Я уезжаю. Что-то мелькнуло в ее глазах — неясное, то, чего Бьорн не мог понять. Что это было? Торжество? Радость? — Мы уезжаем. Он вскинул брови. — То есть? — Я и дети. — Уезжаете? Из Йокмокка? — Да. Карола сложила руки на груди и наблюдала за ним. Ее круглые голубые глаза казались бездонными. Крутой лоб без единой морщинки был открыт, белые волосы она собрала в строгий пучок на затылке. В ее позе, во всей фигуре было странное торжество. Или вызов? — Но почему? — недоумевал Бьорн. — Потому что, Бьорн, я устала. — Уста-ала? — переспросил он, чувствуя, как его сердце начинает биться медленнее, ровнее, словно оно наконец от чего-то убежало, ему незачем больше нестись как угорелому. — От чего ты устала? — От твоей шведской заторможенности, вот от чего. Мои дети скорее женятся, чем мы с тобой, Бьорн. Я еще достаточно молодая женщина, чтобы устроить свою личную жизнь. Он слушал и думал, почему все женщины говорят одно и то же, смотришь ли ты фильм по телевизору, или беседуешь с реальной женщиной, с которой много лет знаком, причем близко. — Но разве нам было плохо вместе? — спросил Бьорн и едва не расхохотался. Лишь природная северная сдержанность удержала его от этого. Но разве в общем-то не смешно, что он тоже произнес фразу заезженную, словно кто-то расписал эту сцену между ними? Это напоминало ему школьные спектакли, которые Бьорн ставил, работая учителем в школе. Они играли сценки на английском языке, чтобы лучше изучить его. А ты на самом деле веришь, что только ради этого? Чтобы саамские дети говорили по-английски? Брось, сказал себе Бьорн. Ты ставил эти спектакли для того, чтобы в героинях видеть Натали Даре. Чтобы оживлять всякий раз в памяти, заставляя ее говорить так, как тебе хочется, двигаться, смеяться… — Нет-нет! Не так! — Бьорн хлопал в ладоши, останавливая старшеклассницу, которая отдаленно напоминала ему Натали. — Наклонись поближе к нему, да, вот так. Ведь ты благодаришь его за подарок, ты говоришь: «Какая прелесть». — Но Бьорн, разве это прелесть? — надувала губы артистка, — это всего-навсего зеленая ленточка. — Но на ней написано что? — На ней написано мое имя… Сейчас Бьорну было смешно вспоминать о том времени, когда он вернулся после Марша мира домой. Почему же он не поздравил Натали Даре с рождением ребенка, ее знаменитой на весь мир Миры? Наверное, потому, что это стало для него настоящим потрясением. Он листал каждую газету, каждый женский журнал, желая и боясь прочесть в нем, чей ребенок Мира. Кто ее отец. Впрочем, неужели не ясно? — в сотый раз уверял он себя. Бернар Констан. Он. Он увивался вокруг Натали. Выходит, поздравить Бернара? Вот уж нет. Бьорн продолжал жить в Йокмокке, учить детей, ставить сценки и тешить себя воспоминаниями, оживляя их, сочиняя продолжение. А теперь впору самого себя одернуть, хлопнуть в ладоши и сказать: «Нет, не так. Плохо играешь, Бьорн». Плохо, потому что сердце твое на самом-то деле готово теперь подпрыгнуть от радости — ты свободен! — Я уже собрала вещи, Бьорн, — продолжала Карола. — Едешь в Стокгольм? — Да. — Она кивнула, ни один волосок не шелохнулся, так туго был стянут пучок. Бьорн заметил по белой длинной шее, как тяжело Карола сглотнула. Высокий ворот свитера крупной вязки оттопырился, и ему было видно ключицу. Карола прекрасно вязала, она была талантлива в этом деле. Она вообще была хорошая женщина, и жаль, что ее муж рыбак утонул. — Что ты будешь делать в Стокгольме? — Меня наняли в вязальную мастерскую. Ее создают с нуля, я буду главной мастерицей. Ты ведь помнишь, я посылала свои работы на конкурс? — Помню. — Это результат. — Я рад за тебя. А дети? — Они будут посещать муниципальный детский сад. — Значит, ты меня бросаешь, — произнес Бьорн фразу, которая, он знал, после долгих размышлений о случившемся разрыве, будет утешать женщину. Она его бросила. — Да, Бьорн, я выхожу из этого поезда. Я приехала, — сказала Карола, но в ее глазах он не увидел и намека на слезы. — Что ж, думаю, мы останемся друзьями. Бьорн снова почувствовал фальшь накатанной фразы, потому что освободившаяся душа — он и сам не подозревал, в каком тупике оказался, — кричала о другом: свободен! Свободен! От чего же ты свободен, Бьорн Торнберг? — спросил какой-то незнакомый голос. Ты свободен от греха или для греха? Я свободен от греха, сказал он сам себе. Потому что жениться на Кароле, к которой на самом-то деле охладел, было бы равносильно взятому на душу греху. Карола ушла, а Бьорн сел верхом на стул и расхохотался. Он хохотал, запрокинув голову, до слез. Он размазывал их по щекам и был похож на человека, который долгое время провел в заключении. Он что, на самом деле собирался жениться на Кароле, на женщине с тремя детьми? Но почему? Бьорн покрутил головой, словно освобождаясь от наваждения.
Глава восьмая Двуполый воздух Франции
О ресторанах «Столик Траппера» не знал только тот, кто вообще не интересовался ресторанами. Об этой сети прекрасно было известно и «зеленым», которые не раз своими выступлениями делали бесплатную рекламу детищу Агнес и Натали. Но на самом деле слово «бесплатная» правильнее взять в кавычки, потому что эти выступления организовывала Агнес, взбодрив «зеленых» кое-какими обещаниями, к примеру, отправить их в Европу на сходку за счет женской организации. «Зеленые» выступали в защиту диких животных, призывая не прикасаться к медвежатине, но к ней не только после этого прикасались, ее с жадностью поедали клиенты «Столика Траппера» повсюду — от Нью-Йорка до Лас-Вегаса. Натали оказалась очень способным коммерсантом. Она учитывала такие мелочи, которые позволяли их ресторанам выделиться даже среди более высокого разряда заведений. Точно так же, как она не собиралась одеваться «от кутюр», предпочитая качественное прет-а-порте, так и в своих заведениях она не предлагала кулинарные изыски, считая, что сами продукты и обстановка охотничьего бивуака вне конкуренции. — Зачем нам вымачивать медвежатину неделю? Она потеряет весь аромат дичи, — наставляла Натали очередного повара перед работой в ее заведении. — Здоровая еда, от которой мужчина чувствует себя мужчиной, а женщина — подругой профессионального охотника. Нам нужна экзотика нетронутая, реальная, а не воображаемая. Экономическое образование — а Натали сумела окончить университет в Беркли по настоянию Агнес, — позволяло ей разбираться в налогах, в обороте и в чистой прибыли. Делала свое дело и Агнес — она заботилась о клиентах ненавязчиво, но настойчиво. Когда приезжали женские делегации из разных стран мира, все они проходили через угощение за «Столиком Траппера». О том, что дамы были в полном восторге, незачем и говорить. Возвращаясь на родину и давая интервью различным изданиям, все они упоминали о небывалых обедах. И слава «Столика Траппера» шагала по планете. А однажды Натали пришла в голову потрясающая, как оказалось позже, мысль. Она предложила Агнес выпустить игральные карты, на обороте которых напечатаны рецепты их кухни. Эти колоды карт подавались как подарок от компании. А их цена, которая раскидывалась на блюда, во много раз превышала реальную… Натали и Агнес встречались нечасто, но перезванивались и общались по электронной почте. У обеих было ощущение невидимого присутствия друг друга. Когда Мире исполнилось двенадцать лет, Агнес посоветовала Натали отправить девочку учиться во Францию. — Но, может быть, лучше в Англию? Классическое образование, совершенствование настоящего английского… — Нет, — возразила многоопытная Агнес. — Во Франции она созреет как женщина. У нее будут деньги, ты заработаешь хороший капитал… точнее уже заработала. Мира разумная девочка, но, если она станет еще и тонкой по-женски, она найдет себе партнера, который станет ей достойным компаньоном не для того, чтобы все промотать, а для того, чтобы приумножить. — Но если она в Англии изучит экономику, то… — Она станет синим чулком. Ты этого хочешь? Знаешь, сколько экономистов рядом со мной в нашей организации? Ты должна вырастить тонкую женщину, которая понимает мужчину лучше, чем он понимает себя, которая знает, как его повернуть в ту сторону, куда нужно ей. — Ты считаешь, что это возможно только во Франции? — Да, — уверенно заявила Агнес. — Там даже воздух, я бы сказала, двуполый. — Дву… полый? — изумилась Натали и почувствовала, как краснеет. — А почему ты краснеешь? — Агнес ехидно усмехнулась. — Потому что вспомнила, насколько я права? — Да, но я не хотела бы… Агнес кивнула. — Я понимаю. Мира тебя не повторит. Она другая. Она не такая горячая, как ты. Она дочь своего отца — неспешная, спокойная… — Мне иногда кажется, что слишком уж спокойная. — Ты права, тебе просто кажется. — Хорошо, куда я должна послать Миру учиться? — Не в Париж. — Не в Париж? Но куда в таком случае? Я не знаю ни одного города, кроме Парижа и Ниццы… — Ницца, это город, милая моя, где большей частью отдыхают. Еще знаешь что там замечательно? — Агнес сощурилась, словно пыталась рассмотреть нечто такое, что плохо видно. Натали напряглась, ожидая. Она всякий раз ловила себя на том, что все время пытается узнать побольше об Агнес Морган, но это плохо получается. Агнес казалась совершенно бездонной. — Знаешь, какие потрясающие праздники цветов в Ницце? Они бывают в феврале. На большой платформе впереди колонны едут самые красивые девушки Ниццы. Однажды среди них была я. Ты можешь себе представить? — О, Агнес… — Натали почувствовала, как ее собственные глаза сощурились, так ей хотелось увидеть юную Агнес среди первых красавиц города. — Конечно, но как ты там оказалась? — Очень просто. Я тогда была замужем за французом. Но на этом вопросы закончены. А вот о празднике цветов — сколько угодно. Натали кивнула, однако ни о чем больше не спросила. — Еще мне нравилось там одно шествие. Из лимонов и апельсинов делали огромные смешные фигуры в несколько метров высотой. — Агнес запрокинула голову, будто пытаясь рассмотреть огромную физиономию, составленную из оранжевых ноздреватых плодов. — Однажды мы ими просто объелись. — Веселый город Ницца, — заметила Натали. — Да, но Миру нужно отправить в Ренн, в Бретань. Там есть прекрасная школа при университете. Я дам имя, адрес и телефон. А ты свяжешься. — Агнес закончила разговор уже совершенно другим тоном, будто отдавала команду, против которой нельзя возразить. Что-то в Натали дернулось, ей хотелось протестовать — зачем ее дочери ехать так далеко? Но она быстро подавила в себе этот порыв. Разумная, а не эмоциональная часть ее натуры, спрашивала: а что бы ты собой представляла, не окажись рядом Агнес Морган? Мира поехала учиться, и, как ни странно, сделала это с удовольствием. Натали даже слегка обиделась на дочь — надо же, как спокойно она рассталась с матерью! Но потом, вспомнив слова Агнес о том, чья дочь Мира и чей у нее характер, Натали успокоилась. Ведь она сама себе говорила, когда Мира была еще малышкой, что научит ее любить себя такой, какая есть. — Рослая крепкая девочка, наверное, покажется самой себе во Франции огромной, — все же нашла в себе силы высказать сомнение Натали, соглашаясь с Агнес по сути. — Вот и хорошо, она с малых лет не будет комплексовать из-за этого. — Но если ее станут дразнить? Дети очень жестокие. — Твоя Мира не так задумана. Те, кто рядом с ней, уверяю тебя, будут страдать оттого, что они не такие, как она, а субтильные и узколицые. Этот разговор шел при Мире, девочке понравились слова Агнес. — Агнес, откуда ты знаешь? — А что, уже есть страдалицы? — Ну… в моем классе все девочки стараются побольше есть. Они приносят из дома булочки, потому что я им сказала, что ем только булки, поэтому у меня такие круглые, как булочки, щеки. — Мира, это правда? — Натали всплеснула руками. — Но почему? — Потому что все мальчики дарят мне что-нибудь, а им — ничего. — А что они тебе дарят? — Ну как что? Разве ты не видела? — Она кивнула на каминную полку, где стояли какие-то пластилиновые уродцы. — Вот… это? Я их раньше не видела, — сказала Натали. — Я выставила их недавно. Они жили в моей комнате. — Но… зачем? — Как зачем? Гордиться, — объяснила Мира. — Но разве можно этим гордиться? — Конечно, я горжусь не ими, а тем, что их подарили мне. Больше никому. — Значит, ты гордишься собой? — Конечно, — с легкостью признала Мира. — Ну как, есть сомнения насчет ребенка? — со смехом спросила Агнес, когда Мира исчезла в своей комнате. — Продумать только… — Натали покачала головой. — Нет. Никаких сомнений.Глава девятая Пластилиновая война
После отъезда Миры в Ренн Натали все больше времени проводила с Траппером. У нее не было особой страсти к этому мужчине, но внешне он был так похож на Бьорна… Лежа в его объятиях, она снова и снова представляла себе другого… — Слушай, а среди твоих предков нет шведов? — как-то спросила она Траппера. — Шведов? — Он задумался. — Не могу сказать точно, но викинги были. — А разве это не одно и то же? — изумилась Натали. — По-моему… Он засмеялся. — Заблуждение, дорогая. — Викинги — это пираты, бандиты, другими словами — разбойники. Из разных северных стран. Разве я не похож? — Похо-ож… — Ты ведь любишь разбойников, правда? Тебе нравится, что я траппер. Иначе ты не назвала бы свои рестораны «Столик Траппера». Верно? Это, я знаю, в мою честь. — Он обнял ее, и Натали почувствовала себя у него под мышкой, как в медвежьей берлоге. — Ты молодец, Натали Даре. — Ты так считаешь? — спросила она, устраиваясь поудобнее. — Да, и ты молодец, что не собираешься заманить меня в мужья. Она дернулась и выбралась на свободу. — А кто тебе сказал, что я вообще хочу кого-то заманить, как ты выражаешься, в мужья? — Никто не сказал, я сам вижу. Тебе не нужны никакие мужья. У тебя есть Агнес Морган. — Агнес? — изумилась Натали. — Но она… подруга моей матери, она — мой друг. Партнер по бизнесу. И потом — она женщина, причем красивая. Траппер усмехнулся. — Да нет, я бы так не сказал. — Чего бы ты не сказал? Что она красивая? — Красивая — да, но… Она как… оболочка от женщины. Я не чувствую запах женщины… — Но у нее такие хорошие духи всегда… — недоуменно проговорила Натали, пытаясь вообразить тот запах, который исходит от Агнес. — Я не о духах, я о том запахе, который привлекает мужчину. Запах… самки. Натали поморщилась и фыркнула: — Как грубо! — Но точно. Я — охотник, я знаю. Я знаю, как на запах самки попадается самец. Это гормоны. Такого запаха нет у Агнес Морган. — Он помолчал. — Слушай, мне иногда кажется, что передо мной просто мужик в женском облике. Крепкий, хваткий, разумный. Она руководит тобой, как муж, который заключил с тобой брачный контракт. — Но, может быть, ты просто… не испытываешь влечения к женщинам в таком возрасте? — Натали попробовала игриво улыбнуться, но поймала себя на том, что и у нее самой крутилось в голове какое-то неясное сомнение или вопрос. — Агнес была замужем, давно, жила во Франции. Правда, я не знаю, что потом произошло с ее мужем. — Натали пожала плечами. Траппер молчал. — Но надо отдать ей должное, вы с ней заарканили меня в ваше дело с настоящей мужской хваткой. — Но разве тебе невыгодно? Разве все контракты, которые ты с нами, то есть со мной, заключил, тебе неинтересны? — Понимаешь ли, милая Нат, меня влекло к тебе совершенно другое. Я пришел к тебе… на запах. На запах женщины. Мне было так хорошо. — Было? — Натали отодвинулась от него. Но странное дело, отметила она про себя, — не ощутила никакого возмущения в душе или печали от этой фразы. — Да. Потому что я никогда не вел никаких дел с женщиной, кроме любовных. Но с тех пор, как я стал твоим поставщиком, я не чувствую себя прежним мужчиной прежней женщины. — Ты воспринимаешь женщину только как партнера по постели? — спросила Натали и услышала в своем голосе интонации Агнес. Он расхохотался. — Браво, Агнес Морган. Это ее голос, верно? Натали пожала плечами. — Но разве я неправильно сформулировала вопрос? — Правильно. Я отвечу искренне. Да, я только так воспринимаю женщину. Я считаю — единственное, что должна уметь женщина, это выходить замуж. — А кто женщину должен… содержать? — Муж, — коротко бросил он. — А если… он не может? — Я не сказал, что она должна выйти замуж. Она должна выходить замуж. — Понятно, стало быть, женщина должна искать себе партнера, который обеспечит ее так, как она хочет. — Да. Потому-то между мужчинами должна происходить постоянная схватка. За лучшую женщину, за самую лучшую добычу. — Интересная мысль, — заметила Натали. — Я поняла тебя. Но между нами остаются деловые отношения? — Конечно. А если ты захочешь сохранить прежние отношения, ты должна включить их в стоимость контракта. — Что-о? — Натали не верила своим ушам. — Да. Потому что это может быть частью нашей сделки. Услуги на платной основе. Ты, занявшись бизнесом, вышла на поле, на котором играют мужчины. А мужчины, как тебе известно, могут купить себе секс за деньги. Значит, ты тоже можешь за него заплатить. Натали чувствовала, как в ней вскипает ярость и рвется наружу. — А ты, стало быть, готов продать услугу, да? Но, если ты видишь во мне мужчину, значит, ты готов считать себя голубым? Он смотрел на нее, на его лице расплылась довольная улыбка. — Тогда и ты тоже такая. — Нет! Никогда! — закричала Натали. Она схватила с каминной полки одного их здоровенных уродцев, подаренных воздыхателями Миры, и изо всех сил ударила его по голове. Наверное, у нее была такая горячая рука, что пластилин мигом раскис и прилип к светлым волосам Траппера. Она дергала фигурку, отдирая от его головы, и за фигуркой тянулись волосы. Он взвыл от боли, схватил руку Натали и завернул ей за спину. — Ты и дерешься, как мужик, — насмешливо процедил он сквозь зубы. — Точнее как мальчишка-подросток. Но ты в наших голубых играх будешь пассивной стороной, верно? Натали кулаком другой руки колотила его по голове, вдалбливая в нее синий пластилин. Он склеивал волосы все надежнее. — А теперь я прижму твою голову к моим волосам, — все так же улыбаясь, прошептал он, и Натали почувствовала, как ее длинные волосы прилипают к пластилину, спутываются с липкими волосами мужчины. — Что ты делаешь! — кричала она и дергалась. Но адская боль отзывалась во всем теле. — Я что делаю? То же, что и ты. Я простил бы такую выходку женщине, но не прощу человеку, который залез на мужское поле. Понятно? Дальше все было, как в тумане. Они раскалились от ненависти друг к другу, они готовы были разорвать на части друг друга и клевать, как выразился, Траппер, печень друг друга. Но им ничего не оставалось делать, как сотрудничать ради освобождения. Траппер дотянулся до лежащих на журнальном столике ножниц, а Натали изловчилась и расстригла волосы, которыми они приклеились друг к другу. Освободившись, оба отскочили друг от друга, как ошпаренные кипятком кошки, они разве что не шипели и не брызгали слюной. Натали чувствовала, как беснуется ее пульс. — Уходи! Уходи отсюда! Мой управляющий пришлет тебе документ о расторжении контракта! — Только, пожалуйста, поточнее подсчитай неустойку, — процедил он сквозь зубы. — Непременно! Я готова заплатить, но только… — Не надо лишних слов, — тихо проговорил он, протестующе поднимая руку. — Мы уже поняли друг друга. Едва Траппер закрыл за собой дверь и Натали услышала рокот его «лендровера», она упала на диван, уткнулась в подушку и долго рыдала. Она рыдала так, как рыдает ребенок, только что появившийся на свет. Он вышел из одного мира в другой. Обратно ему уже не вернуться. Ей показалось, что наконец-то она родилась по-настоящему… Натали не рассказывала Агнес об этой сцене, не говорила о своем новом рождении, но та, когда они беседовали по телефону, все равно что-то почувствовала. — Что-то произошло? Ты в порядке? — допытывалась Агнес. — Я в порядке, как никогда, — ответила Натали. Это была правда. Потому что никогда в жизни она не ощущала так ясно, кто она и какое место занимает в этом мире. Чтобы такое понять, нужно увидеть себя глазами другого человека, которому ты не безразличен. Но те слова об Агнес, которые произносил в пылу схватки Траппер, Натали запомнила и ловила себя на том, что всякий раз принюхивается — что такого не уловил он в Агнес? Кстати, жизнь Натали снова переменилась. После того, как Мира начала учиться во Франции, и после того, как Натали рассталась, а точнее, как выразилась она в разговоре с Агнес, «расплевалась» с Траппером, он исчез из Анкориджа. Натали не выясняла, куда он подался, из-за нее или по какой-то иной причине покинул Аляску. Управляющий, которому она поручила расторгнуть договор с Траппером, сказал ей, что тот указал реквизиты банка, который находится в Саудовской Аравии. Что ж, из снегов в пески, подумала Натали. Кого куда тянет. Она выплатила неустойку из-за расторжения договора по ее собственной инициативе, теперь дичь поставляли другие охотники. — Агнес, — отчитывалась она перед компаньонкой, — мне это обошлось дешевле, чем если бы… — Не стоит объяснять, Нат. Тем более, как я понимаю, ты взяла деньги из своей доли прибыли. — Да, — согласилась Натали, — безусловно. И потом добавила то самое словечко «расплевались». Оно потрясло Агнес и привело в восторг. — Отлично сказано. Это где же ты его подцепила? — Каюр принес на кончике языка. Ты помнишь Джека, да? Он катал тебя, когда ты впервые приехала на Аляску. — О, конечно, помню. Но он-то о ком так сказал? — О собаках. — Натали хмыкнула. — Собак запрягают парами. Одна пара рассорилась, а он, объясняя, почему переставляет их, бросил такое словечко. — Поняла. — Агнес весело засмеялась в трубку. — Но я предлагаю тебе расплеваться еще и с Аляской. По-моему, вы тоже надоели друг другу. — Ты так считаешь, Агнес? — спросила Натали, чтобы потянуть время и задать себе вопрос: а на самом ли деле это так? И нашла ответ в глубине души: да, она уже может расстаться с Аляской. Уже может. Ей даже хочется явиться туда, где ее знали, но явиться уже другой, самостоятельной женщиной. — Я думаю, надо дальше тянуть нашу сеть. Расширять ее. — За счет чего же, Агнес? — Народ хочет рыбы, дорогая. — Но ведь в Сан-Франциско столько рыбных ресторанов, что мы… — У нас есть местечко, которое просто жаждет северной рыбы. Я купила списанную яхту, мы ее будем перегонять… — Она умолкла. — Знаешь ли, это ноу-хау, я не хочу говорить по телефону. Тот, кто стреляет первым, получает все… —…Если не промахнется мимо цели, — закончила за нее Натали хорошо известную ей шутку. И на секунду замерла. Сама она услышала шутку от Траппера… но откуда Агнес знает ее?.. — Никогда и ни за что! — с жаром ответила Агнес, и Натали отвлеклась, не успела спросить у Агнес про шутку. — Но почему… яхту? Это-то я могу узнать сейчас? — Да. Потому что мой муж был яхтсменом. Он научил меня управлять яхтой на Средиземном море. Про Ниццу я тебе говорила. — Вот как? Красивая женщина, красивая яхта… — Красивым было все, — закончила Агнес. — Даже его похороны. Натали услышала гудки. Агнес не попрощалась. Видимо, сочла, что и так сказала слишком много. Так значит, ее муж… умер? Или погиб… А Агнес после этого ушла к хиппи? Впрочем, это уже домыслы. Невероятная женщина. Сколько лет они знакомы, но что-то из прошлой жизни подруги Натали узнает раз в году, если не реже. А ведь Агнес производит впечатление совершенно открытого человека. Когда она выступает перед женщинами, те рыдают… Натали видела собственными глазами. И сама не раз была готова рыдать. Итак, ей предстоит переехать в Сан-Франциско, открыть на яхте плавучий рыбный ресторан. Если честно, у Натали уже чесались руки что-то изменить. За столько лет она узнала Аляску вдоль и поперек, ей хотелось перемен. К тому же из Сан-Франциско легко слетать в Париж. Есть прямые рейсы. Первое, что она сделает, когда устроит все дела на новом месте, — полетит в Париж. Сердце Натали отозвалось на это слово так, как давно уже не отзывалось ни на какое другое. Оно ассоциировалось у нее со словом «любовь». Да-да-да. Теперь, много лет спустя после того, что испытала с Бьорном, Натали точно знала: то была любовь. Страсть, вожделение, похоть — это было потом, Натали видела разницу. Эти слова можно отнести к ее отношениям с Траппером. Но чем все закончилось? Страшно вспомнить, как она отмывала волосы, как выстригала целые пряди, а потом наплевала на все и вызвала мастера. Ничего не объясняя, Натали заявила: — Как можно короче! Почти побритая наголо, она понравилась себе. В ней появилась какая-то особая трепетность и незащищенность. Мастер предлагал немного подзолотить волосы, и Натали согласилась. Девочка с золотой головой — вот кем была целых четыре месяца Натали Даре. Она охотно фотографировалась с такой прической. Она даже посылала фотографии Мире, та писала матери, что подруги просто влюбились. Они готовы были подстричься под Натали, но Мира их отговорила. Она обещала, что у всех у них вырастет такая же толстая пушистая коса, как у нее. А коса у Миры была на зависть. Она спускалась до пояса, гармонируя с ее мощной фигурой, с литыми бедрами, подчеркивая тонкую талию. Когда Мира перекидывала льняную косу на грудь и она извивалась на высокой груди, Натали не могла оторвать глаз. Натали не сомневалась, что не только у нее перехватывает горло от такого зрелища. Хорошо, хорошо, она едет в Сан-Франциско. Она будет ближе к Мире… К Европе.— Спасибо, Билл, — сказала Агнес Морган, когда он рассказал ей о том, что произошло между ним и Натали. — Ты мне здорово помог. — Но не такая тяжелая была работа, должен признаться. Правда, последняя сцена… Гм, я даже не ожидал, что она у нас выйдет такой бурной. — Она и нужна была бурной. Я думаю, Натали теперь чувствует себя заново родившейся. — Несомненно. Она так меня валтузила, что я думал, придется на самом деле применить настоящую мужскую силу. — Он засмеялся. — Есть еще какие пожелания? — Нет, Билл Сондерс. — Тогда целую ручки, — сказал он, и Агнес услышала короткие гудки в трубке. Она положила трубку и смотрела на закат, сегодня он был темно-бордовым. Много раз Агнес пыталась запомнить, что предвещает каждый цвет в этом спектре уходящего в ночь дня, но никак не могла. Потому что, поняла она, всякий раз думает о чем-то еще, кроме цвета. Мрачновато-тревожный цвет навевал печальные мысли. Все чаще Агнес замечала, что ей труднее удерживать свой возраст. Да-да, именно свой, она не претендовала на то, чтобы выглядеть на десять лет моложе. Это уже было — прежде, до того, как произошло с ней то, что произошло. Доктор сказал ей, что не было никакой возможности сохранить хотя бы что-то, позволяющее организму вырабатывать гормоны, без которых женщина стремительно и катастрофически стареет. Кожа высохла и сморщилась, никакие кремы, никакие маски не могут сделать ее эластичной. Она стала похожей на хрупкую бумагу. Кожа на руках тоже сухая. Как никогда. Агнес не рискнула принимать гормоны — в них для нее таилась другая опасность. — Вы хотите сказать, красота или жизнь? — спросила она врача, услышав предупреждение о том, что гормоны могут угрожать ее груди. — Однажды мне уже предстояло сделать выбор — мужчина или жизнь. Я выбрала второе… Поэтому сейчас я выберу снова жизнь. Она обращалась к натуропатам, к биоэнергетикам, выйдя из клиники и пытаясь понять, как ей поступить с собой. Никто не мог сказать точно, почему в организме Агнес произошел сбой. Один человек предположил, что, если бы она забеременела… тогда скорее всего вся энергия, питающая узел, устремилась бы к эмбриону. Тогда она была с Биллом Сондерсом, точнее с Траппером. Агнесулыбнулась, представив такой вариант — она беременна от него. Это все равно что выбрать отцом ребенка Летучего Голландца. Да-да, все равно что выбрать в отцы корабль, который ушел в море навсегда. И потом, у нее была своя вершина, на которую ей хотелось подняться. Этот путь она начала, овдовев. А на ту вершину могла взойти только свободная от семьи женщина. После операции Агнес отказалась от мужчин. Зачем насиловать себя, изображать желание, если мужчина тебя не увлекает? Можно играть, думала Агнес, если он тебе не безразличен, чтобы доставить радость ему. Иногда ей было жаль, что она отказала Биллу Сондерсу. Он был в общем-то ее человек. Тот же доктор сказал ей: — Да, вы очень, очень больны. Но не совершите ошибку. Не позволяйте себе чувствовать себя больной. Агнес усмехнулась. — И я тогда… не буду? — Первична не материя, а мысль, — сказал он ей в ответ. — Если вы на самом деле способны осознать столь парадоксальную истину и сумеете перевернуть свой разум, вы справитесь с собой. — Вы имеете в виду, моя мысль материализуется? — уточнила Агнес, сцепив руки на плотно сжатых коленях и уже готовясь сложить губы в усмешке. — Я имею в виду, если вы будете чувствовать себя больной, то вы ею будете. Для человека реально лишь то, о чем он думает. Того, о чем вы не думаете, нет для вас… Сейчас, поднеся к лицу зеркало и беспощадно рассматривая каждый дюйм лица, Агнес сказала себе, что нужно подобрать основу для макияжа чуть темнее, а румяна — слегка оранжевые. Губная помада с коралловым оттенком отвлечет внимание от морщинок над верхней губой. Солнечные очки от Гуччи придадут глазам необходимую таинственность. Она засмеялась. Есть только то, о чем я думаю… Завтра приедет Натали. Агнес Морган нравилось, как она строит жизнь этой женщины. Она хотела довести ее до логического конца, заставить ее победить время, о котором все упорно говорят, что оно не подвластно человеку. Человеку подвластно все, если он обладает властью над собой, считала Агнес. Недавно она поняла, что к этой власти стремилась всегда. Она была женой миллионера, она была его вдовой, она была хиппи и стояла на самом краю жизни. Но отошла от него, да с потерями, но она жива… Странное дело, после операции Агнес почувствовала себя так, словно мозги у нее стали другими. Мужские мозги! Неужели после того, как перестали вырабатываться женские гормоны, эмоции стихли, а либидо замолчало, подает голос только разум? — смеялась она над собой. Может быть, потому ей так ловко удается руководить жизнью Натали Даре, в которой все бурлит и трепещет? Агнес пересела за письменный стол, отодвинула газеты, которые внимательно изучила, отметив все, что происходит на рынке акций, какие цены на рыбу и на аренду прибрежных вод, где она собиралась держать яхту-ресторан. Кажется, все так, как она и думала. Они с Натали выиграют и этот кон! Но победа, окончательная победа, на которую нацелилась Агнес, включает в себя еще одну победу, и очень серьезную, — над мужчиной. Агнес подняла трубку и набрала номер своего референта. — Все сведения о школьном образовании в Швеции. Особенное внимание уделить саамским школам. — Она помолчала, выслушивая референта. — Саамы? Это малая народность на севере Швеции. Да, срочно.
Глава десятая Время катать шары
Агнес листала страницы отчета, который подала ей девушка-референт. Она искала, за что можно зацепиться. Саамы живут в северной Швеции, их около семнадцати тысяч, читала она, для них созданы специальные школы, в которых дети учатся на родном языке. В их создании участвовали женские организации, местные и национальные, поэтому все подробности референту удалось узнать без труда. Агнес снова ощутила то самое чувство, которое безошибочно указывало на то, что она близка к победе. Что ж, так и должно быть, так следует заканчиваться всем ее начинаниям. А вот это хорошо, обрадовалась она, Бьорн Торнберг давно уже не преподает английский в Йокмокке, он поднялся на более высокую ступеньку, руководит отделом в управлении саамскими школами — теперь их шесть на севере Швеции. Большей частью это школы-интернаты, указывалось в отчете, они на попечении государства. Агнес поморщилась. Это означает, что Бьорн Торнберг не слишком разбогател за прошедшие годы. Она читала сообщение дальше, не понимая почему, но предчувствуя, что уловит в нем нечто… В подразделе, который референт иронично определил как «Светская жизнь», Агнес это нашла. Бьорн Торнберг не женат, более того, он совершенно свободен с некоторых пор. Хотя еще совсем недавно у него была подруга — вдова с тремя детьми. И, как уверяют осведомленные в их отношениях люди, Бьорн почти готов был узаконить их отношения. Но, с облегчением поняла Агнес, больше нет рядом той женщины. Она переехала в Стокгольм. Они расстались, а это значит, что нельзя упустить время. Агнес посмотрела на круглые деревянные часы, которые висели на стене кабинета, — часы с яхты мужа, с ними она не расставалась. Она знала: чтобы не ошибиться и не совершить ложных шагов, сейчас нужно выбросить все из головы и отвлечься. На сегодня у нее встреча с Натали, она обещала отвезти ее в боулинг-клуб и дать первый урок игры. Агнес считала, что нет ничего более азартного и интересного на сегодняшний день, чем боулинг. Нет, конечно, она не делала вид, что с помощью катания шаров она приближалась к миру развлечений египетских фараонов, она не отождествляла себя и с древними полинезийцами, которые играли в боулинг. Но ей нравилась его кажущаяся простота — она напоминала Агнес призрачную простоту человеческой жизни. Казалось бы, что сложного: родили тебя — и живи. Она усмехнулась. Вот и в этой игре тоже: что сложного — попади катящимся шаром в десять кеглей и сбей все. Чем больше собьешь кеглей, тем больше очков получишь. Но для того, чтобы сбить одним броском десять кеглей, надо ударить в так называемый карман — в правый бок первой кегли, которая считается «королевской». Но разве не такой удар Агнес хотела нанести «кеглям», которыми она утыкала путь к успеху Натали Даре? Пока что она била точно. Новый этап, который Агнес разметила, должен быть поражен точным ударом.— Ну что, едем гонять шары? — сказала Натали, усаживаясь в машину Агнес и втягивая носом воздух. — Кожаный салон — это прекрасно. Агнес усмехнулась. — Да, затевая реставрацию этой машины… — Если я не ошибаюсь, это редкая модель «ягуара»? — Да, — Агнес улыбнулась. — Любимая модель моего мужа. Знаешь, я так долго ее искала, что уже думала никогда не найду. Но мне повезло — ее продавал один польский эмигрант. Не стану говорить, в каком виде она была. — Агнес поморщилась. — Но теперь… — Теперь она точно такая, какой была изначально. — Да-а… Бордовая кожа, панели из красного дерева… Мне нравится. — Мне тоже. Поехали. — Агнес вырулила за ворота своего дома. — Вообще-то погонять шары — звучит двусмысленно, особенно для женщин, — хихикнула она, надвигая на лоб широкополую шляпу. Натали помолчала, потом засмеялась. — Я давно этим не занималась, Агнес. — Вот как? Но ты, кажется, была в Париже… — Не думаешь ли ты, Агнес, что я… — Гуляла по улице Сен-Мишель? О нет. Но у тебя там, кажется, есть друг. — Именно друг. Я познакомилась с ним в Марше мира, потом случайно встретила, когда ездила как-то навещать Миру. — Кстати, она уже заканчивает школу и возвращается? — Да. — Лицо Натали заалело. — Не могу поверить, что она моя дочь. Самая настоящая северная Белоснежка. — Представляю. Ее отец был одним из самых красивых мужчин, которых я видела. — Мира будет учиться в университете Беркли. Она хочет заняться экономикой. — Хорошая мысль. Если иметь в виду наш бизнес. Третья красавица нам не помешает, верно? Натали засмеялась. — Мы поднакачаем мышцы на шарах, станем еще сильнее! На стоянке боулинг-клуба у Агнес было свое место. Она подрулила и помахала рукой охраннику. Он не предлагал свои услуги поставить машину, потому что знал — этот «ягуар» слушается только хозяйку. В клубе уже слышался визг и победные вопли, стоны. — Агнес, ты не… ошиблась? Это на самом деле боулинг-клуб, а не… — Нет, это не бордель. Но кричат так же. Что поделаешь, если при наслаждениях разного рода человек издает одинаковые звуки. Итак, твоя главная задача, — сказала Агнес, направляясь в раздевалку, — поразить цель шаром с расстояния в восемнадцать с лишним метров. Натали остановилась на полпути, пытаясь переварить все цифры, которыми ее осыпала Агнес. — Но… — Ты ничего не можешь оспорить, поскольку свод правил этой игры был принят Американским конгрессом боулинга как единый еще в тысяча восемьсот девяносто пятом году. Поняла? Пойдем, дорогая. Агнес и Натали облачились в черные спортивные костюмы, обтягивающие их как вторая кожа, в легкие спортивные туфли черного цвета, посмотрели друг на друга и довольно улыбнулись. — Мы необыкновенно хороши, — сказала Агнес. — Пойдем. В зале было три дорожки, Агнес направилась к крайней правой, которую арендовала днем по пятницам. Она была кленовая, Агнес терпеть не могла дорожки из пластика, какой бы замечательной фирмы клеймо на ней ни стояло. В самом начале дорожки пустовали стульчики для игроков и шароприемник с шарами и с монитором для ведения счета. — Смотри, — начала объяснять Агнес, — в конце дорожки стоят кегли, которые надо поразить шаром. Над ними висит пинсеттер, специальный механизм, он собирает и подает кегли. Натали кивнула. — Вижу. — Дорожки ограничены специальными кюветами. В них, в эти желоба, скатываются шары и возвращаются обратно к началу дорожки. Ты поняла? — Кажется… — Но самое главное в этой игре — шары. Они должны быть твои, они должны подходить тебе, только тебе. Как… как твой партнер. — Агнес усмехнулась. — Их надо выбирать, как мужчину. Их полируют, чистят, сдувают с них пылинки и никогда не отдают в чужие руки. — Она внимательно посмотрела на Натали. — Как и своего мужчину никогда нельзя отдавать в чужие руки, — сказала Агнес, и ее сердце дернулось — а она нарушила этот принцип… Натали почувствовала, что краснеет. Она не однажды думала о том, особенно после встреч с Бернаром — а они виделись в каждый ее приезд к Мире, — что, может быть, напрасно упорствует, не желая ничего знать о Бьорне. Чем больше проходило времени, чем взрослее становилась Мира, чем лучше Натали понимала отношения между мужчиной и женщиной, тем яснее осознавала: то была любовь. А она, Натали Даре, из тех, кого называют однолюбами. — Раньше в ходу были каучуковые шары, — услышала она голос Агнес. — До сих пор некоторые опытные игроки не отказались от них. Но это виртуозы с другим уровнем игры. Каучуковые шары сменились на шары из полиэстра, они более динамичны. Особенно хороши для новичков. Я приготовила тебе именно из полиэстра. — Агнес вынула шар красного цвета. — Вот. — А каким ты играешь, Агнес? — О, у меня реактивный шар. — Она протянула свой. — Потрогай. Чувствуешь, какой он смолистый? Натали взяла шар в руки и охнула. — Тяжелый и липкий. Агнес засмеялась. — То, что он прилипает, как раз здорово. Сохраняется энергия броска до самого конца дорожки. Это обещает победу. — Она улыбнулась. — С ним трудно обращаться, но когда научишься, то уже невозможно расстаться. Смотри. Агнес вставила большой, средний и безымянный пальцы в отверстия шара, которые были подогнаны именно под ее пальцы, заложила левую руку за спину, и Натали увидела невероятно грациозное, но сильное движение… Шар покатился. Натали улыбнулась. — Какая-то коза из пальцев. — Верно. Но этот союз козы и дырок, подогнанных по тебе, позволяет сделать снайперский удар. Сама видишь. Натали видела, как посыпались кегли, сраженные реактивным шаром Агнес. Натали испытала странное чувство, что таким же ударом Агнес Морган убирает со своего пути все, что мешает ей. А с некоторых пор и то, что мешает ей, Натали. — Попробуй, — сказала Агнес. Шар, который дала Агнес своей ученице, весил четыре с половиной килограмма. Она не рискнула сразу дать Натали тот, который весит семь с половиной. Агнес сама вставила ее пальцы в отверстия, они были великоваты для нее. — Наклонись, руку за спину и… пошел! Натали выпустила шар из рук, он покатился, она не отрывала от него глаз и загадала, что, если он нормально прокатится все эти восемнадцать с лишним метров и поразит кегли, значит, то, невероятное, случится… — Недурно, — сдержанно похвалила Агнес. — Даже, я сказала бы, весьма недурно. Ты когда-нибудь уже пробовала? На Аляске, может быть? — Нет. Правда, меня учили играть в другие шары. Траппер… Агнес вскинула брови. — Вот как? Он тебя учил… Натали захохотала. — Я говорю о бильярде, Агнес.
— Ты как насчет сауны после игры? — спросила Агнес, выбираясь из спортивного костюма. — В клубе есть сауна. Я заказала нам с тобой сеанс. — Конечно. С удовольствием. В сауне пахло можжевельником, Натали втянула в себя сухой воздух со сладковатым ароматом. — Прекрасно, как в густом лесу на Аляске в жаркий полдень, — сказала она. Агнес уже разделась и уселась на скамейке. — Я люблю сауну, особенно после игры. Замечательное ощущение. Ты как будто растворяешься, тебя больше нет… Нет ничего, только удовольствие… Натали увидела, как глаза Агнес закрылись, и она с любопытством окинула взглядом фигуру подруги. Она вдруг вспомнила слова Траппера о том, что от Агнес не пахнет женщиной. Но ее фигура… такая прекрасная. Тугие мышцы, грудь небольшая, но хорошей формы, она… А… что это? Натали уставилась на живот Агнес — он порозовел от жары, и на нем проступила вертикальная белая полоска — от пупка до паха. Да это же… старый шов! — догадалась Натали. Она успела отвести взгляд до того, как Агнес открыла глаза.
Глава одиннадцатая Человек-оркестр
Бьорн развалился на диване, обтянутом серой шерстью, в гостиной своей сестры и слушал музыку. — Как тебе моя новая работа? — спросила Шарлотта. — Что скажешь о звуке? Она сцепила руки на коленях, возле кресла стояли ее костыли, и Бьорн поймал себя на мысли, что у него давно не сжимается сердце, когда он случайно натыкается на них взглядом. Какая сильная Шарлотта, думал он, после того несчастья она не только не потеряла рассудок, она преуспела в бизнесе. К ней едут записываться иностранные музыканты, прослышав про ее «нечеловеческий нюх» на успех, как она сама называет свой профессионализм. — Говори, как тебе? — требовательно повторила она, и Бьорн снова вслушался в голос певца, в который негромко, но вполне отчетливо вплетался женский. — А женский — это чей? — Моя старая запись. — Шарлотта усмехнулась и насмешливо добавила: — Всякому творцу хочется остаться в веках. Я не исключение. Я кое-что препарировала. — Здорово. А… кто он? — Бьорну неприятно было признаваться, что он прослушал имя певца, но он точно уловил, что это иностранец. — Француз, — ответила Шарлотта, но имя не сказала. — Как он на тебя вышел? — полюбопытствовал Бьорн. — Через Интернет. Знаешь ли, мой сайт очень популярен, Бьорн. Я тебя должна благодарить за то, что ты вывел меня в виртуальный мир. — Шарлотта засмеялась. — Хотя на самом-то деле я из него никогда не выпадала. Просто сама не знала. — По-моему, там окопались все музыканты, — уточнил Бьорн. — Я благодарна тебе, Бьорн, — настаивала Шарлотта. — Мне это ничего не стоило. — Он пожал плечами. — Но если ты настаиваешь на благодарности… Хорошо, буду считать тебя своей должницей. Отработаешь. — Уже, Бьорн, — тихо пробормотала Шарлотта, она хотела что-то сказать еще, но брат опередил ее. — Так как его зовут? Когда парень станет знаменитым, я буду хвастаться, что это моя сестра его сделала. — Его зовут Бернар Констан, — сказала Шарлотта с улыбкой. Бьорн уставился на нее, будто не расслышал. — Бернар. Констан. Теперь понял? — повторила она. — Он из Парижа. Шарлотта, наблюдая за братом, больше не сомневалась, что не зря минувшей ночью не сомкнула глаз. Она соединяла обрывки фактов, собственные наблюдения и домыслы, в результате чего у нее возникла вполне цельная картина из прошлого. Теперь она жаждала узнать, все ли в ней верно. — Ну да? — Бьорн дернулся и сел прямо. — Он… приезжал к тебе? — А как ты думаешь? Не я же к нему? — Но это… Он тот парень, который… Нет, не может быть! — Бьорн махнул рукой. — Знаешь, Бернар что-то такое вспоминал… — Шарлотта не отрываясь смотрела на брата, — о Марше мира. Может быть, вы участвовали в одном и том же? Бьорн смотрел на сестру во все глаза. Его лицо побледнело, на нем еще ярче синели большие глаза. Бьорн красив до сих пор, как в юности, подумала Шарлотта. — Он говорил о шведе и о девушке-американке, что все трое были дружны… — Что он говорил о ней? — Так ты вспомнил его? — спросила Шарлотта, — О, погоди, послушай, вот самое красивое место… Между прочим, Бернар признался, что его любимая классическая вещь — концерт Баха для двух скрипок с оркестром. И я это слышу, прямо сейчас… Значит, ты его вспомнил? — Шарлотта натянула на плечи голубой шотландский шарф. — Я не забывал его, Лотта. Она кивнула и посмотрела на брата. — Он мне сказал… что чувствует себя перед ней виноватым. — Перед ней? — переспросил Бьорн. — Что он ей сделал? — Бьорн стиснул кулаки и сжал челюсти. — Он сказал ей одно слово. Неправильное. Не то, которое должен был сказать. — Какое слово? — Глаза Бьорна потемнели, он чувствовал, как налились тяжестью кулаки. — Звучит невероятно, но он сказал «девушка» вместо «сестра». Бернар говорит, что всегда плохо знал английский. Бьорн не мигая уставился на сестру, словно ожидал разъяснения. — Он сказал той американке после внезапного отъезда шведа, что тот улетел на зов девушки. А должен был сказать — сестры… — Это… он так сказал? — Да. Бьорн молчал, пытаясь осознать новость. — Но почему он не встретился со мной? Почему все это он рассказал тебе? — А откуда ему было знать, что я твоя сестра? Меня все знают, как Шарлотту Свенску. По имени фирмы. Для музыкантов нет Шарлотты Торнберг. Бьорн ошеломленно смотрел на нее, голос Бернара Констана, поддержанный голосом Лотты, звучал и звучал, он чувствовал, как внутри у него все переворачивается. Эта музыка возвращала его в Булонский лес, в ту звездную ночь. Только в песне Бернара не было той болезненной радости, которая заполняла сейчас Бьорна. — Кажется, я понял. — Что ты понял, Бьорн? — Лотта откинула плед, ей стало жарко — казалось, воздух в комнате раскалился от горячих эмоций Бьорна… — Я понял, почему француз захотел записать свой диск у шведки. — Почему? — Потому что только японцы, не считая шведов, способны передать такую печаль. Ни одна французская фирма не сделает похожей записи. Ты на коне, Лотта! Она засмеялась. — Я падала только с лестницы, мой дорогой братец. Но с коня — никогда…Бернар Констан припарковался возле музея Орсе в девять утра, как обычно это делал по пятницам. Из своего зеленого «пежо» он вынул сперва барабан, который пришлось повернуть на «живот», — он не проходил боком. Потом аккордеон, тромбон, тарелки. Гитара лежала в самой глубине, и, чтобы ее достать, Бернару нужно было по пояс влезть в багажник. В такие дни, когда Бернар Констан играл на улице, он чувствовал себя снова студентом консерватории, который не просто подрабатывал на бокал вина и сигареты, а учился играть на публике, или, как говорили педагоги, привыкал концертировать. Сегодня в музей выстроится очередь — самый разгар сезона для туристов. Он прекрасно изучил приливы и отливы публики, поскольку не первый год играет на этом месте. Бернар уселся на высокий табурет, по правую руку поставил барабан, на боку которого еще студентом нарисовал сердце, пронзенное стрелой, — кроваво-красное по краям и бледно-розовое в середине. Через розовое поле он пропустил тонкую черную стрелу с красным оперением. Посвящение всем девушкам… Бернар был впечатлительным и любвеобильным, как все артисты. Каждой возлюбленной он говорил, что именно в ее честь, которую она ему подарила, он создал столь чудное произведение искусства. Верили не все, но он-то при чем? Но та, которая на самом деле его вдохновила, так и не узнала об этом. Впрочем, все теперь в далеком прошлом, с усмешкой подумал Бернар. А инструмент хорош до сих пор. Он понял в конце концов, что его единственная и непреходящая любовь в этом мире — музыка. Женщины приходят и уходят. Если бы это было не так, то с какой стати он сейчас устраивал бы свой концерт? Бернар проверил, удобно ли ему дотянуться рукой до ударных, повесил на шею тромбон, потом трубу и, наконец, накинул на плечи кожаные лямки тяжелого аккордеона. Он не этим зарабатывает на жизнь. Но будет играть здесь и тогда, когда начнет качать деньги из воздуха, это произойдет совсем скоро. Бернар уже заказал воздушный шар и большую корзину к нему, подал в мэрию все бумаги и скоро получит лицензию. Его воздушный шар с разноцветным куполом будет висеть над Марсовым полем, и все желающие за плату будут подниматься на нем и смотреть сверху на прекрасный Париж. Бернар Констан играл перед публикой не только возле музея Орсе, у него было одно местечко на пешеходном мосту через Сену, там он играл в праздники. Ему нравилось наблюдать, как публика, которая катается на теплоходе, тянет головы вверх, чтобы рассмотреть, что за оркестр над ними. Ему заказывали сочинить музыку для драматических спектаклей и для кино. Он выпустил несколько лазерных дисков, один недавно в Швеции. Так что, как говорил Бернар, плоды его любви можно потрогать… Бернар начал концерт с хорошо знакомой мелодии «На солнечной стороне улицы». Туристы выстраивались в очередь в музей Орсе, желая посмотреть картины импрессионистов. В шляпу Бернара, перевернутую вниз тульей, охотно кидали монеты. Он искоса наблюдал, как рыжеволосая дама, наверняка американка, исполненная особого достоинства и упиваясь собственной щедростью, кинула пятифранковую монету и гордо отошла, неловко переставляя старческие ножки-спички в дорогих кроссовках. Бернар давно заметил, что американцам трудно соотнести франки и доллары — эта мадам полагает, что озолотила его, хотя пять франков меньше одного доллара. Она не упустила возможности наградить себя за это рекламным буклетом, который издал о себе самом Бернар, перечислив все реальные успехи на поприще музыки и добавив немного вымышленных. Он составлял его по простому принципу: не веришь — проверь. Доиграв одну вещицу, Бернар взялся за другую, которая наверняка обернется серебристым дождем. Он не ошибся. Когда он дошел до половины мелодии «Эротика», шляпа сотрясалась от звона. Он всегда играл эту вещь второй, желая, чтобы дно шляпы закрылось. Бернар подметил одну деталь — если в шляпе много монет, люди охотнее расстаются с деньгами. Открытое проявление стадного чувства, считал он. Но Бернар сам никогда не кидал монет, как делают другие музыканты. Он сильно ударил по металлической тарелке, она зазвенела, Бернар услышал аплодисменты. Он улыбнулся публике, кивнул, благодаря за признание его виртуозности. Приятно. Он и сам аплодирует до боли в ладонях виртуозам-скрипачам, когда слушает любимый концерт Баха для двух скрипок. Стоило ему подумать о Бахе и о его концерте, написанном в тональности ре-минор, Бернар почувствовал, как защемило сердце. Подумать только, человек не меняется столетиями, и как часто случается, что недостаток одного рождает избыток другого. Бах написал свой концерт, потому что у него не было под рукой… органа. Вот он и написал для скрипок. Но написал гениально, он вложил в эту вещь столько тоски и страсти… Бернар не понял, почему встрепенулся от звона одинокой монеты. Он был такой же, как и звон остальных. Те-еньк — и тишина. Обычно Бернар не смотрел на тех, кто кидает деньги, он долго тренировался перед зеркалом, подбирая выражение лица, наиболее подходящее для того, чтобы вынести его на публику. Он — артист, поэтому должен быть недосягаемым. Артиста и зрителей обычно разделяет сцена, но у него нет сцены, люди рядом с ним. И лишь выражение лица может отделить их друг от друга. Он поднял глаза и палочка, которую он уже занес, чтобы ударить по барабану, замерла в воздухе. Тоненькая женщина в небесно-голубом брючном костюме уставилась на него. Темные глаза на белом лице смотрели не мигая, а губы слегка приоткрылись. Он понял, сейчас она произнесет его имя. — Б… Бернар… Она сделала шаг к нему — нерешительно, потому что нормальные зрители всегда ощущают невидимую грань между собой и артистом. Бернар, сам от себя не ожидая, вскочил с высокого стула, в одно движение сбросил лямку аккордеона с плеча и раскинул руки. — Натали! Неужели?! Она бросилась к нему в объятия. — Бернар Констан! Это на самом деле ты? От нее пахло свежестью лета, тело было худеньким, но крепким. — Как я рад тебя видеть! — Он слегка отстранил ее от себя. — Какая ты стала, Натали! — Глаза его сияли от восторга. Бернар чувствовал, что очередь с интересом наблюдает за сценой, которая разворачивается перед ней. Его ухо уловило звон момент, он готов был со смехом объявить, чтобы они не обременяли себя — это не спектакль, это реальная жизнь. А за то, что ты просто живешь, никто тебе денег платить не обязан. — У тебя есть время? Ты пришла в музей? — спрашивал он, не выпуская Натали из объятий. — А ты? Ты на работе? — спрашивала она, всматриваясь в лицо Бернара. — Вообще-то ты не похож на уличного музыканта. И от тебя пахнет… — она повела носом, — дорогим лосьоном. Бернар засмеялся. — Я здесь получаю удовольствие, Натали. Поэтому в любой момент могу его прервать. То есть нет, я неправильно говорю. В любой момент я могу переключиться на другое удовольствие. Ты как, согласна? — Конечно! Если мы с тобой сможем где-нибудь посидеть… — Конечно. — Он протянул ей гитару. — Неси к машине, вон к той, — и указал на зеленый «пежо». Очередь расступилась, пропуская Натали и во все глаза наблюдая за мужчиной и женщиной. Бернар быстро, привычными движениями, доведенными до автоматизма, погрузил в машину инструменты. Он с точностью до миллиметра знал, как их уложить. — Итак, — сказала Натали, усаживаясь рядом с ним. — Куда мы поедем? — Как насчет того, чтобы посидеть за чашкой хорошего кофе с коньяком? — С удовольствием. А… мы можем сделать это где-то в районе Булонского леса? — Ты хочешь вернуться в прежние места? — Бернар усмехнулся. — Что ж, поехали. Он выруливал на шоссе, чувствуя, как прошлое наваливается на него. Удивительное дело, но присутствие человека из прежней жизни возвращает давно ушедшее. То, что казалось уже изжитым. Он вспомнил свое вожделение к той девочке, какой была Натали много лет назад, свое яростное соперничество с Бьорном Торнбергом, мучительное напряжение и ожидание — кого выберет Натали Даре… И, конечно, он помнил свои слова: «Бьорн улетел. Его вызвала девушка». Он намеренно совершил ту ошибку, оправдывая себя тем, что плохо знает английский. Бернар не забыл, конечно, как по-английски «сестра». Но он ведь мог забыть? И потом, сестра — тоже девушка. Значит, то была не ошибка, а простая неточность. Я вообще не обязан знать этот чертов английский, внушал себе юный Бернар. Снова он увидел, как вмиг осунулось ее личико, как погасли темные глаза. Но Бернар не поправил себя, он ждал, как охотник в засаде. Натали предложила ему тогда пойти погулять, покататься на теплоходе по Сене… Он снова ждал, ожидая порыва… Он надеялся, что Натали захочет назло Бьорну отдаться ему, он жаждал этого и был готов — давно, с первого дня, как только увидел ее. Он и Бьорн увидели Натали Даре вместе. А она увидела только Бьорна Торнберга. Бернар улыбнулся. Натали сейчас похожа на ту девочку, но от нее веет уверенностью женщины, а не полудетским трепетом. Взрослые женщины не волновали его так, как юные создания. Нет больше девочки, с которой они гуляли в тот летний вечер, катались на теплоходе по Сене, которую он укрывал своей курткой и обнимал за плечи. Бернар чувствовал нервную дрожь, она боролась с собой, это ясно. Но победила себя и свой порыв. К его великому сожалению. Маршисты уехали. А потом Бернар узнал из газет потрясающую новость — Натали Даре готовится сделать миру подарок. Ребенок, рожденный после окончания Марша мира, станет ее вкладом в сохранение мира на планете, писали газеты. Бернар обомлел, не поверил собственным глазам. Как это может быть… Потом в его ушах возникли музыкальные звуки, которые он всегда слышал, играя «Какой чудесный мир». Чудесный мир включал и крики страсти, которые он не мог забыть с той ночи в Булонском лесу. Выходит, Натали родила дочь от Бьорна? Он долго ждал какого-то отклика от шведа, но тот, холодный и спокойный тип, не подавал никаких признаков жизни… — Ты надолго в Париж? — спросил Бернар, обгоняя лимузин. — Нет. Я была в Бретани. Знаешь городок Ренн? — Конечно, — ответил Бернар. — Чудесное место. — При тамошнем университете есть школа, где учится моя дочь, Мира. Я не знаю, слышал ли ты, но у меня есть дочь. — Натали улыбнулась. — Да кто же не слышал? — Бернар покрутил головой, длинные волосы заплясали на воротнике бордовой рубашки. — Об этом слышали все. И… все оценили… твой поступок. Она усмехнулась и отвела взгляд в окно. — Поступок, верно… — Натали вздохнула. — Я ездила ее навестить. — Ну и как ей там? — О, она в полном восторге. Я тоже, кстати. Мы с Мирой прокатились по всему полуострову. — И близко от Парижа. Ты ехала туда на поезде? — Да, всего два часа на скоростном из Парижа, но ты попадаешь в совершенно другую страну. По Бретани их катал на своем новеньком «мерседесе» приятель Миры Ронни Уолл, студент университета в Ренне. Едва они вышли на берег моря в Сен-Мало, как Натали едва не потеряла дар речи: на волнах качалась яхта, на борту которой было написано ее имя — «Натали». — Мама, по-моему, в этом есть какой-то тайный знак, — засмеялась Мира. — Может, эту яхту кто-то готовится подарить тебе? — Вот эту? — спросила Натали, принимая ее игру. — Будь я вашим другом, Натали, я бы вам обязательно подарил яхту, — пробасил Ронни. — Я ревную! — заверещала Мира. — Спасибо, Ронни. Ты очень галантный. Я думаю, Франция щедро делится своими манерами даже с, как они здесь говорят, надменными янки… — Мне очень понравилось в Бретани, — улыбаясь этим воспоминаниям, сказала Натали. — А почему ты отправила Миру именно туда? — спросил Бернар. — Это место нужно хорошо знать, чтобы попасть настолько точно. Выбор отличный. Больших просторов и потрясающей атмосферы не найти, на мой взгляд, во всей Франции. — У меня есть подруга… точнее наставница. Она жила в свое время во Франции. Это она мне указала на Ренн. Я рада, что послушалась. — Натали вздохнула. — Я теперь переехала ближе к Европе, мне до Франции, можно сказать, рукой подать. — Она засмеялась и сложил руки на груди. Бернар заметил кольцо на указательном пальце правой руки. На безымянном пальце левой руки обручального не было. — Ты стала жить ближе к Европе? — Бернар вскинул брови. — Где это? — Ах, я долго жила на Аляске, поэтому переезд в Сан-Франциско мне кажется широким шагом в Европу. — Она засмеялась и поправила ремень безопасности, который вдавился ей в грудь. — Вот как? И что же ты там делала? Ты, кажется, после Марша работала в женской организации? — Да, но недолго. Потом я занялась бизнесом… — Правда? Каким же? — Ресторанами. Сеть называется «Столик Траппера». Бернар чуть не въехал в бампер зеленого «фольксвагена». — Ох. Ты меня потрясла. — Я вижу, поэтому умолкаю, иначе тебе придется долго играть на публике. Ты, значит, «человек-оркестр»? Бернар засмеялся. — Только раз в неделю. — А в остальные дни? — В остальные — я свободный художник. Сочиняю музыку, записываю, выпускаю диски. — Правда? Я могу их купить? — Я тебе подарю свой последний. — Он наклонился к ящику для перчаток и вынул лазерный диск. — Только с автографом! — заявила Натали. — Предлагаешь на ходу? — бросил он. — О нет! — Натали затрясла головой. — Нет и еще раз нет. Я хочу остаться целой и невредимой. — Твое эго чрезмерно, — проворчал Бернар. — Могла бы подумать и обо мне тоже. Она улыбнулась, положила руку на его руку. — Я… думала о тебе. Правда. Вот как? Бернар почувствовал, как сердце отозвалось печальным толчком… — А сейчас я почти завершил подготовку нового потрясающего проекта. — Музыкального? — Не-ет. Коммерческого. — Ну да! — Натали вытаращила глаза. — Художник и коммерция? — Я решил делать деньги из воздуха. — Бернар хмыкнул. — Ох. Сердце Натали сжалось в тревоге. Она знала, насколько творческие люди амбициозны и неуклюжи в реальной жизни. — Я покупаю воздушный шар. Натали с открытым ртом слушала Бернара, который говорил сейчас вовсе не как творческая личность, а как самый настоящий прагматик. — Пожалуй, верно говорят насчет прижимистости и сообразительности французов. — Натали покачала головой, но не осуждающе и предостерегающе, как собиралась, а с восхищением. — Потрясающе. Другого слова не подберу. — Шар подвешу над Марсовым полем. Ты можешь представить, сколько там народу? — Все, кто направится к Эйфелевой башне, — твои клиенты. — Если дела пойдут хорошо, я украшу шарами весь Париж. — Бернар засмеялся. — Звучит, да? После Марсова поля я нацелился на сад Тюильри. — Покатаешь нас с Мирой? А… Ронни войдет? — Если он вам нужен, то конечно. Я сам подниму вас в воздух, без помощника. Я пронесу вас даже над Булонским лесом, я сделаю так, будто мы случайно отвязались. У меня нет разрешения на полеты, а только на подъем на высоту пятьдесят метров. Натали расхохоталась. — Ну вот, ты с самого начала готовишься нарушить правила, бизнесмен. А ты… поддерживаешь с кем-то из маршистов отношения? — быстро спросила она. — Может быть, кто-то наткнулся на тебя так же случайно, как я? Бернар покачал головой. — Нет. Никто. Натали опустила глаза и принялась рассматривать лазерный диск. Внезапно ее сердце дернулось. — Ты… выпустил его в Швеции? — спросила Натали и откашлялась, потому что в горле запершило. — Да. Там живет Шарлотта Свенска, потрясающая женщина, вернее потрясающий звукорежиссер. — Вот как? Молодая и хорошенькая? — ехидно поинтересовалась Натали. — Немолодая и на костылях. — О Господи, — выдохнула Натали. — Но, может быть, это и помогает ей слышать звуки так, как никто другой. Она сидит дома, никто ей не сыплет в уши всякую чепуху. Понимаешь? Она ввела в мою запись женский вокал, от которого все просто тащатся. Ты послушаешь и сама поймешь. — А когда ты был в Швеции… ты не виделся с… Помнишь, был в Марше один швед, Бьорн? Бернар уловил то, чего сама Натали не уловила в своем голосе — легкой вибрации в слове «Бьорн». — Нет. А… у тебя нет никакой с ним связи? — задал он вопрос с подтекстом. — Нет, — быстро ответила Натали. — После того, как он улетел на зов девушки… Помнишь, ты мне сказал? Бернар ощутил легкий укол совести. Он шумно вздохнул и бросил на Натали быстрый взгляд. — Видишь ли, я тогда неважно знал английский. Представляешь, я забыл тогда, как по-английски слово «сестра». Это ведь из-за сестры он улетел тогда так внезапно. Натали чувствовала, что воздух в машине стал нестерпимо горячим. Или костюм слишком теплый для такой погоды. У нее взмокла спина. — У тебя работает вентиляция? — спросила Натали. — Да, конечно. — Бернар наклонился к приборной панели. — Откроем пошире. Но это еще не жара. Если бы ты приехала сюда в июле, то… — В Сан-Франциско тоже бывает жарко, — спохватилась Натали. Ей совершенно не хотелось выставлять перед Бернаром свои истинные чувства. Он подрулил к небольшому ресторану, над входом в него раскачивалась от легкого ветерка вывеска, на которой изображена чашка кофе и пирожное в форме гитары. — Вот такое музыкальное кафе. — Бернар засмеялся. — Здесь уютно. Натали окинула зал придирчивым взглядом профессионала. Стеклянные столешницы, в стеклянных круглых подсвечниках стоят свечи. Сквозь огромные окна-витрины льется солнечный свет. Барная стойка очень легкая, в сочетании с подвесным балконом возникает удивительный эффект — кажется, что пространство кафе огромно, даже беспредельно. Но это не пугает, а заставляет дышать полной грудью. — Как оригинально, — похвалила Натали, усаживаясь за столик на роскошный кожаный диван. — Здесь даже конфеты делают вручную, — похвастался Бернар. — И потрясающее суфле. Ты что будешь? — Я полагаюсь на твой вкус. — Тогда позволю себе остановиться на конфетах с рубленым миндалем, хрустящей нугой и пралине в шоколадной глазури. — Господи, Бернар, никогда не подумала бы, что мужчина способен произнести все эти слова без запинки! Ну-ка, скажи, скольких девушек ты кормил здесь такими конфетами? — строгим тоном ревнивой матроны спросила Натали, и ей самой стало смешно. — Брось, Натали. — Бернар вздохнул с напускной серьезностью. — Я учил эти слова, чтобы произнести их тебе. Я готовился к встрече с тобой, может быть, все годы… — О, неужели ты думаешь, я могу в это поверить? — сказала Натали, но на самом деле испытала странное удовольствие от его слов. Хотя она прекрасно понимала, чего стоят слова сладкоголосого француза. Бернар заказал крепчайший кофе-эспрессо, который принесли в крошечных чашечках, а также пирожные — сицилийские трубочки с заварным кремом и с малиной. Он ощущал легкую вину. Будучи тонким музыкантом, Бернар не терпел фальшивых нот, всегда доводил свою игру до совершенства, не желая оскорбить знатоков и ценителей музыки. А тогда он сфальшивил, причем — теперь-то можно признать — сделал это намеренно. Он думал, что фальшь поможет его чувствам. Но фальшь на то и фальшь, она не способна помочь по-настоящему. Только на время. Бернар улыбнулся, но улыбка вышла виноватой. — Ты женат? — спросила Натали, осторожно беря чашечку с кофе. — Нет. — Он покачал головой. — Это не мой образ жизни. Я не могу играть в дуэте. — Понятно, тебе нужен оркестр. — Натали отпила кофе, потом засмеялась. — Впрочем, я не права. Ты ведь сам себе оркестр. — Когда как. Это зависит от… — Пятен на Солнце, — пошутила Натали, и, словно притушевывая бесцеремонность своего вопроса, поспешила добавить: — Я тоже не замужем. — Вот как? Но ты говорила, что занимаешься бизнесом? Так неужели… — Это можно делать и без мужчины. — Натали усмехнулась. И, вспомнив свою пластилиновую войну с Траппером, добавила с еще большим убеждением: — Без мужчины делать это гораздо лучше. — Мы с Агнес наняли хороший штат, у нас прекрасные юристы, бухгалтеры, поэтому все, что касается этой стороны дела, идет превосходно. О поварах я не говорю. Они все просто высший класс. Некоторое время я занималась контрактами с охотниками, но это было, когда я жила на Аляске и мы только запускали свой бизнес. — Да-а? — протянул Бернар. Он снова уловил какой-то чувственный подтекст. Иногда он надоедал сам себе своей тонкостью слуха, но не мог с собой справиться. Он слышал то, что человек не собирался говорить. — Агнес — это моя компаньонка по бизнесу, — объяснила Натали. — Я уже упоминала о ней. — Ты ее назвала наставницей? — спросил Бернар, откусывая кусочек пирожного. — Да, она для меня очень важный человек и… многоликий, если можно так сказать. Понимаешь? — Да, ты говоришь по-французски лучше, чем я по-английски. — Спасибо, — улыбнувшись, поблагодарила Натали. — Ох, как вкусно. — Она съела конфету. — Не знаю, помнишь ли ты Агнес Морган, она была в нашем Марше, она из руководства женской организации. — Я помню только тех женщин, которые меня взволновали. Как ты, — добавил Бернар с совершенно серьезным лицом. — О тебе, к примеру, я помнил все эти годы, даже Америка у меня ассоциировалась с тобой, Натали. Я не шучу. — Спасибо, Бернар. Ты для меня тоже — воплощение французского мужчины. Он откинулся на спинку стула и захохотал. — Значит, шутишь. — Нет, нисколько. Ты такой изящный, милый, легкий… Натали болтала с Бернаром, а из головы не выходила его фраза о сестре. А что было бы, как сложилась бы ее жизнь, если бы Бернар тогда сказал не «девушка», а «сестра»? — Ты хочешь чего-нибудь выпить? — Бернар кивнул на барную стойку, уставленную бутылками. — Пожалуй, — согласилась Натали, чувствуя, что в горле пересохло, несмотря на выпитый кофе. — Вино? — Да. Даже, пожалуй, я бы выпила… мартини. — Понял. — Бернар подозвал официанта. Натали отодвинула от себя чашку, по ее стенкам стекали остатки кофе и оседали на дне, она наблюдала, какие причудливые узоры остаются на фарфоре. Но она не умела их разгадывать. Однако причину своего желания выпить итальянского вермута в Париже, а не французского вина Натали разгадать могла. Они с Бьорном пили мартини в Париже перед их ночью в Булонском лесу, и Натали помнила ту счастливую легкость в голове. Ей захотелось вернуться в то состояние. — Хочешь взглянуть на мою дочь? — поддавшись внезапному порыву спросила Натали и, не дожидаясь ответа, открыла сумочку. — Конечно. Я собирался спросить, нет ли у тебя с собой ее фотографий. Натали вынула альбомчик и раскрыла. — Вот, смотри, это она три дня назад… А это мы с ней на море… Бернар потянулся к альбому, потом отдернул руку, словно обжегся. — О Господи, Натали… — пробормотал он. — Я… я заставлял себя сомневаться, но это… — он развел руками. Рука Натали метнулась к губам. Что она наделала? Она забыла… ну почему она забыла? Она забыла, что ее дочь — точная копия Бьорна Торнберга. Натали привыкла показывать фотографии Миры, нимало не заботясь о сходстве девочки с отцом. И, видимо, парижский воздух, вино, расслабленность, приятная компания Бернара, которого она воспринимала своим человеком, виной тому, что она совершенно забыла о… — Т-ты… думаешь? — задала она глупый вопрос, потом горько улыбнулась и сказала: — Прости, я не собираюсь морочить тебе голову. — Даже если бы захотела, — Бернар усмехнулся, подвигая к себе поближе альбом, — у тебя ничего не получилось бы. — Да, — коротко сказала Натали. — Мира его дочь. — Какой счастливый мужик, — хмыкнул Бернар. Натали показалось, что в его голосе прозвучала легкаятоска. Натали чувствовала, как кровь пульсирует в висках, она подняла бокал и отпила большой глоток. Ее бросило в жар. — А… он… знает? — Нет, — ответила Натали. — Но почему? Почему? — В глазах Бернара светилось искреннее недоумение. — Это неправильно, Натали. Это неправильно лишать двоих радости естественных чувств — дочь и отца… — Так вышло, — сухо проронила Натали. — Но ты… когда-нибудь их познакомишь? — Боюсь, я уже сама не знакома с Бьорном. — Погоди. — Бернар положил свою ладонь на ее руку, и Натали почувствовала, как она дрожит. — Я сейчас подумал… Если бы Мира была моей дочерью… Какое я испытал бы счастье! Его глаза горели так ярко, что Натали почувствовала неловкость. — Но она не твоя дочь. — Ах, как бы я этого хотел… Ты не посмела бы меня держать на расстоянии. Слышишь? В голосе Бернара на самом деле слышалась угроза, так мог говорить только мужчина, которого женщина хотела лишить чего-то. Его голос был отдаленно похож на рычание Долли, их аляскинской хаски, когда ездовые собаки пытались отнять у нее сахарную косточку. Натали смотрела на Бернара, и в ее глазах больше не было паники. Это была снова взрослая сильная женщина, такая, каких Бернар не принимал. Они не его партнерши. Но он осмелился сказать: — Натали, как я тогда завидовал ему… — А ты знал? — Она густо покраснела. — Разве можно было не знать? — Бернар окинул ее откровенным мужским взглядом, каким-то чужим, словно они никогда не были знакомы, словно он смотрел на женщину, которая не способна понять то, что он намерен сказать. Потому что она — женщина и ей не дано понять. — Ты так кричала тогда в палатке, это была страстная музыка, которую я пытался передать в своих сочинениях, но… не смог. Натали внезапно ощутила прилив ярости. В словах Бернара — или нет, в его интонации, — она услышала что-то снисходительно-мужское. Такое, что она уже слышала в своей жизни, особенно явственно — от Траппера. Видимо, потому, что на его глазах она менялась и становилась взрослой и самостоятельной. Была еще одна причина — она заключала с ним контракты, а не он с ней. — Но неужели у тебя в постели так никогда не кричали женщины? — Глаза Натали блестели холодным блеском, она сверлила Бернара взглядом, ожидая, что сейчас он заорет, взорвется от оскорбительного намека. Но он расхохотался и покачал головой. — Может быть, потому я часто меняю женщин, что не могу найти такую. — Мне жаль, — насмешливо бросила она. — Тебе предстоит упорный труд. — Ничего, ничего, я справлюсь. Потому что у меня есть… камертон, с помощью которого я найду нужную мне тональность. — Ладно, перестань, — попросила Натали. — Перестать — что? Искать? — Бернар сделал вид, что не понял, о чем она говорит. — Перестань паясничать, вот что, — пояснила Натали. — Хорошо, перестану. Обещаю. А вот чего не обещаю, так это того, что новость сохраню в тайне. — То есть? — Натали почувствовала, что задыхается. — Это моя тайна. — А что ты сделаешь? Как запретишь мне сообщить Бьорну? Ты думаешь, мужская солидарность — это блеф? — Он опрокинул бокал и уставился на нее. — Мужчина — мужчине не враг. А женщина мужчине — заклятый друг. Поняла? — Что-то ты заговариваешься, Бернар. Но… я прошу тебя, как заклятого друга, оставь все, как есть, хорошо? В ее тихом голосе не было мольбы или угрозы. В нем была уверенность в собственной правоте, которую нельзя оспорить. — Хорошо, — уступил Бернар, — я не стану вмешиваться. Он криво усмехнулся. Было бы справедливо добавить прямо сейчас, что однажды он уже вмешался. Всего два английских слова — «девушка» и «сестра», развели Бьорна Торнберга и Натали Даре, возможно, навсегда. — Слушай, Натали, а тебе не кажется, что надвигается юбилей нашего Марша? — О, это еще не так скоро! — Как считаешь, может, нам всем съехаться, скажем, в Париж? У меня уже будет воздушный шар, я вас покатаю… Она засмеялась. — Бесплатно? Или по двойной цене? — Обсудим. — Бернар ухмыльнулся. — А ты могла бы раскинуть завтрак на траве, организовать «Столик Траппера». Но самой главной фигурой, я думаю, станет твоя Мира. — Она справится. — Натали улыбнулась. — Еще бы. Она привыкла к славе еще до рождения. — Верно. Так и было. Они еще поболтали, потом Натали, сославшись на скорый вылет из Орли, попросила отвезти ее в гостиницу. — Если хочешь, чтобы я навестил твою дочь, вот мой телефон. Позвони и дай указания. Я все-таки не близко к Европе, а прямо в ее сердце. — О'кей, спасибо, — поблагодарила Натали и протянула Бернару свою карточку с электронным адресом и телефонами. Но на самом деле Натали не нужно было в аэропорт, она хотела остаться наедине с собой и обдумать то, что услышала. Так значит, Бьорн улетел тогда из Парижа не из-за девушки, а из-за сестры? Она не ожидала сама от себя, что испытает такое облегчение, как будто на душе все эти годы лежал камень, а теперь его больше нет. Натали сидела в гостинице и бездумно листала буклет о Франции. Ее взгляд скользил по глянцевым страницам, потом она уставилась на фотографию, которая была такой умиротворяющей, что Натали захотелось вкусить той радости, которую обещали. Талассотерапия. На морских фермах Бретани собирают водоросли для талассотерапии, есть искусственные станции — эклозарии, где выращивают фитопланктон и синтезируют уникальные компоненты. Почему бы не заехать? У нее полно времени. Натали вскочила и быстро покидала вещи в чемодан. А вдруг ей суждено снова встретиться с Бьорном? Она должна хорошо выглядеть, иначе он ее просто не узнает. И потом, местечко на самом берегу моря, там она может навести справки о рыбе… Это уже полезно для бизнеса. Морские термы были расположены поблизости от пляжа, который тянулся на три километра вдоль моря, песок на нем был идеальным — мелкий, словно коричневый сахарный, который Натали иногда кладет в кофе. Центр талассотерапии разместился в великолепном старинном дворце, где все дышит роскошью. Из окон открывался неповторимый вид на море. Натали решила устроить себе день красоты. Ей сделали массаж лица и тела. Она лежала, обернутая морскими водорослями и чувствовала, как расслабляется каждая клеточка, как уходят тревоги и усталость, а приятные мысли качают ее словно на волнах. Бьорн Торнберг… Бьорн Торнберг. Он уехал не к девушке. Он уехал к сестре. Казалось, волны вот-вот поднимут Натали и вынесут на берег счастья. А потом у Натали спросили, не хочет ли она убедиться, что изнутри так же хороша, как и снаружи. Она согласилась… Доктор снял перчатки. — Можно встать, — разрешил он. — И что, доктор? Натали спросила просто так, совершенно уверенная, что она в полном порядке. И замерла, услышав: — Я кое-что нашел. Врач поспешил успокоить ее: — Нет-нет, не волнуйтесь, рано волноваться, но вы должны знать. Узелок с булавочную головку. — Но что это? — Вероятно, фиброма. Я вам советую по приезде домой навестить своего врача. Он профессионально улыбнулся. Натали тоже раздвинула губы, все еще находясь в приятном расслабленном состоянии. Счастливое настроение по капле утекало. — Понятно. Они помолчали. — Но, если она станет расти, вам предстоит операция. — Это неизбежно? — Сердце Натали билось в отчаянии — ну зачем, зачем она не ушла отсюда сразу после процедур? — Это, насколько я понимаю, меняет жизнь? — Только в очень серьезных случаях. Вы не допустите этого. Вероятно, у Натали был такой растерянный вид, что доктор сжалился над ней и сказал: — Но я должен вас предупредить, что всякий организм — это отдельно взятое государство. И так же, как ни одно государство в мире не способно построить американский капитализм, так и, скажем, ваш организм нельзя сравнить с организмом другой женщины, которая перенесет такую же операцию. У вас есть внутренний драйв, вам некогда болеть. — Вы смеетесь? — Нет. Просто мы, доктора, обременены теоретическими знаниями, но каким-то необъяснимым образом все может произойти не так. Поэтому женщины вашего склада откуда-то черпают силы. Есть случаи, я тому свидетель, что беременность прекрасно избавляет женщину от операции. Опухоль рассасывается, вероятно потому, что вся энергия организма бросается на поддержание новой жизни. Имейте в виду. Так вот что за шов на животе у Агнес! Вот почему, как выразился Траппер, от нее не пахнет женщиной! Значит, он не так уж и ошибался, когда произносил те жестокие слова об Агнес? Натали с трудом ворочала языком, прощаясь с доктором, и на негнущихся ногах вышла из кабинета. Ей хотелось скорее на солнце, на воздух, на свободу. Оставить все то, что она узнала, здесь, пусть ее страхи и новоявленный узелок запутаются в морских водорослях и их смоет морской водой! Она побежала от клиники так, будто собиралась добежать до Сан-Франциско.
Последние комментарии
1 час 37 минут назад
7 часов 22 минут назад
7 часов 28 минут назад
7 часов 31 минут назад
7 часов 32 минут назад
7 часов 38 минут назад