Семи смертям не бывать [Андрей Павлович Кучкин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
ЧЕВЕРЕВЦЫ
Лето 1918 года. Один из труднейших периодов в жизни молодой Советской республики. Пылает в огне боев Урал. Победной поступью прошла революция по городам и селам сурового необъятного края. Но, оправившись от первых поражений, враг повсюду собирает силы. В Оренбургских степях рыскают сотни казачьего атамана Дутова. Снежным комом, пущенным с гор, катятся по железнодорожным магистралям эшелоны восставших чехов. От Симбирска и дальше на восток движутся хорошо вооруженные части врага. Навалились на Самару, выбили оттуда еще не окрепшие отряды Красной Армии. Прыжок через реку Белую — и чехи занимают Уфу. 5 июля 1918 года вооруженные силы красных оставили город, отступили на пароходах вниз по рекам Белой и Каме. Перед эвакуацией города губисполком, руководящий обороной, вызвал Александра Чеверева. Командир отряда, успешно действовавший против белоказаков, получил новое боевое задание. Он назначался в арьергард отступающих сил и должен был охранять Бельско-Камский бассейн от внезапных налетов врага. Чеверев посадил свой отряд на маленький пароходик «Зюйд» и добрался до Дюртюлей, торгового села на левом берегу реки Белой. Юрко бегает «Зюйд» по реке, с мостика зорко смотрит капитан: не дымят ли пароходы противника? И по берегу в сторону Уфы командир ежедневно высылает разведку. Нужно вовремя предупредить штаб красных, обосновавшийся в Николо-Березовке, о подходе врага. Встретили чеверевцев в Дюртюлях настороженно. Что за люди, не будут ли грабить, не сядут ли нахлебниками на шеи крестьян? Но вскоре недоверие исчезло. В первые же дни Чеверев сурово наказал одного бойца, обидевшего девушку-татарку. В другой раз выпустил на свободу несправедливо обвиненного во враждебных действиях против Красной Армии местного муллу. Ничего особенного, конечно, в этом не было, просто поступил Чеверев так, как и должен поступать коммунист. Но весть о справедливом командире далеко разнеслась по округе. Потянулись к Чевереву крестьяне со своими жалобами и думами. Присмотревшись к чеверевцам, просили принять их в отряд. На первых порах всего около ста человек было в чеверевском отряде. Тут сошлись люди решительные, крепкие духом, преданные революции. Не было той силы, которая заставила бы их свернуть с избранного пути. Они-то и составили ядро, вокруг которого рос отряд. Прошло некоторое время, и чеверевцы уже насчитывали в своих рядах до полутора тысяч человек. Все ближе к Уфе подходила теперь разведка чеверевцев, все большую ярость врага вызывал отряд, засевший в его тылу. Именно тогда и родилась в отряде слава Данилы Чиркова. Впрочем, никто не называл его здесь Данилой. В глаза и за глаза все ласково его звали Данилкой. Стройный, гибкий, с густой шевелюрой над выпуклым чистым лбом, Данилка выглядел совсем юным. А между тем и по годам, и по жизненному опыту он был уже человеком зрелым, многое повидавшим и испытавшим. Если предстоял опасный и трудный поход в тыл врага, командир всегда посылал Данилку. Он не раз побывал в Уфе и Бирске, исколесил всю округу. И не было случая, чтобы вернулся Данилка, как говорится, с пустыми руками. Сведения, принесенные им, помогали чеверевцам бить врага. Случалось, что Чирков исчезал надолго, и чеверевцы уже не надеялись увидеть его в живых. Но, побывав в лапах врага, не раз заглянув в глаза смерти, Данилка вырывался на свободу, возвращался в отряд, как всегда, подобранный, полный энергии, готовый снова отправиться в поход. В такие дни вокруг него толпились бойцы, жадно выспрашивая обо всем, что довелось ему пережить во вражеском тылу. Данилку полюбили за отчаянную смелость, за удачливость. Казалось, для него не существует препятствий. Он вселял в бойцов веру в победу. Рассказы о замечательном разведчике передавались от одного к другому. Слава Данилки Чиркова росла.ПОЕДИНОК
Командующим 2-й армией Блохиным поставлена перед чеверевским отрядом задача — очистить Нижне-Бельский район от мелких кулацких банд, рыскающих по деревням, чинящих расправу над коммунистами, убивающих красноармейцев. Тактика у бандитов обычная: налетят с шумом-гамом на беззащитную деревню, разграбят, а то и подожгут крестьянские дома, убьют местных активистов и исчезнут при малейшем признаке опасности. Укроются в глухом лесу или разбредутся по домам — ищи потом ветра в поле. Чтобы покончить с бандитами, нужны силы немалые. Полуторатысячного чеверевского отряда, плохо вооруженного и наспех обученного, недостаточно. Но и отвлекать регулярные части, с фронта нельзя. Получив приказ Блохина, Чеверев призадумался: где взять подкрепление? Есть в Мензелинске отряд интернационалистов — бывших военнопленных мадьярг чехов, сербов, перешедших на сторону Советской власти. Хорошо бы получить от них помощь, договориться о совместных действиях. Телефонной связи с Мензелинском нет. Путь туда лежит по местам, где бандиты пока еще чувствуют себя привольно. Нужно к интернационалистам послать человека надежного, решительного, смелого, знающего местные условия и к тому же ловкого. К счастью, такой человек в отряде есть. — Ты у меня вроде министра внешних сношений, — пошутил Чеверев, давая Данилке задание. — Ну что ж, — согласился Данилка, — министр так министр. Дело на первый взгляд простое — не то что разведка в белый тыл. Мензелинск недалеко, ехать придется по отвоеванным у белых местам. А бандиты все же не вражеская контрразведка. Для опытного разведчика противник не слишком опасный. — Ты смотри не зарывайся, не к теще на блины едешь, — предупредил Данилку Чеверев, почувствовав излишне легкомысленное настроение разведчика. — Есть, не зарываться, — вытянулся перед командиром Чирков. Данилка проверил оружие, надел чистую рубаху и новый пиджак. Подумав, сменил и фуражку: достал из фанерного чемоданчика, где хранились разные вещи, необходимые для походов в тыл врага, неношеную, а старую спрятал. В дороге лучше всего иметь вид исправного молодого хозяина, едущего за покупками в город, — в случае встречи с кулаками легче будет прикинуться своим. Полученный от Чеверева документ, предлагающий Советам по пути в Мензелинск «оказывать содействие тов. Чиркову», Данилка спрятал в боковой карман пиджака. Попрощался с Чеверевым, сел на телегу, поудобнее устроился на свежем сене. Пожилой крестьянин-возница, взявшийся отвезти Чиркова в Мензелинск, перекрестился, негромко сказал: — Ну, с богом. — И телега тронулась вдоль освещенной солнцем улицы села. Веселое настроение, с которым собирался Данилка в Мензелинск, не покидало его и в пути. Все нравилось ему: и резко пахнущее свежее сено, на котором он лежал, и мягкое покачивание телеги, и мерный стук лошадиных копыт, и степенный возница, беззлобно понукающий лошадь: «Но, но, богова скотинка!» Миром веяло от раскинувшихся по обе стороны дороги полей. И не хотелось верить, что где-то недалеко идут бои и льется кровь. Тарахтящая телега спугивала с придорожных кустов стаи разноцветных бабочек. Они поднимались в воздух, петляли, летели рядом, затем снова исчезали в кустах. Кажется, легкая, беззаботная, безопасная жизнь — порхай себе и порхай. Но вот изо ржи вылетела серенькая птичка, на лету ловко схватила бабочку и потом, как бы празднуя победу, толчками стала подниматься ввысь. «Жаворонок… Как ловко бабочку-то сожрал. Вот тебе и безмятежная жизнь! Нет ее, везде борьба», — сквозь дрему думал Данилка. В телеге укачивало, как в люльке. Он и не заметил, как уснул. Он, еще вихрастый мальчишка, сгребает солому, увязывает в снопы, вилами подает на телегу. Работа ему не под силу: дрожат руки, напряглись, вот-вот выпустят вилы. Но за ним наблюдает со стороны хозяин. Стоит ему заметить, что Данилка не справляется с делом, и сейчас же получай расчет. Кажется, разламывается спина. «Упаду… Упаду», — думает Данилка и просыпается от резкого толчка. В то бурное время люди привыкли к неожиданностям. Вечером маленький городишко засыпает в полной уверенности, что белые остановились здесь прочно, надолго. А просыпается утром и видит, как ветер полощет на старой пожарной каланче красный флаг. Вчера по улицам города расхаживали офицеры, требовательно поглядывая на солдат: четко ли, по уставу отдают честь? А сегодня валит гурьбой дружная компания партизан с красными лентами на фуражках, и не поймешь, кто среди них командир, а кто подчиненный, — все одинаково держатся. Сколько раз Данилка, перейдя линию фронта, еще чувствуя тепло дружеских рукопожатий, сразу же попадал в стан врага. Час назад был среди своих, а сейчас на него смотрят настороженно, недоверчиво, и надо обдумывать каждый жест, каждое слово, чтобы рассеять подозрение и чем-нибудь случайно не выдать себя. Данилка привык к таким переходам. Он умел мгновенно оценить обстановку и действовать в соответствии с ней. Но, проснувшись в телеге от резкого толчка, Данилка в первую секунду растерялся. Несколько солдат окружили телегу, а прямо перед ним стоял офицер а тыкал наганом в лицо. Откуда здесь белые? По всем данным, они должны быть в десятках верст от Дюртюлей. Но об этом раздумывать некогда. — Руки вверх! — требовательно и, как показалось Данилке, немного испуганно орет офицер. На поясе Данилки, у бедра, висит кольт. В кармане удостоверение, подписанное Чеверевым. Эх, попался Данилка. Что же делать? Мысль мечется в поисках выхода. Это была разведка белых, высланная к Дюртюлям. Скрываясь то в лесах, то в высокой ржи, она подошла почти к самой деревне. А где-то позади этого высланного вперед отряда ползла к чеверевцам смерть. Несколько часов офицер просидел с солдатами во ржи, ожидая, не проедет ли кто из Дюртюлей. Ближе подходить к деревне ему не хотелось — опасно. Лучше всего захватить кого-нибудь из партизан или, на худой конец, крестьянина из деревни, выпытать у него все об отряде. Главное — узнать численность отряда Чеверева. Сведения, которыми располагали белые, были разноречивы. Кулаки из соседних деревень утверждали, что у Чеверева больше тысячи партизан. Но этому не верили в штабе белых. «Паникуют, — говорили там. — Боятся Чеверева. У страха глаза велики». Как на зло, дорога из Дюртюлей, петляющая в полях, была пустынна. Но вот наконец вдали показалось облачко. Трусцой бежит лошадь. Тарахтит телега, поднимая пыль. Выскочив изо ржи, солдаты остановили телегу. И вот перед офицером стоит невысокого роста ладный малый в новом пиджаке и в новой фуражке. Из-под полы пиджака торчит в кобуре кольт. На возницу офицер не обращает внимания: невелика птица, сразу видно. А вот этот парень наверняка тот, кто ему и нужен. Вишь, как сразу схватился, потянулся к кольту, но быстро обмяк, понял, что сопротивляться бесполезно. Офицерские глаза сверлят Чиркова. — Снимай кольт! — приказывает офицер. Парень неловко отстегивает пояс и снимает с него тяжелый кольт. — Куда едешь? — спрашивает офицер. Он, видимо, ждет, что парень будет запираться, врать, вывертываться. Но тот с суетливой готовностью лезет в карман, достает оттуда какую-то бумажку, протягивает ему и терпеливо молчит, пока офицер не торопясь ее изучает. — В Мензелинск послали, — наконец произносит Данилка с готовностью, словно подбадривая офицера: спрашивай, мол, пожалуйста, а я на все отвечу, как на духу. — Зачем послали? — все еще недоверчиво спрашивает офицер. — Для связи. — С кем должен связаться? — Тут видишь какое дело… Отряд наш отступает из Дюртюлей. Так вот меня и послали сказать об этом, предупредить Мензелинск. Курьер я. В голосе Данилки искренняя угодливость, как у приказчика, пытающегося всучить покупателю залежалый и не очень качественный товар. Офицер продолжает быстро, деловито допрашивать. Чувствуется, что его радует удача. Не попадись этот малый, трудно пришлось бы ему. Пойди добудь все те сведения, которые сейчас выкладывают ему. — Сколько человек в отряде? — спрашивает офицер. Данилка сосредоточенно, словно прикидывая в уме, размышляет. — Человек полтораста, должно быть, есть, — наконец произносит он. — Как вооружены? — Э, плохо, — говорит с осуждением Данилка. — Один пулемет, да и патронов мало. — Он сокрушенно вздыхает. — Люди уходят из отряда. Разве без оружия можно? По нас-то из пушек садят, а мы. — Что, не нравится? — удовлетворенно улыбается офицер. — Да кому охота помирать? Хоть белый, хоть красный. Что тут говорить… Несколько секунд офицер молчит, очевидно решая, как ему поступить с Чирковым. — Ты коммунист? — спрашивает он у Данилки. — Что? Да нет, какой коммунист, — трясет головой Данилка. — Беспартийный. — Доброволец? — Да нет же. Мобилизованный. Кому охота добровольно голову подставлять? — Врет он, — убежденно говорит стоящий рядом солдат. — У Чеверева все добровольцы. Головорезы как есть. Пустить его в расход, и точка. — Говорю, мобилизованный, — бурно врывается в разговор Данилка. — Вот возьмете меня к себе — пойду тоже. Кто мобилизует, туда и должен идти. На то и власть, — убежденно заканчивает он. Офицер улыбается. Расспросить бы подробнее этого простака, да нельзя задерживаться здесь, под самым боком у Чеверева. Придется в штаб отправить. Пусть поговорят там с ним «по душам». — Ладно, — решает он. — Отвезут тебя в. Бакалы. Там и мобилизуют. И он подмигивает солдатам. У тех на лицах улыбки. Да, в Бакалах «мобилизуют». Не обрадуешься. По-прежнему тянутся вдоль дороги мирные золотистые поля, по-прежнему томит и навевает дрему жаркий полдень. Так же трусит рысцой лошадка, и телега тарахтит, отмеривая версту за верстой. Может, померещилась Данилке эта нежданная-негаданная встреча на дороге? Да нет, не померещилась. Рядом с ним, свесив с телеги ноги и дымя цигаркой, сидит солдат-конвоир. Стоит Данилке пошевелиться, как солдат поворачивается к нему. Глаза у него внимательные, злые. Это он уговаривал офицера отправить Данилку в расход. «Кулацкий сынок, должно быть, набрался злости на нашего брата, — решает Данилка. — С этим ухо надо держать востро». Данилка лежит на сене, прикрыв веки, как будто дремлет. Но мысль работает напряженно, четко. С каждым поворотом колеса все ближе к Бакалам. А там, в штабе, спасения не будет. Данилка знает: в Бакалах — смерть. Он внимательно изучает своего конвоира — его скуластое, широкое лицо, сильные руки, сжимающие винтовку. Из-под фуражки паклей торчат светлые волосы. Солдат жмурится на солнце, довольный, должно быть, что все дальше отъезжает от Дюртюлей. Данилка бесшумно лезет в карман за кисетом. Солдат немедленно поворачивается к нему, настороженно следит за его рукой. Да, стреляный, видно, воробей. Этого легко не проведешь. В голенище правого сапога Данилка перед самым отъездом из Дюртюлей засунул маленький браунинг. Чеверев отобрал его у пленного чешского офицера, подарил разведчику. С тех пор Данилка не расстается с этой изящной блестящей вещицей, такой безобидной на первый взгляд. Во время допроса он ждал, что его обыщут и отнимут браунинг. И он говорил, говорил, только бы отвлечь мысли офицера от обыска. Теперь этот маленький браунинг — единственная надежда на спасение. Надо вырваться во что бы то ни стало. Пока не поздно предупредить отряд о нависшей опасности. Кто ездил по проселочным дорогам, тот знает, как влияет на путника безоблачное небо, раздольный простор полей. Мир и тишина с каждым шагом коня, кажется, так и входят в душу. Данилка с надеждой следит за своим конвоиром. Человек же он, хоть и кулацкий сын. Может, и его смягчит, утихомирит дорога. — Косить пора, эхма, — вздыхает Данилка. Помолчав, солдат отзывается: — Чего захотел! А у самого небось ни двора ни кола нет. — У кого, может, и нет, а я не жалуюсь, — спокойно парирует Данилка. — Коли было бы, не служил бы у красных на побегушках. — Неволя пуще охоты, — миролюбиво говорит Данилка. Он пытается завязать разговор, втянуть конвоира в безобидную словесную перепалку, вызвать к себе доверие. Но тот, насмешливо покосившись на него, цедит сквозь зубы: — Да ладно тебе врать-то. Думаешь, не вижу, кто ты такой есть? Вот в Бакалы приедем, там и ври. Их благородия брехунов любят. Сразу уши развесят. А мне не вкручивай. Видал я вашего брата, перевидал. За версту узнать могу. — Ну и что, узнал? — с вызовом спрашивает Данилка. — А то нет. Была б моя воля, не возился бы с тобой. Налево кругом — и прямым сообщением к богу шагом марш! — И он прихлопывает цепкой рукой по винтовке, с веселой злостью оглядывает Данилку. — Лежи, говорю, смирно, не шевелись. Чего по карманам лазишь? — Карман не чужой. Солдат, наклонившись, неожиданно быстрым движением ощупывает карманы Данилки. — А ну, выверни вот этот! — приказывает он. Данилка нехотя выворачивает карман. На сено вываливаются кисет и зажигалка. Взяв зажигалку, солдат осматривает ее. — У кого украл, а? — «Ах, гад!», — думает со злостью Данилка. Он молчит, боится сорваться, внутри все так и клокочет. «Ничего, стерплю, и не то терпеть приходилось», — пытается унять он себя. Данилка лежит на сене, запрокинув голову. В небе чередой бегут облака. Поваляться бы сейчас, ни о чем не думая, где-нибудь у прохладной реки на берегу. Да нет, не вовремя размечтался. Приподнявшись, он ловит искоса брошенный на него злой взгляд. — Чего ерзаешь?! — прикрикивает на него конвоир. Сколько еще осталось до Бакал? Данилка с надеждой смотрит на солнце. Стемнеет ли до того, как они приедут? Пожалуй, нет, доберутся еще засветло. Лошадь неутомимо трусит рысцой. Хоть бы сломалось колесо, что ли, или произошло что-нибудь, что задержало бы их. Видно, эта проклятая телега сработана навечно. Дорога свернула вправо, и сразу же за поворотом показались шагавшие навстречу люди. Они шли тесной группкой, поднимая пыль босыми ногами — сапоги несли в руках, перекинув через плечо. Шли быстро, весело переговариваясь между собой. Их бодрые, оживленные голоса далеко разносились в тишине летнего полдня. Поравнявшись с телегой, они остановились, с любопытством осмотрели сидящих в ней. Телега тоже остановилась. Конвоир встревоженно щелкнул затвором, спрыгнул на землю. Толкнул прикладом возницу в спину: — Чего остановился? Давай погоняй! Данилка тоже попробовал сойти на землю, но солдат прикрикнул: — Сиди, не шевелись! Подумав секунду, Данилка все же соскочил с телеги, беззлобно ухмыльнулся: — Ноги затекли, поразмяться малость… Чей-то радостный голос прервал его: — Он самый и есть. То-то смотрю, знакомый вроде. Данилка! Братцы, смотрите, наш, топорнинский! Пешеходы, весело галдя, окружили Чиркова. Протягивали ему руки, заглядывали в глаза. — Точно, наш. Вот где довелось повстречаться. Ну, здравствуй! Это были Данилкины земляки, возвращающиеся из немецкого плена. Сразу же посыпались вопросы о Топорнино. Наперебой расспрашивали Данилку о женах, детях. — Ну хватит, поговорили, — прервал завязавшийся разговор солдат. — Чего стали? Не видите, арестованного везу? Давай, давай, проваливай! Мужики ошеломленно замолчали. Уставились с недоумением на Данилку. Тот криво усмехнулся, сказал: — Вон как с нашим братом теперь говорят… Красные мобилизовали, а теперь к белым попал. А мне что белые, что красные — один черт. Надоело, братцы, хоть ложись да помирай. Нет житья — и все тут. Намучился на войне, домой пришел — и тут не слаже. Приневолили: давай, говорят, иди к нам. Это красные, значит. А теперь эти: зачем пошел, судить будем! Ну и судите, ну и черт с вами. Петля нашему брату, вот и все. Выкладывая все это односельчанам, Данилка старался понять, как отнесутся они к его словам. Сложное то было время. Встретишься с человеком, и сразу начинаешь думать, кто он: друг или враг, кому верой и правдой служит, с кем идет? Жизнь научила Данилку осторожности. Поэтому он и не спешил раскрыться перед земляками: кто знает, как отнесутся они к его словам? Слушая его, мужики мрачнели, недобро поглядывали на солдата. Один из них, невысокий, с черной как смоль бородкой, негромко сказал солдату: — Отпусти его, служивый. Это наш, топорнинский, парень. На войне отмучился, а вы снова жилы тянете. Не бери греха на душу, отпусти… Солдат сделал шаг в сторону. Теперь все топорнинцы, тесно сбившиеся вокруг Данилки, стояли перед ним. Взяв винтовку наперевес, словно собираясь колоть штыком, он, выпучив глаза, заорал: — Что? Агитацию разводить? Большевики? Мало, видно, вас, собак, на фронте поубивало! Данилка почувствовал, как вздрогнули стоящие рядом с ним земляки. Теперь они с откровенной ненавистью смотрели на солдата. Невысокий, с бородкой, сказал: — Чего орешь? Отпусти подобру-поздорову. И сам иди с миром. Слышь? Отпусти… — Я те отпущу. А ну, давай в сторону. Отходи, говорю, пока жив. Ну, стрелять буду. Жизни вам не жалко? Отходи! Мужики топтались на месте, переглядывались. Видимо, никому не хотелось погибнуть от глупой пули возле самого дома. Пожилой крестьянин, тяжело вздохнув, сделал шаг в сторону. — Эк, повело его. Лает, как кобель, — отходя, пробормотал он. — Последний раз говорю: отходи! — снова крикнул солдат. В эту секунду Данилка, пригнувшись, выхватил из-за голенища браунинг. Раздался выстрел, за ним второй, третий. Солдат, пошатываясь, сделал шаг вперед, выронил винтовку, рухнул в мягкую пыль. Несколько лет назад в Рыбинске Чирков был свидетелем такого эпизода. Как-то он шел по одной из улиц невдалеке от Волги. Навстречу ему из-за угла выбежал человек в студенческой фуражке. Увидев Данилку, он подался было назад, но затем пробежал мимо, и Данилка услышал его тяжелое, как у загнанной лошади, дыхание. Пробежав с десяток шагов, человек снова остановился, заглянул в один двор, потом в соседний и, бросив на Данилку какой-то затравленный и, как показалось ему, просящий взгляд, исчез во дворе. В этот миг вывалились из-за угла три жандарма. Вид у них был еще более загнанный и усталый. Все трое утирали платками обильно катившийся из-под фуражек пот. Чувствовалось, что они бегут из последних сил. Повертевшись на углу и оглядев пустынную улицу, они бросились к Чиркову: — Эй, парень, тут пробегал один. Видел? — Пробегал, видел… — А где он, куда побежал? — Да вон туда, — Данилка показал на начинавшийся невдалеке переулок. Жандармы взяли с места рысью. Данилка проследил, как они миновали двор, где скрылся беглец. Еще минута — и все трое завернули бы в переулок, но тут из двора выскочил на улицу человек в поддевке. Он громко свистнул. Жандармы оглянулись. Человек поманил их и указал во двор. Три стража закона побежали назад. Теперь для Данилки, пожалуй, лучше всего было исчезнуть, но, не в силах побороть любопытства и какой-то непонятной ему самому тревоги за судьбу спрятавшегося, он остался на месте. А когда жандармы забежали во двор, подошел еще ближе и встал за деревом, откуда хорошо было видно все, что там происходило. В глубине двора высился сарай. Человек в поддевке подвел к нему жандармов, постучал в запертую дверь, крикнул громко: — Открой! Эй, открой! Обождал — и снова еще громче: — Принимай гостей, эй, хозяин! — И, рассмеявшись, постучал в дверь ногой. В сарае было тихо. Потолкавшись у двери, жандармы стали на разные голоса приглашать запершегося там человека выйти. На все их призывы ответом было молчание. Убедившись, что ни угрозы, ни посулы не действуют, жандармы приволокли к сараю бревно и стали высаживать им дверь. Данилка видел, как под тяжелыми ударами бревна трещат и раскалываются старые, прогнившие доски. Жандармы, действуя бревном как тараном, ожесточенно били в дверь. Наконец она упала. Вынув пистолеты, они гуськом, подбадривая друг друга, нырнули в сарай. Тотчас же оттуда послышался выстрел. Затем Данилка услышал громкий стон, что-то падало, рушилось внутри сарая. Потом стало тихо, и в проеме двери показалось окровавленное лицо студента. Скрутив руки назад, два жандарма выталкивали его из сарая во двор. Студенческой фуражки на нем уже не было. Светлые длинные волосы были растрепаны, одежда изорвана. Во дворе жандармы повалили его на землю, связали руки поясом. Один из них вернулся в сарай вместе с человеком в поддевке, исчезнувшим куда-то во время стрельбы и теперь снова появившимся во дворе. Сгибаясь под тяжестью ноши, они вынесли из сарая третьего жандарма. По тому, как болталась его голова, как безвольно свисали и волочились по земле руки, видно было, что он мертв. К этому времени возле двора, где все происходило, стояла уже толпа. Все тянулись посмотреть на мертвого жандарма и лежащего на земле человека со связанными руками. В толпе говорили, что это студент Козлов, «политический». Данилка не понимал, что означает это слово. Он жадно вслушивалсяразговоры. Все происшедшее глубоко потрясло его. Долго потом перед его глазами стояло окровавленное лицо студента и убитый жандарм. Он смутно чувствовал, что во всем этом поразившем его событии есть какой-то глубокий, пока еще непонятный ему смысл. Что заставило студента защищаться с таким ожесточением? Что означает слово «политический»? Прошли годы, прежде чем Данилка смог ответить на эти вопросы. Он понял, что такое настоящая борьба, не знающая ни жалости, ни страха, не останавливающаяся ни перед какими жертвами. В этой борьбе нельзя было щадить ни себя, ни врага. Обо всем этом вспомнил Данилка, увидев распростертого в дорожной пыли солдата, убитого им. Труп солдата молча оттащили в рожь. Топорнинцы, попрощавшись с Данилкой, направились в деревню. А Чирков с возницей, снова усевшись в телегу, свернули на проселочную дорогу и кружным путем возвратились в Дюртюли. Узнав от Чиркова обо всем случившемся, Чеверев тут же отправил небольшой отряд по следам белой разведки. Через несколько часов чеверевцы вернулись в Дюртюли с пустыми руками — разведчиков и след простыл. Следовало ждать атаки. До сих пор вокруг Дюртюлей происходили небольшие стычки с появляющимися внезапно то здесь, то там кулацкими бандами. Теперь командование белых, очевидно, всерьез бралось за чеверевский отряд. Незадолго до этих событий в Дюртюлях появилась группа рабочих с Благовещенского завода, занятого чехами. Они пришли с оружием, был у них и свой командир. Благовещенцам хотелось сохранить самостоятельность своего отряда. — Мы будем воевать сами, — говорили они. — Мы с одного завода и в бою друг друга не выдадим. — Но ведь разрозненные отряды легче разбить, — убеждал их Чеверев. — Если потребуется, мы вам всегда поможем. Но пусть у нас останется свой командир. Чеверев понимал, что такая позиция благовещенцев ослабляет отряд. Но до доры до времени терпел, давая им возможность одуматься. — Сами придут и в отряд попросятся, — говорил своим боевикам Чеверев. В то время, должность командира еще была выборной, и редко кто из партизанских вожаков понимал необходимость железной воинской дисциплины. Чеверев не только понимал, но и умел потребовать соблюдения такой дисциплины. Александр Михайлович Чеверев — один из тех самородков-героев, которых в годы революции выдвинул из своей среды народ. Эти люди никогда и нигде не учились военному делу. Но они прошли хорошую школу жизни и смогли повести за собой массы, а, как показал опыт, в то время это было важнее, чем знания, приобретенные в классах военных школ и академий. Нет ничего исключительного в биографии Александра Чеверева. Его отец в юности ушел из казачьей станицы в Оренбург и поступил на завод рабочим. Здесь и родился Александр. Подрос — отдали в школу, но из школы исключили за какую-то незначительную провинность. Начались годы скитаний. Много изъездил и исходил он дорог, работал грузчиком в Астрахани, был бурлаком. Потом попал в Донбасс, стал шахтером. За эти годы насмотрелся на людское горе, понял, что нельзя мириться с такой жизнью. В Чите, куда перебралась его семья, он сблизился с подпольной большевистской организацией, вступил в партию. Вскоре его арестовали. Он бежал и вынужден был покинуть Читу. Позднее все же пришлось Чевереву отведать тюремной похлебки. В Оренбурге его посадили на полгода «за богохульство», как гласил обвинительный акт. В первые дни революции Чеверев в своей записной книжке пишет: «Рабочий — это все. Ради интересов рабочего класса я готов пожертвовать жизнью». Его высокую фигуру в солдатской гимнастерке видят в казармах, на заводах, на стихийно возникавших митингах. В сентябре 1917 года Чеверев едет на Демократическое совещание в Петроград. Там он встречается с выдающимися революционными деятелями, впервые слышит Ленина. Возвратившись на Урал, он с несокрушимой энергией выступает против Временного правительства, защищающего интересы буржуазии. После победы Октябрьской революции Чеверева посылают устанавливать советскую власть в Стерлитамак. Он разъясняет рабочим и солдатам необходимость активных действий. Большевистская фракция Стерлитамакского Совета во главе с Чеверевым берет в свои руки власть. В конце 1917 года в Оренбургских степях появились казачьи сотни белого атамана Дутова. Уральский пролетариат немедленно откликнулся на возникшую угрозу. Создаются вооруженные дружины рабочих и выступают из Уфы на фронт. Чеверев приходит в губком партии с просьбой: — Пошлите на фронт. Хочу отбить у Дутова родной Оренбург. Ему поручают сформировать отряд. С этого момента и до самого конца гражданской войны Чеверев в армии: в Оренбургских степях, на Урале, в Сибири, на Кавказе — везде, где было трудно, где возникала угроза для Республики. Не раз он был ранен, но могучий организм быстро восстанавливал силы, и Чеверев снова возвращался в строй. Он не щадил себя, рвался в самую гущу боя, всегда был на переднем крае. Того же требовал и от своих товарищей. Не терпел трусливых, любителей тихой жизни. Таким лучше не попадаться на его пути. Был такой случай. Незадолго до того, как чехи заняли Уфу, Чеверев по заданию командования армии с небольшим отрядом отправился в село Топорнино, где кулаки подняли мятеж. На «Зюйде» тихо подошли ночью к селу, с рассветом без боя вошли в него и арестовали главарей восстания. Вместе с ними был посажен под стражу начальник продовольственного отряда, стоявшего в Топорнино, — высокий подтянутый человек с хорошей военной выправкой. Когда Чеверев вызвал его для разговора, он сразу набросился на него: — За что меня арестовали? Вы ответите за свои действия! — Подожди, подожди, не волнуйся, — прервал его Чеверев. — Ты где был во время восстания, когда кулаки убивали коммунистов? — В Топорнино, собирал хлеб. — Сколько бойцов было в твоем отряде? — Пятнадцать конных. — К тебе наши люди обращались за помощью? Говорили, что ты должен выступить против восставших? Начальник отряда смешался и, уже сбавив тон, ответил: — Это в мои обязанности не входило. Мое дело собирать хлеб. — Вот как ты рассуждаешь! Хорош гусь! — гневно сказал Чеверев. — Товарищей убивают кулаки, а он в это время собирает хлеб. Если свергают Советы, как ты можешь стоять в стороне и наблюдать? Для кого же ты тогда хлеб собираешь? — Но ведь не везде Советы свергнуты. — Я вижу, ты жалеешь, что не везде свергнуты. — Прошу меня не оскорблять. За это вы ответите! — Молчать, подлец! — не выдержал Чеверев. Он строго покарал предателя. Таков был Чеверев — непреклонный в исполнении своего революционного долга, мужественный человек, на которого можно было положиться в самую трудную минуту. Обычно накануне боя Чеверев был особенно деятелен. Он умел заражать бойцов своей энергией. Так было и перед атакой белых на Дюртюли. Днем Чеверев собрал бойцов. Он решил сломить сопротивление благовещенцев и объединить отряды. Высказался он резко, прямо: хотят того или нет товарищи из Благовещенска, но они ослабляют дисциплину, вносят разлад в жизнь отряда, а значит, действуют на руку врагу. Возражать против этого было трудно. Тут же, во время митинга, и произошло объединение отрядов. Весь отряд был разбит на три группы. Одна из них расположилась в центре, две другие — по флангам. Едва боевики залегли, как невдалеке показалась группа людей, на первый взгляд человек около тридцати, бегущих прямо на цепь. По ним хотели открыть огонь, но вовремя разобрались: это были крестьяне из соседней деревни. Они сообщили о том, что к Дюртюлям приближаются чехи, и потребовали, чтобы им выдали винтовки и приняли в отряд. Крестьян отослали на «Зюйд», где они и получили оружие. Если бы не помощь крестьян из башкирских деревень Султанбеково, Иванаево, Аргамак, трудно пришлось бы на этот раз чеверевцам. В самый разгар боя, когда, казалось, не удастся удержать Дюртюли, они появились со своими старыми охотничьими ружьями, с берданками. В селе они уничтожали врага из-за угла. Долгое время бой шел в центре села у церкви. Отряд, отступивший под натиском противника, распался на отдельные группы, с ожесточением отбивающиеся от наседающего врага. На пристани в это время шла борьба за пароход. Чехи наступали по берегу, стремясь захватить «Зюйд» и открыли по нему пулеметный огонь. Положение спасло единственное трехдюймовое орудие чеверевцев, не только косившее наступавших на пристань чехов, но и подбадривающее сражающихся в центре села. В рубке парохода лежал раненый боец Маслов, которого принесли сюда товарищи. Когда чехи стали обстреливать пароход, Маслов оттолкнул от себя сестру Хамитову, делавшую ему перевязку, взял винтовку и в одном белье появился на линии огня. В эти часы Чеверев и Данилка были у церкви. Здесь решалась судьба Дюртюлей. У Данилки было несколько гранат, которые он сумел сберечь и теперь расходовал расчетливо, неторопливо. Когда враги атаковали окопавшихся возле церкви боевиков, в них полетели гранаты. Оставив на улице Дюртюлей несколько десятков трупов, чехи и белогвардейцы к исходу дня отошли от села. Дорого обошелся врагу налет на Дюртюли. Враг не ожидал, что встретит здесь такое сопротивление, и, понеся большие потери, отступил. Но теперь, конечно, следовало ждать нот вой и более опасной атаки.ОТЕЦ
Борода почти до пояса. Блестит голое темя. Шестьюдесятью годами нелегкой жизни согнута спина. Но глаза, окруженные лучиками морщин, еще светятся по-молодому, хитровато и настороженно ощупывают людей. Это — Отец, представитель старшего поколения в отряде Чеверева. Однажды он появился в деревне, где стоял отряд, со старой охотничьей винтовкой за плечами и с тех пор делит с чеверевцами тяжкую боевую страду. — Ты бы, Отец, пожалел себя. Пусть молодые повоюют. А твое дело на печи лежать да кости греть, — попробовал пошутить как-то Васька Сутин, отрядный балагур. На первый раз старик промолчал. А когда Сутин пристал к нему снова, сгреб его, не говоря лишнего слова, в охапку и через раскрытое окно выбросил из избы. Узнав ближе старика, бойцы полюбили его. А старик сразу же выделил Данилку Чиркова — то ли за душевное тепло, на которое так щедр был Молодой боец, то ли за смелость, а скорее всего потому, что почувствовал в нем родственную душу охотника, жадную к странствиям и опасности. Зная о привязанности Данилки к Отцу, Чеверев часто отправлял их в разведку вдвоем. Но на этот раз Чирков должен был пойти на выполнение задания один. Путь предстоял долгий, трудный, и командир решил, что он будет не под силу старику. Прослышав об этом, Отец пришел к командиру, снял шапку. — Ты чего шапку снял? Не перед барином стоишь, одень! — прикрикнул на него Чеверев. Старик продолжал стоять с шапкой в руках. — Обижаешь, товарищ командир. Коли не нужен в отряде, прямо скажи, я уйду. — Кто сказал, «не нужен»? — повысил голос Чеверев. — Не по летам горяч, Отец, как бы не влопался. — И, заглянув в глаза ему, добавил — Злобу-то свою спрячь, не кипятись, разведчику не положено. Не то сорвешься где не надо, провалишься. — Земля-то, чай, везде твердая, выдержит. Не провалюсь, — надевая шапку, уже веселее отвечал Отец. — Препятствовать не буду. Если настаиваешь, можешь идти с Чирковым, — разрешил командир. В эту разведку собирались особенно старательно. Чистили сапоги и одежду. Данилка побрился перед осколком зеркала. А старик долго расчесывал металлическим гребешком бороду. Попрощавшись с товарищами, ушли пыльной проселочной дорогой — спокойно, неторопливо, будто отправлялись в город на воскресный базар. Давно уже не был Данилка в городе. После деревни с ее ветхими домиками и единственной грязной улицей Бирск показался ему многолюдным, шумным. Восседая гордо на пролетках, проезжали мимо офицеры, мелькали тут и там сытые, самодовольные лица нынешних хозяев города — лавочников, купцов, чиновников. Глядя на них, Данилка думал: «Скоро собьем с вас спесь. Конец вашему царствию пришел». Выработав еще в пути план действий, разведчики наскоро попрощались у церкви. Условились встретиться здесь же утром следующего дня. Данилка смешался с уличной толпой. Он бродил по центру города, глазея по сторонам, останавливаясь перед витринами магазинов. С виду он походил на деревенского парня, растерявшегося в непривычной сутолоке города. Заглянув в зеркало, вывешенное у парикмахерской, и увидев в нем лицо простоватого, неотесанного сельского увальня, он остался доволен. Чтобы не обращать на себя внимания, лучше всего прикинуться дурачком. Данилка знал это по опыту. Заходя в лавки, прицениваясь к хомутам, ведрам, граблям и прочему москательно-скобяному товару, за которым обычно приезжают крестьяне в город, он все больше входил в роль. Он даже начал говорить не так, как обычно, а глуше и как бы проглатывая слова. В лавке кланялся и терпеливо ждал, пока хозяин обратит на него внимание. В общем, всем своим видом являл смирение и простодушную угодливость. По тому, как покровительственно и нагловато разговаривали с ним приказчики в лавках, Данилка видел — верят. Это наполняло его озорным весельем, желанием «отчебучить» что-нибудь, поиздеваться над надутыми спесивыми хозяйчиками и их челядью. Но тут же он останавливал себя — не время, нельзя. На базаре Чирков выбрал чайную почище, сел за свободный столик и заказал себе чаю, баранок. То и дело звенел колокольчик на двери, и в чайную входили возбужденные базарной толчеей люди. Расторговавшиеся крестьяне заказывали холодец, селедку, вынимали принесенную с собой водку. Владельцы лавок разворачивали узелки со всякой снедью, припасенной дома, и долго, отдуваясь, пили чай. По углам жалась базарная голь. Среди этого пестрого люда были, и солдаты «народной армии» в новеньких гимнастерках, сбывающие в базарных рядах краденое обмундирование и мыло. Они устраивались за столиками шумными компаниями и тут же пропивали выручку. По соседству с Чирковым расположились три артиллериста. Знакомство состоялось быстро. Не прошло и нескольких минут, как Данилка со своим чайником перекочевал за соседний столик. Расспросив Данилку, кто он и откуда, солдаты стали уговаривать его записаться в армию. — Ты, парень, дурак, вот кто ты, — напирал на него сосед справа, артиллерист с веснушчатым круглым, бабьим, лицом. — Иди к нам, сыт, одет будешь. Теперь знаешь какое время? Возле земли не проживешь. Вот стану я к тебе на постой, ты меня корми, пои да скажи спасибо, что с твоей женой спать не лег. Потому что кто я такой? Я — солдат. Понял? То-то. Не зевай. Данилка запивал баранки чаем, почтительно внимал откровениям подвыпивших артиллеристов и время от времени спрашивал: — А кормят у вас хорошо? Гимнастерки, что же, насовсем получаете? Артиллеристы подсмеивались над ним: — Эх, простота! — Смотри, — тыкал ему в нос гимнастерку сосед. — Сукно. Не то что на тебе. Тебе хребет гнуть надо, надорвешься, пока заработаешь. Чего зеваешь, иди к нам. — А возьмут? — нерешительно спрашивал Данилка. — Возьмут. Иди в штаб. Там добровольцев принимают. Как бы между прочим, он узнал, какой части артиллеристы, где стоят, давно ли прибыли в город. Проведя в Бирске всего несколько часов, он уже начинал понимать, что опасения Чеверева не напрасны. Белые подбрасывают в город свежие части. Надо попытаться узнать для чего. — Ты времени не теряй, действуй, вали прямо в штаб, — поощрял его сосед с бабьим лицом. Выйдя из чайной, Данилка стал разыскивать штаб. Снова он блуждал по городу, но теперь уже с определенной целью: побывать у солдатских казарм. «Случайно» он попадал в расположение артиллерийских батарей, кавалерийского эскадрона и всюду рассказывал о том, что хочет записаться добровольцем в армию, просил совета, расспрашивал, как пройти к штабу. Один прапорщик, видно из интеллигентов, долго пожимал ему руку: — Молодец! Герой! А когда Данилка отошел, сказал наблюдавшему с усмешкой всю эту сцену старому служаке-унтеру: — Вот оно. Встает все-таки матушка Русь. — Так точно, встает, — вытянувшись, ответил унтер. Только к концу дня Данилка попал наконец в штаб. У входа в темно-красное кирпичное здание, где раньше размещалась женская гимназия, ему пришлось долго объяснять часовому, для чего он пришел сюда. Наконец солдат внял настойчивым просьбам «добровольца», исколесившего, по его словам, уже весь город в поисках штаба, где он сможет В полутемном коридоре Данилку толкали пробегавшие мимо молоденькие офицеры с озабоченными лицами. Важно прошагал полковник, отвечая на приветствия кивком головы. На секунду Данилка представил себе, что бы произошло, если бы кто-нибудь из этих людей узнал, кто он и для чего сюда пришел. Он старался держаться у стены, соображая, как лучше поступить, чтобы не вызвать подозрений и не слишком обращать на себя внимание. До него доносились обрывки разговоров о каком-то доме, который нужно было освободить для прибывающих в город войск. Данилка задержался около офицеров, Озабоченно обсуждавших эту тему. Очевидно, владелец дома, купец, противился реквизиции. Вдруг Данилка услышал за спиной чей-то голос: — Эй, сапог, тебе что здесь нужно? Обернувшись, он увидел маленького, верткого человечка, с темными сверлящими глазками, с темной щеточкой усов под длинном, свисающим носом. — В армию хочу. Доброволец, ваше благородие. — Небось дома жрать нечего, добровольна от голодухи сбежал, так? Данилка промолчал, спокойно глядя втемные глазки офицера, и, когда тот, повернувшись на каблуках, ушел, в сердцах рванул дверь, перед которой стоял. Уже войдя в комнату, подумал: «Э, была не была!» За столом, прямо перед Данилкой, сидел, согнувшись над бумагами, тучный офицер. Он поднял голову, недоуменно осмотрел вошедшего и, сняв пенсне, недовольно спросил; — Тебе что здесь нужно? Выслушав объяснения, вздохнул и, снова сгорбившись над столом, ворчливо бросил: — Дурак. Работать мешаешь. Пошел вон. Данилка, пятясь задом и кланяясь, вывалился из комнаты. Еще некоторое время он толкался по коридорам, ловя обрывки фраз, прислушиваясь к разговорам и словоохотливо объясняя всем, кто его спрашивал, для чего он пришел сюда. Наконец он очутился в комнате, где высокий худой офицер с маленькой головкой на длинной шее, не глядя на него, быстро спросил: — Ты кто? — Я-то? — спросил Данилка. — Отвечай, не тяни. — Карпушин. Степан Карпушин. Офицер почесал ногтем мизинца за ухом: — А как ты попал сюда? В голосе офицера Данилке послышалась угроза. — Из деревни, пешком пришел, — глухо ответил он. Расставшись с Данилкой, Отец направился к своему односельчанину Федору Пискунову, по прозвищу Пискля. Жил Пискля недалеко от базара в деревянной лачуге, занимался извозным промыслом. У него обычно останавливался Отец, приезжая из деревни в город. В маленькой комнатушке было тесно, спать гостю приходилось на полу, зато базар рядом — удобно. Да и любил Отец поговорить с Писклей, вспомнить прошлое. В давние годы они вместе мыкали горе в деревне, потом вместе ушли на заработки, работали на строительстве железной дороги. Отец, поругавшись с десятником, запускавшим руку в карман рабочих, вернулся домой. А Пискля еще долго скитался по строительствам, накопил деньжонок, купил лошадь. Хотелось ему завести извозный промысел, разбогатеть. Но вот уже поседела борода у Пискли, а владеет он пока одним худосочным мерином да громоздкой неприглядной пролеткой на непомерно больших колесах. Отец, издавна не сочувствовавший стремлению Пискли выйти в люди, что на языке его друга означало разбогатеть, подшучивал над ним: — Эх ты, Илья-пророк. На такой колеснице, как у тебя, далеко не уедешь. Разве это колесница? Это же похоронные дроги. Пискля не обижался: — Ничего, я тебя еще на «дутиках» прокачу. «Дутики» — пролетка на дутых шинах — издавна была его заветной мечтой. В то время, когда Отец входил во двор, Пискля запрягал своего Воронка. Сегодня он задержался с выездом. Всю ночь его гоняла по городу кутившая компания, вернулся он домой лишь под утро, не выспался да к тому же мало получил от кутивших офицеров «на чай». Пискля был не в духе, но, увидев Отца, радостно улыбнулся, шагнул ему навстречу: — Ба-а! Сам Пономарь пожаловал. Сколько лет, сколько зим! Фамилия Отца была Пономарев. Отсюда и прозвище, полученное им еще в детстве. — Непрошеный гость хуже татарина, так, что ли, Федя? — спросил Отец. — Что ты, что ты! Ну, здорово, Пономарчик! Подолом рубахи Пискля вытер губы. Две седые бороды прилипли друг к другу. — Здорово, здорово, Пискунчик, — отвечал Отец. — Ну, как живешь? Все на своих дрогах возишь? — Вожу. Что ж делать? А ты как? — Да плохо. Лошаденку-то мою — ау, солдаты забрали. Вот пришлось в город ехать. Хочу поискать да похлопотать, чтоб вернули. — Да хоть и найдешь, так не вернут, — сразу помрачнев, сказал Пискля. — Пиши пропало. Эх ты, туда их в качель, заберут, пожалуй, и мою. Чувствую, что к тому идет. Но-о-о, ты… И он ударил Воронка, вымещая на нем свою досаду и злость. Заберут у Пискли Воронка — ему хоть по миру иди. Воронок обиженно мотнул головой, шарахнулся из оглобель и скрылся в конюшне. Отец даже другу не решался сказать об истинной цели приезда в город. Наскоро перекусив, он ушел из дома, сказав, что отправляется на поиски пропавшей лошади. — Какой части, милый? — спрашивал старик у солдат, попадавшихся ему на пути. — Тебе, отец, зачем знать, какой я части? — Да вот, милый, лошаденку-то у меня увели из ваших, служивые. Ну, я ее и разыскиваю. Говорили мне, в какой части надо искать, да я запамятовал. Память-то слаба стала. Вот ты скажи, какая у тебя часть, может, я и вспомню, может, она самая и есть. Внешность Отца как нельзя более подходила к роли крестьянина, потерявшего единственную кормилицу — лошадь. Его седая борода, рваный пиджак и сношенные сапоги внушали доверие и жалость. Солдаты, в большинстве из крестьян, старались помочь старику советом. Они и называли номер части, и рассказывали, как ее найти. — Бог тебя спасет, родимый! — благодарил Отец за советы и, постукивая палкой, шел по указанным адресам. Порой ему хотелось отшвырнуть палку, пуститься бежать, как бывало бегал он в прошлые приезды сюда. Но он сдерживал себя, покряхтывая, мерил улицу за улицей стариковским шагом. Натыкаясь на офицеров, прятал за кустистыми бровями дерзкие глаза. К вечеру на улицы города высыпали люди. Мимо Отца двигалась сытая толпа. Сзади послышалась чужеземная речь. Кто-то сильной рукой отстранил его с дороги, и мимо, врезаясь в толпу, прошли два иностранных офицера в мундирах, обхватывавших фигуру в талии, в нерусского образца фуражках на голове. В руках офицеры держали тоненькие стеки. «Чехи, — определил Отец. — Вишь, с кнутиками ходят». Старик прибавил шагу. Он не мог оторвать глаз от розовых бритых затылков офицеров, расталкивающих толпу впереди него. Ненависть, которую сегодня весь день прятал и усмирял старик, словно заворочалась в груди. Ему непреодолимо захотелось заглянуть в глаза этим двум чужеземным пришельцам, чувствующим себя здесь как дома. В эту минуту Отец забыл и Чеверева, и Данилку, и советы их соблюдать осторожность. Он выпрямился и пошел за офицерами, крепко припечатывая шаг палкой. «Ох, гады, смотри, шеи разъели, нечисть проклятая!» — думал старик. Офицеры свернули к двухэтажному дому и встали у ворот. Мимо них жирными утками проплыла стайка барышень — похоже, купеческих дочек. Офицеры проводили их внимательным долгим взглядом, о чем-то громко переговариваясь. — Вишь, сколько похоти в глазищах. Кобели! — бормотал в бороду Отец. Он остановился напротив офицеров и в упор их рассматривал. В вечерней толпе фигура рослого старика с окладистой бородой бросалась в глаза. Один из иностранцев, косо посмотрев на него, сказал что-то своему товарищу, затем, протянув руку к старику, показал ему: убирайся, мол, отсюда вон. В эту секунду полный ненависти взгляд старика скрестился со взглядом офицера. — Своей нечисти мало, так еще вы пожаловали, — громко сказал Отец. Не думал он, что чехи поймут его. Увидев побледневшее лицо офицера, Отец спохватился, но было уже поздно. Похлестывая стеком по голенищу, офицер подошел к нему, затянулся папиросой и, выдохнув дым в лицо старику, вдруг схватил его за бороду и дернул вниз. Поневоле Отец отвесил ему поклон. В мгновенно собравшейся толпе кто-то захохотал. Дрожа от гнева, Отец, словно сквозь пелену, видел перед собой расплывающееся в довольной улыбке бритое щекастое лицо офицера. Подняв двумя руками палку, он с силой опустил ее на это лицо. Раздался женский визг. Кто-то радостно крикнул: — Так его и надо! На Отца навалились какие-то штатские, военные, вырвали палку, скрутили руки. Подошел второй офицер-чех и, размахнувшись стеком, полоснул его по лицу. Если бы знал Данилка, что происходит с Отцом, не шатался бы он по коридорам штаба, не стоял бы с простоватым видом перед офицерами, бросился бы со всех ног на улицу, чтобы вызволить старика из беды. Старика Пономарева Данилка любил по-своему, не как другие в отряде. Он никому не признался бы в этом, считая, что не время сейчас говорить о каких-то личных чувствах и переживаниях, но дело в том, что старик не только своим внешним видом, но и манерой держаться, сочетанием строгости и даже суровости с душевной мягкостью и теплом в отношениях с людьми напоминал ему отца. Данилка рано лишился отца. С тех пор в его памяти часто всплывало темнокожее худое лицо, черная борода, большие руки, ласково трепавшие иногда Данилку по голове. Отец был молчалив, замкнут. Мать рассказывала, что в молодости он был песенником, заводилой сельских вечеринок и игр. Но Данилка уже не увидал таким отца. Нужда рано сломила его. В первые годы после женитьбы он попытался выбиться из нищеты, брался за любую работу, хотел сколотить деньжонок, подправить старую, покосившуюся избу, купить корову и лошадь, — словом, стать хозяином. Но сколько он ни батрачил на сельских кулаков, нанимаясь к ним то в конюхи, то на сенокос, то на уборку хлеба, вырваться из нужды не смог. Как-то отец снял в аренду клочок земли. С великой надеждой он вспахал и засеял эту землю. Засуха побила весь урожай. Данилка помнил, каким потемневшим, словно состарившимся, вернулся однажды отец с поля. Он долго сидел на лавке, подперев голову руками, а Данилка издали с непонятной ему самому тревогой следил за отцом, впервые боясь подойти к нему. В это лето кончилось Данилкино детство. У отца нечем было расплатиться за арендованную землю. Пришлось матери наняться в прачки к барину, а Данилка пошел на заработки: копал вместе с отцом колодцы в соседней деревне, был погонщиком лошадей у молотилки, пас коров. Сверстники Данилки еще особенно не задумывались, как достаются хлеб и щи, которые выставляет мать на стол, а Данилка уже хорошо знал им цену. С гордостью он приносил домой заработанные медяки и отдавал отцу. Тот брал их, словно стесняясь немного, и, положив руку на голову сына, говорил: — Смотри, мать, вот и кормилец подрос. В школе Данилка проучился всего одну зиму: не в чем было ходить, пришлось бросить учение. Уже юношей он сам овладел грамотой, пристрастился к чтению, хорошо писал. А детские годы ушли на непосильный труд. Однажды голод даже выгнал Данилку за милостыней. В тех местах, где он жил, это называлось «ходить в куски». Когда мальчик немного подрос, отец отвез его в город, где работал у богатого купца в приказчиках его дальний родственник дядя Степан. Для своих родственников из деревни дядя Степан всегда служил примером преуспевающего человека. В городе у него был маленький домик, заставленный комодами, шкафами, фикусами. На окнах висели клетки с певчими птицами. Дядя Степан был бездетный и больше всего на свете любил птиц. Пока отец, горбясь на стуле, рассказывал ему о своих злоключениях и о деревенских новостях, он чистил клетки, потом важно уселся на стул и, строго посмотрев на Данилку, стоявшего у двери, подозвал: — Ну-ка, пострел, пойди сюда. Данилка видел, как робеет отец перед дядей Степаном, говорит каким-то глухим голосом, старается держаться в углах комнаты, где поменьше света, горбится, прячет под стол свои изношенные сапоги, и ему было обидно за отца. Он хмуро смотрел на родственника, восседавшего под своими клетками, и, когда тот подозвал его, подошел нехотя, опустив голову. Дядя Степан взял пальцем его за подбородок, поднял опущенную голову, строго заглянул в глаза: — А ты, постреленок, не смотри зверем. Старших уважай. — Твердый палец больно впивался в Данилкин подбородок. Так началась для него новая жизнь. Прощаясь, отец наказывал слушаться дядю Степана, ходить с ним в церковь. — Может, в люди выйдешь. Смотри, как дядя Степан живет. Тоже, можно сказать, на пустом месте начал. Будешь трудиться — и ты достигнешь. И отец тяжело вздыхал, виновато топтался перед Данилкой, гладил его по голове. На следующий день дядя Степан отвел Данилку в большой магазин, где торговали фуражом и хлебом и отдал «в мальчики». Данилка должен был обслуживать покупателей, носить тяжелые мешки, подметать огромное полутемное помещение магазина. Набегавшись за день, он к вечеру сваливался замертво и сразу же засыпал. Спал он в темной каморке, рядом с комнатой для приказчиков, где стояло девять кроватей. Случалось, что вечером подгулявшие приказчики поднимали его с постели, посылали в магазин за водкой. Первое время Данилка безропотно все выполнял, бегал и днем, и вечером в магазин, старался всем угодить. Но однажды, заболев, он не смог встать, когда за ним вечером пришел старший приказчик. Высокий детина с лохматой головой больно отодрал его за ухо. Данилка всю ночь проплакал от обиды и боли. А когда снова настал вечер и снова нужно было бежать за водкой, Данилка наотрез отказался. — Ах, пащенок, ну попомнишь же ты меня! — пригрозил ему старший приказчик. С тех пор он часто награждал Данилку подзатыльниками или, пребольно стиснув ухо, приговаривал: — У-у, пащенок, старших уважай. Данилка видел, как приказчики пьют, обмеривают покупателей, норовят обмануть друг друга; как они лебезят перед хозяином, а за спиной поносят его, ловко обкрадывают и хозяин, чувствуя это, ненавидит их. Как же после этого уважать этих людей, хоть они и старшие? Обида и злость накипали в Данилкиной душе. Но когда приехал отец и Данилка бросился к нему, стал жаловаться на свою жизнь, тот только вздохнул: — Терпи, брат. Никогда больше Данилка уже не жаловался отцу. Он понял, что никто не заступится за него: ни придавленный нищетой отец, ни мать, ни равнодушный ко всему, кроме собственного благополучия, дядя Степан. Нет, не на кого было рассчитывать Данилке, кроме как на самого себя. Летом Данилка все-таки сбежал из лавки. Несколько месяцев он колесил по России, подносил багаж богатым пассажирам на железнодорожных станциях, на пристанях. Потом в Нижнем Новгороде поступил в лавку к хлеботорговцу Извольскому. Сообщил домой о себе, чтобы успокоить родных. Долгое время не было ответа. Наконец пришло письмо, и он узнал, что произошло дома в его отсутствие. Отец, пристрастившийся к вину, запил. Не вытерпев нужды, он повесился — «удавился», как писал под диктовку матери кум Матвей. В то лето, когда не стало отца, Данилке исполнилось четырнадцать лет. Он вернулся на родину, в Топорнино, поступил на лесопильный завод кочегаром. Но работа оказалась не под силу. Помыкавшись дома, он снова пустился в странствия. Объездил пол России, многое повидал и испытал. И чем старше становился, тем чаще вспоминал отца, думал о его незадачливой судьбе. С годами боль не утихала, а становилась острее. Может быть, потому, что молчаливый, угрюмый с виду старик, появившийся в чеверевском отряде, чем-то напомнил ему отца, а может быть, и потому, что Данилка ощутил почти родственное тепло, с каким относился к нему Пономарев, он привязался всей душой к старику. Ему доставляло особую радость раздобыть для него табак, сварить картошку и пригласить к столу, отправиться с ним в лес на охоту или вместе пойти в разведку: эти походы особенна сближали. В разведке Данилка, более опытный, ловкий, быстро соображающий, брал на себя самую трудную часть задачи. Зная вспыльчивый характер Отца, он старался не оставлять его одного, если старику предстояла встреча с врагом. Но на этот раз, когда на улице Бирска шумная толпа окружила Отца, Данилки не было рядом. В эту минуту он стоял в одной из комнат штаба, стараясь не выдать себя каким-нибудь неосторожным, случайным словом. Данилка чувствовал, как опасность черной тучей нависает над ним. Тощий офицер внимательно просмотрел документы, предъявленные ему Данилкой. Это были подлинные документы на имя Степана Карпушина, одного из чеверевских боевиков, погибшего недавно в бою. Нехотя, словно сомневаясь в чем-то, возвратил их Данилке. Чирков не мог знать, что подозрительность контрразведчика объясняется прежде всего тем, что сегодня утром он получил циркуляр, предупреждающий, что под видом добровольцев в армию и тыл белых красными засылаются лазутчики и диверсанты. Циркуляр предписывал особо тщательно проверять добровольцев, если окажутся такие, и при малейшем подозрении сажать их под арест. В другом случае контрразведчик не стал бы тратить время на Данилку. Но полученные им распоряжения заставляли быть внимательнее. Тем более что малый, переминавшийся перед ним с видом глуповатой простоты, определенно, ыл не так-то уж прост и глуп. Офицер попытался вызвать Данилку на разговор. Расспросив о деревне, где тот жил, и даже о том, нет ли у него невесты, которую жаль ведь бросить, он неожиданно в упор спросил: — А зачем к нам пожаловал? Красные ведь помещиков грабят, землю обещают дать, а у нас вместо земли — вот! — и офицер поднес к носу Данилки шиш. В первое мгновение Данилка даже опешил. Минуту назад беседа текла мирно, чуть ли не дружески. И вдруг эти злобные, сверлящие его глаза и нарочито грубый жест. Но он тут же понял игру, которую вел с ним офицер. Усыпить внимание, затем резким толчком вывести из равновесия, заставить в запальчивости забыть об осторожности — это был обычный прием белых контрразведчиков, и Данилка уже был с ним знаком. Он терпеливо выждал, пока шиш, сложенный из холеных офицерских пальцев, уберут из-под его носа. Он даже не улыбнулся и не попытался отстраниться от руки офицера, будто все происходящее нисколько не удивляло и не смущало его. Малейшее непродуманное движение или слово могло- повести к провалу. Данилка с туповатым видом смотрел на офицера, потом, вдруг оживившись, словно осененный какой-то мыслью, сказал: — А говорят, как белые придут, так всех кто у помещиков землю брал, на суку вздернут. Верно это аль нет? — Определенно, вздернем. — Ну вот… А я почему сюда пришел? Приехал в деревню Ванька Терехин, тети Насти сын, тоже у вас, у белых, может, знаете его? Говорил, что сукно дадут, кто добровольно идет, оденут, обуют. Вот, — Данилка показал вытертую полу пиджака, — пообносился. Офицер, выслушав это признание, сердито отвернулся. Подумав, громко крикнул: — Сидоренко! В комнату тотчас вошел солдат, обшарил Данилку плутоватыми глазами, равнодушна отвернулся. — Вот отведи этого, — офицер кивком головы показал на Данилку, — на Николаевскую, сдай лично Гусельникову, скажи, что доброволец, жаждет подвигов, так что пусть сразу же идет в дело. С первым же отрядом. А пока держать в казарме, в город не выпускать. Понял? — спросил офицер. Сидоренко уже с большим интересом посмотрел на Данилку. — А чего же не понять? Понял, так точно. Ну, пошли. Чирков с облегчением переступил порог комнаты, чувствуя на своей спине офицерский взгляд. Замысел контрразведчика разгадать было нетрудно. Прямых оснований для ареста нет, можно только провозиться зря. Но и выпускать из своих рук подозрительного малого — ох до чего не хочется. Вот для таких тонких ситуаций и существует Гусельников. Ему только намекни, а уж он сделает все как надо. Подставит, например, под пулю в первом же бою — и делу конец. Но эта отдаленная перспектива не слишком волновала сейчас Чиркова. Он не сомневался, что сумеет обвести своего конвоира и вырваться на волю. Как? Это покажет будущее. Но он твердо знал, что должен уйти от него. Из всего, что Чирков успел узнать сегодня в городе, у него складывалось твердое убеждение: белые стягивают войска, готовят какую- то крупную операцию. Может быть, еще раз попытаются выкурить чеверевцев из их гнезда. Именно этого и опасался Чеверев. Для того и послал разведчиков в город: чтобы точно знать обстановку и в случае нужды заранее приготовиться к встрече с врагом. Уже стемнело, когда Данилка в сопровождении Сидоренко вышел на улицу. Над городом низко нависали облака, дул ветер, поднимая с мостовой и с тротуаров пыль. Сидоренко шел рядом, тоже посматривая по сторонам. Очевидно, он не спешил на Николаевскую к Гусельникову, радуясь возможности пройтись по городу. Он искоса то и дело поглядывал на Данилку и наконец спросил: — Куришь? Данилка поспешно вытащил из кармана пачку папирос, предусмотрительно купленную сегодня на рынке. — Ишь ты, папиросы, — небрежно проговорил Сидоренко. Желтыми от махорочного дыма пальцами он вытащил из пачки две штуки: одну положил в карман гимнастерки, другую закурил. — Да вы себе все оставьте, — предложил Данилка. Сидоренко повертел пачку в руках, нехотя отдал Данилке: — На, бери. Знай мою доброту. Идем. Но, не пройдя и нескольких шагов, он снова остановился у магазина, заглянул внутрь, потоптался в нерешительности. Затем, не устояв, вошел внутрь, пригласив знаком Данилку следовать за собой. В магазине хозяин, маленький круглый человечек, встретил Сидоренко, как старого знакомого. Оба о чем-то пошептались в стороне. Потом Сидоренко долго рассматривал блестящую цепочку для часов, поторговавшись, купил ее и спрятал в карман, предварительно бережно завернув в платок. Сделав эту покупку, Сидоренко явно повеселел. В следующий магазин он зашел уже без колебаний, и Данилка охотно последовал за ним. Здесь Сидоренко стал примерять сапоги, и Данилка тоже попросил себе пару сапог, натянул их и, приценившись, стал ожесточенно торговаться с приказчиком. Сидоренко, с интересом наблюдавший, как бойко Данилка торгуется, вмешался: — Ты чего рядишься? Все равно денег нет. — Почему нет? — обидчиво возразил Данилка. — У кого и нет, а у меня завсегда есть. — Может, и есть. Только для чего тебе сапоги? Гусельников выдаст новые. Или хочешь взять в запас? — Да нет, какой запас. — Данилка улыбнулся. — Это я так, по привычке. Для меня поторговаться — все равно что в баню сходить. Люблю — страсть! Как и ожидал Данилка, это заявление Сидоренко выслушал с явным сочувствием. Бывалому, лет за тридцать, солдату с плутоватыми, быстрыми глазами нравилась коммерческая жилка в людях. Он почувствовал в своем подопечном родную душу и, выйдя из магазина, уже напрямик спросил: — Значит, при деньгах? Чирков ответил деловито: — Да есть немного. По нынешнему временибез денег только глупый будет. — Что верно, то верно, — охотно согласился Сидоренко. — Вот я в деревне накупил гусей, здесь продам, да с прибылью. Вот я и при деньгах. Так? — Так-то так. А гуси-то твои где? — недоверчиво спросил конвоир. — На базаре дядька один из нашей деревни, расторгует. Сообразительный мужик — сила! В город возьмет рубль, а обратно три везет. — Это подходяще. — Затем, помолчав, спросил задумчиво — Значит, оборот делаешь? — А как же. По нынешнему времени деньги в оборот надо пускать. Конечно, кто коммерцию понимает. — А ведь плакала твоя коммерция, — сказал Сидоренко. — Это как? — встрепенулся Чирков. — А вот так. Дядька твой на базаре расторгуется и уедет к себе в деревню. А ты тем временем будешь у Гусельникова в казарме сидеть. Данилка примолк. — Да нет, так нельзя. Никак нельзя. Это что же… — наконец сокрушенно выдавил он из себя. Договориться с Сидоренко, как и думал Данилка, не составило труда. Условились, что сходят сейчас на базар, отыщут дядьку, который должен поджидать Данилку в чайной, возьмут у него деньги. Сидоренко как бы между прочим сказал: — В казарме тебя все равно обчистят за милую душу. — Меня-то? Ну нет, не обчистят! — уверенно возразил Данилка. — Да ты Гусельникова не знаешь. Оберут — и не пикнешь. Здесь, парень, ухо востро надо держать. Вокруг такие волки — загрызут! — Что же делать? — уже немного растерянно спросил Данилка. Покладистый конвоир покровительственно улыбнулся: — Ладно. На первый случай помогу. Деньги пускай у меня хранятся, а, когда пообживешься, поймешь что к чему, тогда и возьмешь. Вот так. Данилка, как нельзя более довольный развитием событий, едва удержался, чтобы не выдать радости. Неохотно и хмуро, как и подобало в подобном случае, спросил: — А расписку дашь? — но тут же, заметив недовольство конвоира, поправился — Это я так… Вижу, что не обманешь. «Эх, кажется, пересолил», — с тревогой подумал Данилка. Сейчас все зависело от того, удастся ли ему заманить конвоира на базар. Но Сидоренко, далекий от подозрений, видимо, целиком был поглощен предстоящей операцией. И в свою очередь беспокоился, как бы Данилка не передумал и не отказался передать ему деньги. Все дальнейшее произошло очень быстро. Торопливо обойдя уже опустевшие базарные ряды, Чирков в сопровождении конвоира направился в чайную. Пока он с озабоченным видом осматривал набитую людьми чайную, Сидоренко, действительно встревоженный, приговаривал: — Эх, парень, плакали твои денежки. Уехал твой компаньон. Как пить дать. — Что значит — уехал? — кипятился Данилка. — Э, нет. Да я, знаешь, я его из-под земли достану. Нет, брат, от меня не уйдешь. Убедившись, что здесь нет того, кто им нужен, пошли через площадь во вторую чайную, светившуюся окнами издалека. Здесь Данилка сидел сегодня днем с солдатами. Отсюда он и хотел бежать. В этой чайной Данилка бывал не раз и в прошлые приезды в город. Он знал, что из большой комнаты, где сидят посетители за столиками и пьют чай, можно пройти через черный вход во двор, а оттуда, перемахнув через невысокий забор, выбраться в темный кривой переулок. А там… Радостное чувство свободы на секунду захлестнуло его. Войдя в чайную, Чирков, выражая всем своим видом растерянность и беспокойство, осмотрел сидящих за столиками. Затем, обернувшись к Сидоренко, смятенно пробормотал: «Он, наверное, там, у хозяина» — и, не дождавшись ответа, ринулся через комнату, чуть не сбив полового с подносом. Через минуту он уже был во дворе, легко перемахнул через забор. Темный и узкий переулок пахнул на него яблоневым сладким запахом. Вокруг были сады. Пробежав с версту, Данилка свернул на улицу, такую же безлюдную и темную. Попетляв так часа два, он залез в большой сад на окраине города и крепко проспал под раскидистой яблоней до утра. Ранним утром Данилка уже вертелся у церкви, где договорился встретиться с Отцом. Стараясь затеряться среди нищих, старушек и прочего убогого люда, пришедшего к заутрене, он нетерпеливо поглядывал по сторонам, надеясь издали увидеть приметную фигуру Отца. Ему не терпелось поскорее выбраться из города, оказаться подальше от контрразведки, тощего офицера с маленькой головкой и обманутого Сидоренко, рыскающего, наверное, сейчас где-нибудь неподалеку в поисках беглеца. Нужно было как можно скорее попасть в отряд, рассказать Чевереву обо всем, что удалось узнать. При мысли об этом Данилка начинал ругать Отца. Где он мог задержаться? Прошло еще некоторое время, и Данилка уже с беспокойством думал о старике. Прождав час, он решил перейти с многолюдного места у церкви на соседнюю улицу. Оттуда можно было наблюдать за всем, что происходит на площади перед церковью. Там он простоял еще некоторое время, а Отец все не шел. Рядом с Данилкой, у забора, остановился расклейщик афиш, низкорослый худой человек с большой кистью в руках. Порывшись в сумке, висевшей на боку, вынул небольшой листок и, смазав забор клеем, попытался пришлепнуть его к забору, но ветер вырывал его из рук. Расклейщик в сердцах стукнул по листку ладонью, убедился, что он держится, и пошел дальше Данилка еще из-за его плеча начал читать отпечатанный текст. Тревожное предчувствие сразу же охватило его. Пробежав первые фразы приказа, призывающего население бороться со шпионами красных, Данилка уткнулся взглядом в строки, оповещающие о поимке и расстреле шестидесятилетнего старика, подосланного красными в город. Об этом писалось с возмущением: вот, дескать, до чего дошли большевики, и стариков не щадят, используют для шпионажа. Данилка снова, уже медленнее, прочитал весь приказ. Сомнений не оставалось: здесь говорилось об Отце. К приказу подходили какие-то люди, наскоро пробегали его и шли дальше. Данилку толкали, кто-то заглядывал ему в лицо. Но он не замечал ничего. Не впервые он терял близких людей. Но смерть Отца особенно потрясла его. Над головой что-то треснуло и с грохотом покатилось, словно чугунный шар по железной крыше. Хлынул дождь. Улицы мгновенно опустели. Данилка вышел на дорогу, по которой вошел вчера с Отцом в город. Попросился на первую попутную телегу. Все это он делал почти механически. Перед глазами стояло заросшее бородой, темнокожее, родное лицо Отца. Дождь вскоре кончился, ветер разогнал тучи, выглянуло солнце и подсушило на дороге грязь. Невдалеке от города навстречу проехала артиллерийская батарея, и за нею прошла рота солдат. К Бирску подходило подкрепление. Возможно, завтра же эти солдаты двинутся по реке Белой, чтобы уничтожить отряд Чеверева — эту «дюртюлинскую язву», как называли чеверевцев в штабе белых. Теперь как будто уже ничто не могло помешать Данилке добраться до Дюртюлей. Но все же, перехватив взгляд проезжавшего мимо офицера, он соскочил с телеги и углубился в лес. Пожалуй, безопаснее было идти дальше перелесками и оврагами. На душе у Данилки было невыразимо тяжело. Он вспоминал, как рвался Отец в разведку, как радостно собирался в путь, и упрекал себя за то, что не уберег Отца, отпустил его в город одного. А мог ли он поступить иначе? Снова и снова обдумывал все случившееся. Нет, иначе нельзя было. Он поступил так, как нужно. Но эти мысли не успокаивали. Пройдя лесом несколько верст, Данилка снова приблизился к дороге и двигался вдоль нее, чтобы сократить путь и скорее попасть в Дюртюли. Поднялся на заросший травой пригорок. Солнце стояло над головой, освещая зеленые поля, лес, блеснувшую вдалеке ленту реки. В траве «митинговали» кузнечики. После всего пережитого Данилке хотелось растянуться на земле, подставить лицо солнцу, полежать в тишине, вдыхая запах перегретой земли и трав. Он остановился и в эту минуту увидел лежавшего в трех шагах от него солдата в форме народоармейца. Солдат лежал на животе, положив рядом винтовку, и смотрел на Данилку. Несколько секунд Данилка и солдат молча изучали друг друга. — Эй, малый, — лениво проговорил солдат, — у тебя спички есть? Данилка вынул из кармана спички, протянул солдату. Тот раскрыл кожаный щегольской портсигар, протянул Данилке: — Садись, закуривай. Данилка сел, взял из портсигара папиросу, закурил. — Бирский сам? — спросил солдат. — Нет, топорнинский. В Бирск на базар ходил. Солдат усмехнулся: — Кто воюет, а кто по базарам ходит…Что ж пустой обратно идешь? — А что нынче купишь? С нашим кошельком теперь лучше на базар не суйся. Ни к чему подступиться нельзя. Нынче кому жизнь? У кого лавка на базаре, тому и жизнь. Жируют кровососы. А нашему брату, прямо скажу, хана пришла. Обычно Данилка остерегался пускаться в такие разговоры с незнакомыми людьми. Кто его знает, что за человек перед ним? Хоть и в солдатской форме, а пойди сразу определи, что под формой скрывается. Но на этот раз он не сдержался, дал выход кипевшей внутри злости. Солдат, выслушав его, затянулся дымом, помолчал, потом с хрипотцой в голосе сказал: — Ну и дурак. — Он выпустил дым колечком, молча проследил, как колечко растаяло в воздухе, маленькими глазками с ненавистью посмотрел на Данилку. На его круглом бледном лице проступил румянец. — Чему позавидовал — лавке на базаре. Вот из-за таких, как ты, сволочей вся жизнь перевернулась. Он приподнялся, сел, смяв окурок, со злостью отшвырнул его в сторону. — Эх, будь моя воля, всех бы вас, сволочей, передушил. «Чего его, подлеца, разобрало! — тревожно подумал Данилка. — Пьян он, что ли? Еще драться полезет. Дернул меня черт за язык». Смерив взглядом солдата, его широкие плечи, большие сильные руки, Данилка поднялся, отряхнул штаны, примирительно сказал: — Ну, я пойду. Засветло домой надо добраться. — Садись! — приказал солдат. Данилка сел. Солдат вынул портсигар, взял у Данилки спички, закурил папиросу и положил портсигар вместе со спичками в карман. Уже спокойно сказал: — Вот такая же, как ты, сволочь папаню моего загубила. Данилка промолчал. — Лавку разграбили, папаню насмерть забили. А за что? За что, спрашиваю? — он надвинулся на Данилку. — Позарились на чужое добро. Своего нажить не смогли, лапотники, голь голопузая. Ну, пошел вон! Данилка встал, отошел на несколько шагов, услышал за спиной: — Эй, голопузый! Обернулся. Солдат, положив винтовку к себе на колени и щелкнув затвором, смотрел на него с издевкой: — Ну, чего стал? Идешь и иди. Ну… «Выстрелит как пить дать», — решил Данилка. Он спокойно смотрел в глаза солдату, лихорадочно соображая, что делать. Бежать? Самое простое. Но как уйдешь от пули в открытом поле? Так же, как и солдат, он знал, что никто не услышит выстрела, а если и услышит, не обратит внимания. Здесь в последнее время слишком привыкли к стрельбе. Да пилки на судьба, а значит, и судьба отряда, который он должен был предупредить о готовящейся карательной экспедиции, зависела сейчас от человека, сидящего с винтовкой в десяти шагах от него. — Ты что, парень? — спросил Данилка как можно спокойнее. — Чего балуешь? Этак ненароком и выстрелить можно. Смотри! У нас в деревне тоже так один баловством занимался вроде тебя. А потом возьми да и выстрели. Брата наповал убил. Говорят, на землю брата позарился, да не по его вышло. В тюрьму попал. Так что и ты смотри, как бы не того… Говоря так, Данилка медленно шел к солдату, зорко следя за малейшим его движением. Положив винтовку на землю, солдат приподнялся, собираясь встать. В эту секунду Данилка, преодолев прыжком расстояние, отделявшее его от винтовки, наступил на нее ногой. Сильный удар в живот и режущая боль заставили его присесть. Он увидел над собой разъяренное лицо солдата, бросившегося на него. С детства Данилка не отличался физической силой. В мальчишеских драках он побеждал чаще ловкостью. Но сейчас сознание перенесенных за последний день унижений, боль за Отца, мысли об отряде придали ему силы. Он увертывался от цепких лап, тянущихся к его горлу, слышал хриплое дыхание врага. То и дело он оказывался на земле, под тяжелым телом, но, вывертываясь ужом, уходил, разрывая кольцо схватывавших его железным обручем рук. человека, тяжело дыша и ругаясь, еще долго катались по траве. И когда наконец встал, второй остался лежать, раскинув руки, обратив к небу свое крупное, со щелками глаз лицо. Стараясь не смотреть на лицо солдата, Данилка быстро расстегнул на нем нагрудный карман гимнастерки, достал оттуда документы и спрятал в пиджак. Больше всего ему хотелось поскорее отойти от трупа. Он слышал, как гулко стучит в груди сердце. К горлу подступала тошнота. Захватив винтовку, Данилка спустился с пригорка, полем дошел до ближнего леса. Здесь он, заметив место, закопал винтовку. Все это он делал почти механически. Ночью добрался Данилка до Дюртюлей, не ожидая утра, разбудил Чеверева, подробно рассказал о разведке в Бирске. Выслушав разведчика, командир тут же стал готовиться к встрече с врагом. Судя по всему, на этот раз белые решили нанести решительный удар по отряду, уничтожить «дюртюлинскую язву», разъедающую белый тыл. Как выяснилось потом, Чеверев верно оценил обстановку. «Дюртюли должны быть взяты!» — таков был строжайший приказ уфимского штаба белочехов. Из Бирска двинулись на Дюртюли два добровольческих полка, несколько рот чехов, кавалерийский эскадрон. Это воинство было подкреплено артиллерийской батареей. Чеверев мог выставить со своей стороны до двух тысяч штыков. В ту же ночь, когда пришел Чирков в отряд, закипела работа. Чеверев поднял бойцов, рассказал о данных, полученных разведкой. — Готовьте, братва, встречу чехам! — предупредил он боевиков. Мирно спавшее ночное село тут же превратилось в гудящий голосами, потревоженный боевой лагерь. Чеверевцы чистили оружие, готовили к бою единственную пушку, рыли на окраине села окопы. Боевикам помогали крестьяне. Чеверев, объезжая позиции, благодарил рывших окопы бородачей: — Вот спасибо, отцы! Окопы хорошие. Разобьем здесь чехов. — А как, товарищ Чеверев, насчет оружия? Винтовочку хоть одну на двоих, — просили его бородачи. Будь у Чеверева оружие, он смог бы увеличить свой отряд чуть ли не вдвое. Но ни одной свободной винтовки в отряде не было. Чеверев с часу на час ждал пароход из Николо-Березовки, который должен был подбросить давно обещанные командованием 2-й армии винтовки и боеприпасы. Но случилось так, что чехи, сделав глубокий обход по правому берегу реки Белой, оказались в тылу отряда, захватили стоящий у пристани пароход с оружием для Чеверева и взорвали его. Так неудачно началась для чеверевцев эта встреча с врагом. В тот же день Чеверев получил посланное с крестьянином письмо от генерала, командовавшего карательной экспедицией белых. Воспитанник военных академий, издеваясь над военной безграмотностью простого рабочего, нигде не учившегося полководческому искусству, писал: «…Уходи или сдавайся в плен. Не сделаешь ни того ни другого — будешь разбит в пух и в прах… Попадешь мне в руки — места живого не оставлю на твоем теле!» С тем же крестьянином, который принес это послание, Чеверев отослал генералу ответ: «Генерал! Ты большой чудак и… дурак! Неужели ты думаешь, что я без боя отдам тебе Дюртюли? Нас не застращаешь… Угроз не боюсь. Жду в гости. Чеверев». После обмена этими «дипломатическими нотами» начался ожесточенный бой за Дюртюли. Ранним утром 8 августа село было окружено. Главные силы белых наступали вдоль тракта, проходящего через центр Дюртюлей. Первая атака врага была успешно отбита чеверевцами, засевшими в вырытых накануне окопах. Единственная пушка — Петрушка, как ласково называли ее боевики, — вела меткий огонь по наступающим цепям. К исходу дня поле перед окопами было усеяно трупами противника. Но и в отряде были большие потери. Вот когда нужен был резерв, для которого вез оружие захваченный чехами пароход. На следующий день белые перестроили боевые порядки, собрали ударный кулак, ввели в бой свежую часть. Наступали пятью цепями. Сзади, угрожая расстрелом тем, кто побежит, шли чехи. Атака следовала за атакой. Противник хотел любой ценой выбить чеверевцев из окопов. Но в середине дня поредевшие ряды чеверевцев неожиданно поднялись в контратаку. Боевиков вел пылкий и беззаветно храбрый Хохрин. Натиск был настолько силен, что белые отступили до деревни Иванеево. Этот успех сильно приободрил чеверевцев. Данилка Чирков, ни на час не покидавший окопов, участвовал в хохринском броске, занимал оставленное врагом Иванеево. Здесь он столкнулся с раненным в плечо Чеверевым. Командир, увидев Данилку, бросился к нему: — Давай на левый фланг. Передай Басынину, чтобы шел к нам сюда на помощь. Данилка точно и быстро исполнил распоряжение командира. Басынин повел свою роту в обход противника. Но в это время обстановка изменилась. Смолкла неутомимая Петрушка: артиллерист Шмелев, вторые сутки не отходивший от орудия, был ранен в голову. Белые снова пошли в атаку, и на этот раз главные силы отряда вынуждены были отступить. Этот бой навсегда остался в памяти тех, кто принимал в нем участие. Чеверев с горсткой храбрецов, среди которых был и Чирков, сдерживал рвущегося вперед противника. Силы были неравные. И все же никто до последних минут не терял надежды сломить врага. Вскоре стало ясно, что удержать Дюртюли не удастся. Командир дал приказ отходить к реке Белой, садиться на пароходы. Боевики, унося раненых, медленно отступали к пристани. Наседавшие белые стреляли из пулеметов и винтовок. Данилка вместе с Чеверевым сел на пароход «Зюйд» последним. По пароходу била пушка. «Зюйд» медленно отошел вниз по реке.ТРОФЕИ
События, которых хватило бы в другое время на несколько месяцев неторопливой жизни, укладывались теперь в часы и дни, полные лихорадочной деятельности и борьбы. Время пустилось вскачь. То, что приходилось переживать тогда, при других обстоятельствах могло бы заполнить целую человеческую жизнь — так быстро менялась обстановка, так глубоки и разнообразны были чувства, волнующие людей. Чеверев разместил своих боевиков в бывшем реальном училище, наладил внутреннюю службу. Потом взялся за переформирование. В отряд влились остатки потрепанного в боях Коммунистического батальона. Чеверев охотно принял этих крепких, проверенных в деле бойцов. Теперь у Чеверева в отряде четыре пехотные роты и два эскадрона кавалерии. В классах бывшего реального училища, где стоят чеверевцы, слышится русская, башкирская, татарская, латышская, мадьярская, удмуртская речь. «Все равно как в интернациональном полку», — говорит Чирков. Наступил день, и Чеверев посадил своих пехотинцев и кавалеристов в теплушки. С песнями эшелон двинулся на фронт. Снова боевая привычная обстановка. Снова свистят вокруг пули. Чеверевцы участвуют в боях за Ижевск. Здесь в сложной обстановке постоянно меняющегося фронта особенно важно иметь хорошо поставленную разведку. Теперь в отряде за это отвечает Данилка Чирков. — Будет, находился по белым тылам, — сказал как-то командир Чиркову. — Надо и других научить, пусть и они походят. Подбери хороших, надежных ребят. Дам тебе коней. Будет у нас конная разведка. Чирков согласился охотно: — Я давно говорил, что нужно открыть курсы разведчиков. — Курсов не надо. Сразу налаживай работу. Пусть люди учатся в деле. Вот тебе к вся инструкция. Приступай! Чирков с рвением взялся за новое задание. Отобрал смелых, находчивых людей, рассказал им о приемах работы разведчика. Вскоре он с гордостью принес Чевереву первую составленную им сводку о расположении и составе вражеских сил. Разведчики Чиркова не только ходили в тылы. Они собирали продовольствие для отряда, несли службу по охране железнодорожных мостов. Где необходима помощь, туда и бросал Чеверев разведчиков Чиркова. И они никогда не подводили. Данилку самого тянуло побродить по тылам противника. Иногда это желание становилось прямо-таки непреодолимым, и в такие дни он был мрачным, все валилось у него из рук. Вновь бы стать рядовым разведчиком, не торопясь, продумав все детали, собраться в опасный поход, попрощаться с товарищами, выслушав их напутствия и пожав руки, исчезнуть в лесу! Чем сложнее задача разведчика, тем больше соблазна. Как ни увлекался Чирков на первых порах своими командирскими обязанностями, душа разведчика рвалась на простор. Что лучше: сидеть в маленькой задымленной комнате, выслушивать донесения, допрашивать, отправлять в разведку других людей или самому пробираться сквозь линию фронта, уходить от опасности, ловко обводя надутых, чванливых врагов? Когда побываешь во вражеском тылу, вырвешься из лап неминуемой, казалось, смерти, о! как дорога тогда свобода, какой по-особенному прекрасной кажется жизнь! Однажды Азии вызвал Чиркова и дал задание отправить разведку в тыл белых. С той стороны фронта доходили смутные сведения об оживленном передвижении частей противника. Очевидно, следовало ожидать наступления. Необходимо было срочно получитьданные, позволяющие ясно представить картину происходящего. Азии, вообще придававший большое значение разведке, на этот раз особо подчеркнул важность задания. Он хотел, чтобы Чирков отправил за линию фронта самых опытных и надежных людей. — Разрешите мне самому пойти? — обратился Чирков к Азину. — Брось чудить. Что у тебя людей нет, что ли? Пошли поопытнее, вот и все. — Люди есть, и не хуже меня. Но самому пойти хочется. Засиделся я, каким-то кабинетным чиновником стал. — Чирков, волнуясь, заходил по комнате. — Разрешите, товарищ комдив, я пойду? — Приспичило, значит, — усмехнулся Азин. — Дальше некуда. Поразмяться надо. Азин встал: — Да, ты прав, пожалуй, браток. Надоедает канцелярия. Думаешь, мне не надоела? — он стукнул кулаком по папке с донесениями и приказами. — Была б моя воля, бросил бы все бумажки… Дотянувшись рукой, он снял со стены саблю с золотым эфесом и, вынув ее из ножен, сильно взмахнул, рассекая воздух. Рассмеявшись, ловко бросил обратно в ножны. — Тянет, браток, тянет в поле…. В каждом движении Азина чувствовалась сила и, казалось, неистощимая энергия. Подвижный, легкий, в светлой рубашке, перехваченной красным поясом, в светло-синих с лампасами брюках, он весь был олицетворением порыва, смелости. Дивизию Азина называли железной. В тяжелых боях с хорошо вооруженными белогвардейскими частями она заслужила высокую честь носить это имя. Плохо одетые, подчас некормленые азинские полки внушали ужас врагу. С яростью шли в атаки бойцы дивизии, и с ними всегда был их командир — быстрый, как вихрь, не знающий страха и беспощадный к врагу — железный Азин. В перерывах между боями Азин часто сам отправлялся в разведку. Переодевшись в форму белого офицера, он проникал во вражеские тылы, разъезжал по дорогам, примыкающим к фронту Не раз сведения, добытые им, помогали громить врага. Однажды Азин проник в занятую белыми Казань и взорвал там электростанцию. В дивизии бойцы рассказывали о том, как как-то раз Азин отправился в разведку на автодрезине и, нагнав отступающие части белых, обстрелял их из пулемета. Знали бойцы, что по предложению командира была проложена дорога в лесу, по которой части дивизии сумели выйти в тыл белогвардейскому корпусу у Михайловского завода, неожиданно обрушиться на него и разгромить. Сам командир, а за ним и все в дивизии особенно высоко ценили смелых разведчиков. Отпрашиваясь у Азина в разведку, Данилка надеялся, что комдив сочувственно отнесется к его просьбе. Чтобы быть достойным вожаком и по праву распоряжаться судьбами других людей, нужно самому заглянуть в лицо смерти, пройти, как говорят, огонь, воду и медные трубы — это было принципом Азина, Чеверева и других командиров дивизии. Чирков свято верил в справедливость этих мыслей. По складу своего характера он вообще предпочитал деятельность разведчика любой другой, в том числе и командирской. Данилка считал, что нет дела почетнее и опаснее разведки. Вот почему он был так настойчив в своих просьбах и не сомневался, что в конце концов Азин отпустит его. И не ошибся. Обняв Данилку за плечи и вместе с ним шагая по комнате из угла в угол, Азин говорил: — Ну что ж, видно, тебя не удержишь. Раз невмоготу, давай собирайся. И Азин подробно проинструктировал Данилку, намечая маршрут разведки и ее задачу. В тот же вечер Данилка стал собираться в путь. Наскоро передал дела своему заместителю, старательному служаке, прилагавшему много усилий, чтобы содержать в порядке канцелярию. Потом, натопив баню, вымылся. Перед походом Данилка становился подобранным, немногословным. Он чувствовал себя уже по ту сторону фронта. Даже в его походке, обычно неторопливой, вразвалку, появлялось что-то новое, стремительное, охотничье. О том, куда он идет и с каким заданием, никто, кроме Азина и Чеверева, не знал. Это была необходимая предосторожность. Его и не спрашивали об этом. Знали, что собрался Чирков в разведку, пожимали молча руку. Наскоро попрощавшись с друзьями, ранним утром он отправился в путь. За плечами висел большой короб, наполненный отрезами ситца, бусами, серьгами, нитками, лентами и прочей дешевой галантереей, в то время весьма редкой и высоко ценимой деревенскими красавицами. В своих многолетних скитаниях по России Данилка испробовал множество профессий. Пришлось ему недолгое время быть и коробейником, ходить с коробом за плечами по глухим деревням Владимирской губернии, торгуя всякой мелочью, вроде той, которую и сейчас он прихватил с собой в путь. Чиркова скитания обогатили неоценимым опытом. Он узнал не только деревню, но и город, повидал людей разных сословий и званий. Он мог быть своим не только среди недоверчивых, замкнутых, туго идущих на сближение с городским человеком сибирских и уральских крестьян, но и среди рабочих, солдат, торгового люда, жителей городской окраины. Мало ли людей, подобных Данилке, обращали свой опыт, знания и талант на то, чтобы приспособиться, выйти в люди, стать хозяином. Может, и Данилку ждала такай судьба, если бы он не встретился с людьми, открывшими ему глаза на многое. Этих людей он всегда вспоминает с благодарностью и любовью. Никогда не забудет Данилка большую палату госпиталя, плотно заставленную койками. В большое окно с утра бьет яркое весеннее солнце, освещая изможденные, желтые лица. Кого здесь только не встретишь! И пензенского белобрысого паренька, и могучего, как Тарас Бульба, украинца с берегов Днепра, и окающего волжского рыбака, и питерского рабочего, и московского студента. С утра стоит в палате шум: кто-то стонет, кто-то громко жалуется на жизнь, кто-то напевает, радуясь близящемуся выздоровлению, солнцу, весне, Данилкина койка у окна. Ему хорошо видно отсюда, как набухают на деревьях почки и просыхает, готовясь рожать, земля. Данилке весело. Позади фронт, окопы, липкая грязь, орудийный гул, вши, жидкая похлебка и смерть. Рана заживает, и скоро снова придется надеть измятую, испятнанную тяжелую шинель. Но о будущем думать не хочется. Чему быть — того не миновать. А сегодня хорошо, все радует Данилку: и набухающие почки, и солнечное тепло, и ласковый взгляд всеобщей любимицы Кати — медицинской сестры. Рядом с Данилкой лежит солдат — строгое, в морщинах лицо, внимательный взгляд серых умных глаз. Все величают его почтительно по имени-отчеству — Афанасий Михайлович. Есть в этом человеке что-то внушающее доверие, уважение. В обед Афанасий Михайлович пододвигает Данилке свою тарелку с кашей: «Ешь!» Сам он ест очень мало и неохотно. Видно, одолевает его болезнь. Но он не жалуется. Иногда Данилка, просыпаясь ночью, замечает при свете ночника устремленный в потолок взгляд соседа. О чем он думает? Данилке хотелось бы узнать, но спросить не решается. Зато сосед выспрашивает Данилку о его жизни. Никто еще не слушал его с таким интересом и вниманием. И Данилка рассказывает об отце, о дяде Степане, о приказчиках в лавке, о жизни бурлацкой вольницы, о петербургских и московских ночлежках — словом, обо всем, что ему пришлось повидать и прочувствовать за недолгую жизнь. Слушая Данилку, Афанасий Михайлович словно оживал. Данилка только потом понял, что в эти часы сосед вспоминал и свою молодость, такую же неустроенную, скитальческую, как и его. Как-то Афанасий Михайлович спросил Данилку: — Ну, парень, а дальше как жить будешь? Данилка пожал плечами, усмехнулся: — Как-нибудь проживем. — Это верно… Как-нибудь проживешь. В словах соседа послышался упрек. Данилке захотелось понять мысли Афанасия Михайловича, и, чтобы вызвать его на разговор, он сказал: — А чем я лучше других? Но сосед ничего не ответил. Молча и отчужденно он отвернулся к стене. Данилка и сам не понимал почему, но его глубоко это задело. С тех пор он особенно внимательно присматривался к соседу. Он чувствовал, что Афанасий Михайлович знает что-то такое, что необходимо узнать и ему. Как-то ночью под храп, доносившийся с соседних коек, Афанасий Михайлович рассказал Данилке о рабочих кружках на Семениковском заводе в Петербурге, о 9 января, о людях, которые хотят изменить плохо устроенную жизнь. В представлении Данилки это были богатыри, особые люди, совсем не такие, как он. Вот было бы счастье, если бы ему довелось повидать кого-нибудь из них! Данилка и не подозревал, что такой человек рядом с ним. Постепенно узнавал он о жизни Афанасия Михайловича. Однажды, сидя на койке соседа и вслушиваясь в его глуховатый голос, Данилка узнал, что Афанасий Михайлович сидел в тюрьме, бежал из нее и скрывался. Долгое время ему пришлось жить под чужой фамилией, по подложному паспорту. Его преследовали жандармы. Но у Афанасия Михайловича было много товарищей, которые помогали ему скрываться. Это были товарищи по партии. Так Данилка впервые узнал о большевиках. Он стал жадно выспрашивать Афанасия Михайловича. И чем больше он слушал и узнавал, тем сильнее его тянуло к этим людям. Он понимал, что теперь уже не сможет жить по-старому. То, что он узнал, заставило его иначе, чем прежде, взглянуть на себя и свою жизнь. Афанасий Михайлович как-то сказал Данилке: Данилка слушал эти слова затаив дыхание» Он понимал, что это и прощание с Афанасием Михайловичем, и напутствие в новую жизнь. Вскоре он выписался из госпиталя. Прежде чем окончательно распрощаться с большим четырехэтажным зданием госпиталя, где он пробыл почти месяц, Данилка постоял на улице, освещенной весенним солнцем, среди снующих, занятых людей. Он пытался найти окно, за которым лежал Афанасий Михайлович. Хотелось рассказать этому человеку, как глубоко он запал в Данилкино сердце. Но словами об этом не скажешь. Об этом должна будет сказать отныне вся Данилкина жизнь. Весело оповещая о своем приходе, на улице села появляется коробейник. Потряхивая каштановой шевелюрой, улыбаясь во весь большой рот, он раскладывает на чьем- нибудь крыльце свое богатство. Из короба, как фокусник из чудесной шкатулки, он вынимает то сверкающий красками платок, то узорчатый ситец на платье, то маленький ящик из морских ракушек, то нитки для вышивания, то иголки, то кольцо с огромным, переливающимся на солнце камнем. Коробейник задорно расхваливает свой товар. Обступившие женщины зачарованно смотрят ему в руки, ловко выхватывающие из короба то одно, то другое. Кто-то уже примеривает платок, бежит в избу за деньгами. Сзади, посмеиваясь, переминаются мужики, подошедшие на зазывной голос коробейника. — Эй, купец, табачком не богат? — раздается из задних рядов голос. Коробейник богат и табачком. Расторговавшись, он заносит свой короб в чью-нибудь избу, куда сразу же набиваются люди. Всем хочется поговорить с бывалым, многое повидавшим человеком. Особенно теперь, когда все живут слухами, жадно ловят каждую новость. На столе появляется бутылка с мутным самогоном. Постепенно завязывается разговор о том, что происходит на белом свете, о ценах на хлеб, на ситец, о войне. Мужики осторожно прощупывают коробейника: что за человек, можно ли доверять? И, убедившись, что этот веселый, улыбающийся, громкоголосый парень не какой-нибудь городской пройдоха, только и думающий о том, как нажиться да обобрать, а, можно сказать, свой, неопасный, душа нараспашку, начинают говорить откровенно, выкладывать все, что наболело на душе. С разными людьми сталкивался в деревнях и селах Данилка. Были среди них прижимистые хозяйчики, спрятавшие свой хлеб в ямы, притаившиеся, ждущие, чья возьмет, чтобы потом потихоньку пристроиться к победившим и снова пустить корни; были матерые кулаки, отправившие своих сыновей в белую армию, связанные с бурлившим, враждебным Советской власти богатым уральским казачеством; были и бедняки, понимающие, что пришел их час. Данилка чутьем угадывал, с кем говорит, умел вовремя сказанным словом потушить недоверие, вызвать на откровенность. Случалось, кипит душа от гнева и злобы, сжимаются невольно кулаки, кровь ударяет в голову, а надо терпеливо выслушивать излияния какого-нибудь прохвоста, поверяющего свои заветные мысли о том, как, бог даст, одолеют смуту, утихомирят голытьбу. Только однажды, не стерпев, Данилка, с ненавистью глядя в маленькие, потонувшие в мясистом лице, хитрые глаза, холодно, спокойно сказал — словно отрезал: — Скоро вас, живоглотов, возьмем к ногтю. Азин вас и причастит, и грехи отпустит. И, глядя, как отпрянул звероватый человек с окладистой бородой, громко расхохотался: — Что, идол, глаза вылупил? Не ждал? Этот случай чуть не имел печальных последствий. Бормоча ругательства, кулак, выслушав Данилку, исчез и через несколько минут вернулся с двумя такими же угрюмыми, накаленными злобой бородачами, как и он сам. Но Данилки уже и след простыл. Наскоро одевшись и захватив короб, он, как только кулак вышел из избы, выскочил за ним и задами выбрался из села, ушел в лес. Только отойдя далеко от села, Данилка перевел дух. Нет, это была непозволительная роскошь — позволить себе хоть однажды вы- плюнуть в лицо врагу все, что клокотало в нем. Переходя из села в село, шатаясь по базарам, встречаясь с крестьянами, солдатами, бабами, охотно вступающими в разговор с веселым парнем, Данилка постепенно, по крупицам собирал ценнейшие сведения. Память у него была крепкая. Он легко запоминал номера воинских частей, фамилии офицеров, командующих ими, названия населенных пунктов. Кое-что для верности записывал, а бумажку прятал в надежное место — в воротник пиджака, каждый раз распарывая его и затем аккуратно зашивая по шву. В одной деревне Чирков столкнулся с под» выпившим солдатом. Полк, в котором служил солдат, несколько дней назад прибыл на этот участок фронта. Солдатам обещали перед наступлением выдать новое обмундирование вместо заношенной, истрепанной формы, которую они носили до сих пор. И вот солдат щеголял в новых сапогах. Из мельчайших подробностей и, казалось бы, незначительных штрихов постепенно складывалась довольно ясная картина происходящего. Тыл белых на большом участке жил напряженно, лихорадочно, по дорогам передвигались военные обозы, подвозились боеприпасы. Данилка пытался прощупать район сосредоточения войск — он не сомневался, что белые собирают ударный кулак для наступления, — но это ему не удавалось сделать, не хватало данных. Надо бы еще побродить, по» слушать да выспросить, но приближался день, когда он, по уговору с Азиным, должен вернуться. В этот день Азии будет ждать его в штабе дивизии. Задерживаться нельзя: сведения, уже собранные им, нужны штабу. Азин строго предупредил, чтобы он вернулся в срок. Поколебавшись, все же Данилка решил, что приказ нарушать не имеет права. Если комдив найдет нужным, пошлет его снова в разведку. А сейчас пора собираться в обратный путь. Чирков решил нанять в деревне подводу, чтобы скорее добраться до фронта. Никто не соглашался везти его в этом направлении — другое дело, если бы он ехал поглубже в тыл. Данилка долго ходил из дома в дом, уговаривая хозяев. В одной избе, побогаче и почище других, он неожиданно наткнулся на офицера, сидящего вместе с хозяином за столом, уставленным бутылками, тарелками с огурцами, картошкой, мясом. Воинских частей в деревне не было, и Данилка, озадаченный неожиданной встречей, замялся на пороге избы. Но отступать было поздно. Офицер и хозяин молча, выжидательно смотрели на него. Овладев собой, Данилка шагнул в комнату. — Здравствуйте, господа хорошие, — немного развязно приветствовал он сидящих за столом. — Ну, здравствуй, коли не шутишь, — неохотно ответил хозяин. Офицер продолжал молчать и изучающе осматривал Данилку с головы до ног. Чирков поспешно изложил свою просьбу. Не подвезет ли, мол, хозяин, он мог бы хорошо заплатить. А то устал со своим коробом ходить пеши, ноги ведь не казенные. Данилка подкупающе улыбался. Но те двое за столом продолжали угрюмо на него смотреть. Наконец офицер встал и, подойдя вплотную к Данилке, дыша на него самогоном, спросил: — Подвода нужна? А куда ехать собрался? Данилка, как только вошел в избу, понял, что офицер неминуемо спросит его об этом. Он видел, что тот пьян, задирист, недоволен тем, что ему помешали допить самогон, и с ненавистью оглядывает его с головы до ног… Нужно сохранить самообладание и ничем не выдать опасений. Впрочем, роль, которую ему предстояло сейчас сыграть, была продумана давно. Глядя в переносицу офицера, Чирков твердо произнес: — Куда еду — сказать не могу. Офицер с погонами капитана, отступив, на шаг, потребовал: — Предъявите документы! — Для этого мы должны остаться вдвоем, — в свою очередь твердо потребовал Чирков. В подкладке его пиджака было зашито удостоверение, которое уже не раз ему приходилось пускать в ход во время своих путешествий по вражеским тылам. Оно принадлежало опытному контрразведчику белых. Данилке оно досталось после того, как схваченный в тылу Красной Армии контрразведчик был доставлен в чеверевский штаб. Теперь, пришло время снова воспользоваться им. Хозяин избы, внимательно вслушивающийся в разговор Данилки с капитаном, встал и нехотя вышел во двор. Как только он вышел, Данилка вспорол подкладку пиджака, достал аккуратно сложенную вчетверо бумажку и протянул капитану. Тот, отойдя к окну, жадно впился в нее глазами. Пока капитан изучал бумажку, Данилка успел осмотреть подтянутую фигуру старого матерого служаки. Ему хорошо был знаком этот тип офицеров, щеголявших своей выправкой, пьяниц и бабников, умевших прикинуться рубахой-парнем. Но знал он, что под этой личиной часто скрывает свою действительную суть злобный, наблюдательный и опасный враг. Капитан подошел к Чиркову, вернул ему бумажку: — Извините, господин подпоручик. Осторожность никогда не мешает, особенно в прифронтовой полосе. Этот район кишит шпионами красных. — На вашем месте я поступил бы точно так же, — примирительно произнес Чирков. — Давайте познакомимся. Шабельский, Константин Петрович, — представился капитан. — Ваша фамилия мне уже известна, господин подпоручик. Когда-то я служил вместе с вашим однофамильцем. Полковник Зубков не ваш ли родственник? — Нет, в нашем роду полковников пока не числится, — улыбнулся Чирков. Для того чтобы сойти за подпоручика, Данилка должен был обладать известными навыками в обращении. Он умел говорить с господами, научился еще в приказчиках. С офицерами он тоже понаторел в общении на фронте в годы империалистической войны. Но все же ему, конечно, ни при каких обстоятельствах не удалось бы скрыть свое простонародное происхождение. Поэтому, пользуясь документами Зубкова, Данилка разыгрывал роль человека простого, начавшего службу в солдатах и получившего чин за боевые заслуги — в русской армии это случалось к концу войны. — Если не возражаете, пойдемте ко мне, — любезно, видимо, желая загладить недавнюю грубость, предложил капитан. — Вы разве не здесь живете? — Нет, я рядом, зашел сюда по делу. В избе, куда привел Чиркова капитан, сидел рослый детина с глазами цвета переспелой вишни и шапкой курчавых волос. Он был в офицерской форме с погонами поручика. Шабельский отрекомендовал своего спутника: — Подпоручик Зубков. Офицер с недоумением воззрился на Данилку. Шабельский рассмеялся: — Ничему не следует удивляться в наше время, господа. Еще Козьма Прутков сказал: «Если увидишь на клетке слона надпись «Тигр» — не верь глазам своим». Или что-то в этом роде. Давайте лучше раскинем скатерть-самобранку. Подозреваю, что наш гость не откажется от стаканчика. Не так ли, подпоручик? — И Шабельский в предвкушении уже далеко не первого сегодня стаканчика потер руки и заговорщически подмигнул Данилке. Поручик вышел из комнаты и вскоре вернулся с двумя бутылками самогону. В мгновение ока на столе появилась обычная деревенская закуска: грибы, огурцы, сало. Ковыляя, не глядя ни на кого, в комнату вошла старуха с кипящей сковородкой в руках. В сердцах швырнув сковородку с яичницей на стол, она вышла, пробормотав что-то не слишком лестное для своих постояльцев. Шабельский свистнул ей вслед: — Ведьма. Как бы отравы не подмешала. Но тут же, положив себе на тарелку чуть не половину яичницы, он с аппетитом принялся за нее. Усердно подливая самогон в стакан, стоящий перед Данилкой, и сам то и дело прикладываясь к стакану, Шабельский занимал гостя разговором на самые мирные, бытовые темы. Лицо его постепенно наливалось бурой краской, но он не пьянел. Чувствовалось, что этот человек умеет и любит пить. Вспомнили довоенную спокойную жизнь, Москву, где долгое время служил капитан, знаменитый московский ресторан «Славянский базар», славящийся какой-то особенной ухой и расстегаями. Кудрявый поручик больше молчал и, угрюмо закусывая огурцом, то и дело мельком оглядывал Данилку. Видимо, вдохновенные воспоминания капитана о роскошной жизни в Москве, ресторанах, ухе и необыкновенно расторопных официантах мало увлекали его. Данилка понимал, что он должен поддержать разговор. Неизвестно, из каких глубин памяти выплыли вдруг сведения, почерпнутые у приказчиков, любящих посмаковать различные подробности из жизни господ. С видом знатока он похвалил салат «оливье», который изготовлялся по особому рецепту поваром-французом в ресторане московского летнего сада «Эрмитаж». Щегольнув салатом, Данилка дал понять, что ему тоже не чужды удовольствия вольготной жизни, и это было отмечено Шабельским. Капитан, конечно, не зря завел этот, как будто безобидный, разговор: он прощупывал своего собеседника. Это была опасная тема, — того и гляди, поскользнешься. Данилка разгадал тактику капитана, но от этого было не легче. Соревноваться с ним в рассказах из офицерской жизни он долго не мог. Ничего не стоило ляпнуть что-нибудь невпопад. Нужно было перехватить инициативу и заставить капитана отвлечься от столь милых его сердцу воспоминаний. — Честно говоря, господа, я, как человек простой, предпочитаю любым ресторанным разносолам одно блюдо, которое так хорошо умела готовить моя мать… Произнося эти слова, Данилка обращался к кудрявому поручику, продолжавшему молча пить и закусывать. Ему хотелось вовлечь в беседу эту загадочную и, кажется, не сулящую добра личность и в свою очередь постараться прощупать ее. Но поручик никак не реагировал на Данилкины слова. Он снова молча разлил мутную жидкость по стаканам. Зато капитан с живейшим интересом отнесся к тому, о чем говорил Данилка. Узнав, что речь идет о сибирских пельменях, он зажегся. Очевидно, сведения Шабельского о богатствах русской кухни были неисчерпаемы. Глядя светлыми внимательными глазами, резко выделявшимися на налитом бурой краской худощавом лице, он рассказал, как однажды на спор съел чуть ли не ведро сибирских пельменей и с тех пор сохранил самую нежную память о гостеприимных сибиряках. Закончив о пельменях, он в упор спросил Данилку: — А вы сибиряк? — Нет, я из этих мест, с Урала, — ответил Данилка. — Завидно… Хорошо знаете местные условия? — Неплохо… — Это чувствуется. — В чем же? — полюбопытствовал Данилка. Капитан пожал плечами: — Не могу вам объяснить. Знаете, у меня нюх, — и он выразительно сморщил нос. — Говорят, лингвисты по говору определяют, из каких человек мест. А я нюхом чую. Данилка с тревогой ждал, что последует за этим многозначительным сообщением. Капитан, встав, молодцевато зашагал по комнате. Видимо, ему хотелось показать, что он полностью владеет собой, несмотря на выпитый самогон. Твердо ступая, он обогнул стол и остановился за спиной Данилки. — Вы верите в свою звезду, подпоручик? Данилка ответил с искренней убежденностью: — Верю. — И правильно делаете. У каждого человека есть звезда, у одного — счастливая, у другого — нет. Не знаю, как у вас, но у меня определенно счастливая звезда. Вот, например, встретились мы с вами. Случай? Да, случай- Но наворожила этот случай моя звезда. — Почему же именно ваша, а не моя? — спросил Данилка. — Да потому, что не знаю, как вам, а мне определенно повезло, что я встретил вас. Трудно было понять, на что намекает капитан. Во всяком случае, ощущать его присутствие за своей спиной было неприятно. Данилку тянуло встать, повернуться лицом к капитану. Но он остался сидеть на стуле. — У меня тоже есть причина благодарить судьбу за нашу встречу. И тут вдруг угрюмый поручик впервые раскрыл рот. — Я слышу признания в любви, — с какой- то натянутой улыбкой сказал он. Капитан, так же подчеркнуто твердо и молодцевато шагая, обогнул стол, сел на свое место. — Подпоручик Зубков отправляется в тыл красных со специальным заданием, — по-деловому сухо и даже немного торжественно сообщил он. Кудрявый детина усмехнулся. Шабельский поднял стакан: — За успех вашего предприятия, дорогой коллега! Выпив самогон, он снова наполнил стаканы. — Пока пьем, мы живем. Будем пить и веселиться, господа, ибо никто не поручится, что завтра мы сможем так же приятно провести время. И капитан проследил, как Данилка выпил свой стакан до дна. Нужно было как-то ответить словоохотливому капитану, и Данилка сказал: — Люблю веселых людей. Очень хорошо, что мы имеем возможность посидеть так в своей компании. Для меня это последняя возможность побыть среди своих. Я скажу прямо, господа, мне особенно приятно провести последние часы перед встречей с красными с такими достойными представителями русского воинства, как вы. Эта речь потребовала от Данилки величайшего усилия. Он почувствовал, как мелкие капельки пота выступили на лбу и висках. Сказывалось, видимо, напряжение двух часов, проведенных в обществе офицеров. Данилка понимал, что за наигранной веселостью капитана что-то таится. С ним вели игру, вели искусно, не торопясь, не выпуская инициативу из рук. Пожалуй, лучше всего под каким-нибудь предлогом уйти. Данилка встал, но молчаливый поручик грубовато остановил его, спросив: — Когда собираетесь переходить линию фронта? Данилка улыбнулся: — Простите, поручик, на этот вопрос по долгу службы ответить не могу. — Правильно. Осторожность — основа успеха. — Шабельский встал, подошел к окну, выглянул наружу. Затем, резко распахнув дверь, словно для того чтобы проверить, не подслушивают ли их, вышел в сени. Вернувшись, плотно прикрыл за собой дверь, сказал Данилке: — Садитесь. Надо поговорить. Данилка сел. Шабельский не торопясь закурил, выпустил струю дыма к потолку и, следя» как она тает в воздухе, спросил: — Вам приходилось бывать у красных? Данилка, помедлив, ответил нехотя: — Приходилось. — Вот видите, я же говорил, что рам бог свел нас в этой дыре. Вот что, подпоручик, хватит играть в прятки. — И Шабельский, точно выбирая слова, быстро изложил суть дела. Оказалось, что офицеры совсем неслучайно забрели в деревню невдалеке от фронта. Утром им предстояло выйти отсюда в том же направлении, что и Данилке. Они получили задание перейти линию фронта, проникнуть в глубокий тыл красных. Где-то там они должны были встретиться с людьми, ожидающими их прихода, и вручить им инструкции от белого командования. Данилка слушал капитана, боясь упустить слово. — Если не возражаете, мы можем линию фронта перейти вместе, — говорил Шабельский. — Вы, подпоручик, как человек опытней, знающий местные условия, поможете нам на первых порах. — Если только могу быть полезен… От всей души. Теперь становилось понятным все: и присутствие офицеров в деревне, где не было войск, и повышенный интерес, проявленный ими к Данилке. Ясно, что они, как люди мало знакомые с местными условиями, рады воспользоваться его помощью, конечно, чтобы потом, когда минет в нем нужда, любой ценой избавиться от него. Шабельский вынул карту, и Данилка показал, в каком месте, по его мнению, лучше всего перейти линию фронта. Было решено двинуться в путь завтра на рассвете. Наметив маршрут, офицеры стали жадно расспрашивать о порядках в тылу красных. Их интересовали цены на хлеб и другие продукты. Поручик, очевидно в отличие от капитана профессиональный разведчик, особенно интересовался работой железных дорог и тем, как приобрести билет. Постепенно входя в роль наставника, Данилка охотно отвечал на вопросы. Теперь наступила его очередь загадочно поглядывать на своих спутников. — Не думаете ли вы, господа, переходить фронт в офицерской форме? — улыбаясь, спросил он. — Если б это было возможно… — тоже улыбаясь шутке, сказал Шабельский. Он вытащил из угла большой баул и вытряхнул из него две пары брюк, пиджаки, картузы — словом, два полных комплекта штатской одежды. — Что ж вы медлите? — спросил Данилка. — Чем скорее вы натянете на себя все это обмундирование, тем лучше. Вполне возможно, что за нами уже следят. Они сумели расставить своих людей везде. Данилка не мог отказать себе в удовольствии попугать офицеров. Поручик проворчал в ответ, что не так-то просто было достать подходящую одежду: вчера, в поисках этой рвани облазили всю деревню. А Шабельский нехотя уволок баул снова в угол и, быстро скинув с себя офицерскую форму, облачился в просторный пиджак, брюки и сапоги. Переоделся и поручик. Очевидно, костюм, в который он влез, прежде принадлежал рабочему. Поручик имел в нем вид степенного мастерового. Но Шабельский в своем пиджаке, под которым угадывалась его офицерски подтянутая фигура, выглядел нелепо. Он и сам чувствовал это, нервничал, то и дело поглядывал на Данилку и наконец спросил: — Ну, что скажете, подпоручик, так пойдет? Данилка заставил капитана повертеться перед ним. — Достаньте где-нибудь дегтя, смажьте сапоги. Затем руки. Разве у рабочих такие руки? Капитан озабоченно осмотрел свои белые руки. Выскочив из избы, он пропадал где-то около часа и вернулся с густо намазанными дегтем сапогами. Руки были старательно измазаны в машинном масле. — Я и сам собирался это сделать. Но, Пожалуй, чем раньше, тем лучше, — недовольно проговорил он. Ранним утром следующего дня капитан подошел к Данилке: — Вот что, подпоручик, вы понимаете, что, покуда мы вместе, я вынужден принять на себя руководство всей группой, как старший по званию. Вы не возражаете? Нет? Очень хорошо. Попрошу никуда не отлучаться, ни с кем не разговаривать. Это необходимые меры предосторожности. Капитан был сух, даже враждебен. Очевидно, он испытывал потребность одернуть несколько зарвавшегося наставника. Данилка понял это и в душе усмехнулся. Шабельскому он ответил так же сдержанно и сухо; — Лучшее, что мы можем сделать в смысле предосторожности, — это скорее покинуть деревню, и по возможности — незаметно. Через час разведчики выехали на подводе, которую нанял Шабельский, и к вечеру были уже у линии фронта. В деревне, где они остановились переночевать, Шабельский исчез, но вскоре вернулся с бутылкой самогону и торжественно водрузил ее на стол. За окном было темно, где-то рядом лаял и бешено метался на цепи пес, за стеной плакал маленький ребенок, и мать, сама чуть не плача, успокаивала его. Шабельский подошел к окну, выглянул в ночную тьму, вернувшись к столу, выпил самогону и проговорил с тоской в голосе: — Боже мой, какая дыра! Капитан был явно не в духе. В тон ему Данилка ругнул штабников, предпочитающих отсиживаться в теплых местечках. Хмуро выслушав его, капитан сказал: — Молодой человек! В ваши годы я думал только о том, как попасть в какое-нибудь стоящее дело и заработать георгия. Вот с такими, как вы, мы и проиграем войну. — Посмотрев на Данилку, он тут же примиряюще добавил — Ну, ну, не сердитесь. Поживете с мое, тогда и посердиться, и поплакать можно. А сейчас ваше дело держать хвост трубой. Заговорили о том, кто в каком полку был на германском фронте. Шабельский как бы между прочим поинтересовался фамилиями однополчан. — Нестерова знали? — спросил он. — Мы с ним вместе начинали еще в японскую. Потом он, если не ошибаюсь, служил в том же полку, что и вы? Данилка, хорошо знавший офицеров своего-, полка, слыхал и о Нестерове, и о Шумилине, тоже знакомом капитана. Все на редкость было удачно. И все же он чувствовал: какие-то смутные подозрения по-прежнему одолевают его спутников. Он стал многословно рассказывать о прозорливости и ловкости азинских контрразведчиков и о том, какие предосторожности приходится соблюдать в тылу красных на каждом шагу. Данилка видел, что эти рассказы производят впечатление, и, слушая их, разведчики проникаются уважением к его знаниям и опыту. Глядя на серьезные лица офицеров, Данилка с усмешкой думал: «У вас языки хорошо подвешены, да и у нас не хуже. На кривой нас не объедешь. Слушайте, слушайте, я еще и не такое вам распишу». От Данилкиных рассказов Шабельский еще больше помрачнел. Укладываясь спать, с кислой улыбкой поблагодарил Данилку: — Спасибо, подпоручик, помогли скоротать вечер. Он долго курил в темноте, ворочался, вздыхал. На следующий день рано утром трое разведчиков перешли линию фронта. К полудню они оказались на лесной опушке около лепящейся у холма деревни. Здесь поручик, по своему обыкновению молчавший всю дорогу, сказал: — Слушайте, Зубков, как вы полагаете, не лучше ли нам расстаться? Так сказать, вы — направо, мы — налево. Боюсь, что такой группой мы будем слишком заметны. Этого и опасался Данилка. Если сейчас он разойдется с офицерами, они исчезнут в прифронтовой полосе — пойди потом разыщи их. У разведчиков был адрес явки в глубоком тылу, но выудить его не удалось. Отпустить их нельзя ни в коем случае. «Это мои трофеи, — думал Данилка. — Я должен доставить их в азинский штаб». Но показать, что предложение поручика не устраивает его, Данилка не мог. Это только усилило бы подозрения офицеров, и тогда их наверняка не удержать. Наоборот, он должен охотно согласиться с поручиком. — Ну что ж, разойдемся, — сказал Данилка. Все трое сидели на лесной опушке, подставив лица едва пригревавшему солнцу. — В этих местах я уже бывал и предупреждаю: мужики здесь звери. Попадетесь им в лапы — не завидую. Либо сами замучают, либо стащат в азинский штаб. Тут красные распропагандировали их под корень. Так что мой совет: обходите села стороной, ночуйте в лесу, старайтесь не попадаться на глаза. Шабельский поежился: — Б-р-р… Перспективка. Ночью в лесу, на мокрой земле. Поручик строго посмотрел на него: — Забудьте об удобствах. Вы не на курорте как-никак и не на даче. Теперь не до жиру, быть бы живу. Шабельский поморщился: — Спасибо, что напомнили. А я-то по забывчивости решил, что мы идем по грибы. И он остервенело чиркнул спичкой, закурил. — Ну-ну, не будем ссориться, — примирительно сказал Данилка. — Провести ночь в лесу — это еще не самое неприятное из того, что ждет нас. Капитан вопросительно взглянул на него. — По совести говоря, — продолжал Данилка, — лично я тяжелее всего переношу голод. А ведь может случиться так, что придется поголодать, пока доберемся до города. Глупо, конечно, и деньги есть, и купить можно в деревне, а приходится пробавляться картошкой, и то если удастся нарыть ее где-нибудь ночью на огороде. А в деревню днем лучше и носа не кажи! — Ну, это вы преувеличиваете, — недовольно пробормотал поручик. — А что, на войне как на войне. Придется посидеть на голодной диете. Впрочем, вам-то это наверняка на пользу. У вас слишком раскормленный для нынешнего времени вид, — язвительно проговорил капитан, явно беря реванш за прочитанную ему поручиком нотацию. — Что касается меня, — сказал Чирков, — то я собираюсь переночевать сегодня у одного знакомого лесника. Крепкий мужик, да и деньги любит. Офицеры молчали. Данилка встал. Ну что ж, идти так идти. Будем прощаться… Это, безусловно, был удачный ход. Готовность Данилки немедленно расстаться с офицерами как будто успокоила их. Теперь они должны были подумать о том, что теряют сведущего и нужного попутчика. Данилка с тревогой ждал, что скажет капитан. Шабельский остановил его: — Погодите… Пожалуй, вот что… А что, если мы до этого вашего любящего деньги лесника дойдем вместе? Переночуем, а дальше уже двинемся поодиночке. Чирков обрадовался, но, сдержавшись, покачал головой: — Не знаю. Одного-то меня примет. А всех — не знаю. Может, побоится… Шабельский отмахнулся: — Ну если деньги любит, то договориться всегда можно. Пошли, господа! Трое молча двинулись в путь. Старались идти лесом. Днем сделали привал, закусили последним оставшимся хлебом и крутыми яйцами. Дальше предстояло пересечь дорогу, по которой, Данилка знал, обычно шло оживленное движение. Но еще раньше, чем они дошли до дороги, навстречу им вынырнули из леса пятеро верховых. Всадники неторопливо двинулись в сторону пешеходов. Очевидно, они собирались проехать мимо: внешний вид идущих через поле разведчиков не внушал никаких подозрений. Но один из верховых, подъехавший поближе, неожиданно громко и весело закричал: — Товарищ Чирков! Здорово! Верховые с карабинами за плечами, с шашками на боку подъехали вплотную. Спешившись, они окружили Чиркова, оживленно здороваясь с ним. Это были старые знакомые из чеверевского отряда, воевавшие вместе с Чирковым еще с Дюртюлей. Шабельский, побледнев, молча наблюдал за всем происходящим, начиная, по-видимому, догадываться, с кем свела его судьба. Взгляды Данилки и Шабельского встретились. Капитан быстро резким движением опустил руку в карман, выхватил пистолет, но стоявший рядом чеверевец схватил его за руку. Шабельский разжал пальцы и пистолет упал к его ногам. Бывает так: повадится в какую-нибудь глухую, затерянную в лесах деревню волк. Сколько ни охотятся за ним — не могут поймать хитрого матерого хищника. Стащил из хлева овцу, в Следующую ночь — поросенка, затем очередная жертва — коза. Стонет деревня. Но недаром говорят в народе: сколько веревочке ни виться, а все ж конец будет. Попался волк в капкан. Хочет вырваться, мечется из стороны в сторону, глаза красные от бешеной злобы. Так бы и перегрыз горло обступившим его крестьянам. Но крепко держит капкан за лапу. Не уйдешь! Вот на такого волка в капкане были похожи офицеры после того, как их обыскав и обезоружив, повезли на подводе в штаб дивизии. Они метали на Данилку, ехавшего сзади верхом, взгляды, полные откровенной ненависти. Но Данилка их не замечал. Он был озабочен тем, как бы поскорее добраться до штаба и допросить разведчиков. Он не сомневался, что они смогут дать сведения, существенно дополняющие те, что должен был сообщить Азину он сам. Поздним вечером подъехали к штабу. Окна его были освещены. Издалека слышалось ржание лошадей, ждущих у коновязи своих хозяев. Данилка с волнением вслушивался в эти звуки. Как всегда в минуты возвращений из разведки, его переполняло чувство любви к своим боевым товарищам. Возбужденный, с радостной улыбкой на лице, Данилка влетел в штаб. Отвечая на ходу на громкие приветствия, он прошел к Азину. Открыв дверь комнаты, Чирков увидел комдива, горбившегося над картой вместе с начальником штаба. Чирков по всей форме отрапортовал комдиву. Через несколько минут в комнату ввели арестованных. Азин в своей яркой шелковой рубахе, перехваченной в талии узким поясом стоял посреди комнаты, внимательно рассматривая вошедших. Чирков коротко рассказал о своей встрече с офицерами и о переходе через линию фронта. Выслушав его, комдив уже более заинтересованно посмотрел на разведчиков, стоявших у двери. — Проходите, проходите, не стесняйтесь, — приглашал он их. Тяжело передвигая ноги, будто они были из чугуна, офицеры прошли на середину комнаты. — Однако робки вы, как невесты, — пошутил Азин. — Что ж головы повесили? кататься— любите и саночки возить. Офицеры молча, переминаясь с ноги на ногу, следили за комдивом. Азин смерил их взглядом, махнул рукой. — Эх вы, господа… — с иронией произнес он. — А еще претендуете на победу и власть… Уже брезжил рассвет, когда Данилка закончил свой подробный рассказ о результатах разведки. Азин жадно слушал его. Сведения, добытые Данилкой, помогали составить довольно ясную картину подготовки белых к наступлению. Офицеры-разведчики дополнили рассказ Чиркова своими показаниями. Комдив, выслушав их, очертил на карте район сосредоточения войск противника. Но особую ценность имели адреса явок, которыми должны были воспользоваться развед Это были особенно напряженные, трудные дни для 2-й армии и азинской дивизий. В руках белогвардейцев Ижевск. Они стремятся расколоть фронт. Положение осложняется и тем, что белогвардейцы, захватив Ижевск, получили большой оружейный завод. Перед Азиным поставлена задача — вернуть город. «Даешь Ижевск!» — таков приказ штаба армии. Дивизия готовится к упорным боям. Белогвардейцы тоже не дремлют. Вокруг города роют окопы, возводят проволочные заграждения. Густо расставлены пулеметы и орудия. Контрреволюционеры, поднявшие восстание в Ижевске, знают: возьмут красные город— пощады им не будет. За пролитую кровь придется ответить перед судом народа. «Ижевск стал неприступной крепостью», — так говорят белогвардейцы. Они хотят успокоить «именитых» граждан — купцов, фабрикантов, лавочников. Они хотят вселить уверенность в ряды солдат — защитников города, среди которых много обманутых крестьян. Да, Ижевск действительно стал крепостью. Но разве это неприступная крепость? Бойцы дивизии Азина твердо знают: город будет советским. Пусть хоть в пять рядов стоят проволочные заграждения, пусть опоясывают город окопы, но Ижевск будет взят! К дивизии Азина приковано сейчас внимание всей 2-й армии, всех бойцов, политработников, командиров. И азинцы чувствуют это. Они часто видят на своих позициях нового командующего армией Шорина и члена Реввоенсовета Гусева. Да и комдив проводит больше времени в частях и подразделениях, чем в штабе. Близится решающий штурм. Чевегревский отряд преобразован в 4-й Советский полк азинской дивизии. Еще недавно чеверевцы, обосновавшись на станции Агрыз, один на один мужественно сдерживали напор превосходящих сил ижевцев. В отряде не хватало патронов, снарядов, винтовок, пулеметов. Боевики были одеты во что придется — в пеструю смесь военных гимнастерок и шинелей, гражданских пальто и пиджаков. Теперь положение изменилось. Дивизия Азина прибыла хорошо оснащенная, и чеверевцы сказали с облегчением: — Дождались и мы наконец подмоги. Теперь дело пойдет! Вернувшись с трофеями из разведки, Чиркав застал своих боевых товарищей за упорной подготовкой к штурму города. Приближалась первая годовщина Октябрьскойреволюции, и дивизия собиралась ознаменовать праздник взятием города. Составлялся план атаки, наносились на карту укрепленные районы и огневые точки противника. В эти дни приходилось много потрудиться разведчикам. Они прощупывали оборону врага, отыскивая слабые места в линиях укреплений. Разведчикам удалось обнаружить поставленные противником минные поля. Чирков сразу же включился в подготовку к штурму. День и ночь он пропадал на передовых позициях, изучая местность, по которой бойцы дивизии должны были пойти на штурм. У него складывалось убеждение, что ижевцы не ожидают удара в лоб и поэтому особенно старательно укрепляют фланги. Он поделился своими наблюдениями с Азиным и Чеверевым. Последующей разведкой было установлено, что Чирков не ошибся в своих предположениях. Данные, полученные разведкой, и были положены в основу плана атаки. Азинцы должны были атаковать противника в лоб. Накануне штурма Чеверев и Чирков были вызваны в штаб дивизии. Комдив ознакомил их с приказом, согласно которому Чиркову с его группой разведчиков предстояло открыть бой. Задача была сформулирована кратко — внезапным налетом прорваться в тыл противника, вызвать панику и отвлечь, внимание. Группа разведчиков должна была пройти через болото, Это направление было предложено Чирковым. Болото считалось непроходимым. На этом участке белые, естественно, считали, что они в безопасности. И действительно, через болото не удалось бы провести крупное подразделение. Но небольшой отряд ловких и смелых разведчиков, как утверждал Чирков, может пройти. Темной осенней ночью разведчики подошли к болоту. Позади осталось боевое охранение азинцев. А в версте от него полк и батальоны бесшумно занимали исходные позиции для атаки. Вслушиваясь, как тоскливо завывает в поле ветер, трудно представить, что в эту минуту где-то поблизости идет оживленное движение больших воинских колонн. Болото обследовано разведчиками, поставлены вешки, по которым нужно ориентироваться, переходя его вброд. Шаг или два в сторону — и можно провалиться в засасывающую, вязкую тину. Она схватит и не отпустит. Уклоняться в сторону от указанной вешками дороги опасно: подстерегает гибель. Нельзя ни разговаривать, ни курить: малейший шум или мелькнувший огонек могут выдать разведчиков. А если схватит и потянет тина — молчи, не выдавай товарищей. Что бы ни случилось — ни звука, ни стона. Это первое условие, обеспечивающее успех. Бесшумными тенями движутся разведчики через болото. Чирков впереди. Неторопливо, ощупывая ногами кочки, он прокладывает путь. Вот что-то булькнуло позади. Что там? Но останавливаться нельзя. Вперед, только вперед! На животах выползли из болота. Где-то недалеко должно быть боевое охранение белых. Да, так и есть. Доносятся голоса — разговаривают двое. Разведчики подползают на близкое расстояние к солдатам. Еще минута — и оба солдата сидят связанные. От неожиданности и испуга они потеряли голос, заикаются, не могут связать слова. Но постепенно, увидев, что их не собираются убивать, приходят в себя. Оба охотно отвечают на вопросы. Получив от солдат нужные сведения и узнав пароль, разведчики двинулись дальше, к землянкам. Сладок предутренний сон. Покинув холодные и сырые окопы, спят ижевцы в землянках, С этой стороны никто не ждет нападения. Болото— надежный защитник. Но вдруг тишину разрывает выстрел. Рвутся гранаты. Начинается паника. Из землянок выскакивают солдаты и попадают под губительный огонь. Разведчики расстреливают мечущегося в панике врага. К месту боя уже спешит подкрепление. В штабе белых, очевидно, решили, что азинцы пытаются прорвать здесь оборону. и предполагал Азин, белые клюнули на приманку. В то время когда растерявшиеся офицеры погнали к болоту батальоны, Чирков со своими разведчиками уже отходил обратно. И вот тут, на исходе ночи, цепи азинцев с возгласами «Даешь Ижевск!» пошли в атаку. Бойцы ножницами резали проволочные заграждения, лавиной обрушивались на окопы. Ожесточение боя было велико. В окопах бились прикладами, душили друг друга руками. Вот занята первая линия обороны. Но атакующие не останавливаются. Вперед! Вперед? Дальше! Дальше! Только к вечеру определился полный успех красных. Ижевская твердыня пала. В день годовщины Октября, 7 ноября 1918 года, 2-я армия сообщила об этой победе в Москву Владимиру Ильичу Ленину. В тот же день из Москвы пришел ответ:
«7 ноября 1918 г. Командующему 2-й армией. Приветствую доблестные красноармейские войска со взятием Ижевска. Поздравляю с годовщиной революции. Да здравствует Социалистическая красная армия!Полк Чеверева, отличившийся при штурме города, был награжден Красным знаменем. Радостно было сознавать Чиркову, что в этой победе есть доля и его труда.
Последние комментарии
2 часов 1 минута назад
2 часов 7 минут назад
2 часов 10 минут назад
2 часов 11 минут назад
2 часов 16 минут назад
2 часов 33 минут назад