Там, за Симоотиай [Ёрико Сёно] (fb2) читать постранично

Там, за Симоотиай^[1]

Раньше эта мысль довольно часто посещала меня, когда я находилась снаружи, не в электричке (чаще всего это случалось, когда я собиралась войти в вагон, или же, наоборот, сразу после того, как я из него выходила), — мысль о том, что у нас безвозвратно крадут время, которое мы там проводим, и о том, что, когда мы едем в электричке, наше восприятие искажается и глаза видят то, чего на самом деле нет, — сущий морок, наваждение. Да что там говорить, вся та конструкция, частью которой является электричка, и даже само слово «электричка» — просто одна большая иллюзия.

«Взять, к примеру, рельсы, — думала я, — ведь на самом деле их нет. И пейзаж, который мелькает за окном, ненастоящий — обычная декорация… Время внутри вагона разваливается, как разваренная картофелина, громоздится рыхлыми кусками, в памяти не остается вообще ничего. Так по кускам и исчезает жизнь… Скрежет и стук, доносящиеся из-под пола, издает вовсе не электричка — это, потрясая клешнями и гремя панцирями, бегут полчища гигантских раков. Да и вообще никакой электрички нет — это мы на дикой скорости мчимся куда-то, сами того не желая».

Я давно уже научилась (и заметила, что это мне лучше удается, когда я нахожусь в хорошей физической форме) смотреть на проезжающие электрички так, чтобы ЭТО видеть. Способ очень простой: надо на мгновение взглянуть на движущуюся электричку, тут же отвести глаза и через секунду снова на нее посмотреть — так, чтобы скорость этих действий не уступала скорости самой электрички. Тогда вереница вагонов вдруг исчезнет, и вы увидите, как проносится мимо вас змееподобная лента, состоящая из кусков человечьего мяса. Утрированная версия бегущей марафонской толпы — вот она миновала железнодорожный переезд и теперь грохочет по железному мосту. Присмотритесь — заигравшиеся в паровозик пассажиры выпускают из подошв щупальца, цепляются-обвивают ими друг друга и бегут, бегут. Сильные тащат за собой тех, кто послабее; слабые теряют равновесие, волочатся по земле за более сильными, так что от ссадин и царапин места живого на них уже нет… Куски человечьего мяса несутся с ужасающей скоростью. Из ртов сочится слюна, по ногам стекают испражнения. Привлеченные этой вонью сползаются со всех сторон, издавая страшный стук и скрежет, раки. Метровые раки с железными клешнями, каждый покрыт непробиваемым панцирем.

Однако внутри вагона я еще ни разу ни о чем таком не думала и ничего такого не видела, потому что, когда я еду в электричке, я обычно настолько поглощена этим занятием, что буквально сама себя не помню. Тысячу раз в своей жизни, не меньше, ездила я на электричке, и все было нормально. Но в тот день я внезапно осознала, что происходит, не выходя из вагона. Можно сказать, что я окончательно прозрела.

В тот день я собиралась поехать на обычной желтой электричке — одной из тех, которые постоянно курсируют по ветке Сэйбу Синдзюку — в Такаданобаба^[2]. Зачем я туда собиралась, уже не помню. Помню только, что вошла в вагон, электричка тронулась, и, пока она набирала ход, со мной произошло то, что произошло. И, должно быть, моя душа перешла в незнакомый мне мир, существующий только внутри электричек. А мир внутри электрички — это совсем не то же самое, что обычная электричка.

Пассажиров было всего ничего. Время и прочие абстракции уже потеряли всякий смысл, лучи заходящего солнца пронизывали вагон насквозь. Коричневые скамьи и серый, покрытый царапинами пол успели превратиться в призрачное подобие себя, но все еще оставались твердыми и продолжали поддерживать тех, кто находился в вагоне. И тем не менее… Сидя на призрачной скамье, я в то же время бежала — потная, высунув язык. Настал момент прозрения: я сумела увидеть эту картину в мельчайших подробностях. Судя по всему, остальные пассажиры тоже знали правду; почти все они смотрели перед собой пустым взглядом и вид имели несколько ошарашенный. На самом-то деле они, как и я, бежали, выбиваясь из сил, но одновременно прикидывались обычными пассажирами, сидящими в электричке. И даже, наверное, правильней будет сказать, что прикидывались они не по своей воле, а что-то их заставляло вот так прикидываться.

Женщина, сидевшая рядом со мной, упражнялась в декламационном чтении пьес театра Но^[3]. Я заметила, что цепочка, приделанная к дужкам ее очков, все время раскачивается, причем гораздо быстрее, чем это обычно бывает, когда едешь в электричке. Она раскачивалась, даже когда поезд стоял — молчаливое свидетельство того, что во время остановок уставшая от бега женщина пыталась отдышаться, судорожно хватая ртом воздух. Эта качающаяся цепочка указывала на истинное положение вещей. Кроме нее в этой фальшивой сцене все застыло в благополучном спокойствии. Сидя, как и я, на скамье, женщина перелистывала страницы переплетенного традиционным способом небольшого тома на рисовой бумаге, и произносила нараспев