Эксперт по убийствам [Николь Апсон] (fb2) читать онлайн

Николь Апсон «Эксперт по убийствам»

С любовью и благодарностью Филлис и Ирэн. Спасибо, что поверили в меня.

Лишь поздно вечером он наконец сел за стол и приготовился писать. За окном хмурое, серое небо постепенно, дюйм за дюймом, затягивалось. Темнота обволакивала, точно саваном, кусты в дальнем углу сада. Зима, по своему обыкновению, обезличивала все вокруг — все, доступное его взору. Холод безжалостно расправлялся с яркими, живыми красками. К утру подоконник покроется корочкой изморози.

Перед тем как выплеснуть на бумагу задуманное, он вылил в стакан последние капли виски и залпом осушил теплую влагу. Потом взял в руки лежавший перед ним на столе тонкий коричневый томик, и дом, вечно полный негромких, привычных звуков, словно из почтения к значимости минуты, затих. Он пролистал страницы, пока не добрался до нужных ему строк; эта фраза всегда казалась ему необычайно удачной, а сейчас — более чем когда-либо. Именно потому он ее и позаимствует. С горькой улыбкой не то сожаления, не то смирения он поднял ручку и, шевеля губами в унисон с каждым ложившимся на бумагу словом, принялся выводить: «Стать экспертом по убийствам не так уж и трудно».

ГЛАВА 1

Будь Джозефина Тэй человеком суеверным, то, узнав, что ее утренний экспресс опаздывает на полтора часа, она бы наверняка встревожилась. В шесть часов Джозефина ступила на платформу южного направления, пребывая в радостном возбуждении, которое обычно сопутствует посадке на отбывающий вскоре поезд. Однако все на платформе свидетельствовало о предстоящем длительном ожидании: свет в вагонах не горел, локомотив не подавал признаков жизни, а вдоль платформы громоздились горы багажа. Но подобно большинству представителей ее поколения, переживших войну и горечь утраты близких, она научилась не придавать значения мелким неприятностям, будучи уверенной, что технические неполадки с поездом ничем серьезным ей не грозят, если не считать утомительного ожидания в станционном буфете. И хотя именно в этот день произошло первое убийство, до следующего утра жизнь Джозефины оставалась совершенно безоблачной.

Когда она осушила третью чашку безвкусного кофе, поезд, похоже, был уже готов к отправке. Выйдя из теплого битком набитого буфета, Джозефина двинулась к вагону; по пути она заглянула в маленький пристанционный киоск и купила вчерашнюю газету «Таймс» и плитку шоколада «Фрай». Несмотря на задержку поезда, Джозефина, устроившись в купе, сразу почувствовала приятное возбуждение — еще несколько часов, и она будет в Лондоне.

Замысловатой формы станционные часы показывали четверть девятого, когда поезд наконец покинул платформу и медленно покатил по сельской местности. Джозефина откинулась на спинку сиденья, и под легкий стук колес все ее утренние разочарования окончательно рассеялись.

Джозефина сняла перчатки, вынула носовой платок, протерла мутное стекло и с удовольствием смотрела на то, как разгорающийся свет понемногу вливает силы в холодный мартовский день. Зима в этом году в общем-то не доставляла много хлопот. Не было, слава Богу, тех затяжных метелей, что в прошлом году временами парализовали движение на железной дороге, когда ей и многим другим пассажирам приходилось проводить ночи напролет в залах ожидания. Ей часто приходилось наблюдать, как для расчистки путей присылали снегоочистительные машины, которые на полной скорости врезались в сугробы и вздымали в воздух сорокафутовые столбы снега.

Вздрогнув при одном воспоминании об этом, Джозефина развернула газету и в рубрике книжных обзоров с изумлением обнаружила, что Общество детективных романов рекомендует для чтения повесть «Мистер Мант продолжает свое дело», от которой волосы на голове встают дыбом. «Да они ее, наверное, и не читали», — подумала Джозефина. Сама она как-то попыталась прочесть этот детектив и пришла к выводу, что «продолжение» мистера Манта абсолютно не стоит семи шиллингов и шести пенсов, которые пришлось заплатить за книгу. Наконец она добралась до театральной рубрики, умышленно отложенной ею напоследок, и, прочитав, что ее «Ричард из Бордо» стал самой успешной пьесой сезона и теперь идет в Лондоне последнюю неделю, мысленно улыбнулась.

Поезд продвигался на юг, непринужденно бороздя четырехсотмильные просторы лугов и пахотных земель. Джозефина заметила, что весна в Англии наступила в этом году рано и уже успела придать сельской местности некую мягкость, что особенно ощущалось после угрюмых шотландских пейзажей. Обозревать окрестности из окна вагона — ощущение, ни с чем не сравнимое, подумала она. Разве можно сопоставить эту широту обзора с тем, что удается увидеть из тесного салона автомобиля? Она полюбила поезда еще со времен молодости, когда в каникулы исколесила каждый дюйм одноколейной дороги между Инвернессом и Тейпом. Даже теперь, спустя двадцать лет, Джозефина, покидая Шотландию, обязательно вспоминала, как вместе со своим любимым объездила на поезде всю горную Шотландию, каждое утро отбывая со станции Девиот по новому маршруту. Когда через год разразилась война, а мир, по крайней мере для нее, навсегда переменился, воспоминание о том времени оставалось неизменно прекрасным, похоже, останется таким навсегда.

Правда, сейчас, неожиданно став знаменитостью, Джозефина почему-то не так отчетливо воссоздавала в памяти картины своей молодости. Хотя даже после тринадцати месяцев и четырехсот шестидесяти представлений ее самой популярной в Лондоне пьесы вкус славы был ей все еще непривычен. «Ричард из Бордо» принес успех, от которого оказалось не так просто укрыться, она же всегда ощущала необходимость в уединении. Поэтому ей теперь было неуютно и в столичном Лондоне, и в провинциальном Инвернессе, а вот в дороге между этими городами, в течение нескольких бесценных часов, проведенных в купе, Джозефина чувствовала себя никому не известной семнадцатилетней девушкой, и ей казалось, что она твердо знает, чего хочет от жизни.

Однако сегодня, лишь только поезд остановился на станции Беруик-он-Твид, и в ее купе вошла приятная с виду молодая пассажирка, слава настигла Джозефину раньше обычного. С виноватым видом девушка принялась сражаться со своим багажом, и сидевший рядом мужчина тут же вскочил и помог ей забросить на верхнюю полку большую, с изящной вышивкой, дорожную сумку, уступив новой пассажирке свое место у окна; в ответ на это девушка благодарно улыбнулась. Пока она усаживалась, Джозефина восхищенно за ней наблюдала правда, не оттого, что девушка была особо хороша собой, а из-за ее черной шляпы-«колокола» — необычайной красоты, сплетенной из тонкой соломы, с одного боку украшенной изогнутым белым, с вкраплением бежевого и коричневого, страусиным пером, закрепленным длинной, с черной головкой, булавкой. Несмотря на то что Джозефина сама никогда бы не надела подобную шляпу — в сравнении с которой ее собственная бархатная шляпка казалась безыскусной поделкой, — она не могла оторвать взгляда от столь изящного головного убора.

Девушка кивнула Джозефине с радостной улыбкой, и та снова принялась читать газету, но, дойдя до статьи о скачках, вдруг почувствовала, что за ней наблюдают. Она подняла глаза, и девушка, явно смутившись, что ее поймали «на месте преступления», поспешно уткнулась в журнал и с преувеличенным интересом принялась его изучать. Решив, что путешествие будет приятнее, если сгладить возникшую неловкость, Джозефина прервала молчание:

— Знаете, я часто думаю: раз этим знатокам скачек позволяют молоть всякую чушь, я была бы не прочь оказаться на их месте — ну чем не работа?

Явно обрадовавшись завязавшейся беседе, девушка весело ответила:

— Только не отказывайтесь из-за этого от театра. — Но, заметив изумление Джозефины, ахнула в ужасе от собственной фамильярности. — Извините, я вовсе не хотела причинять вам беспокойство, просто не могла удержаться. Ведь это вы, правда? Я вас сразу узнала по замечательной фотографии к статье. Какое чудесное совпадение!

Джозефина нехотя улыбнулась, молча проклиная рекламную фотографию, помещенную в одном из малоизвестных театральных журналов, где горстке его читателей без обиняков сообщили, что Гордон Девиот — этим псевдонимом она подписывала свои произведения — не настоящее ее имя.

— Вы очень наблюдательны. — Джозефина, к своему смущению, заметила, что и другие пассажиры купе уже с интересом на нее поглядывают. — Этой статье с фотографией не меньше года: поразительно, что вы все еще ее помните.

— Простое совпадение: несколько дней назад, узнав, что увижу «Ричарда из Бордо» в последнюю неделю его постановки, я перечитала эту статью и даже захватила с собой. — Девушка указала на свою дорожную сумку, как бы в доказательство этого удачного совпадения. — Только вы не думайте, что я все это говорю, чтобы вам польстить, — мне ваша пьеса действительно очень нравится. Я уже видела пьесу много раз, и, когда ее снимут со сцены, мне будет ее очень не хватать. — Она умолкла и какое-то время смотрела в окно, машинально накручивая на палец каштановый локон. — Многие, наверное, считают, что глупо так увлекаться театром, как я, или придавать серьезное знамен не кем-то сочиненным историям, но для меня это не просто пьеса. — Девушка снова посмотрела на Джозефину. — Не надо было мне все это вам говорить, ведь мы с вами едва знакомы, да к тому же вам хочется почитать газету, но я должна поблагодарить вас, раз уж мне представился такой шанс. В прошлом году умер мой отец, и нам с матерью было так тяжело, а ваша пьеса помогала мне пережить это время. Только бывая в театре, я могла забыть о горе.

Тронутая ее словами, Джозефина отложила газету.

— В увлечении театром нет ничего глупого. Если пойти на поводу у тех, кто считает по-другому, то в мире вообще не останется места удовольствиям. Очень жаль, что умер ваш отец. Его смерть была неожиданной?

— Нет, он долго болел. Отец воевал и после ранения так и не оправился. — Девушка печально улыбнулась. — Я думала, что и мама никогда не оправится после смерти отца. Она была просто в отчаянии, но сейчас ей немного лучше. Мы работаем вместе, так что я за ней приглядываю.

— А чем вы занимаетесь?

Девушка снова улыбнулась, но на этот раз задорно и слегка загадочно:

— А вы не догадались? Мы делаем шляпы. — Она протянула руку для пожатия. — Меня, кстати, зовут Элспет. Элспет Симмонс.

— А меня Джозефина. Какая красивая… я имею в виду, ваша шляпа. — Элспет покраснела и вроде бы попыталась возразить, но Джозефина перебила ее: — Раз я выслушала ваши комплименты. То и вам тоже придется. У вас настоящий талант. Это, видно, наследственное.

— Может быть. Только в моем случае доказать это сложно. Я ведь приемный ребенок. Меня удочерили еще младенцем. Однако вы все равно правы — моя приемная мать меня всему выучила. Мы не очень-то с ней похожи, но прекрасно ладим. Правда, от моего увлечения театром она не в восторге, мама театр терпеть не может, кроме разве что рождественских представлений, поэтому я обычно хожу на спектакли со своим дядей. Когда расскажу маме, какую радость доставило мне знакомство с вами, она, наверное, даже не поймет, о чем я говорю. И все же, — добавила Элспет задумчиво, — мне хотелось бы думать, что в жилах моих настоящих родителей текла кровь творческих, театральных людей.

Снова оглядев красавицу шляпу, Джозефина подумала, что приемная мать Элспет тоже не лишена присущего театру творческого начала.

Девушка теперь стала болтать без умолку и окончательно лишила Джозефину так ценимого ею в дороге покоя, но она ничуть не сердилась на попутчицу. Джозефина все больше и больше восхищалась силой духа Элспет. В своем рассказе та не раз упомянула о нанесенных ей судьбой суровых ударах: в младенчестве ее бросили родители, позднее они хотели вернуть девочку, но эту радостную для нее возможность погубил некий конфликт, суть которого она, будучи ребенком, так и не поняла (как будто подобные конфликты можно понять хоть в каком-то возрасте). Таких, как Элспет, было немало, но им жилось не легче оттого, что подобную трагедию пережили не одни они. К тому же у девушки умер отец… Теперь, спустя двадцать лет после начала войны, страдало уже другое поколение, не знавшее ее ужасов, но обреченное на уход за больными и ранеными близкими людьми, которые рано или поздно уходили из жизни; и эта отсроченная потеря порой была еще мучительнее. После длительной болезни и смерти ее отца кто может винить девушку в том, что она ищет прибежища в воображаемом мире театра и его куда более гуманных эмоций? И чем поведение Элспет отличается от поведения Джозефины во время болезни ее отца? И не только во время болезни, но и теперь…

Элспет между тем возвратилась к своей любимой теме театра:

— Надеюсь, вы не сочтете за бестактность, если я задам вам один вопрос: вам не будет грустно, когда ваша пьеса сойдет с лондонской сцены?

Джозефина, прочитав заметку в газете, сама задалась тем же самым вопросом, поэтому сейчас не замедлила с ответом:

— Пожалуй, нет. Спектакль теперь повезут на гастроли, и мне приятно думать, что люди по всей стране смогут его увидеть. Тем более что еще одну, а то и две мои пьесы поставят в том же лондонском театре.

Джозефина не стала признаваться Элспет, что была еще одна причина, по которой сердце ее больше не принадлежало пьесе, принесшей столь громкую славу: прошлогодняя история с Элиотом Винтнером омрачила удовольствие, полученное ею от успеха спектакля. Голос разума упорно твердил ей, что она не виновата ни в решении суда, ни в его последствиях, но от одной мысли о том, что из-за ее пьесы человек покончил с собой, Джозефину бросало в дрожь, унять которую не могли никакие доводы рассудка.

Она все глубже погружалась в мрачные мысли, но тут, к счастью, послышался голос официанта, который, шагая по коридору, объявлял о свободных местах на ленч в вагоне-ресторане.

— Давайте пойдем и поедим что-нибудь, — предложила Джозефина попутчице, — мы ведь с раннего утра на ногах.

Запоздалое отправление поезда породило у пассажиров здоровый аппетит. Когда они вошли в вагон-ресторан, тот оказался уже заполнен, но официант отыскал для них последний свободный столик.

— Господи, как красиво! — воскликнула Элспет, разглядывая бронзовые лампы, плюшевые ковры и панели из орехового дерева. — Не думаю, что хоть когда-нибудь ела в таком роскошном месте.

Она сняла шляпу и стала оглядываться вокруг, не зная, куда ее положить, и тут на помощь поспешил официант и, подмигнув, забрал шляпу у нее из рук.

— Я не привыкла к первому классу, — призналась Элспет, разглядывая железнодорожный вензель на ручке серебряного ножа для масла. — Мне этот билет подарили. Закажите, пожалуйста, для нас обеих; мне все равно что: здесь все блюда просто объедение.

Джозефина улыбнулась:

— Честно говоря, этот ресторан роскошным не назовешь поэтому давайте считать его просто модным кафе и выберем то, что придется по вкусу. Я возьму камбалу, а вы?

Элспет старательно изучила меню и, когда появился официант, заказала бифштекс и ягодный десерт.

— Бокал вина, мисс? — предложил официант.

— Я бы с удовольствием, только понятия не имею какое. Элспет посмотрела на Джозефину.

— Для вашего ленча самым подходящим будет бургундское. Так что давайте обе возьмем бургундское.

Джозефина с улыбкой наблюдала, как официант разложил на коленях Элспет салфетку, подвинул к ней поближе серебряную вазочку с цветами и снова подмигнул ей, отчего девушка вся залилась краской.

— Мне бы так хотелось узнать побольше об актерах, играющих в вашем спектакле, — сказала Элспет, когда им принесли вино. — Скажите, Джон Терри и Лидия Бомонт так же близки друг другу в жизни, как на сцене? Если это тайна, я никому не расскажу, но Ричард и Анна — такая славная пара.

Джозефина мысленно улыбнулась, вообразив, как обрадовался бы Терри, если бы разнесся слух о романе актера с его блистательной партнершей, но Джозефине пришлось в пух и прах разбить надежды Элспет.

— Нет, они оба… Как бы это сказать… Они просто хорошие друзья. Если бы у них возник роман, им, наверное, нелегко было бы играть любовь на сцене. Кстати, эта пара теперь будет вместе и в моей следующей пьесе.

— А можно спросить, что это будет за пьеса?

— Конечно, можно. Эта пьеса — о Марии, королеве Шотландии. Я ее написала фактически для Лидии. Ей всегда хотелось сыграть Марию Стюарт.

— Как это здорово, когда пьеса написана специально для тебя! Она, должно быть, так рада. Поскорее бы увидеть Лидию в этой пьесе.

— Вы ее увидите даже раньше. Если поезд прибудет на вокзал Кингс-Кросс до того, как Лидии надо будет уехать в театр, она меня встретит. — Джозефина приступила к еде и жестом предложила Элспет сделать то же самое. — Если хотите с ней познакомиться, я вас ей представлю.

— О, это будет замечательно! Я просто не могу дождаться, когда расскажу обо всем этом дяде Фрэнку. Знаете, он видел «Ричарда из Бордо» почти столько же раз, сколько я.

— Фрэнк — тот самый дядя, с которым вы обычно ходите в театр?

— Да, и я останавливаюсь у него каждый раз, когда приезжаю в Лондон. Он вместе с тетей Бетти держит магазинчик в Хаммерсмите^[1] — туфли, вязаные вещи и всякое такое.

— И часто вы приезжаете?

— Примерно раз в месяц. Привожу шляпы и немного помогаю в магазине. У нас это семейный бизнес — мы все в нем участвуем. Но дядя Фрэнк просто влюблен в театр. Он собирает всякие театральные сувениры и доводит этим тетушку Бетти до белого каления — ведь у них всего лишь маленькая квартирка над магазином, и вся забита вещами. Когда я приезжаю, мы с ним проводим все свободное время в Уэст-Энде.^[2] Дядя будет в полном восторге, когда узнает, с кем я ехала в поезде. А вы не могли бы подписать ему программку и оставить у служебного входа в театр? Это вас не очень затруднит?

— Конечно, нет. Я, если хотите, и ваш журнал тоже подпишу. — Джозефина на минуту задумалась. — А у вас уже куплены билеты? Мне отложили несколько билетов на эту неделю, и я буду рада завтра вечером пойти вместе с вами.

Подобного рода предложения были совсем не в ее духе, но ей почему-то захотелось сделать для этой девушки что-нибудь приятное. К удивлению Джозефины, Элспет явно смутилась, и на ее лице проступил розовый румянец.

— По правде говоря, — сказала она извиняющимся тоном, — меня уже пригласили в театр на завтрашний вечер, и билеты куплены на самые дорогие места. Мы с этим парнем встречались уже несколько раз, он очень славный. Он сам работает в театре, и у него почти нет свободного времени, так что в очередной раз смотреть этот спектакль ему нужно как рыбе зонтик. — Элспет тут же ужаснулась сказанному: — Нет, не потому, что ему не нравится пьеса!.. Вовсе даже нет, просто…

Девушка умолкла, совершено не зная, как ей выпутаться из неловкого положения, и Джозефина поспешила ей на помощь.

— Ради Бога, не волнуйтесь. Если бы мне пришлось выбирать между еще одним просмотром «Ричарда из Бордо» и вкусным обедом в приличном ресторане, поверьте, я бы, не сомневаясь ни минуты, выбрала последнее. Самым большим удовольствием тоже можно пресытиться. Как бы публика ни наслаждалась спектаклем, для того, кто работает в театре, это повседневная рутина, и раз этот молодой человек идете вами в театр, он, похоже, очень вами увлечен.

Элспет снова покраснела и сказала, что ей надо на минуту выйти. Пока она отсутствовала, Джозефина решила попросить чек. Отыскав глазами официанта, она обнаружила, что он с преувеличенным усердием протирает до ненужного блеска бокал одиноко сидящей за столом молодой женщины. Та, судя по всему, была намного отзывчивее Элспет, и Джозефина теперь с любопытством следила за ними, пытаясь предугадать, к чему приведет этот флирт. Когда Элспет вернулась, Джозефина категорически настояла на том, что сама заплатит за ленч, и они направились в купе.

Наконец-то поезд добрался до пригорода столицы. До чего же меняются английские города, подумала Джозефина, разглядывая маленькие современные дома и огромные кинотеатры, которые, казалось, наводнили все окрестности столицы. Поезд замедлил ход, зашел в туннель, и мерцающий дневной свет сменился тьмой. Когда снова посветлело, стали видны очертания громадного вокзала Сент-Панкрас и отеля «Мидленд гранд», который казался декорацией к какой-то страшной средневековой легенде и выглядел неуместно по соседству с заурядным зданием вокзала Кингс-Кросс. Джозефина слышала, что машинисты на этом маршруте соревнуются друг с другом и расписанием поездов, летя со скоростью, порой превышающей девяносто миль в час, и теперь среди пассажиров не одна она возносила молчаливую молитву благодарности за этот дух соперничества, благодаря которому состав прибыл к месту назначения с опозданием всего лишь на час.

От холода Лидия Бомонт то и дело словно танцевала на месте ногами и тем не менее была в превосходном настроении. Причина этого настроения стояла бок о бок с ней. Она и Марта Фокс все еще были в той стадии отношений, когда, как сказала бы героиня Лидии в пьесе, небеса могли преспокойно на них обвалиться и не нанести им чрезмерного урона. Обычно с января по март Лидия успевала по крайней мере три раза «влюбиться навеки», но Марте Фокс в качестве ее возлюбленной удалось продержаться уже целых четыре месяца.

Из окна вагона Джозефина увидела свою подругу, и ее тут же охватило обычное при встречах с ней смешанное чувство восхищения и напряженности: восхищение неподражаемым шармом Лидии, ее неизменной лукавой улыбкой, притаившейся в глазах актрисы и уголках ее губ; а напряженность от того, что чужая слава раздражала Джозефину почти так же, как ее собственная. Они с Лидией с самого начала прониклись друг к другу истинным доверием, основанным на обоюдной честности и ненависти ко всякого рода тщеславию; Джозефина очень ценила их дружбу и считала ее подарком судьбы.

Она окинула оценивающим взглядом стоявшую рядом с Лидией женщину и с удовольствием отметила, что ее первое впечатление совпадает с описанием в письмах подруги, посланных Джозефине в Инвернесс. Даже издаю ка было заметно, что эта женщина излучает спокойствие и молчаливую сдержанность; весь ее облик говорил об уверенности в себе, что только подчеркивало ее красоту. Если Марта действительно такая сильная натура, какой кажется, то, возможно, она и есть столь необходимое Лидии лекарство от ее неустойчивой, безалаберной жизни, характерной для театрального мира.

Увидев живую и здравствующую Анну Богемскую всего в пятидесяти ярдах от себя, Элспет пришла в невероятное возбуждение. Горя нетерпением выйти из вагона и познакомиться с Лидией, Элспет потянулась за дорожной сумкой, в спешке совершенно забыв, что недавно ее открывала, чтобы достать журнал и получить автограф Джозефины. Вещи из сумки высыпались на пол, на лице Элспет отразился неимоверный ужас, а Джозефина, чье сочувствие к этой хрупкой девушке мгновенно побороло ее природную смешливость, тут же пришла на помощь. Ползая в купе в поисках конфет и рассыпанной мелочи, они встретились взглядами и расхохотались. Потом попутчицы стояли, прижавшись к окну, и ждали, пока остальные пассажиры соберут свои вещи и выйдут из купе.

— Наконец-то я ее вижу! — Лидия кивнула в сторону вагона. — Боже мой, посмотри, какая шляпа!

Марта мельком взглянула на шляпу и пробормотала что-то насчет того, что пойдет занять очередь на такси.

— Мы подойдем к тебе через секунду! — крикнула ей вдогонку Лидия.

Актриса повернулась лицом к поезду и увидела Джозефину, которая неторопливо шла ей навстречу в сопровождении той самой незнакомки, что привлекла ее внимание в окне вагона фасоном своей шляпы. Если бы Лидия не была знакома с Джозефиной, то ни за что бы не подумала, что эта скромная шотландка в простом темном костюме — автор самой модной в Уэст-Энде пьесы. С тех пор как Лидия впервые обратила внимание на эту сидевшую в партере неприметную женщину, та ни в чем не переменилась. Джозефина по-прежнему походила на школьную учительницу или одну из тех одиноких женщин, что встречаются в вестибюлях отелей, где, примостившись в уголке, пишут кому-то письма. Узнать ее поближе было нелегко, так как она всегда держалась отстраненно и не стремилась никому довериться, но старания Лидии полностью себя оправдали. Джозефина оказалась необычайно любознательной и глубокой натурой с тонким остроумием, проявлявшимся как в разговоре, так и в ее пьесах.

Джозефина поздоровалась с Лидией, обняла и представила ей девушку, с которой подружилась в поезде. Актриса, как всегда безмерно любезная с публикой, сразу же включилась в привычную рутину беседы со своей поклонницей, осчастливив ее автографом и заверив Элспет, что та первая из всех ее зрителей отметила, как пронзительно была сыграна в пьесе сцена смерти. Ка к только любезностям и возгласам восхищения уделили положенное по регламенту время, Лидия вспомнила о Марте и ожидавшем их такси.

— Поехали, Джозефина, мы обязаны доставить тебя в целости и сохранности в твое пристанище, этот дом умалишенных. Не сомневаюсь, после такого длинного дня отдых тебе не помешает, а мне надо вовремя попасть в театр, не то Джонни весь первый акт будет как комок нервов. Хотя уж, казалось бы, мог и привыкнуть. — Лидия напоследок одарила Элспет ослепительной улыбкой и подняла чемодан Джозефины, спросив у нее: — Остальной багаж ты послала вперед?

После этих слов Элспет впала в панику:

— Кошмар, я оставила свою сумку в вагоне! Надо срочно ее забрать, а потом найти дядю. Я привезла с собой всю мамину новую партию. — Она указала жестом руки на гору шляпных коробок, которую несчастный носильщик заботливо выгрузил из багажного вагона на тележку. — Мама нас убьет, если мы не доставим Бетти шляпы в наилучшем виде.

Крепко обняв Джозефину и пообещав разыскать ее в театре, Элспет исчезла в дверях вагона, который она еще недавно, казалось, навсегда покинула. При этом девушка настолько была озабочена оставленной в купе сумкой, что даже не заметила, как со шляпы у нее слетело перо и плавно приземлилось на платформу.

Джозефина наклонилась и подняла его.

— Оставь его себе: оно тебе пойдет, — улыбнулась Лидия, глядя на подругу со смесью восхищения и сочувствия. — У тебя воистину терпение Иова. Я просто не знаю никого другого, кто провел бы целый день в таком напряжении и неудобстве и после этого выглядел бы нормальным человеком.

— Как ни странно, день прошел очень приятно. Должна признаться, что это в основном благодаря ей. — Джозефина кивнула в сторону вагона. — Элспет встречается с молодым человеком и, наверное, расстроится, когда обнаружит, что потеряла перо.

Лидия взяла ее под руку.

— Нам действительно пора идти: я не могу опаздывать. Ты вернешь ей перо, когда она отыщет тебя в театре. Полагаю, это случится очень скоро.

Джозефина заколебалась.

— Ты, наверное, права. Скорее всего мы завтра увидимся. Пойдем найдем Марту — мне так не терпится с ней познакомиться.

— И ты мне обязательно скажи, что ты думаешь о романе, который она пишет, — стоящий он или нет. Я Марту боготворю и потому разобраться в этом просто не в силах. Она может написать на листе бумаги прогноз погоды, а для меня это будет настоящий Девиот!

Женщины, смеясь, вышли на улицу. Поглощенные беседой, они не обратили никакого внимания на человека, спешившего к поезду.

Войдя в купе, Элспет с облегчением увидела, что сумка ее лежит на полу, там, где она ее оставила. Вагон казался совсем пустым, только издалека доносился легкий шум: работники поезда, очевидно, готовились к следующей поездке.

Взглянув на журнал, на котором уже красовалось два ценнейших автографа, Элспет улыбнулась и бережно положила его в боковой карман сумки, радостно представив себе, что следующий спектакль она будет смотреть с особенным удовольствием, — ведь она теперь знакома с двумя причастными к нему персонами.

Старательно застегнув карман и проверив, тщательно ли на этот раз закрыта сумка, Элспет услышала за спиной у двери какой-то шум. Она обернулась, чтобы объяснить проводнику про забытый багаж и про скорый уход, как вдруг увидела знакомое лицо и совершенно растерялась — никак не ожидая встречи в поезде. Не успев разобраться в странности происходящего, девушка машинально с улыбкой взяла протянутый ей подарок — куклу, театральный сувенир, о котором она так давно мечтала.

Тот, кто появился в купе, снял с крючка табличку «Не беспокоить», повесил ее снаружи, а потом кинулся к окну и опустил шторку. Элспет попыталась протестовать, но сильная рука потянулась к ней и сжала мертвой хваткой ее шею сзади, точно в насмешку подражая любовному объятию, с которым Элспет совсем недавно впервые познакомилась. Крик уже не мог вырваться из ее прижатого к мужской груди рта. Изумление Элспет сменилось парализующим ужасом; к этому времени она уже владела своим телом не более чем подаренная ей кукла, упавшая на пол и взиравшая на нее теперь снизу вверх — безучастный свидетель последних минут ее жизни. Элспет осознала: смерь неизбежна. «Господи, молю тебя, только не сейчас, когда я так счастлива!»

Что-то острое прорвало ее кожу под ребром, и она даже не успела испытать чувства благодарности за безболезненность удара. В это наикратчайшее из мгновений, между бытием и вечностью, между жизнью и смертью, Элспет, падая на колени, осознала все, что она теряет, но боль утраты быстро стихла, сменившись вечным, хоть и преждевременным покоем.

ГЛАВА 2

Всякий раз, когда инспектор Арчи Пенроуз оказывался в районе вокзала Кингс-Кросс, настроение его резко портилось. Северный Лондон казался ему самой противной частью города и, несмотря на широкие улицы, неизбежно вызывал у инспектора приступ клаустрофобии. Пенроуз ехал по оживленной, но малопривлекательной улице, образуемой обветшавшими домами, очень немногие из которых были хоть когда-либо украшены или просто приведены в порядок, и далее вдоль бестолкового и неряшливого вокзала Юстон. И вот уже сам Кингс-Кросс; Пенроуз не раздумал, что фасад вокзала — две основные арки, разделенные часовой башней из потемневшего от времени кирпича омерзительно-желтого цвета, — скорее напоминает вход в тюрьму, чем въезд в столицу. Все это, разумеется, не улучшало самочувствия инспектора, направлявшегося на расследование преступления.

На платформе номер восемь, в головной ее части, уже собралась солидная толпа, заслонявшая поезд, в котором не более часа назад молодой служащий вокзала обнаружил тело девушки. По словам коллеги Пенроуза сержанта Фоллоуфилда, парень сейчас пребывал в состоянии шока. Фоллоуфилд, находившийся во время сообщения об убийстве неподалеку на Джадд-стрит, и первым прибывший на место преступления, пробирался теперь к Пенроузу, нетерпеливо расталкивая локтями зевак, без всякого снисхождения к их непристойному любопытству.

Неужели, сэр, в пятницу вечером преступники не могут найти более интересного занятия? Все они как один просто кровожадные хищники! — Подобный комментарий был весьма необычен для сержанта, который, несмотря на годы малоприятного опыта, приобретенного на службе в полиции, все еще оставался хорошего мнения о человечестве. Похоже, то, что он увидел в поезде, сильно его потрясло. — Бедное дитя! Ей, наверное, не было и двадцати. И пожить-то не успела. Жизнь ее еще только начиналась…

— Известно, кто она такая?

— Если найденная в купе сумка принадлежит ей, девушку зовут Элспет Симмонс и она из Беруик-он-Твид; по крайней мере там она села на поезд и ее обратный билет туда же. Мерзкая история, сэр, — редко видел что-либо более отвратительное. Похоже, мы имеем дело с извращенным подонком.

То, что Пенроуз увидел в опечатанном купе, полностью подтверждало слова сержанта. Мертвая девушка сидела — или, скорее, была посажена — справа от входа на среднее из трех сидений купе, и из-под ребер у нее торчала расписная шляпная булавка. Руки ее были издевательски сложены для аплодисментов той сцене, что разыгрывалась на противоположном сиденье: пара кукол — мужская и женская фигуры — стояла в полуобъятии, а женская левая рука с обручальным кольцом была оторвана и валялась перед ними, будто хорошо продуманная зловещая деталь в фильме ужасов. Рядом с парой на сиденье лежала записка, написанная от руки и, по-видимому, на дорогой бумаге. «Лилии сейчас большее моде», — говорилось в записке, но брошенный на пол цветок был не лилия, а ирис.

Пенроуз сразу понял, что убийство это не было случайным, а являлось тщательно подготовленным актом насилия, вызванным скорее всего глубоко личными причинами. Понятно, что убийца вовсе не стремился быть найденным, и тем не менее он расположил многочисленные предметы-намеки как на самом трупе, так и вокруг него. Это свидетельствовало как о дерзости преступника, так и о его уверенности в собственной безнаказанности.

— Когда ее нашли, шторы были подняты или опущены?

— Обе шторы были опущены, сэр. Железнодорожник говорит, что поднял одну из них, как только вошел.

«И все же, — подумал Пенроуз, — чтобы после убийства подготовить такую сцену, нужно было оставаться в купе хотя бы несколько минут, а значит, решиться на существенно больший риск, чем большинство убийц могут себе позволить. Но в этом-то и суть подобных ритуальных убийств: здесь мы имеем дело не со страхами и сомнениями, свойственными обычным людям, а с высокомерием и самонадеянностью, неизменно присущими глубоко порочному человеку».

— Ее нашли именно в таком положении?

— Ну да. По крайней мере так утверждает этот железнодорожник. Его фамилия Форрестер. Он перепуган до смерти. Констебль Мейбрик нашел для него свободное помещение в здании вокзала и принес ему чашку чаю. Бедный мальчуган. Неудивительно, что он так напуган: не хотел бы я в его возрасте наткнуться на подобную сцену. Одних этих кукол достаточно, чтоб слететь с катушек, а тут еще и труп.

Пенроуз повернулся к куклам. Каждая из них была в фут высотой и разодета в отделанный бахромой плащ и старинный головной убор. Заинтригованный, инспектор подошел поближе и принялся, все более изумляясь, разглядывать каждую из кукол, таких неожиданно живых в этой сцене смерти.

— Билл, а это не просто куклы. Интересно, они принадлежали девушке или убийца принес их с собой? Эти куклы — театральные сувениры по пьесе, которая сейчас идет в Уэст-Энде: «Ричард из Бордо», историческая пьеса о Ричарде Втором. Куклы смастерили так, чтобы они в точности походили на главных персонажей пьесы. И на этом листе бумаги, — Пенроуз указал належавшую на сиденье записку, — цитата из пьесы: «Лилии сейчас больше в моде». Мне кажется, что фраза эта из роли королевы.

Фоллоуфилд никогда даже не слышал о такой пьесе, но ничуть не удивился, что его начальник все знает. У Пенроуза, помимо работы следователя, была еще она страсть — любовь к театру, о котором инспектор знал почти все, к тому же в театральном мире у него имелось немало друзей и родственников.

— А я-то думал, это просто забавная любовная записка.

— Возможно, в какой-то мере так оно и есть. Вопрос лишь в том, от кого она и будет ли ее автор потрясен известием о смерти мисс Симмонс.

— Вы думаете, что, может быть, он уже обо всем знает? Не слишком ли это очевидно, сэр? Я хочу сказать — выходит все, что нам надо разузнать: с кем встречалась эта девушка. В таком случае ее парень мог бы пожалеть наше время и оставить не только записку, но заодно и свой адрес.

— Не думаю, что все обстоит так просто. Для начала, у нас нет никакой гарантии, что записка — любовная. И, судя по тому, с какой тщательностью все было устроено, я полагаю, речь не идет о простом амурном письмеце — тут кроется глубокий смысл. И уж не говоря обо всех прочих атрибутах, тебе не кажется, что шляпная булавка — очень странный выбор оружия? Не очень-то мужское средство, правда? Прямо сцена из романа Агаты Кристи.

Инспектор знал, что Фоллоуфилд — знаток современных детективов. Он вдруг живо представил себе этого благоразумного сержанта, каждый вечер несущегося из Скотланд-Ярда домой, чтобы там, у камина, проглотить очередной новомодный детектив. Или еще того лучше — сочинить свой собственный. Одна мысль о том, что мисс Дороти Сейерс^[3] не кто иная, как дородный усатый полицейский лет пятидесяти, привела его в тихий восторг. «Надо обязательно рассказать об этом Джозефине, когда мы встретимся завтра вечером», — подумал он.

Впрочем, теперь придется увидеть ее раньше, чем они намечали, и встреча эта будет не из приятных. Какой бы ни была причина убийства, но оно каким-то образом связано с пьесой Джозефины, и даже если объяснение тому самое невинное, он не имеет права скрывать от нее случившееся. Да и сама Джозефина не захотела бы, чтобы он это скрывал. Вот если бы можно было смягчить удар, пообещав ей эффектную разгадку этого убийства, вроде той, которая завершила ее первый детективный рассказ… Нет, он ни за что не будет морочить голову этой умной и славной женщине каким-то дешевым трюком. Ведь вряд ли ему повезет так же, как персонажу ее рассказов, инспектору Алану Гранту в первом же его деле. И сам Пенроуз, который являлся прототипом этого инспектора, и Джозефина хорошо знали: раскрытие убийства на деле происходит совсем не так элегантно и выглядит не столь впечатляюще, как в детективах. Что уж говорить про реальную смерть — та заражает все вокруг ужасом, скорбью, хаосом и разрушением таких масштабов, которые не вместит ни один роман.

Пенроуз, к своему смущению, вдруг заметил, что, пока он философствовал, Фоллоуфилд что-то ему объяснял, и из этого объяснения инспектор не слышал ни слова. Но сержант, привычный к тому, что мысли Пенроуза время от времени блуждают невесть где, принялся терпеливо повторять сказанное.

— Так вот, сэр, я насчет той булавки. Девушка-то, оказывается, занималась шляпным делом. Так что ее наверняка проткнули ее же булавкой.

Пенроуз бросил взгляд на валявшуюся на полу рядом с убитой раздавленную шляпу — еще одну жертву насилия.

— Возможно, вы правы.

Инспектор внимательно посмотрел на девушку, пытаясь по чертам лица, которые смерть постепенно обезличивала, понять, какой она была еще несколько часов назад, и определить, что привлекло бы его внимание, пройди он мимо нее по улице. Всякий раз, расследуя убийство, Пенроуз относился к жертве преступления как к личности, заслуживающей понимания и уважения, которых та далеко не всегда удостаивалась при жизни. Как гласит старинное изречение, для убийства есть всего несколько истинных причин, и главные из них — любовь, жадность и месть. Но жертва каждого убийства — человек, со всей присущей только ему индивидуальностью, и потому к каждой смерти следует относиться как к уникальной.

Приблизившись к убитой, инспектор заметил на ее воротничке пятно крови. Пятно это свидетельствовало о порезе на шее, но он оказался таким крохотным, что его трудно было заметить. А еще он обратил внимание на то, что сзади на голове, чуть наклоненной набок и слегка подавшейся вперед, выбрит клок волос; причем сделано это было недавно и небрежно: кожа оказалась поранена, на левом плече лежало несколько прядей волос. «Странная процедура, — подумал Пенроуз. — Такая незначащая и одновременно такая оскорбительная».

В купе было душно и тягостно, и инспектор, выйдя в коридор, вздохнул с облегчением.

— Между прочим, а где ее багаж? — спросил он Фоллоуфилда. — Она его отослала или собиралась взять с собой?

— Я запер его в одной из служебных комнат, сэр. Указаний отослать багаж она никому не отдавала.

— Значит, кто-то должен был ее встретить. Сержант, пойдите и поищите этого человека в толпе на перроне. Кто бы это ни был, он уже, наверное, с ума сходит — если, конечно, ему нечего скрывать. Пошлите ребят на место преступления и велите все сфотографировать — каждую мелкую деталь, особенно этот порез на шее. И нам срочно надо заняться списками пассажиров и обслуживающего персонала поезда; чем быстрее вы раздобудете списки, тем лучше. Я пойду поговорю с Форрестером — может быть, он нам расскажет что-то еще. Кстати, раз уж вы упомянули о Мейбрике, я бы тоже не отказался от чашки чаю. Но если вы найдете того, кто встречал девушку, доложите мне немедленно. Вы уже просмотрели ее багаж?

— Мельком, сэр. Несколько газет и парочка журналов, а этот лежал в боковом кармане вместе с билетом. — Фоллоуфилд протянул инспектору журнал. — Взгляните на четырнадцатую страницу.

Пенроуз открыл указанную страницу. Он увидел подписанный и датированный автограф, и сердце его сжалось.

«Дорогой Элспет с благодарностью за незабываемое путешествие. Надеюсь, что мы еще встретимся! С любовью, Джозефина (Гордон)».

Значит, Джозефина знала Элспет и, возможно, видела ее незадолго до убийства. Пенроуз почувствовал, что ему нужно выпить что-нибудь покрепче чая Мейбрика. Полистав журнал, инспектор обнаружил еще один автограф.

Когда Пенроуз увидел предполагаемого свидетеля преступления, сжимающего в руке чашку уже давно остывшего чая, он понял, что рассчитывать ему особенно не на что. Фоллоуфилд не ошибся: парень оказался до смерти испуган, что было вовсе не удивительно. Большинству людей удается дожить по крайней мере до среднего возраста, прежде чем они осознают быстротечность жизни и, осознав, ужаснутся этому. Правда, поколение Пенроуза было лишено подобной роскоши.

Арчи еще не успел толком разобраться в себе самом, как в мире случилось то, что случилось. Арчи Пенроуз до сих пор помнил ту первую неделю сентября, когда война еще не вступила в полную силу. Через месяц он должен был вернуться в Кембридж, чтобы окончить последний курс медицинского колледжа. В Корнуолле стояла необычная для сентября жара, и Пенроуз наслаждался последними деньками дома. Несмотря на тяготы войны, жители деревушки решили не отменять традиционный праздник урожая, и Арчи вместе со всей семьей отправился в церковь, что стояла на вершине холма, на самом краю поместья его деда, послушать, как его дядя, пастор их церковного прихода, воздает хвалу Господу за невиданный урожай и превосходную погоду, благодаря которой его удалось собрать.

Перед кафедрой проповедника Пенроуз увидел британский флаг и сразу понял, что его дядя, которого он и в лучшие времена считал законченным лицемером, уже успел поставить новую пластинку. Начав с грозной проповеди во славу боевых подвигов, освятив и возвеличив увечье, кровопролитие и убийство от имени высшей власти, пастор призвал молодых людей в этой праведной войне выступить на защиту справедливости — то есть вступить в армию и удовлетворитьпотребность страны в солдатах.^[4] Он, правда, забыл упомянуть, что при этом тысячи из них погибнут, и «Урожайная проповедь» сработала как нельзя лучше: к концу года каждый боеспособный мужчина в деревне записался в армию, а по всей стране ее ряды пополнились почти на миллион новобранцев. Одни из них остались служить в местных гарнизонах; другие, настоящие солдаты, отправились воевать — при этом большинство призывников верило газетам, которые утверждали, что война долго не продлится и завершится к Рождеству. Но все обернулось совсем иначе, и у Пенроуза до сих пор подкатывала к горлу тошнота при одном воспоминании об этом кличе с амвона, призывающем молодых людей послужить во славу Господню за восемь шиллингов и девять пенсов в неделю.

В тяжелые минуты жизни Пенроуз вспоминал о том, что же его удерживало на сыскной службе. Нет, не абстрактное желание установить справедливость и не вера в то, что он способен искоренить зло, заложенное в некоторых людях еще с рождения, а чувство вины перед погибшими, которое не покидало его со времен войны. Иногда это срабатывало, и ощущение бессмысленности человеческого существования постепенно рассеивалось. Но гнев, поселившийся в его душе с той поры, когда он увидел смерть в грандиозном, почти абсолютном масштабе, не проходил никогда и даже, казалось, с годами разгорался только сильнее.

— Расскажите мне, зачем вы вошли в купе мисс Симмонс, — мягко обратился он к парню.

— Ее фамилия, значит, Симмонс?

— Да, а звали ее Элспет. Что же вы делали в том вагоне?

— Я туда зашел, только чтобы убедиться, что там все чисто и готово к следующей поездке.

— Но ведь это не ваша работа, правда же? Вы ведь официант, а не проводник.

Томми внимательно посмотрел на инспектора и понял, что без толку морочить ему голову, притворяясь, будто он такой уж старательный работник.

— Понимаете, я хотел найти одну девушку. Она в вагоне-ресторане мне все время подмигивала, вот я и договорился с проводником, что вместо него пройдусь по вагонам и осмотрю купе. Я думал, успею ее найти до того, как она выйдет из поезда, и приглашу вечерком вместе поужинать. Ничего такого плохого тут нет, — закончил он вызывающим тоном.

— И получилось?

— Что получилось?

— Найти ее до того, как она вышла из вагона.

— Да. Мы договорились встретиться возле вокзала, когда я кончу работу. Она, наверно, не дождалась, — добавил официант, тоскливо покосившись в сторону двери.

— Вы знаете, как ее зовут?

— Айви. А как фамилия, не знаю. Мы еще не так близко знакомы.

— Так вы уверены, что искали не мисс Симмонс.

Пенроуз задал этот вопрос несколько более жестким тоном, и до Томми вдруг дошло, что его поиски подружки могут обернуться для него гораздо большими неприятностями, чем он думал.

— Вы же не считаете, что это я сделал?! — вскричал официант в ужасе. — Да, я флиртовал с ней в ресторане, но только из дружеских чувств, и я это делаю со всеми девушками. К тому же думал, что она уже сошла с поезда: я видел ее на платформе, когда разговаривал с Айви.

— Ладно, успокойтесь. — Пенроуз послал Мейбрика поискать эту Айви, полагая, что она до сих пор слоняется возле вокзала в надежде на бесплатный ужин, и снова повернулся к Томми: — Нет, я не считаю, что вы имеете отношение к этому убийству, но мне надо, чтобы вы честно рассказали, что именно и когда вы видели. Вы говорите, что заметили мисс Симмонс на платформе — но там ведь было полно народу, верно? Чем же она привлекла ваше внимание?

— Да хотя бы своей шляпой, — ответил Томми не слишком уверенно, — такую трудно не заметить. И еще багажом — у нее была целая гора чемоданов. Я еще тогда обрадовался, что не мне пришлось его выгружать. — Он вдруг смолк, осознав, чем же на самом деле привлекла его внимание эта пассажирка. — И потом она была вовсе не дурна собой. Не так, конечно, хороша, как Айви, но я пройтись бы с такой под ручку не отказался.

— Сколько же прошло времени с того момента, как вы видели мисс Симмонс на платформе, и до того, как вы нашли ее мертвой?

— Наверное, минут десять или пятнадцать. Я догнал мисс Айви, когда она выходила из вагона. Думаю, она специально задержалась в нем подольше — надеялась, что я ее разыщу. И мы поговорили несколько минут возле двери вагона. Тогда-то я и заметил эту девушку. Она стояла чуть поодаль на платформе и разговаривала с двумя женщинами. Но тут я увидел, что мистер Фолкард, наш босс, идет прямо ко мне, так что я быстро закруглился с Айви, пока он не спросил меня, что я тут делаю. У меня ушло всего несколько минут, чтобы осмотреть другие купе и убедиться, что никто не забыл свои вещи, и тут я заглянул в то самое купе.

— Вы никого не заметили поблизости?

— Нет, я никого не видел, но…

— Что «но»?

— Когда я подошел к этому купе, на двери его висела табличка «Не беспокоить». Я постучал и попросил пассажиров поторапливаться и сразу же зашел в следующее купе.

— А откуда вы знали, что кто-то был в купе? Может быть, табличку просто забыли снять?

— Из купе доносились какие-то шорохи. — Томми опустил глаза в смущении. — Я подумал они там… Ну вы знаете, что я имею в виду. Так что я оставил в покое на несколько минут пассажиров, чтобы они могли привести себя в порядок, а потом, когда услышал, как дверь захлопнулась, вернулся.

— Какие же все-таки звуки доносились из купе?

— Какое-то шуршание. — Он вдруг сердито посмотрел на Пенроуза. — Вы же не думаете, что я оставил бы ее одну, если бы знал, что там происходит? Откуда мне было знать, что в поезд пробрался какой-то психопат?

Вот почему Томми такой нервный. Дело не только в том, что, обнаружив труп, он был в шоке, — парень чувствовал себя виноватым: ведь он теперь знал, что находился в двух шагах от совершаемого убийства и не предотвратил его.

Пенроуз смягчился.

— Что вы увидели, как только вошли в купе?

— Там оказалось почти совсем темно, потому что шторки были опущены, но я все же заметил, что кто-то еще оставался вкупе. Я подумал: может, кто-то спит. Подошел к окну и поднял шторку. Когда я обернулся, то увидел эту девушку и какие-то странные куклы.

— Сколько времени вы провели в купе?

— Минуту или две, не больше, но казалось, что целую вечность. Я не мог тронуться с места, поскольку подумал: а вдруг тот, кто это сделал, все еще поблизости? А потом с сиденья упал цветок, и этого я уже не мог выдержать. Понимаю, что звучит глупо, но я тут же выскочил из купе.

— Вы что-нибудь там трогали?

— Только шторку на окне, когда вошел. Понимаете, было слишком темно для уборки.

— А женщины, с которыми говорила мисс Симмонс, — вы их узнали? Они ехали с ней в поезде?

— Одна из них ехала, та, что повыше, с темными волосами и в красивом костюме. Она села в Эдинбурге, и они вместе ели ленч в вагоне-ресторане. И много говорили.

— Похоже, что были хорошо знакомы?

Этого я не знаю, но видно было, что просто млеют друг от друга.

— А другая женщина?

Не думаю, что видел ее раньше, но в этой поездке столько раз сервируют столы, что всех не запомнишь. Но с теми двумя она не была в ресторане — это точно.

— Как она выглядела?

— Приятного вида женщина… для своего возраста — ей, наверное, за сорок. Волосы длинные… Больше ничего не запомнил.

Этого описания Пенроузу оказалось достаточно, чтобы подтвердить его догадку: второй собеседницей Элспет была та, что вместе с Джозефиной оставила автограф в ее журнале.

— Когда мисс Симмонс вернулась в купе, эти две женщины остались на платформе?

— Не знаю. Когда я снова посмотрел на них, они уже исчезли, и я решил, что женщины ушли все вместе. Я не видел, чтобы кто-нибудь из них потом выходил из вагона. Но вы же знаете, когда люди сходят с поезда и повсюду горы багажа, разве в такой суете за всем уследишь?

— Хорошо, на этом пока остановимся, но имейте в виду: о том, что вы видели в купе, никому ни слова. Вы меня понимаете? — Инспектор произнес эти слова твердо и убедительно, но без всякой надежды, что они будут услышаны. Опытный инспектор Пенроуз знал: нет ничего мучительнее той извращенной близости к убитому, которую испытывает человек, первым нашедший труп. И переживать это состояние в одиночестве просто нестерпимо.

Тут вернулся Мейбрик и утвердительно кивнул инспектору.

— Что ж, Томми, — вновь обернулся к официанту Пенроуз, — похоже, Айви увлеклась вами больше, чем вы думали. Она до сих пор ждет вас и подтвердила ваш рассказ. Так что скажите констеблю, где вас найти, если понадобится, и можете идти. Не следует заставлять девушку ждать еще дольше; только помните, что я вам сказал: никому ни слова.

— Сказать по-честному, у меня сейчас нет никаких сил для свидания, — уныло пробормотал Томми, беря протянутый Мейбриком карандаш, чтобы записать свой адрес. — Но я постараюсь ее не разочаровать.

Пенроуз хотел было разыскать своего сержанта, но увидел, что тот уже сам направляется к нему, и мгновенно понял, что идущий с ним бок о бок мужчина приехал на Кингс-Кросс встретить Элспет. Наверное, ее отец, а может быть, дядя — во всяком случае, для возлюбленного он выглядел слишком старым. Но кем бы этот мужчина ей ни приходился, ясно было одно: новость его прямо-таки подкосила. Его походка, опущенные плечи, нелепая жестикуляция и невидящий взгляд — все говорило о том, что смерть девушки стала для него страшной потерей.

— Это Фрэнк Симмонс, сэр, — представил его Фоллоуфилд. — Дядя мисс Симмонс.

Арчи протянул ему руку, зная по собственному опыту, что привычный, повседневный жест возвращает тому, у кого только что выбили землю из-под ног, некую устойчивость.

— Инспектор Пенроуз. — И просто, без аффектации добавил: — Очень вам сочувствую.

Мужчина благодарно кивнул.

— Это я во всем виноват, — заявил он как бы в ответ на обвинение, но выдвинутое не полицейскими, а им самим. — Я так поздно приехал ее встретить. Если б только я никуда не ушел, с ней бы ничего не случилось.

Пенроуз подождал, давая возможность ему выговориться, но Симмонс более ничего не сказал.

— Я знаю, что вам трудно говорить об этом, но мне нужно задать вам несколько важных вопросов об Элспет и ее планах на сегодняшний вечер. Что вы имели в виду, когда сказали, что не должны были никуда уходить?

Симмонс потер лоб, словно пытаясь таким образом собраться с мыслями.

— Я, как обычно, приехал встретить ее на своем пикапе. Но когда я пришел на вокзал, один из железнодорожников сказал мне, что поезд опаздывает и прибудет не раньше чем через час, а то и полтора. Мне часто приходится ждать, и обычно я просто слоняюсь по платформе или иду выпить чашку чаю тут за углом, но сегодня я не успел все развезти и подумал, что за час как раз успею отвезти последний заказ и вовремя вернуться на вокзал. Тогда мы с Элспет сможем поехать прямо домой, да еще в пикапе освободится место для привезенного ею нового товара. Бетти — это моя жена — душу вытрясет, если что помнется.

Пенроуз с трудом поспевал за рассказом Симмонса.

— А что вы развозите?

В основном чай и еще кофе, но магазину на Ковентри-стрит нужно было новое оборудование, оно-то и заняло много места. — Инспектор все еще смотрел на Симмонса, и тот понял, что требуются дополнительные разъяснения. — Я водитель в «Лайонс».^[5] Я там еще с тех пор, как демобилизовался. Работа не бог весть какая, но зато город теперь знаю вдоль и поперек. Потому я и думал, что поеду по улочкам, где нет сильного движения, и быстро обернусь, но что-то случилось на Джад-стрит. Я там застрял невесть на сколько, потом доставил оборудование, а потом никак не мог найти места возле вокзала, чтобы припарковать машину. А когда снова пришел на платформу, там ваших уже было пруд пруди — я сразу понял: что-то неладно.

Фоллоуфилд уже приоткрыл рот, чтобы задать вопрос, но Пенроуз, зная, о чем он собирается спросить, остановил его, замотав головой. Еще будет время попросить Фрэнка Симмонса представить доказательства, что его не было на Кингс-Кросс, когда туда пришел поезд, но спрашивать об этом пока рано — Симмонс и так едва держался на ногах от пережитого. Оставив остальные расспросы на потом, Пенроуз сосредоточился на самом главном.

— Мне придется попросить вас опознать тело Элспет, — тихо произнес он. — И конечно, надо оповестить ближайших родственников. У нее есть родители?

— Да. Ну по крайней мере ее мать, моя невестка. Брат мой в прошлом году умер. Элспет была у них приемная. Своих детей у них не имелось, так что она для них была свет в окошке, и для нас тоже. Я просто не знаю, как Элис выдержала бы все эти последние месяцы, если бы не она. Элспет ее так подбадривала… — Симмонс, и без того кое-как державшийся на ногах, вдруг совсем поник. — Как я посмотрю Элис в глаза? Ведь это все из-за меня.

Понимая, что утешить его ничем не сможет, Пенроуз промолчал. Потом, осторожно обняв Симмонса за плечи, повел беднягу туда, где лежало тело его любимой племянницы.

ГЛАВА 3

На следующее утро Джозефина проснулась в девять часов, но жизнь на Сент-Мартинс-лейн уже била ключом. Даже в такой ранний час обитатели Уэст-Энда считали себя обязанными развлекаться, тем более что была суббота. Из своего выходившего на юг окна дома номер шестьдесят шесть Джозефина устремила взгляд на другую сторону улицы, к зданию напротив: интересно, когда Элспет сдержит свое обещание и встретит ее у служебного входа? «Новый театр», на сцене которого последнюю неделю давали «Ричарда из Бордо», расположился между пабом «Солсбери» и зданием суда, образуя комплекс, удовлетворяющий главные потребности: в эле, справедливости и игре воображения. Назвать этот театр самым замечательным в Лондоне было бы также нелепо, как объявить какую-то церковь лучшей в городе — все они служат разным вероисповеданиям и каждая по-своему хороша. Но здание театра в любом случае выглядело изумительно — блестящий образец классического стиля с фасадом из портлендского камня, дерзкими украшениями и гигантскими пилястрами, придающими черты благородства и постоянства иллюзорному искусству развлечения публики.

В доме номер шестьдесят шесть на Сент-Мартинс-лейн, где обычно в Лондоне останавливалась Джозефина, она и сейчас собиралась провести несколько дней. Этот дом привлекал ее не только удобством расположения — когда-то он служил мастерской самому Томасу Чиппендейлу, где тот на радость благодарным покупателям мастерил незамысловатую, но удобную мебель. Теперь здесь жили другие мастера, но их продукция тоже славилась простотой и качеством.

Сестры Мотли решительно модернизировали театральные декорации и костюмы и немало способствовали поразительному успеху, сопутствовавшему театрам Уэст-Энда в последние годы. Джозефина без колебаний признавала, что популярностью «Ричарда из Бордо» театр обязан не только ее диалогам и игре актеров, но и таланту театральных дизайнеров Мотли. За последние полтора года между Джозефиной и сестрами завязалась крепкая дружба. Писательница сама удивлялась, как естественно она вписалась в домашний интерьер сестер Мотли, и каждый приезд в дом шестьдесят шесть казался ей теперь возвращением домой.

Мысль о завтраке увлекла ее из спальни в большую центральную студию, войдя в которую, она с улыбкой отметила, что хаос там царил даже больше обычного. Накануне, изнуренная путешествием, Джозефина уснула еще до того, как вернулись хозяйки, и, проспав до утра как убитая, понятия не имела о бурной деятельности, явно продолжавшейся здесь далеко за полночь. На стенах висели искусные эскизы костюмов к новой постановке «Гамлета», которая ожидалась через несколько месяцев, и даже эти первые наброски показывали, что сестры Мотли превзошли самих себя. Рисунки были стилизованы в духе средневековой Дании и отличались экстравагантностью, как нельзя более далекой от современной, изнуренной депрессией повседневности. На полу лежали заготовки для декораций и костюмов: обработанные красителями и металлическими пигментами куски полотна, перемежавшиеся с квадратами толстого фетра, который после основательной обработки хозяйственным мылом и краской уже было не отличить от кожи.

Джозефина с удовольствием заметила, что автор этого восхитительного хаоса восседала посреди своего творения — как обычно с телефонной трубкой в руке. Вероника Мотли — или, как ее чаще называли, Ронни — унаследовала от матери красоту, а от отца пренебрежение к условностям. Откинувшись на ярко-синем, выкрашенном самими сестрами шезлонге, укрытая огромной накидкой из медвежьей шкуры, Ронни щебетала в трубку:

— Дорогуша, мы только еще приходим в себя от этого срама. В ту минуту, как они ввели в спектакль обезьяну, мы должны были тут уже сообразить, что вся пьеса от начала и до конца будет одним сплошным фиаско. Еще на генеральной репетиции это животное всех перекусало и перепугало до смерти. Хефзибар вскинула вверх руки в таком ужасе, что ее платье разъехалось по швам и пришлось его зашивать. Она до сих пор не может прийти в себя. А про расходы лучше и не спрашивай — четыре тысячи фунтов вылетели в трубу еще до премьеры. Какой там «Сон» — ночной кошмар, да и только. — Заметив Джозефину, Ронни стала поспешно заканчивать разговор: — Как бы то ни было, дорогуша, мне пора. У нас скоро встреча с Джонни, а ты знаешь его — он немедленно потребует костюм Офелии для сцены смерти, а у нас для бедной девушки еще не приготовлены наряды для жизни. — Пробравшись сквозь груды коленкора и обивочной ткани, она заключила подругу в объятия. — Так приятно тебя видеть. Мы с Летти только на днях говорили, что в этот раз ты слишком надолго застряла в своем холодном и мрачном Инвернессе.

Джозефина улыбнулась и бросила в кофе ложку сахара.

— Я рада, что наконец приехала. Тут по крайней мере мне не надо все время извиняться за свой успех. Англичане намного доброжелательней шотландцев.

— О, в маленьких городах всегда так. Но ведь это тебя не сильно волнует, правда?

— По-честному? Пожалуй, все же немного волнует. Это вечное брюзжание: «дочь бакалейщика слишком о себе возомнила», как будто я не имею права ездить в Лондон, дружить с другими людьми и иметь взгляды, отличные от остальных. Для обывателей главное — работа в поте лица, а сочинительство — дело второстепенное.

— Тогда всех их на плаху. Если они будут тебя донимать, мы с Леттис заявимся в Инвернесс и разберемся с ними.

— Не торопись с обещаниями: я тебе еще не рассказала о женщине, что заведует почтой.

— Кстати, об ужасных женщинах, — засмеялась Ронни. — Чувствую, должна предупредить тебя: Снайп сегодня в мерзостном настроении и не в самой лучшей форме. На аванс, полученный за «Гамлета», мы ей сделали подарок и купили новую газовую плиту, но Снайп с ней еще не разобралась. Так что бог его знает, что нам подадут на завтрак.

Из задней комнатки, которую Мотли переделали в кухню, словно в доказательство сказанного, донеслись проклятия; дверь распахнулась, и на пороге появилась тучная, средних лет женщина, явно уже исчерпавшая ту малую толику терпения, которую отводила себе на каждый день. Тот факт, что она служила в доме, пестрящем яркими красками и образцами переменчивой моды, не отразился на миссис Снайп ни на йоту: на ней было черное шерстяное платье, фартук, шерстяные носки и домашние тапочки — неизменная по всей стране униформа прислуги.

— Если вы рассчитывали на почки, можете об них забыть, — возвестила миссис Снайп громовым голосом и с явным корнуэльским акцентом. — От жара этой печки они все скукожились. Я думаю, вы, мисс Джозефина, хотели рыбу, но у нас ее нету, а есть только яичница с беконом, да и то не знаю, чего на этой штуке от нее останется.

Джозефина, теперь уже близко знакомая с обитателями дома номер шестьдесят шесть, все еще опасалась крутого нрава кухарки ничуть не меньше, чем вначале. Миссис Снайп служила семье Мотли более тридцати лет: сначала в Корнуолле, а теперь в Лондоне, где она помогала по хозяйству сестрам-дизайнерам и их кузену Арчи, которому была безмерно предана.

Миссис Снайп опрокинула на стол кучу идеально поджаренных гренков и вернулась на кухню, и тут входная дверь с шумом распахнулась и из передней донесся пронзительный возглас радости:

— Милочка, как здорово, что ты приехала! Мы так тебя ждали! А как прекрасно ты выглядишь!

Джозефина улыбнулась: навстречу ей в комнату впорхнула Леттис, а следом вошел ее многострадальный жених Джордж с четырьмя огромными сумками.

— Ты, конечно, привезла с собой новую таинственную историю? — Леттис обняла Джозефину и одновременно бросила на стул утреннюю газету, тут же похороненную под грудой покупок. — Когда ты здесь, на юге, жизнь намного интересней. Извини, что утром мы не встретили тебя как положено, но сегодня в «Селфриджес»^[6] распродажа обуви, и, если туда рано не явишься, не найдешь ни одной штуки.

— А разве туфли больше не продают парами? — Джозефина шутливо и одновременно сочувственно подмигнула Джорджу, наливавшему себе чашку кофе.

— Что ты! Туфли в «Селфриджес» продают на вес, — вмешалась Ронни, которая никогда не лезла за словом в карман. Но ты платишь не столько за обувь, сколько за удовольствие почувствовать себя современной Золушкой, которая сама выбирает себе подарок.

— А принц потом тащит домой обуви на целую труппу, — добродушно вставил Джордж.

Леттис, как обычно, не рассердилась на поддразнивание и уткнулась в свой завтрак. Она намазала гренок с обеих сторон толстым слоем масла, с несвойственным ей самоотречением ограничившись слоем джема только с одной стороны, и весело взглянула на сестру:

— Посмотрим, какая ухмылка появится на твоей физиономии, когда за первую же неделю Лидия износит три пары башмаков. Ты ведь знаешь, как неуклюже она танцует. — И, повернувшись к Джозефине, добавила: — Мы заехали в театр забрать почту. Нам с Ронни по письму, а тебе — весь этот мешок.

Джозефина ахнула и направилась к мешку с почтой, в сторону которого Леттис тыкала гренком.

— У меня сейчас едва хватает времени читать письма, — сказав писательница, рассматривая конверты. — Но я теперь уже могу по почерку на конверте определить, к какой они относятся категории. Первая: доброжелательные и похвальные — на эти я обычно отвечаю; вторая: педантичные и самоуверенные — поучающие, как добиться большей исторической точности; третья: самые неприятные — приглашения, с их помощью я экономлю на угле. А ведь скоро будет спектакль о Марии Стюарт! Господи, помоги мне!

— Набрали уже состав для «Королевы Шотландии»? — спросила Ронни. — Нашли Лидии ее Ботуэлла?^[7]

— Нет еще. Мы с Лидией думали, что Льюис Флеминг был бы как раз то, что надо, но на горизонте появился кое-кто другой, и, похоже, Джонни предпочтет именно его. Зовут актера Суинберн, и он имеет большой успех в театре «Уиндхем» — это все, что мне известно. Джонни попросил Флеминга сыграть Ричарда в сегодняшнем дневном спектакле, а потом на встрече с Обри мы все это обсудим. В конце концов, деньги вкладывает именно Обри. Предполагалось, что премьера будет в июне, но теперь, когда Джонни вбил себе в голову, что хочет снять по «Ричарду из Бордо» фильм, бог знает, когда она состоится. Я просто не представляю, как он собирается ставить «Королеву Шотландии», работать над фильмом, да еще и гастролировать. Даже этому метеору не под силу быть в трех местах одновременно.

— На днях он сказал мне, что хочет отвертеться от гастролей, уговорив Обри послать вместо него Флеминга, — сказал Джордж, который, сам будучи актером и самозваным менеджером сестер Мотли, не раз имел дело с Джонни. — Но черта с два ему удастся увильнуть от контракта.

Леттис вздохнула:

— Похоже, Джозефине сегодня предстоит веселенький денек. Стоит этим ребятам собраться вместе, и, кроме взаимных поношений, пустой брани и разговоров о прибыли, от них ничего не услышишь.

— Поверь мне, я не хуже их умею ругаться, если, разумеется, в конечном счете это приносят прибыль, — рассмеялась Джозефина. — Кстати, а что ты имела в виду, когда спросила меня о какой-то таинственной истории?

— A-а, вчера вечером на станции случилась какая-то мерзость, беззаботно произнесла Леттис, которая трагедии в жизни не воспринимала с такой остротой, как трагедии на сцене. — Утренние газеты понаписали всякого… Но к чему из-за этого нам портить аппетит? Что я действительно до смерти хочу знать, — она подмигнула Ронни, — как тебе понравилась новая подруга Лидии. Ведь они, конечно же, пришли тебя встречать вместе? Эти двое теперь практически неразлучны — мы ничего подобного раньше не видели. Я считала, пройдет недели три, и Лидия снова начнет поглядывать по сторонам, Ронни думала, что не больше двух; а вот Джордж, благослови его, Господи, полагал, что целых два месяца, но разве мужчины понимают, какими изумительно непостоянными становятся женщины, когда им скучно. Так вот, мы все ошиблись — Лидия, похоже, ни о ком другом и не думает. Мне даже временами кажется, что она счастлива!

Я была с ними совсем недолго, но Лидия действительно выглядела счастливой и, я бы даже сказала, умиротворенной — такой я ее никогда прежде не видела. Ей всегда была свойственна некая встревоженность.

— Ну а как насчет Марты? — Леттис хотела во что бы то ни стало услышать приговор Джозефины.

— Что ж, она очень мила.

— Мила?! И это эпитет писателя?! — возмутилась Ронни. Мы знаем, что она мила — мы это и сами заметили, но мы надеялись услышать от тебя что-нибудь более утонченное. Что, по-твоему, кроется за взглядом ее больших темных глаз?

— Но вы же, конечно, не верите в такую чушь, будто по лицу человека можно определить его характер? Я пользуюсь этим приемом в своих романах, только когда сюжет вдруг застопорится и мне нужно его как-то подтолкнуть. Могу лишь отметить, что Марта оказалась не очень-то разговорчива, а это, если хотите знать мое мнение, уже само по себе хорошо. Но то, что она сказала, было ужасно… мило.

— Кстати говоря, о хороших и молчаливых… Ни свет ни заря позвонил наш любезный кузен удостовериться, что с тобой все в порядке, и сказать, что сегодня утром придет к нам, — сказала Ронни, поняв, что все дальнейшие попытки разузнать что-либо о Марте никуда не приведут. — Голос у него был, между прочим, какой-то странный. Когда же я заметила, что он мог бы потерпеть и увидеться с тобой за обедом, то Арчи прямо-таки взвился. С этими полицейскими просто беда — чувства юмора у них ни на йоту. — И только она закончила фразу, как раздался нетерпеливый стук в дверь. — Думаю, это он.

В комнату действительно вошел с мрачным выражением лица Арчи Пенроуз, который, приходя к сестрам Мотли, обычно оставлял за дверью все мысли о работе и прекрасно вписывался в эксцентричную обстановку их студии.

— Боже мой, Арчи, как ужасно ты сегодня выглядишь! — воскликнула Ронни, всегда напрямик говорившая то, что думала; Леттис же принялась подыскивать слова утешения.

— Миссис Снайп тебе что-нибудь готовит? — Она пододвинула к еще не занятому месту за столом тарелку с гренками, а вернее, то, что от них осталось.

Джозефину, как и сестер, встревожило настроение инспектора, с которым она дружила почти двадцать лет. Джозефина знала его как умного, красивого, веселого и сердечного человека и к тому же занимательного собеседника, в чьем присутствии люди любых профессий и сословий чувствовали себя легко и непринужденно. В то же время Арчи был внимательным и пытливым наблюдателем, умеющим распознавать зреющие в людских умах низменные мотивы, а также ту боль, которая так часто кроется в отношениях между людьми и в которой они так редко решаются признаться.

Пенроуз отмахнулся от предложений поесть, но с благодарностью согласился на чашку кофе, сказав при этом;

— Мне надо поговорить с Джозефиной. — И добавил, покосившись на сестер: — Наедине, если вы не против.

— О, не обращай на нас внимания: мы здесь всего лишь жильцы, — недовольно пробормотала Ронни, на что Леттис с силой ткнула ее в плечо, потом попросила Джорджа собрать купленные туфли и обернулась к инспектору:

— Все в порядке, Арчи, нам все равно пора уходить. Лидии к полудню нужно кое-что подправить в наряде, поскольку Анна Богемская набирает вес. У некоторых, когда доходит до еды, никакой самодисциплины.

Тут появилась миссис Снайп и, не обращая никакого внимания на протесты Пенроуза, поставила перед ним полную тарелку идеально поджаренных почек и что-то напоминающее филе лосося. Пока сестры Мотли крутились вокруг, подбирая пальто, шарфы и всякую всячину, необходимую для работы, Джозефина повернулась к Арчи и, вопросительно посмотрев на него, тихо спросила:

— Что случилось?

— Потерпи чуть-чуть, — сказал он, выжидая, когда сестры уйдут.

Джозефина снова принялась просматривать почту, но взгляд ее то и дело устремлялся к Арчи. Она видела, как он, погруженный в свои мысли, машинально поглаживает ручку кофейной чашки, и этот жест на мгновение перенес ее в лето 1919 года, когда они впервые познакомились. В тот день выражение его лица тоже было сосредоточенно-грустным, точь-в-точь как сейчас. К тому времени Джека Макензи, ее любимого человека и одновременно ближайшего друга Арчи, уже три года как не было в живых, и Пенроуз наконец-то приехал в Шотландию, чтобы навестить ее. Джозефина до сих пор помнила, с какой болью Арчи рассказывал ей, как посреди этой бессмысленной бойни — в борьбе за какие-то жалкие несколько футов грязи — Джек Макензи, рядовой Второго полка, отозвался на отчаянный зов человека. Некий офицер, почти двое суток пролежавший неподвижно возле немецких окопов — помогать которому, по мнению британцев, было уже бесполезно, — вдруг вопреки всем законам природы пришел в себя и криком взмолился о помощи. Следуя приобретенному во время учебы инстинкту — учебы не военной, а медицинской, — Джек вылез из окопа и направился к раненому бойцу. Вооруженный только носовым платком, которым он размахивал в ту сторону, где окопались враги, Джек, целый и невредимый, добрался до несчастного офицера, перевязал ему раны, напоил водой и заверил, что под прикрытием темноты за ним придут с носилками и заберут его к своим. Выполнив свою миссию, Джек двинулся назад, но не успел пройти и дюжины шагов, как в спину ему выстрелил немецкий снайпер.

Арчи сказал, что умер он мгновенно, но ведь так всегда говорят близким; откуда ей знать, правда ли это. Может быть, именно потому Арчи три года избегал с ней встречи, что не хотел говорить всей правды, — и в конечном счете так ее и не сказал. Сегодня, вспоминая о том времени и своих отношениях с Джеком, она с трудом верила, что когда-то была способна на такую любовь.

Пенроуз после гибели Джека и множества сходных трагедий на войне решил, что больше не вернется к выбранной им когда-то профессии — какой из тебя врач, если ты не веришь в то, что можешь предотвратить очередную нелепую смерть? Но, как и прежде, ранила сердце Арчи ее неразборчивость — именно поэтому он и выбрал свою новую профессию. И сейчас его неспособность справиться с присущей миру жестокостью не давала инспектору думать ни о чем другом.

— Мы будем в театре весь день, — объявила Леттис, рассеянно доедая последний гренок, — а обед в ресторане заказан на полседьмого, так что не опаздывайте.

— И может быть, к тому времени у вас поднимется настроение, — напоследок пробурчала Ронни; тут же входная дверь с шумом захлопнулась, и все стихло.

Джозефина с облегчением вздохнула, когда сестры наконец ушли и дали им возможность спокойно поговорить.

— Я очень их люблю, но иногда хочется побыть в тишине. Ты ведь пришел не для того, чтобы просто повидаться со мной?

— Это было бы намного приятнее, но приход мой, к сожалению, связан с тем, что вчера произошло на Кингс-Кросс. Ты уже читала утреннюю газету?

— Нет. Леттис упомянула о каком-то происшествии на вокзале, но без подробностей. А какое это имеет отношение ко мне?

— Ты вчера дала молодой женщине по имени Элспет Симмонс свой автограф. Вы были хорошо знакомы?

При слове «были» Джозефина похолодела.

— Едва знакомы. Мы ехали вместе в поезде, она меня узнала, мы вместе пообедали. Элспет увлекается театром и хотела знать все о «Ричарде из Бордо», так что мы почти только об этом и говорили. Когда мы приехали, я представила ее Лидии и предложила, если ей захочется, найти меня в театре — вот и все. Почему ты спрашиваешь? Что с ней случилось?

Арчи понимал, что не имело смысла скрывать правду.

— Ее убили. Прости, но я даже не знаю, как смягчить эту новость. Убийство это не было случайным, и, похоже, вы с Лидией последние видели ее в живых, если, конечно, не считать преступника.

— Ты хочешь сказать, что кто-то намеренно убил ее? Да кому такое могло понадобиться?!

— Мы пока не знаем. Скажи, пожалуйста, а как вы расстались?

Джозефина посмотрела на него с изумлением.

— Мы расстались на платформе; попрощались, и больше ничего. Она так обрадовалась, увидев Лидию, что забыла в вагоне свою сумку, и ей пришлось за ней вернуться.

— И вы ее больше не видели?

— Нет. Поезд опоздал, и нам надо было спешить. Марта, любовница Лидии, ждала нас в такси на улице, а Лидия торопилась в театр. Я простилась с ними у служебного входа и сразу поехала домой.

— И ты больше не выходила из дому?

— Конечно, нет — я едва держалась на ногах. А что, по-твоему, Арчи, я сделала? Подсторожила бедную девочку и задушила ее своим шарфом? Господи помилуй, а я-то думала, что это у меня бурное воображение! — Арчи ничего не ответил, а Джозефина встала и подошла к окну. — Как она умерла? Или мне как подозреваемой этого знать не положено?

— Ее зарезали в купе вагона, — ответил Арчи, не отреагировав на иронический тон Джозефины. — Похоже, это случилось вскоре после того, как вы с ней расстались.

— Если б только я пошла вслед за ней!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Элспет уронила перо от своей шляпы на платформу, и я хотела пойти за ней, чтобы его отдать, но Лидия опаздывала, и у нас не нашлось на это времени.

— Тебе ее было не спасти, — мягко заметил Арчи. — А тот, кто это сделал, жаждал крови, так что, слава Богу, ты не попалась ему на пути.

Джозефина все еще стояла у окна к нему спиной, но по ее голосу он понял, что никакие утешения не избавят ее от самоупреков.

— Знаешь, еще час назад я смотрела на здание театра в полунадежде увидеть ее у входа, — грустно сказала она. — Странно, есть такие люди, которые мгновенно оставляют в твоей душе след. Только вчера мы познакомились, а я могу рассказать о ней больше, чем о некоторых моих знакомых, которых знаю годами: каким она была человеком и что в жизни для нее имело ценность.

— И каким же она была человеком?

— Тихая девушка, из тех, которых, как правило, не замечают. Я не имею в виду «тихая» в прямом смысле этого слова; просто многие, наверное, сочли бы ее неприметной. Если, скажем, она пришла бы на вечеринку, люди говорили бы с ней только до той минуты, пока не появился бы кто-нибудь поярче, представительней. Думаю, Элспет настолько привыкла к тому, что ее не замечают, что перестала обращать внимание на такие вещи. Ее это явно не расстраивало — жалости к себе в ней не было ни на йоту.

— Однако подобные люди не вызывают сильных эмоций и потому редко становятся жертвами убийства.

— Да Элспет вообще не походила на жертву. Это прозвучит банально, но девушка брала от жизни все хорошее, что только можно было, и оттого случившееся кажется еще страшнее. Казалось бы, если человеку не дали возможности решать, как начать свою жизнь в этом мире, то по крайней мере дайте возможность решить, как его покинуть. Впрочем, кому я это говорю… Ты, наверное, уже знаешь, что она была приемная?

— Знаю. Мы говорили с ее дядей, он пришел на станцию ее встретить.

— Несчастный человек. По ее словам, они были очень близки.

— А что еще девушка тебе рассказала о себе?

— Ну, сказала, что ее приемные родители из Беруик-он-Твид — там она и села на поезд, сказала, что отец ее недавно умер. Элспет работала вместе с матерью — вы уже, наверное, нашли сделанные ими шляпы. Поездка в Лондон была для нее делом привычным — у ее дяди и тети здесь магазинчик, и каждый раз в начале сезона она привозила новый товар и немного им помогала. Дядю ее, кажется, зовут Фредом… или Фрэнком?

— Фрэнком. Он водитель в «Лайонс».

— Да, да, Фрэнк, он тоже очень любит театр, так что, когда Элспет сюда приезжала, они вместе проводили много времени. Хотя с тех пор как она познакомилась с одним молодым человеком, это скорее всего уже не так.

— Элспет сказала, как его зовут?

— Нет; по-моему, нет. Она только без конца краснела. Роман с мужчиной для нее был в новинку; я уже говорила тебе — Элспет не избалована вниманием. Девушка, казалось, была поражена, что кому-то приглянулась, будто она этого не заслуживала. Все, что я могу сказать тебе об этом парне, — он работает в театре. Элспет поведала мне, что он ведет ее сегодня вечером на «Ричарда из Бордо», и пошутила, что ему это нужно как рыбе зонтик.

Это сообщение еще более усилило беспокойство Пенроуза: пьеса Джозефины теперь окончательно в центре вчерашнего криминального события.

— Не слишком ли много совпадений? — Он старательно подбирал слова, чтобы не встревожить ее, но не стал и ходить вокруг да около. — В поезде вдруг оказывается твоя завзятая поклонница, которая тебя узнает. А потом ее убивают.

— Элспет не только моя поклонница, — перебила его Джозефина, — она поклонница театра. Знаю, что я не бог весть какая знаменитость, но всякий, кто читает о театре столько, сколько читала Элспет, рано или поздно должен был наткнуться на мою фотографию. Как бы то ни было, — с усмешкой добавила она, — в совпадения не верят только читатели детективных романов… и полицейские. Но такие истории в жизни случаются; писателям, правда, не положено использовать их в своих детективах.

Арчи кивнул, вроде бы соглашаясь с Джозефиной, тем не менее его не покидала тревожная мысль о связи убийства с ее пьесой. Он посмотрел на часы, размышляя, стоит ли рассказывать о подробностях сцены убийства.

— Мне пора. Через двадцать минут встречаюсь с патологоанатомом, а потом пойду повидаю ее семью — может быть, услышу от них что-нибудь важное. И возможно, узнаю побольше о ее поклоннике. Да, и напоследок еще один вопрос… На месте преступления оказались сувенирные куклы, персонажи твоей пьесы, — у Элспет их с собой не было?

— Может, они и лежали у нее в сумке, точно не знаю. Хотя сомнительно, потому что в какой-то момент почти все из сумки вывалилось. С другой стороны, они могли находиться где-нибудь в багаже, которого у нее было полным-полно. Ужасные сувениры — удивительно, что кто-то их вообще покупает. А почему куклы тебя интересуют?

Пенроуз ничего не ответил, только еще больше нахмурился.

— В чем дело, Арчи? — Джозефина с удивлением заметила, что в его глазах, глазах человека, лично никак не заинтересованного в расследуемом преступлении, отразилась та же грусть, какую испытывала она сама. — Ты же не в первый раз сталкиваешься со смертью и знаешь, на какие мерзости способны люди. Конечно, это не делает тебя безразличным, но я никогда не видела, чтобы ты так переживал из-за незнакомого тебе человека.

— В том-то и беда: вовсе не незнакомка меня тревожит. Я не буду рассказывать тебе подробностей, но по тому, в каком положении мы нашли труп, я почти уверен, что тут есть какая-то связь с «Ричардом из Бордо». — Инспектор наконец решил, что, как бы ни была тягостна правда, скрывать ее неуместно. — Возможно, убийство напрямую связано с тем, что жертва души не чаяла в твоей пьесе; а возможно, ее парень совершил убийство в припадке ревности, и при этом — одно из предполагаемых тобой совпадений — он по чистой случайности работает в театре. Но с другой стороны, поскольку Элспет, похоже, не из тех, у кого есть враги, не исключено, что ее убийца нацелился на тебя и хочет или очернить твою репутацию, или, не дай Бог, расправиться с тобой лично.

Выводы, сделанные Арчи, Джозефина не оставила без внимания, хотя инспектор мог бы и догадаться, что истолкует она их совсем по-другому.

— Получается, в любом случае Элспет умерла из-за меня.

Арчи резко запротестовал:

— Я вовсе не это имел в виду! Не трать время на самобичевание — ты ни в чем не виновата. Но тебе следует отнестись к этому трагическому происшествию очень серьезно. В лучшем случае газеты опять запятнают твое имя, потому что связь убийства с пьесой наверняка выйдет наружу, а в худшем случае твоя жизнь в опасности. Смерть Элспет не выглядит случайностью, и, возможно, этот тип убил ее по ошибке, которую он теперь попытается исправить.

— Какой же ты, черт подери, наивный, Арчи! Как я могу не винить себя, ведь совсем недавно мы с тобой встречались в этой самой комнате сразу после расследования другой смерти, которая ни за что бы не случилась, если бы не моя несчастная пьеса?

— Да мы уже с тобой тысячу раз об этом говорили! Элиот Винтнер покончил с собой потому, что был пропащим человеком. Один роман ему удался, а потом он десять лет подряд пытался повторить свой успех. Когда Винтнер обнаружил, что таланта у него нет, ему пришло в голову выгодно использовать твой. Ни один здравомыслящий человек не станет обвинять в плагиате писателя, который воспользовался историческим фактом. Если бы это был весомый юридический аргумент, Шекспир провел бы всю свою жизнь в каталажке. Винтнер решил сыграть в рулетку — потащил тебя в суд и проиграл. Ну и делу конец. Если жизнь его оказалась ничтожной и жить ему было абсолютно не для чего, при чем тут ты? Короче говоря: хочешь скорбеть о симпатичной, безвременно умершей девушке — скорби, но не трать времени и не вспоминай этого мерзавца.

— Знаю, что ты прав, но сегодня я должна подписать контракт — разрешение на гастроли «Ричарда из Бордо», а возможно, еще и на съемки фильма. Но хочется мне теперь лишь одного — всему этому положить конец, пока с кем-нибудь еще не случилось несчастья. Я знаю, моя пьеса многим принесла славу и деньги, но у меня такое подозрение, что она проклята, и я считаю, что этому проклятию не должны подвергнуться театры по всей стране. И пока еще не поздно, надо прикончить «Ричарда из Бордо» раз и навсегда. Это всех, конечно, взбесит, но есть вещи и поважнее, чем заработок в две тысячи фунтов и полдюжины вызовов на поклон в каком-нибудь городке вроде Моркемба.

— Делай с пьесой то, что считаешь нужным, — это несущественно. Я волнуюсь о тебе.

— Знаю, и я тебе благодарна, даже если это не всегда явствует из моего поведения. Но неужели ты считаешь, что, тщательно спланировав преступление, убийца упустил совсем маленькую деталь — убил не того, кого намеревался?

Арчи ничего не ответил, признавая логичность ее рассуждения, и все же инстинктподсказывал ему иное.

— Не теряй времени, не волнуйся обо мне, — продолжала Джозефина уже более спокойно. — Обещаю тебе, я буду осторожна. И еще, ты можешь кое-что сделать, чтобы у меня стало легче на душе?

— Что же это?

— Я хотела бы встретиться с семьей Элспет. Можно мне сегодня пойти к ним вместе с тобой?

— А как же твоя встреча с руководством театра?

— Я же тебе сказала, есть дела и поважнее. К тому же я должна еще до этой встречи решить, что мне дальше делать. А пойти на нее я попрошу Ронни и Леттис — уверена, они не откажутся, и тогда я буду в курсе дела. Послушай, я знаю, это не совсем по правилам и не хочу быть помехой, но мне необходимо поговорить об Элспет с кем-то, кто ее знал. Может быть, это как-то поможет ее семье…

Арчи поднялся:

— Заеду за тобой в два часа. — Прощаясь у двери, он поцеловал ее в щеку. — Рад был тебя видеть. — И Пенроуз впервые за это утро улыбнулся.

ГЛАВА 4

Погода в тот день пошатнула привязанность к Лондону даже самых преданных его обитателей. Над крышами, обесцвечивая все, что попадалось на пути, тягостно повисла непреклонная гряда облаков, которая, медленно оседая на улицы, обращалась в тоскливый моросящий дождь. Но Бернард Обри, выйдя из здания на Куин-Эннс-гейт,^[8] вдыхал влажный воздух с удовольствием, которое чувствовал всякий раз, когда покидал стены того, что считалось его домом и очень редко ощущалось таковым. Эта живописная реликвия георгианского Лондона, построенная в восемнадцатом веке, казалось бы, наилучшим образом отражала эстетический вкус и финансовую состоятельность Обри — одного из самых преуспевающих и влиятельных театральных продюсеров Уэст-Энда. Дом этот, подобно своим соседям, от которых он отличался разве что узором занавесок или сортом расставленных в вазах цветов, излучал успех. Но каждый раз, захлопнув за собой дверь, Обри, словно избавляясь от непрошеного компаньона, смахивал с лица гримасу самодовольства.

Приветливо кивнув статуе, в честь которой и назвали эту улицу, Обри направился к более оживленной и привлекательной Сент-Мартинс-лейн. Обри любил свою работу и занимался ею с усердием, проводя большую часть дня в двух построенных его родителями и доверенных ему театрах, которые он, с непостижимым мастерством балансируя между искусством и финансами, поднял до невообразимых вершин, таких, о которых его отец и мать не могли и мечтать. Театральный бизнес — дело рискованное, и Обри, конечно, не был застрахован от ошибок, но совершал он их немного и нечасто; к тому же Обри обладал талантом предугадывать возможные желания публики и потакать им. В театре он проводил столько же вечеров, сколько актеры, а по воскресеньям, когда из уважения к верующим и их семейным традициям, подмостки пустовали, Обри неизменно находился за письменным столом, планируя очередной театральный успех. Актерам и драматургам, непривычным к такой преданности делу со стороны менеджмента, он казался не претендующим на первые роли фанатиком театра. На самом деле та титаническая работа, которую проделывал Обри, почти исключительно объяснялась его неуемным стремлением что-то доказать самому себе, стремлением, близким к одержимости. И насколько ему помнилось, так было всегда. Оглядываясь назад, Обри не мог бы с уверенностью сказать, пожертвовал ли он своей привязанностью к жене и ребенку ради работы или, сознавая, что неспособен ни на эмоции, ни на преданность, необходимые в семейной жизни, инстинктивно направил всю энергию на дело, которое этих усилий стоило. И Обри был совсем не из тех, кто легко смиряется с провалом или соглашается оставаться на вторых ролях.

Сегодня он, как обычно, отверг любезно предоставленную ему лондонским метро возможность добраться на работу всего за десять минут и пошел пешком. Специфическая атмосфера лондонской подземки была совершенно не для него, и он не переставал удивляться, с какой готовностью в эти дни люди включают в свою повседневную жизнь темноту и стесненное пространство. В Обри этот стойкий, едкий запах подземных туннелей пробуждал воспоминания о призраках прошлого, от которых он, как ни старался, не мог избавиться. В свои сорок пять Обри оказался стар для сражений в окопах и страшные годы войны провел в подземных галереях, так что теперь у него не возникало никакого желания возвращаться к ужасам подземелья ни наяву, ни во сне. Война под землей в отличие от наземных боевых действий требовала не столько физической стойкости, сколько психологической, но людские потери в обоих случаях оказывались вполне сопоставимыми. Под землей минеры тысячами погибали от взрывов, и вода в туннелях стояла вперемешку с кровью, наполняя бесценный для солдат воздух зловонием смерти.

Четыре года сражений в закрытых пространствах с невидимым врагом не прошли даром для Обри — страх и тревога не покидали его и по сей день. Как-то раз, вскоре после окончания войны, жена Обри решила освободить его от мучительной клаустрофобии, убедив зайти в метро на станции «Пиккадилли-сёркус». Но не успел он спуститься на половину лестничного пролета, как ему почудился запах паленых волос и послышался приглушенный звук миноискателя. И Обри бросился на выход, хватая воздух ртом и расталкивая пассажиров. Об излечении клаустрофобии разговора больше не заводилось, а недуг со временем становился все сильнее: стоило Обри оказаться в толпе, да еще и в замкнутом пространстве, будь то театральный бар или фойе, он каждый раз с неимоверным трудом держал себя в руках. Построенный под тротуарами Лондона огромный подземный город, следуя за расширением своего наземного собрата, разрастался с каждым днем, но Обри был рад, что может держаться от него в стороне.

Надвинув пониже шляпу, чтобы защититься от дождя, теперь уже лившего как из ведра, и вспоминая недобрым словом зонт, забытый дома в передней, продюсер шествовал мимо правительственных зданий на Грейт-Джордж-стрит в сторону площади Парламента, одному из немногих в Лондоне открытых пространств, которое удалось сохранить, — за что Обри был чрезвычайно признателен городу. На ходу он перевел взгляд на фасад одного из видавших виды домов, чтобы удостовериться, сидит ли женская фигура на своем обычном месте у окна. И Обри не был разочарован: она действительно там сидела, как всегда неподвижная, с едва различимыми очертаниями, в прямоугольнике электрического света, зажженного по причине мрачного, дождливого дня. За последние несколько недель эта фигура в окне стала такой же неотъемлемой частью его прогулки, как безмятежные статуи на площади. Каждое утро независимо от времени она сидела у окна с таким неизменным постоянством, что Обри стали одолевать сомнения: а вдруг и эта женщина тоже статуя, пока однажды утром он не увидел, как она поднялась со своего места и ушла в глубь комнаты. Интересно, что за жизнь она ведет в этом поблекшем от времени доме? Вряд ли она хозяйка дома — ее комната была слишком высоко; но и не служанка тогда бы она сидела еще выше. Правда, в подобного рода домах прислугу больше не использовали. Таких, как эта незнакомка, в Лондоне теперь, наверное, были тысячи — вдовы или просто одинокие женщины в том возрасте, когда замужество уже нереально; они жили в однокомнатных квартирках, не столько участвуя в жизни, сколько созерцая ее.

Обри хотел помахать женщине рукой, но, поразмыслив, передумал — приветствие незнакомца, особенно хорошо одетого и явно состоятельного, скорее всего будет выглядеть дерзким или снисходительным — и двинулся дальше. Мельком взглянув на часы, Обри убедился, что у него достаточно времени, чтобы сделать крюк и пройтись к Вестминстерскому мосту, вид с которого ему никогда и ни в какую погоду не мог наскучить. Был тот редкий случай, когда он не торопился в «Новый театр», зная, что там его ждет длинный и, без сомнения, полный жарких споров день. Сегодня продюсер должен принять окончательное решение о проведении гастролей по стране одного из наиболее успешных спектаклей и обсудить с заинтересованными лицами новую постановку пьесы того же автора. Обычно на таких обсуждениях проблем не возникало, поскольку остальные участники встречи доверяли ему и его опыту, но с «Ричардом из Бордо» назревали неприятности. Ведущий актер спектакля, вообразивший себя — и не без некоторого основания — королем лондонской сцены, собирается предпочесть прелестям провинции славу кинозвезды и хочет разорвать контракт с театром. Но Обри уже придумал ответный ход: он предложит Джону Терри профинансировать фильм с его участием, если тот все же отправится с театром на гастроли в провинцию. Возникли некоторые сложности и с Джозефиной Тэй, которая раз за разом стала проявлять неуместную принципиальность там, где, по его мнению, делать этого не следовало. К тому же ее имени в интересах его бизнеса следовало придать большую популярность, но Джозефина Тэй — полная противоположность Терри — ни за что не хотела выставлять себя напоказ, и тем более после этого мерзкого судебного процесса. Не в первый раз Обри обругал себя за то, что позволил подобному случиться. Зная Винтнера, он должен был это предвидеть. Ну что же, работать с Джозефиной, конечно, непросто, но Обри восхищался ее литературным талантом и считал очень перспективным автором.

Он понял, что его вдруг стали утомлять вечная напряженность и нескончаемые склоки в театре, — этого, в конце концов, у него хватало и дома. Обри, конечно, был способен в любой момент положить конец всяким распрям, и все-таки ему стало не по себе при мысли о предстоящих перепалках. И тут он вспомнил еще кое-что. По традиции, которую завел сам Обри, а придумала ее любимица, исполнительница роли Жанны д’Арк, в последнюю неделю поставленного под его руководством спектакля он на несколько минут появляется на подмостках; и сегодня в финальной сцене Обри должен был выйти в роли стража. Этот краткий выход — единственный миг, когда он позволял себе быть в центре внимания публики, — всегда забавлял его. Сегодня же Обри подумал о нем с неприязнью.

Но стоило ему ступить на Вестминстерский мост, как настроение его поднялось. Не будучи поклонником романтической поэзии, Обри, однако, разделял мнение Уильяма Вордсворта, который писал, что на земле найдется мало столь прекрасных мест, как этот отрезок реки. Конечно, со времен описания Вордсворта пейзаж значительно переменился, но красота его не поблекла: вид череды изумительных зданий, выстроившихся вдоль набережной Милбанкдо самого моста Лэмбет, был поистине великолепен.

Тут взгляд Обри упал на видневшийся в отдалении Сомерсет-Хаус,^[9] и продюсер подумал, что надо все-таки разыскать нужную ему информацию. Дело это теперь не терпело отлагательства.

Стоя на мосту, Обри заметил, что многие останавливаются, чтобы полюбоваться открывающимся видом. Одна молодая пара, находившаяся невдалеке, привлекла его особое внимание. Под укрытием большого старого зонта, держась за руки и прижавшись друг к другу, они не глазели по сторонам, а, перегнувшись через перила, смотрели на воду. Парень и девушка вели неторопливый, негромкий разговор, и хотя речь шла о вещах маловажных, Обри вдруг осознал, что никогда в жизни не испытывал ничего подобного той радости, с которой эти двое предвкушали свою будущую близость. Контраст между его и их жизнью был разителен, и ему безумно захотелось такого же незамысловатого чуда. Не в силах больше смотреть на них, Обри отвернулся. Семейная жизнь Обри не стала ни увлекательным приключением, на которое он поначалу надеялся, ни легким и приятным компаньонством, которым супруги среднего возраста заменяют индивидуальную скуку. Его жена, остававшаяся дома в одиночестве практически всю их семейную жизнь, поскольку он или сражался на войне, или пропадал на работе, конечно же, немало размышляла о том, почему и для чего он в таком случае на ней женился, но она оказалась слишком хорошо воспитана, чтобы задать подобный вопрос вслух. Как бы то ни было, но они утратили взаимное влечение и не сумели создать хотя бы видимость семейного счастья, и ощущение бессмысленности такого существования витало над ними уже долгие годы. Но, что хуже всего, оно наложило печать и наследующее поколение. Насколько Обри мог судить по своим обрывочным, неловким беседам с сыном, его супружеская жизнь оказалась ничуть не более удачной, чем отцовская. Благодаря театру, которому Обри отдался с головой, семейные тяготы оставались где-то на периферии его существования, но теперь, когда и в театральном бизнесе не все ладилось, он вдруг пришел к печальному выводу, что не удалась вся его жизнь вообще. А еще он стал испытывать страх, страх совершенно безотчетный, но сильно напоминающий тот, что Обри ощущал когда-то в подземных туннелях.

Ему вдруг стало нестерпимо холодно, и, повернув назад, он зашагал по Бридж-стрит, свернул на Парламент-стрит и Уайтхолл, где утро уже лениво перетекало в полдень. Перед ним посреди дороги высился мемориал погибшим солдатам Лютьенса^[10] — поразительный памятник горю, тяжелее которого Англии еще не доводилось испытать. Прошло уже больше пятнадцати лет с минуты, как прозвучал последний выстрел, но машины, проезжая мимо, по-прежнему замедляли ход, мужчины в проходивших мимо автобусах по-прежнему обнажали головы, а родители приводили своих детей, чтобы молча постоять у усыпанного цветами подножия памятника. Забыв на мгновение о своих тревогах, Обри потянулся к внутреннему карману плаща, достал из-за пазухи темно-фиолетовый ирис и осторожно положил его на постамент на место старого увядшего цветка, который он принес сюда неделю назад. Постояв с минуту в размышлении, продюсер решительно двинулся в сторону колонны Нельсона.

«Одиноким в Лондоне бывает тяжко», — подумала Эсме Маккракен, усаживаясь у окна и устремляя взгляд вниз на площадь. Слава Богу, она сама никогда не была подвержена бессмысленной меланхолии, которой одинокие существа столь часто пытаются найти оправдание. Иначе Эсме просто не выжила бы в этой захудалой, обшарпанной дыре, где обитатели соседних комнат давно махнули рукой на свою жалкую, бесцветную, как обои в их комнате, жизнь. Каждый вечер, когда Эсме наконец поднималась к себе на третий этаж и забиралась в холодную постель, она лежала, до утра не смыкая глаз, поскольку события прошедшего дня все еще будоражили ее душу и не давали уснуть. Это было единственное время, когда она обращала внимание на окружавшую ее обстановку. Но ни почти полное отсутствие вещей в комнате, ни жалкая мебель — продавленное кресло, еще сильнее проснувшееся под тяжестью наваленных на него книг и газет, и уродливый исцарапанный стол — совершенно не волновали ее. С какой стати? Все помыслы Эсме были решительно устремлены в будущее.

Что ее действительно раздражало, так это суровый зимний холод. Маленький электрический обогреватель не горел уже много дней подряд, так как каждый лишний заработанный ею грош она тратила не на тепло, а на книги. Отправляясь поутру на работу в «Новый театр», Эсме всякий раз забегала в книжный магазин и жадно пролистывала поступившие новинки. А порой, когда внимание продавца было занято другим покупателем, ей даже удавалось украдкой сунуть под пальто томик Ибсена или Чехова. Читая позднее украденную книжку в своем уголке за сценой, она, считавшая себя более других достойной воспринимать заложенные в произведениях великих писателей идеи, не чувствовала ни малейших угрызений совести за свой криминальный поступок.

Эсме считала, что ее современники прячутся от реальной жизни, предпочитая убаюкивающий самообман. В театрах Уэст-Энда не было места настоящим пьесам. Эсме презирала романтические глупости, которыми, похоже, восторгались все вокруг, и была уверена, что если бы ей только дали шанс, то предпочтения зрителей сразу бы изменились. А пока что писатели вроде Девиотией подобных самодовольно восседали в зале и наслаждались незаслуженным успехом, да еще сочиняли для одурманивания толпы новые бессмысленные сказки, в то время как она, прозябая за кулисами, работала не покладая рук, чтобы ничто не омрачило их славы.

Эсме встала с постели, чтобы зажечь свет, и в ту же минуту в комнату ворвался рев мотоцикла. Мрачный день за окном свел почти на нет жалкие усилия маленькой лампочки осветить комнату. Тем не менее, дрожа от холода, Эсме стащила с постели одеяло, накинула его на плечи и стала пробираться по разбросанным на полу бумагам к видавшему виды сундуку, служившему ей письменным столом. Пишущая машинка «Компаньон», купленная за безумные деньги, двенадцать гиней, выглядела совершенно неуместной в этой жалкой обстановке, но зато служила Эсме на славу, — и она наконец принялась за работу. Эсме оторвав взгляд от страницы и горько усмехнулась, увидев Бернарда Обри, шагающего мимо ее дома и внимательно смотрящего в сторону ее окна. Ну не забавно ли, что он обращает на нее внимание здесь, в этом чужом для него месте, в то время как в театре каждый день проходит мимо и даже не дает себе труда запомнить ее имя. Похоже, ей на роду написано идти по жизни никем не замеченной, а если и замеченной, то тут же забытой, но очень скоро Обри узнает ей цену. Эсме заклеила конверт, подхватила пальто и, хлопнув дверью, вышла из комнаты.

Рейф Суинберн тихо и быстро, с легкостью, отточенной продолжительной практикой, выскользнул из-под перекрученных простыней и с облегчением увидел, что оставленная им в постели стройная блондинка — которая назвала себя, кажется, Сибилл, а может, и Сильвия — все еще крепко спит. В постели, и не только, она оказалась занятнее большинства девиц, ошивавшихся в конце каждого спектакля возле служебного входа «Уиндхема» в ожидании молодых актеров вроде него, и тем не менее у Рейфа не имелось никакого желания продолжить их отношения. Как выяснилось, запас молодых, нежных существ, полагавших, что и в жизни он будет таким же страстным любовником, как на сцене, был почти неисчерпаем, и Рейф считал необходимым оправдывать ожидания каждой из них. Так что в профессии актера имелись положительные моменты и помимо еженедельного жалованья в тридцать фунтов.

Он тихонько оделся в ванной комнате и принялся разглядывать себя в зеркале, прикрепленном над полочкой с бесчисленными кремами и пудрами. Милосердное зеркало подтвердило: все, что ему нужно, дабы прилично выглядеть, — это ополоснуть холодной водой лицо. Рейф считал, что очень хорош собой — высокий, смуглый, с тонкими чертами лица и пышными волосами, подстриженными чуть длиннее, чем требовалось по моде. И если бы глаза его отражали хоть каплю теплоты, а не только нескрываемое самообожание и безразличие к окружающим, Рейфа действительно можно было бы назвать красивым.

С ботинками в руках, чтобы не шуметь, он вышел из комнаты и, достав из кармана пальто заранее подписанную открытку, положил ее на столик в передней — благородный, по его мнению, жест, призванный смягчить разочарование у покинутой им особы. Осторожно закрыв переднюю дверь, Рейф пустился вниз по лестнице. Не обращая внимания на дождь, он присел на корточки завязать шнурки и только тут, оглядевшись вокруг, с удивлением обнаружил, что находится в районе Хаммерсмит, довольно-таки далеко от своего театра. Прошлым вечером он не слишком следил за дорогой, и она не показалась ему такой уж долгой, но ведь тогда его обнимала за талию хорошенькая женщина, и Рейф несся на всех парусах к утехам плотской любви, удовольствие от которых не сильно зависит оттого, где они происходят. Сейчас же, при отрезвляющем свете дня, он горько сожалел, что связался с женщиной, которая живет слишком далеко от его дома. Время уже приближалось к полудню, и у Рейфа перед дневным спектаклем совсем не оставалось времени ни вернуться в собственную квартиру, чтобы переодеться, ни заглянуть перед предстоящим собранием, как он рассчитывал, к Джону Терри. Теперь придется позвонить ему с дороги.

К своему великому облегчению, Рейф обнаружил, что его любимый мотоцикл «Ариэль-сквер-4», все еще стоял в переулке, где актер в спешке оставил его прошлой ночью. Суинберн воспылал страстью к езде на мотоцикле задолго до того, как это стало модным развлечением. Отец Рейфа катал его еще мальчишкой по сельским дорогам на прочном «скотте», который привез с собой, вернувшись инвалидом с войны. Он усаживал сына на специальную подставку, служившую прежде для пулемета, а потом хитроумным способом преобразованную в сиденье для малыша. Самые ранние воспоминания Рейфа как раз были связаны с тем необычайным возбуждением, которое охватывало его, когда он, держась за руль мотоцикла, раскачивался из стороны в сторону, находясь в полной зависимости от водительского мастерства отца. Никогда в жизни он более не чувствовал себя в такой опасности, одновременно ощущая, что надежно от нее защищен. К тому времени они с отцом жили уже вдвоем — мать Рейфа умерла во время войны, и он знал о ней по большей части из рассказов отца, который и заменил ему утраченную мать.

Много лет спустя, когда отец умер, Рейф часами, не разбирая дорог, гонял на своем «ариэле», отчаянно пытаясь заглушить свое самое тяжкое в жизни горе. Но сделать это ему не удалось и по сей день.

Доехав до Кингс-роуд, он сбавил скорость, остановился возле муниципалитета Челси, поставил мотоцикл там, где за ним можно было приглядеть, и встал возле телефонной будки, нетерпеливо ожидая, когда долговязый мужчина в длинном плаще закончит разговор. Не успел Рейф войти в тесную будку, как в нос ударил оскорбительный для его утонченной натуры мерзкий запах — помесь пота и табака; но как только на другом конце провода зазвучал знакомый голос, актер полностью сосредоточился на предстоящем разговоре. Судя по недовольной интонации Терри, этот звонок застал его в неподходящую минуту, но попрошайкам обычно выбирать не приходится, а ведь именно в такой роли Рейфу сейчас предстояло выступить.

— Это я, Суинберн. Хотел поговорить с тобой до собрания. Ты имеешь хоть малейшее представление, что на уме у Обри?

Хотя Джону Терри не было и тридцати, он начинал подумывать, что взлет его славы, наверное, уже позади. Но в то мгновение, когда он открыл рукопись «Ричарда из Бордо», напечатанную аккуратным синим шрифтом, Терри понял, что в его руках дар небес. Читая пьесу в своей уборной во время дневного спектакля, он чуть не пропустил выход на сцену, до того был захвачен ее чарующим юмором, искрометными диалогами и образом короля, которому ничто человеческое не чуждо. Позднее Терри узнал, что именно его игра в пьесе Шекспира «Ричард II», поставленной несколько лет назад в театре «Олд Вик»,^[11] вдохновила автора на эту пьесу, но о самом авторе Джон тогда и не слышал. Да ему это было и не нужно — пьеса говорила сама за себя. Обри сразу же, без раздумий, принялся за рекламу будущего спектакля, и интуиция его не подвела. Первое представление пьесы, увы, совпало с еще одной премьерой и потому не имело аншлага, но уже на следующий день в час десять пополудни в кассе театра зазвонил телефон и с тех пор так и не переставал трезвонить. Четырнадцать месяцев подряд в зале не пустовало ни одного кресла; некоторые посмотрели спектакль по тридцать, а то и по сорок раз.

Поначалу купаться в лести было одно удовольствие. Ужины в ресторане отеля «Савой» были для него в новинку — раньше он не мог их себе позволить, и ему льстило, когда его узнавали на улице. Но удовольствие сменилось неловкостью, неловкость — скукой, а теперь его просто тошнило от «Ричарда из Бордо». Терри фотографировали, с него писали портреты, рисовали карикатуры; и как только его образ не запечатлели — начиная от сувенирной куклы и кончая бронзовой статуей. Белых оленей — любимый нагрудный знак короля Ричарда — вместе с изображением Джона вышивали на носовых платках и гравировали на портсигарах. Молодые девицы тащились за ним по пятам от дверей театра до порога дома, а некоторые незваными являлись к нему посреди ночи; и он уже не помнил, сколько раз ему приходилось подходить к телефону только для того, чтобы услышать девчачье хихиканье и тут же короткие гудки, поскольку девицы бросали трубку в испуге от собственной смелости.

Но хуже всего было то, что в его игре уже не осталось прежней искренности, а из-за тщетных попыток сохранить интерес кроли появилась манерность. Год назад, полностью изнуренный, он уехал в короткий отпуск, а вернувшись, сразу же пошел в театр и потихоньку наблюдал из ложи, как Ричарда играет подменявший его актер. В тот день пьеса растрогала его до слез, и он, как при первом прочтении, стал просить, чтобы его почаще заменяли. Теперь Джон горько сожалел о своем первоначальном энтузиазме, из-за которого он подписал контракт на выступление не только в Лондоне, но и в провинции; увильнуть от гастролей можно было, только уговорив Обри, но Терри прекрасно знал, что скорее мир перевернется, чем продюсер изменит решение. Впервые за многие годы актер стал испытывать чувство, схожее с отчаянием.

Взгляд его остановился на игрушечном театре, который мать подарила ему, семилетнему мальчику, на Рождество. За эти годы кремовые, с позолотой, пилястры облупились, красные бархатные занавесы выгорели и потрепались, и все же в этом крохотном театре по-прежнему таились неисчерпаемые возможности, которые вдохновляли Терри все его детство. Мальчишкой он, не замечая всего того, что происходило вокруг, жил в мире буйных фантазий, вращавшихся вокруг этой миниатюрной сцены. Когда же Джон познакомился с настоящим театром, тот покорил его целиком и полностью, но не бездумной притягательностью нереального мира, а вполне конкретными вещами: огнями рампы, красками декораций, фактурой звучащего слова, вниманием публики, пьянящим успехом и даже его неизменным дублером — обескураживающим провалом. Терри стал ярчайшей звездой сцены, но в последнее время он все чаще и чаще с тоской поглядывал на свой игрушечный театр, который теперь казался ему более близким, чем настоящий. Надо остановиться. Иначе его страсть к театру охладеет, а сам он превратится в конформиста и заурядность. Он должен решительно поговорить с Обри и раз и навсегда сойти с накатанной дорожки.

Дверь спальни открылась, и на пороге появился высокий, сухопарый красавец; он протер глаза и провел рукой по светлым волосам.

— Кто звонил? — спросил он, и его мягкий ирландский акцент придал вопросу невольную небрежность. — Хочешь, угадаю? С пьесой какая-то проблема, и только ты ее можешь решить. Я прав или не прав?

Не особо надеясь на успех, Терри решил, что все же попробует предотвратить очередную мелкую ссору до того, как она началась.

— Это был всего лишь Рейф Суинберн с еще одним требованием к сегодняшнему собранию. Если Обри будет сегодня не в настроении, то, выслушав все наши претензии, он всех нас уволит. Его шутка, как он и предполагал, ситуацию не разрядила.

— Ну что же, по крайней мере ты иногда будешь приходить домой.

— Черт подери! — Терри чувствовал, что понемногу выходит из себя. — Можешь успокоиться: не сплю я с Рейфом!

— Притворяешься, что не понимаешь? Если бы дело было только в сексе, я бы даже испытал облегчение. Выстоять против другого мужчины я бы, наверное, еще смог, но против целого Уэст-Энда… Ты же на нем помешан.

— Раньше ты говорил, что это сексапильно.

— Только до того, как мы стали жить вместе. Раньше, чтобы увидеться со мной, тебе надо было прилагать определенные усилия, а теперь я лишь некое неудобство, которое не дает тебе спокойно работать. Актеры, писатели, подметальщики сцены — все они у тебя на первом плане, независимо от того, хочешь ты с ними спать или нет. А как ты думаешь, что при этом чувствую я?

Его партнер был прав. Игра на сцене действительно являлась для Терри и развлечением, и единственной любовью, и сутью всей его жизни. Без театра все прочее не имело никакого смысла. Он знал, что его молчание причиняет любовнику боль. Но Терри был слишком эгоистичен и слишком честен, чтобы лгать, поэтому, не говоря ни слова и не глядя на своего партнера, принялся собираться в театр.

К тому времени, когда Льюис Флеминг добрался до лечебницы, здание, как обычно, уже было погружено во тьму.

Он тихо двинулся по заполненному кисловатым запахом коридору, по бокам которого располагались абсолютно одинаковые комнатки; на ходу Флеминг кивал медсестрам, бесшумно скользившим полакированному полу, сознавая, что за ним следят недремлющие взоры, готовые отвлечься на что угодно, только бы хоть ненадолго отрешиться от темноты и одиночества. Для больных и отчаявшихся людей ночь была самым тяжким временем суток, а сон самым ненадежным компаньоном, потому-то Льюис и посещал жену именно в это время суток. Он подолгу бодрствовал возле ее постели: пусть чувствует, что она не одинока и может спокойно поспать. А Льюис в это время тревожился о том, что будет, если у него не хватит денег содержать больную супругу. Актерская игра не приносила надежного заработка; ему повезло получить роль в пьесе, которая не сходила с подмостков более года, но спектакли подходили к концу, и будущее его выглядело туманным.

Флеминг подошел к кровати жены и взял ее руку, покоившуюся на белоснежной простыне, — рука была прохладна. Морщинки боли вокруг ее глаз потихоньку разглаживались, но полностью разгладить их не мог даже сон; и все равно она выглядела намного моложе прочих обитателей лечебницы, которым удалось достичь ее лет — того самого среднего возраста, в котором эта болезнь обычно атаковала человека. Лицо жены не потеряло ни красоты, ни выразительности, а одеяла надежно скрывали ее худобу, но при виде ее рук, цвета небеленого воска и неимоверно истонченных, его вновь охватило горькое чувство несправедливости, мучившее Льюиса с того дня, когда у нее нашли рак. Он вспомнил, с каким смешанным выражением смелости и ужаса на лице жена объявила ему об этой новости и с каким упрямым неверием он воспринял ее слова. Неужели это случилось всего три месяца назад?

С первыми лучами серого рассвета, когда комнаты начинали оживать, он, как и обещал, будил ее легким поцелуем, вставал с постели и, прошествовав мимо иссушенных болезнью лиц и разбитых судеб, спускался по лестнице к выходу на улицу. За двадцать минут он добирался до дома, в изнеможении валился на их общую постель и просыпался лишь после полудня. К трем часам он уже снова был в лечебнице для более традиционного визита, на сей раз в компании мужей и жен, вооруженных букетами цветов, заученной веселостью и тщательно отрепетированными рассуждениями о возвращении домой — от всего этого не оставалось и следа, лишь только посетители исчезали из поля зрения пытливых глаз, неотступно следящих за ними из постели. В дни дневных спектаклей он пропускал эти ритуальные посещения, но и домой не возвращался тоже — из страха, что уснет и проспит всю ночь.

Он знал, что его усталость сказывается на игре — Обри уже объяснил ему это яснее ясного, — но Флеминг так и не рассказал о своем несчастье ни единой живой душе, боясь, что безжалостный продюсер может снять его с роли и таким образом лишить средств к существованию, а значит, и надежды на излечение супруги. Доктора не исключали возможности выздоровления, и только этот ничтожный шанс и неиссякаемая вера в него жены держали Флеминга на плаву.

По четвергам и субботам Льюис заходил в столовую возле театра, чтобы вонью ее копоти убить въевшиеся в него запахи лекарств и мучительный привкус жалости. Кружку за кружкой он пил горячий крепкий кофе в надежде с его помощью выдержать два представления на сцене и третье в палате жены, но ел совсем мало, поскольку экономить следовало на всем. В этот день, как обычно, в столовой было полно тех, кто считал каждый шиллинг. Женщина за соседним столиком казалась такой же усталой и озабоченной, как он. Лицо ее было знакомо Льюису по театру и напоминало ему жену. Официантка подошла забрать ее пустую чашку, женщина подняла голову и посмотрела на него, полуулыбкой давая понять, что узнала. Смущенный тем, что она заметила его пристальный взгляд, он кивнул в ответ и тут же принялся допивать кофе.

Когда Льюис Флеминг вышел из столовой и направился в театр, все еще шел дождь. В субботу в дневные часы ленча между Чаринг-Кросс и Сент-Мартинс-лейн молодые актеры один за другим спешили на спектакли, и Льюис, встречая знакомых, приветствовал их кивком. На другой стороне улицы он вдруг увидел Терри: актер, выйдя из шорной лавки, расположенной в том же доме, что и его квартира, торопливо зашагал в сторону «Нового театра». Но не прошло и нескольких секунд, как вслед за ним из того же дома выскочил длинноногий мужчина, в котором Льюис узнал последнего любовника Терри, и в два прыжка догнал его. Он дернул Джона за руку, между ними разгорелся спор, а через минуту длинноногий схватил с ближайшего лотка цветок и мелодраматичным жестом протянул его Терри, который в ответ весело рассмеялся. Обстановка мгновенно разрядилась, и Герри, украшенный цветком в петлице, теперь уже один продолжил свой путь.

Флеминга вдруг охватил порыв гнева — отчего же Бог позволяет этим двоим бравировать у всех на виду своей грязной, греховной страстью и в то же время наказывает их с женой за преданность друг другу? Она была единственной, кому он когда-либо признавался в любви, единственной, с кем он делил постель, и если он ее потеряет, другой такой ему не найти. И он понял, что может теперь морально оправдать для себя то решение, которое принял в одно из ночных бдений в лечебнице, решение, столь несвойственное его натуре, по крайней мере его прежней натуре. Рак разрушает людей не только физически, но и нравственно, особенно когда под угрозой все, что тебе в жизни дорого. Ему нечего стыдиться своих поступков. В конце концов, что ему теперь терять?

В ее артистической уборной пахло духами и электронагревателем. За дверью по коридору двигался нескончаемый поток людей, и, как только дверь открывалась, до Лидии долетал приглушенный топот рабочих сцены и слабый запах клея из кладовой. Кроме маленького обитого ситцем дивана, одновременно вмешавшего ровно столько поклонников, сколько хотелось хозяйке, в комнате было лишь самое необходимое, и тем не менее после четырнадцати месяцев обитания в ней Лидия чувствовала себя здесь так же уютно, как в своей снимаемой неподалеку квартире. И хотя она не раз повторяла заученную фразу, что, долго играя в одном и том же спектакле, актеры становятся чрезмерно самодовольными и теряют квалификацию, Лидия, как и любая другая актриса, не могла отказаться от всех связанных с этим преимуществ — славы и финансовой обеспеченности. К тому же после первых шести недель перевоплощения в другую личность ей почему-то стало легче быть самой собой.

С каждым часом пребывания в «Новом» она все больше привыкала к этому театру. Сотни писем и подарков поклонников составляли живой альбом ее теперешнего существования. Одна из стен артистической была полностью обклеена фотографиями Лидии, помещенными в «Театральном мире», а также вырезками из газет и журналов с сотнями рецензий, где в отзывах о ее игре, похоже, не был пропущен ни один хвалебный эпитет. На другой стене, на вешалках, разместились три изящных костюма и всевозможные аксессуары, с помощью которых она без труда перевоплощалась в супругу Ричарда II. Золотистое платье со стоячим воротничком и гирляндой лилий, поначалу такое экзотическое даже для актрисы, привыкшей играть исторических персонажей, теперь стало естественной частью ее гардероба, словно она купила его в магазине на Кенсингтон-стрит.

Свой туалетный столик Лидия отвела под вещи более интимные: снимок отца на вершине его музыкальной карьеры до того как она была разрушена его болезнью и депрессией, длинные любящие письма матери, с которой она переписывалась еженедельно, и редкостную фотографию Марты, снятой во время одной из их воскресных прогулок по Риджентс-Парку вскоре после того, как они познакомились. Марта не любила фотографироваться, и Лидия сняла ее исподтишка, когда та хохотала сквозь слезы, глядя на пожилую пару, на свою голову пустившуюся в плавание на лодке по озеру, а стоящий поодаль молодой человек в изумлении взирал на заразительно смеющуюся женщину. Посмотрев на этот расплывчатый снимок, актриса тоже заулыбалась, вспомнив, как она, начинающий фотограф, едва справлялась с фотоаппаратом.

Актриса в задумчивости взяла шоколадную конфету из коробки «Престат», которую Марта игриво пристроила под юбкой сувенирной куклы, весьма похожей на Лидию в роли Анны Богемской. «Странно, — подумала она, — единственное, что в артистической кажется малознакомым, — это лицо, глядящее на меня из зеркала». Она все еще не могла свыкнуться ни с едва заметной паутинкой вокруг глаз и губ, ни с тем, какие это влекло последствия для ее карьеры. Не более чем две недели назад Обри ей напрямую заявил, что в сорок три года она находится в возрасте, ненавистном для любой актрисы, — «перезрела для Офелии, не дозрела для Гертруды». Ей повезло с ролью Анны Богемской, и счастье, что удалось уговорить Джозефину написать для нее новую пьесу, где Лидия сыграет нелегкую, но пленительную роль королевы Шотландской. Однако что будет после этого, ей было страшно и предположить.

Погруженная в свои мысли, Лидия не заметила, как отворилась дверь в уборную, и лишь взглянув в зеркало, увидела там отражение Марты. Ее подруга редко приходила сюда, стараясь держаться подальше от театрального круга, который не считала своим, и потому актриса искренне обрадовалась этому редкому визиту.

— И давно ты уже здесь?

— Достаточно давно, чтобы заметить, что губы у тебя все в шоколаде, — смеясь, ответила Марта, наклонилась и поцеловала Лидию в шею ниже затылка, где в свое время сбрили волосы, чтобы лучше сидел замысловатый головной убор королевы Анны.

Лидия развернулась на стуле лицом к Марте, притянула ее к себе и крепко поцеловала, ощутив на губах привкус кофе.

— Тебе хоть немного лучше?

— Я выпила столько кофе, что, похоже, вылечила свою головную боль раз и навсегда. Правда, когда я пришла сюда, настроение у меня опять испортилось. Я встретила Льюиса, и вид у него был пренесчастный, потом увидела Джона Терри, который на кого-то орал, а этот парень — что трудится в поте лица, пока ваша Чехов в юбке, помощница режиссера, строчит свой очередной шедевр, — когда я с ним поздоровалась, подскочил как ужаленный. Неудивительно, что меня сюда не очень-то тянет.

— Но ты-то здесь ни при чем. У юного Хедли из-за чего-то неприятности с Бернардом; тот его вызвал к себе в кабинет после дневного спектакля наверняка для взбучки. А Льюис уже несколько недель подряд просто сам не свой. Ходят слухи, что его бросила жена, а Джонни говорит, что он запил, но они с Джонни всегда друг друга ненавидели, так что скорее всего он из злобы на Льюиса наговаривает. А на кого Джонни орал?

— Не знаю: он это делал по телефону. Но я пришла сюда не для того, чтобы вести пустые разговоры о всех этих людях. — Рука Марты скользнула Лидии под халат. — Сколько времени у тебя есть до выхода на сцену?

Дверь неожиданно распахнулась. И на пороге, пошатываясь под тяжестью замысловатого головного убора, появилась Ронни.

— Надеюсь, не помешали? — ехидно спросила она. — Мы пришли привести в порядок твой наряд.

Лицо Марты мгновенно залилось краской, щеки Лидии порозовели, а Леттис, вошедшая следом за Ронни, натужно улыбнулась и робко спросила:

— С чего нам начать?

Обычно Хедли с радостью ждал выходного дня, но сегодня, пока он расставлял мебель к началу спектакля и шел за кулисы еще раз просмотреть список реквизита для каждой перемены декораций, мысли его были совсем о другом. Он знал, что повел себя безобразно, и уже не раз проклинал свой непростительно глупый поступок, замолить или исправить который не имелось почти никакой надежды.

Хотя Хедли работал на Обри всего шесть месяцев, он уже чтил продюсера, как чтил бы своего отца, которого, кстати, никогда в жизни не видел; ведь Обри тяжким трудом добился настоящего успеха в самой загадочной профессии на свете. И Хедли прекрасно понимал: таким, как он, ребятам из рабочей среды, в театр обычно ходу нет; и все же Обри предложил ему должность младшего помощника режиссера, посчитав, что хотя Хедли никогда не учился ни в университете, ни в театральной школе, он может проявить свой талант, если таковой у него имеется. Работая и в «Уиндхеме», и в «Новом», Хедли день изо дня готовил актерам кофе, малярничал, подметал сцену, расставлял декорации. Это была тяжелая физическая работа, но силы и энергии у него хватало. Возможно, благодаря именно своим бесчисленным обязанностям он становился все более уверенным в себе. А ведь всего несколько месяцев назад Хедли и представить себе не мог, что получит эпизодическую роль и, не тушуясь, выйдет на сцену перед сотнями зрителей.

Подобно любому чужаку, принятому в некий клуб, к которому, по его собственному мнению, он не имеет права принадлежать, Хедли досконально ознакомился с особым языком театра и чтил его традиции и ритуалы. Так, каждый вечер он тщательно и с большим удовольствием готовил площадку для особой актерской группы, образованной в первые дни постановки пьесы; ее членами были всего лишь три актера, последними покидавшие сцену в финале «Ричарда из Бордо». Согласно устоявшимся правилам, после каждого из спектаклей, за исключением дневных, Хедли — а в его отсутствие Маккракен — во время финального акта ставил за кулисами маленький столик и три стула. Первым сцену покидал Льюис Флеминг, игравший Болингброка,^[12] и открывал заранее приготовленную бутылку клерета, качество которого, кстати, с успехом пьесы существенно улучшилось. Вторым со сцены уходил верный слуга короля, и во время паузы перед последней, полной горечи и сожаления репликой Джона Терри он старательно разливал вино по бокалам. Как только пьеса заканчивалась, Терри присоединялся к этим двум, и они выпивали за успех следующего представления, а после многочисленных выходов на аплодисменты все трое возвращались к столику и, смакуя, допивали бутылку.

Сегодня вечером, когда Обри должен был выйти на сцену в роли стражника, которую Хедли и сам нередко исполнял, к этой группе в его лице присоединялся четвертый член, и так как продюсер пил исключительно шотландское виски, в обязанность младшего помощника режиссера входило добавить к сервировке стола графинчик с этим напитком. Мысль о том, что его вот-вот выбросят из театрального мира, ужасала Хедли намного сильнее, чем даже страх перед арестом, и рассчитывать он теперь мог только на милость Обри. Готовясь к вечернему представлению и ставя на полку рядом с бутылкой клерета графинчик с виски, Хедли думал о том, что сделал бы все на свете,только бы ему поверили.

ГЛАВА 5

Сидя за письменным столом на третьем этаже Нового Скотланд-Ярда, Арчи Пенроуз разглядывал фотографии. Похоже, Фоллоуфилд передал фотографу его инструкции слово в слово, и тот постарался на славу, представив смерть девушки на черно-белых снимках во всех возможных видах. Но все эти фото по большому счету были Пенроузу ни к чему — пройдет немало времени, прежде чем из его памяти изгладится куда более яркий, чем на снимках, образ убитой девушки. Сейчас Арчи припомнились слова его начальника: «Мы видим только то, что ищем, а ищем только то, что уже мысленно представили». Проблема заключалась в том, что Пенроуз по этому делу ничего и представить не мог — это был тот редкий случай, когда его не осенила ни одна стоящая идея, а интуиция подсказывала лишь одно: прежде чем ситуация прояснится, произойдет еще немало бед.

Он приступил к осмотру личных вещей убитой. Сложенные в обычный пакет для вещественных доказательств, они, конечно, не могли передать ни того тепла, ни той живости, которые, по словам Джозефины, были присущи Элспет в жизни. Носовой платок, пудра, расческа, два пакетика с фруктовыми конфетами и ирисками, кошелек и горсть мелочи: две полкроны, две монеты по шесть пенсов, шиллинг, четыре пенса и один полупенс — вещи, которые любая девушка берет с собой в путешествие. Был еще журнал, объединивший Джозефину и Элспет в день ее смерти. Однако Пенроуза больше заинтересовали записка и цветок — намек на любовь. Он вгляделся в ирис с его триадой темно-фиолетовых лепестков: что этот цветок для нее значил и что он значил для того, кто его преподнес? Что Элспет почувствовала, когда его получила? И что она чувствовала, уходя из жизни, если в эту самую минуту оказалась лицом к лицу со своим возлюбленным? Пенроуз надеялся узнать его имя, когда через час-другой поговорит с Фрэнком Симмонсом и его женой.

В дорожной сумке убитой девушки не было ничего необычного, кроме странно большого размера. Возможно, все дело в куклах. Скорее всего они принадлежали Элспет, а не убийце, для которого исключительно важны были и неприметность его внешнего вида, и скорость передвижения; по анализу отпечатков пальцев Пенроуз по крайней мере узнает, держала Элспет куклы в руках или нет. Он посмотрел на кукольных короля и королеву и невольно содрогнулся. Было что-то пугающее в том, что убийца вырвал и отшвырнул прочь руку королевы, хотя, вполне возможно, этот поступок вовсе не являлся зловещим предупреждением Джозефине, а выражал лишь презрение к жертве и ее увлечению искусственными страстями подмостков. Пенроузу больше всего хотелось, чтобы это убийство являлось следствием ссоры возлюбленных, в которой куклы играли третьестепенную роль.

Его мысли прервал резкий стук в дверь, и, не ожидая ответа, в комнату вошел сэр Бернард Спилсбери. Могло показаться странным, что знаменитый патологоанатом Скотланд-Ярда работает по субботам, но, ко всему прочему, Спилсбери был еще и сотрудником отдела криминальных расследований и работал, как и все в его команде, не покладая рук. В свои пятьдесят семь он нередко поговаривал об уходе на пенсию, хотя фактически работал больше, чем когда-либо, без конца привлекаемый полицией к расследованиям. За все годы работы со Спилсбери Пенроуз не помнил, чтобы тот хоть когда-нибудь отказался помочь. Отчеты патологоанатом писал теперь не так быстро, как бывало, и с годами стал, пожалуй, чересчур педантичен, но Пенроуз не возражал подождать подольше, чтобы узнать мнение безмерно уважаемого им специалиста. И хотя суждения Спилсбери, разумеется, не всегда были безошибочны, он не раз доказывал, что медицина имеет ценность не только для борьбы с болезнями, но и с преступностью. Патологоанатом верил: если стремиться к справедливости неотступно, она восторжествует.

Извини за опоздание, Арчи, но пробки на Гоуэр-стрит были просто дьявольские. Конечно, если бы наша городская полиция осознала, что неплохо бы идти в ногу с мировой цивилизацией и построить собственную лабораторию, у тебя в руках уже был бы нужный доклад и ты бы находился на полпути к поимке очередного убийцы. Но кто я такой, чтобы критиковать нашу родную полицию?

Пенроуз улыбнулся — всякий раз, когда Спилсбери приходил в Скотланд-Ярд, из уст его первым делом вырывалась критика. Всем было известно его мнение, что в своем отношении к судебной медицине британское общество было настроено излишне скептически, и мнение это, как считал Пенроуз, являлось совершенно справедливым. Многие из его коллег все еще с опаской относились к использованию научных фактов для доказательства вины подозреваемого, несмотря на то что большинство сыщиков в расследовании именно на эти факты и полагались. Спроси любого из них об анализах пыли в кармане или грязи на его ботинках, и он, безусловно, подтвердит их необходимость, но для обоснования вины все равно предпочтет прямые доказательства. Тем более что подобную позицию занимают английские судьи и присяжные заседатели. Если кто и мог изменить сложившуюся полицейскую и судебную практику, так это как раз Спилсбери, раскрывший исключительно научными методами множество жестоких и таинственных преступлений. И все же Пенроуз не всегда доверял мнению патологоанатома, хотя тот и отстаивал его, как правило, с непререкаемой твердостью.

Спилсбери уселся на стул и, не теряя времени на обмен любезностями, достал из огромной сумки, которую таскал с собой повсюду, отчет.

— Причина смерти довольно очевидна — внутреннее кровотечение, вызванное травмой сердца в результате проникающей раны прямо под грудиной. Судя по углу входного отверстия, в момент удара девушка стояла. Удар был нанесен снизу вверх, что не так часто случается, правшой, на несколько дюймов ее выше.

— Мужчиной или женщиной?

— Непонятно. Жертва была всего лишь пяти футов и двух дюймов роста, так что рост преступника тут небольшое подспорье для определения его пола. Если б на ней было надето что-нибудь поплотнее, я бы почти с уверенностью сказал, что убийца — мужчина, но пальто ее оказалось расстегнуто, а через платье острый предмет проходит без особых усилий. Ткани тела, как вы знаете, сравнительно мягки, и женщина в хорошей форме, да к тому же рассерженная, могла нанести такой удар без всякого груда, особенно если в руках у нее было достаточно острое орудие — а оно было очень острое.

— Вам когда-нибудь встречались случаи, когда орудием убийства являлась шляпная булавка?

— Нет, Арчи, ни раньше, ни теперь. В том-то и вся штука! Орудие, что вы нашли в ее теле, вовсе не то, которым ее убили, в чем я абсолютно уверен.

Вот это новость! Такое Пенроузу даже на ум не приходило. Один из немногих фактов, который он считал очевидным, и то не подтвердился.

— А как вы это установили? — спросил Пенроуз, не скрывая своего удивления.

— По кровотечению. Никакая шляпная булавка не может вызвать такого сильного внутреннего кровотечения. Поначалу это не было очевидно, так как в месте прокола не оказалось ни синяка, ни заметного наружного кровотечения. А вот внутри — огромное количество крови в плевральной полости и в районе сердца, и часть крови протекла в брюшную полость. Вообще-то не исключено, что шляпной булавкой можно нанести смертельную рану, но в таком случае смерть наступила бы намного позже. Да и вариант этот маловероятен.

— Чем же убийца зарезал девушку?

— Чем-то очень узким — как я уже сказал, из входного отверстия раны вытекло очень мало крови — и довольно длинным: чтобы добраться до сердца через печень и диафрагму, орудие должно было быть по крайней мере шести дюймов в длину. К примеру, подошел бы нож для разрезания бумаги, только очень острый, конечно. Отмечу, что края раны не порваны, — орудие вонзили в тело и аккуратно вынули.

— Она долго страдала? — Пенроуз подумал о предстоящей встрече с родными Элспет.

— Похоже, все произошло очень быстро, и я сомневаюсь, что девушка успела хоть что-то понять. Судя по ране на сердечной стенке, убийца нанес удар, а потом повернул нож внутри тела и тем самым ускорил смерть. Кровь, попавшая в полость перикардиума, ослабила сердечные сокращения, и кровяное давление должно было почти мгновенно упасть, скорее всего опередив боль от нанесенной раны, то есть жертва даже не успела эту боль ощутить. Я думаю, она потеряла сознание не более чем через минуту после нападения. Так что с определенной точки зрения это оружие отлично сделало свое дело. Меня поражает, почему в наше время убийцы не отдают предпочтение ножу. Он куда эффективнее, чем кочерга или свинцовая дубинка, и работа с ним куда более эстетичная.

Пенроуза объяснения патологоанатома более-менее удовлетворили; он принялся пролистывать отчет о результатах вскрытия и обнаружил то, что уже знал: у девушки оказались сбриты волосы на шее. Этот выглядевший абсолютно бессмысленным акт надругательства над телом убитой отчего-то встревожил его особенно сильно. Спилсбери здесь указывал: ранка, нанесенная при бритье волос, почти не кровоточила, а значит, порез был нанесен почти сразу после смерти. Но Пенроуз и сам об этом догадывался, а спрашивать патологоанатома о значении этого акта совершенно бессмысленно, потому инспектор перешел к вопросам, на которые надеялся получить конкретный ответ.

— Вы могли бы рассказать мне про убийцу что-нибудь еще? Хорошо бы, конечно, знать, как его зовут, но меня бы вполне устроил цвет его волос или в чем он был одет.

Спилсбери улыбнулся:

— Вас, несомненно, это разочарует, но преступник — для простоты будем говорить об убийце в мужском роде, — уходя из поезда, не был перепачкан кровью своей жертвы. Возможно, у него на руке и остались, какие-то следы, но настолько незначительные, что никто вокруг их не заметил, поскольку под ногтями у девушки тоже не было следов ни крови, ни кожи. Из-за шока она, наверное, оказалась неспособна сопротивляться, даже если ей и представилась такая возможность. И на булавке только ее следы. Однако есть и приятная новость, — поспешил добавить Спилсбери, заметив, что взгляд Пенроуза становится все более озабоченным. — У жертвы под ногтями и во рту нашли какие-то нитяные волокна, но они не от ее одежды, так что, как только мы сделаем еще несколько тестов, я смогу вам сказать, из чего было сшито пальто или связан свитер убийцы. Я предполагаю, что он левой рукой притянул девушку к себе и, прижав ее лицом к груди, чтобы она не смогла и пикнуть, пырнул ножом. Вся нижняя часть платья жертвы испачкана в пыли, но эта пыль от пола купе, что означает лишь одно: высокая стоимость первого класса отнюдь не гарантирует чистоты помещения. Скорее всего, потеряв сознание, она упала на колени, а потом ее подняли и посадили туда, где вы ее нашли, — мужчине это, конечно, сделать было легче, но и женщине такое тоже под силу. На ее чулках в нескольких местах поползли петли, рукав платья слегка разорван, так что вряд ли с ней обращались с достаточной бережливостью, что само по себе неудивительно, ведь делалось это в спешке. Данное убийство — одно из самых рискованных преступлений, какие я когда-либо расследовал, тут надо было все провернуть в считанные минуты. Итак, я сообщу вам о результатах анализа волокон, как только его закончат. Сведений не бог весть сколько, но это пока все, чем я располагаю.

Пенроуз заговорил не сразу, обдумывая то, что ему рассказал Спилсбери.

— Мне кажется, есть только две возможные причины, почему преступник подменил орудие убийства. Или использованный им нож был очень уж приметный и, оставив его, он бы выдал себя с головой; или что-то важное кроется в том, чем он решил это орудие подменить. Какую из двух причин выбрали бы вы?

Вопрос был задан инспектором Спилсбери неспроста: он умел подмечать нюансы в преступлении, которые не всегда оказывались замеченными сыщиками.

— Это убийство, вне всякого сомнения, носит личный характер и сработано быстро и эффективно, так что наверняка оно преднамеренное и продуманное. А значит, и орудие убийства было приготовлено заранее, и булавка оставлена умышленно. То есть обстоятельства преступления имеют прямое отношение к жертве; узнайте о ней все, что возможно, и ниточка потянется к убийце.

Пенроуз поблагодарил патологоанатома с несвойственной ему холодностью — вопросов после отчета Спилсбери стало больше, чем ответов.

— Будут новости, я вам сразу сообщу, — сказал на прощание медик. — Желаю вам удачи: похоже, она вам очень понадобится.

ГЛАВА 6

Джозефина уже ждала инспектора, когда автомобиль Пенроуза свернул на Сент-Мартинс-лейн. Заметив напряженное выражение лица, он на мгновение пожалел, что разрешил ей пойти на встречу с близкими Элспет, несомненно, болезненную для всех. Нои дома ей оставаться не резон: она будет убиваться из-за несчастья, в котором, как считает Джозефина, есть доля и ее вины, и вдобавок продолжит волноваться из-за предстоящих столкновений с амбициозным и эгоистичным руководством театра. А если руководствоваться только интересами следствия, то Джозефина в предстоящей беседе с Симмонсами может оказаться очень даже кстати. В разговоре наверняка всплывет немало важной информации, и женщина с приятной внешностью, доверительным голосом и природной любознательностью скорее доберется до сути дела, чем Фоллоуфилд или сам инспектор, тем более что по крайней мере один из опрашиваемых считает ее знаменитостью. Пенроуз уже позвонил Симмонсам и убедился, что они не возражают против присутствия Джозефины, а Фрэнк Симмонс даже заявил, что ее участие намного облегчит для него предстоящий разговор.

За все годы совместной работы с Фоллоуфилдом Пенроуз так для себя и не решил, хорошо ли сержант водит машину. На широких улицах и загородных магистралях такая манера вождения вопросов не вызывала. Но Лондон не изобиловал шикарными автострадами, а сержант, казалось, этого не замечал и мчался по узким улочкам, как по гоночной трассе. Машина с леденящим душу визгом тормозов подлетела к Джозефине, и та едва успела отскочить в сторону.

Арчи поцеловал Джозефину в щеку и отошел в сторону, давая ей сесть в машину. Авто рывком сорвалось с места, и вскоре они с бешеной скоростью помчались по Монмаунт-стрит. С трудом поборов желание закрыть глаза, Джозефина улыбнулась Арчи — своему компаньону на пути к неминуемой гибели — и протянула ему солидный, завернутый в пергаментную бумагу, пакет:

— Снайп велела передать это тебе. Здесь бутерброды с сыром, помидором и соленым огурцом. Она считает, что тебя надо подкормить, — ты ведь так и не съел то, что она тебе принесла сегодня утром. И еще Снайп сказала, что это твой последний шанс, не съешь бутерброд — она от тебя увольняется.

— Имейте в виду, если она от вас откажется, я ее пущу к себе хоть завтра. Скажите ей об этом, мисс Тэй, когда ее увидите, — заявил с шоферского сиденья Фоллоуфилд, не обращая при этом ни малейшего внимания на светофор, на котором горел красный свет. — Снайп — дамочка что надо, но не всем это дано понять.

— И она о вас, Билл, очень хорошо отзывается, — сказала Джозефина. Снайп вам тоже просила передать бутерброд.

В сержанте Пенроуза восхищало многое, но особенно то, что он никогда, даже в самых трудных обстоятельствах, не унывал. Фоллоуфилд принадлежал к немногочисленному разряду полицейских, которые непоколебимо верили, что правда рано или поздно выйдет наружу. Его оптимизм, несомненно, питаемый любимым и им сыщиками из детективных романов, изобретательность и удачливость которых не знала границ, не раз вселял уверенность в конечном успехе даже склонного к скептицизму Пенроуза. Вот и сегодня, когда он кратко изложил сержанту суть отчета Спилсбери, уверенный, что Фоллоуфилд, как и сам инспектор, будет разочарован отсутствием улик, а особенно ошибкой с орудием убийства, его помощник отнюдь не выглядел расстроенным. Сержант лишь глубокомысленно заметил, что в этой истории есть над чем подумать.

— С самого начала, мисс, это дело напомнило мне одну из ваших книг. — Фоллоуфилд, обращаясь к Джозефине, имел в виду ее детектив, в котором закололи человека, стоявшего в очереди в театральную кассу. — Убийство в оживленном месте, и к тому же очень рискованное. А когда инспектор сказал мне, что убили девушку вовсе не шляпной булавкой, а тонким ножом, я сразу подумал: будем искать даго^[13] из вашего романа — со шрамом на левой руке, а правой рукой размахивающего стилетом.

Несмотря на то что его замечание было шутливым, Джозефина и сама уже заметила это сходство, и ей показалось довольно-таки странной ситуация, когда именно она, хотя и косвенно, но все же причастная к реальному убийству, едет беседовать с семьей убитой девушки в одной машине с полицейским, прототипом придуманного ею инспектора Алана Гранта. Внешнего сходства, правда, между двумя сыщиками не имелось: обаятельный и атлетичный Арчи ничем не напоминал щуплого и неказистого Гранта — разве что оба обладали приятным голосом и элегантно одевались, но что касается их профессионализма и человеческих качеств, тут они оказались на равных. Джозефина хотела, чтобы ее герой был в первую очередь порядочным, неравнодушным к людям полицейским в отличие от сыщиков во многих других детективных романах, которые выглядели автоматами по раскрытию преступлений, и в Пенроузе она нашла то, что искала. Поэтому Грант, как и Арчи, был умен, терпелив и внимателен, он сочувствовал пострадавшим и всегда старался заботиться о них и по долгу службы, и по доброте душевной. Джозефина, правда, приписала Гранту кое-какие собственные увлечения — она, например, отлично ловила внахлест, тогда как Арчи в жизни не держал в руках удочки. Но суть жизненной позиции Гранта — его гуманистическое видение мира, его справедливое отношение к людям вне зависимости от их положения — основывалась на качествах характера, которые привлекали ее в Пенроузе. И тут Джозефина, внимательнее вглядевшись в инспектора, поглощенного сейчас своими мыслями, явно далекими от той шутливой беседы, что велась в салоне машины, вдруг осознала, что за прошедшие пять лет, с тех пор как вышла книга, Арчи сильно изменился. Он даже стал выглядеть как полицейский, а ведь одной из привлекательных черт Гранта было именно то, что он совсем не походил на полицейского.

— Сейчас что-нибудь пишете? — спросил Фоллоуфилд, сворачивая на Хаммерсмит-роуд. Полевой стороне улицы располагалась огромная фабрика «Лайонс», и их окутало запахом шоколада. — Может, эта история вас подстегнет на новый детектив? — добавил сержант с надеждой.

— Вот уж не знаю, Билл. Я ведь тот детективный роман написала на спор. Моя подруга уверяла меня, что человека невозможно убить в толпе, а я настаивала, что запросто. Я взялась написать его за две недели, работала день и ночь, и это меня чуть не убило. Я поклялась, что никогда больше такого не сделаю, но должна признаться: Грант мне самой понравился. Может быть, я о нем еще и напишу, если «Брисена» будет не против.

— Кто такая Брисена? — с удивлением спросил Фоллоуфилд.

— Моя пишущая машинка. Я ей посвятила свой роман — за ее безотказную работу. Вся эта затея была в какой-то мере шуткой. Но когда сочиняешь историю с придуманной смертью, отвлекаешься от реальной, так что, пожалуй, вы правы — сейчас самое время приступить к новому детективу.

Они проезжали мимо Кэдби-Холл, громадной штаб-квартиры компании «Лайонс», занимавшей весь отрезок улицы между Брук-Грин и Блайт, где теперь царили субботняя тишина и покой, и Джозефина умолкла, вспомнив об одном из работников этой компании, который сегодня вряд ли наслаждался своим выходным днем.

Словно читая ее мысли, Арчи произнес:

— Мне будет интересно услышать твое мнение о Фрэнке Симмонсе. Вчера вечером он, похоже, был искренне потрясен случившимся, но я хочу понять, что происходит в этой семье.

— Элспет говорила о нем с нежностью, и у меня не сложилось впечатления, что в их семье были напряженные отношения, но на свете нет такой семьи, где все легко и просто. А в семьях с приемными детьми сложностей еще больше. — Джозефина замолчала, на минуту представив домашнюю жизнь Элспет. — Болезнь отца наверняка тяжело сказалась на всей семье, даже если им удалось оградить Элспет от самого страшного. Конечно, ее близкие сейчас испытывают некое чувство вины, но, по-моему, это вовсе не значит, будто они что-то скрывают.

В любом случае, подумала она, визит, замешенный на горе и подозрениях, будет не из приятных.

Тут Арчи и Джозефина подпрыгнули на сиденье, так как машина резко остановилась, уткнувшись в длиннющую череду автомобилей, ожидавших своей очереди пересечь Хаммерсмит-Бродвей.

— Балда! — выругал сам себя Фоллоуфилд. — Совершенно забыл про эти чертовы лодочные гонки.

— И я тоже! — простонал Арчи, который обычно никогда не пропускал этого события. — И как это Симмонсов угораздило поселиться в Хаммерсмите? Сегодня днем здесь будет весь город!

Похоже, «весь город» уже прибыл сюда. С того места, где застрял их полицейский «даймлер», видны были толпы людей, бредущих к мосту Хаммерсмит или направлявшихся к реке в надежде заполучить местечко на одной из барж, откуда лучше всего видно, как лодки проходили поворот. Фоллоуфилд никогда не мог понять, почему частное мероприятие двух университетов^[14] привлекало десятки тысяч лондонцев — больше, чем любые скачки или футбольный матч, — но сегодня он воспринял регату как персональное оскорбление.

— Как же я смогу быстро продраться сквозь эту толпу? — сетовал сержант, пока машина еле-еле ползла по дороге. — Мы совсем недалеко от места, но в пробке можем простоять еще часы. Вы доберетесь быстрее, если пойдете пешком, сэр. А я, как только смогу, приеду прямо к Симмонсам домой.

Пенроуз повернулся к Джозефине:

— Ты не против?

Она кивнула, и Арчи помог ей выйти из машины. Они зашагали в сторону реки, оставив в салоне продолжавшего тихо ругаться Фоллоуфилда. Арчи незаметно взглянул на Джозефину, и в голове его мелькнуло: интересно, что думают о них прохожие? Со стороны они, наверное, похожи на пару, отправившуюся в выходной день на увеселительную прогулку.

— Куда мы идем?! — громко спросила Джозефина, пытаясь перекричать автомобильный шум на Бродвее.

— В дом двадцать шесть. Это минут пятнадцать отсюда.

Но на самом деле они добирались вдвое дольше, так как пришлось пробиваться сквозь толпу зрителей, которые, расположившись под вязами, наводнили всю улицу вдоль торгового центра. Дом находился в неприметном переулке, и Арчи подумал, что, пожалуй, к лучшему, что они пришли сюда пешком. Местные жители с повышенным интересом наблюдали из-за занавесок за всем, что происходило на улице, и появление здесь полицейской машины привело бы к ненужному ажиотажу. На долю Фрэнка и Бетти Симмонс и так выпало большое горе — к чему еще разжигать и без того неуемное любопытство их соседей?

— Странное место для магазина, — заметила Джозефина, — ведь он тут почти скрыт от глаз людских. Но, учитывая увиденный мной образец фасонов Лиллибет, можно предположить, что здание, в котором находится эта лавочка, привлекает не своим местоположением, а внешним видом.

И действительно, обычный, из красного кирпича дом номер двадцать шесть, скромный по размеру и архитектурно ничем не отличающийся от соседских, был невероятным образом видоизменен. Верхнему этажу, правда, каким-то чудом удалось сохранить свою обыденную внешность — но она еще больше подчеркивала прихотливый облик нижнего этажа, превращенный чьим-то вдохновенным воображением в настоящий храм моды. Вообще-то Лондон был полон магазинчиков для избранных клиентов, и держали их, как правило, женщины, которые сами изобретали и мастерили свои изделия. И тем не менее Джозефина никогда не встречала в городе ничего подобного. Она была потрясена гармонией света и цвета и щедростью безрассудно-оригинальных дизайнерских идей. Такому магазину скорее пристало находиться на Кенсингтон-стрит или Риджент-стрит. Но, судя по веселой улыбке витринного манекена, приглашающего войти нерешительных посетителей, хозяйку лавки ничуть не огорчало, что ее незаурядный товар приходится выставлять в столь неподходящем районе. Вместо стандартной деревянной входной двери красовалась стеклянная, на которой изящной золотой вязью было выписано имя владельцев магазина. Но сегодня эта дверь с отваживающей покупателей табличкой «Закрыто» и глухо спущенной шторкой составляла резкий контраст с беззаботной веселостью вечерних платьев и элегантных шляп, красующихся в витрине.

Пенроуз остановился, вздохнул и, следуя вежливой просьбе на расположенной над дверью табличке, нажал на кнопку звонка. Минуту-другую стояла тишина, и он уже намеревался снова позвонить, как в глубине магазина зажегся свет и послышался звук шагов. Дверь открылась, и перед ними предстал Фрэнк Симмонс в той же самой, что и накануне, помятой одежде, с лицом, за ночь почерневшим от горя.

— Извините, что мы немного опоздали, мистер Симмонс: застряли в толпе зрителей лодочных гонок.

Бессмысленный взгляд Симмонса скользнул мимо Арчи, словно ожидая, что эта толпа вот-вот ввалится в его дом.

— Лодочные гонки? Ах да, они, кажется, сегодня. И Кембридж фаворит, хотя, я слышал, в этом году обе команды отлично подготовлены. — Он умолк и снова посмотрел на дорогу. Обычно мы тоже ходим посмотреть, но сегодня совсем не было времени. Столько всяких дел, да и Бетти нужно ехать в Беруик привезти Элис. Вы ведь не против, чтобы Бетти поехала, правда, инспектор? Элис до того расстроена, что ей одной не доехать, а Бетти к ней так добра. Они всегда прекрасно ладили.

— Что вы, я вовсе не против, мистер Симмонс, — мягко заметил Пенроуз. — В такое время важно, чтобы с Элис кто-то был рядом. Но мы хотели бы сначала побеседовать и с Бетти, и с вами. Можно зайти к вам ненадолго?

— Конечно. Что же мы стоим? Как глупо с моей стороны! Заходите, пожалуйста.

Арчи и Джозефина прошли мимо стоявшей возле двери упакованной дорожной сумки и оказались в опрятном и неожиданно просторном помещении магазина. В его глубине, за приподнятой занавеской из красного бархата, виднелась лестница, ведшая на второй этаж в жилую часть дома.

Пенроуз официально представился и представил свою спутницу.

— Я безмерно вам сочувствую, мистер Симмонс, — сказала Джозефина с такой теплотой в голосе и с таким сожалением, что хозяин мгновенно размяк, на минуту забыв о присутствии в доме инспектора из Скотланд-Ярда. — Элспет была чудесной девушкой. И мне очень жаль, что мы не успели познакомиться с ней поближе. Правда, мы с Элспет долго разговаривали по дороге в Лондон. Она так радовалась своей поездке. Ей очень нравилось проводить с вами время в Лондоне.

— Да, мисс Тэй, нам так хорошо было вместе ходить в театр, и во многом благодаря вам. Вы не представляете, что это для нее значило — наконец-то встретиться с вами; она о таком только мечтала. Элис, мать Элспет, театр не особо жалует, но она тоже попросила меня поблагодарить вас за доброту. Элис сейчас ничем не утешить, но, когда я передал ей рассказ инспектора о том, как вы с Элспет познакомились, ей вроде как немного полегчало.

На верху лестницы их встретила маленькая, похожая на птичку женщина в скромном, но прекрасно сшитом костюме. Джозефина решила, что ей лет сорок или чуть более — лицо ее было из тех, что никогда не выглядят молодо, но и не сильно меняются с годами. Джозефина не помнила, чтобы хоть раз в жизни она встречала такого аккуратного человека, как Бетти Симмонс: ее одежда, прическа, осанка — все было тщательно продумано; и эта педантичность отражалась и в ее манере вести беседу — в скупом приветствии Бетти не было ни одного лишнего слова. Джозефина представить себе не могла, как жизнерадостность и некоторая бесшабашность Элспет уживалась с этой сверхопрятностью и педантичностью.

В поезде Элспет упомянула о коллекции Фрэнка Симмонса, и тогда Джозефина представила себе груды театральных программок и журналов, годами пылящиеся в углу. Но когда она вошла вместе с Арчи в гостиную, то обнаружила выставку истории театра за последние пятьдесят лет, а то и больше. Вдоль одной из стен в застекленных шкафах, скорее всего предназначенных для хранения ценных книг, гордо красовались сотни экспонатов. Пока Бетти ушла в крохотную кухню заварить чай, Джозефина решила воспользоваться моментом и разглядеть их поближе. На каждом выставленном предмете, точно в музее, была этикетка, и для страстных любителей театра все эти вещи являлись настоящими реликвиями и представляли ничуть не меньшую ценность, чем музейные экспонаты. Они стояли в хронологическом порядке, начиная с бутафорской книги, которой в 1875 году пользовалась Эллен Терри, играя роль Порции,^[15] и пенсне ведущего актера спектакля и ее партнера Генри Ирвинга. На стене между двумя шкафами висело зеркало из театральной уборной Херберта Бирбома Три. Оно, казалось, все еще сохраняло черты этого знаменитого актера в гриме Фальстафа.^[16] Новых звезд сцены здесь тоже не обошли: рядом с журналом «Скетч» 1925 года, на обложке которого был изображен Ноэл Кауард, завтракающий в постели, помещалась фляжка в форме книги, одна из тех, что драматург подарил актерам труппы в день премьеры его пьесы «Горести и радости».

Коллекция действительно была поразительная, и хотя Арчи и Джозефина пришли в этот дом по весьма мрачному поводу, они заметно оживились. Симмонс, благодарный за проявленный ими интерес, принялся показывать посеребренную фигурку Гримальди^[17] тонкой работы. Когда же при внимательном рассмотрении штанины панталон клоуна оказались солонкой и перечницей, верхняя часть туловища — бутылочкой для приправ, а торчавшие из карманов гусиные головы — ручками ложек, Арчи, совершенно забыв о своей миссии, восторженно воскликнул:

— Чтобы собрать такую коллекцию, нужны годы и годы! Где же вы все это раздобыли?

Это страсть моей жизни. Мне повезло, что мой старинный приятель, вернувшись с войны, устроился на работу в театр, и теперь он все время приглядывает для меня что-нибудь стоящее. Вы не поверите, чего только люди не выбрасывают, — кое-что из этих вещей мне досталось просто даром. А как только знакомые узнают о том, что именно я коллекционирую, они, увидев что-то интересное, тут же мне сообщают. Пойдемте, я вам покажу кое-что еще: он такой большой, что здесь не поместился.

Пенроуз последовал за дядей Элспет в соседнюю комнату посмотреть на гордость его коллекции — барабан, в который бил Ирвинг, имитируя боевые атаки под барабанную дробь. Между тем Джозефина, у которой никогда не возникало ни малейшего желания сходиться с незнакомцами, восхищалась Арчи, без всякого труда находившего с любым человеком общий язык.

— До сих пор не могу поверить, что она мертва. — Бетти Симмонс уже вернулась из кухни и налила четыре чашки чая, не пролив ни единой капли. — С такими, как она, обычно ничего не случается. Когда Элспет была маленькой, она сочиняла про себя разные истории. Элис, бывало, говорила: это оттого, что она приемная и не знала своих родителей, вот и придумывает всякую всячину. Элис даже сожалела, что открыла ей правду, но такое разве утаишь? А если бы Элспет сама потом все о себе узнала, ее бы это просто убило. А так она счастливо жила с Элис и Уолтером, была нежна к ним, добра и внимательна. Но поскольку она не знала ни мать, ни отца, в голове у нее вечно роились тысячи вопросов.

— А когда ее взяли на воспитание, миссис Симмонс? — спросил Пенроуз, усаживаясь к столу.

— В самом конце войны. Уолтер вернулся в ужасном состоянии — я имею в виду, не физическое, а другое, — все это на нем жутко отразилось, а Элис пыталась как-то наладить их жизнь: работала с утра до ночи, да еще и за ним ухаживала. Мы помогали чем могли, но они были так далеко от нас. Элис не хотела переезжать в Лондон, потому что вся ее семья находилась в Беруике, да и работала она там же. Когда она в такое тяжелое время решила еще и взять на воспитание ребенка, мы сочли, что она совсем с ума сошла, но мы ошиблись. Элис всегда хотела ребенка, и она прекрасно со всем справилась.

— Так это агентство в Беруике помогло им взять на воспитание ребенка?

Фрэнк и Бетти неуверенно переглянулись.

— Видите ли, это не было сделано по всем правилам, — начал Фрэнк, помолчав. — Уолтер устроил это, еще когда служил в армии. У кого-то из его сослуживцев был ребенок, которого этот солдат почему-то не мог воспитывать. А Уолтер молил Бога о ниспослании детей. Они с Элис своих завести не могли, и это страшно ее ранило. Элис даже из-за этого как-то раз слегла, и Уолтер был в полном отчаянии. Они безумно любили друг друга; я в жизни не встречал мужчину счастливее Уолтера. Он готов был сделать для Элис все, что она пожелает, а она больше всего на свете хотела ребенка. Когда появилась Элспет, они просто не могли поверить своему счастью. Они ее любили так, как не всякие родители любят родное дитя.

— Однако Элспет появилась у них в неудачное время, — вмешалась Бетти, — когда закончилась война и Уолтер вернулся с нее совсем другим человеком. К Элис он уже не относился, как раньше, она сама это говорила. Но ребенок изменил всю ее жизнь. Элспет ее возродила к жизни, но, как мне кажется, погубила Уолтера. Они бы, может, из этого как-то выкарабкались, если бы были только вдвоем.

— Бетти! Как ты можешь говорить такое о невинном ребенке?

— Но это правда. И тут нет ничьей вины. Не поймите меня неправильно. — Она повернулась к Арчи и Джозефине. — Я вовсе не говорю, что Уолтер не любил Элспет. Конечно, любил. И не то что он обижался на нее или что Элис не уделяла ему внимания. Просто, когда появился ребенок, Элис посвятила жизнь девочке. Элис заботилась об Уолтере, но уже больше не старалась его понять.

— Трудно заботиться о мужчине, которого любишь, но который уже не тот, что прежде, — заметила Джозефина.

Кому-кому, а ей-то хорошо было известно, в какой психологической поддержке нуждается человек, чей недуг тянется годами. Когда неожиданно умерла ее мать, она бросила свою учительскую карьеру и вернулась в Инвернесс, чтобы поддерживать дом и ухаживать за отцом. К тому времени сестры ее уже были замужем, и такой поступок казался ей самым разумным. Первые несколько лет Джозефина радовалась тому, что вернулась домой, — отец продолжал содержать бакалейную лавку, а она наслаждалась покоем и привычным образом жизни. Проводя целые дни дома одна, Джозефина могла писать и радоваться своим первым писательским успехам, публикуясь в различных журналах. Со временем от стихов и рассказов она перешла к полновесным романам, и то, что поначалу было скорее приятным времяпрепровождением, теперь стало неотъемлемым условием ее нормального существования: здоровье отца пошатнулось, и постоянный уход за ним требовал эмоциональной отдушины, которой и стали ее литературные занятия. Видимо, ничего в этом роде не нашлось у Элис, за что Джозефина не могла ее, конечно, осуждать.

— Я уверена, что с годами тяжесть этого бремени легла еще и на плечи Элспет.

— Так оно и было, — кивнул Фрэнк. — Правда, я думаю, что тяжелее всего ей досталось, когда умер Уолтер и пришлось ухаживать за матерью. Элспет так и не довелось узнать настоящего Уолтера. Лишь время от времени он пытался взять себя в руки и быть таким, как прежде, но надолго его не хватало. — Симмонс на время замолчал. — А вы, инспектор, были на войне?

Арчи кивнул.

— Постепенно забываешь, насколько она была бессмысленна. Чем больше времени проходило после войны, тем больше Уолтеру казалось, что на фронте он собой что-то представлял, что там люди его уважали. На войне он думал: вот вернется домой к любимой жене, привезет ей ребенка, будет его вместе с ней воспитывать и у них начнется новая жизнь, но почему-то так не сложилось. Ни у кого из нас жизнь не сложилась так, как нам, героям войны, обещали, но что поделать — с этим смиряешься. А он смириться не смог.

Уолтер поддерживал отношения со своими фронтовыми товарищами?

— Я по крайней мере об этом не слышал. Лишь однажды он мне рассказал, что его товарищи устраивают встречу. Денег туда поехать у него не было, но несколько ребят скинулись и купили Уолтеру билет. Но и тогда поездка не принесла ему ни капли радости — он считал, что был недостаточно хорошо одет. Думаете, это странно, что он был так горько разочарован? Когда Уолтерс ребятами уходили на войну, их провожали толпы народа, их забрасывали цветами, а когда он вернулся, то не мог даже радоваться встрече с боевыми друзьями, потому что стеснялся своей одежды.

Пенроуз слушал и вспоминал подобные встречи, где ему самому нередко бывало не по себе и казалось, что намного легче выпить за погибших товарищей, чем смотреть в глаза живым, зная, что большинство из них понимает: они совершенно не нужны миру, за который так отчаянно боролись.

— А кто-то когда-нибудь пытался связаться с биологическими родителями Элспет?

— Не думаю. Не уверен, что Элис вообще знала, кто они такие, а Элспет так уж точно не знала. Уолтер и Элис, наверное, не хотели испытывать судьбу: а вдруг родители девочки передумают и захотят ее забрать?

— Но однажды Элис рассказала мне то, о чем просила никому не говорить. — Все взгляды устремились на Бетти, а Фрэнк посмотрел на нее с изумлением. — Каждый год в день рождения Элспет приходил конверт с письмом и деньгами, который вскрывал Уолтер. Письма эти никогда не были подписаны, а на обеспокоенные расспросы Элис он лишь отвечал, что они от родителей девочки. Один раз, когда Уолтер был очень болен, почтальон вручил конверт Элис, и она его вскрыла. Внутри лежали десять пятифунтовых банкнот и записка: «Если передумаешь, ты знаешь, где меня найти». Уолтер взбесился, когда узнал, что Элис открыла конверт, но объяснить, что эта записка значила, отказался; он только сказал, что волноваться нет причин и если она хочет, чтобы Элспет была счастлива, то нужно об этой записке забыть раз и навсегда. Поэтому она и просила меня никому ничего не рассказывать, — добавила Бетти, объясняя свое молчание Фрэнку. — Элис до смерти боялась потерять Элспет.

Пенроуз задумался над тем, что может таиться за этой только что раскрытой Бетти тайной. Самое очевидное объяснение: деньги посылали родители Элспет на ее воспитание.

— Вы уверены, что в записке было сказано «меня», а не «нас»? — уточнил инспектор.

— По крайней мере я уверена, что именно так сказала Элис, — ответила Бетти без тени сомнения. — Я еще подумала, но не высказала своего мнения Элис, наверное, один из родителей не хотел отдавать девочку и теперь пытается заполучить ее обратно. Не хотела, чтобы она еще сильнее встревожилась.

Та же мысль пришла в голову и Арчи, который теперь начинал все больше ценить ум Бетти.

Все умолкли, и Джозефина решила воспользоваться паузой:

— Когда мы беседовали в поезде, Элспет рассказывала о молодом человеке, с которым недавно познакомилась. Вы знаете, кто он?

— Вероятно, Хедли, — сказал Фрэнк. — Хедли Уайт. Он работает в «Уиндхеме» и в «Новом», за кулисами. Они познакомились пару месяцев назад, когда мы с Элспет стояли в очереди за автографом у одного из актеров. Хедли взял у нее программку, чтобы помочь получить автограф, а вернувшись, пригласил ее пойти вместе с ним выпить чаю. И потом каждый раз, когда она приезжала в Лондон, Хедли приглашал ее на свидание. Он симпатичный парень, и Элспет была от него без ума. До этого никто не проявлял к ней подобного внимания, а Хедли, похоже, прекрасно к ней относился. Когда она шла с ним на свидание, мы с Бетти ничуть не волновались.

— Они должны были встретиться сегодня вечером, верно?

— Да, они собирались вместе пойти в театр. Хедли, чтобы сделать ей приятное, достал самые лучшие места, ему ведь было известно, как она любит вашу пьесу. Элспет очень расстроилась, когда узнала, что спектакли подходят к концу, и Хедли хотел, чтобы она успела увидеть пьесу хотя бы раз или два. Она вообще-то должна была приехать сюда только на следующей неделе, но он пригласил ее прибыть раньше — послал ей билет и всякое такое. Элис сказала нам, что Элспет была вне себя от радости — она ведь никогда раньше не ездила в первом классе. Именно это я имел в виду, когда заметил, что он к ней прекрасно относился. Билет для него, наверное, стоил безумных денег.

«Наверняка», — подумала Джозефина, которая хоть и уверяла Элспет в обратном, считала что поездка в первом классе — пустая трата денег. Сама она ездила первым классом, только когда ей оплачивали билет — например, в Лондон на важные совещания. Бернард Обри считал, что езда с комфортом смягчает сердце автора перед подписанием договора, а у нее не хватало духу объяснить ему, что ей совершенно безразлично, в каком вагоне она едет. Конечно, билет в первом классе наверняка пробил брешь в бюджете этого Хедли с его ничтожным заработком.

— Тебе придется сказать ему. Фрэнк. Его это просто убьет, — заметила Бетти. — Парень, наверное, еще не знает, а то бы он с нами уже связался.

— Если вы не против, я сам это сделаю, — вставил Пенроуз. — Он должен был забрать ее отсюда или они договорились где-то встретиться?

— Они собирались встретиться в центре после того, как он закончит дневную смену. Я должен был подвезти Элспет к театру, а оттуда они хотели пойти в «Лайонс» на Шафтсбери-авеню и поужинать после спектакля. Вы уж с ним, инспектор, помягче, хорошо? Он ведь, как только узнает, начнет винить себя, точно как я. Парнишка ведь сразу сообразит, что, если бы неон, Элспет вообще бы не ехала в том поезде.

«Это уж точно», — подумал Пенроуз, который отнюдь не собирался проявлять мягкость при встрече с Хедли Уайтом.

— Мистер Симмонс, вы не против, если я воспользуюсь вашим телефоном? Я хочу позвонить одному из моих коллег и попросить его поехать в театр и разыскать этого парня, пока он не закончил работу. И может быть, у вас есть его домашний адрес?

Бетти отвела инспектора к телефону, а сама пошла искать адрес Хедли, оставив Джозефину и Фрэнка одних в комнате.

— Постарайтесь не винить себя, — сказала писательница мягко. — Даже если бы вы ждали Элспет на платформе, то все равно бы ничего не смогли сделать. Я тоже себя ругаю за то, что поторопилась уехать на такси. Если бы мы говорили подольше, этого, возможно, не случилось бы. Но как можно предвидеть судьбу, Фрэнк? Все, что в наших силах, — это радовать тех, кого любим, пока они рядом с нами, а я знаю, вы приносили Элспет радость. Это было совершенно ясно даже из нашей с ней короткой беседы.

Фрэнк благодарно улыбнулся. Едва Пенроуз вернулся, как с нижнего этажа донесся звон колокольчика.

— Это мой сержант, — сказал Арчи. — Наконец-то он вырвался из пробок. Мы сейчас уйдем и дадим вамотдохнуть, а как только что-нибудь станет известно, непременно вам сообщим.

— У вас больше ко мне ничего нет? — с некоторым удивлением осведомился Фрэнк, ожидавший от инспектора гораздо более дотошных и неприятных расспросов.

— Нет, сэр, сейчас по крайней мере нет. Мы связались с магазином «Лайонс» на Ковентри-стрит, и там подтвердили ваши слова по поводу доставки. Когда сюда приедет Элис, мне надо будет с ней поговорить, но с этим спешки нет — сначала побудьте с ней наедине. Хорошего вам путешествия, миссис Симмонс. Я договорился, что примерно через полчаса, когда пробок поубавится, за вами заедет машина, и, если вам еще что-то понадобится, позвоните нам в Ярд.

— Спасибо за вашу доброту, инспектор, — благодарно кивнула Бетти. — Скажу Элис, что вы обязательно поймаете убийцу. Элспет это не вернет, но хоть Элис как-то да утешит.

Они вышли на улицу, и Пенроуз подумал, что Бетти больше его верит в успех следствия. По дороге он пересказал Фоллоуфилду все новости, а потом до самой Сент-Мартинс-лейн не проронил ни звука. На этот раз оптимистичные речи сержанта не повлияли на его мрачное настроение.

ГЛАВА 7

К моменту окончания очередного дневного спектакля, который проходил, как обычно, при полном зале, в «Новый театр» ворвалась новость об убийстве и его зловещей связи с пьесой. Сначала эта история просочилась в зал, где по рядам пошел дневной выпуск газеты. Потом новость проникла за кулисы, где члены труппы отреагировали на это по-разному. Обри уже подумывал о том, чтобы продлить спектакль еще на неделю, а то и две. Эсме Маккракен, придя в ярость оттого, что столь презираемая ею пьеса вновь привлекла всеобщее внимание, гневно швырнула на стол свой блокнот и весь финальный акт в нем что-то злобно строчила, в то время как ее помощник, у которого в этот вечер был выходной, с почерневшим лицом выбежал из театра. Лидию новость потрясла до глубины души, а Марта, сочувствуя своей возлюбленной, тоже была не в себе. Терри, забравшийся в ложу посмотреть игру своего дублера перед схваткой с Обри, ругал на чем свет стоит Флеминга за невыразительную работу в первом акте, а потом ринулся за сцену и закатил актеру такую истерику, которой никто не ждал даже от него. В то же самое время в фойе театра продавец с трудом приходил в себя после налета зрителей, расхватавших все сувенирные куклы.

Стрелки часов неумолимо приближались к шести, а Джозефине меньше всего сейчас хотелось и есть, и выслушивать сплетни. Однако, понимая, что как гостье ей всего этого не избежать, она оделась к обеду и направилась в ресторан. Не успев еще оправиться от головокружительной автомобильной поездки в Хаммерсмит, Джозефина решила, несмотря на дождь, пройти с полмили пешком до Перси-стрит и насладиться прелестями вечернего субботнего Лондона. В эти часы город отличался особенно приподнятым настроением: на тротуарах царили смех и суета, а из автобусов и метро вываливались все новые толпы людей, настроенных в полной мере насладиться отдыхом. Джозефина с удовольствием присоединилась к ним хотя бы на то время, пока добиралась до маленького, скромного вида ресторанчика в переулке возле Тоттнем-Корт-роуд.

Когда Джозефина вошла в заведение, Леттис и Ронни уже сидели за столиком в углу и, как только сестры ее заметили на их добродушных лицах появилось выражение тревоги. Ронни, обладательница редкого умения обращаться с официантами и твердой веры в то, что пузырьки шампанского в одинаковой мере способны и развеселить, и утешить, не теряя времени, заказала бутылку «Моэ и Шандон».

— У тебя сегодня, наверное, был ужасный день, — сказала она, усевшейся рядом с ней Джозефине.

Столик был заказан на четверых, но одного из участников обеда компания недосчиталась. Арчи извинился и, сославшись на неотложные дела, вместе с Фоллоуфилдом отправился в Скотланд-Ярд. Его отсутствие было мгновенно замечено хозяином заведения Рудольфом Стьюликом, расстроенный вид которого вряд ли мог служить достойной рекламой принесенного им шампанского.

— Инспектор уже едет? — спросил Стьюлик с надеждой и сильным венским акцентом. Два года назад Пенроуз отвадил от его ресторана банду вымогателей, и с тех пор Стьюлик испытывал безмерное почтение к инспектору. Арчи же такое почитание чрезвычайно смущало, тем более что оно являлось объектом шуток со стороны его кузин, и только возможность повидаться с Джозефиной вынуждала Пенроуза появляться в этом месте.

— Очень жаль, Руди, но он не сможет сегодня прийти, — сказала Джозефина с сочувственной улыбкой. — Инспектор просил меня извиниться перед вами и передать вам привет.

— И чтобы загладить вину за сегодняшнее отсутствие, просил заказать ему столик на следующую среду. — Месть Ронни за утреннее дурное настроение кузена была беспощадной. — У вас найдется для него место?

Стьюлик, с грустным видом убиравший лишний прибор, сразу оживился:

— Конечно! Я сейчас же закажу ему столик и в этот вечер сам буду за ним ухаживать. — И он умчался прочь, довольный тем, что мир не так жесток, как казался еще минуту назад.

Джозефина посмотрела на Ронни поверх меню с осуждением:

— Очень злая шутка, даже для тебя.

— Знаю. Я иногда сама себе удивляюсь.

Несмотря на тяжкий день, Джозефина, не выдержав, рассмеялась и заказала себе палтуса. Сестры никак не могли сделать выбор между бараньими фрикадельками и жареной уткой в апельсиновом соусе и наконец согласились на предложение вновь появившегося Стьюлика заказать по половине того и другого. После чего Джозефина рассказала сестрам настолько подробно, насколько считала нужным, трагическую историю убийства Элспет, выделив факты, указывающие на связь этого преступления с «Ричардом из Бордо», большинство из которых они, впрочем, уже знали из газеты. Из ее повествования Мотли поняли, насколько Джозефину затронуло это убийство, и, несмотря на ее несогласие с доводами инспектора, обе сестры разделили его тревогу.

— Мы знаем, что Арчи всегда питал к тебе слабость и сейчас питает, — заявила прямолинейная Ронни. — Но он ведь еще, черт подери, и отличный полицейский, как это ни постыдно для нашей семьи. Если Арчи действительно встревожен, ты должна отнестись к этому всерьез и быть очень осторожна. По крайней мере не противоречь ему, пока не убедишься, что он не прав.

— Тревожиться особо не стоит хотя бы потому, что расследование вряд ли затянется надолго, — возразила Джозефина. — Арчи провел всего несколько часов с родными Элспет, а у него уже появилась тьма вопросов, связанных с ее прошлым. Когда он найдет на них ответы, то поймет, почему ее убили, и поймает убийцу. Кто знает, — она посмотрела на часы, — может быть, Арчи уже его нашел. Когда мы расстались, он отправился на поиски ее парня. Вы его, наверное, знаете. Он работает за кулисами.

— Неужели ты говоришь о Хедли? — Леттис от изумления застыла с вилкой в руке. — Да он и мухи не обидит: такое совсем не в его натуре.

— Да у него бы просто ума не хватило провернуть это дело с такой ловкостью, — добавила Ронни, для которой в отличие от сестры доброта человека не являлась гарантией того, что он не сможет совершить преступление.

— Никто из нас никогда не видел девушку Хедли, — продолжала Леттис, не обращая внимания на реплику сестры. — Но с тех пор как они познакомились, он прямо расцвел, а Лидия сказала, что Хедли эту девушку просто боготворит. Она еще на днях его подначивала, чтобы он показал ее нам. Эта новость убьет Хедли — я не верю, что он хоть как-то замешан в убийстве.

— Но сегодня днем он вел себя очень странно, — заметила Ронни, — пулей вылетел после спектакля. Правда, как я слышала, ему за что-то грозила выволочка от Обри, так что этим можно объяснить его торопливость. — И она добавила в задумчивости: — Да, Хедли Уайт. Странное дело…

— Пожалуйста, никому об этом не рассказывайте, — попросила Джозефина. — Если окажется, что Хедли невиновен, на его долю и без того выпадет немало страданий, а тут еще каждый встречный-поперечный будет смотреть на него, представляя парня уже с петлей на шее. Между прочим, — добавила она язвительно, — те, с кем нам приходится иметь дело в театре, хотя и не убийцы, но тоже далеко не подарок.

Сестры Мотли поняли, что Джозефина намекает на бесконечные дрязги в театре. Труппа за прошедший год успела перейти от радостного возбуждения к состоянию восторга, а от него к постоянной истерии. За исключением Лидии, у которой еще до начала постановки была высокая профессиональная репутация и которая, несмотря на головокружительный успех, не теряла достоинства, те, кто приобрел славу и состояние благодаря успеху «Ричарда из Бордо», произвели на автора пьесы крайне неприятное впечатление своими истерическими припадками, завистью и стремлением напакостить партнеру при всяком удобном случае. И Джозефина отнюдь не скрывала своего отношения к таким людям. Она вовсе не была против коммерческого успеха пьесы, полагая, что литературные произведения пишутся для развлечения публики, а гонорары дают возможность писателю посвятить себя любимому занятию, но все эти нескончаемые препирательства и раздоры в труппе выбивали ее из колеи. И потому теперь, приступая к постановке своей новой пьесы, она все чаще задавалась одним и тем же вопросом: а стоит ли вообще это делать? С каждым днем ей все больше и больше хотелось писать не пьесы, а романы — их можно создавать в уединении и тиши, и участников всего двое: она и «Бризена».

И что бы сестры Мотли ни рассказали ей сейчас о недавнем собрании, она уже приняла решение и вряд ли переменит его.

Между тем Леттис действительно перешла к этой теме:

— Сначала Бернард куда-то звонил, и мы сидели и ждали его целую вечность, а потом, когда он нас всех позвал… Я просто в жизни не видела человека, менее склонного к компромиссу. Очень удивлюсь, если теперь хоть кто-то выйдет на сцену.

— Знаешь, что он сказал в конце собрания? «У меня в жизни есть дела поважнее, чем выслушивать ваш детский лепет!» — пробасила Ронни, довольно точно изображая Обри. — И Бернард ушел, хлопнув дверью, прежде чем Джонни успел закатить тщательно отрепетированную истерику. Он ее, правда, все равно закатил, только уже без того, кому она предназначалась.

— Неужели так и не пришли к согласию?

Леттис промокнула последним кусочком хлеба соус на тарелке.

— Бернард с самого начала ясно дал понять, что ни о каких изменениях в гастролях «Ричарда из Бордо» не может быть и речи. Он настаивает на том, что, если мы хотим заработать деньги в провинции, отправляться надо прямо сейчас, на гребне лондонского успеха, и именно с тем составом, о котором люди наслышаны и на который они готовы пойти. Он сказал, что обязан это сделать хотя бы для тебя.

— Прежде я, наверное, оценила бы этот жест, — кивнула Джозефина. — Но теперь, учитывая ситуацию, для меня лучше, чтобы все это поскорее закончилось. Что же касается времени гастролей, тут он, конечно, прав. Я понимаю, почему Джонни нужна перемена, но здесь можно упустить время, и потом Обри никогда не собирался освобождать его от контракта. Да и гастроли рассчитаны всего-то на восемь недель. Неужели Джонни, чтобы сохранить свою репутацию, не может в течение этого времени сжать зубы и потерпеть?

— Наверное, может, но, судя по тому, что он сегодня говорил, его не столько волнует его актерская репутация, сколько деньги. Обычно, когда речь заходила о новой работе, Джонни так привередничал и его так долго надо было упрашивать, а тут он просто рвется в бой. Сниматься в кино ему хочется исключительно из-за денег, тут все яснее ясного. Ведь если дело выгорит, он получит такой гонорар, что заработок театрального актера будет выглядеть просто жалким.

— И тем не менее и Джонни, и всех нас без всяких сомнений ждет Манчестер. Так заявил наш продюсер, а значит, именно по этому сценарию мы и будем жить, — резюмировала Ронни.

— А убийство в поезде никак не отразится на его планах? — спросила Джозефина.

— Ну разумеется, нет. Правда, оно не совсем к месту — случилось в конце сезона. Как рекламный трюк убийство было бы очень кстати в затишье после Рождества.

— Но, сказать по справедливости, — мягко заметила Леттис. — Обри ведь еще не знает, что убили девушку Хедли. Понятное дело, мы все, прочитав репортаж в газете, упивались этой трагедией, но она, оказывается, затрагивает нас гораздо больше, чем мы предполагали. В последние пару месяцев Обри взял парнишку под свое крыло, и теперь ему придется иметь дело либо с виновностью Хедли, либо с его горем. Для нашего продюсера любой из этих вариантов достаточно неприятен.

Сама Джозефина с трудом представляла себе, чтобы парень, о котором так хорошо отзывалась Леттис и к которому Элспет питала такую нежность, мог совершить дерзкое и жестокое убийство. Интересно, удалось ли Арчи и Фоллоуфилду разыскать Хедли? На данном этапе расследования им больше не за что зацепиться. И все же она не могла поверить, что это страшное преступление случилось всего лишь из-за ссоры влюбленных. Даже после короткой встречи с Симмонсами ей стало ясно, что отношения в этой семье совсем не простые и не такие уж прочные. Секретов в ней оказалось полным-полно: у жены были тайны от мужа, у матери — от дочери, у брата — от брата. А какая боль отразилась в глазах Фрэнка Симмонса, когда он понял, что его жена знает о прошлом Элспет больше его. А как Фрэнк относился к тому, что племянница могла вот-вот променять его на другого человека? Да к тому же человека, который не только разделял ее страсть к сцене, но и мог распахнуть для нее двери в настоящий, живой театр, а не тот, что хранился в застекленном шкафу. И какой бы увлекательной ни казалась его страсть к коллекционированию театральных реликвий, с точки зрения Джозефины, она больше походила на манию, если не сказать хуже.

Стьюлик принес десерт, выбрать который для своих любимых клиентов он мог и без посторонней помощи, — три горячих сладких суфле.

— Я даже не решаюсь узнать: успели мальчики добраться до обсуждения «Королевы Шотландии»? — спросила Джозефина, когда единственным свидетельством шедевра Стьюлика остался легкий налет сахарной пудры на верхней губе Леттис.

— О, конечно же! — Ронни передала сестре салфетку. — Но и тут переговоры потерпели фиаско. Когда Джонни не удалось уйти в кино, он тут же перебросил все силы на борьбу за роль в твоей новой пьесе. Джонни потребовал, чтобы Рейф Суинберн играл Ботуэлла, и заявил, что, если этого не случится, он вообще уйдет из труппы.

— Тут Бернард просто взбесился. Он сказал, что Суинберн никогда в жизни больше не будет у него работать и что он, Обри, не позволит, чтобы его театром пользовались для… для…

— «Для дорогих репетиций дешевого секса», так, кажется, он выразился, — пришла на помощь своей чересчур скромной сестре Ронни. — Короче говоря, Обри заявил: если Льюис Флеминг был достаточно хорош для гастролей в роли Ричарда, то он прекрасно подойдет и для роли Ботуэлла.

— Ну что ж, — печально вздохнула Джозефина, — все как и должно быть в театре: актеры обмениваются репликами, технический состав безмолвствует, а за кулисами витает смерть. Но хотя бы идея фильма уже похоронена, и то слава Богу.

— О нет, дорогуша, ты еще не знаешь самого интересного. — Ронни сделала паузу вроде бы для того, чтобы прикурить, но будто бы никак не могла найти зажигалку. Задуманный драматический эффект удался: Джозефина мгновенно протянула ей свою, только бы поскорее услышать продолжение. — Трудно сказать: то ли Обри испытывал кое-кого на прочность, то ли он действительно считает, что это хорошая идея. — Ронни глубоко затянулась. — В общем, он заявил, что принял решение финансировать фильм по «Ричарду из Бордо», но вовсе не уверен, что Джонни подходит на роль Ричарда.

— Ты бы, дорогая, видела выражение лица Джонни. Я думала, он стукнет Бернарда, — выпалила Леттис. — Но это еще не все. Обри дал нам совершенно ясно понять, что на роль Анны Богемской он собирается пригласить вовсе даже не Лидию, а Лилиан Гиш. Мол, она на экране так же хороша, как Лидия на сцене, но в кинематографе она известнее, чем Лидия. Просто не знаю, что на него нашло.

— И на этом все кончилось, — довершила рассказ Ронни. — Обри с грохотом вышел из комнаты, бормоча себе что-то под нос — до нас только донеслось «Маккракен» и «сволочь», — а мы стали собирать в кучку то, что осталось от Джонни.

Пока они платили по счету, Джозефина не произнесла ни слова. То, что ее трудом теперь распоряжались другие, вызывало у нее отвращение, но выхода из этой ситуации она не видела. Даже если отказаться от участия в постановке фильма по собственной пьесе, Обри спокойно наймет другого писателя для сочинения сценария. Как она в свое время успешно доказала, выступая в суде против Винтнера, на историю ни у кого авторских прав нет.

На выходе Джозефина стала высматривать хозяина, чтобы поблагодарить его за гостеприимство, но тот уже был занят другой только что явившейся компанией, возглавляемой солидным, пожилым мужчиной, вокруг которого Стьюлик кудахтал, как наседка.

— Посмотрите! Это же Сикерт! — воскликнула Леттис чуть громче, чем требовали приличия. — Слава Богу, с нами нет Лидии, а то нам бы от него не отвязаться. И как она могла провести с ним столько времени наедине? В нем есть что-то неприятное, правда же?

Джозефина бросила взгляд на художника; он совсем недавно закончил величественный портрет Лидии, изобразив ее французской королевой Изабеллой, и, естественно, был очарован актрисой. Вглядываясь в тонкий профиль Сикерта, изящные черты лица и растрепанные седые волосы, она, при всем своем старании, не могла подметить в нем ничего злодейского в отличие от Леттис, которой это казалось очевидным. И пока ее подруга не успела себе представить, как самый известный в Лондоне художник пробирается на Кингс-Кросс, зажав в руке вместо кисточки стилет, Джозефина предложила Леттис не говорить глупостей и решительно зашагала к выходу.

ГЛАВА 8

Ровно в семь часов вечера в кабинете Обри на дубовом письменном столе зазвонил телефон. На третьем звонке он устало поднял трубку, но, едва услышав голос на другом конце провода, оживился.

— Не надо ничего объяснять, — оборвал продюсер извинения, с которых звонивший начал разговор. — Прекрасно, что позвонили в субботу вечером. У вас есть то, что меня интересует? — Он внимательно слушал краткий, но толковый отчет собеседника, машинально водя пальцами по цифрам в лежащем перед ним блокноте. — Вы в этом уверены? — озадаченно переспросил Обри, когда отчет был закончен. — Это не ошибка?

Успокоенный заверениями собеседника, он поблагодарил его и аккуратно положил на место телефонную трубку. Вся беседа длилась не более пяти минут, но продюсер уже знал все, что ему нужно. Теперь надо было подумать, как этой информацией лучше всего воспользоваться.

Потянувшись за постоянной обитательницей его стола, бутылкой виски, он про себя заметил, что содержимое ее за последние дни сильно поубавилось. Обри никогда раньше не злоупотреблял алкоголем, предпочитая успокоительное действие табака и достаточно хорошо сознавая, что курение и так всерьез сказывается на его здоровье и приобретать новую дурную привычку просто глупо. Но в последнее время он перестал заботиться о своем здоровье, а теплая влага шотландского виски действовала успокоительно, заглушала простудную боль в горле (которая не давала ему покоя с самого утра) и помогала сосредоточиться на предстоящем вечере. Он сумеет подавить тревогу и продержаться во время спектакля, а потом поговорит с Лидией и Джозефиной. То, как Обри вел себя по отношению к ним в последнее время, было на него совершенно не похоже, и он обязан загладить свою вину; его страхи, по правде говоря, вовсе не их забота. Он пообещает Джозефине, что убережет ее от дальнейших напастей, которые, стоило ей связаться с его театром, обрушились на нее одна за другой. Тем более он чувствовал, что какой-то не вполне нормальный успех «Ричарда из Бордо» вряд ли повторится, и уж точно не с пьесой, которую они вот-вот начнут репетировать. «Королеву Шотландии» примут неплохо, но в ней нет того загадочного очарования, что отличало ее предшественницу, и новый спектакль вряд ли страстно захватит публику. Успокоить Лидию будет намного сложнее хотя бы потому, что слова, пусть и брошенные им в состоянии раздражения, вполне справедливы: актриса, которой перевалило за сорок, уже не может рассчитывать на прежние успехи у публики. Но они с Лидией друзья, и он найдет чем ее утешить.

И еще Обри думал о Хедли. Тот все же не пришел к нему в кабинет, но Бернард не держал на него зла. Парень первый раз в жизни влюбился и, конечно, потерял голову. Но Хедли понимал, как ему в жизни повезло, и из благодарности готов был рыть землю носом. То, что случилось, послужит ему серьезным уроком: от полученного выговора Хедли был просто сам не свой, так что к этой теме не стоило и возвращаться. Более того, Обри решил загладить свою предыдущую вспышку гнева и разрешить Хедли провести девушку за кулисы, показать ей актерские гримерные и даже пройтись с ней по сцене, во всю мощь освещенной огнями рампы. Судя потому, что ему рассказывали об Элспет, это доставит большую радость и девушке, и Хедли. Впрочем, с таким подарком можно подождать до следующей недели — она ведь пробудет в Лондоне не один день. Насколько он понимает, у этой пары есть будущее: они оба не избалованы любовью родителей, а с другой стороны, не ранены жестокостью или предательством и, значит, не заражены недоверием к людям. Именно поэтому свалившейся на них любви, такой, о которой эти ребята лишь читали в журналах или смотрели фильмы, они не испугались, а отдались ей всей душой, просто и бесхитростно. Обри содрогнулся, вспомнив вдруг описанную в газетах историю об убитой в поезде несчастной девушке, которая, по мнению прессы, стала жертвой необузданной страсти. А вот между Хедли и Элспет тихая и светлая любовь. И в такой простой, нетронутой чрезмерными чувствами жизни есть немало преимуществ. Обри будет помогать этим молодым людям совершенно бескорыстно и чем только сможет. И ему казалось, что это принесет ему намного большее удовлетворение, чем любое из его достижений на театральной ниве.

Если бы он знал, какое бремя ответственности ему придется нести всю свою жизнь, то, наверное, выбрал бы иную стезю. Каждый день в театре, как и в те долгие четыре года на фронте, люди ждали от него чего-то особенного — перемен в своей судьбе к лучшему и даже спасения их жизни. Конечно, и от актеров многое зависело, но главная ответственность всегда лежала на нем — именно Обри открывал им дорогу к славе и деньгам. И вот теперь, в свои шестьдесят пять лет, он совершенно выдохся, настолько выдохся, что ему хотелось раствориться в воздухе. Возможно, наступит день, когда он все оставит и уйдет, но прежде ему необходимо кое-что сделать, и сделать не откладывая.

Бернард осушил бутылку и подошел к книжному шкафу, где на фоне томов Беннетта^[18] и Уолпола^[19] из серебряной рамы на него глядела женщина. Фотографии было лет сорок, если не больше; с того времени и до дня ее смерти лицо женщины сильно постарело, но Обри помнил его именно таким, как на этой фотографии.

— Мы уже совсем близко, — сказал он, поднимая бокал в честь их безмолвного договора. — Мы уже совсем близко.

Хедли Уайт стоял через дорогу от «Нового театра», стоял под дождем и пытался понять, как же так случилось, что его жизнь вдруг полетела под откос. Он стоял уже около часа, прислонившись к железным воротам, отделявшим двор дома номер шестьдесят шесть по Сент-Мартинс-лейн от людской суеты, и под прикрытием сумерек наблюдал за происходящим на другой стороне улицы. Вскоре после полудня вдоль стены «Нового», в продуваемом насквозь переулке, начала выстраиваться длинная очередь. Но те, кто в ней находился, не проявляли ни торопливости, ни раздражительности, наоборот, демонстрировали радостное возбуждение и дружелюбие, обычно сопутствующие компании людей, объединенных одной целью. Очередь, которой не видно было конца, огибала служебную дверь «Нового» — возле нее он впервые увидел Элспет — и тянулась в сторону «Уиндхема», заканчиваясь где-то на Чаринг-Кросс-роуд. Все билеты были давным-давно распроданы — еще в те дни, когда объявили, что пьесу скоро снимут со сцены, — и тем не менее возле театра выстроилась толпа оптимистов, возлагавших надежду на свободные места в последних рядах партера и на галерке. Даже когда двери распахнулись и самые везучие из впереди стоящих все-таки попали в зал, очередь практически не уменьшилась.

Элспет понравилась ему с той самой минуты, как он впервые приметил ее возле служебного входа, где она терпеливо стояла рядом с пожилым мужчиной — как выяснилось позднее, своим дядей — и ждала автографа Рейфа Суинберна. С единственной мыслью оказать ей любезность — он знал, что актер еще неизвестно сколько пробудет с блондинкой, что заявилась к нему посреди второго акта с бутылкой джина и мараскиновой вишней, — Хедли предложил отнести программку за кулисы и там попросить актера ее подписать.

«Хорошенькая?» — спросил Суинберн, тщательно выводя ее имя и украшая автограф своими обычными лихими закорючками. Описывая девушку, Хедли покраснел, за что и был наказан безжалостными насмешками.

«Ладно, я оставляю ее тебе. — Суинберн бросил лукавый взгляд на блондинку. — Я, как видишь, сегодня уже занят. Но ты, смотри, не подведи меня — добейся от нее согласия».

И, к изумлению Хедли, она действительно согласилась. На его неопределенную просьбу как-нибудь встретиться с ним за чашкой чая, она, покраснев не меньше его самого, ответила сияющей, совершенно его обезоружившей улыбкой. Эти последние два месяца были в жизни Хедли самыми счастливыми.

Теперь же он расплачивается за свое счастье такой бедой, какую себе даже представить не мог. И сейчас ему остается только вспоминать, как он обычно проводил с ней вечер. В театре они первым делом шли к киоску со сладостями, где Элспет брала коробочку ирисок (которая к середине спектакля, как правило, уже пустела), и лишь потом отправлялись на свои места. Как только поднимался занавес, он брал ее за руку и то и дело украдкой поглядывал на нее, мысленно улыбаясь тому, как она шевелит губами, повторяя реплики, которые уже знала наизусть, и всякий раз слегка приподнималась в кресле в ожидании любимой сцены. А потом они шли, рука в руке, в ресторан поужинать, а оттуда он провожал ее домой. Не в силах больше вынести эту муку, Хедли резко оборвал свои сладостные воспоминания и в отчаянии осел на тротуар. Свалившаяся на него беда пришла не одна: в глубине души он уже знал, что ноги его в театре больше не будет.

Хедли сидел, согнувшись в три погибели, не замечая, что в спину ему врезаются холодные и мокрые железные прутья, как вдруг на другой стороне улицы он увидел Лидию. Та направлялась к служебному входу под руку с какой-то женщиной, и обе они хохотали, сражаясь с зонтом и тщетно пытаясь его закрыть. Если бы актриса шла одна, он бы, наверное, подошел к ней и попросил о помощи — с той минуты, как Лидия узнала, что Хедли тоже любит музыку и старые песни, она была к нему очень добра, — но в присутствии ее приятельницы он не мог на это решиться. Да и такая возможность почти мгновенно исчезла: какой-то джентльмен, пожертвовав своим местом в очереди, пришел на подмогу женщинам и утихомирил зонт, после чего они сразу же исчезли за дверью. В театре ему больше было делать нечего: Обри на него зол, а Хедли, в свою очередь, проклинал старика — ведь, если бы не Обри, Элспет, возможно, осталась бы жива, а он не стоял бы тут в растерянности, не зная, что ему теперь делать. Судя по тому, что написано в газетах, полицейские уже разыскивают друга убитой девушки, и им не составит никакого труда узнать его имя. Скорее всего они уже поджидают Хедли у него дома, но он не станет рисковать и не вернется туда ради одежды и тех жалких, спрятанных в жестянке под кроватью грошей, которые удалось скопить, откладывая из еженедельного жалованья.

Прямо перед ним на землю упала монета. Хедли машинально ее поднял и встал на ноги, чтобы вернуть этот шиллинг его владельцу и объяснить, что он вовсе не из тех нищих, которые выстраиваются вдоль улиц Уэст-Энда в субботний вечер, и лучше отдать деньги тому, кто в них действительно нуждается. Но вместо этого он, не проронив ни слова, проводил глазами незнакомца, мгновенно исчезнувшего в толпе. Хедли вдруг со всей ясностью осознал, что перед ним стоит тяжкий выбор: сдаться на милость правосудия или бежать, но тогда нужны деньги. Как только на тротуаре перед театром появилась ненавистная табличка «Мест нет», очередь начала расходиться. И пока не передумал, Хедли поднял воротник, перешел дорогу и двинулся вслед за парочкой, разочарованно удалявшейся от театра.

— Простите! — Он тронул молодого мужчину за рукав. — Я должен был идти сегодня вечером в театр со своей приятельницей, но она… не смогла. — Хедли достал из кармана пальто билеты, подаренные ему Обри, — два места в первом ряду бельэтажа; такие билеты стоили очень дорого. — Жалко будет, если они пропадут. Я могу их вам продать за столько, сколько они стоят.

Парень посмотрел на него с изумлением:

— Вы это серьезно?

Хедли кивнул и взял деньги, смутившись, когда девушка обняла его в порыве благодарности.

— Мы только что обручились, — пояснила она. — И нам так хотелось отпраздновать помолвку в театре. Все только и говорят об этой пьесе. Вы даже не представляете, что это для нас значит.

Сунув пачку денег в карман, Хедли поплелся прочь, как никто другой понимая, что это для них значило.

Для актрисы в модной лондонской пьесе суббота была самым благодарным днем недели, но о сегодняшней субботе Лидия Бомонт такого бы не сказала. В театре стояла тревожная атмосфера: под влиянием ужасающих событий накануне напряженность между актерами труппы нарастала не по часам, а по минутам, и все, включая ее саму и Марту, были не в своей тарелке. Обычно Лидии нравилось, когда вместо Терри играл Льюис Флеминг, — он привносил в роль Ричарда больше разнообразных эмоций, на которые ей приходилось по-новому реагировать. Но сегодня оба они играли не лучшим образом, и она не стала бы винить зрителей, если бы те дали им это понять по окончании спектакля. Но на дневных представлениях публика была самая благодарная и снисходительная, и им аплодировали так же восторженно, как всегда. Когда-нибудь им за такую игру достанется, но не сегодня.

— Пойдем погуляем, — сказала Марта, наблюдая за Лидией, которая вытирала с лица последние следы грима. — Свежий воздух нам обеим не повредит, и тебе надо хотя бы час отдохнуть от всей этой компании. Если повезет, я тебе даже куплю булочку с сосиской, что продают в том ларьке на набережной. Тебе нужно поддерживать свои силы.

Лидия устало улыбнулась и сняла с крючка на двери пальто; ее не надо было уговаривать — ей и самой хотелось, перед тем как снова выйти на сцену и снова на ней умирать, хоть немного вкусить самых обычных человеческих радостей.

— Знаешь, я ведь даже рада, что на следующей неделе все это кончится и мы вырвемся из Лондона хоть ненадолго, — сказала Лидия, когда они уже поднимались по узкой лестнице, ведущей к сцене.

— Понятное дело, ждешь не дождешься, когда уедешь от меня подальше, — шутливо произнесла Марта, но Лидия, не среагировав на ее игривый тон, остановилась и очень серьезно посмотрела на подругу.

— Не дури. — Она нежно провела Марте по волосам. — Ты прекрасно знаешь, как я буду по тебе скучать. Но я все еще надеюсь уговорить тебя поехать вместе со мной. Нашли бы какой-нибудь пансион на берегу моря…

— В Манчестере?

— Ладно, неделю в Манчестере можно пропустить, но как насчет Брайтона? Если погода будет хорошая, мы сможем гулять по набережной, а если нет, весь день валяться в постели и за обедом незаметно улыбаться друг другу. И пусть хозяйка дома будет глядеть на нас с неодобрением, несмотря на то что в конце недели ей придется стирать всего один комплект постельного белья, а не два. — Марта рассмеялась, а Лидия все больше входила во вкус своих фантазий. — А на закате дня я приобщу тебя ко всем прелестям гастрольной поездки. К общим ванным комнатам без горячей воды, вонючим актерским гримерным, полупустым зрительным залам и ресторанам, которые закрываются ровно за пять минут до окончания спектакля, так что тебе не остается ничего другого, как плестись на съемную квартиру и довольствоваться чашкой какао из щербатой кружки. Неужели ты позволишь мне пройти через все эти испытания одной, без тебя?

Марта взяла ее за руку, и они влились в поток театралов, шагавших по Сент-Мартинс-лейн к реке.

— Пожалуйста, не пытайся меня переубедить, — сказала Марта теперь уже вполне серьезно. — Меня нетрудно уговорить поехать вместе с тобой, потому что мне этого хочется ничуть не меньше, чем тебе, но я там буду совсем не к месту. — Слова возражения еще не успели сорваться с губ Лидии, как Марта прикрыла ее рот рукой.

— Ты сама знаешь, что я права. Этот театральный мир — твой, а я могу только скользить по его окружности и выдергивать тебя из него время от времени, чтобы ты подышала свежим воздухом. Так лучше для нас обеих. И, слава Богу, никому еще не пришло в голову давать спектакли по воскресеньям, так что в твои выходные мы свое наверстаем. — Лидия лукаво улыбнулась в ответ, и Марта решила, что пора переменить тему разговора: — А что, ваш хозяин и продюсер? Он уже нашел тебе Ботуэлла?

— Пока еще непонятно. Правда, судя по виду, с каким Терри вышел с собрания, не думаю, что ему удалось добиться своего, так что скорее всего играть Ботуэлла будет Льюис, а не Суинберн.

— Боже, какое несчастье! Судя по тому, что я видела сегодня днем, репетиции с ним — сущая тоска, а когда я проходила мимо «Уиндхема», стайка девиц просто с ума сходила по Суинберну. Он, наверное, большая приманка для зрителей, особенно женского пола?

— Может, и так, но мое мнение теперь вряд ли кому-то интересно. На днях Берни без всяких обиняков заявил: я должна радоваться, если в моем преклонном возрасте у меня будет хоть какая-то работа, а не то что главная роль.

— Да брось ты! У тебя же весь этот год был огромный успех; Обри ведь не сумасшедший, чтобы от тебя отказаться и потерять на этом деньги? И ты всегда раньше говорила, что он к тебе прислушивается. Наверное, у него был просто тяжелый день.

— Может быть. Он вообще в последнее время ведет себя странно. И все же я должна признать: то, что сказал Берни, — абсолютная правда. Возможно, мне и удастся уговорить Джозефину написать для меня еще пару ролей, но советую тебе: когда я буду на гастролях, наслаждайся покоем и одиночеством, потому что очень скоро мне придется быть с тобой с утра до вечера, пока мне не станут давать роли пожилых матрон.

— Ну такая перспектива меня не удручает. — Марта раскрыла зонт, защищая их обеих от припустившего дождя. — Кто знает, я, может, скоро и сама что-нибудь для тебя напишу, хотя я еще древнее, чем ты.

— Для вас, писателей, возраст не имеет никакого значения: вы можете писать хоть до самой смерти, и никто вам слова не скажет. И никому в голову не придет упрекать в лени тех, кто не взялся за перо в молодости.

— О, я-то пишу уже давно: то начинала, то бросала, но не стоит перечитывать написанное в юности, ведь в ту пору из-под пера выходит одна романтическая чепуха.

— А теперь ты всезнающая и циничная женщина, да? Почему же тогда эта женщина на первом свидании ведет меня кататься на санках и соблазняет в снегу, или она же перед каждым представлением оставляет мне у служебного входа цветок, или…

— Хорошо, хорошо, ты права. С тех пор как мы познакомились, я переменилась и из-за этого, наверное, не напишу больше ни строчки. Ведь обычно счастливые люди книг не пишут.

— Значит, вместе с тобой встретим старость без работы и без денег. — Лидия повернулась к Марте и поцеловала ее. — Так как насчет булочки с сосиской?

Паб «Солсбери» славился среди своих почитателей веселой и дружелюбной атмосферой, но многие недолюбливали его из-за излишнего шума. Рейф Суинберн к последним не относился, и потому, когда Терри предложил встретиться перед вечерним спектаклем в «Солсбери», месте, удобном для них обоих, Рейф охотно согласился, ожидая узнать итоги прошедшего собрания. Он не терял надежды заполучить роль в «Королеве Шотландии». Когда Суинберн познакомился с Терри, то сразу понял, что Джон — будущее театра, а Обри — его прошлое. Окончательно решив, на какую из этих лошадок поставить, Рейф стал с интересом наблюдать, как отношения ведущего актера и продюсера постепенно охлаждались, а в последнее время резко обострились. Похоже, на горизонте маячил их разрыв, и Суинберн полагал: если Терри и не придет в восторг от его актерского мастерства, то уж точно соблазнится его внешностью.

Он опоздал на встречу на десять минут, но Терри не оказалось среди тех, кто толпился вдоль длинного полукруглого бара. Посетителями «Солсбери» почти сплошь были актеры, драматурги и агенты, вынюхивающие таланты. Этот театральный контингент из года в год переходил от одного хозяина паба к другому. Ранним вечером заведение обычно набито битком, нос приближением начала спектаклей кружки осушались, и почти вся толпа разбредалась по разным театрам, возвращаясь к прерванной работе. Позже, под закрытие, паб снова наполнялся до отказа, и в теплом тумане сигаретного дыма и пивных паров уже не столь значимыми выглядели успехи и не столь сокрушительными провалы. Но в этот ранний час, перед самым важным представлением недели, в пабе царило нервное возбуждение.

Суинберн заказал кружку пива и примостился на краю одного из расставленных вдоль стен жестких, покрытых материей из конского волоса диванчиков. По подсчетам Рейфа, на покрытых латунью столиках паба лежало семь экземпляров вечерней газеты, и все были открыты на странице с последним репортажем об убийстве на Кингс-Кроссе. Рейф никогда не переставал удивляться тому, что множество людей волнует убийство совершенно незнакомого им человека до такой степени, что они потом неустанно следят за ходом последующих событий. Какую роль гибель девушки, которую они ни разу в жизни не видели, может играть в судьбе этого тучного старика в углу или этой напудренной рыжеволосой девицы у стойки бара? Впрочем, лондонцы — народ переменчивый, и завтра их внимание захватит какой-нибудь новый заголовок; а жизнь вокруг как текла, так и будет течь своим чередом.

Допив в одиночестве пиво, Суинберн начал волноваться, что Терри мог прийти раньше его и, не дождавшись, уйти. Наверное, следует его разыскать. Если он пойдет напрямую к «Новому», они наверняка не разминутся. Рейф уступил свое место хорошенькой девушке, которая, заприметив за столом Суинберна агента, вознамерилась его покорить, и покинул паб. Он дошел до служебного входа в театр — по дороге так и не встретив никого из знакомых — и направился к гримерной Терри. Еще не успев подойти к ней, он услышал за дверью громкие, сердитые голоса. Рейф осторожно подошел поближе, чтобы за гневными выкриками разобрать суть спора, который вели Льюис Флеминг и Терри. Ни для кого в театральном мире не являлось секретом, что эти двое готовы друг другу перегрызть глотку, и сейчас они вели разговор на повышенных тонах, тема которого далеко выходила за рамки их профессии. Суинберн с легкой усмешкой на губах несколько минут прислушивался к их дискуссии, после чего решил, что слышал уже достаточно, и зашагал прочь.

Флеминг ждал, пока Терри выйдет из театра. Все это для нее, твердил он себе и представил жену здоровой и красивой, какой она была прежде и скоро будет опять. Когда наконец знакомая фигура появилась из служебного входа, он преградил Терри дорогу. Тот, приняв его за неуклюжего прохожего, попытался жестом отстранить с дороги внезапную помеху, но тут же сообразил, что ошибся, и лицо знаменитого актера налилось гневом. Несмотря на угрожающий вид Терри, Флеминг заметил, что к его гневу примешивается страх, и сразу почувствовал себя уверенно и спокойно.

— Ты не забыл, что кое-что мне обещал? Пару дней ты уже просрочил, но у тебя еще есть шанс исправиться.

Терри посмотрел на Флеминга так, словно хотел его как следует стукнуть.

— Я же сказал тебе по телефону, что отдал все, что было! Можешь угрожать мне сколько угодно, но толку от этого никакого не будет.

— Неужели? — Флеминг жестом указал на длинную очередь, выстроившуюся у него за спиной, и у Терри, которому показалось, что люди начинают прислушиваться к их разговору, решительности сразу поубавилось.

— Хорошо, но давай вернемся в театр. Я не хочу обсуждать это на улице.

Пока они проходили за кулисами, где Маккракен проверяла, все ли готово к началу спектакля, и дальше, вниз по лестнице к гримерным, Флеминг вдруг почувствовал, что его решимость снова угасает. И тогда он опять представил себе жену, на этот раз в ее узкой кровати, молча сражавшуюся с болезнью, и жадно ухватился за силу ее духа как за спасательный круг. Все будет хорошо, повторял Флеминг, она поймет, почему он это делал и простит его. И когда она поправится, они вместе придумают, как вернуть деньги Терри.

Актеры подошли к гримерной, и Терри, чтобы хоть как-то выиграть время, сделал вид, что не может открыть дверной замок. Он понятия не имел, что ему теперь делать, а недавнее собрание не оставило вообще никакой надежды на немедленное решение его финансовых проблем — где теперь взять столько денег, чтобы отвязаться от Флеминга? Он проклинал Обри за его неуступчивость, поскольку это было проще, чем обвинять самого себя. Если Флеминг сделает то, чем грозит, все пойдет насмарку. Джон подведет всех — родных, друзей, театр. Сплетни и досужие разговоры будут следовать за ним повсюду, пока люди не начнут подозревать самое худшее даже в самых его невинных, дружеских отношениях. Что будет, если от него с отвращением отвернутся все те, кто ему дорог? Что будет, если вмешается полиция и его частная жизнь подвергнется всеобщему обозрению и оскорблениям? С той минуты, как Флеминг так неожиданно и грубо пригрозил ему, он не спал ни одной ночи, а дни проводил в постоянном страхе. Как ему теперь улыбаться и играть на сцене, делая вид, что все в полном порядке, если он думает о будущем не иначе, как с ужасом и отчаянием? Он должен с этим покончить: позора ему не вынести.

Когда они наконец вошли в гримерную, Терри, подняв со стула корону и бросив ее на пол, с наигранной беспечностью уселся напротив Флеминга.

— У тебя нет никаких доказательств.

Льюис рассмеялся:

— У меня их предостаточно. Ты и представить себе не можешь, сколько кротов повылезает из нор, как только всевыйдет наружу. Зачем себя обманывать — в добровольных свидетелях недостатка не будет.

Конечно, Флеминг прав. Терри знал: как бы он ни был осторожен, достаточно одного болтуна, и всему конец.

— Сколько тебе в этот раз нужно?

На сегодня пяти сотен хватило бы. А когда начнутся твои новые проекты, тогда посмотрим. Только поторопись — я долго ждать не намерен.

— Однако тебе придется набраться терпения, потому что никаких новых проектов не предвидится. По крайней мере в ближайшее время.

— Как это? Неужели Обри начал терять интерес к своему драгоценному мальчику? — глумливо произнес Льюис, чья профессиональная ревность на миг затмила все остальные его проблемы. — Ну что ж поделаешь, придется тебе поискать другие возможности. Поверь мне, немилость Обри — ничто по сравнению с тем, что тебя ждет, если ты не дашь мне того, что мне нужно.

— Нужно?! — взвился Терри, резко повысив голос. — Неужели свою жалкую страсть ты всерьез считаешь нуждой?! Да ты посмотри на себя! Пьянствуешь ночи напролет, а потом заявляешься на сцену — мою сцену! — и акт за актом отыгрываешь, точно лунатик, а после этого ты ждешь, что я буду оплачивать твою очередную…

— Что?!! — заорал Флеминг еще громче, чем Терри. — Ты думаешь, мне нужны твои деньги для пьянки?! Господи, да ты понятия не имеешь, что выпадает на долю обычных людей! Зарылся в своем маленьком искусственном мирке, и ничто тебя не волнует, кроме собственной персоны и того, достанется тебе еще одна роль или нет! — Льюис схватил с пола брошенную корону и швырнул ее через всю комнату — она попала в гримерное зеркало, вдребезги разбив его вместе с изображением изумленного Терри. — Страдают не только короли. Простые люди — тоже. И может быть, тебе полезно будет хоть раз это почувствовать на собственной шкуре. — Льюис говорил теперь тише, поэта перемена в тоне не принесла Терри ни малейшего облегчения. — Так вот: мне нужны эти деньги. Нужны срочно. И не для бутылки, а для кое-чего намного более важного, и потому положение твое опасней, чем ты думаешь.

— У меня нет пяти сотен. Все, что у меня есть, — это пятьдесят фунтов. Хочешь — бери; хочешь — нет. — Терри протянул Флемингу банкноты. — И вообще играть в эти грязные игры тебе скорее надо не со мной, а с Обри. Вряд ли мои деньги спасут тебя, когда ты окажешься без работы.

— Что?!

— Неужели он еще не сказал тебе? Как только «Ричард из Бордо» сойдет со сцены, тебя тут же выпрут. Он говорит, что не может больше на тебя положиться, поскольку ты растерял все, что в тебе было заложено. Я так никогда в тебе ничего особенного и не видел, но Обри только сейчас прозрел. Так что на следующий спектакль не рассчитывай. И вообще тебе неплохо было бы над всем этим призадуматься.

Терри прекрасно сознавал, что рано или поздно его ложь выйдет наружу, но сейчас он одержал хоть и маленькую, но победу: Флеминг явно был шокирован.

Выхватив деньги, Льюис направился к двери. Но у порога обернулся:

— Пожалуй, не надо нам больше встречаться в такой обстановке. Мало ли что люди могут подумать.

Именно в это время дня Эсме Маккракен чувствовала себя уютнее всего. Большинство ее коллег отправлялись после дневного спектакля на перерыв, а она оставалась в театре, чтобы побыстрее подготовиться к вечернему представлению.

Эсме проверила костюмы и прочие аксессуары — теперь, спустя год, она это делала уже автоматически, — и вот наконец наступило время, которым она могла распоряжаться по собственному усмотрению.

Специально для таких случаев Эсме надевала ярко-синее шерстяное, почти не ношенное, пальто — единственное приличное пальто в ее гардеробе, пошитое портнихой, на которую работала ее сестра. Эсме снимала его с вешалки и натягивала на себя, застегивая сверху донизу на все пуговицы, чтобы прикрыть выцветший черный джемпер и потертую юбку, выскальзывала из служебной двери и заворачивала за угол к парадному входу в «Новый театр», чтобы оказаться на месте, которое, по ее мнению, принадлежало ей по праву. С того места, где она стояла — на верхней ступени перед полированной парадной дверью театра, — Эсме, никем не видимая изнутри, наблюдала за прибывающей публикой и время от времени приветствовала тех, кто обращал на нее внимание. Пока фойе наполнялось атмосферой предвкушения праздника, Эсме размышляла о том, кто придет на ее пьесу, которую Обри обязательно когда-нибудь поставит. Наверняка будет более изысканная публика, чем эта, думала она, пренебрежительно глядя на мужчину в промокшем до нитки макинтоше и мягкой фетровой шляпе. Может быть, так много народу поначалу и не соберется, но это не важно — важно другое: те, кто придет, оценят ее идеи по достоинству, в чем она ни на минуту не сомневалась.

Ровно в семь тридцать Бернард Обри, как обычно, вышел из своего кабинета в фойе театра, одетый в безупречно скроенный фрак, сидевший на нем с небрежной элегантностью. Он занял свою излюбленную позицию возле мраморного камина и, как гостеприимный хозяин, приветствовал кивком субботних завсегдатаев, многие из которых после нескольких лет прилежного посещения театра были ему хорошо знакомы. Все еще красивый мужчина, нехотя признала Маккракен, его обаяние с годами не поблекло.

От ее взгляда не ускользнуло, что его обращенная к прибывающей публике приветливая улыбка вдруг потеплела и стала интимнее, и лишь только Маккракен поняла, кому она предназначалась, ее мгновенно пронзило жало ревности. Среди множества лиц Эсме поначалу не заметила Джозефину Тэй, чему не стоило удивляться — ее внешний вид был также бесцветен, как и ее творения. Обри поцеловал Тэй в щеку, та поцеловала его, потом он наклонился к ней, чтобы она могла прошептать ему что-то на ухо, и тут же оба отошли чуть в сторону. Маккракен, рискуя быть замеченной, подошла к ним поближе, и тут она увидела, что Обри сильно переменился в лице, а Тэй как бы в утешение положила руку ему на плечо. Что все это значит? Может, Тэй сказала ему, что больше не будет писать для сцены? Если это так, то час Эсме настал! Душа ее возликовала, но Маккракен вдруг заметила, как одна из сестер Мотли, которая потолще, тащит за собой сквозь толпу к Тэй и Обри молодую пару. Художница, как всегда разодетая в пух и прах, явно не замечала их мрачного настроения и указала на обручальное кольцо девушки. Тэй улыбнулась, поздравляя ее, а Обри отвернулся и зашагал к себе наверх. Зрители один за другим стали подходить к автору, и та подписывала им программки. Маккракен просто тошнило от этой картины. Нет, что бы там ни омрачило настроение Обри, причина была не в отказе Тэй от работы на театр — эта женщина просто упивается своей славой и ни за что от нее не откажется. Вот самодовольная дрянь — она даже любимый ритуал Эсме умудрилась испортить!

Вдруг вспомнив, что спектакль вот-вот начнется, Маккракен поспешила в театр, по дороге злобно расталкивая запоздалых зрителей.

Джозефина уже собралась отправиться на свое место в бельэтаже, как кто-то тронул ее за плечо. С улыбкой наготове она обернулась — на нее в упор смотрел Фрэнк Симмонс.

Джозефина невольно отшатнулась. Он стоял, промокший до нитки, держа в руках шляпу, с полей которой капля за каплей струилась вода, расползаясь темно-малиновым пятном по ковру фойе.

— Мистер Симмонс, что вы тут делаете?! — воскликнула она со смешанным чувством неловкости от неожиданной встречи и сочувствием к его горю. — У вас все в порядке?

— Да, мисс, все в порядке, просто мне надо было хоть ненадолго выбраться из дома. Бетти уехала, и в квартире так пусто; сижу и думаю только об одном: где сейчас моя Элспет. Вот я и пришел сюда. Это, наверное, покажется странным, но здесь я себя чувствую к ней ближе всего.

Он уткнулся взглядом в пол, и слезы, слившись с потоком дождевых капель, казалось, были готовы хлынуть из его глаз. Джозефина, чтобы положить конец этой тягостной сцене, мучительно подбирала утешительные слова, но на ум почему-то ничего не приходило, и они продолжали стоять рядом в неловком молчании; оставшиеся в фойе зрители начинали на них коситься. Тут Джозефина увидела рядом с собой взявшегося неизвестно откуда Арчи и безумно ему обрадовалась.

— Жуткая погода, сэр. Подвезти вас куда-нибудь? — спросил Арчи, и в его голосе прозвучали свойственная ему учтивость и одновременно твердость, которую Симмонс не преминул заметить: он заметно напрягся.

— Очень любезно с вашей стороны, инспектор, но мне лучше прогуляться. Я просто хотел еще раз увидеть мисс Тэй и поблагодарить ее за сегодняшний визит. — Он повернулся к Джозефине и сказал ей что-то так тихо и неуверенно, что она не могла разобрать ни слова. — Что ж, мне пора, — объявил Симмонс уже значительно громче, — не хочу, чтобы вы пропустили начало спектакля.

— О, я уже теперь неплохо знаю эту пьесу, — нервно рассмеялась Джозефина, прощаясь с Фрэнком.

Она благодарно оперлась на руку Арчи, и они направились в зал, а Симмонс и после того, как пара исчезла, еще долго продолжал смотреть ей вслед.

ГЛАВА 9

Пенроуз не собирался идти на этот спектакль, но, учитывая то, что его кузины сидели в другом конце зала, а Джозефина явно не могла прийти в себя после встречи с Симмонсом в фойе, он не решился оставить ее одну. С их мест в бельэтаже сцену было видно великолепно, но они не обращали на нее никакого внимания. Взгляд Джозефины отчего-то остановился на фигурах «Музыки» и «Покоя», паривших на обрамлявшей сцену арке. Пенроуз же сосредоточил свое внимание на зале. Он обвел взглядом все три полукруглых балкона, украшенных расписными панелями, лампами и канделябрами, но вопреки своим ожиданиям ни на одном из них не увидел двух пустых мест. Он подумал, что позже надо будет проверить загороженные от его взгляда задние ряды партера и балконов, но похоже, что и там не имелось ни одного свободного кресла. Да и все самые дорогие места тоже оказались заняты. Кто же использовал билеты Хедли Уайта? Избавился он от них сам или попросил кого-то другого? Не потому ли в фойе так неожиданно появился Фрэнк Симмонс? А может быть, Уайт вообще не покупал никаких билетов, зная заранее, что к началу спектакля Элспет уже будет убита?

Пенроуз посмотрел на часы и с досадой обнаружил, что до перерыва оставалось еще целых полчаса. Джозефина, которой самой не сиделось на месте, заметив нетерпение инспектора, тронула его за руку и кивком показала на выход, убеждая оставить ее одну и заняться неотложными, по всей видимости, делами, но он решительно запротестовал и поудобнее уселся в кресле. Его ощущение, что она была в опасности, ему самому казалось иррациональным, но оно было столь сильно, что Арчи никак не мог от него отделаться и решил все же дождаться антракта. Он искоса посмотрел по сторонам и, к своему облегчению, обнаружил, что его непочтительное отношение к пьесе совершенно никого не волнует. Все лица были обращены исключительно к сцене, а тишина в зале казалась абсолютной, такую можно встретить в Лондоне разве что в местах служения культу.

За последний год Джон Терри приобрел качества и репутацию поистине великого актера, но в этот вечер его блестящая игра взлетела на небывалую высоту. И зрители — а среди них находилось немало завсегдатаев, которым было с чем сравнить, — понимали, что созерцают нечто выдающееся. Некрупного телосложения, Терри на сцене властвовал над всеми; казалось, он был полон решимости доказать, что театральные подмостки принадлежат исключительно ему. Из изящно выписанного Джозефиной образа короля он извлекал малейшую возможность смаковать как сильные его стороны, так и слабости, с легкостью переходя от Ричарда, поначалу бездумно-легкомысленного, к Ричарду, отравленному ядом подозрения и лишенному всех иллюзий. Его игра захватила в конце концов даже Пенроуза, и тот зачарованно наблюдал, как Терри с коварным изяществом отвечает на проявленное к нему вероломство. «Стать экспертом по убийствам не так уж и трудно», — с горечью прошептал он королеве в конце первого акта, и весь зал, включая Пенроуза, потрясенный энергетикой его голоса, замер завороженный.

Пенроузу припомнилось, как он впервые увидел Терри на сцене «Олд Вик» тоже в роли короля Ричарда, но в пьесе Шекспира. С тех пор прошло пять лет, однако Арчи ясно помнил эту постановку, потому что она совпала с редким в те времена визитом Джозефины в Лондон. Они пошли на пьесу вместе, и хотя он получил удовольствие от вечера скорее из-за присутствия Джозефины, чем игры Терри, воспоминание о спектакле все равно осталось ярким. Потом они в жаркий летний вечер возвращались по Ватерлоо-роуд, все еще смеясь над эксцентричным зрителем, который в конце представления с первого ряда галерки заорал на весь зал: «Боже, храни короля». Тогда впервые, с тех пор как умер Джек, Арчи увидел, что у Джозефины пробуждается интерес к жизни. Потом она не раз упоминала, что тот вечер вдохновил ее на «Ричарда из Бордо», правда, в последнее время говорила об этом уже без особой радости. Получается, что зря тогда повел ее в «Олд Вик». К счастью, его мрачные мысли о прошлом были прерваны: на сцену — в резком диссонансе с изящной простотой декораций Мотли — опустился сиренево-розовый занавес из парчи и бархата.

Оставив Джозефину в баре на попечение Леттис и Ронни, Пенроуз отправился к служебному входу разыскивать Обри. Дождь, ранним вечером ливший без остановки, наконец утихомирился, но лужи уже успели заполонить тротуары и мостовые, и свет от викторианских уличных фонарей расплывался и расплескивался от каждого шага. Он встречался с Обри несколько раз, в основном на премьерах, а в последнее время на этом отвратительном судебном процессе, где Элиот Винтнер обвинял Джозефину в плагиате, утверждая, что события в «Ричарде из Бордо» перекликаются с сюжетом опубликованного им двенадцать лет назад романа «Белое сердце». Обри, как постановщик пьесы, выступал свидетелем на стороне Джозефины и произвел на Арчи впечатление человека умного и справедливого. К его мнению об Уайте, несомненно, стоило прислушаться; и не исключено, что он поможет полиции его разыскать. Во всех местах, где Уайт мог появиться, уже расставлены посты, и в вечерних газетах появилось его описание, но пока парня задержать не удалось, и любые предложения Обри о помощи инспектор принял бы с благодарностью.

Арчи представился швейцару, плотному краснолицему мужчине лет под шестьдесят, и тот без промедления позвонил в кабинет Обри и передал инспектору трубку. Пенроуз, не вдаваясь в подробности, сразу приступил к делу, краем глаза наблюдая за швейцаром, принявшим вид полного безразличия.

— Извините, что беспокою вас в субботний вечер, но мне нужно с вами поговорить, и чем раньше, тем лучше. Сейчас вам удобно? Я совсем ненадолго.

Последовала секундная пауза, во время которой Обри выдохнул полной грудью сигаретный дым, и в трубке зазвучал его низкий, прокуренный голос:

— На самом деле, Арчи, беседа скорее всего продлится дольше, чем вы думаете. Я рад, что вы пришли, потому что мне тоже надо с вами поговорить. Я собирался прийти к вам в понедельник, но после этого ужасного происшествия откладывать больше нельзя. Простить себе не могу, что не сделал этого раньше. — Он снова затянулся и выдохнул. — Я должен выйти на сцену во втором акте, и тут ничего не поделаешь — заменить меня сегодня некем, но как только мы закончим, я встречу вас внизу. Я пригласил всех выпить по рюмочке после спектакля, но мы можем еще до этого увидеться и поговорить один на один. То, что я собираюсь рассказать, может вам помочь, а уж мне так поможет наверняка.

— Может быть, начнем прямо сейчас… — начал Пенроуз, но линия разъединилась. Расстроенный и вместе с тем ободренный словами Обри, он вышел на улицу.

Бар «Сальто-мортале» в дни аншлага в субботу вечером всегда набит до отказа. Ронни, которую от стойки бара не в силах была оттеснить никакая толпа, пробиралась к Леттис и Джозефине с двумя бокалами джина, и тут же сама приступила к третьему.

— Черт подери, это Фитч! — сказала она, увидев знакомого рецензента. — Не оборачивайтесь.

Но было уже поздно.

— Сто тысяч дохода за один год! — возвестил критик из «Ивнингстандард», проталкиваясь к ним. — Обри может себе позволить на месяц прикрыть лавочку, а в Инвернессе шампанское льется рекой, верно?

— О, с прошлого февраля веселью просто нет конца, — скрывая неприязнь, ответила Джозефина. — Я вам чрезвычайно благодарна за все ваши рецензии и высоко ценю ваши замечания.

Тут она увидела, как в бар вошла Марта и, привлекая к себе мужские взгляды, пробиралась к ним сквозь толпу. Подойдя, она сообщила:

— Меня послали предложить вам посидеть в тишине и покое, если вам не хочется возвращаться в зрительный зал. Пойдемте в гримерную: как только Лидия умрет, мы разопьем бутылочку.

Джозефина с благодарностью ухватилась за предложенный ей спасательный круг.

— Вы пришли как нельзя вовремя, — сказала она, спускаясь по лестнице. — Не могу разговаривать с театральными критиками: подхалимаж совершенно не в моей натуре, а притворяться я не большой умелец.

— И я, поверьте, тоже. Мы единственный раз поссорились с Лидией, когда я сказала ей: хватит вилять хвостом вокруг постановщиков. Она посмотрела на меня, будто я только что вышла из сумасшедшего дома, а потом спросила, много ли я таким подходом добилась от издателей. — Марта улыбнулась, глаза ее потеплели, и выражение смуглого красивого лица смягчилось. — У вашей подруги злой язык, и мне это в ней нравится.

Джозефина взглянула на Марту с удивлением:

— Не исключено, что она то же самое скажет о вас. Насчет ее языка. Не знаю, но по поводу виляния хвостом она, конечно, права: актрисе без лести не прожить.

К тому времени как они оказались в гримерной, Лидия уже ушла на сцену для короткого выхода во втором акте, но Джозефина не чувствовала той неловкости, что обычно возникает между людьми в отсутствие общего друга. В отличие от их первой встречи Марта была весьма разговорчива. Не размениваясь на пустую болтовню, как нередко случается при беседе с едва знакомыми людьми, она с жаром говорила о Лидии. Из ее эмоциональной речи Джозефина поняла только одно: Марта по-настоящему тревожится за свою возлюбленную.

— Вас не устраивает ее работа? — Пытаясь понять суть ее беспокойства, она перебила собеседницу, сознавая, что скоро вернется Лидия и тогда не удастся поговорить с Мартой откровенно.

— Нет, дело не в этом. Меня волнует ее жизнь. Я никогда не просила ее бросать работу — совсем наоборот. Меня беспокоит, что с ней будет, если она останется без работы. В последнее время Лидия испытывает какие-то разочарования, и чем больше она притворяется, что они ее не трогают, тем больше я уверена, что они ее больно задевают.

— Когда подобного рода работа подходит к концу, неизбежно ощущение некоей неприкаянности. Но это пройдет, как только Лидия отправится на гастроли и начнет репетировать новую роль.

— Возможно. — Марта внимательно посмотрела на Джозефину, как бы оценивая, насколько она может быть с ней откровенна. — Скажите, а вы стали бы писать пьесу о королеве Шотландии, если бы Лидия не попросила вас об этом?

— Не думаю. Играть эту женщину на сцене, наверное, привлекательно, но у меня к ней никогда не было особой симпатии.

Марта кивнула:

— Знаете, я иногда думаю: лучше бы вы этого не делали. Нам всем в жизни нужна какая-то цель, и Лидия годами мечтала, что когда-нибудь сыграет эту королеву на сцене. Теперь ее мечта сбылась, но спектакли по новой пьесе могут закончиться уже к Новому году. А что она станет делать потом? Мне кажется, Лидия то и дело оглядывается в прошлое и считает, что лучшие годы позади.

Джозефина промолчала, раздумывая, следует ли предупредить Марту, что, если фильм по «Ричарду из Бордо» все-таки будут снимать, Лидию ждет еще один удар. И решила не говорить: волнений сейчас и так хватало и неизвестно еще, поставят фильм или нет. Вместо этого она мягко сказала:

— У Лидии до недавнего времени в жизни не было ничего стоящего, кроме театра. А теперь есть вы, и это ее наверняка радует.

Марта усмехнулась:

— Женщине в наши дни нужны и любовь, и работа. Неужели вы, если бы влюбились, бросили писать?

Джозефина, не ожидавшая такого вопроса, ничего не ответила.

— Простите, это, наверное, прозвучало грубо, и я не должна была так говорить с человеком, которого едва знаю, но я предвижу, что на долю Лидии выпадет много горя, а я ничего не смогу сделать, чтобы его предотвратить. Только не рассказывайте ей о моих тревогах, хорошо? Я ведь все это время уверяла ее в обратном.

— Я ничего ей не скажу. Но отвечу на ваш вопрос: бывают минуты, когда я готова поменять все свое творчество на совершенно другую жизнь. Или по крайней мере бывают минуты, когда я думаю: вот если бы этот человек оказался со мной рядом, жизнь моя не была бы столь одинокой. Так что не стоит недооценивать того, что вы для нее значите.

Марта обдумывала слова Джозефины, пытаясь понять, были ли они совершенно искренни или скорее предназначены ее утешить.

— Может, вы и правы, — наконец произнесла она. — Спасибо.

— И наверное, вы правы насчет «Королевы Шотландии». Я думаю, вы хотели сказать, но из вежливости постеснялись, что из-за моего равнодушия к королеве пьеса получилась посредственная, верно? — Марта залилась румянцем, а Джозефина продолжала: — Не волнуйтесь, вы можете быть со мной откровенны, я и сама считаю эту пьесу не слишком удачной. Моя симпатия к Лидии вынудила меня сказать «да», а надо было сказать «нет». Нельзя писать по заказу — мне по крайней мере такое не по плечу. Я не испытываю к Марии Стюарт ни любви, ни ненависти; она для меня скорее не личность, а персонаж. От этой пьесы я многого не жду — одна надежда, что Лидия будет иметь успех.

— Интересно, как меняются наши представления о людях. Мы как раз сегодня говорили об этом с Лидией. То, что я думала о людях в молодости, и то, что писала о них, не имеет ничего общего с тем, что я думаю и чувствую теперь.

— Так вы уже давно пишете?

— То пишу, то нет. На самом деле до прошлого года писала совсем мало. Я начала писать, когда мой муж ушел воевать. Моя свекровь дружила с Мей Гаскел. Слышали про нее?

— Нет, не слышала.

— Мей основала библиотеку для тех, кто сражался заграницей. Ее сына ранили на войне в Южной Африке, и она послала ему в госпиталь книги и журналы, чтобы скрасить ему жизнь. Это помогло парню продержаться, и потому в первый же день мировой войны Мей решила, что британским солдатам во Франции, чтобы легче переносить страдания, нужны интересные книги. Ей тогда уже перевалило за шестьдесят, но она была энергичной женщиной, да к тому же со связями, и то, что Мей задумала, удалось осуществить. Она уговорила кого-то сдать ей дом рядом с Марбл-Арч и превратила его в книжный склад. Люди со всей страны стали присылать ей книги. То придут грязные пачки всякой ерунды из Финчли, то тридцать тысяч томов из какого-нибудь поместья.

— Поразительно! И вы там работали?

— Да, пару лет, пока Красный Крест не взял это в свои руки. Откликнулось намного больше людей, чем Мей ожидала, и ей понадобились волонтеры. Люди отдавали целые библиотеки. Случались дни, когда из-за грузовиков с книгами мимо Марбл-Арч было не проехать. Мы посылали книги в госпитали по всему миру, не только во Францию, а когда я знала, что посылки идут в полк, где служил мой муж, мне хотелось послать и что-то от себя лично, и я отправляла еще и свои собственные рассказы. Может, они и не всегда к нему попадали, но для меня это была возможность сохранить с ним хоть какую-то связь.

— И что же с вашим мужем?

— Он погиб.

— Очень вам сочувствую.

— Увы, наше супружество было не из самых счастливых, и все это кануло в Лету. — Из зала до них донесся шум рукоплесканий, и Марта принялась искать штопор. — Кстати, о смерти: похоже, Лидия уже умерла. А это значит, пора наливать бокалы.

Джозефина уже успела пересмотреть свое мнение о возлюбленной Лидии, и хотя она не собиралась отказываться от слова «мила», которое так разочаровало Ронни, но добавила к нему несколько новых, главными из которых были «страстность» и «искреннее участие». Что же касается разговора о написанной Мартой книге — темы, которой Джозефина прежде предпочла бы избежать, — теперь она чувствовала, что заинтригована и горит желанием ознакомиться с ее творчеством.

— Лидия сказала мне, что ваш роман уже вчерне закончен, и просила меня его прочесть. — Джозефина взяла бокал из рук Марты. — Я знаю, что нет ничего хуже непрошеных советов, но если вам все-таки хочется услышать чужое мнение, я с удовольствием почитаю вашу прозу.

— И с ее, и с вашей стороны это очень мило, но я не считаю, что стоит занимать ваше время своей писаниной. Во-первых, сотни людей, наверное, добиваются вашего внимания, а во-вторых, это ужасно, когда с просьбой обращаются знакомые и свое мнение ты должен высказывать с предельной тактичностью.

— Только не я. Если мне не понравится, я так искажу, но при всем при том это будет не более чем дружеский совет. Роман принадлежит вам, и только вам.

— Что правда, то правда. К лучшему или нет, но это действительно так.

Из коридора послышалось шуршание шелка.

— Знаете, в один прекрасный день я, наверное, всех их шокирую: не стану умирать, и все тут. — Лидия вошла в гримерную и плюхнулась на светло-розовую кушетку. — Представляете выражение лица Джонни, если я вдруг взбунтуюсь и отберу у него лучшую сцену? Уже из-за одного этого стоит рискнуть. — Она с удовольствием отпила глоток вина. — Ну как вы тут поживаете?

— Прекрасно. — Марта сняла с Лидии украшенный цветами головной убор и нежно провела ладонью по ее волосам.

— Твой план познакомить нас поближе удался на славу, — улыбнулась Джозефина. — Теперь вот пытаюсь заполучить рукопись, о которой так много слышала и так мало знаю.

Лидия вопросительно посмотрела на Марту, и та подняла руки вверх:

— Хорошо, хорошо! Я принесу рукопись. Только, пожалуйста, не судите слишком строго — это все, о чем я прошу.

Финальная сцена приближалась к концу, и Эсме Маккракен поставила четыре стула вокруг столика, стоявшего за кулисами, справа от суфлерской будки. Со своего места Эсме могла видеть лишь часть сцены и два первых ряда партера, но ей и ни к чему было смотреть на весь зал — она и так знала, что все зрители как один сейчас не сводят глаз с Джона Терри, одиноко сидящего на сцене перед подносом с нетронутой едой. Она тяжело вздохнула. Бог знает, почему эта дешевая, сентиментальная сцена каждый раз производит такой эффект. Еще минута, и кто-то из зрителей не выдержит того, что уготовано Ричарду в Тауэре, и из зала раздастся придушенное рыдание. Маккракен могла предсказать его почти с той же точностью, что и легкий стук за декорациями — сигнал Бернарду Обри, что пора выходить на сцену. Когда этот сигнал раздался, Обри, одетый в кольчугу стражника, протиснулся мимо нее, обдав запахом спиртного, столь же ощутимого, как и прикосновение его фетрового костюма. Ворча себе под нос, она протерла три винных бокала и стаканчик для виски и поставила их на столик, теперь уже полностью готовый к нелепому ритуалу. Школьники все они, да и только! Как будто у нее нет других дел, кроме как готовить площадку для забавы горстки избранных. Усмехнувшись при виде бутылки клерета — какие выбрасывают деньги, при том, что ей платят сущие гроши! — она поставила ее рядом со штопором. И наконец, завершая аранжировку, Эсме сняла с полки и разместила на подносе хрустальный графинчик, и тот сразу же заискрился в лучах рампы вместе со своим янтарным содержимым. Немудрено, что графинчик был полупустой, — судя по дыханию Обри, он сегодня к нему уже не раз приложился; но это, разумеется, не извиняло его свинского к ней отношения. Эсме оглянулась вокруг — убедиться, что никто на нее не смотрит, вынула из графина хрустальную пробку и плюнула в него.

Она отошла от столика как раз вовремя. Флеминг, закончив последнюю реплику, уже шагал со сцены за кулисы. Швырнув на ходу Маккракен пергамент с отречением Ричарда от престола, он, следуя традиционной церемонии, распечатал бутылку. И тут же появился Обри, чья эпизодическая роль стражника в кульминации пьесы длилась считанные минуты. Он двинулся мимо Флеминга, но актер схватил его за руку.

— Разве вы сегодня не с нами? — прошептал он язвительно. — А у нас такая веселая компания. Неужели откажетесь выпить с нами за успех?

Обри стряхнул его руку и уже приготовился огрызнуться в ответ, как вдруг замолчал. Маккракен обернулась посмотреть, что отвлекло его внимание, и в двух шагах от себя увидела Лидию, стоявшую у края сцены в ожидании конца спектакля и своего выхода на аплодисменты. Актриса улыбнулась Обри, и тот сразу присмирел. Вынимая пробку из графинчика, он лишь бросил злобный взгляд на Флеминга. В это же время второй актер уже разливал вино по бокалам; от его внимания не ускользнула накаленность атмосферы, но он не имел ни малейшего представления, чем она была вызвана.

И тут со сцены отчетливо зазвучал голос Терри. «Представляю, как смеялся бы Роберт!» — произнес он свою знаменитую финальную фразу с той сдержанной, мрачной насмешкой, что придавала всей сцене особую силу. Занавес опустился. Под гром аплодисментов — еще более звучный, чем обычно, — Терри походкой триумфатора покинул сцену и, подойдя к столику, поднял свой бокал.

— За упокой театра! — произнес он, глядя на Обри, и залпом осушил бокал.

Маккракен, чей бунт никогда не переходил границ дозволенного, замерла, потрясенная его дерзостью, а Флеминг лишь рассмеялся и поставил на поднос нетронутый бокал. Пока остальные актеры собирались вокруг них, готовясь к бессчетным выходам на аплодисменты, Обри налил в стаканчик остатки виски, который осушил до дна, и зашагал к лестнице, ведущей в его кабинет.

Пенроуз, стоя возле служебного входа, нетерпеливо ждал назначенной встречи с Обри, тщетно пытаясь скрыть свое раздражение неумолчной болтовней швейцара.

— Я так много народу не видал лет двадцать пять, а то и больше, — удивленно говорил швейцар, разглядывая толпу в переулке с таким выражением на лице, будто в этом театре аншлаг был только первый раз, а не в течение всего года. — Но раньше публика была другая: все в экипажах и вечерних туалетах, с букетами цветов, черными тросточками с серебряными набалдашниками. А теперь приходят в чем попало и клянчат автографы на фотографии. А все равно похоже на старые времена.

Размышляя о том, как может человек, изо дня вдень и из года в год делая одно и то же, все еще радоваться и удивляться своей работе, Пенроуз в ответ улыбался и кивал.

А на улице действительно огромная толпа поклонников театра ждала своих любимцев. Первым появился Терри и тут же увел за собой целую компанию девиц преимущественно школьного возраста. Потом вышел Флеминг, и Пенроуза позабавило, что его красивая внешность — с чертами несколько более резкими, чем у Терри, — привлекала внимание почти исключительно домохозяек. Инспектор подумал, что надо обязательно сделать комплимент Обри — актерский состав он подобрал на любой вкус, и это, наверное, очень способствует кассовому успеху.

— А сколько раз меня готовы были озолотить, чтобы я только передал записочку, — продолжал швейцар, совершенно не замечая, что Пенроуз слушает его вполуха. — Возьмем, к примеру, мисс Лидию: она всегда пользовалась успехом. Несколько лет назад она тут тоже играла, так один господин приходил сюда каждый вечер, и каждый вечер читал ей стихи. Ужасные были, на мой вкус, стихи, а мисс Лидия слушала и только улыбалась. Что и говорить — настоящая леди.

Тут Пенроуз увидел своего сержанта — тот пробирался сквозь другую толпу, собравшуюся возле театра «Уиндхем»; соседство двух храмов культуры, естественно, удваивало гул и суматоху на Сент-Мартинс-корт.

— Я бы, сэр, лучше сходил в кино. — Фоллоуфилд протиснулся между двумя мужчинами в глубь здания, где было немного тише. — Никаких таких глупостей: посмотрел — и домой пить чай. — Он вежливо поздоровался со швейцаром и тут же увлек Пенроуза в сторону. — Уайт в свою берлогу так и не явился. Мейбрик передал, что Симмонс вернулся домой полчаса назад один, и дома никого больше нет. А вам, сэр, удалось что-нибудь разузнать?

— Пока нет, но, надеюсь, скоро удастся. — Пенроуз рассказал ему о последних новостях и поделился надеждами на предстоящий разговор с Обри. — О чем бы он ни собирался рассказать, мы знаем одно: Обри взял Уайта под свое крыло, и потому через продюсера мы можем выйти на этого парня.

Возле служебного входа снова раздался гомон — появилась исполнительница главной роли. Лидия раздала всем, кто просил, автографы, грациозно приняла букеты и забрала у швейцара пачку оставленных для нее писем и открыток, а Джозефина в это время представила Марту Арчи и Фоллоуфилду.

— Вы, случайно, не знаете, Бернард уже спускается к выходу? — поинтересовался Пенроуз. — Я слышал, что вы собираетесь вместе с продюсером выпить по рюмочке, но мне нужно еще до этого с ним поговорить.

— Я пойду потороплю его, — сказала подошедшая Лидия. — От письменного стола его можно оттащить только клещами. Он просто помешан на своей работе.

Марта и Джозефина обменялись взглядами, в которых безмолвно отразилось «уж кто бы говорил», и тут из переулка вышли сестры Мотли.

— Простите, что заставили себя ждать, но нас в фойе остановила милейшая молодая пара. Они купили билеты в последнюю минуту прямо на улице, — объяснила Леттис, разворачивая фантик последней ириски и с извиняющейся улыбкой отдавая пустую коробку швейцару. — Я в жизни не видела такой счастливой пары. — Она повернулась к Джозефине: — Они просили меня сказать тебе…

Но не успела она договорить, как Арчи бесцеремонно прервал ее:

— Что ты сказала?

Леттис посмотрела на него с удивлением:

— Я тоже очень рада тебя видеть, Арчи. Я говорю, что эта пара была просто на седьмом небе от того, что им наконец удалось попасть на эту пьесу. Они только что обручились и…

— Нет-нет, я не об этом. Что ты сказана насчет билетов?

— Я сказала, что они купили их в последнюю минуту. Кто-то продавал два билета на улице, потому что не мог ими воспользоваться. Его девушка заболела или что-то в этом роде.

— Почему же ты мне не сказала об этом раньше?! — несколько необоснованно возмутился Арчи, и Ронни тут же ощетинилась:

— А потому, что мы нечаянно оставили дома нашу полицейскую форму и приборы для чтения мыслей. Если б знать, что сегодня вечером мы выступаем в роли тайных агентов, то в антракте представили бы тебе полный отчет.

Арчи обернулся к Фоллоуфилду.

— Разве мы не велели Браво дежурить перед входом?! — гаркнул он в сердцах. Потом снова повернулся к Леттис: — Извини меня. Ты могла бы пойти с сержантом Фоллоуфилдом к главному входу и помочь ему найти эту пару?

— Конечно! — охотно отозвалась Леттис. — Мы идем брать преступника. Это потрясающе!

Не успели они удалиться, как с лестницы послышались торопливые шаги и в дверях появилась Лидия; лицо ее было бледнее, чем в сцене смерти. Едва держась на ногах, она судорожно ухватилась за перила и изумленно уставилась на ждавшую ее внизу маленькую компанию, явно не в состоянии понять, почему все они так спокойны. Прошло всего несколько секунд, прежде чем Лидия заговорила, но в эту кратчайшую паузу у Пенроуза успело появиться странное ощущение, что ему дали роль в скверной мелодраме и сейчас последует реплика его партнерши, суть которой он и так уже знает.

— Ради Бога, идемте скорее! — вскричала Лидия, подтверждая его худшие опасения. — Он этого не заслужил.

ГЛАВА 10

Тело Бернарда Обри лежало в его кабинете, и Пенроуз молча согласился с Лидией: никто такого не заслуживал. В его позе не было и тени умиротворенности, ничто в ней не указывало на то, что этот человек нашел в смерти покой, который мог бы послужить утешением для живых, и Арчи представил, какой ужас охватил Лидию, когда она увидела это измученное страданием тело. По правде говоря, несмотря на многолетний опыт, он и сам до сих пор неумел относиться к подобному зрелищу безучастно.

На спинке маленького дивана лежал фрак; Обри так и не успел переодеться в него после спектакля. На продюсере был сценический костюм, благодаря чему сцена смерти на первый взгляд казалась розыгрышем, но явные следы отравления на лице и шее, скрыть которые гриму оказалось не под силу, свидетельствовали о гибели всерьез. Может быть, сурьма или ртуть, размышлял Пенроуз, а скорее всего мышьяк, да и на борную кислоту тоже похоже. Судя по всем внешним признакам, ядом могло быть любое из этих веществ, но какое именно, покажет только вскрытие.

Привлекательные, почти не тронутые возрастом черты лица Обри предсмертная агония изменила до неузнаваемости. Его тусклые, неподвижные глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит, и их бессмысленный взгляд вкупе с приоткрытым ртом и отвисшим подбородком, придавшим лицу глупое и уродливое выражение, совершенно не свойственное живому Обри. Верхняя часть его костюма — рубаха, покрытая фальшивой кольчугой из фетра, оказалась разодрана в клочья, а вся грудь и шея расцарапаны до крови скорее всего в отчаянной попытке заглотнуть последние капли воздуха. Одна рука его была прижата к груди, а вторая, с растопыренными пальцами и обращенной вверх ладонью, распростерта в сторону двери — словно умоляя смерть повременить со своим приходом.

Дорогой, но видавший виды персидский ковер, на который повалился Обри, смялся во время его конвульсий, и Пенроуз теперь осторожно ступал по складкам материи, обходя разбросанные повсюду книги и поваленный набок карточный столик. Судя по всему, Обри сражался со смертью с невероятной силой, но и этот высокий крепкий мужчина не в силах оказался совладать с проникшей в его тело отравой.

Пенроуз присел на корточки возле плеча Обри и легким прикосновением дотронулся до его щеки. Кожа была неестественно холодна для человека, которого жизнь покинула совсем недавно: возле носа виднелась коричневая слюноподобная жидкость, вокруг рта перемешенная с рвотой и стекавшая по лицу на ковер; чувствовался зловонный запах мочи и поноса. Даже для Пенроуза, который не раз сталкивайся с жертвами отравления, картина была тошнотворной, почти непереносимой, и он на мгновение отвернулся. Впоследствии, оглядываясь назад, Арчи думал о том, что из-за наряда Обри картина его смерти выглядела еще более отвратительной: фальшивая кольчуга как бы указывала на благородство погибшего на поле сражения солдата, но достоинства в этой гибели не было и в помине.

— Господи, помилуй! — воскликнул Фоллоуфилд, заходя в комнату. — Сэр, да нам теперь от него ничего не узнать.

Уж чего-чего, а этого Пенроузу объяснять не надо было, и хотя сержант выразил свою мысль без должного такта.

Арчи разделял его чувства целиком и полностью. Если бы он раньше настоял на своем и они поговорили бы с продюсером во время антракта, может быть, Обри остался жив или, в худшем случае, стало более ясно, что связывает эту жестокую смерть с менее мучительной, но не менее театральной гибелью девушки в вагоне поезда.

— Вызовите дежурную бригаду, — приказал сержанту Пенроуз. — И не прикасайтесь к телефону, пока на нем не проверят отпечатки пальцев. Скажите дежурному, что обязательно нужен патологоанатом, и немедленно. Причем непременно Спилсбери.

— Я прямо сейчас, сэр, пошлю за ним домой машину.

— Домой не надо: сегодня суббота, и вечером он в театре «Савой». Пошлите кого-нибудь туда. Потом опечатайте всю комнату. Велите никому отсюда не выходить, пока я со всеми не поговорю. Нам понадобится домашний адрес Обри и имя его ближайшего родственника. Сможете узнать?

— Конечно, сэр. А вы не знаете, он был женат?

— Мне кажется, был, но, помню, Джозефина как-то упомянула, что брак оказался не очень-то счастливым. Как только закончим здесь, пойдем к его жене. По дороге сюда вы не видели мисс Бомонт? Она обнаружила тело.

— Она здесь, сэр, и с ней вместе мисс Тэй, и какая-то другая леди, и, конечно, ваши кузины. Они все за мисс Бомонт присматривают, но она в ужасном состоянии. Чего уж тут удивляться, — сержант бросил взгляд на труп, — они вроде как были друзья.

— Были… Вы можете отвести всех этих женщин в более приятное место и заказать им что-нибудь выпить? Я, как только смогу, приду к ним.

Хорошо, сэр. Да, еще одна вещь — мы нашли на улице эту парочку, и точно, именно они купили билеты у Уайта. Описали его тютелька в тютельку.

— Держите этого идиота Браво от меня подальше — для его же собственного блага, и пошлите машину проехать по окрестным улицам. Если Уайт причастен к этому делу, он все еще может быть поблизости.

— Хорошо. А вы, сэр, не беспокойтесь о мисс Тэй и ее друзьях: я уж за ними пригляжу.

— Спасибо, Билл, ценю твою помощь. Как только справишься с делами, сразу возвращайся сюда.

Фоллоуфилд с обычным для себя невозмутимым видом отправился по делам, Пенроуз остался в комнате один. Теперь настало его время. Как только сюда заявится Скотланд-Ярд и приступит к своим обычным процедурам, расследование перейдет уже в другую стадию и у инспектора не будет возможности находиться наедине с жертвой на месте убийства. А именно такие минуты были для него особенно ценны — они позволяли ему вплотную приблизиться к разгадке преступления.

Пенроуз ожидал, что своей атмосферой кабинет Обри будет напоминать мужской клуб, но он ошибся. Воздух здесь был пропитан табачным дымом, и мебель — смесь красного дерева, дуба и кожи — вполне могла украсить клубы «Уайт» и «Будл», но на этом сходство заканчивалось. Тут определенно чувствовалась женская рука: на камине и полках стояли вазы с цветами — Арчи отметил, что это были ирисы, — а стены и диванные подушки отличали мягкие, пастельные тона. Обри, похоже, проводил в кабинете немало времени: повсюду лежали книжные издания пьес и романов — большинство из них довольно зачитанные — и фотоальбомы с любительскими снимками актеров и актрис с их же профессиональными сценическими портретами. Два больших, до самого пола, окна говорили о том, что в дневное время в комнате было очень светло.

Пенроуз подошел к огромному дубовому письменному столу, занимавшему доминирующее положение в кабинете, и в ту же минуту, не сомневаясь ни на йоту, понял, что перед ним орудие, которым убили Элспет Симмонс. Рядом с огромным, в кожаном переплете, журналом для записей, занимавшим чуть ли не полстола, лежал штык, блестящее лезвие которого резко выделялось на темной дубовой столешнице. Арчи этот вид оружия был хорошо знаком: на войне такие штыки являлись для пехотинцев главным орудием ближнего боя. В окопной жизни они ценились так же высоко, как и лежавшая рядом с кинжалом прямоугольная жестяная коробочка,вещь далеко не столь смертоносная, но ничуть не менее памятная для тех, кто пережил лихое военное время. В те годы такие жестяные портсигары посылались солдатам в подарок на каждое Рождество для укрепления их боевого духа. Арчи помнил, как сам получил такой же портсигар на Рождество 1915 года; и он до сих пор хранил его, как и все остальные, кто вернулся с войны, потому что этот кусочек английского металла, не предназначенный для убийства, был им необъяснимо дорог. Точно такой же портсигар — все, что осталось после смерти Джека, — он отдал в свое время Джозефине. Лежавший перед ним портсигар оказался сильно помят. Крышка его была откинута, и на дне виднелась кремовая, с красным крестом, карточка с добрыми пожеланиями к Новому году от принцессы Мэри и друзей из родных краев. Но интерес Арчи привлекло другое: сверху на карточке лежала засушенная, и засушенная давно, головка цветка — ириса. Хрупкая и выцветшая, она, несомненно, была того же вида, что и цветок, найденный рядом с телом Элспет. Форма листьев, тесно обхватывающих цветок, почти точно повторяла форму штыка. И тот, и другой лежали параллельно друг друга и Арчи, скользнув взглядом вдоль обоюдоострого клинка, поднял глаза и обнаружил фотографию; в отличие от других, помещенных в альбом, эта одиноко стояла на полке. Приятное женское лицо в серебряной раме разнилось от всех прочих расставленных по комнате снимков актрис, объединенных неким сходным выражением, — в этом лице не было свойственного им блеска и наигранного смущения. Женщину эту Пенроуз никогда не видел. Может быть, она жена Обри? А может, какая-то другая женщина, игравшая в его жизни важную роль? И почему цветок и кинжал указывают на ее снимок? Возможно, так получилось случайно? Но Арчи в такую случайность не верилось.

Остальные предметы на столе выглядели здесь намного более уместно. В хрустальном стаканчике оставалось с полдюйма виски, а пустая бутылка валялась в окружении порванных конвертов в стоявшей рядом на полу мусорной корзине. Возле набитой окурками пепельницы лежала снятая с рычага телефонная трубка, которая, судя по всему, еще недавно активно использовалась, — на лежавшей вплотную к ней промокательной бумаге пестрело с полдюжины инициалов и телефонных номеров. Пенроуз переписал их себе в блокнот и, надев перчатки, осторожно открыл один из верхних ящиков письменного стола. Ящик был полон официальных бланков Обри, в ящиках справа и слева тоже не нашлось ничего интересного. Инспектор стал открывать один за другим нижние ящики. Первый был заполнен счетами и отчетами, второй — контрактами с актерами и работниками обоих театров Обри; эти бумаги следует потом просмотреть повнимательнее, но он-то надеялся найти хоть какие-нибудь личные документы продюсера, которые подтвердили бы зреющую в голове Пенроуза идею о связующей нити между Обри и Элспет Симмонс. Не об этом ли хотел поговорить с ним продюсер?

Перерывая пачки деловой корреспонденции, Арчи уже почти отчаялся найти что-либо стоящее, как вдруг в самом последнем ящике он наткнулся на пачку писем — все они были адресованы Обри, написаны одним и тем же четким почерком и, судя по отсутствию штемпеля, отданы ему прямо в руки. Арчи, читая их одно за другим, приходил во все большее изумление; он нашел в них отнюдь не то, что ожидал, и они уводили расследование совершенно по иному пути. Инспектор настолько погрузился в чтение, что даже не заметил, как к столу подошел Фоллоуфилд и молча стоял уже с минуту или две, разглядывая оружие и цветок.

— Вы, сэр, наверное, подумали то же, что и я?

— Узкое лезвие, около девяти дюймов длиной и дьявольски острое — именно то, что мы ищем, верно? Но с какой стати штык оказался здесь?

— Значит, вы думаете это не Обри?

— Как бы я ни старался, но просто не в силах себе представить, что Бернард Обри мог проникнуть в железнодорожный вагон с этой вот штуковиной и убить молодую девушку. Особенно учитывая то, что она — его дочь.

— Его дочь? Откуда вам такое известно?

— Мне это неизвестно, но я пытаюсь найти логическую связь между двумя смертями. Мы знаем, что во время войны Уолтер Симмонс получил Элспет от своего приятеля, так что теперь мы должны узнать у Элис Симмонс, служил ли Обри с ее мужем или был хоть как-то с ним знаком.

— Обри на войне минировал туннели, сэр. Мисс Бомонт мне только что об этом рассказывала. Потому он и пошел переодеваться наверх: он ненавидел подвальные помещения даже в своем театре, все из-за того, что ему пришлось долго находиться под землей во время этой ужасной войны. Мы можем спросить Фрэнка Симмонса, знали ли эти двое друг друга, — я думаю, Уолтер Симмонс о своих друзьях и о войне скорее говорил с братом, чем с женой, и не надо ждать, пока миссис Симмонс приедет из Беруика.

— Это верно, но я бы не хотел сейчас посвящать Фрэнка в наши дела. Лучше, когда Элис вернется, мы поговорим с ней наедине. И еще, я хочу, чтобы она взглянула на почерк Обри: если он посылал Уолтеру каждый год письма и деньги, Элис может распознать его почерк. Занятно — выходит, у Обри была клаустрофобия. Интересно, кто об этом знал?

— Похоже, его фобия не являлась большим секретом, и уж сотрудники театра наверняка о ней знали. Но допустим, Обри — отец Элспет, я не понимаю, почему их надо было убивать.

— Не понимаете? Обри был хозяином Хедли Уайта, так что почти наверняка он слышал про Элспет. Возможно, он даже с ней познакомился и понял, кто она такая. Что, если Обри хотел признать ее своей дочерью и поближе с ней познакомиться? Фрэнку Симмонсу это могло не понравиться — он наверняка решил бы, что теряет племянницу. Мне показалось, что когда мы их навестили, они были в ужасе, что лишились Элспет. И такое совершенно естественно, когда ребенка берут на воспитание нелегально — тут семейное счастье зиждется на очень шаткой основе, и потому ценно вдвойне; кто знает, на что способны решиться опекуны ребенка, чтобы его не потерять? А Хедли Уайт… Обри могло не понравиться, что его дочь встречается с работником сцены. Согласен, что у Хедли намного серьезнее основания для убийства Обри, чем для убийства Элспет. Но грань между любовью и чувством собственника очень хрупка, и если Хедли решил, что лучше убить ее, чем потерять, он далеко не первый.

— И к тому же он тут вечером околачивался.

— И он, и Фрэнк Симмонс, оба они были здесь перед спектаклем.

— Но Симмонс не мог бы попасть в эту комнату, а Уайт мог. Никто бы не удивился, увидев парня в театре, даже если у него и выходной.

— А помните, Фрэнк Симмонс сказал, что в театре работает его приятель, который помог ему собрать памятные сувениры? Ведь он мог и пропустить Симмонса потихоньку.

— А что Обри вам все-таки сказал, сэр?

— Что ему надо что-то мне рассказать, и намекнул, что, если бы он мне об этом рассказал раньше, Элспет, может быть, осталась в живых. Он как-то так выразился: «Простить себе не могу, что не сделал этого раньше». — Арчи помолчал. — Если я прав насчет связующей нити между ним и Элспет, мы не можем исключить самоубийство. Джозефина говорит, он очень расстроился, когда узнал, кого убили, и я предположил, что Обри переживает из-за Хедли, но, возможно, тут кроется что-то еще. Если многие годы ты мечтал встретиться со своим ребенком и вдруг его убили — это ужасно, но если ты знаешь, что мог спасти его, то это почти невозможно пережить. Но уйти из жизни таким способом… Посмотрите на него, Билл, — можете себе представить, что он перенес в свои последние минуты?

— Нет, не могу, но, я думаю, самоубийство исключено.

Пенроуз вопросительно посмотрел на сержанта.

— Мисс Бомонт сказала, что, когда она сюда пришла, дверь была заперта снаружи.

— Вот как?! Я заметил, что ключ торчит в двери, но решил, что Обри отпер им дверь и не счел нужным вынимать его.

— Мисс Бомонт говорит, было по-другому. Она постучала несколько раз, никто не ответил, тогда она сама отперла дверь и обнаружила Обри на полу.

— Что еще, Билл, она сказала?

— Что в последнее время у Обри появились трудности. Полно было всяких свар из-за контрактов, гастролей и ролей. Многие на Обри обозлились, а с Джоном Терри он вообще рассорился вдрызг. И еще мисс Бомонт слышала — и это подходит к вашей идее, сэр, — что сегодня Обри за что-то взъярился на Хедли Уайта, она только не знает за что. Да и сама мисс Бомонт в последнее время не раз спорила с продюсером — она честно в этом призналась.

— Она, наверное, как раз ситуацию в театре имела в виду, когда сказала, что Обри не заслужил того, что с ним случилось: то есть он многих восстановил против себя, но не до смертоубийства. А Лидия не упомянула некую Маккракен?

— Упомянула, сэр. Эсме Маккракен — помощник режиссера. В театре есть такая традиция: в конце спектакля трое актеров поднимают бокалы за успех, а мисс Маккракен организует стол. По мне, так они ищут лишний повод выпить. Так вот, мисс Бомонт сказала, что сегодня было по-другому, потому что к ним присоединился Обри, и получилось все довольно мерзко.

— Лидия это сама видела или просто от кого-то слышала?

— Сама видела. Они выпивают перед тем, как все выходят на поклон, так что мисс Бомонт находилась за кулисами.

— И вы говорите, что стол для этих актеров всегда готовит Маккракен?

— Она или Уайт — тот из них, кто дежурит. А почему вы о ней спрашиваете?

Пенроуз указал на пачку писем, найденных им в ящике стола:

— Это все от нее. Из того, что я понял, она себя воображает драматургом. Поначалу она писала очень вежливо: просила прочитать ее пьесы и рассмотреть их к постановке. А Обри, видно, их игнорировал, потому что скоро от ее почтительности не осталось и следа: Маккракен начала критиковать все его постановки и сомневаться, что он вообще разбирается в пьесах. Она очень высокого мнения о своем таланте, а всех остальных в грош не ставит, но особенно ядовито отзывается о «Ричарде из Бордо» и о том, сколько он приносит дохода, — Маккракен обвиняет Обри в том, что у него душа не артиста, а коммерсанта. Удивительно, что он от нее не избавился; я, например, вовсе не уверен, что стал бы держать работника, который меня забрасывает такого рода письмами. У нее просто какая-то мания, а то и хуже. — Он протянул письма Биллу. — Все они написаны в течение трех месяцев, а последнее датировано сегодняшним днем. В конце его Маккракен совсем распоясалась, понаписав кучу всяких гадостей, и предупредила Обри: мол, он пожалеет, что не относится к ней всерьез. Может быть, она таким письмом просто пытается обратить на себя внимание, а может, это была угроза, и, судя потому, что случилось сегодня вечером, я склоняюсь к последнему.

Ну и дела, — протянул Фоллоуфилд, просматривая письма. — Ну что ж, добавлю ее в список подозреваемых, вместе с Уайтом и Симмонсом.

И правильно сделаете, особенно после того, что вы мне рассказали о возлияниях после спектакля. Могу поспорить, что Обри отравился именно тем, что тогда выпил.

— Я тоже так думаю, сэр. Я заглянул мельком за кулисы, и приборы все еще на столе. До прибытия криминалистов я оставил там дежурить молодого Амстронга. Он хороший парень, всегда делает, как ему велено. Жалко, что это не Амстронг дежурил на улице, когда Уайт продавал свои театральные билеты.

— Спасибо, Билл, ты молодчина.

— Я только не понимаю, зачем Маккракен было убивать Элспет.

Пенроуз на минуту задумался.

— Конечно, понять, почему убили Обри намного проще — в его положении легко нажить врагов, но убийство Элспет превращает «Ричарда из Бордо» в посмешище, а в этих письмах более чем достаточно доказательств того, как Маккракен ненавидела эту пьесу и презирала Джозефину. И еще не побоюсь сказать, что тот, кто пишет такого рода письма, — человек злобный и может пойти на любые крайности. До убийства Обри я считал, что Элспет скорее всего стала жертвой ошибки преступника, а ее убийца метил в Джозефину. Теперь же я склоняюсь к тому, что девушку убили вполне сознательно и связь между этими двумя преступлениями, безусловно, есть и хотя бы отчасти касается театральной сферы. Но мы отвлекаемся от запертой двери. Вы уже говорили со швейцаром?

— Да, и он клянется, что никто, кроме Обри, мисс Бомонт и вас, по этой лестнице не поднимался. К тому времени, как нашли тело, все остальные, включая актеров и других работников театра, либо уже вышли через служебный вход на улицу, либо ждали внизу вместе с вами. Похоже, в этом ничего особенного нет. Швейцар говорит, что после спектакля никто надолго не задерживается и Обри обычно остается в здании последним.

— Тогда, выходит, об убийстве, никто не должен был знать. Кроме, разумеется, одного человека. Кто же тогда запер дверь?

— Идемте со мной, сэр, я вам что-то покажу.

Пенроуз вышел из кабинета Обри и несколько растерянно поплелся по коридору вслед за Фоллоуфилдом.

— Вы опять, Билл, читали Джона Диксона Карра?^[20]

Фоллоуфилд улыбнулся:

— Думаю, что тут все не так сложно, как у него. Вы никогда не обращали внимания на мостик над Сент-Мартинс-корт?

Пенроуз сразу сообразил, что имеет в виду сержант.

— Да-да, он ведь соединяет «Новый» и «Уиндхем»!

— Откройте эту дверь, сэр, и вы уже на мостике. Обри наверняка построил его как пожарный выход для обоих театров. Мы и сами бы его скоро обнаружили — никакого секрета тут нет, но о нем упомянул швейцар, и это ускорило дело.

Пенроуз открыл дверь и действительно оказался на мостике. Дойдя до середины, инспектор посмотрел вниз, на Сент-Мартинс-корт. Снова зарядил дождь; народу на улице как не бывало, и она теперь выглядела тоскливо и сиротливо.

— Выходит, сюда можно попасть из «Уиндхема», обойдя служебный вход?

— Так точно, но, конечно, не каждому встречному-поперечному — пройти сюда можно только из внутренних помещений обоих театров, обычным зрителям разрешат воспользоваться этим ходом только в случае крайней необходимости.

— Но наши подозреваемые о нем знают?

— Конечно. И Маккракен, и Уайт, и все остальные, кто работает в этих двух театрах, знают, где что расположено, и никто не удивится, встретив их поблизости от пожарного выхода. К тому же, по словам швейцара, актеры обоих театров постоянно между собой общаются. Обри нанимал актеров в обе труппы, и они часто проводят время вместе — выпивают по рюмочке друг у друга в гримерной и всякое такое.

Пенроуз задумался. Пьеса в «Уиндхеме» продолжалась еще пятнадцать минут, после того как закончился «Ричард из Бордо», следовательно, к тому времени, как актеры и сотрудники театра начали покидать «Новый», улица была забита театральной публикой, спешащей домой или околачивающейся возле театра в ожидании автографов. Пробраться сквозь такую толпу нелегко, особенно тем актерам, которых преследуют поклонники, но пока инспектор ждал Обри у служебного входа, то видел, как многие работники театра не задерживаясь уходили прочь. Каждый из них мог дойти до «Уиндхема», подняться на мостик и по нему пройти к кабинету Обри. Правда, тут для преступника был определенный риск: на мостике его могли увидеть; однако большинство прохожих либо искали в толпе знакомые лица, либо, согнувшись от холода, шагали, глядя себе под ноги. Так что в сравнении со всем остальным риск выглядел не слишком большим.

— Господи, дело становится все безнадежней и безнадежней, — помрачнел Пенроуз. — Список подозреваемых не сокращается, а увеличивается, и вычеркивать их из списка возможных убийц Элспет не получается. Ее убили вчера вечером еще до того, как всем сотрудникам «Нового» положено было явиться в театр. Лидия встретила Джозефину, а потом преспокойно успела к спектаклю. Получается, что любой из подозреваемых мог запросто побывать на Кингс-Кроссе, а оттуда вовремя вернуться к представлению.

Фоллоуфилд кивнул:

— Любой из них мог пройти за сцену и подлить что-то в виски, и любой из них мог позже пройти сюда.

— Но зачем же делать и то и другое? Если, кроме Обри, никто из графинчика не пил, то виски его и прикончило. Для чего же рисковать и идти к продюсеру в кабинет — если, конечно, речь идет об одном и том же человеке.

— Наверное, для того, чтобы помешать ему выбраться из комнаты и позвать на помощь.

— Мне кажется, подсыпав такой яд, об этом не стоило и беспокоиться. Как только яд проник в организм Обри, он подействовал мгновенно. Судя по следам на теле, яснее ясного, что помочь ему никто уже не мог, даже если бы застал его в живых.

— Тогда для чего же еще?

— Если бы не запертая дверь, я бы сказал, чтобы свалить на продюсера смерть Элспет. Скажем, кто-то хотел подставить Обри, тогда понятно, почему он заменил кинжал шляпной булавкой, но запертая дверь целиком отметает версию самоубийства, и не думаю, что тот, кто запер дверь, запаниковал и запер ее по ошибке. Нет, главные улики — это вещи, оставленные на столе. Еще один цветок и портсигар — они вроде как те куклы в вагоне. Будто на каждом месте убийства нам оставляют некое послание — не то объяснение, не то оправдание содеянного.

— Я думаю, кто бы это ни сделал, он мог прийти сюда для того, чтобы забрать все, что его уличает.

— Правильно, Билл, это вполне вероятно, и в таком случае, убила Обри не Маккракен, иначе бы в столе не осталось ни одного ее письма. — Арчи тяжело вздохнул. — Нам пора возвращаться: ребята уже, наверное, прибыли. Мне нужно поговорить с Лидией, а потом навестить миссис Обри, а вы приведите сюда для допроса Маккракен. — Он протянул сержанту лист бумаги. — Это список телефонов из блокнота Обри; нужно как можно скорее узнать, кто эти люди — пусть в Ярде займутся этим немедленно. И еще, пойдите и взгляните на этот мостик со стороны «Уиндхема». Посмотрите, куда точно он ведет и насколько просто на него попасть с другой стороны.

— Хорошо, сэр. Сделаю все безотлагательно. Главное, чтобы я, путешествуя по всем этим театральным кулуарам, не очутился на сцене посреди спектакля.

— Мне кажется, основной спектакль уже разыгрался здесь и мы его пропустили. До скорой встречи, Билл.

Пенроуз двинулся по коридору к кабинету Обри, тревожная тишина которого теперь была развеяна работой криминалистов. Возле письменного стола два офицера, аккуратно упаковывали для анализа стаканчик и пустую бутылку из-под виски. Еще один, забравшись на лесенку, склонился над телом и фотографировал его сверху.

— Вот вы где, Арчи. Знаете, когда я сегодня вечером одевался для посещения театра, то готовился к несколько иному представлению. — Спилсбери подошел к трупу и продолжил: — Это, несомненно, никотин. Видно по коричневой слизи возле ноздрей. Думаю, когда его вскроем, найдем довольно приличную дозу никотина в желудке и почках. Можете не сомневаться — это то, что убило Обри.

— А когда он примерно его принял?

— Не так давно. Никотин может вызвать смерть в течение нескольких минут. Его потребление в микродозах у тех, кто курит или жует табак — а Обри явно был курильщиком, — может развить некоторую устойчивость к токсическому эффекту, но в любом случае одна-две капли никотина являются для человека смертельной дозой. Помните, что сказал Гете? «Отрава не столько в самом яде, сколько в его количестве».

— Никотином пользуются как пестицидом, верно? Я это помню с детства: отец им уничтожал тлю на розах.

— У каждого садовода был запас никотина. Добыть его из табачных листьев — дело не особо трудное, но в наше время вся эта возня уже ни к чему: никотин совсем несложно приобрести. Зашел в лавку и купил сколько душе угодно. Знаете, такой вид самоубийства становится все более популярным. В моей практике за последние двенадцать месяцев подобных самоубийств было в три раза больше, чем в прошлом году. Мерзкий способ распрощаться с жизнью, с одним, правда, преимуществом — очень быстрый. Ведь это самоубийство, верно?

— Вряд ли. Дверь была заперта снаружи, и вообще это на Обри не похоже. Если бы он надумал покончить с собой, у него хватило бы ума найти менее болезненный способ. Но ведь Обри мог принять никотин, сам того не зная, правда?

— Разумеется. В своем натуральном виде это бесцветная маслянистая жидкость, но, соприкоснувшись с воздухом, она становится поразительно похожа на виски. Достаточно одного глотка. Ошибиться — легко, поправить — невозможно.

— В таком случае сразу за сценой есть графинчик и стакан, из которого Обри пил, перед тем как умер, — надо их проверить.

— Хорошо, отсюда пойдем прямо туда.

— Значит, это может быть и убийство?

— Должен сказать, что обычно такое не планируется. Я знаю только об одном подобном случае: французский граф убил брата своей жены, силой принудив его проглотить никотин, но это было добрую сотню лет назад. Обычно его глотают сами или такое случается в результате неудачной шутки. А совсем недавно ко мне попал ребенок, который час подряд пускал пузыри через старую курительную трубку и от этого умер. Конечно, тут может быть и убийство, но уж очень необычное. Никотин валит почти сразу же. Если вы правы насчет того графинчика, то просто удивительно, как Обри сумел добраться сюда наверх. Смерть, как правило, наступает в промежутке от пяти до тридцати минут.

— А что случается перед смертью?

— Если коротко, то вначале никотин оказывает стимулирующее воздействие на организм, но вскоре начинает подавлять центральную нервную систему, снижает кровяное давление и замедляет биение сердца — смерть наступает от паралича дыхательной мускулатуры.

— Получается, он задохнулся? В этом и была причина смерти?

— Да, задохнулся. Но перед этим его тошнило, болел живот, возникали перебои в работе сердца и избыточное слюнотечение, а также жжение во рту, головокружение и помутнение сознания. Чтобы понять, что он через все это прошел, не нужно даже вскрытия — тут все яснее ясного.

— А почему у него такие странные глаза?

— Отравление никотином часто поражает глаза; это, кстати, случается и с заядлыми курильщиками, а не только в таких крайних случаях. Подобное явление называют табачной слепотой — в поле зрения вдруг появляется быстрорастущее черное пятно; нечто похожее происходит и с алкоголиками.

— В окопах такого было пруд пруди.

— Точно. В те времена подобное часто случалось из-за доморощенного табака или неправильной его обработки. У такого табака температура горения ниже, чем у правильно обработанного, и потому в нем разрушается меньше никотина.

— Между прочим Бернард Обри провел всю войну под землей, и у него развилась клаустрофобия.

Спилсбери отошел в сторону, давая возможность своим коллегам вынести из комнаты тело Обри.

— Вот он и умер, как под землей, — не в силах дышать и ничего не видя. В общем, хуже смерти не придумаешь. — Патологоанатом указал рукой належавший на письменном столе штык. — Вы считаете, это убийство связано с гибелью девушки в поезде?

Пенроуз кивнул. Он расследовал два убийства, между которыми на первый взгляд не имелось ни капли сходства: молодая девушка была заколота штыком и, похоже, почти не страдала, а пожилой мужчина умер крайне мучительной смертью. Но то, что между этими преступлениями существует связь, Арчи не сомневался. Обри умер, окруженный вещами, напоминавшими о войне, на фоне которой случилось незаконное удочерение Элспет. И видимо, оттуда же, из времен войны, идет это злобное отношение к жертве: убивая Элспет, преступник продемонстрировал презрение к ее чистоте и всему, что ей было дорого; а в случае с Обри он, выбрав для удачливого продюсера мучительную и унизительную смерть, явно глумился над его богатством и высоким положением в обществе. Эта ужасающая бесчеловечность и издевательство над жертвами пугали Арчи даже больше, чем сами факты убийства.

ГЛАВА 11

Пенроуз стоял в дверях и наблюдал, как его кузины пытаются утешить Лидию с помощью чая и бренди. Но их усилия выглядели совершенно безуспешными: актриса была смертельно бледна и казалась потрясенной до основания, а Джозефина и женщина по имени Марта, которой его ранее представили, успокаивали ее как могли.

— Какого черта! — к полному удивлению Арчи, гневно воскликнула Марта. — Как вы допустили, что Лидия наткнулась на труп? Это вы должны были пойти за Обри, а не она!

— Мне очень жаль, что вам пришлось такое пережить, — сказал Пенроуз Лидии с искренним сочувствием. — И я не хочу никого расстраивать еще больше, но мне нужно с вами коротко побеседовать о том, что случилось сегодня вечером. — Он повернулся к остальным женщинам: — И со всеми теми, кто в последние сутки говорил с Бернардом Обри или просто видел его.

Но Марту его слова ничуть не успокоили:

— Неужели с этим нельзя подождать до утра?! Я сейчас собираюсь забрать Лидию домой, чтобы она хоть немного отдохнула. С нее уже достаточно!

Пенроуз, который несколькими часами ранее по просьбе Обри отложил разговор с ним, не собирался допускать еще одного такого промаха и уже приготовился самым невежливым образом настоять на своем, но тут вмешалась Лидия:

— Ничего страшного, дорогая. — Она взяла Марту за руку. — Лучше поговорить с инспектором сейчас. Чем раньше я это сделаю, тем скорее мне удастся выбросить сегодняшний кошмар из головы. — И с неуверенной улыбкой, словно признавая наивность своего утверждения, актриса повернулась к Пенроузу: — Между прочим, можно мне все еще называть вас Арчи или теперь, когда мы беседуем официально, я должна говорить «инспектор»?

— Можете называть меня Арчи. И не волнуйтесь, я не задержу вас ни одной лишней секунды.

— Хорошо, но можно мне на минутку отлучиться, чтобы привести себя в порядок? — Она посмотрела на свое отражение в высоком, во всю стену, зеркале. — Так, наверное, говорить сейчас неуместно, но я чувствую себя хуже, чем на смертном ложе. Мне надо хоть ненадолго заглянуть к себе в гримерную.

Пенроуз кивнул, стараясь скрыть нетерпение. Как только Лидия, сопровождаемая взволнованной Мартой, вышла из комнаты, Леттис подсела к инспектору.

— Можно мы расскажем тебе о нашей встрече с Обри до того, как они вернутся? — прошептала она, кивнув на дверь и посмотрев заговорщически на Джозефину, которая мгновенно поняла, что та имела в виду. — Случилось то, что расстроит Лидию еще больше, и мне бы не хотелось рассказывать об этом при ней.

— Речь идет о собрании в театре? Джозефина уже сказала мне, что оно было не из приятных.

— Это точно. Скажу больше: противней не бывает. — И Леттис коротко, без особых подробностей, изложила суть событий, произошедших на злосчастном собрании, не оставив у Пенроуза ни малейших сомнений в том, что Обри восстановил против себя не одного члена труппы.

— Наверно, к концу собрания Терри был вне себя?

— Лицо его напоминало помятую задницу, — подтвердила Ронни. — Он разве что не лез на стену.

— Но был бессилен что-либо изменить, — подытожил рассказ сестер Пенроуз.

А бессилие нередко делает людей опасными. Он подметил это еще ранее в игре Терри — если у этого актера в реальной жизни возникали какие-то проблемы, которые он не мог решить, то образ легкоуязвимого Ричарда казался в его исполнении особенно убедительным. Но достаточно ли этого для убийства? И способен ли Терри на такое жестокое преступление? Да, ему, несомненно, свойственна надменность, но злобность?

Пенроуз повернулся к Джозефине:

— Насколько важно для Терри получить роль в этом фильме?

Она пожала плечами:

— Трудно сказать. С артистической точки зрения это совсем другая карьера, но я не уверена, что именно ее он в конечном счете жаждет. Там ему пришлось бы начинать с нуля, тогда как в театре его положение настолько прочно и его репутация так высока, что он может делать все, что ни пожелает. В театре почти никто не может стать у него на пути. — «А одного из тех, кто мог, уже нет в живых», — подумал Пенроуз, в то время как Джозефина продолжала: — Зато в кино он мог бы заработать намного больше, чем в театре. А девочки говорят, что в последнее время финансовые вопросы заботят его все сильнее. Не знаю почему. Терри никогда не казался мне жадным, разве что до похвалы.

— Спасибо вам за полезные сведения, но не понимаю, почему об этом нельзя было говорить в присутствии Лидии. Какое она имеет отношение к Терри?

— О, тут совсем другое, — вздохнула Леттис. — Мы не хотели, чтобы Лидия узнала, какие планы насчет нее строил Обри, а вернее, не строил… — Она умолкла, услышав шум открывающейся двери; вошел Фоллоуфилд.

— Вот адрес Обри, сэр. — Он протянул инспектору листок бумаги. — Его жена готова с вами встретиться, а на улице вас ждет машина.

— Спасибо, сержант. А как она восприняла новость?

— Я бы сказал спокойно, сэр. Я не хочу сказать, что она не была поражена, но мне не показалось, что эта женщина из тех, кто по всякому поводу впадает в истерику. Она настояла на том, чтобы я никого при ней не оставлял до вашего прихода, но с ней в доме служанка, так что она не одна.

— Хорошо, я к ней поеду, но не сейчас. — Пенроуз снова повернулся к Леттис: — Продолжай, только давай как можно короче.

— Лидии в этом фильме Обри роли не хотел давать, и она, если узнает об этом, будет страшно расстроена. В общем, ни к чему Лидии такая новость — ей уже на сегодня хватит.

— А ты уверена, что она об этом не знает?

— Боже мой, Арчи! — в ужасе воскликнула Джозефина. — Ты что, намекаешь, что Лидия причастна к убийству Обри? Леттис вовсе не имела это в виду.

— Я ни на что не намекаю, — покачал головой Арчи, а Леттис, сжав губы, ринулась в коридор проверить, нет ли кого за дверью. — Мне просто надо знать, кто о чем осведомлен. А как насчет Марты? Могло до нее дойти такое известие?

— Я не думаю. Сегодня вечером у нас с ней был долгий разговор о Лидии и ее будущем, и если бы она что-то знала, то упомянула бы об этом.

— Я слышу чьи-то шаги, — сказала стоявшая в дверях Леттис. — Думаю, нам пора идти. — Она протянула Ронни ее перчатки. — Ты ведь не против, Арчи? Мне кажется, мне и Ронни лучше пойти домой и приготовить что-нибудь на ужин. Нам всем сейчас надо поддерживать свои силы.

— Конечно, идите. А когда ты будешь готова уйти, — обратился он к Джозефине, — скажи мне, и я пошлю одного из наших ребят тебя проводить.

Писательница кивнула, и Арчи не без удовлетворения отметил, что она уже не относится с пренебрежением к мерам личной безопасности.

— Надеюсь, я никого не подвела? — спросила с тревогой Леттис, пока Фоллоуфилд помогал ей надеть пальто.

— Не говори, глупостей, дорогая, никого ты не подвела. У Арчи такая работа: в каждом человеке видеть Иуду, — ядовито улыбнулась Ронни.

— Иуду? Мне это слово совсем не по душе. — В комнату вошла Лидия; она выглядела теперь намного спокойнее и, к облегчению Пенроуза, вернулась одна.

— Боюсь, именно так и есть: по-другому нас с сестрой и не назовешь. — Ронни намеренно игнорировала отчаянные попытки Леттис поймать ее взгляд. — Инспектор Пенроуз только что нас безжалостно допросил, и нам, чтобы спасти свою шкуру, пришлось донести на Джозефину. — Ее шутка оказалась кстати, сразу разрядив обстановку. — А если серьезно, то мы рассказали инспектору, что в последнее время поведение Обри вызывало у многих не очень-то большую симпатию к нему.

— Это правда. — Лидия поцеловала на прощание Ронни и Леттис и уселась на диванчик рядом с Джозефиной. — И чтобы тебе, Арчи, не пришлось задавать мне неловкого вопроса, я скажу сама: слова Ронни относятся и ко мне. У нас с Обри на днях произошел очень откровенный разговор, он мне дал понять, что дни моей славы подходят к концу. — Лидия отпила глоток вина из принесенного с собой бокала. — Ведь Обри умер в страшных муках, верно? Я никогда не забуду его лица. Такая боль, и ни единой души рядом, чтобы помочь. Что может быть ужаснее, чем вот так уйти из жизни? От чего он умер, Арчи? Вы знаете? Неужели за эти два дня совершено два убийства?

— Мы пока не знаем, что случилось. Но мне очень жаль, что именно вы нашли тело. Я знаю, что у вас с Обри были добрые отношения.

— Это правда. Вы знаете, он ведь был хороший человек. Но откуда вы могли знать, что ждет меня там, наверху? И не думайте плохо о Марте. Мне жаль, что она не вполне корректно себя вела, но Марта за меня так ужасно волнуется!

— Я понимаю. А где она сейчас?

— В самоличной ссылке у меня в гримерной. Она сказала, что не ручается за свое поведение и потому подождет там, пока я освобожусь.

Пенроуз задал Лидии несколько вопросов, пытаясь выяснить, что она делала до того, как нашла тело Обри, но не узнал ничего нового по сравнению с тем, что актриса уже рассказала ранее Фоллоуфилду.

— Наверное, я должна была прийти за вами, как только обнаружила, что дверь заперта. Явно что-то было не так, но ведь мы нередко поступаем машинально, правда же? Я отперла дверь, совершенно не думая о том, что за ней происходит.

— Вы абсолютно уверены, что дверь была заперта? Может, ее заклинило или она туго открывалась?

— Уверена. Я повернула ручку двери, потом повернула ключ в замке и снова повернула ручку. Дверь открылась, и я тут же его увидела.

— Вы зашли в комнату?

— Я сделала шаг или два. Было ясно, что помочь ему уже нельзя. Я не могла поверить тому, что увидела, но главное, мне хотелось побыстрее оттуда убраться.

— Вы сказали сержанту Фоллоуфилду, что после спектакля атмосфера за сценой была накалена. Чем же Обри всех так расстроил?

— Ну Эсме Маккракен всегда Обри ненавидела за его успех в театре, а в последнее время еще больше за то, что он отказался ставить ее пьесу. Насчет Флеминга я не знаю, но до сегодняшнего дня я ни разу не видела, чтобы он относился к Обри с неуважением. Что же касается Джонни, то, я думаю, он поднялся до такого уровня, на котором Берни уже нечего было ему предложить. К тому же пьеса Джонни порядком осточертела, но Берни требует… требовал, чтобы он соблюдал условия контракта. А тут еще, конечно, и Суинберн. Джонни хотел его заполучить — во всех смыслах слова — во что бы то ни стало на роль Ботуэлла в «Королеве Шотландии», а Берни хотел Флеминга. По крайней мере я так раньше считала. Может быть, Берни передумал, и тогда это объясняет поведение Флеминга, но не Джонни.

— Обри не поменял своего решения насчет Ботуэлла, — вмешалась Джозефина. — Сегодня днем он все еще хотел отдать эту роль Флемингу.

Лидия вдруг содрогнулась.

— Знаете, я сейчас вспомнила: Джонни сегодня вечером поднял свой бокал с вином и сказал: «За упокой театра». Не мог же он знать, правда?.. Не мог же он… — Лидия запнулась, не в силах кончить фразу.

— Мне послышалось, инспектор, будто вы сказали, что не задержите Лидию надолго. — Марта стояла в дверях, теперь уже более спокойная, но не потерявшая решимости оберегать свою возлюбленную.

Пенроуз повернулся к ней и ответил вежливо, нетвердо:

— У меня еще есть пара вопросов. Присаживайтесь, пожалуйста; я постараюсь закончить как можно скорее.

Марта подошла поближе к Лидии, но продолжала стоять.

— Теперь насчет этого тоста, — продолжил Пенроуз. — Кто сегодня вечером готовил напитки для традиционной выпивки?

— Обычно это делает Хедли. Но сегодня вечером дежурила Маккракен, так что она должна была расставить на столике вино и бокалы.

— А эти двое между собой ладят? Я имею в виду Уайта и мисс Маккракен?

— Честно говоря, не думаю, что Маккракен ладит хоть с кем-нибудь, за исключением, может быть, Джонни. Он, кстати, думает, что у нее есть писательский дар. А Хедли приходится постоянно с ней работать, так что он приноравливается к ней и терпит все ее вздорности. Между прочим, где сейчас Хедли? Пока Джозефина сегодня вечером не рассказала мне, я понятия не имела, что вчера убили его девушку. Поверить не могу: я познакомилась с ней на станции, но одно с другим у меня почему-то не связалось. Хедли ужасно ее любил, это было так трогательно. А Берни в последние месяцы относился к нему как родной отец. Когда Хедли узнает о том, что случилось, весь его мир просто рухнет.

— Нам пока не удалось найти мистера Уайта, — сказал Пенроуз несколько натянуто, что не укрылось ни от Лидии, ни от Марты. — Вы, случайно, не знаете, где он может быть?

— В последний раз я его видела на дневном спектакле, — настороженно произнесла Лидия. Хедли не способен ни на что дурное, Арчи. И он еще такой молодой.

Тут в разговор вмешался Фоллоуфилд:

— Но ведь он сделал что-то дурное, мисс, верно? Швейцар «Нового» сказал мне, что Хедли должен был явиться к Обри после дневного спектакля из-за какой-то провинности, но он этого не сделал. Вы не знаете, в чем там было дело?

— Понятия не имею, сержант, но представить себе не могу, что какая-то его провинность может заинтересовать полицию. — Лидия взяла протянутую ей Мартой сигарету и закурила. — Он живет за рекой, в одной квартире с Рейфом Суинберном. Если Хедли там нет, то не знаю, где его можно найти. Но я надеюсь, что с ним все в порядке.

— Рейф Суинберн говорите? — вновь вступил в разговор Пенроуз. — Вы его уже упомянули в связи с Терри. Зачем он так нужен нашему великому актеру?

— С одной стороны, из-за чистого упрямства. Джонни настолько ненавидит Флеминга, что предпочтет ему любого, у кого есть хоть капля таланта и кто хоть как-то подходит на нужную роль. А Суинберн талантлив — он имеет большой успех в «Уиндхеме», но во многом, правда, из-за своей смазливой внешности. А Джонни, кстати, обожает симпатичных молодых людей.

При упоминании театра «Уиндхем» Пенроуз обменялся взглядом с Фоллоуфилдом.

— А Рейф Суинберн так же хочет получить эту роль, как Джон Терри хочет ему ее дать? — осведомился инспектор.

— О, на этот счет у меня нет никаких сомнений. Суинберн крайне честолюбив. Я видела его пару раз на сцене — что говорить, он умеет показать товар лицом.

— Неужели наше общество до такого докатилось, инспектор? — Марта даже не пыталась скрыть своего сарказма. — Неужто мы до того опустились, что готовы убить ради роли в пьесе? А что, у нас теперь более серьезные причины для убийства выглядят слишком старомодными и теперь не в ходу?

Хотя Пенроуз понимал, что Марта язвит исключительно потому, что волнуется за Лидию, но все равно он почувствовал, что уже с трудом переносит эту женщину. Вспомнив, что его ждет вдова Обри, инспектор решил, что сейчас самое время откланяться.

— Мои служащие пробудут в театре до утра. Вы все можете здесь остаться столько, сколько хотите, но, пожалуйста, не расхаживайте по театру. — Пенроуз повернулся к Джозефине: — Когда вы решите уйти, полицейский, дежурящий у служебного входа, вызовет вам машину. — Он двинулся к выходу, но в дверях остановился и обернулся к Марте: — В прошлом году в Пимлико^[21] я расследовал убийство молодой женщины. Она работала секретаршей в большой адвокатской конторе, и ее задушили потому, что ей выделили письменный стол, за которым очень хотелось сидеть другой сотруднице. Может, и не слишком старомодное основание для убийства, мисс Фокс, но, уверен, оно было чрезвычайно убедительным для женщины, которую за это убийство повесили.

Пенроуз слышал, как один за другим отодвинули четыре засова, потом зазвенели ключи, и лишь после этого служанка отворила перед ним парадную дверь внушительного дома на Куин-Энн-гейт.

«Как жаль, — подумал Арчи, — что Бернард Обри не предпринял в театре тех серьезных мер предосторожности, которыми не пренебрег в своем доме».

— Миссис Обри наверху, сэр, — сказала служанка с равной долей воспитанности и немногословия, обычно приобретаемой за долгие годы работы домашней прислугой. — Я проведу вас в гостиную, и она к вам скоро выйдет.

Комната, в которой Пенроуза оставили ждать хозяйку, оказалась примерно тех же размеров, что и кабинет Обри в театре, и с таким же вкусом обставлена и оформлена. Но признаков повседневной жизни, очевидных в резиденции продюсера, в его совместном с супругой жилище не было и в помине. Более того, казалось, ни одному предмету в этой комнате не довелось быть использованным по назначению: диван, элегантный «честерфилд», выглядел так, будто на нем никогда не сидели; изумительно отполированный камин сиял первозданной чистотой, и его даже невозможно было представить зажженным; несколько книг в угловом шкафу, похоже, служили не для чтения, а для цветовой гармонии со светло-коричневым, орехового дерева, шкафом. Арчи не сомневался, что, сними он любую книгу с полки, непременно обнаружит, что ее страницы с позолоченной каемкой все еще не разрезаны. Терпкий мужской запах табака, столь явный в кабинете Обри, здесь заменил нежный фиалковый аромат. И Арчи уже не удивился, что исходил он от вазы с темно-фиолетовыми, в полном цвету, ирисами, настолько неотличимыми друг от друга, что, кроме их тонкого запаха, ничто не свидетельствовало о том, что они создания природы, а не рук человеческих.

Над вазой с цветами висела написанная маслом картина, и Пенроуз подумал: интересно, была она куплена потому, что привлекла своей красотой, или из чисто практического соображения в надежде, что со временем поднимется в цене. Исходя из того, что Пенроуз знал про Обри, возможным являлось и то и другое. Картина изображала сцену на пляже, по предположению Арчи, одного из французских прибрежных курортов, ставших модными во второй половине прошлого века. На переднем плане располагались мужчины в замысловатых купальных костюмах, женщины, щеголяющие кринолинами и зонтиками от солнца, — ничуть не похожие на расслабленных отдыхающих нынешних времен. И даже дети на полотне были разодеты в элегантные костюмы и шляпы, и никто из них, похоже, не отваживался войти в плещущее за их спиной безмятежное море. Пенроуз, даже не глядя на подпись, легко догадался, что картина написана знаменитым Эженом Буденом. Когда он учился в Кембридже, ему повезло: в двух шагах от него находился Музей Фитцуильяма, и Арчи всегда тянуло к идиллически-прекрасным картинам Будена, которые были ему по душе намного больше, чем кричащие полотна его более известных современников этого художника.

— Правда, замечательная? Любимая картина моего мужа. Это пляж в Трувиле в Нормандии, Бернард ребенком там обычно проводил каникулы. К сожалению, его более поздние воспоминания о Франции оказались менее радостными. — Слова эти были сказаны мягко, но авторитетным тоном, и когда Пенроуз обернулся, перед ним стояла женщина, чей облик вполне такому тону соответствовал. Грейс Обри оказалась высокого роста, элегантна, с умным выражением лица, которое еще сильнее подчеркивалось появившимися с возрастом морщинками. Благодаря прическе, необычной для женщины старше шестидесяти и скорее всего объяснимой лишь поздним часом — ее длинные волосы были распущены по плечам, — Пенроуз легко представил Грейс Обри в молодости, до того как ее темно-каштановые волосы посеребрила седина. Она, вне всякого сомнения, была красивой женщиной, и представлялось странным, почему Обри и его жена по утверждению молвы, не были близки друг другу. — Знаете,после войны, он почти не подходил к ней. — Грейс все еще не сводила глаз с картины. — Наверно, неправильно скорбеть об этом, когда многие вообще не вернулись с войны, но я считаю, что потеря чувства красоты так же трагична, как потеря жизни. — Она присела на край дивана и, решительно отвергнув его соболезнования, пригласила сесть рядом. — Для меня случившееся — огромное потрясение, инспектор, но я не хочу тратить ваше время и притворяться. Наши супружеские отношения были не более чем привычкой. Конечно, мне очень жаль, что он умер. Мы все надеемся протянуть как можно дольше и уйти из жизни естественным образом, и ни один человек не должен умирать так, как мой муж. Ваш сержант, между прочим, изо всех сил старался пощадить мои чувства, но я не могу себе представить, что смерть от отравления может быть безболезненной. Так вот, с моей стороны будет нелепо изображать скорбь, которой я не испытываю.

Пенроуз подумал, что вряд ли хоть когда-либо у кого-нибудь был повод счесть поведение Грейс Обри нелепым.

— Когда вы в последний раз говорили со своим мужем? — спросил инспектор, теперь совершенно уверенный, что она в отличие от некоторых прочих расскажет ему все, что необходимо, всю, даже самую непривлекательную правду.

— Сегодня за завтраком. Он ушел на работу, как обычно, около половины десятого. Меня не удивило, что к тому времени, как я отправилась спать, его еще не было дома. Он часто возвращается домой поздно: или работает, или с кем-то встречается, так что я рассчитывала увидеть его только утром.

— И вы не говорили по телефону?

— Нет. У каждого из нас, инспектор, была своя жизнь. Но и когда мы находились вместе, нам почти не о чем было говорить, и я даже не могу себе представить такую причину, по которой вдруг решила бы позвонить мужу.

— Сколько лет вы были женаты?

— В следующем месяце исполнился бы сорок один год, правда, мы давным-давно перестали отмечать наши годовщины.

— Почему же вы столько лет жил и вместе, если оба были при этом несчастливы?

— Вы женаты, инспектор?

— Нет.

— Я так и подумала. Обычно те, кто не женат, считают, что, если люди счастливы, они живут вместе, если же нет — расходятся. В жизни все не так просто, а в нашем браке — тем более. Я не могу ручаться за Бернарда, но я, пожалуй, никогда не была несчастлива всерьез. Когда мы поженились, то оба были состоятельны, и Бернард много работал, чтобы мы не обеднели, поэтому мы никогда ни в чем не нуждались — я имею в виду материально. И нельзя сказать, что мы не ладили — просто ни одному из нас не удалось зажечь в жизни другого той искры радости, из-за которой все остальное не имеет никакого значения. Страшно признаться, но все те удовольствия, которые я получала от нашей совместной жизни, ничуть бы не уменьшились, если бы его не было рядом со мной. — Грейс перевела взгляд на свои руки и легким движением коснулась обручального кольца. — Я, наверное, инспектор, слишком резко вас осадила. Я прошу прощения. Вы, должно быть, правы: если бы мы действительно были несчастливы, а не просто не испытывали радости от общения друге другом, то наверное, разошлись бы и искали счастья на стороне. Но когда совместная жизнь — ни то ни се, время течет сквозь пальцы и ты слишком поздно понимаешь, что все могло быть по-другому.

Догадываясь, что вдова Обри с презрением отнесется к любому криводушию, Пенроуз решил задать ей следующий вопрос как можно более прямо.

— Вы всегда были друг другу верны?

— Всегда.

Вы ответили, ничуть не колеблясь, но, вероятно, за себя. Можете вы с такой же уверенностью поручиться за вашего мужа?

— Дело в том, что я ничуть не возражала бы, если б он завел роман. И мой муж это знал. Поэтому ему не нужно было мне лгать. Нет, мы оказались слишком ленивы, чтобы изменять друг другу. — Грейс взяла со стоявшего рядом столика серебряный портсигар и, помолчав, зажгла сигарету.

— У вас есть дети?

— Сын Джозеф. Он живет в Глостершире.^[22] Они с Бернардом никогда не были особенно близки — слишком похожи друг на друга, чтобы ладить между собой; к тому же Бернарда очень расстраивало, что Джозеф не хочет иметь никакого дела с его бесценным театром. И слава Богу — если учесть, что случилось с его отцом.

— Выходит, у Обри были враги?

— Ясно, что были, инспектор. Я думаю, это просто очевидно.

— Я имею в виду врагов в театре, раз в смерти вашего мужа, похоже, вы вините его работу.

— Бернард обладал большой властью в театральной сфере. Он создавал карьеры и разрушал их. В своих решениях он обычно бывал прав, но нередко безжалостен. К тому же Бернарда нашли отравленным в его личных апартаментах именно в театре. Разумеется, расследование ведете вы, а не я, но все улики указывают именно в этом направлении.

Пенроуза так и подмывало упрекнуть теперь Грейс в упрощенном взгляде на вещи, но он не поддался этому соблазну.

— Я считаю, что смерть вашего мужа связана с убийством, совершенным в пятницу. Вам что-нибудь говорит такое имя — Элспет Симмонс?

Г рейс на минуту задумалась.

— Девушка, которую убили на Кинге-Кроссе? Я читала о ней сегодня вечером в газете, но раньше никогда это имя не слышала. А почему вы решили, что смерть Бернарда имеет какое-то отношение к ее убийству?

— Она встречалась с одним из его служащих — молодым человеком по имени Хедли Уайт. Я слышал, что ваш муж был к нему весьма привязан и очень расстроился, когда узнал о смерти мисс Симмонс.

Грейс пожала плечами:

— Мне жаль, но не думаю, что могу вам в этом деле помочь. Бернард действительно с большой симпатией отзывался о Хедли — я запомнила это имя, потому что оно редкое, — и он действительно верил в то, что молодым людям надо помогать пробиваться в жизни, но к этому, пожалуй, мне больше нечего добавить.

— Вы не заметили никаких перемен в его поведении в последнее время? — Пенроуз в душе успел помрачнеть, поскольку все за нее осознавал, что Грейс Обри знает слишком мало о жизни своего мужа, чтобы пролить свет на его смерть. — Может быть, он был не слишком весел?

— Бернард всегда был вспыльчивым, но обычно быстро отходил. В последнее же время он часто казался встревоженным и раздраженным.

— Вы не знаете почему?

— Бернард обычно злился, когда у него что-то не складывалось, но не спрашивайте меня, что именно его раздражало в последние дни.

Я знаю, что это маловероятно, учитывая обстоятельства его смерти, но тем не менее возможно ли, что по какой-то причине он решил покончить с собой?

— Нет, самоубийство совершенно исключено. Он не был настолько верующим, чтобы это его остановило, но после всего того, что Бернард пережил во время войны, когда на его глазах погибали совсем юные солдаты, которые только начинали жить, он с презрением относился к самоубийству, считая его прибежищем трусов. Уж кем-кем, а трусом Бернард никогда не был и презирал трусость в других. Мир как таковой казался ему достаточно печальным местом, и временами он относился к самому себе довольно-таки сурово, обычно упрекая себя в одном: не сделал того, что должен был сделать. Но Бернард всегда говорил, что самое большое наказание за грехи — это жить, несмотря ни на что.

Пенроуз тут же задался вопросом: был ли грех, в котором Обри так раскаивался, совершен во время войны? Он задал этот вопрос Грейс и по ее взгляду понял, что попал в точку.

— Интересно, почему вы так решили? Впрочем, вы правы. Ему на фронте было очень тяжело, и вернулся он совсем другим человеком. Нет, не сломленным, но со смешанным чувством обиды и вины, более глубоким, чем та скорбь, которую в той или иной степени все мы ощущали. — Грейс зажгла еще одну сигарету, но почти сразу же положила ее в пепельницу, где, мгновенно забытая, она медленно догорала. — Он сражался в свое время в Южной Африке и отлично там себя проявил, поэтому, хотя для призыва Бернард не подходил по возрасту, его упросили отправиться во Францию и возглавить там отряд саперов. И таких, как он, людей постарше призвали немало. Молодые лишь рыли туннели, но у них не имелось никакой специальной подготовки, и опытные минеры вроде Бернарда ценились там на вес золота. Я понимаю, что сражаться нелегко было всем — и, судя по вашему возрасту, вы и без меня это знаете, — но мне всегда казалось, что туннельная война хуже ада. Жить без дневного света совершенно неестественно. К счастью, Бернард умел ладить со своими мальчишками; он за ними присматривал, учил их саперному делу, искусству ведения подземной войны. И они всему быстро выучивались — да у них и не было выбора: малейшая оплошность могла стоить им жизни. Бернарду приходилось часами сидеть одному, согнувшись в три погибели и прислушиваясь к малейшему шороху. Под землей были хорошо слышны различные звуки, и он докладывал о том, что слышал, решал в каком направлении рыть туннель, и определял, где устанавливать мины. Бернард работал в неимоверном психологическом напряжении, постоянно сознавая, насколько близко находится враг и как много зависит от него лично.

Она замолчала, и Пенроуз решил терпеливо дождаться продолжения рассказа. Но молчание затянулось, и тогда он заметил:

— Неудивительно, что у господина Обри развилась клаустрофобия. Наверное, те испытания, что выпали на его долю, и не могли пройти бесследно.

— Не знаю. Он был сильным по характеру человеком, и даже очень сильным, и, я думаю, все бы обошлось, если бы не одна история. Это случилось весной шестнадцатого года. К тому времени некоторые из туннелей, проходя под вражеской территорией, тянулись на треть мили или даже больше, и вы можете представить, как важна там была вентиляция. Ее проверяли с помощью свечи — извините, если я объясняю вам то, что вы и так знаете, — если свеча горела, пусть даже и слабым голубоватым пламенем, считалось, что работать там можно. Если же воздуха не хватало, его туда закачивали специальными мехами. — Грейс поднялась и из стоявшего рядом с цветами графинчика налила себе виски с содовой, а потом взяла второй стаканчик и вопросительно посмотрела на Арчи. Тот отрицательно замотал головой: он и так едва держался на ногах от усталости, а спиртное совсем бы его сморило. Грейс отпила глоток и продолжила рассказ: — Как-то раз Бернард был в туннеле с двумя молодыми саперами, которые по его инструкции устанавливали мины. Они почти закончили работу, как вдруг почувствовали, что им не хватает воздуха. Почему прекратилась его закачка, узнать было невозможно — группа находилась слишком далеко от входа в туннель, а кричать саперы не могли из-за близости противника. Поэтому Бернард приказал всем немедленно возвращаться, но один из минеров отказался уходить.

— Почему?

— Он уже почти установил мину и хотел довести дело до конца. Бернард знал, что парень сильно рискует, и стал настаивать на немедленной эвакуации из подземного хода. Но солдат оказался слишком упрям, а Бернард даже голос повысить не мог — враг, как я сказала, был совсем рядом, и минеры в основном обменивались жестами. Бернард разозлился и пошел на выход, надеясь все же, что подача воздуха с минуты на минуту возобновится. Но когда он вышел на поверхность, то выяснилось, что с мехами что-то случилось и их сейчас чинят. И Бернард повернул назад.

Пенроуз понимал, что такое решение потребовало изрядного мужества: Обри шел почти на верную смерть. Перед его глазами вдруг возникла жуткая картина, которую он видел совсем недавно: искаженное страданием лицо погибшего продюсера и его вытянутая рука. И сейчас увиденное почему-то ужаснуло его даже сильнее, чем тогда, в кабинете Обри.

— Воздуха в туннеле уже почти не осталось, и не успел он пройти и ста ярдов, как начал задыхаться и терять сознание. Бернард упал на колени и попытался ползти, но тут подоспел второй минер из их группы и вытащил его наружу. Чудо, что оба они уцелели.

— А тот парень? — спросил Пенроуз, хотя уже понимал, что с ним случилось.

— Когда удалось наладить поступление воздуха в туннель, солдата нашли в ста ярдах от выхода: он не успел выбраться наружу. Какая это была страшная смерть: сплошная темень, совершенно нечем дышать и ужас от того, что ты один и обречен на гибель. Бернард рассказывал, что парень лежал лицом вниз с полным ртом земли. Все равно что похороненный заживо. — Грейс передернуло, и с горькой усмешкой она добавила: — А мина была отлично установлена: ее взорвали тем же вечером, и очень успешно.

— Я прошу прошения, если мои слова покажутся вам наивными, но я не понимаю, почему Обри считал этот случай грехом, за который должен быть наказан. Возможно, он чувствовал себя виноватым в том, что не сумел помочь, но ведь так сложилось. Это же был несчастный случай, верно?

— Да, несчастный случай, но Артур, тот парень, который погиб, являлся единственным ребенком сестры Бернарда, и он обещал ей присмотреть за племянником. Это само по себе нелепо — как можно обещать что-либо, когда речь идет о войне? Подобные обещания бесполезны. И тем не менее он никогда не мог себе простить, что не сумел сдержать свое слово, хотя сестра, конечно, никогда его за это не корила.

Пенроуз вдруг понял, что ключ к загадке вот-вот будет у него в руках. Он пока еще не понимал, как эти новые сведения приведут его к убийце, но чутье подсказывало ему, что они очень важны.

— А у вас, случайно, нет фотографии сестры Обри?

— Норы? У меня есть одна, где она снята вместе с Артуром незадолго до его смерти. Хотите на нее взглянуть?

— Конечно, если вы не против.

Грейс вышла и, вернувшись через несколько минут, протянула ему маленькую фотографию в позолоченной рамке. Из-под ее стекла, сияя широкой улыбкой, смотрел парнишка, которому, похоже, было чуть больше двадцати; в новенькой форме, с глазами, излучающими теплоту, он казался необычайно привлекательным. Юноша обнимал рукой мать, а та смотрела него с гордостью, но и с тревогой, которая, как очень скоро выяснилось, была более чем оправданной. Женщина выглядела старше, чем та, которую Пенроуз видел совсем недавно. Но несомненно, именно она смотрела на него с фотографии на книжной полке в кабинете Обри, и на эту самую женщину, как казалось Пенроузу, указывали цветок и кинжал.

Неожиданно для самого себя он спросил:

— Ирисы у вас дома и в кабинете Бернарда как-то связаны с его сестрой?

Грейс посмотрела на него с изумлением:

— Думаю, в какой-то мере связаны. Но откуда вы столько всего знаете о моем муже?

Но Пенроуз промолчал, не имея ни малейшего намерения обсуждать с ней внезапно посетившую его мысль: сцены убийств носили театрализованный характер и были предназначены специально для него, инспектора Пенроуза, как в поезде, так и в кабинете продюсера. И еще — почти все, что он знал об Обри, исходило от убийцы. Кто же он — так хорошо знающий прошлое Обри?

Из вежливости не продолжая расспросов, Грейс пояснила:

— На самом деле ирисы скорее относятся к Артуру. Он учился на инженера в Кембридже и, когда пошел воевать, уже заканчивал второй курс. Но по-настоящему Артур любил только садоводство и практически дни и ночи проводил в ботаническом саду. Он твердо решил, что после войны пойдет туда работать.

Пенроуз помнил этот сад — он пару раз туда наведывался, когда учился в университете. Хотя сад находился на краю города и к нему от колледжа можно было пройти пешком, его ландшафт представлял собой совершенно иной, необычайно притягательный мир. Инспектор вдруг сообразил, что они с племянником Обри скорее всего учились в Кембридже в одно и то же время.

— Свою любовь к цветам Артур унаследовал от матери. Правда, она не сажала цветы, а рисовала их для книжных иллюстраций. Еще мальчиком он совершенно преобразил их сад, и сады соседей тоже, а когда учился в университете, то в свободное время подрабатывал садоводством. Ирис был его любимым цветком. После его смерти, когда Бернард вернулся домой с войны, он посадил у нас в саду двадцать один вид ирисов — по одному на каждый год жизни Артура. Бернард выбрал эти виды, потому что они цветут круглый год, и я тоже их полюбила. Приглядитесь к ним повнимательнее — они такие красивые.

Пенроуз подошел к ней поближе и только тогда понял, что она имела в виду. Издалека казалось, что все ирисы одинаковы, темно-фиолетовые, с желтым, тогда как на самом деле каждый из них обладал индивидуальным сочетанием тонов и хотя бы чуть-чуть, но отличался от других.

— Вы знаете, что этот цветок — символ рыцарского достоинства? Один из трех его лепестков символизирует преданность, второй — мудрость, а третий — доблесть. Бернард каждую неделю, почти без пропуска, в память об Артуре возлагал цветок ириса к подножию памятника погибшим воинам. Я теперь буду делать то же самое в память о них обоих — у них ведь никого больше не осталось. Нора умерла пять лет назад от рака, а отец Артура умер еще задолго до войны.

— У Артура была возлюбленная?

— Во всяком случае, я о ней ничего не знаю. А на поминальной службе в его честь никаких его девушек не было.

Решив поначалу, что ничего интересного он у Грейс Обри не узнает, Пенроуз теперь чувствовал: то, что она ему рассказала, представляет исключительную ценность для расследования.

Миссис Обри, вы не подскажете мне имя адвоката вашего мужа? Мне нужно взглянуть на его завещание.

— Его зовут Джон Модлин, из фирмы «Модлин и Де Вир». Она находится на Ланкастер-плейс, но думаю, что могу сэкономить ваше время. Если мы с Бернардом что-то и обсуждали, так это наши финансовые дела. — Она вышла из комнаты и быстро вернулась. — Вот копия его завещания. — Грейс протянула Пенроузу большой кремовый конверт. — Вы, конечно, можете поговорить с Джоном, но, поверьте, в воскресенье вы его на работе не застанете. Я буду очень удивлена, если Бернард переменил завещание без моего ведома, и в нем нет ничего потрясающего воображение, ничего, что могло бы пригодиться сочинителю детективов. — Она усмехнулась: — Или театральному постановщику. Дома, акции и облигации Обри и весь его капитал отписаны Джозефу и мне; так что, как видите, мы с ним никогда ни в чем не будем нуждаться.

— А театры?

— Джозефу будут принадлежать здания театров, но не руководство ими: оно отойдет Джону Терри вместе с существенной долей прибыли от них. Приличная сумма оставлена Лидии Бомонт: они были хорошими друзьями, и он мог всегда тешить себя мыслью, что влюблен в нее, и при этом не волноваться, что обязан предпринимать хоть какие-то шаги, — вы, надеюсь, понимаете, что я имею в виду. Самый странный пункт относится к Хедли Уайту. У него обязательно должна быть работа, причем хорошо оплачиваемая, в «Новом» и «Уиндхеме» столько лет, сколько он пожелает, а если Хедли надумает уйти, то получит столько денег, сколько ему хватит до конца жизни. — Решив, что пора оставить Грейс в покое, Пенроуз поблагодарил ее и протянул руку для прощания, но она пошла с ним вместе по коридору и по дороге завела в другую комнату показать еще одну вазу с цветами. — Строго говоря, эти цветы не принадлежат к семейству ирисов, но мне они так понравились, что Бернард посадил их специально для меня. Ирония судьбы, правда?

Пенроуз всмотрелся в бархатистые коричневые, с зеленым, лепестки, но так и не понял, что она имела в виду.

— Это хермодактилус туберозус, инспектор. Или «вдовий ирис». — У выхода она попрощалась с ним за руку и печально посмотрела на него: — Можно мне увидеть тело Бернарда? Хотя мы и не были влюблены, но всегда уважали друг друга, а чем дольше я живу, тем чаще убеждаюсь, что уважение становится редкостью. И то, что он умер, вовсе не значит, что мое чувство к нему иссякло.

— Конечно, можете. Я утром распоряжусь, чтобы за вами прислали машину. Около полудня вам удобно? — Она кивнула, а Пенроуз, уже дойдя до дверей, обернулся: — Сегодня вечером у нас с Бернардом был очень короткий разговор: я хотел у него узнать о Хедли Уайте и Элспет Симмонс, а он сказал мне, что ему тоже надо со мной о чем-то поговорить. Вы, случайно, не знаете о чем?

Она помотала головой:

— Понятия не имею, что ему понадобилось рассказывать полиции, но если что-то и надо было, то я прекрасно понимаю, почему именно вам. Спасибо, инспектор, за вашу учтивость и тактичность. Для меня и то и другое очень ценно, и я была бы вам весьма благодарна, если бы вы кое-что для меня сделали. Когда вы поймаете тех, кто это совершил — а я не сомневаюсь, что поймаете, — мне хотелось бы, чтобы эти люди поняли, что они натворили. Я говорю не о правосудии; конечно, их будут судить и, наверное, приговорят к смертной казни, но этого недостаточно. Я думаю, Бернард был прав, когда говорил, что порой смерть — самый легкий выход из положения. И мне хочется, чтобы, перед тем как они умрут, вы попытались объяснить им, кого они лишили жизни. Бернард был очень хорошим человеком.

Пенроуз понимал, что не имеет оснований подвергать сомнению то, что сказала Грейс о своих отношениях с мужем, и ему осталось только подчиниться: до чего же разной и многоликой бывает любовь!

Для того чтобы оправиться от потрясения, вызванного убийством Обри, Джозефина вряд ли выбрала бы прогулку по ночному Лондону, но выбора у нее не оказалось. После ухода Арчи разразилась малоприятная сцена, во время которой гнев Марты вылился в отчаяние, в свою очередь, на нее напустилась Лидия, требуя, чтобы та наконец угомонилась. Джозефина мягко предложила разойтись по домам и отдохнуть, на что актриса решительно возразила:

— Вы обе, если хотите, можете идти домой, а мне, после того что я видела сегодня вечером, не до отдыха и, похоже, мне этого отдыха больше в глаза не видать. Я хочу, чтобы меня сейчас окружали живые лица. Я иду гулять. Хотите — присоединяйтесь ко мне, а хотите — попрощаемся.

Марта с отчаянием посмотрела на Джозефину, моля ее взглядом составить им компанию. На улицу они вышли все вместе и в сопровождении полицейского дошли до дома шестьдесят шесть, но лишь только страж порядка на минуту отвернулся, как они улизнули в другом направлении. «Господи, если с нами что-то случится, помоги этому человеку! — подумала Джозефина. — Не то Арчи его разорвет в клочья».

Ночь была холодная и сырая, но дождь полностью стих, и дышалось довольно легко и приятно. От признаков субботнего веселья не осталось и следа. Пока они шли к реке, им не встретилось почти ни души. Было около трех часов утра, и обыкновенные люди — в чей вечер не вторглась смерть — давным-давно отправились спать по своим домам, оставив Лондон на попечение публики совсем иного толка.

В этот час, когда городские столовые уже были закрыты, из-под земли словно грибы выросли торговые ларьки, расположившись возле мостов и на углах улиц. В них шла бойкая торговля, притягивая своими дешевыми ценами разного рода бродяг и прочих жителей города, которым дневные расценки были не по карману. Джозефина вместе с приятельницами пересекла набережную Виктории и направилась к ларьку, притулившемуся возле ступеней Хангерфордского моста. Мягкий желтый свет, струившийся из торговой палатки, ярким пятном выделялся на фоне беспросветно-темной реки и манил к себе стой же силой, что и кофейный аромат и острый запах колбасы, но Джозефина сильно сомневалась, что толпившиеся возле него покупатели обладали теми самыми «живыми лицами» в которых так нуждалась Лидия.

Тем не менее актриса решительно двинулась к прилавку, за которым, уставившись прямо перед собой — словно из театральной ложи на сцену, — стояли мужчина и женщина. Последняя подтолкнула к Лидии три кружки с горячей жидкостью.

Актриса уселась на скамейку, стоявшую на набережной, и обе ее подруги присоединились к ней.

— Знаете, сегодня, увидев Берни, я была потрясена, — задумчиво произнесла Лидия. — Но, как ни странно, теперь, когда я об этом думаю, то не очень-то и удивляюсь его смерти.

Джозефина посмотрела на нее с удивлением:

— Почему же? Я знаю, что работа в театре — не сахар, но насильственная смерть, по-моему, уже чересчур.

— Может, это звучит мелодраматично, но мне всегда казалось, что мир, в котором живет Берни, намного мрачнее нашего: в нашем мире — пустые треволнения, а в его было нечто зловещее. Я помню, как однажды, когда мы ставили «Сон в летнюю ночь», после одного особо неудачного спектакля мы с ним напились. Был канун Рождества, и его жена уехала навестить их сына в Сиренстер.^[23] Берни не хотелось встречать Рождество одному, и мы расположились в его кабинете и упились его лучшим виски. — Лидия, устремив взгляд за реку, допила кофе. — Не самый веселый напиток даже в лучшие времена. К тому же приближалась годовщина смерти моего брата, так что мы заговорили о войне. И меня удивило его к ней отношение.

— Что именно?

— Я всегда представляла его человеком мирным, солдатом поневоле, если хотите, а он стал с жаром утверждать, что воина у людей в крови. Я до сих пор слышу его гремящий голос, каким он обычно говорил, когда его что-то сильно трогало, и его слова о том, что окопы притягивают людей и пробуждают дремлющие в них кровожадные инстинкты и что война вдребезги разнесла жалкие доспехи культуры, которые мы считали непробиваемыми. До той минуты я думала, что для него война, так же как и для всех нас, промежуточный период — трагический, незабываемый, но давным-давно закончившийся. В ту ночь я поняла, что он думал о войне постоянно. Все нескончаемые фантазии, вся красочность и веселье театра — все то, что он сделал для нас таким реальным, — для самого Берни мало что значили.

Джозефина подумала, что все это, вполне возможно, ничего не значит и для большинства людей. И ей, так же как и Обри, трудно было смириться с противоречием между ее личным понятием о справедливости и узостью взглядов, которой требует война: сегодня, если англичанин убил немца, его повесят, а завтра за то же убийство его назовут героем. Как она во время войны расстраивалась, когда ее друзья, соседи и родственники с жадностью впивались в страницы газеты, с надеждой выискивая новости о гибели врага и со страхом — новости о своих близких! Ей в то время не исполнилось и двадцати, но с годами она поняла, что ее отвращение к войне не связано было с ее молодостью. Теперь, в свои тридцать семь лет, слыша разговоры о нацистских сборищах, Джозефина понимала, что все может повториться, и ее снова начинали одолевать те же самые чувства. И писательница не сомневалась: если опять разразится война, тем, кто мыслит и чувствует, как она, придется нелегко.

Вслух же Джозефина сказала:

— Я понимаю, о чем говорил Бернард. Джек был в Лондоне, когда объявили в войну, и он писал мне об этом. Джек был моим возлюбленным, — пояснила она Марте. — Его убили в битве при Сомме. Он писал: когда началась война, городская толпа приводила его в ужас — стоит населению объединиться в дикую толпу, предрассудкам и ненависти нет границ, а от разумных доводов и милосердия не остается и следа.

— Я не знала, что вы потеряли кого-то на войне, — мягко сказала Марта.

— Мы все кого-то потеряли, — вздохнула Джозефина. — Джек был медиком, и его убили выстрелом в спину, когда он пытался помочь солдату — английскому солдату. Хотя я уверена, он сделал бы то же самое и для немецкого, если бы нечаянно наткнулся на него и обнаружил, что тот лежит один, без всякой помощи. Джеку было крайне трудно примирить свой пацифизм с военной ролью. И мне это в нем, помимо всего прочего, очень нравилось. В характере короля Ричарда много черт, свойственных Джеку. — Джозефина, вспомнив недавнее замечание Марты по поводу «Королевы Шотландии», повернулась в ее сторону: — И конечно, я любила Ричарда, поэтому, наверное, его образ и вышел таким убедительным. — Марта не обиделась на намек, показав это улыбкой, и Джозефина вновь обернулась к Лидии: — Все-таки я не понимаю, почему Бернарда могли убить из-за того, что у него было тяжело на сердце.

— Дело не только в этом, в ту ночь он рассказал мне о себе еще нечто личное. — Лидия помолчала, но эта ее пауза не была рассчитана на публику, как нередко она делала на сцене. — Он потребовал, и я пообещала никому об этом не рассказывать, но теперь, наверное, мое обещание уже не имеет значения. В разгар войны в результате несчастного случая погиб его племянник, но Бернард был убежден, что парня убил кто-то из его однополчан.

— Почему?! — в ужасе воскликнула Джозефина.

— Берни больше ничего мне не сказал. Он долгие годы хранил все это в тайне и, думаю, едва начав мне рассказывать о том страшном случае, сразу же пожалел об этом. Но Бернард был там, когда это случилось, так что у него наверняка есть причины кого-то подозревать.

— Почему же он не пошел к начальству? — спросила Джозефина с недоверием. — Даже во время войны действуют законы и органы правосудия.

— Мне кажется, у него не было доказательств, а может быть, он хотел сам разобраться с убийцей.

— Тебе следовало сказать об этом Арчи. Если Бернард Обри пообещал кому-то отомстить, неудивительно, что ему таким вот жестоким способом заткнули рот.

— Я так не думаю: Берни был не из болтливых.

— Тем не менее он убит, и никто не знает почему. Если ты не хочешь рассказать об этом Арчи, я сама ему расскажу.

Хорошо, хорошо, но ведь Берни мог пойти и по другому пути. Я совсем не уверена, что он собирался мстить. Я, например, думаю, что он был так доброжелателен к Хедли, потому что хотел сделать для него то, чего не сумел сделать для своего племянника. Хедли был почти того же возраста, и Бернард пытался помочь ему достигнуть чего-то в жизни, заботился о нем.

«Может, так оно и есть», — подумала Джозефина, вспомнив, как потрясен был Обри, когда она ему рассказала о том, что убитая девушка являлась подругой Хедли. Что скрывалось за этим потрясением — просто сочувствие горю молодого друга или нечто большее? Интересно, удалось Арчи найти связь между двумя убийствами? И указывало ли хоть что-то в дорожном рассказе Элспет на то, что она каким-то образом связана с Обри или с гибелью его племянника? А может быть, в ее речах проскользнуло что-то такое, из-за чего Хедли Уайт мог возненавидеть и Элспет, и Обри?

— Интересно, где сейчас Хедли? — спросила Лидия, словно читая ее мысли. — Он наверняка убит горем и скорее всего еще не знает про убийство Берни. Да, я все-таки поясню, почему не очень удивляюсь этому убийству. Одно дело — девушка Хедли, молодое, невинное существо; просто поражает — зачем кому-то понадобилось ее убивать? Но Берни — совсем другой человек; мне всегда казалось, что он, хотя и не был жесток по натуре, но прекрасно знал, что такое жестокость.

— Я бы, пожалуй, не хотела, чтобы Обри оказался моим врагом, — призналась Джозефина. — Если бы он не встал на мою сторону, не знаю, как бы я справилась с обвинениями Элиота Винтнера. Бернард поддерживал меня от начала до конца процесса. Я в то время достаточно близко познакомилась с ним, и у меня появилось ощущение: если бы он добивался какой-то важной для него цели, то был бы совершенно беспощаден.

Марта, не знакомая с Обри, не принимала участия в этой беседе, но, когда речь зашла о Винтнере, сразу же вступила в разговор:

— Для вас это, наверное, было тяжелое время: такой успех — и вдруг обвинение в краже чужого сюжета. Я помню, как познакомилась с «Белым сердцем» Винтнера — после войны я недолго работала в госпитале, и один больной попросил меня почитать ему эту книгу вслух. Мне она понравилась, но все, что Винтнер написал потом, меня сильно разочаровало. А может быть, мне его книги стали просто неинтересны.

— Нет-нет, вы правы: первая его книга была замечательной, и я никогда не оспаривала ее достоинств — я лишь отрицала то, что воспользовалась его сюжетом. Но другие книги Винтнера мне тоже не нравились и успехом у читателей совершенно не пользовались.

— И тогда он решил добиться денег от вас?

— Получается, что так. И ведь он мог это дело выиграть, если бы не Бернард, не дорогой адвокат и не судья, который заявил, что если кто кому и должен, то Винтнер в первую очередь обязан расплатиться с Шекспиром. Кстати, судья видел «Ричарда из Бордо» пять раз и был рьяным поклонником пьесы. Не удивлюсь, если после суда Бернард подарил ему билет еще на один спектакль.

— А вы знаете, — спросила Лидия, — что все деньги, вырученные Берни от «Ричарда из Бордо», он отдал семьям солдат, погибших на войне?

Марта ошеломленно взглянула на нее:

— Ты хочешь сказать, что он не оставил себе ни гроша?

— Ни одного. Берни сказал, что его глубоко потряс пацифизм этой пьесы, и он хотел вот таким образом выразить с ней свою солидарность. Он был незаурядным человеком. Я обязана ему своей карьерой, и Джозефина — тоже в какой-то мере. Если б только я могла его отблагодарить!

— Сейчас самое лучшее, что можно сделать, — это помочь Арчи поймать убийцу, — твердо заявила Джозефина. — Расскажи ему то, что ты рассказала нам, или хотя бы разреши мне рассказать ему это. — Лидия промолчала, и Джозефина добавила: — А тебе не приходит в голову, что из-за того, что ты знаешь о его тайне, ты находишься в опасности?

— Чего только тебе в голову не придет, — проговорила актриса. — Ну ладно, поговори с Арчи сама. Если он захочет меня о чем-то спросить, то знает, где меня найти, но я вообще-то вам рассказала все, что мне известно. Интересно, что будет теперь с театрами Берни? Наверно, неприлично говорить об этом уже сейчас, но, если «Королеву Шотландии» ставить не будут, мне придется искать другую роль. Ведь в этой жизни нет ничего стоящего, кроме работы. Без нее лучше просто умереть.

Джозефина увидела искаженное болью лицо Марты и с горечью отметила: только что Лидия сочувствовала переживаниям умершего человека и тут же безжалостно разрушила надежды своей возлюбленной на их совместную будущую жизнь. Меланхолично наблюдая, как хозяйка ларька выходит из-за прилавка и стряхивает на тротуар сигаретные окурки и обрезки колбасной шкурки, писательница подумала: насколько все же легко небрежно брошенные слова способны ранить душу любимого человека.

Марта попыталась сделать вид, что не заметила пощечины.

— Знаешь, из-за всего, что сегодня произошло, я совсем забыла поблагодарить тебя за цветок, что ты оставила для меня у служебного входа. — Она нежно погладила Лидию по щеке. — Эти зеленые, с коричневым, лепестки поразительно красивы, они точно бархат.

У Джозефины сжалось сердце: по озадаченному выражению лица Лидии она поняла: может, цветок и был необычайно красив, но актриса Марте его не оставляла.

— С тобой все в порядке? — В голосе Арчи звучала явная тревога, и Джозефине стало стыдно, что она не подумала о том, как он разволнуется, когда в Скотланд-Ярде ему передадут, что звонила мисс Тэй и просила его связаться с ней как можно скорее. Джозефина успокоила инспектора и кратко, но не упуская ничего важного, пересказала ему разговор с Лидией.

— Если племянника Обри действительно убили, то страшнее преступления не придумаешь. — И Пенроуз рассказал ей об Артуре и о том, как он погиб. — Осуществить такое убийство было довольно просто. Но не считал ли Обри, что убить хотели его, а не племянника?

— Нет, ничего такого он не сказал. И Бернард вообще пожалел, что заговорил об этом, и отказался что-либо объяснять. Парень погиб двадцать лет назад — неужели ты думаешь, что эта давняя смерть как-то связана нынешними преступлениями?

— Я знаю, что они связаны, но до этой минуты я не понимал, каким образом. Если Обри хотел отомстить, он играл в опасные игры, и должна быть какая-то причина, по которой история затянулась на столько лет.

— А откуда ты знаешь, что они связаны?

Уверенный в том, что Джозефине можно довериться, Арчи повторил ей рассказ Грейс о значении цветка, найденного рядом с телом Обри.

— Ирис явно символизирует честь.

— Кажется, я об этом уже слышала. Наверное, прочла в каком-то письме, которое я получила, когда на сцене пошел «Ричард из Бордо».

Арчи вспомнил найденную в вагоне записку — «Лилии сейчас больше в моде». Что, если смысл этого послания изощреннее, чем он думал? Намек на прошлые ошибки, на неверное обозначение чего-то, на удочерение, которого не следовало допустить?

— Арчи, ты меня слышишь?

— Прости, я сейчас думал об Элспет Симмонс.

— Рядом с ее телом тоже лежал цветок?

— Да, и тоже ирис. Мне пришло в голову, что Элспет была дочерью Обри, но Грейс Обри убедила меня в том, что это крайне маловероятно. Однако гибель Элспет вполне могла послужить толчком к его смерти. Возможно, с ее смертью у Обри пропал смысл и дальше хранить двадцатилетнее молчание. Я надеюсь, что Элис Симмонс поможет нам во всем этом разобраться. Бетти недавно позвонила и сказала, что они уже выезжают из Беруика. Элис хочет приехать прямо к нам, чтобы быть рядом с Элспет, так что через несколько часов они уже будут здесь.

— Возможно, у Артура был ребенок, и тогда Элспет родственница Обри.

— Может быть. Правда, Грейс сказала, что никогда не слышала, чтобы у Артура была возлюбленная, но ведь это могло держаться в секрете. И если у той женщины родился незаконный ребенок, вряд ли она стала бы себя афишировать на поминальной службе. — Арчи тяжко вздохнул. — Тут столько возможных вариантов, но в любом случае то, что ты мне рассказала, нам очень пригодится. Кстати, а где сейчас Лидия?

— Они вместе с Мартой пошли домой. Как ты и велел, их забрала машина. — Джозефина вовсе не собиралась сознаваться, что признание Лидии состоялось не в тиши дома номер шестьдесят шесть, а на берегу Темзы в окружении довольно-таки сомнительной публики. — Я полагаю, им есть о чем поговорить. Обе они в шоке.

— Ты, наверное, тоже. Тебе надо пойти домой и поспать.

— Я знаю. А уговаривать тебя отдохнуть, наверное, бесполезно? Но ведь ты так долго не протянешь.

— Ладно, попробую найти час-другой. И нам надо будет завтра с тобой тоже поговорить; вернее, сегодня, но позднее. Пока непонятно когда, но я постараюсь выбраться и повидаться с тобой. И, Джозефина…

— Не волнуйся, Арчи, я буду осторожна.

Не успел Арчи попрощаться, как в дверь просунул голову Фоллоуфилд:

— Мисс Маккракен ждет внизу, сэр. Она старше, чем я думал. Странно, но я всегда считал, что в театре все молоденькие и хорошенькие, а эта далеко не молодка, а уж хорошенькой, наверно, вообще никогда не была. И я думаю, действительно она написала те письма. С той минуты, как я постучал к ней в дверь и пока не привел ее в комнату для собеседования, эта женщина ни на секунду не умолкла.

— Что-нибудь стоящее?

— В основном всякие гадости о тех, с кем она работала, кроме Терри. Он, похоже, о ней был высокого мнения, как и она сама. О мисс Тэй одни только мерзости и ни одного доброго слова о Бернарде Обри.

— Но вам не показалось, что она уже знала о его смерти?

— Нет, сэр, но она вовсе не глупа. Такая себя не выдаст.

— Пусть немного подождет — это может поубавить ее пыл; в любом случае я хотел бы обсудить с вами последние новости.

Фоллоуфилд внимательно выслушал Пенроуза, а потом поделился своими новостями.

— Об Уайте пока ничего нового, сэр, но Седдон поработал со списком из блокнота Обри. Большинство номеров не представляет особого интереса — всякие фирмы, с которыми обычно связан тот, кто работает в театре. Но вот один из них — телефон Сомерсет-Хауса, а другой — чего-то на юге. По обоим номерам никто не отвечает, но я велел Седдону дозвониться.

— Сомерсет-Хаус — это занятно. Интересно, что Обри там было нужно?

— Я пока не могу сказать, сэр. Если сегодня не получится узнать, мы сделаем это не позднее утра в понедельник.

— Спасибо, Билл. Отличная работа!

Сейчас нужно найти такого человека, который помог бы прояснить прошлое Обри. И тогда, Пенроуз был в этом уверен, найдутся ответы на самые важные вопросы. Теперь, как никогда, он ждал встречи с Элис Симмонс.

ГЛАВА 12

Раннее воскресное утро не принесло Хедли Уайту ничего, кроме отчаяния. Накануне вечером, взбодренный монетами в своем кармане, он почти убедил себя, что бегство — единственное решение всех проблем, и если даже не удастся полностью избавиться от мыслей о гибели Элспет, то стоит только покинуть Лондон, как боль, вызванная ее смертью, перестанет его терзать. Он пойдет на железнодорожный вокзал — только не на этот невыносимый Кингс-Кросс, где к тому же будет полно полиции, — купит билет и уедет как можно дальше от города. Он выберет местечко с приятным названием, может быть, где-нибудь на морском побережье и будет там жить тихо и неприметно, работать как вол и всю свою жизнь начнет сначала.

Но стоило ему прибыть на вокзал Паддингтон, как будущее предстало перед Хедли в ином свете. Он стоял возле мемориала погибшим на войне железнодорожникам, чувствуя себя пигмеем рядом со статуей павшего солдата и завидуя надетой на нем огромной шинели. Но его оптимистический настрой убывал вовсе не из-за дождя и холода, а из-за внезапно пронзившего Хедли чувства одиночества. Всю свою жизнь он провел среди людей: сначала в большой и дружной семье, потом в суматошной, но ставшей привычной атмосфере театра, а в последнее время в полном чудес, интимном мире любви. Теперь же, устремив взгляд на череду платформ, каждая из которых вела к той жизни, о которой он недавно мечтал, Хедли вдруг осознал беспощадную реальность: там, в новой жизни, его ждет неотвратимое одиночество. Он посмотрел на своего бронзового товарища, державшего в руках не оружие, а письмо, и подумал, что этот солдат наверняка сейчас читает послание, полное нежности, от любимой девушки и совершенно забыл об окопах. И тут же мысль о том, что Элспет больше нет, вновь поразила его в самое сердце. Кого он пытается одурачить? Невозможно убежать ни от себя, ни от своей любви, ни от своего горя.

Открылась железнодорожная касса, и Хедли нерешительно встал, все еще не зная, какое принять решение.

— Куда?! — гаркнул кассир, когда подошел его черед, и нетерпеливо стукнул линейкой по прилавку.

Пока Хедли раздумывал, что ответить, он заметил невдалеке полицейского. Тот устало стоял на своем посту, мечтая о первой утренней чашке чая, но Хедли невольно содрогнулся. Ему сразу вспомнилась недавно прочитанная книга. Когда он только познакомился с Элспет и узнал, что та без ума от «Ричарда из Бордо», Хедли, чтобы произвести на нее впечатление, взял в библиотеке несколько книг Джозефины Тэй. Он не запомнил все названия, но одна из них ему особенно понравилась — детективный роман с погоней и неизбежной поимкой убийцы. Хедли вдруг представил себя на месте этого беглеца и понял, что жизнь в бегах не для него.

Хедли торопливо покинул очередь. Какие бы неприятности ему ни грозили, не может он до конца жизни прятаться от людей, боясь даже нос высунуть. И Хедли решительно двинулся к ближайшей телефонной будке — позвонить тому единственному человеку, которому он мог довериться.

Лидия не сразу взяла трубку, а когда откликнулась, голос ее звучал заспанно.

— Я прошу прощения, что бужу вас так рано в выходной, но мнебольше некому позвонить.

— Хедли? Господи, где ты?! С тобой все в порядке?!

Он объяснил ей, что произошло, и она терпеливо его выслушала. Когда Лидия снова заговорила, от сонливости в ее голосе не осталось и следа.

— Тебе, дорогой, надо идти в полицию, — сказала она доброжелательно, но твердо. — Ты ничего дурного не сделал, но, если пустишься в бега, тебя в чем-нибудь обязательно заподозрят; если же пойдешь прямо сейчас, тебе нечего бояться. — Ответом ей было молчание, и Лидия заговорила снова, еще более напористо: — Инспектор Пенроуз — человек справедливый, и, если ты расскажешь ему правду, он будет на твоей стороне. Ты ведь хочешь, чтобы они нашли того, кто убил Элспет?

По преувеличенной страстности ее голоса Хедли догадался, что она и сама знает: последняя фраза является дешевым трюком, но Лидия права — убедительнее довода для него найти трудно.

— Наверное, это прозвучит глупо, но я не могу решиться идти в полицию, хотя знаю, что этой отсрочкой только ухудшаю дело. Вы не могли бы сами поговорить с мистером Пенроузом? Рассказать ему, что и как?

Лидия с минуту помолчала. Хедли ждал ее ответа.

— Хорошо, я поговорю с ним прямо сейчас, но, я думаю, тебе лучше пойти домой, чтобы тебя нашли не на вокзале, а в твоей квартире. Там, наверное, тебя ждет полицейский, но ты ему просто объясни, в чем дело.

Хедли понял, что Лидия, со всей своей деликатностью, пытается помочь ему, насколько возможно, избежать публичного позора, но проблем с полицией все равно избежать не удастся. Но он уже принял решение и не пойдет на попятную.

— Спасибо, что доверяете мне.

— Не дури, Хедли, конечно, я тебе доверяю. Я рада, что ты мне позвонил, и, если я тебе снова понадоблюсь, пожалуйста, немедленно сообщи мне. Поверь, все уладится. Я уверена, полиция в этом деле разберется. И еще, Хедли…

— Да, мэм?

— Я очень тебе сочувствую. Я знаю, как вы с Элспет любили друг друга.

Хедли, ничего не ответив, повесил трубку и, сдерживая слезы, двинулся к входу в метро. Он доверял Лидии и понимал, что ее совет разумен, но сначала необходимо было сделать нечто другое.

Пенроуза не оказалось на месте, и Лидия оставила дежурному констеблю для него срочное сообщение, а потом, сняв халат и дрожа от холода, снова улеглась в постель.

— Ты не сказала Хедли о смерти Обри, — обнимая ее, прошептала Марта.

— Нет, не сказала. Просто не могла. Я боялась, что по его голосу пойму, что он уже об этом знает.

Рейф Суинберн пересек реку и выехал на широкую прямую Блекфриерс-роуд; в это тихое воскресное утро он мог мчаться со скоростью, которую в городе почти никогда не мог себе позволить. Рейф свернул на улочку позади вокзала Ватерлоо и с удовольствием отметил, что в том месте, где он обычно ставил свой мотоцикл — поближе к дому, чтобы за ним приглядывать, — не было никаких машин. Суинберн выключил мотор, радуясь тому, что наконец-то скоро будет дома и сможет побыть один: ночные эскапады уже начинали сказываться на его самочувствии — правда, донимал Рейфа не столько секс, сколько связанное с ним притворство. Пожалуй, сегодня вечером надо отдохнуть: в конце концов, воскресенье — выходной день.

Вынув ключ из замка зажигания, Рейф двинулся в сторону старого трехэтажного дома, где они вместе с Хедли снимали жилье. Квартира у них была без особых претензий, зато дешевле, чем жилища на другом берегу реки, и на мотоцикле или метро в Уэст-Энд можно добраться за несколько минут. Если все пойдет как надо, скоро он сможет себе позволить что-нибудь и получше, а пока и такое жилье его вполне устраивало. На улице было тихо, только с Ватерлоо-роуд доносился звон колоколов собора Сент-Джонс. Сейчас, наверное, около девяти, подумал Рейф. Если повезет, Хедли будет еще в постели и он сможет преспокойно, в тиши, выпить чашку кофе, а потом тоже пойдет спать.

Суинберн уже почти дошел до дома, как вдруг услышал, что его кто-то окликает с противоположной стороны улицы. Он пригляделся и увидел, что это был его сосед, прятавшийся в тени возле мясной лавки. Хедли подзывал его к себе, отчаянно жестикулируя, и казался воплощением человеческого несчастья.

— Боже мой, на кого ты похож! — воскликнул Суинберн, переходя улицу. — Какого черта ты здесь торчишь?

— Жду тебя. Я знал, что ты скоро придешь. Мне надо тебя кое о чем попросить, прежде чем я сдамся.

— Хедли, о чем ты говоришь? Кому ты сдашься?

— Полиции. Думаю, они уже ждут меня дома, поэтому я и хотел тебя здесь перехватить. — Суинберн обернулся в смятении, а Хедли продолжил: — Из-за Элспет. Ее убили в поезде, а полиция считает, что убил я.

— Черт знает что, парень. Ты говоришь, полицейские уже там?

— Возможно. Лидия сказала, что скорее всего они уже меня ждут.

— Ты с ней об этом говорил?

— Ну да. Я не знал, что мне делать. Она сказала, чтобы я сдался полиции и доверился их справедливости.

Суинберн посмотрел на него недоверчиво:

— Я не сомневаюсь, что она тебе желает добра, Хедли, но ты уверен, что это лучший вариант? Может, тебе лучше убраться отсюда, пока не поймают настоящего убийцу?

— Не думаю, что я это выдержу. В любом случае чем дольше полицейские будут терять время на мои поиски, тем меньше вероятности, что они поймают того, кто это сделал. А я, Рейф, даже помыслить не могу, что убийце удастся ускользнуть. — Хедли немного помолчал. — Я хочу кое о чем тебя попросить. Мне нужно алиби в пятницу вечером перед спектаклем. В газетах сказано, что убийство произошло ранним вечером, то есть перед тем как я пришел в театр. Я ее не убивал, но полиция ни за что мне не поверит. Можешь сказать, что мы были вместе?

Суинберн подумал, что это довольно рискованно, — ему не хотелось попасть в неприятности.

— Обри за тебя поручится. Он знает, что ты такого никогда бы не сделал.

Хедли потупился:

— Я не могу его попросить об этом. Сейчас не могу. И вообще я не думаю, что он за меня поручится.

— Ладно, так и быть. Почему бы нам не сказать, что мы пошли выпить рюмочку-другую? Только не в «Солсбери» — это всегда кто-нибудь сможет опровергнуть. Нужно место, где легко затеряться. Как насчет паба «Данкэннон»? В нем по пятницам всегда полно народу, и никто не сможет утверждать, что нас там не было. Мы пришли вместе около шести. Это время тебя устроит?

— Наверное, — неуверенно согласился Хедли.

— Значит, так: мы сидели на втором этаже и пили пиво, каждый выпил по полпинты. Потом вместе шли до самого служебного входа в театр. И, скажем, пришли в него примерно за час до спектакля, верно?

— Кто-нибудь сможет доказать, что мы врем?

— Сомневаюсь. На самом-то деле я был в это время с одной довольно неприметной девицей, имя которой я даже не помню, так что вряд ли кто-нибудь ее разыщет. К счастью, от нее было легко отделаться. — Рейф заметил облегчение на лице Хедли и не удержался от вопроса, который вертелся у него на языке: — А что ты на самом деле в это время делал?

Хедли замешкался с ответом, но все-таки решил, что, принимая от Суинберна помощь, обязан сказать ему правду.

— Я пел. — Такой ответ Рейфу никогда не пришел бы в голову. — Элспет так хотелось иметь какую-нибудь сувенирную куклу, а у меня не было на это денег. И я подумал: обойду перед спектаклем двери в партер и немного развлеку очередь возле каждой из них, может, и заработаю ей на подарок.

Суинберн скептически поднял брови:

— Теперь я понимаю, почему тебе нужно алиби. — Но видя, что Хедли уже готов обидеться, сказал примирительно: — Ладно, ладно, это настолько неправдоподобно, что скорее всего так оно и было. Я тебе помогу. Ты, наверное, прав: полиция не станет тратить силы и время на поиски тех, кто стоял в этих очередях, чтобы доказать твою невиновность. — Рейф положил руку Хедли на плечо. — Не волнуйся: ты можешь на меня положиться.

— Тогда не сделаешь ли ты для меня еще одну вещь? — Хедли сунул руку в сумку, что была у него с собой, и вытащил оттуда куклу. — Я раздобыл деньги. — Он протянул куклу Суинберну. — И даже больше, чем надеялся. А в перерыве купил эту куклу — собирался отдать ее Элспет при встрече вчера вечером. Ты можешь отнести куклу вместо меня ее дяде? Мне хочется, чтобы она все-таки была у Элспет — он знает. Я написал тебе адрес: это в Хаммерсмите, но в воскресенье туда можно быстро добраться. И скажи ему, что мне так жаль…

Суинберн уставился на куклу, которую теперь держал в руках. Сувенир напоминал женский персонаж пьесы «Ричард из Бордо» — королеву и скорее походил не на куклу, а на марионетку. Фигура в сочно-зеленом бархатном платье и головном уборе была достаточно гибкой и могла принимать разные позы, и Рейф приподнял ее левую руку, чтобы разглядеть цветное стекло в обручальном кольце и на облегающем шею воротнике. Ему всегда казалось, что в куклах есть что-то отталкивающее, а эта еще и выглядела пугающе живой. Суинберну невольно вспомнился образ мертвой девушки, сжимающей в руках куклу, и его бросило в дрожь.

— Я поеду туда прямо сейчас, — торопливо проговорил он, горя желанием избавиться от вызывавшей у него ужас куклы как можно скорее, тем более что и дома его ожидала встреча не из приятных. Рейф чувствовал себя крайне неуютно, оказавшись между полицией и тем, кого она подозревала в убийстве.

Жители района один за другим отправлялись спать, и так же один за другим гасли в домах огни, а теперь, несколько часов спустя, Фрэнк Симмонс наблюдал, как они почти в том же порядке снова загорались. Ночь тянулась еще медленнее, чем он предполагал; не раз и не два он вставал со своего места возле окна и шел проверять — работают ли часы, стоявшие на столике возле кровати с той стороны, где спала Бетти. И каждый раз, когда Фрэнк поднимал их и прикладывал к уху, нежное тиканье подтверждало, что время решительно движется вперед.

Фрэнк и не пытался лечь спать, зная, что все равно не уснет, и, оттого что Бетти не было рядом, не решался даже снять с постели покрывало, которое жена каждое утро неизменно аккуратно разглаживала. Как только она позвонила и сказала, что они с Элис выезжают из Беруика, он повернул стул у окна так, чтобы был виден участок улицы, где та вливается в главную дорогу. Фрэнк знал: до их приезда еще целая вечность, но ему казалось, что, высматривая за окном машину, хоть немного, но приближает их приезд. Когда Бетти вернется домой, он почувствует себя в большей безопасности. Инспектор отнесся к нему по-доброму, но он-то знает, что в полиции на самом деле думают, а еще Фрэнк всякий раз с ужасом вспоминал выражение лица Джозефины Тэй, когда она обернулась к нему в фойе театра. Никогда и никто прежде не смотрел на него с таким страхом, и он вообразить не мог, что у кого-нибудь когда-либо на это будет причина, но пятничный вечер все переменил.

Фрэнк старался поменьше думать об Элспет, но ему самому это казалось предательством. Ему повезло, что они знали друг друга. Бетти никогда не хотела детей, от чего у него болела душа, но он держал эту боль в себе, научившись ценить каждую минуту, что проводил со своей племянницей. Когда же умер его брат, он поклялся себе, что станет ей заботливым отцом и будет печься о ее благополучии еще больше прежнего. Так Фрэнк и поступал, при этом он надеялся, что никогда не докучал ей своей опекой. Фрэнк вспомнил о записках, которые Бетти и Элис держали от него в секрете, записках, о которых Уолтер ни разу не упомянул, и его уколола мысль, что в жизни Элспет было немало такого, о чем он не имел ни малейшего представления. Фрэнк знал, что с ее превращением в молодую женщину, их отношения должны измениться, и, когда она познакомилась с Хедли, он с грустью осознал, что эта пора настала. Но Хедли был хорошим парнем, а Фрэнку больше всего хотелось, чтобы Элспет оказалась счастлива.

Где-то поблизости затарахтел мотоцикл, но Фрэнк из окна его не заметил и отправился на кухню включить радио — хоть какая-то компания. Он налил воды в чайник и поставил его на плиту в надежде, что исполнение привычного утреннего ритуала поможет ему легче скоротать время. Но не успел он зажечь газ, как, к его удивлению, в дверь позвонили. Неужели он пропустил машину с Бетти и Элис? Но ведь он отошел от окна всего несколько секунд назад, да и Бетти сама бы открыла дверь. За то короткое время, что он спустился вниз и зажег свет в магазине, Фрэнк проиграл в голове не один сценарий: несчастные случаи на дороге, внезапные приступы болезни, новые убийства — все, из-за чего он останется в этом мире одиноким и несчастным. Фрэнк поднял шторку и с облегчением и изумлением увидел стоявшего на крыльце Рейфа Суинберна, в руках которого было нечто похожее на куклу.

— Простите, что беспокою вас так рано, — сказал актер, хотя по помятому костюму и изможденному лицу Фрэнка было ясно, что тот и не ложился. — Я очень сочувствую вашему несчастью. Я видел Элспет всего раз или два, но она, похоже, была славная девушка. Я тут принес вам кое-что. Меня зовут Суинберн, я приятель Хедли.

Фрэнк пожал протянутую ему руку.

— Я знаю: я вас видел в театре. Пожалуйста, проходите. — Он провел гостя за собой на второй этаж, оставил его в гостиной, а сам вернулся на кухню. — Хотите чаю?! — крикнул он оттуда. — Я как раз сажусь выпить чашечку!

Ответа не последовало, и Фрэнк заглянул в гостиную, где застал Суинберна, рассматривающего его коллекцию. Увидев, что он больше не один, Рейф тут же сменил выражение лица на то, с каким пришел в гости — на вежливое сочувствие, — но от Фрэнка все же не укрылась изумленная усмешка, с которой Суинберн разглядывал вещи за стеклом. Он неожиданно увидел свое любимое детище глазами актера — оно выглядело совершенно жалким и нелепым. И Фрэнк с горечью осознал: та радость, которую он испытывал от своей коллекции, теперь, со смертью Элспет, не с кем разделить. Его вдруг обуял гнев на этого внешне привлекательного, обаятельного парня, который в секунды разрушил то, чему он был предан годами, и когда Фрэнк заговорил, в голосе его звучало совершенно ему не свойственное раздражение.

— Что вам здесь надо? Я жду свою жену: она должна вернуться с минуты на минуту.

Суинберн, разумеется, заметил перемену в тоне Фрэнка, но это его ничуть не смутило.

— Хедли попросил меня передать вам это. — Он указал на куклу. — Парень приобрел ее в подарок Элспет и собирался отдать ей в этот выходной. И еще он просил передать вам, что очень сожалеет о случившемся.

— А почему он сам не пришел ко мне? — Фрэнк произнес эти слова и с ужасом понял, с какой легкостью в душу проникает сомнение и недоверие к тем, кому еще вчера ты интуитивно доверял. Но он ничего не мог с собой поделать, испытав на собственном опыте: убийство разлагает живых еще долго после того, как остынут тела умерших.

— Он в полиции. Там, естественно, хотят расспросить его о смерти Элспет: вдруг он сможет им чем-то помочь? Я здесь только по этой причине. Ничего такого неприятного с Хедли не случилось.

Суинберн стал рассуждать об отношениях Хедли с Элспет, и Фрэнк почувствовал отвращение к тому, с какой легкостью актер бросался словами «любовь» и «преданность», словно он выступал в очередной роли и совершенно забыл, что эти чувства испытывали живые люди. В понимании Фрэнка такие слова были не для дешевого представления — произносить их следовало только в редких случаях. Он очень сомневался, что неопытный, стеснительный Хедли столь демонстративно выказывал свои чувства Элспет: она ведь и без того знала его отношение к ней, также как знала, что испытывал к своей племяннице Фрэнк. Именно в этом и заключается любовь, а не в какой-то там показухе.

Желая поскорее положить конец пребыванию актера в его доме, он взял куклу из рук Суинберна.

— Хедли очень хотелось, чтобы она была у Элспет. — Актер снова бросил взгляд на шкафы с театральными сувенирами. — Однако я не думаю, что он будет возражать, если вы оставите ее у себя.

Фрэнк не успел ему ответить — хлопнула входная дверь, и снизу послышался голос жены. Он все-таки пропустил их приезд, но, главное, они прибыли целы и невредимы. Когда Бетти вошла в комнату, он с удивлением обнаружил, что она вернулась одна, а Бетти не менее удивилась, застав его с посетителем.

— Где же Элис? — спросил Фрэнк.

— Она захотела прямо с вокзала поехать к Элспет — побыть с ней наедине, так что машина сначала отвезла ее туда. Полиция отнеслась к ней очень доброжелательно. Элис оттуда сразу пойдет к инспектору Пенроузу — она сказала, что ей как можно скорее надо поговорить с ним, так что мы, наверное, увидим ее только после полудня.

— О чем она так срочно хочет говорить с полицейским? Ей что-нибудь известно?

Бетти бросила взгляд на Суинберна, явно не желая обсуждать их дела при посторонних.

— Кто это?

— О, прости, это Рейф Суинберн.

— Я пришел высказать свое сочувствие, миссис Симмонс, и принес кое-что для Элспет. Но я вижу, вам надо побыть наедине. Я прощаюсь.

Бетти сняла шляпу и пошла на кухню поставить чайник, а Фрэнк, прислушиваясь к шуму удалявшегося мотоцикла, ждал рассказа жены о ее разговоре с Элис.

«Выходит, он мертв, — думала Эсме Маккракен, сидя в одиночестве в тесной, мрачной комнате на первом этаже Скотланд-Ярда и пытаясь переварить эту новость. — Хороший ему урок за его чертово самодовольство».

Обидно, конечно, что полиция нашла ее письма. Она бы их обязательно забрала — возможностей было хоть отбавляй, но ей и в голову не приходило, что Обри удосужится их сохранить. Эсме принялась вспоминать содержание писем и, к своему удовлетворению, сочла, что ей нечего стыдиться. Конечно, после всего происшедшего угрозы ее выглядели для полиции серьезной уликой, но они были оправданны, и она, разумеется, ничуть о них не жалеет. Когда же наконец у полицейских проснется совесть и они к ней придут, она им все объяснит. Почему же они до сих пор не пришли? — удивлялась она. Уж с ней-то им наверняка надо поговорить.

Чтобы скоротать время, Маккракен принялась разглядывать окружавшую ее обстановку. Для писателя важен любой жизненный опыт, и она часто играла в свою излюбленную игру: наблюдала жизнь как бы со стороны, с холодной головой и без эмоций. Но этот трюк срабатывал не всегда: когда умер ее отец, она обнаружила, что не в силах совладать со своими чувствами, разрываясь между скорбью по нему и злостью из-за того, что, ухаживая за ним, вынуждена была отложить в сторону незаконченную пьесу. Разглядывая камеру, в которой она находилась — или, как ее называли полицейские, комнату для собеседования, — Маккракен с трудом представляла, что Скотланд-Ярд хоть когда-либо будет фигурировать в ее произведениях, и тем не менее решила, что это место надо сохранить в памяти. Ведь она всегда может написать грустную детективную историю — многие писатели это делали, включая даже Тэй. Хотя, конечно, такого рода произведения не повод для гордости. Не зря Тэй не подписала детектив своим настоящим именем. Правда, она не подписала собственным именем и «Ричарда из Бордо».

Просто безобразие, что ее заставляют так долго ждать! Эсме уже собралась устроить по этому поводу скандал, как дверь отворилась и в комнату вошли двое. Один был тот самый толстый идиот, что привел ее сюда для допроса, второй — полицейский явно более высокого ранга. Он представился инспектором Пенроузом, и когда заговорил, Маккракен вспомнила, что несколько раз встречала его в театре в компании Тэй. Она не могла не отметить, что Пенроуз был красив, обладал глубоким, выразительным голосом и, судя по тому, как светились умом его глаза, являлся превосходным собеседником. И что он только нашел в этой второсортной шотландской писаке?

Первый вопрос Пенроуза удивил ее, хотя у нее хватило ума этого не показать.

— Из ваших писем к Бернарду Обри явствует, что вам не нравилось, как он руководит «Новым театром». Вы бы предпочли, чтобы им руководил Джон Терри?

Эсме на минуту задумалась, но тут же сочла, что нет никакого смысла лгать.

— Дело не в том, что происходило в здании театра, а в том, что ставилось на сцене. Театр существует для того, чтобы делиться с публикой новыми идеями и расширять горизонты зрителей, а не для того, чтобы делать деньги. У Обри были купюры, а у Терри — воображение и видение будущего.

— А в вашем видении будущего, мисс Маккракен, есть место развлекательным пьесам?

— Людей надо вести за собой. Как можно научить их ценить высокое искусство, если у них нет шанса его лицезреть?

— Кто-нибудь еще придерживался тех же взглядов на Обри, что и вы?

— Если вы имеете в виду, хорошо ли к нему в театре относились, то судить об этом трудно. Богатство нередко сглаживает границы между приязнью и неприязнью, не правда ли? Бернард Обри был из тех людей, которых окружающие часто использовали. Он мог сделать очень много для очень многих, а это никогда не ведет к настоящей дружбе. В любом случае отношения в театре совсем не такие, какими они кажутся: когда работаешь за кулисами, начинаешь понимать, каковы они на самом деле. Некоторые союзы покоятся на очень шатком основании, и никто не знает, что скрывается за смазливой внешностью.

Не хотели бы пояснить, что вы под этим подразумеваете?

— Спросите Терри, или Флеминга, или Лидию Бомонт, что они в действительности думают про Обри. Или, скажем, что они думают друг о друге. Вас могут ждать сюрпризы.

Обязательно спрошу. А пока что расскажите мне, пожалуйста, что вы делали в пятницу вечером между шестью и восьмью часами?

Тон Пенроуза переменился, и тут впервые Маккракен стало не по себе. Что он, интересно, о ней знает?

Я была на Чаринг-Кросс-роуд, просматривала книги в книжных лавках, пока они не закрылись. Полагаю, что последняя из них закрылась в половине седьмого. Потом пошла прогуляться вокруг театров, посмотреть, какие там очереди, и пришла в «Новый» сразу после семи. Я люблю приходить туда задолго до начала.

— Вы что-нибудь купили в книжной лавке?

Она замешкалась.

— Нет, в этот раз нет.

— Я знаю, что вы написали пьесу. О чем она?

Она думала о нем лучше: что за дурацкий вопрос? И Эсме ответила на него с должным презрением:

— Это не примитивная история, инспектор, которая излагается в нескольких предложениях. Если пьесу можно походя пересказать, зачем ее вообще писать? Моя же пьеса переполнена идеями. — Маккракен вдруг стало интересно, насколько важную роль Тэй играет в жизни инспектора, и она ядовито заметила: — Причем эти идеи мои собственные, я в отличие от некоторых второсортных писательниц их ни у кого не заимствовала.

Пенроуз улыбнулся:

— Что ж, мы, несомненно, узнаем, в чем они заключаются, если вашу пьесу когда-нибудь поставят.

Маккракен вспыхнула и хотела поставить зарвавшегося полицейского на место, но тут кто-то постучал в дверь. Сержант, во время собеседования не проронивший ни слова, подошел к двери и через несколько секунд вернулся обратно. Он прошептал что-то на ухо инспектору, и тот сразу же закрыл папку с делом.

— Прошу прошения, мисс Маккракен, но нам придется прерваться.

— Как это! — возмутилась Эсме. — Неужели вы не хотите расспросить меня о смерти Обри?

— Конечно, хотим, но не сейчас. Вы ведь не возражаете подождать, правда? Я попрошу констебля принести вам чашку чаю.

Маккракен вновь решила высказать инспектору, что она о нем думает, но не успела произнести и слова, как перед самым ее носом дверь захлопнулась.

Эйфория после вчерашнего успешного спектакля теперь уже прошла. Лежа в постели со своим любовником, Терри все больше осознавал, что необходимо как можно быстрее урегулировать проблемы с Обри и Флемингом. Наконец он решил взяться за это не откладывая, тем более что Обри обычно работал и по выходным. Терри тихонько встал с кровати, оделся и вышел на улицу.

Как только он оказался на Мартинс-лейн, на душе сразу стало легче. В воскресенье на этой улице было совсем по-другому: магазины закрыты, в театрах никаких признаков жизни, тем не менее Джон чувствовал себя здесь, в привычной обстановке, все более уверенно, и будущее теперь не представлялось таким уж пугающим. Ссоры у них бывали с Обри и раньше — правда, надо признаться, не такие серьезные, как вчерашняя, но ведь они всегда умели договориться. Почему же не в этот раз? Нет никакой причины предполагать, что Обри стал сомневаться в таланте Джона или его значении для сцены. Конечно, тут еще впутался Флеминг, но, может быть, стоит поговорить о нем с Обри? В конце концов, это не Джон занимался шантажом, и сомнительно, чтобы Обри одобрил подобные выходки. Ложь, сказанная им вчера Флемингу в пылу обиды, может еще нежданно-негаданно обернуться пророчеством.

К его удивлению, в этот воскресный день служебный вход был открыт и, к еще большему удивлению Джона, охранялся полицейским, который отказался пустить Терри в театр, так же как и объяснить свое присутствие здесь. Раздраженный и слегка встревоженный, Джон прошел по Сент-Мартин-корт, свернул на Чаринг-Кросс-роуд и остановился возле первой попавшейся телефонной будки. Если только Обри нет в театре вместе с полицией, то он наверняка дома и знает, что происходит. Однако трубку взяла его жена, и вскоре Терри пришел в совершенную растерянность, абсолютно не понимая, как осмыслить только что услышанное. Как это так — Обри мертв? Джон никогда не встречал человека более жизнелюбивого и жизнестойкого, чем Обри.

Терри услышал резкий стук по стеклу и, обернувшись, увидел, что возле будки уже собрался народ. Он с извиняющимся видом вышел из будки; люди, стоявшие в очереди, узнали его и тут же сменили гнев на милость, но Джона против обыкновения это совершенно не тронуло. Снова зарядил дождь, и Терри спрятался под козырек крыши. Его обуревали самые разные чувства: грусть по ушедшему из жизни другу и наставнику, который столькому его научил и от которого он еще столькому мог научиться, потрясение от еще одного убийства, последовавшего за преступлением на Кингс-Кроссе, и одновременно облегчение от того, что смерть Бернарда Обри освобождала его от одной из серьезных проблем. Грейс Обри была так любезна, что сообщила Джону о той щедрости, которую проявил к нему ее муж, и пожелала успеха в руководстве театрами. Он был благодарен Обри за это намного больше, чем Грейс могла себе представить: перед Терри неожиданно открылись невиданные возможности. Впрочем, Джон почувствовал одновременно восторг и ужас — ему предстоит доказывать, чего он стоит, уже без советов и поддержки Обри. Кстати, теперь и дело с Флемингом уладить будет легче — у Терри неожиданно появились такие деньги, что он заткнет шантажисту глотку раз и навсегда, и чем раньше, тем лучше.

Он довольно быстро добрался до Блумсбери, нашел улицу, где жил Флеминг, и уже принялся искать номер его дома, как ярдах в ста от себя увидел самого Флеминга. Терри безошибочно узнал его крупную фигуру, но даже на таком расстоянии этот сгорбленный, в старом, потрепанном коричневом пальто человек выглядел ужасно. Вместо того чтобы окликнуть его, Джон решил последовать за ним. Скорее всего Флеминг идет в какую-нибудь пивную — вот там они и поговорят.

Однако, пройдя по Гилфорд-стрит и свернув на Грейс-Инн-роуд, Флеминг миновал три пивные, словно их там и не было. Куда же, черт подери, он идет? Терри не знал, что и думать, и едва поспевал за шантажистом, который устремленно шагал к какой-то своей цели. В ту минуту, когда Терри уже решил бросить преследование, Флеминг замедлил шаг и вынул что-то из кармана — как показалось Джону, фотографию, мельком взглянул на нее и вошел в двери большого красного кирпича здания. Господи, какие у него могут быть дела в лечебнице Эдит Кент?

Терри остановился в нерешительности, не зная, что теперь делать, но любопытство взяло верх, и он вошел внутрь. Вестибюль оказался небольшим, скромно и с умом обставленным, а в регистратуре в униформе медсестры сидела хорошенькая девушка. Она говорила по телефону, но, увидев его, улыбнулась и жестом указала на маленький стул в нише под лестницей. Джон сел на стул и принялся ждать, когда девица закончит разговор, с удивлением наблюдая за ее дружелюбной манерой, без малейших следов напряженности, присущей, по его мнению, тем, кто ежедневно сталкивается с мучениями и болью.

Извините, что вам пришлось ждать, — обратилась к нему наконец медсестра. — Чем я могу быть вам полезна?

— Я пришел навестить, в первый раз. Я не знаю, куда мне идти.

— Это не страшно. Кого вы пришли навестить?

Терри выпалил наобум:

— Флеминг.

— A-а, миссис Флеминг на втором этаже. Ее муж только что к ней поднялся, так что, наверное, лучше дать им немного побыть одним. Она сегодня не в слишком хорошей форме.

— Это очень грустно. Но она ведь поправляется, правда?

Девушка посмотрела на него с сочувствием, и он понял, что ей уже не раз приходилось сталкиваться с подобного рода слепым оптимизмом и обращать его в нечто более разумное, при этом не подавая пустых надежд.

Боюсь, что с раком дело обстоит не так просто. Но она сильная женщина, и уход здесь лучше не пожелаешь. Правда, не знаю, что бы с ней было, если бы не муж. С той минуты, как Руфь поставили диагноз, он ее главная опора — я думаю, он вообще не спит. Он с ней сидит ночи напролет, хотя работает в театре, а я полагаю, что эта работа не из легких. Никто так не заслуживает спасения, как эти двое.

— Наверное, мне лучше прийти в другой день, раз миссис Флеминг себя неважно чувствует.

— Пожалуй, что так, но вы ведь хотите, чтобы я передала ей от вас привет?

— Да, да, конечно, — сказал Терри и, не назвав своего имени, быстро вышел.

Пройдя несколько шагов по Грейс-Инн-роуд, Терри оглянулся на фасад здания лечебницы. Она, несомненно, была одна из лучших в Лондоне, и такие дешево не стоят. Теперь он понял, почему Флемингу так отчаянно нужны были деньги и почему его упрек Терри прозвучал с такой горечью. Неудивительно, что Флеминг отказывался от гастролей: как он мог оставить жену, не зная даже — застанет ли ее в живых, когда вернется? И тут Терри в ужасе вспомнил — ведь он вчера ему налгал. В ту минуту Джон понятия не имел, что эта ложь значила для Флеминга, — ведь если бы Обри его уволил, то ему больше не на что было бы лечить жену. И вот теперь Обри мертв. Неужели безответственная ложь Терри толкнула Флеминга на преступление?

Ноги его онемели, и уже не было сил упираться лбом в спинку холодной дубовой церковной скамьи, а он все не мог подняться с колен.

— «Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего», — молился он. — «Нет мира в костях моих от грехов моих».^[24]

Как никогда прежде, Флеминг чувствовал, что нет ему прощения, но ведь никогда прежде он так не злоупотреблял Божьим милосердием. Сегодня, когда его жена вскрикнула от боли, даже не заметив его присутствия, он впервые познал, что такое муки ада. Случилось то, чего он боялся больше всего: неожиданное ухудшение ее состояния. Он знал, что это было наказание за его проступок. Как еще можно объяснить то, что одно последовало сразу за другим? Правда, он никак не мог понять: почему за его грехи расплачивалась своими мучениями она? Почему из-за разложения его души страдает ее тело?

— «Ибо я близок к падению, и скорбь моя всегда предо мною, — шептал Флеминг, страстно желая найти хоть какое-то утешение в привычных словах молитвы. — Беззаконие мое я сознаю, сокрушаюсь о грехе своем».^[25]

ГЛАВА 13

Шагая к выходу из Скотланд-Ярда на Дерби-стрит, где его ждала машина, Пенроуз едва сдерживал гнев. Лидия Бомонт позвонила в управление и сообщила новость о Хедли Уайте, а дежурный полицейский так спешил уйти домой, что забыл передать это дневному дежурному. В результате о звонке Лидии стало известно с трехчасовым опозданием. Аза это время перепуганный парнишка моги передумать. Инспектор поминал недобрым словом не только оплошавшего полицейского, но и Лидию, которая не настояла на разговоре с Пенроузом лично. Она обязана была знать, как это важно.

— Надеюсь, нашего забывчивого дежурного зовут Браво, — нервно сказал он Фоллоуфилду. — Мне легче вынести два промаха одного идиота, чем думать, что в нашей полиции все такие.

— Если вам так приятнее, сэр, пусть будет Браво. Мне сесть за руль?

Пенроуз молча занял пассажирское сиденье и мысленно сосредоточился на Уайте. Почему он решил сдаться полиции? Наверное, парнишка понятия не имел, что в Скотланд-Ярде даже не знали, где его искать, и счел, что полиция у него на хвосте и будет лучше самому отдаться в руки правосудия. А если Уайт убил Обри, то какую преследовал при этом цель? Он был слишком молод, чтобы участвовать в войне, зато мог быть близким родственником того человека, которому Обри обещал отомстить. То есть этим убийством Уайт, возможно, защищал своего отца.

В воскресное утро город был почти пуст, и Фоллоуфилд мчался по улицам в свое удовольствие. Перед тем как тронуться, он предложил послать людей за Уайтом, а самим продолжить беседу с Маккракен, но Пенроуз предпочел встретиться с парнем в его квартире — он хотел увидеть обиталище Уайта и по его виду получить представление о нем самом.

Кроме того, Пенроуз теперь просто боялся доверить это дело кому-то еще — полицейские Скотланд-Ярда в последнее время его только разочаровывали.

Улица оказалась довольно непривлекательной: длинная череда угловатых кирпичных зданий со съемными квартирами. Дверь в подъезд дома номер три была приоткрыта, и Пенроуз с Фоллоуфилдом поднялись по лестнице к мансарде, которую вместе снимали Уайт и Суинберн. Здесь Пенроуз оглянулся на лестничный пролет и заметил, что на нижнем этаже кто-то за ними следит в щель приоткрытой двери, которая тут же захлопнулась, как только следивший понял, что его заметили. Жителям дома, конечно, было любопытно, к кому на сей раз пожаловали полицейские.

Не обращая внимания на констебля Бартлета, стоявшего возле открытой двери, Пенроуз посмотрел внутрь помещения — на краю постели, обхватив голову руками, сидел Уайт. Как только полицейские вошли, он вскочил на ноги и в нерешительности протянул Пенроузу руку — словно не был уверен, пожмут ли ее или пристегнут наручниками к железной ножке кровати. Пенроуз не сделал ни того ни другого — он вежливо кивнул Уайту, попросил его вернуться на прежнее место, а сам огляделся в поисках стула. Обнаружив нечто похожее в углу комнаты, инспектор поставил эту развалюху с обшарпанным сиденьем прямо перед Уайтом на таком расстоянии, чтобы тот не чувствовал угрозы, но все же испытывал некий трепет.

Помещение было довольно живописным. Две стены украшали театральные плакаты, очевидно, тех постановок, с которыми работал Уайт в «Уиндхеме» и «Новом», а монашескую скромность узкой постели оживляли две декоративные подушки и кусок темно-красного полотна, служивший покрывалом. На столике возле кровати стояли будильник и фотография, и Пенроуз чуть не отпрянул от неожиданности — с фото на него как живая смотрела Элспет. Она стояла вместе с Уайтом перед входом в «Новый театр» рядом с табличкой «Мест нет» и победно махала двумя билетами. Рядом со снимком несколько открыток с достопримечательностями Лондона были прислонены к кувшину с цветами, и Пенроуз с облегчением обнаружил, что есть люди, которые предпочитают нарциссы — таинственные ирисы начинали наводить на него тоску. Вся комната выглядела слишком чисто и аккуратно прибранной, и Пенроуз предположил, что ее привели в порядок специально для этого выходного.

Уайт перехватил его взгляд и ответил на вопрос до того, как он был задан:

— Открытки я купил в пятницу для Элспет. Я хотел показать ей их, чтобы она выбрала, куда пойти в воскресенье. А нарциссы… Если бы она решила вернуться сюда, я бы хотел, чтобы ей здесь было приятно.

Пенроуз снова оглядел комнату, и его кольнуло воспоминание молодости: те же первые робкие шаги на пути к физической близости. Цветы, приоткрытое окно, чтобы проветрить маленькую комнату, приготовленная заранее выходная одежда с тщательно подобранными к ней носками немой язык молодых мужчин независимо от их классовой принадлежности и места жительства. Хедли позаботился обо всем. На газовой горелке — типичной принадлежности съемной квартиры — стоял чайник, а рядом с ним две керамические кружки, разные, но обе яркой, привлекательной окраски. А вот и замена чаю — бутылка пива «Гиннесс» и два стакана. Пенроуз был уверен — если бы он подвинулся поближе к кровати, то уловил бы нежный запах свежевыстиранного белья.

Первые впечатления о Хедли Уайте подтвердили предположения инспектора, но и удивили. Пенроуз ожидал увидеть перепуганного парнишку, и на лице Хедли действительно застыл испуг, но и облегчение, которое Арчи нередко встречал утех, кто решил встретиться лицом к лицу с чем-то страшным, но неизбежным. А еще — Хедли оказался очень хорош собой: широкие плечи и узкие бедра спортсмена и открытое, одухотворенное лицо, полностью лишенное тщеславия и оттого еще более красивое. Если бы Пенроуз не старался держаться подальше от определенного рода эпитетов, то назвал бы его лицо честным. И еще в нем чувствовалась притаившаяся за страхом решимость: что бы ни случилось, до конца держаться выбранного курса. А что это за курс, Пенроуз надеялся сейчас выяснить.

— Элспет любила нарциссы?

Поначалу Хедли подумал, что инспектор шутит. Когда же понял, что вопрос задан всерьез, он растерялся.

— Она любила разные цветы.

— И у нее не было любимых?

— Я по крайней мере об этом не знаю. Она мне рассказывала о розовых кустах в саду у них дома, но я ей покупал фиалки, подснежники и нарциссы, и она говорила, что они все ей нравятся.

— А зачем, Хедли, вы сбежали? Вы должны, были догадываться, как это будет выглядеть со стороны.

— Я испугался, — сказал он с обезоруживающей простотой. — Газеты называли это преступлением страсти, и я знал, что вы будете меня разыскивать, что вы решите, будто Элспет убил я. Неужели вам в жизни никогда не было так страшно, что хотелось убежать куда глаза глядят, при том, что вам совершенно нечего скрывать?

Да уж, Пенроуз мог бы вспомнить не один подобного рода пример.

— Когда вы узнали о смерти Элспет?

— Во время дневного спектакля. Я поначалу не знал, что убита именно Элспет, — просто все за кулисами говорили о том, что случилось на Кингс-Кроссе накануне вечером и что это было как-то связано с пьесой. А после спектакля я случайно увидел газету. В ней не было имен или описаний, но было сказано, что убита молодая девушка, и указано время, и я почувствовал, что это Элспет. Я вышел из театра около пяти часов, пошел к телефонной будке и стал названивать ее дяде и тете, но никто не снимал трубку. Это значило, что-то случилось. Они никогда не уходили из магазина по субботам.

— Почему же вы вчера вечером отправились к театру?

— Из-за лодочных гонок. — Пенроуз недоуменно посмотрел на него, и Хедли пояснил: — Я вдруг подумал, что никого нет дома из-за регаты. Элспет как-то упомянула в письме, что когда она приезжает, то они все идут на регату, потому что Симмонсы живут очень близко к реке, и я подумал, что, может быть, они остались там подольше и празднуют вместе со всеми чью-нибудь победу. Поэтому я ждал возле театра, надеясь, что Элспет все-таки придет, как мы договаривались. В глубине души я знал, что поступаю глупо, но я не мог вот так запросто отказаться от своего счастья.

— Что же вы себе наметили на выходные?

— Мы договорились встретиться возле театра примерно за час до спектакля, чтобы пойти выпить по рюмочке. А после спектакля собирались поужинать в «Лайонс» на Шафтсбери-авеню. Ее дядя на эту фирму работает, и он за нас замолвил словечко, поэтому ужин обошелся бы нам недорого.

— А потом.

Пенроуз видел, Хедли было тяжело представлять, как мог бы сложиться у них выходной, но парень собрался с силами и продолжал:

— Я бы проводил ее до дому. В воскресенье мы собирались куда-нибудь пойти, но у нас не было никаких определенных планов. Мы решили посмотреть, какая будет погода.

Сколько времени вы провели в театре в субботу вечером?

— Мы договорились встретиться перед входом, но я ждал ее на противоположной стороне. Пришел туда, наверное, около четверти седьмого — Элспет всегда с трепетом ждала спектакля и приходила пораньше, и я не хотел ее пропустить.

И вот все прошли в театр, а людей в очереди попросили разойтись. Я уже не мог больше себя обманывать. Я знал, что она не придет и билеты мне не понадобятся, и я их продал.

— Куда вы пошли после этого?

— Я долго бродил вокруг по улицам — наверное, много часов. Я не мог вернуться домой, потому что знал, что вы меня здесь ждете, и потому пошел в другую сторону, обошел все парки и оказался на Паддингтоне. Я решил сесть на поезд и сбежать.

— Почему же вы этого не сделали?

— Я не знал ни куда ехать, ни что я буду делать, если уеду. И я подумал, что единственный человек, который может мне помочь, — это мисс Бомонт. Я позвонил ей, и она велела мне прийти сюда. Мисс Бомонт сказала, что, если я этого не сделаю, вы будете терять время на мою поимку, вместо того чтобы искать того, кто убил Элспет.

«Ну и хитра же Лидия, — подумал Пенроуз, — а может быть, она действительно так думала».

— Если вы так ждали прихода выходных, почему не пошли встретить Элспет на вокзале в пятницу вечером? У вас ведь было время перед спектаклем, пусть даже не слишком много. Она наверняка очень ждала встречи с вами.

— Да, но Элспет всегда встречал ее дядя Фрэнк. Она везла с собой кучу чемоданов — для них нужен был пикап, и к тому же я считал, что ей необходимо повидаться с родными. Я не хотел им мешать и пошел с приятелем выпить перед работой по рюмочке. С Рейфом Суинберном — он живет в соседней комнате, играет в «Уиндхеме». Мы приехали в центр около шести, выпили по кружке или две пива на втором этаже в «Данкэнноне» и ушли оттуда пораньше, чтобы не опоздать на работу. Можете спросить у него: он, наверное, скоро придет.

— Обязательно спросим.

Пенроуз отметил, что Хедли представил свое алиби с явной готовностью и чуть более подробно, чем можно было ожидать. Арчи пока что не вполне понимал, что собой представлял Хедли Уайт. Инспектор был уверен, что насчет вечера пятницы парень врет, но если он даже и способен на преступление, то вряд ли мог убить так бесчувственно и расчетливо. Возможно, он сделал бы это сгоряча, но оба убийства были тщательно спланированы. И тут Пенроуз вспомнил слова Фрэнка Симмонса.

— Элспет вроде бы не собиралась приезжать сюда до следующей недели, но вы ускорили ее приезд — купили и послали ей билет, верно?

— Да, послал, только я, конечно, ей билета не покупал. Мне первый класс не по карману. Это мистер Обри мне помог. Он знал, что Элспет очень нравится Ричард — я рассказал ему об этом, и так как мистер Обри устраивал сюда приезд мисс Тэй на последнюю неделю постановки, он предложил купить Элспет билет на тот же поезд. Он хотел, чтобы у нее приятно начался выходной. Он решил, что для нее будетбольшим удовольствием познакомиться с ее любимым автором, и купил им билеты так, что они должны были встретиться и поговорить. Элспет умела разговаривать с людьми, что мне очень нравилось.

Выходит, что встреча Джозефины с Элспет все-таки оказалась тщательно подготовлена. Несмотря на уверения Джозефины, Пенроуз и раньше подозревал, что эта встреча не была случайной. Но как она связана с убийством? Убили бы Элспет, если бы Джозефина не ехала с ней в одном вагоне? Оба убийства были, несомненно, связаны между собой, но какую роль могла играть Джозефина в прошлом Обри?

— А Бернард Обри являлся знакомым Элспет?

— Нет, но он всегда меня о ней расспрашивал. Когда он узнал, что я за ней ухаживаю, то стал о нас заботиться. Этот билет на поезд — типичный поступок для него, дело не столько в деньгах, сколько во внимательном отношении к людям. Мистер Обри все время делает добрые дела — для него они, может быть, несущественны, но для тех, кому он помогает, многое значат. Он мне дал еще и билеты на спектакль — самые лучшие места на субботнее представление.

Пенроуз собирался теперь поговорить о смерти продюсера, но обратил внимание на то, что Хедли, говоря об Обри, ни разу не перешел на прошедшее время.

— Вы послали Элспет что-нибудь еще вместе с билетами?

— Да, записку и лилию. Лилия была из гримерной мисс Бомонт; у нее всегда столько цветов, что она их всем постоянно раздает. Так что я вложил лилию вместе с билетом и запиской. Это всего лишь реплика в спектакле — «Лилии сейчас больше в моде», но она в одной из самых любимых Элспет сцен, и я знал, что она меня поймет и будет в восторге, когда я ей скажу, откуда взялась лилия.

— Вы уверены, что послали лилию? Может быть, вы послали другой цветок?

— Я знаю, как выглядят лилии! Я не могу этого не знать — у нас их каждый день на сцене более чем достаточно.

— А больше ничего не посылали? Может, журнал или сувенирную куклу?

— Нет, ничего больше не посылал. — Хедли посмотрел на свои руки. — Я собирался подарить Элспет такую куклу, но мне пока не удалось ее купить.

Если Хедли говорил правду, то убийца к приходу поезда очень хорошо подготовился. Пенроуз поинтересовался, знал ли кто-то еще об их планах.

— Дядя Фрэнк, конечно, — я ему все рассказал. И мистер Обри. А еще я рассказал Рейфу — знал, что он за нас порадуется. Это ведь он уговорил меня пригласить Элспет сюда на свидание и все дразнил: только ведите себя вечером потише и не мешайте мне отдыхать, хотя на самом деле Рейф редко бывает дома. Да, и мисс Маккракен тоже знала. Она была рядом со мной за кулисами, видела, как я вкладывал записку и цветок в конверт, и спросила меня, за что бедной девушке такое наказание — проводить вечер с «Ричардом из Бордо».

— Когда вы в последний раз говорили с Элспет или получали от нее какие-нибудь вести?

— Десять дней назад она позвонила мне в театр, как только получила билет и записку, и сказала, как она счастлива. И еще она позвонила в четверг, но я в это время ездил покупать свечи для театра и пропустил ее звонок. Элспет просила того, кто дежурил у служебного входа, передать мне, что она действительно приезжает и ждет не дождется со мной встречи.

— То, что она передала, записали?

— Да, когда я вернулся, я нашел записку на своей почтовой полке.

«Где в общем-то, — подумал Пенроуз, — каждый мог ее прочесть», — и он решил пойти по иному направлению.

— Как отнеслась семья Элспет к тому, что вы стали встречаться? Они были рады?

Хедли пожал плечами:

— По крайней мере они не чинили нам никаких препятствий. Я, правда, не был знаком с матерью Элспет. Мы ведь встречались только два месяца, и у меня не так много свободного времени, чтобы поехать в Беруик. Но тетушка Бетти со мной всегда идеально вежлива, а дядя Фрэнк ко мне относится потрясающе, как настоящий друг. — Хедли указал на стоявшую на столике фотографию: — Это он нас сфотографировал, а потом сделал три копии и вставил их в рамки: одну — Элспет, одну — мне, а третью — себе самому. Они с Элспет были очень близки. Должно быть, потому, что у них много общего.

Пенроуз не помнил этой фотографии в квартире Симмонсов. «Интересно, — снова подумал он, — какие все-таки чувства испытывал Фрэнк к своей племяннице?» Инспектор не удивился бы, если бы оказалось, что Фрэнк ее родной отец, но тогда при чем тут Обри и Артур?

— А какая у вас семья, Хедли? Расскажите мне о ней.

— Я не понимаю, какое она имеет отношение ко всей этой истории?

— Ну сделайте одолжение, расскажите. Чем, например, занимается ваш отец?

— Он умер, когда я находился еще во младенчестве, перед самой войной, а был он кузнецом. Мать осталась одна с шестью детьми, но через несколько лет снова вышла замуж за фермера, и мы все к нему переехали. У него самого было трое детей, но все мы хорошо ладили. И до сих пор ладим. Большинство моих братьев и сестер остались в этой деревне или поблизости — работают на ферме или преподают в местной школе. Когда я сюда переехал, то очень по ним скучал, но я туда езжу, как только могу. Я собирался к ним поехать летом и взять с собой Элспет, чтобы они с ней познакомились. Они бы ее полюбили.

— Кто-нибудь из вашей семьи служил в армии?

— Нет, нам повезло. Отец, как я уже сказал, умер до войны, а братья были еще слишком молоды. Мой отчим болел туберкулезом, и его освободили от военной службы. Когда мы с Элспет поближе познакомились, она мне часто рассказывала о своем отце. Его болезнь ее сильно огорчала.

— А она вам рассказывала о том, что с ним случалось на войне или что-нибудь о его сослуживцах?

— Нет, только о том, как тяжело умирал отец. Мне кажется, и Элспет, и ее мать чувствовали себя виноватыми в том, что вздохнули с облегчением после его смерти.

— Давайте, Хедли, вернемся к субботе. Вечером у вас был выходной, но вы успели все подготовить к вечернему спектаклю, перед тем как ушли с работы?

— Да, насколько это было возможно. Мы подготавливаем первую сцену сразу же после дневного представления, и теперь, после стольких спектаклей, на это много времени не уходит. Мисс Маккракен любит все перепроверить перед вечерним спектаклем, так что я освободился довольно быстро.

— Я слышал, что в театре есть традиция: после каждого спектакля пить за успех. Вы тут принимаете какое-то участие?

— После дневного спектакля ничего этого не делается, но я вообще-то готовлю стол в углу за кулисами.

— Можете рассказать, что именно вы сделали в субботу?

На лице Уайта появилась тревога.

— В эту субботу все было немного по-другому, потому что в выпивке участвовал мистер Обри, и я добавил еще один стул. Я также принес графин из его кабинета и к винным бокалам добавил стаканчик. Как обычно, положил штопор, чтобы было чем открыть вино. И все это сложил на полку, чтобы мисс Маккракен смогла все это принести перед концом спектакля — иначе можно помешать актерам.

— А вы, случайно, не поднимали пробку графина?

Тревога на лице Хедли сменилась страхом.

— Конечно же, нет! Почему вы меня об этом спрашиваете? К тому времени Элспет уже умерла. Что-то еще случилось?

Пенроуз сделал вид, что не услышал вопроса.

— Вы уверены, что не прикасались к содержимому графина? А может, вы видели, как кто-то другой это делал?

Хедли вскочил на ноги:

— Клянусь, когда я был там, никто к нему не прикасался! Скажите мне, что происходит?!

Пенроузу стало ясно, что парень ничего не знает о втором убийстве. Он мягко положил руку ему на плечо и легким нажатием усадил его обратно на кровать.

— Мне очень жаль, Хедли, но прошлой ночью умер Обри. Нам эта смерть подозрительна, и я должен снова тебя спросить: ты сам делал что-нибудь с графином или видел, что кто-то к нему подходил?

Услышав о смерти Обри, Хедли совершенно потерял самоконтроль и, не в силах сдержать свое горе, зарыдал.

— Как я мог быть таким неблагодарным? — заговорил он наконец. — Я так его подвел, а потом прошлым вечером, когда я стоял под дождем возле театра и понял, что Элспет уже не придет, я винил его в ее смерти. Я думал: не пошли он ей этот билет, она была бы жива. Я его ненавидел. Я хотел, чтобы умер он, а не она. А теперь нет их обоих.

Пенроуз обернулся и с удивлением обнаружил, что Фоллоуфилд незаметно выскользнул за дверь и исчез. Он снова повернулся к Хедли и с самым глубоким сочувствием произнес:

— В чем же вы его подвели? Почему он на вас рассердился?

— Я сделал ужасную глупость, и он это обнаружил. Дядя Элспет коллекционирует все, что относится к театру: автографы и всякие другие вещи. И я, чтобы произвести на него впечатление, украл кое-что из бутафории, а Обри поймал меня с поличным. Причем, если бы я попросил Обри дать мне это после того, как закончится постановка пьесы, он бы не отказал, но у меня, видно, зашел ум за разум. Я хотел доставить радость Элспет и знал, что она порадуется, если я сделаю что-то приятное для ее семьи. После дневного спектакля я должен был идти объясняться к мистеру Обри, но я к тому времени уже так переволновался из-за Элспет, что, как только смог, сразу ушел из театра. И мне очень жаль, что я соврал вам, когда сказал, что не открывал графин.

— Продолжайте, — ободряюще сказал Пенроуз.

— Я выпил немного виски во время дневного спектакля, пока никто не видел. Думал, это придаст мне храбрости, когда пойду после представления разговаривать с мистером Обри.

По крайней мере становятся яснее временные рамки, подумал Пенроуз. Кто бы ни поработал над виски, сделал он это уже после дневного спектакля. Инспектор решил дать Хедли возможность прийти в себя и оставил его на попечение констебля Бартлета, а сам пошел искать Фоллоуфилда. Сержант далеко не ушел.

— Только что пришел Рейф Суинберн, сэр, — объяснил он, выходя из соседней комнаты. — Говорит, что заглянул только на минуту переодеться и снова уходит, но я просил его подождать, пока он не побеседует с вами.

— Спасибо, Билл. Я сделаю это прямо сейчас. А вы побудьте с Уайтом.

— Он ведь не знал про Обри, правда, сэр?

— Думаю, нет. И я считаю, что он говорит правду насчет Элспет, хотя есть сомнения насчет его алиби. Но мы сейчас с этим разберемся.

Комната Суинберна была зеркальным отражением комнаты Уайта, однако при этом лишена признаков индивидуальности и выглядела довольно запущенной. Хедли явно не обманул, сказав, что его приятель редко бывает дома. Актер стоял в углу комнаты, наклонившись над раковиной, и брился, не скрывая полного равнодушия к присутствию сотрудника Скотланд-Ярда. Если Суинберна и удивило появление полиции в его комнате, то он никак этого не выказывал.

— Доброе утро, инспектор! — поздоровался актер с зеркальным отражением Пенроуза. — Если вы не против, я буду с вами разговаривать и одновременно собираться: у меня сегодня днем встреча, и мне не хотелось бы заставлять даму ждать.

Мгновенно почувствовав раздражение, Пенроуз поднял с постели полотенце и протянул его Суинберну:

— Если она так в вас заинтересована, то немного может и подождать. Я хочу, чтобы вы мне рассказали, что вы делали в пятницу перед работой, примерно с пяти тридцати.

Рейф вытер полотенцем лицо, но усмешка на нем так и осталась, что вызвало еще большее раздражение у Пенроуза: похоже, актеру не только удалось подметить, что инспектор Скотланд-Ярда раздосадован, но Суинберн еще и получал от этого удовольствие.

— Разумеется, сэр. Все, что угодно, только бы вам помочь. — Рейф с демонстративной вежливостью повторил версию Хедли Уайта, добавив кое-какие подробности. Рассказ его прозвучал настолько убедительно, что Пенроуз подумал: скорее всего Уайт просто волновался, потому и создалось впечатление недостоверности его слов.

— А после спектакля? Вы с Уайтом вернулись сюда вместе?

— Нет, инспектор. Такого почти никогда не случается. У меня обычно дела в других местах — вы, надеюсь, понимаете, что я имею в виду. А Хедли — парень верный. — И тут он понял, что вышел за рамки приличия. — Прошу прощения: мое замечание не очень-то тактично, учитывая происшедшее. Кстати, как там Хедли?

— Разумеется, он подавлен, — кратко ответил Пенроуз и тут же оборвал Суинберна, начавшего было восхвалять прекрасный характер Уайта: — Ваши дела продолжались и в субботу тоже?

— В некотором роде да, только уже в другом месте. Я люблю разнообразие, и пока что, не сглазить бы, оно меня тоже любит. Кстати, вы не возражаете, если я соберу свою сумку, пока мы болтаем? Я сомневаюсь, что вернусь сюда сегодня вечером, так что я должен быть уверен, что завтра, если понадобится, смогу поехать прямо в театр.

Пенроуз кивнул и принялся наблюдать, как Рейф переложил несколько вещей из ящика в пустую сумку.

— У этого разнообразия, с которым вы провели выходной, есть имя, фамилия и адрес?

— Боюсь, что только имена и районы. Сибил в Хаммерсмите, а может быть, Сильвия, и Виктория в Блумсбери. Прошу прощения, что не знаю подробностей.

— Хедли сказал мне, что благодаря вам он познакомился с Элспет. Это правда?

— Я только подтолкнул его в правильном направлении. Вряд ли я сыграл роль купидона, но трюк, видно, удался. Судя потому, что мне известно, они были созданы друг для друга.

— Похоже, вы часто их видели?

— Вовсе даже нет. Я ее видел всего пару раз и мельком, но он говорил о ней не переставая и явно был счастлив.

Пенроузу, однако, показалось, что Суинберн был не из тех, кого волнует, счастлив кто-то или нет.

— А вы сами проявляли к ней интерес?

— У меня, инспектор, все же есть какая-никакая совесть. Девушка уже нашла другого и к тому же была влюблена в него по уши, а я прилагаю усилия только тогда, когда уверен в успехе. Отказы ранят мою душу.

— Не сомневаюсь, что человеку с таким опытом, как у вас, легко удается их избегнуть.

— Вы, инспектор, идете по ложному пути: я ее не убивал, и Хедли — тоже. Можно мне идти?

— Сейчас, разумеется, можете, — мягко произнес Пенроуз. — Но нам, вероятно, еще понадобится с вами поговорить. — Подойдя к двери, он неожиданно обернулся: — Еще один вопрос. Между «Уиндхемом» и «Новым театром» есть проход. Он идет над Мартинс-корт. Вы им когда-нибудь пользовались?

Суинберн закрыл сумку и взял в руку мотоциклетный шлем.

— И не один раз. Я и многие другие развлекались с его помощью: во время спектаклей бегали взад-вперед играть за кулисами в покер; играли до последней минуты, а потом бежали к себе в театр прямо на сцену. Однажды кто-то пропустил свою реплику, и Обри положил этому конец. С юмором у него плоховато.

Пенроуз отпустил Суинберна, сердясь на себя за то, что не сумел скрыть своей неприязни к нему. И этот молодой парень воспользовался ситуацией и пустил беседу по нужному ему руслу, а такое случалось совсем нечасто. Арчи вернулся в комнату Хедли, где тот, стоя у окна, провожал взглядом выходившего из дома Суинберна.

— Рейф рассказал вам про вечер в пятницу? — взволнованно спросил он.

Пенроуз встал рядом с Хедли и принялся вместе с ним наблюдать, как Суинберн сел на мотоцикл и покатил в сторону реки.

— Да, он подтвердил ваш рассказ.

— И что же теперь? Вы меня арестуете?

— Мне надо, чтобы вы поехали со мной в полицию, дали там официальные показания и отпечатки пальцев. Это вас устраивает?

— Конечно, если это поможет.

— Тогда вы не арестованы. Можете вспомнить, что на вас было надето в пятницу?

На лице Хедли снова отразился страх, но он кивнул и потянулся за мешком с грязным бельем, лежавшим под кроватью. Он подал Фоллоуфилду пару брюк и джемпер, тот взял протянутые ему вещи, а заодно и мешок.

— Вы Хедли, идите на улицу с констеблем Бартлетом, — сказал сержант довольно мирным тоном. — Мы к вам через минуту присоединимся.

Пока Бартлет провожал Уайта к машине, Пенроуз и Фоллоуфилд быстро, со знанием дела, обыскали комнату, но ничего интересного для себя не нашли.

— Просмотрим заодно и соседнюю, — предложил Пенроуз, но и там они ничего не обнаружили. — Знаете, Билл, мы заполучили главного подозреваемого, а в нашем расследовании не продвинулись ни на йоту. — Инспектор был не в силах скрыть разочарования. — Когда же нам хоть кто-нибудь поможет?

Мольба его была услышана даже раньше, чем он ожидал.

— Сэр, мне передали, что в участок приехала Элис Симмонс, — сказал вдруг сержант, — и хочет срочно с вами поговорить.

Когда Пенроуз вернулся в Скотланд-Ярд, его там ожидало два сообщения. Одно было от Джозефины, которая вспомнила, где она читала об ирисах, но хотела с ним об этом поговорить, когда они встретятся, а второе оказалось из «Нового театра» от Мейбрика, доложившего, что Терри пытался утром проникнуть в театр и требовал объяснить, что происходит.

— Он, сэр, мог и блефовать, — предположил Фоллоуфилд. — Ему после смерти Обри много чего перепало. Он мог специально демонстрировать свою неосведомленность, чтобы нас одурачить.

Пенроуз сомневался, что это так, но был не в настроении дискутировать.

— Мы сегодня с ним еще увидимся, но я надеюсь, что именно Элис Симмонс направит нас на верный путь. А пока что, будьте добры, позвоните мистеру Терри и скажите, что его первая обязанность хозяина двух театров будет заключаться в том, чтобы отменить все спектакли до дальнейших распоряжений. Уверен, что это ему вряд ли придется по душе, но зато будет чем заняться в ближайшие часы до того, как мы сможем с ним встретиться. А потом приходите сюда. Я хочу, чтобы мы вместе поговорили с Элис Симмонс.

Пока Пенроуз ждал Фоллоуфилда, он пытался дозвониться Джозефине, но ему сказали, что телефон ее занят. Арчи сомневался, что им удастся сегодня увидеться: слишком много было дел и следовало еще подготовить к завтрашнему дню доклад начальству. А также необходимо хоть немного поспать. Таким усталым он в своей жизни был один-единственный раз, когда его, еще не оправившегося от травмы, отправили на многочасовой марш. Пенроуз то и дело падал на дорогу, и солдаты, не в силах поднять ноги и переступить через него, пошатываясь, обходили его стороной. Это случилось вскоре после смерти Джека, и бессонными ночами его мучили грусть и тревога о Джозефине, на самом деле донимавшие его больше, чем физическое изнеможение. Ничто, казалось, так не истощало его силы, как беспокойство о Джозефине, хотя ей наверняка до этого не было никакого дела.

На письменном столе, прямо перед ним, появилась кружка крепкого черного кофе, и Пенроуз благодарно улыбнулся сержанту:

— Билл, где вы черпаете столько энергии? Неужели все еще действует свежий воздух вашего родного Саффока?

— Я думаю, сэр, дело тут гораздо проще. Я же только что говорил с Джоном Терри. И он так завелся, что его просто было не остановить. Я и не думал, что у актеров настолько богатый словарный запас: услышал от него такие энергичные выражения, каких не встречал ни в одной пьесе.

Пока они спускались вниз по лестнице, Пенроуз поделился с Фоллоуфилдом своими опасениями:

— Если Элис Симмонс не сможет нам ничего толком рассказать о прошлом Элспет, положение наше ужасное. Мы предполагаем, что между ней и Обри есть какая-то связь, но на то, чтобы установить эту связь с помощью официальных каналов, могут уйти годы, а убийца движется со скоростью что ни день, то убийство. Если мы быстро не найдем связующую нить между прошлым и настоящим, в морге скоро не останется пустого места.

— То, что она хочет вас срочно видеть, — хороший признак, — как всегда оптимистично заявил Фоллоуфилд. — У нее, должно быть, есть что порассказать.

— Она, наверное, хочет знать, почему я до сих пор не поймал убийцу ее дочери, — пробормотал Пенроуз, открывая дверь в комнату для собеседований. — Будь я на ее месте, я бы именно это и спросил.

Но женщина, сидевшая за маленьким столом в середине комнаты, скорее напоминала не пришедшего жаловаться, а смертельно измученного человека. Элис не являлась кровной родственницей Бетти Симмонс, и потому было странно ожидать между ними внешнего сходства, однако Пенроуз почему-то считал, что мать Элспет должна походить на Бетти. Но он ошибся. В поведении Элис не было и тени той сдержанности, которая сопровождала каждое движение ее невестки; более того, даже в казенной атмосфере полицейской комнаты она держалась намного непринужденнее, чем Бетти в своем собственном доме. Элис оказалась высока ростом, со светлыми, с серебристым отливом, волосами; ее костюм отличался сдержанностью только в окраске: каждая его деталь выглядела тщательно продуманной, и Пенроуз, который никогда не подозревал, что черный цвет может быть таким выразительным, тщетно пытался найти в ее наряде хоть что-нибудь ординарное — даже лежавшие на столе перчатки были украшены бархатными цветами. И он в жизни не видел столь оригинального траурного головного убора — эта огромная шляпа не умещалась нигде, кроме как на полу, рядом со стулом ее владелицы. Но больше всего поразило Пенроуза, что, несмотря на свой несчастный вид, Элис Симмонс каким-то образом сохраняла уверенность и достоинство.

— Спасибо, что так быстро к нам приехали, миссис Симмонс. Жаль только, что это вызвано столь трагическими обстоятельствами.

— Все были ко мне настолько добры, — сказала она так тихо, что он едва ее расслышал. — И в морге… люди, что за ней смотрят, были как нельзя внимательны, а Бетти сказала, что вы все трудитесь не покладая рук, чтобы выяснить, что случилось. Знаете, я вам очень благодарна. Очень.

Она впервые подняла глаза на Пенроуза, и ему подумалось, что судьба сыграла жестокую шутку, отказав даже в малейшем сходстве между Элис Симмонс и ее нежно любимой дочерью. Цвет ее лица, фигура и манера поведения не имели ничего общего с Элспет, которую он видел на фотографии у Хедли. Пенроуз подумал, что, возможно, это физическое отличие было болезненным напоминанием как для матери, так и для дочери о том, что их отношения построены не на прочной природной связи, а потому ненадежны в самой своей основе.

— Мы делаем все, что можем, миссис Симмонс, — сказал инспектор и представил ей Фоллоуфилда, который тут же взял со стола пустую чашку из-под чая и послал констебля принести полную. — Но должен признаться, что помощь нам, несомненно, пригодилась бы, и мы очень на вас надеемся.

— Конечно, вам нужна помощь. Как вы можете чего-то добиться, не зная всей истории? — И она, предвидя неизбежное, полезла в сумку за носовым платком. — Мне разрешили немного посидеть рядом с ней: я и Элспет, больше никого. Я должна была сказать ей, как мне больно. Элспет росла, окруженная столькими бедами, и единственным утешением являлось то, что она о них ничего не знала, — нам удавалось ее от этого уберечь. А теперь вот что случилось: она заплатила жизнью за то, в чем не была виновата. Стоит такому произойти, и все как один говорят: не верю, что подобное возможно. Все, но не я. Я надеялась, что смерть Уолтера положит конец нашим бедам, но в глубине души я знала: худшее еще впереди. Поэтому я и пришла к вам: я хочу, чтобы подобное никогда больше не повторилось.

— Вы знаете, кто убил Элспет, миссис Симмонс? — мягко спросил Пенроуз, не смея верить, что у Элис есть ответ на его вопрос. Он посмотрел на Фоллоуфилда и увидел, что и сержант тоже с трудом сдерживает волнение.

— Нет, но я могу попытаться объяснить, почему это произошло. Бетти ведь рассказала вам, что мы с Уолтером не могли иметь своих детей? — Пенроуз кивнул. — Мы пытались еще до войны и не один раз, но неудачно, и это начало разрушать нашу семейную жизнь. Я не могла думать ни о чем другом — я хотела ребенка. Физическая близость больше нас не радовала, она стала чем-то отдельным от наших отношений — вы, наверное, понимаете, что я имею в виду. Уолтер перестал со мной разговаривать. Я думаю, он просто не знал, о чем со мной говорить. Наши отношения зашли в тупик: мы не могли родить ребенка и не могли быть счастливы вдвоем. Я надеюсь, вы не против того, что я вам рассказываю о таких вещах, — это все очень важно.

— Конечно, не против.

Пенроуз слушал миссис Симмонс с искренним интересом, надеясь, что ее все же привело к ним не одно только желание посетовать на неудавшуюся семейную жизнь, и он обрадовался, когда Фоллоуфилд деликатно подтолкнул Элис к более существенной теме:

— И вы, миссис Симмонс, предложили вашему мужу взять ребенка на воспитание?

— Нет, сержант, к сожалению, я предложила далеко не такой разумный выход. — Она умолкла в нерешительности. — Мое предложение было чрезвычайно глупым, особенно с учетом того, что мы не знали, по чьей вине не можем иметь ребенка. Я спросила Фрэнка, не согласится ли он помочь мне стать матерью. Он согласился, но только при условии, что Уолтер и Бетти дадут свое согласие. Я, наверное, тогда совсем была не в себе, — просить брата собственного мужа о таких вещах! Когда я рассказала об этом Уолтеру, он, конечно, пришел в ярость. Я никогда его таким не видела. Не думаю, что Фрэнк успел рассказать о моем предложении Бетти, поскольку Уолтер даже не думал соглашаться. Вскоре разразилась война, и Уолтер просто не мог дождаться, чтобы его наконец забрали в армию. Все, что угодно, — только бы не быть рядом со мной и моим предательством.

«Это объясняет, почему Элис никогда не приезжала в Лондон, — подумал Пенроуз. — Интересно, пожалел Фрэнк Симмонс о своем честном намерении или нет? И была ли его привязанность к Элспет компенсацией за упущенную возможность стать ее отцом? И о чем думал Фрэнк, когда вчера заговорили о супружеской жизни Уолтера и Элис?»

— Фрэнк сказал нам, что Уолтеру помог с удочерением Элспет какой-то товарищ по армии. Вы знаете, кто настоящие родители Элспет?

— Я знаю по крайней мере кто был ее отец. Хотя поначалу я этого не знала — была настолько счастлива, что у меня появилась Элспет, и я даже не смела спросить, откуда она взялась. Тогда мне было известно лишь одно — ее оказалось некому воспитывать. Когда Уолтер принес девочку домой, ей исполнился всего один месяц и она была прелестнейшим существом — даже в таком раннем возрасте угадывалось, что у нее чудный характер. Мы назвали ее Элспет — так звали мать Уолтера, и я хотела, чтобы у него с девочкой была такая же сильная связь, как и у меня. С тех пор я никогда не оглядывалась назад. Лишь в прошлом году, когда Уолтер понял, что умирает, он мне рассказал все, что ему известно.

— Отца Элспет звали Артур?

Элис взглянула на Пенроуза с изумлением:

— Так вы знаете?! Да, его звали Артур. На войне он был минером. Как же вы узнали?

— Вскоре после смерти Элспет случилось еще одно убийство, связанное с ее убийством.

Пенроуз хотел было пояснить свои слова, но Элис его перебила:

— Убили Бернарда Обри? — На этот раз изумился инспектор. — Если кого-то убили, то должны были убить его. Кроме меня и убийцы, Обри остался единственным, кто знал, что на самом деле произошло. Артур был его племянником. После войны Бернард поддерживал отношения с Уолтером. Он посылал нам деньги, чтобы помочь растить Элспет, — каждый год на ее день рождения, не пропустив ни одного раза.

— С запиской, в которой просил сообщить ему, если вы вдруг передумаете растить Элспет?

— О нет! То есть он действительно посылал записки, но вопрос его не относился к удочерению. Бернард знал, что мы никогда не передумаем насчет Элспет, и он был доволен тем, как мы о ней заботились. Нет, он хотел, чтобы Уолтер помог ему, а тот отказывался, поэтому Обри и просил Уолтера изменить свое решение. Видите ли, инспектор, чтобы получить Элспет, Уолтер сделал нечто ужасное, чего он себе никогда не простил. Муж признался мне в этом перед самой смертью, и тогда я поняла, почему он так переменился, и почему к его отцовской любви всегда примешивалось раскаяние. Я думаю, Элспет не знала — я молю Господа, чтобы она не знала, — что Уолтер был способен на гораздо более щедрую любовь, чем та, которую он ей когда-либо выказывал. Я знаю, что война отразилась на всех, да и как могло быть иначе? Но, если по-честному, мне было проще всего перемены в нем приписать войне, ведь тогда получалось, что я ничего не могла изменить к лучшему. Но его скорбь оказалась куда глубже. Больше всего на свете я бы хотела, чтобы он признался мне во всем этом раньше, — ведь после своего признания мой муж стал прежним Уолтером. Причем он не сразу все мне рассказал, а постепенно, каждый день понемногу. Видно было, чего ему это стоило. Но своим рассказом он заставил меня вспомнить, как сильно я его когда-то любила, и, хотя из-за этого после его смерти еще острее ощутила понесенную утрату, я благодарна ему за признание.

— Что же он рассказал вам, миссис Симмонс? — спросил Пенроуз после долгого молчания, пытаясь вернуть Элис, углубившуюся в свои мысли и чувства, в разговор.

— Простите… Вы, конечно же, ждете главного. Уолтер был пехотинцем, и его полк занимался, в частности, с минерными работами. К тому времени как он уходил на фронт, мы из-за истории с Фрэнком почти не разговаривали. Но вскоре Уолтер начал мне писать — на фронте все оказалось намного страшнее, чем он предполагал, и любая связь с домом помогала выжить. Первое, что ему пришлось делать на войне, — хоронить погибших. Раньше он ни разу не видел мертвого человека, а тут по две-три сотни одновременно. Я никогда не забуду того письма. Уолтер рассказал в нем, что им приказали закапывать трупы в земле под окопами, которые из-за похороненных под ними мертвых тел стали походить на пружинистые матрасы. Зловоние стояло жуткое, писал он, а мухи мерзким живым покровом застилали дно траншей, и, сколько бы солдаты ни убивали их лопатами, лучше не становилось. Но Уолтеру нравилась царившая на фронте демократия — там все оказались равны независимо от того, кем были до войны. Правда, как только вновь настали мирные времена, все стало по-прежнему. Так вот один из офицеров взял Уолтера в ординарцы, и они стали друг друга во всем поддерживать. Муж наверняка рассказал ему о нашей беде, иначе как бы этот человек — Уолтер называл его Капитаном — узнал, что я так сильно хочу ребенка? Думаю, по ходу войны Капитан заметил слабость в характере Уолтера — мой муж легко поддавался сильному влиянию — и в конечном счете ею воспользовался.

— Каким же образом? — мягко спросил Пенроуз.

— Он пообещал помочь Уолтеру получить ребенка, если тот, в свою очередь, когда понадобится, сделает и ему одолжение. Уолтер, конечно, согласился. Откуда мужу было знать, о каком одолжении идет речь? — Пенроуз подумал, что, наверное, Уолтер кое о чем догадывался, но не стал перебивать Элис. — Одним из заданий мужа было качать воздух в туннели. Обычно они работали парами и сменяли друг друга, но очень часто, когда было много убитых и больных дизентерией, Уолтеру приходилось работать одному много часов подряд. В тот день под землей находились трое — они закладывали мины далеко от входа в туннель, и тут к нему подошел Капитан и приказал прекратить подавать под землю воздух.

Лишить человека жизни совсем нетрудно, подумал Пенроуз, но решиться на такое преступление способен далеко не каждый. За свою службу, он встречался с самыми необычными видами убийств, и многие из них требовали от преступников изрядной наглости и хладнокровия. Но какой надо обладать особой жестокостью и абсолютной бесчувственностью, чтобы стоять и спокойно ждать, как люди внизу, у тебя под ногами, постепенно минута за минутой задыхаются, и не испытывать ни малейшего желания схватить в руки насос и даровать этим несчастным жизнь!

— Уолтер, конечно, начал протестовать: такой поступок являлся для него противоестественным. Но муж так хотел ребенка, хотел его для меня, что я, честно говоря, думаю, он был готов на все. А потом, когда Обри и еще один из минеров неожиданно поднялись на поверхность, Уолтер сделал вид, что испортился насос. В конечном счете, слава Богу, погиб только один человек, именно тот, кого задумали убить, — племянник Обри и отец Элспет.

— Но почему должен был умереть Артур? И какое у этого Капитана было право решать судьбу чужого ребенка?

— Оно было у него по закону. Дело в том, что Артур имел роман с его женой. Он начался, когда Капитан уже оказался на фронте, и длился, пока Артур не ушел в армию. И Капитан узнал об этом. Я думаю, он перехватил письмо, которое его жена написала Артуру, где она сообщила, что беременна от него. И это решило судьбу Артура, ребенка и жены Капитана. У женщин в те времена имелось еще меньше прав, чем сейчас, а Капитан был не из тех, кто воспитывает чужих детей. Как только малышка родилась, он вынудил жену от нее отказаться.

— И что же с ней случилось? Я имею в виду мать Элспет?

— Не знаю. Уолтер никогда об этом Капитана не спрашивал, и, думаю, Обри тоже ничего не знал, иначе он бы что-нибудь предпринял. Когда мы удочерили Элспет, Уолтер явно ждал, что ее мать вот-вот за ней явится, но этого не случилось. Постепенно он пришел к выводу, что Капитан нашел возможность от нее избавиться, — человек, который таким путем расправился с Артуром, способен был на все. Но Уолтер не хотел ничего об этом знать: ему и так хватало угрызений совести.

— Тот, кто все это устроил… Капитан… Вы знаете его настоящее имя?

— О да! Как я могу забыть его имя после того, что он сделал с моим мужем? В последующие годы он заработал дурную славу. — Элис горько улыбнулась, а Пенроуз нетерпеливо ждал продолжения. В голове его одно за другим завертелись разные имена, но ему было не дано угадать то, которое назвала миссис Симмонс. — Его звали Элиот Винтнер. Вы его знаете, наверное, как писателя. А я теперь о нем думаю как об убийце.

Пенроуз потерял дар речи, и беседу пришлось продолжить Фоллоуфилду:

— Миссис Симмонс, а Бернард Обри знал обо всем этом?

— Сначала он ничего не знал, но эта история не давала ему покоя. Обри, конечно, мучительно переживал смерть своего племянника, да и сам он чуть не погиб, но у него не имелось причин думать, что это был не трагический несчастный случай, а нечто иное. Но когда Обри увидел, в каком состоянии оказался Уолтер, у него зародились подозрения — ему было непонятно, почему Уолтер так переживает из-за этого несчастья. Мой муж всегда слыл надежным бойцом, из тех, что не теряют присутствия духа ни при каких обстоятельствах, но после гибели Артура он просто места себе не находил. А потом тяжко заболел и что-то такое сказал во время горячки, и Обри понял: дело нечисто. Когда Уолтер поправился, Обри умолял его рассказать правду о Винтнере и обещал в любом случае простить Уолтера, но муж отказался. Слишком велик был риск потерять ребенка.

— Но Обри не сдавался?

— Нет, он никогда не сдавался, но и Уолтер твердо стоял на своем. Вообще, после того как муж вернулся из армии, от его прежней слабохарактерности не осталось и следа. Однако Обри не отставал от него. Он чувствовал свою ответственность за гибель племянника и пообещал сестре, матери Артура, что доберется до правды.

— А Обри пытался забрать у вас ребенка?

— К его чести, должна признать, что нет. Он искренне желал добра Элспет, и ее благо было для него важнее, чем его ненависть к Винтнеру. И он знал, как мы любим эту девочку. Несмотря ни на что, со мной и Уолтером она была счастлива. Да, Обри посылал деньги и записки, однако больше никак на нас не нажимал. Но Уолтер однажды сказал: у него адское терпение. И в конце концов они пришли к соглашению: Обри не будет ворошить прошлое и вмешиваться в жизнь Элспет, пока она не станет достаточно взрослой, чтобы во всем разобраться, а Уолтер расскажет правду о том, что случилось, когда почувствует, что сможет это сделать. Не думаю, что он собирался признаться именно на смертном одре, но так уж сложилось.

— Значит, Обри добился того, чего хотел?

— Да. Уолтер записал свое признание. Он уже был тяжело болен, и я помогала ему вести записи. Обри пришел забрать их и поговорил с Уолтером. Не знаю, что ему сказал Обри, но после их разговора Уолтер, казалось, ожидал смерть с легким сердцем.

Пенроуз задумался, имеет ли то тяжелое испытание, через которое прошла Джозефина, какое-то отношение к этой истории?

— Миссис Симмонс, а когда умер Уолтер?

— В сентябре прошлого года. Сразу после суда, как известно, и Винтнер вскоре покончил с собой. Все решили, что он это сделал потому, что проиграл дело, но причина оказалась намного серьезнее. К тому времени он уже знал, что скоро окажется на скамье подсудимых. Винтнер сделал большую глупость, затеяв тяжбу, в которой Обри был на стороне его противника, но он-то считал, что непобедим. Винтнер проиграл, и Обри воспользовался случаем предупредить его, что не сегодня-завтра проигрыш его будет намного существеннее. Винтнер понятия не имел, что Обри общался с Уолтером, а когда узнал, стало слишком поздно: Уолтеру уже было не пригрозить. К тому же Обри намекнул ему, что полиция в курсе дела. Винтнер выбрал трусливый выход из положения, но подвел его к этому Обри.

Похоже, Винтнер использовал Джозефину, чтобы просто-напросто досадить Обри, который, вероятно, уже давно чинил ему всяческие гадости, памятуя о гибели Артура. И Джозефина, пережившая жгучую боль и раскаяние после самоубийства Винтнера, являлась всего лишь пешкой в смертоносной игре двух мужчин. Неудивительно, что Обри так ее поддерживал. Но как мог он допустить, что она взяла на себя вину в смерти Винтнера, лучше всех зная, что Джозефина тут совершенно ни при чем? Пенроуз часами ее убеждал, что она не имеет никакого отношения к решению Винтнера лишить себя жизни. Но кто может доказать тебе, что ты не виноват в смерти другого человека, если в глубине души ты сам в этом убежден?

— Я тешила себя мыслью, что самоубийство Винтнера всему положит конец, — продолжала Элис Симмонс, — но этого не случилось. Для Обри смерти Винтнера было недостаточно — особенно потому, что тот сам лишил себя жизни. Обри хотел, чтобы все узнали о его преступлении, он хотел выставить Винтнера убийцей, а не несчастным человеком, заслуживающим сострадания. Он задумал обнародовать всю эту историю, когда Элспет исполнится восемнадцать. Обри собирался положить все деньги, вырученные за «Ричарда из Бордо», на ее имя под своим попечительством — должно быть, он считал, что таким образом возместит все ее беды и восстановит справедливость. В следующем месяце Элспет должна была стать совершеннолетней, но кто-то, видимо, решил, что этому не бывать.

— А кто еще мог быть причастен к убийству Артура?

— Никто, только Винтнер и Уолтер. И пока Обри не узнал об убийстве, об этом не знал никто, кроме их двоих.

Кто же был близок Винтнеру настолько, что пошел на убийство, дабы спасти его репутацию? Это, конечно, займет много времени, но придется покопаться в родословной Винтнера. Может быть, по этому же пути шел Обри и потому у него в блокноте значился номер телефона Сомерсет-Хауса? Интересно, удалось ли ему что-то раскопать? На эти вопросы, возможно, удастся ответить завтра утром, когда все служащие вернутся на работу после выходного. А сейчас он должен поговорить с Джозефиной — вдруг она что-то узнала о Винтнере во время суда. И, что ничуть не менее важно, надо освободить ее от необоснованного чувства вины.

Элис Симмонс, похоже, прочитала его мысли.

— Бетти рассказала мне о мисс Тэй и о ее сердечном отношении к Элспет. Мне жаль, что ей пришлось столько пережить из-за Винтнера. Я понимаю, это для нее не утешение, но для Элспет их встреча была очень важна — дочери очень нравилась ее пьеса. Вы не могли бы передать мои слова мисс Тэй?

— Ей будет приятно услышать это от вас самих: она хотела с вами встретиться и поговорить. — Пенроуз дружелюбно улыбнулся. — Зная Джозефину, могу вас уверить, что именно это ей и послужит утешением в ее бедах.

— Я бы хотела с ней познакомиться. Элспет всегда считала, что я ненавижу театр, но это вовсе не так. Я просто его боялась. Мне было очень больно не разделять с ней ее увлечение, но я опасалась, что ее затянет театральная жизнь, тягаться с которой я просто не могла. Интересно, неужели все женщины, которые берут на воспитание детей, боятся потерять свое счастье или это только мне было так страшно из-за того, что мы не удочерили Элспет официально? После смерти Уолтера, когда мне приходилось справляться со своими страхами одной, стало еще хуже, а когда Обри сказал, что собирается положить деньги на ее имя, я поняла, что к былому возврата нет. Элспет, конечно, была бы счастлива оказаться в мире, о котором могла только мечтать. И я не имела права лишить ее этого, но не буду лгать — я испытывала горечь. Я считала, что Элспет в столице, да еще во всей этой театральной кутерьме, забудет обо мне, а наша с ней любовь являлась единственным оправданием поступка Уолтера. Исчезни наша любовь, и все остальное потеряло бы смысл. Зло, гибель, боль — все было бы понапрасну. — Она тяжело вздохнула. — Я знала, что рано или поздно потеряю дочь, но не могла представить, что таким жестоким образом. Я думаю, мы все должны верить в высший суд, правда?

— Если вам от этого станет легче, — сказал Пенроуз мягко, — то, я думаю, вам не стоит сожалеть о своей любви к Элспет или желании ее защитить. Вы считаете: то, что Уолтер сделал, он сделал для вас. Но ведь это было его решение.

Она посмотрела ему прямо в глаза, и Пенроузу показалось, что последние сорок восемь часов отразились в каждой морщинке ее лица.

— Вы очень добры, инспектор. Беда лишь в том, что если бы я даже могла вернуть этому Артуру жизнь, но потеряла бы все годы, прожитые с Элспет, я бы жизнь ему не вернула. И вот за это, когда придет мой час, я буду судима.

ГЛАВА 14

В доме номер шестьдесят шесть тишина и покой являлись редкими посетителями, но стоило им объявиться, как Джозефина встречала их с распростертыми объятиями. А в воскресенье в послеполуденные часы, когда ей надо было о стольком поразмышлять, она им радовалась больше чем когда-либо. Джозефина посмотрела на часы и прикинула, что, пожалуй, еще с полчаса ее никто не побеспокоит и она сможет в полном одиночестве собраться с мыслями и привести хоть в какой-то порядок царивший в студии хаос. Но не успела писательница приступить ни к тому ни к другому, как в дверь позвонили.

— Арчи! Какой приятный сюрприз! Я думала, это Марта.

— Боже мой, ты ждешь грозную мисс Фокс? — Он изобразил на лице вселенский ужас. — Если бы я знал, то захватил бы на подмогу Билла.

Джозефина рассмеялась и поцеловала его.

Боюсь, она действительно заявится. Я позвонила подружкам, чтобы узнать, как у них дела после вчерашнего вечера, но Лидии не было дома. А Марта оказалась в таком плохом настроении, что я не удержалась и пригласила ее прийти ко мне на чай. Похоже, у них проблемы. Марта сказала, что ей нужно со мной поговорить.

— Тебе она и вправду нравится? Или ты пытаешься поддержать Лидию в ее очередном любовном кризисе?

Усмехнувшись, Джозефина провела его в студию.

— Только не делай вид, что ты безумно от этого устал. Что может Лидия поделать, если она такая…

— Ветреная? — подсказал он насмешливо, пока Джозефина подбирала подходящее слово.

— Неуравновешенная, — отпарировала она, улыбаясь. — И мне действительно нравится Марта, даже очень нравится. Я надеюсь, что у них все уладится, и думаю, что только незаурядный человек сможет быть на вторых ролях при Лидии и при этом чувствовать себя счастливым. Конечно, Марта может быть и незаурядной, и грозной одновременно. Но ты не волнуйся: если она явится до твоего ухода, я тебя прикрою. Хотя непохоже, что ты от кого бы то ни было нуждаешься в защите. — Джозефина еще раз оглядела комнату в тщетных поисках свободного места хотя бы на одном из разномастных стульев. — Давай сядем на полу, но сначала я принесу тебе чашку кофе. Вид у тебя совершенно разбитый.

— Спасибо, не беспокойся. Мне нужно с тобой поговорить, а времени побыть наедине у нас совсем немного. Ты здесь одна? В кухне никого нет?

— Никого, девочки вместе с Джорджем ушли в кафе на ленч, а Снайп сейчас у Создателя — я имею в виду, не навечно. Ты же знаешь, где она обычно по воскресеньям.

— Конечно, — рассмеялся Арчи, но не очень весело.

Джозефине почудилось в этом смехе что-то зловещее. Что инспектор собирается ей рассказать? Не случилась же в этот выходной еще одна трагедия?

— А как там Хедли Уайт? Я слышала, вы его поймали. — Арчи удивленно поднял брови, и она пояснила: — Марта сказала, что Лидия пошла в Ярд попросить тебя с ним повидаться. Ты, наверное, с ней разминулся. Она явно о нем волнуется. Ты так же, как и Лидия, считаешь, что парень ничего плохого не сделал?

— Я не думаю, что он кого-нибудь убил. Но я почти уверен, что он врет насчет того, где он был во время убийства Элспет, и если это так, то, значит, он уговорил Суинберна обеспечить ему алиби. Но, честно говоря, я не думаю, что тут кроется какое-то злодейство. Он не первый подозреваемый, который считает, что улучшит свое положение, если сможет доказать, что был во время совершения убийства не один. Мы проводим обычный анализ, но вряд ли его результаты Уайту чем-нибудь повредят. — Арчи рассказал Джозефине, как расстроился Хедли, узнав о смерти Обри, и добавил: — Даже если мы сочтем Уайта невиновным, его несчастья на этом не кончатся, поэтому я рад, что Лидия его поддерживает. Чтобы пережить смерть двух любимых людей, ему без поддержки не обойтись. Но я пришел не из-за Хедли. С тех пор как я с ним говорил, кое-что произошло. Я получил твое сообщение об ирисе. Скажи, а не упоминался ли, случайно, цветок рыцарского благородства в книге Винтнера?

— Упоминался, — ответила она удивленно. — Сегодня утром я начала читать рукопись Марты, и она напомнила мне роман Винтнера, но не содержанием — оно современно и совсем о другом, — а стилем. Я знаю, что Марта в восторге от его первой книги. Но как ты догадался про ирисы и Винтнера?

— Да потому что, куда ни глянь, везде его мерзкая рожа, и, судя по тому, что я узнал о нем в последние пару часов, когда он принимался писать «Белое сердце», ирисы не давали ему покоя. С другой стороны, рассуждать о рыцарском благородстве — не его ума дело. — Арчи заметил, что лицо Джозефины помрачнело, как случалось всякий раз, когда упоминалось имя Винтнера, но теперь Пенроуз наконец может избавить ее от чувства вины раз и навсегда. — Ты должна внимательно выслушать то, что я тебе сейчас расскажу, и поверить мне. Ты не виновата в смерти Элиота Винтнера.

— Арчи, бессмысленно обсуждать это снова и снова, — сказала она решительно и привстала с пола. — Мы с тобой никогда не сойдемся во мнении поэтому вопросу, и мне только тяжелее, когда…

Он поймал ее за руку и мягко развернул лицом к себе.

— На сей раз это не только мое мнение. Ты поверишь, если тебе об этом скажет тот, кто знал Винтнера? Поверишь тому, кто поклянется, что его самоубийство связано с его прошлым, с тем, что случилось до того, как ты написала пьесу или вообще о нем услышала?

Джозефина посмотрела на Пенроуза растерянно, сбитая с толку его словами и боясь признаться себе, что в них таилась надежда на помилование.

— Но ведь Винтнер оставил записку, объясняющую, почему он это сделал. На суде ее прочли вслух. Он в ней утверждал, что, проиграв дело, потерпел крушение: финансовое и эмоциональное, и газеты с радостью подхватили это утверждение, потому что он во всем винил меня. — Вопреки совету всех ее друзей, включая Арчи, Джозефина решительно отправилась на суд по делу Винтнера, рассчитывая таким образом избавиться от своих мук. То, с чем она там столкнулась, не могло ей присниться даже в самом страшном сне, и Джозефина до сих пор помнила, какой гнев охватил ее, когда прочитали вслух предсмертную записку Винтнера. Сидя в душном зале суда, между Леттис и Ронни, настоявших на том, чтобы пойти вместе с ней, она слушала предсмертные слова покойного, обвинявшего ее в воровстве его произведения, а судопроизводство — в том, что оно это воровство узаконило. Однако самым мучительным для нее были не злобный тон записки и не ложность обвинений, а охватившее ее тогда и гложущее до сих пор всепоглощающее чувство стыда и собственной беспомощности. Впоследствии, несмотря на многочисленные просьбы репортеров и оскорбительные для нее заметки в газетах, она твердо отказывалась выступить в свою защиту — частично из-за нежелания быть объектом публичных разбирательств, но главное, из страха, что ее оправдания окажутся неубедительными. — Эта записка была литературным шедевром, — с горечью добавила она. — Намного более впечатляющей, чем большинство его книг. Винтнер даже просил Бога простить меня. Я думаю, он мог позволить себе такое великодушие, потому что знал наверняка, что сама я себе этого никогда не прощу.

— Так и получилось. Я не говорю, что Винтнер не держал на тебя зла. Он был мерзким подонком, и я уверен, мысль о том, что он сможет ранить тебя и после своей смерти, доставила ему огромное удовольствие, но не это явилось причиной его самоубийства. Винтнер своей запиской завуалировал настоящую причину. Ты была всего лишь пешкой в игре двух сильных мужчин. Им обоим понадобилось тебя использовать, только один был злонамеренней другого. — Арчи помолчал, желая убедиться, что Джозефина должным образом восприняла его слова. — Понимаешь, если бы Винтнер назвал настоящую причину своего решения покончить с собой, это было бы признанием в убийстве.

Джозефина слушала сначала с недоверием, а потом с изумлением рассказ Арчи о связи между Элиотом Винтнером и Бернардом Обри. Потом она испытала сильное облегчение, сменившееся, однако, глубокой печалью. Прежде Джозефина считала, что нет ничего хуже тягостной ответственности, которую она несла в себе все это время, но ей и в голову не приходило, что тут замешано гнусное злодеяние, погубившее многих людей и принесшее боль и страдание их близким. И кто знает, когда этому кошмару придет конец?

Прошло несколько минут, прежде чем Джозефина заметила, что Арчи умолк и ждет ее ответа. Она знала, что он рассказал ей эту историю, чтобы вернуть ее душе покой, но Джозефина сейчас не чувствовала ничего, кроме скорби о тех, кто безвременно ушел из жизни, ужаса перед новыми несчастьями и глубокой, но едва осознаваемой печали о присущей миру жестокости.

— С тобой все в порядке? — осторожно спросил Арчи.

— И да, и нет. Это пройдет, но сейчас я чувствую только одно: мне больно за Элспет. Я то и дело вспоминаю, как она сказала, что надеется, в жилах ее кровных родственников течет театральная кровь. Но даже в самых безумных мечтах она не могла бы себе представить, что находится в родстве с «отцом» Уэст-Энда. Она была бы от этого в полном восторге, а ведь именно из-за родства с Обри ее и убили.

— Знаешь, Обри положил на ее имя деньги, заработанные на «Ричарде из Бордо».

— Вот как! Лидия, между прочим, сказала мне, что Обри давал деньги семьям погибших на войне. Занятно, иногда за благородными поступками столько всего скрывается, правда?

— Так оно и есть. Элспет уже в следующем месяце исполнялось восемнадцать, и тогда она смогла бы пользоваться его деньгами, и тогда же Обри собирался ей обо всем рассказать. Элис Симмонс страшно боялась, что это скажется на ее отношениях с Элспет. Она считала, что потеряет то единственное, что осталось у нее в жизни.

— Я ее понимаю. Трудно представить со стороны, какую роль могут сыграть семейные отношения, но мне не показалось, что Элспет из тех, кто забывает проявленную к ней любовь. Она бы, несомненно, обрадовалась вступлению в среду, к которой испытывала такое страстное влечение, но только не в ущерб своей прошлой жизни. — Джозефина тяжело вздохнула. — До чего же нелепо сидеть тут и рассуждать о судьбах, в которых мы мало что понимаем, и людях, которых мы не знали, когда ни у одного из них нет уже будущего. Господи, Элспет не дожила и до восемнадцати, и я даже представить не могу, как сейчас переживает Элис Симмонс. Во всей этой истории я жалею ее больше, чем кого бы то ни было. Какое на нее свалилось бремя! В некоторых признаниях, по-моему, бывает очень много эгоизма. Я уверена, что после своего признания Уолтер почувствовал себя намного лучше, но я не перестаю думать, что с его стороны, наверное, было бы благороднее унести эту тайну в могилу, а не перекладывать свою вину на Элис.

— Может, это и так, но неужели ты хочешь сказать, что, будь ты на ее месте, не захотела бы знать правду?

В словах его прозвучала такая настойчивость, что Джозефина поняла: в одном вопросе он задал сразу два и лишь один из них относился к Элис Симмонс. Догадываясь, что на карту поставлено многое, Джозефина глубоко задумалась, прежде чем ответить.

— Безусловно, ты прав, — сказала она наконец. — Я бы хотела знать правду, но в свое время. Однако мне не хотелось бы, чтобы это случилось, когда один из нас уже окажется на смертном одре. — Арчи уже подошел к окну и стоял к ней спиной, так что ей непонятно было, осознал он значительность ее слов или нет. Пенроуз ничего не ответил, и она свернула на более безопасную тему: — А что сталось с родной матерью Элспет? И было ли ей известно о том, что произошло с Артуром?

Арчи обернулся, и Джозефина с грустью заметила, какое облегчение он почувствовал, когда она ушла от затеянного им разговора.

— Я не знаю. Элис Симмонс думает, что Винтнер способен был найти момент от нее избавиться, и не исключено, что она права. Я надеялся, что ты мне поможешь с этим разобраться. Во время суда ты узнала что-нибудь о прошлом Винтнера? То, что помогло бы нам найти связь между смертью Артура и теперешними убийствами?

— Я тогда не могла быть к нему объективной, но, помню, меня удивило, до чего Винтнер был заносчив и как умел манипулировать другими. Знаю, что все мы крепки задним умом, но теперь мне совершенно ясно, что он был способен на преступление и умел выходить сухим из воды. А еще меня тогда удивило, насколько персонажи его книги не вяжутся с его личностью. Казалось невероятным, что такой самовлюбленный — и, как оказывается, еще и жестокий — человек мог написать столь глубокий, полный сопереживания роман. — Джозефина вспомнила рассуждения об этом Марты и добавила: — Его более поздние книги были куда более жесткие, если не сказать мизантропические. Но в «Белом сердце» Винтнер проявил настоящее понимание женской сути. Отношения Ричарда с Анной получились совершенно живыми. Именно это, считалось, я у него украла. В других его книгах ничего подобного уже не оказалось — отношения между людьми в них были основаны на силе и власти, а то и на жестокости. Сейчас он, наверное, стал бы утверждать, что предательство жены изменило его взгляд на женщин. — Джозефина на минуту задумалась. — И кто может теперь сказать, какое оно на него оказало влияние? Но ты ведь не ждал от меня литературной критики, верно?

— Верно, однако занятно, что его взгляды так резко переменились. Скажи, Винтнер внешне тебе никого не напоминает? Он не похож на кого-нибудь, кто связан с театром?

— Нет, никто не приходит в голову. Но ведь ты тоже был в суде, что ты думаешь?

— Я видел его только мельком. У тебя же была возможность изучить его манеры, и поэтому я надеялся, что тебя вдруг осенит, что он почесывает голову точь-в-точь, как Терри или, скажем, Флеминг.

Они оба рассмеялись от нелепости такого предположения.

— У Винтнера и в помине нет такой женской грации, как у Джонни, — все еще посмеиваясь, сказала она. — У Флеминга же, как и Винтнера, темные волосы, но не более того.

— А как насчет Эсме Маккракен?

— Кого-кого?

Арчи улыбнулся:

— Не могу тебе передать, как бы она взбесилась, если б узнала, что ты даже не знаешь о ее существовании. Она-то о тебе очень «высокого» мнения. Эсме Маккракен — помощник режиссера, она примерно того же возраста, что и Винтнер.

— О, теперь я знаю, о ком речь. Худая такая женщина, она еще пишет пьесы. Джонни, кстати, говорит, что ее пьесы вовсе не дурны. Но я, увы, не помню, как она точно выглядит, и тут тебе помочь не смогу.

— А как насчет его семьи? Ты помнишь каких-нибудь пришедших на суд родственников? Кто-нибудь пришел поддержать Винтнера?

— Нет, только его адвокат. — Она на мгновение задумалась. — Хотя нет, у него были родные. Теперь я вспоминаю: Винтнер пытался добиться сочувствия присутствующих, рассказывая, что ему пришлось самому растить сына. Именно поэтому он и начал писать: ему надо было зарабатывать деньги, не выходя из дома. Но Винтнер ни слова не сказал о том, как он потерял жену.

— И сына не было в суде?

— Нет. Я не думаю, что он даже упомянул его имя. А если и упомянул, я его не помню.

— Ты не помнишь, чем занимается сын Винтнера или где он живет?

— Нет. После самоубийства Винтнера, конечно, публиковали его некрологи, но в них не было ничего существенного. Довольно скоро обнаружилось, что каждая его последующая книга теперь еще большее фиаско, чем предыдущая, и репутация Винтнера сильно пошатнулась. После его гибели сложилось общее мнение, что самым стоящим из придуманных им сюжетов стало его самоубийство. И все же в газетах, возможно, и было что-то о его семье.

— Придется в них покопаться.

— А каким образом Винтнер узнал об измене жены?

— Вероятно, он прочитал письмо, адресованное Артуру. Я помню, что с этими письмами из дома всегда была путаница; чудо, что они вообще доходили. Их привозили одной огромной кучей, и все скопом кидались, чтобы найти свое. Допустим, Винтнер машинально потянулся за письмом, подписанным почерком его жены, и вдруг увидел, что оно адресовано не ему. Вряд ли он положил бы письмо обратно в кучу и сделал вид, что ничего не произошло. — На лестнице послышались шаги. — Это знак, что пора удаляться. Фокс-патруль уже в пути.

— Куда тебе торопиться? Марта вовсе не такая свирепая, как ты воображаешь.

— Конечно, нет, — усмехнулся Арчи. — Но похоже, ей надо поговорить с тобой в тиши и без посторонних. К тому же я оставил Билла одного разбираться с номерами телефонов и заключениями вскрытий, и мне надо посмотреть, что там происходит. А еще я хотел бы почитать газетные некрологи на смерть Винтнера. Очень важно отыскать его сына: если мы ищем того, кто любыми путями пытается защитить репутацию Винтнера, он — главный претендент на эту роль.

Не успел Арчи договорить, как входная дверь распахнулась с почти неприличным грохотом.

— Это всего лишь мы! — раздался из коридора голос Ронни. — Ну что, пока мы ходили на ленч, кто-нибудь еще умер? — Она медленно вплыла в комнату и с размаху плюхнулась на шезлонг, явно не заметив, что села на кучу разложенных на нем карандашных набросков. — А ты, дорогуша, разве не должен сейчас гоняться за преступниками?

Арчи послал ей хмурую улыбку:

— Я как раз иду этим заниматься.

— Оставайся, Арчи, попей с нами чаю, — сказала Леттис, входя в комнату со стороны кухни. — Я умираю, как хочу чего-нибудь горячего. В «Германи» сегодня была такая толпа, что мы оказались за столиком рядом с Дейнтри-Смайтами, а вы знаете, как Анджелика действует мне на нервы. Невозможно было остаться даже на кофе — я и десерт-то еле-еле выдержала. Все эти громогласные-но-такие-скромные упоминания о ее статье на развороте в «Скетче», хотя мы-то прекрасно знаем, каких ей стоило разворотов, чтобы ее напечатали. От этого просто тошнило. Как мило однако! — Она кивнула на вазу в своих руках, в которой торчал один дышащий на ладан цветок. — Ты принес его, Арчи, чтобы подбодрить Джозефину? Какой ты заботливый! И какой необычный цвет!

— Мог бы принести что-нибудь и посвежее, — ехидно заметила Ронни.

— Это не Арчи принес, — поспешила объяснить Джозефина. — Я нашла цветок в рукописи Марты. Она его там, наверное, забыла. Она думает, что Лидия оставила ей этот цветок у служебного входа, но я-то знаю, что она его не оставляла, так что для общего спокойствия я решила пристроить цветочек здесь.

— У них какие-то проблемы? — обрадованно спросила Ронни в надежде как следует посплетничать, но прежде чем Джозефина решилась удовлетворить ее любопытство, в разговор вмешался Арчи:

— Ты говоришь, этот цветок подарили Марте?

— Да. А почему ты спрашиваешь?

— И это точно, что Лидия ей его не оставляла?

— Нет, когда Марта стала благодарить ее за цветок, она была озадачена. Это что, важно? Почему ты вдруг встревожился?

— Потому что сегодня я уже видел такой цветок и не думаю, что это совпадение. Я видел его у Грейс Обри, у нее таких целый букет. Бернард посадил их специально для нее. В народе такие цветы называют «вдовий ирис».

— Все эти садоводческие дела на меня навевают тоску, и я скорее застрелюсь, чем займусь садоводством, так что, если ты не против, объясни нам, в чем тут суть, — попросила Ронни, в то время как Джозефина мгновенно поняла мысль Арчи.

— Ты считаешь, что убийца оставил цветок Марте, как некое послание, верно?! — воскликнула она, а Леттис при этом грохнула вазу на коктейльный шкафчик. — Если так, то выходит, что следующей будет Лидия.

Ронни и Леттис посмотрели на нее, а потом на Арчи с изумлением.

— Да, я не исключаю, что она в опасности, и кто бы ни был этот убийца, он, похоже, способен на все. Интересно вот что: в этот уик-энд Лидия была так или иначе вовлечена в оба преступления. Она оказалась вместе с Джозефиной на вокзале, когда убили Элспет, и она нашла труп Обри. Это внушает мне беспокойство, но по крайней мере сейчас она в Ярде в полной безопасности. Я должен немедленно туда поехать и убедиться, что Лидия все еще там. Но пока я не ушел, скажите: возможно ли, что Лидия каким-то образом — но не через театр — связана с Обри? Это не для разглашения, — добавил Пенроуз, в упор глядя на Ронни, выражение лица которой говорило, что на предмет невинности она даст фору даже Деве Марии. — Обри оставил Лидии приличную сумму денег в своем завещании. Интересно, не могла ли она играть хоть какую-то роль в том, что случилось с Артуром? — Он взглянул на Джозефину.

— Не думаю, — ответила та. — Мы, конечно, с ней не так давно знакомы, номы многое друг другу рассказывали о своей жизни, и она ни разу ничего похожего не говорила. Ее брат погиб в окопах, но я уверена, что с Бернардом Лидия познакомилась много лет спустя после войны.

— Я не удивляюсь, что Бернард решил позаботиться о ее благосостоянии, — добавила Леттис. — Они действительно являлись близкими друзьями, и он высоко ценил ее мнение. По-моему, Лидия была ему ближе, чем кто-либо другой, и, разумеется, он восхищался ею как актрисой.

Джозефина с ней согласилась:

— У Лидии на дружеские отношения — талант, чего, пожалуй, не скажешь о любовных. Она всегда была очень предана Бернарду, а мне кажется, он ценил верность выше всего на свете. В театре — это не самая ходкая монета.

— Но возможно, убийца знал об их близких отношениях, и, по его мнению, Бернард мог доверить Лидии тайну об Артуре; этого уже достаточно, чтобы сделать ее мишенью, — заметил Арчи. — Я пойду поговорю с Лидией. Вы объясните ситуацию Марте, когда она придет? Боюсь, что придется честно рассказать ей про цветок, постарайтесь только не очень ее напугать. Может, я преувеличиваю опасность и за Лидию нечего бояться, но мне бы не хотелось, чтобы совершилось еще одно убийство, и потому я должен все предусмотреть. Я не против выглядеть надоедливым дураком — даже перед Мартой Фокс, — лишь бы не оказаться растяпой.

— А что, скоро придет Марта? — Леттис недовольно покосилась на цветок, который еще недавно казался ей очаровательным.

— Она уже должна была прийти. — Джозефина посмотрела на часы, все еще обдумывая слова Арчи. — Не понимаю, почему она опаздывает.

Пенроуз поцеловал ее на прощание.

— Не волнуйся за Лидию. Я не позволю, чтобы с ней что-нибудь случилось, даже если для ее безопасности мне придется запереть актрису на замок.

— Спасибо, Арчи. — Джозефина проводила его до двери. — И не только за это.

Когда она вернулась в студию, то с удивлением увидела, что и Леттис, и Ронни надели пальто.

— Вы опять уходите?

— А что нам остается? — проворчала Ронни. — Похоже, придется шататься по улицам, покаты будешь тут лечить нервы этой Марте.

— Будет лучше, если вы посидите вдвоем, правда же? — мягко сказала Леттис Джозефине. — А мы пока на часок-другой заглянем к Джорджу.

— Конечно, одним нам будет легче разговаривать, ну а когда вы вернетесь, я вам расскажу все новости. Вы еще очень многого не знаете.

— Это точно. Для начала, например: кто такой, черт подери, этот Артур?! — бросила через плечо Ронни, стуча каблуками по лестнице.

Джозефина подождала с минуту-другую и сняла телефонную трубку. Прошло больше часа с тех пор, как она говорила с Мартой, а квартира Лидии была от них в десяти ми нутах ходьбы. Господи, куда же она забрела? Джозефина в волнении ждала, что Марта снимет трубку, но ответа не было. Может быть, Марта отвлеклась на какое-то другое дело и теперь уже на пути к ней? Она уже собиралась положить трубку, как вдруг услышала голос Марты — резкий и немного нервный.

— Алло?

— Это Джозефина. С вами ничего не случилось?

— Нет, ничего. А что такое?! — вдруг возмутилась Марта, но тут же смягчилась: — Простите, Джозефина, я должна была вам позвонить. У меня, похоже, не получается прийти, по крайней мере сейчас. Возможно, позже, но я сначала позвоню. Мне нужно сейчас побыть одной. Хорошо?

Может быть, Джозефине это почудилось, но, похоже, Марта пыталась от нее отделаться, и как можно быстрее. Интересно — почему?

— Поступайте, как вам удобнее. Надеюсь, у вас с Лидией все наладится. Если же понадобится моя помощь, вы знаете, где меня найти.

— Очень мило с вашей стороны, но думаю, что нам с ней нужно самим разобраться.

Насколько Джозефина помнила, она Марте ничего не предлагала — та сама попросила ее помочь, но спорить она не хотела.

— От Лидии были какие-нибудь вести?

— Нет, я же вам сказала: Лидия в полиции. Не думаю, что она скоро вернется. А мне сейчас срочно надо уйти. Увидимся, наверное, завтра.

Больше объяснений не последовало, и на другом конце повесили трубку. Господи, до чего же Марта непостоянна! Как она могла в столь короткое время измениться? Словно это был совсем другой человек.

Джозефина уже хотела броситься вдогонку за подругами, в чьем отсутствии больше не было нужды, как вдруг взгляд ее упал на зловещий цветок, неуместно торчащий из мусорной корзины между бутылками «куантро» и мятного ликера. Вдовий ирис. Господи, в волнении за Лидию она совершенно забыла сказать Арчи, что Марта была вдовой! А вдруг это важно?! Она попыталась вспомнить, что же именно ей рассказала Марта, но припомнила совсем немного — только то, что брак ее оказался несчастливым, а муж умер. Тогда Джозефина предположила, что он погиб во время войны, но теперь, оглядываясь назад, поняла, что Марта ничего такого не говорила. Интересно, когда у них испортились отношения? Она стала вспоминать письма, которые в свое время получала от Лидии, в надежде, что в них было что-то о прошлом Марты, но фактов вспоминалось ничтожно мало. Но разумеется, женщина, несчастная в замужестве, не стала бы сочинять истории для своего мужа и посылать их ему на фронт — это было бы скорее проявлением любви. А может быть, эти письма посылались в полк ее мужа, но не ему самому?

Джозефина присела, не сводя взгляда со вдовьего ириса. Она и прежде не раз пыталась начинать с необычной отправной точки и выстраивать возможную череду событий, но ни один из сюжетов, использованных ею в романах, не мог сравниться с тем, что сейчас разыгрывался у нее в голове. Возможно ли, что интерес Марты к Винтнеру глубже обычного интереса одного автора к другому? Но разве могла Марта быть женой Винтнера и любовницей Артура? Во-первых, она не из тех, кто станет бездействовать, узнав о совершенном преступлении: если бы Марта только заподозрила, что это был не несчастный случай, она бы, несомненно, подняла настоящую бурю… Хотя вряд ли. Ведь независимость, которой Джозефина наслаждалась всю свою жизнь, являлась скорее исключением, чем правилом, и положение молодой замужней женщины двадцать лет назад было совсем иным. Марте, связанной узами с таким человеком, как Винтнер, постоять за себя, не говоря уж за кого-то другого, было очень трудно. Если он применял к ней насилие, к чему явно имел наклонность, кто знает, каких мучений она от него натерпелась и в каком постоянном страхе жила. Тем более что и общество обычно настроено против неверной жены. Беременная ребенком от другого мужчины, она скорее всего оказалась совершенно одинока и целиком во власти Винтнера.

Но после его смерти Марта должна была все вокруг перевернуть, чтобы найти свою дочь, — может, именно поэтому она и оказалась здесь? И Марта вошла в жизнь Лидии единственно для того, чтобы приблизиться к Обри, а потом и к Элспет? Тогда получается, что она просто использовала Лидию? Джозефина вспомнила, какая боль отразилась в глазах Марты прошлым вечером, когда та сочла, что не играет особой роли в жизни своей любовницы. Джозефине казалось, что боль эта была неподдельной; но, возможно, на Марту нахлынули чувства, которых она вовсе не ожидала, чувства, которые все усложнили, если цель ее заключалась лишь в том, чтобы дождаться удачного момента — открыться Обри и войти в жизнь своей дочери. Джозефина вдруг подумала о том, что Марта чуть было не встретилась с Элспет на вокзале: не поэтому ли Марта поспешила уйти, что хотела увидеться с ней в более подходящей обстановке?

Джозефина так увлеклась развитием сочиняемого ею сюжета, что не сразу обнаружила в нем явный дефект. Какая все это нелепость — если бы Марта была матерью Элспет, она бы вела себя сейчас совсем по-другому. С вечера пятницы Джозефина видела Марту предостаточно, чтобы понять, скорбела ли она по утерянной дочери, ведь такого не скроешь. Но никаких признаков тяжкого горя в поведении Марты не наблюдалось. Она притворялась? Но зачем? После смерти Элспет у Марты не было никакого смысла хранить тайну.

И все же чем-то Марта беспокоила Джозефину. Может быть, она попросту сочинила прошлое Марты, но отголоски первого романа Винтнера в ее рукописи — это факт, так же как и ее странное поведение, и их последний телефонный разговор. Все это надо прояснить, для чего есть только один способ.

Она взяла со стола перчатки и сняла с крючка пальто, а потом, сама не зная почему, вернулась за цветком. Проходя по мощенному булыжником дворику к Сент-Мартинс-лейн, Джозефина вдруг с внезапной ясностью ощутила: сейчас в опасности не Лидия.

Пятиминутная дорога до Скотланд-Ярда показалась Пенроузу одной из самых долгих в его жизни, и, оказавшись наконец на месте, он вздохнул с облегчением. Пока инспектор шел подлинным коридорам полицейской штаб-квартиры, он пытался спланировать предстоящие несколько часов расследования. Главным теперь было изучить прошлое Винтнера и разыскать его сына, рассказать последние новости Биллу и поговорить с Лидией. После этого следовало собрать всю команду и обсудить убийства со всех возможных позиций, сделать обзор проведенной работы и изучить отчеты экспертов. Пенроуз любил такие собрания: они давали ему возможность проверить собственные версии и выслушать мнения других детективов, а также выработать оптимальный путь расследования, который в процессе обмена суждениями мог возникнуть совсем неожиданно.

Он нашел Фоллоуфилда изучающим карту Лондона. Одновременно сержант что-то рассказывал Седдону, который внимал каждому его слову, и уже не в первый раз Пенроуз благословил небо за своего толкового помощника. Фоллоуфилд умел обращаться с подчиненными ему людьми совершенно по-дружески, но при этом никогда не теряя авторитета.

Как только он увидел Пенроуза, то поднялся и двинулся между десятками столов и зеленых шкафов с картотеками ему навстречу. Сержант был явно возбужден.

— Как раз вовремя, сэр! Мы только что получили очень важную информацию. Констебль Седдон все-таки дозвонился по тому номеру телефона, что мы нашли в письменном столе Обри, — тому телефону на юге, по которому никто не отвечал.

— И что же?

— Это номер телефона одной домовладелицы в Брайтоне, сэр, — с молчаливого дозволения Фоллоуфилда начал объяснять Седдон. — У нее два дома на съем, и она сдает их актерам на гастролях. Бернард Обри связался с ней недавно с просьбой подтвердить имена ее постояльцев, которые пару лет назад у нее останавливались, когда играли в Брайтоне «Сенную лихорадку».^[26] Он послал ей программку и попросил посмотреть на нее и сказать, не узнает ли она кого-нибудь из актеров, и домовладелица узнала. Она позвонила Обри в субботу вечером и сказала об этом.

Седдон на секунду запнулся, и его сразу же поторопил Пенроуз.

— И кто же это был?

— Рейф Суинберн, сэр. Она узнала его фотографию на программке, посланной Обри, но его имя ее смутило. Видите ли, когда он играл в «Сенной лихорадке», то не значился Рейфом Суинберном. Он значился Рейфом Винтнером.

— Рейф Суинберн?! Вы хотите сказать: только что сынок Винтнера улизнул у нас из-под носа?! — Пенроуз был в ярости на самого себя. — И сумка, которую он собирал у меня на глазах, вовсе не предназначалась для очередного ночного приключения! — Какой же наглости нужно было набраться Суинберну, чтобы, зная, чем он рискует, отвечать на его вопросы с таким небрежным самодовольством. Но ведь точно с такой же дерзостью были совершены и оба убийства. — Каким, однако, я оказался идиотом!

— Сэр, но вы ведь тогда не знали, кого именно мы ищем, — сказал Фоллоуфилд, но его логичное объяснение рассердило Пенроуза еще больше.

— Срочно сообщи о нем всем участкам! — крикнул он Седдону, чей триумф угасал с каждой секундой. — И поместите его фотографию в газетах вместе с описанием его мотоцикла. Это «ариэль-скувер». Знаете, как он выглядит?

Седдон кивнул.

— Боже, на этой штуковине он может доехать куда угодно! Искать его на вокзалах нет никакого смысла. Этот тип не такой дурак, чтобы рисковать, — общественным транспортом он не поедет, так что надо вывести на загородные шоссе все свободные патрульные машины. — Седдон помчался выполнять поручения, но Пенроуз тут же вернул его: — Констебль, вы отлично разобрались с телефонным номером. Прекрасная работа. — Он повернулся к Фоллоуфилду: — Лидия все еще здесь?

— Да, сэр. Она внизу: ждет встречи с Уайтом.

— Хорошо, — кивнул Пенроуз и сообщил сержанту последние новости: — Если Суинберн — или, вернее, Винтнер — удрал, Лидия пока в безопасности, но я с ней все же хочу поговорить. Скажите ей, пожалуйста, что я к ней спущусь через минуту или две, и успокойте ее насчет Хедли. А потом пойдите к Хедли: узнайте, что ему известно о прошлом Суинберна, и выясните, подговорил ли Суинберн его на это алиби. — «Если Суинберн окажется преступником, — подумал он, — представляю, что переживет Хедли, когда узнает, что жил бок о бок с убийцей Элспет». — Нам важно это выяснить, так как получается, что алиби в пятничный вечер выгодно им обоим.

— Понимаю, сэр. Что-нибудь еще?

— Да, подождите одну минуту. — Пенроуз поднял трубку телефона на ближайшем столе, но в студии его кузин никто не ответил. Если пришла Марта и они увлеклись беседой, могла Джозефина не обратить внимания на звонок? — Надо, чтобы кто-нибудь присмотрел за шестьдесят шестым домом. Скажите одному из ребят, что дежурят возле театра, перейти на ту сторону и удостовериться, что там все в порядке. Если Джозефина дома, пусть кто-нибудь подежурит снаружи.

— А что делать, если ее нет?

Пенроуз на секунду задумался. Если Марта не пришла, возможно ли, что Джозефина пойдет ее искать?

— Узнайте адрес Лидии — это где-то возле Друри-лейн — и пошлите туда кого-нибудь. И доложите мне, как только найдете Джозефину.

ГЛАВА 15

Потоку машин было слишком тесно на улицах даже в воскресные послеполуденные часы. Довольная тем, что идет пешком, Джозефина торопливо прошагала через Ковент-Гарден.^[27] Потом свернула на Друри-лейн и почувствовала облегчение от того, что находится уже в двух шагах от места назначения. От блеклого света, что успел озарить этот день, не осталось и следа, но вовсе не мрачная гряда облаков и наползающий холод заставили ее еще сильнее ускорить шаг.

Апартаменты Лидии располагались на первом этаже одного из тех домов, что пришли на смену трущобам в южном конце улицы. Ее комнаты можно было легко узнать даже издалека благодаря паре ярких красно-желтых деревянных ящиков с цветами, стоявших перед оконными рамами. Лидия шутила, что таким образом она готовит себя к жизни в загородном доме, когда в конце концов переберется на самом деле; где бы Лидия ни жила, она везде умела навести уют. Ее жилище всегда было элегантным, отличалось индивидуальностью и имело опрятный приветливый вид; и Джозефина с радостью ходила к ней в гости. Но не сегодня. Она понятия не имела, как ее встретит Марта, и ей было не по себе. Переходя на другую сторону улицы к дому Лидии, Джозефина заметила, что из подъезда вышла пожилая женщина, в которой она узнала жилицу верхнего этажа. Они уже пару раз встречались на импровизированных вечеринках Лидии, и теперь женщина весело помахала ей рукой.

— Я не буду закрывать дверь, чтобы вам не звонить! — прокричала она, придерживая входную дверь рукой. — Правда, вам следовало бы прихватить с собою шлем. Мне кажется, там скоро начнут бросаться кирпичами.

Джозефина хотела спросить женщину, что она имела в виду, но та уже исчезла. Может быть, Лидия пришла домой раньше, чем предполагалось, и они, как выразилась Марта, «разбирались»? Если так, то лучше сразу ретироваться. Но как тогда быть с безопасностью Лидии и как получить ответы на вопросы, которые ей необходимо задать Марте? Нет, пусть хоть ненадолго, но она к ним зайдет.

Не успела Джозефина преодолеть и полдюжины ступеней, как послышался голос Марты.

— Если бы ты был там, где тебе положено, этого разговора сейчас бы не было! — кричала она. — Я пытаюсь найти тебя с прошлого вечера, где ты, черт подери, пропадал?! Ты же знал, что я хочу с тобой поговорить. И что ты сейчас тут делаешь? Я же говорила тебе не являться ко мне, когда я с Лидией.

— Давай уж что-нибудь одно: или ты хочешь меня видеть, или нет.

Разговор действительно походил на ссору двух любовников, но второй голос был мужской, Джозефине незнакомый, и своей раздражительностью сразу вызвал у нее неприязнь. Неужели у Марты с кем-то роман? Этим можно объяснить смены ее настроения и тот таинственный цветок, но связь с мужчиной никак не вяжется с ее отношением к Лидии.

— Да и твоей драгоценной Лидии тут все равно нет, верно? Я видел, как она уходила. Видик у нее неважнецкий — переживает, наверное, потерю близкого дружка.

— Замолчи и перестань вести себя как ребенок: это тебе не игра! — В резких словах Марты звучало скорее огорчение, чем гнев. — Я терпеть не могу, когда ты ведешь себя как младенец. Мы должны прекратить то, что мы делаем, — это бессмысленно и ранит невинных людей. Я так больше жить не могу и должна все рассказать Лидии.

Джозефина протянула руку к двери, уже понимая, что самое разумное — повернуться и уйти, но было слишком поздно: подталкиваемая любопытством и тревогой за Лидию, она, не думая о последствиях, вошла в комнату.

Марта стояла возле маленького пианино Лидии и говорила с мужчиной, развалившимся на низком диване прямо перед ней. Он сидел спиной к Джозефине, но она увидела его отражение в длинном венецианском зеркале. Мужчина был хорош собой, хотя складки вокруг рта придавали его чертам угрюмость, которой отличался и его голос. Он казался совершенно невозмутимым, при том что Марта плакала. И эти слезы показывали, что не такая уж она сильная женщина, какой ее считала Джозефина. Впрочем, уязвимость характера Марты проявилась еще в прошлый вечер в разговоре с Лидией.

— Джозефина! Что вы тут делаете? — В голосе Марты прозвучал ужас.

— Что здесь происходит? — спросила Джозефина, не отвечая на вопрос. — О чем вы должны рассказать Лидии? И кто этот человек?

Марта попыталась взять себя в руки, но, как она ни старалась скрыть страх и придать своим словам обыденную тональность, они прозвучали тоскливо и как-то безнадежно:

— Это Рейф Суинберн. Он из театра.

Джозефина вспомнила: это его Терри прочил на роль Ботуэлла в «Королеве Шотландии», но не успела она раскрыть рот, как Суинберн вскочил на ноги и шагнул к ней.

— Сценические имена предназначены для незнакомцев, а Джозефина практически друг семьи. — Он протянул ей руку, представляясь: — Рейф Винтнер. Я полагаю, вы знакомы с моим отцом. — Заметив в ее руках цветок, Рейф повернулся к Марте: — Я его тебе оставил у служебного входа. И мне очень обидно, что ты его уже кому-то отдала.

— Это ты его оставил? Для чего? — Марта выглядела потрясенной, и Джозефине сразу стало яснее ясного, кто верховодил в этом непонятном пока союзе. Она вспомнила, что сказал Арчи о сыне Винтнера, и поняла, что попала в беду. Как она могла совершить такую глупость!

— Я, право, и не знаю, для чего я его тебе оставил, — небрежно ответил Винтнер, — но давай будем считать, что в знак сыновней любви. Хорошо?

— Рейф, не надо… Не перед…

Но Винтнер не дал Марте закончить фразу:

— Игра, кончена, мамочка. А жаль, ведь моя артистическая карьера развивалась вполне успешно, и мне так хотелось сыграть в «Королеве Шотландии». Но пора закругляться. Насколько мне известно, только что из Беруик-он-Твид прилетела пташка и вот-вот испортит нам все удовольствие. Скорее всего она этим прямо сейчас и занимается. Потому я и пришел сюда.

Марта посмотрела на сына так, словно он помешался, а Джозефина наконец осознала страшную ситуацию. Когда она пыталась понять, не могла ли Марта являться матерью Элспет, то отвергла такую возможность, поскольку Марта совершенно не горевала о смерти своей предполагаемой дочери.

Но может, это объясняется тем, что она сама участвовала в убийстве? Подобно большинству людей, Джозефина всерьез никогда не верила, что мать способна причинить зло своему ребенку, и теперь она в полном изумлении смотрела на женщину, которая чуть не стала ее подругой. Каким же надо быть чудовищем, чтобы вместе с одним из своих детей убить другого?!

А Марта с отчаянием смотрела на Джозефину, словно умоляя не судить ее строго, но вдруг на лице ее отразился дикий страх. Джозефина обернулась и увидела Рейфа у себя за спиной возле самой двери. Он достал из потрепанной кожаной сумки шарф, медленно его размотал, и в руке актера оказался пистолет.

— Рейф, пожалуйста, не надо! — вскричала Марта, но Винтнер уже направлялся к Джозефине.

Она не успела осознать, что произошло, как Винтнер схватил ее руку, которую резко завернул за спину, и задышал Джозефине в затылок. Он уперся дулом ей в спину, и в ту же секунду она поняла, что такое истинный страх. Джозефина много о нем писала и в прошлом не раз испытывала его за других людей — за Джека, конечно, и за мать, когда та умирала. Но этот животный страх был совсем иного рода — эгоистичный и унизительный, никогда в жизни она не ощущала ничего подобного.

— Не кажется ли тебе, мамочка, что ты передумала немного поздно? — В этом «мамочка» не было ничего, кроме глубокого презрения. Рейф отвел пистолет от спины Джозефины и принялся водить им по ее лицу. Холодная сталь коснулась щеки, Джозефина попыталась удержать слезы гнева и отчаяния, но из этого ничего не вышло. Винтнер засмеялся: — Так вот она какая, великая и таинственная Джозефина Тэй! Знаешь, мать, она ведь совсем не похожа на ту женщину, что ты описала мне на станции, когда объясняла, как выглядит будущая жертва. Как же это ты могла так ошибиться? Что ж, ошибку всегда можно исправить. Ты же веришь в то, что ошибки можно исправить, правда, мамочка? В этом ведь вся суть, верно? После стольких лет разлуки снова вернуться в лоно семьи. Так что не надо пытаться меня смягчить — мы вместе это дело начали, но мы его еще не закончили.

— Вы хотели меня убить? — Джозефина изумленно посмотрела на Марту. Это новое потрясение неожиданно прогнало ее страх и придало ей решимости. — Какого черта вам это понадобилось?!

Марта ничего не ответила.

— Пожалуй, я немножко ввел вас в заблуждение, мисс Тэй, — сказал Винтнер. — Это была моя идея. После того, что вы сделали с моим отцом, вас ведь, конечно, не удивляет, что я решил вас убить? А мамочка предложила мне свою помощь. Видите ли, мы с ней какое-то время не поддерживали отношений, и она так обрадовалась встрече со мной, что была готова на все. — Марта хотела что-то сказать, но он перебил ее: — С нашей подружкой теперь уже нет смысла секретничать. — Рейф покрутил в руке пистолет. — И я уверен, что Джозефине будет приятно узнать, что ты не очень-то противилась идее прикончить ее. — Он наклонился к уху Джозефины. — Сделать это в толпе, кстати, была ее идея: она посчитала, что таким образом мы дадим должную оценку вашему детективному романчику. Ау мамочки имелись свои причины желать вашей смерти. Жаль, что у вас нет времени ее об этом расспросить.

— Значит, вы убили… — начала Джозефина, но Винтнер прикрыл ей рот ладонью.

— Нет, нет! Вы забегаете вперед — всему свое время. Зачем торопить развязку интересной истории? Вам ведь не надо этого объяснять. — Винтнер на какое-то время замолчал. — Так на чем я остановился? Видите ли, мамочка должна была мне вас указать, а потом удалиться. Но дело в том, что она поторопилась сбежать. Она не дождалась, когда вас должным образом представят, и спутала вас с другой, дав мне неправильные сведения. Перед тем как вы сюда вошли, она винила в этом Лидию: мол, та что-то сказала насчет шляпы. — Винтнер пожал плечами и язвительно добавил: — Трагедия, да и только.

С ужасом и жалостью Джозефина вдруг осознала, что Марта понятия не имеет, кого ее сын убил на вокзале Кингс-Кросс.

И словно в подтверждение ее мыслей, Марта наконец снова заговорила:

— Ты пугаешь меня, Рейф. Наш план был иной. С тех пор как я дала согласие помочь тебе, мы ни на шаг не приблизились к тому, чтобы найти твоюсестру, а ты обещал, что мы снова будем как одна семья. Я думала, ты хочешь этого не меньше меня.

— Выходит, одного меня тебе недостаточно? — Винтнер выпалил эти слова с такой горечью, что Джозефина ощутила ее ничуть не менее явственно, чем дуло приставленного к спине пистолета. Она не видела лица Рейфа, но, судя потому, какой болью наполнились глаза Марты, ей стало ясно, что его обещание было ложным с самого начала. — Неужели тебе для семейного счастья нужна дочь, ублюдок? — Тут и Марта отпрянула точно от удара. — Если уж говорить об обещаниях — как насчет тех, что ты давала мне? Например, кое-что добавить в виски Бернарду Обри? Слава Богу, что я не стал на тебя полагаться.

— Я не могла этого сделать: мы уже один раз ошиблись. — Марта снова заплакала. — Да и не надо было его убивать.

— О, даже очень надо было! Он уже совсем близко подобрался к правде, так что следовало его обезвредить, верно же? Это — одно невыполненное обещание. Но есть и другие — те, что давались твоему мужу. Ты ведь их тоже не сдержала?

— Я тебе уже не раз говорила: твой отец оказался дурным человеком.

— Откуда же, черт подери, тебе это было известно?! Ты же не успела выйти за него замуж, как предала его. Он ушел воевать за нас, воевать за нашу страну, а ты что сделала? Прыгнула в постель к садовнику! Господи, мне тогда еще не было и пяти. Ты знаешь, как это на мне сказалось?

— Неправда! Я тебя от этого оберегала.

— Дети, мамочка, бродят сами по себе. Они любопытные. — Винтнер толкнул Джозефину на диван рядом с Мартой, а сам уселся на фортепьянный стул напротив них. Он положил пистолет на колено, и от взгляда Джозефины не ускользнуло, что, продолжая говорить, Рейф поглаживал курок. — Интересно, помнишь ли ты также хорошо, как я, тот день рождения, когда мне исполнилось пять лет? Ты подарила мне калейдоскоп, и он был такой красивый, что я не мог от него оторваться. Стояла жара, и все окна в доме держались открытыми. Ты оставила меня играть в моей комнате, а сама вышла в сад, и вдруг до меня донеслись мужской голос и ваш смех. Я решил, что это отец приехал на мой день рождения, и побежал к нему показать мой подарок. Вас я уже не застал, но заметил, что дверь летнего дома приоткрыта. Это было твое любимое место, помнишь? Ты там обычно что-то писала и не разрешала мне туда приходить, но я подумал, что в мой день рождения ты будешь рада, если я приду и повидаю отца. Только это был не отец, верно? Отец задыхался от окопной пыли, а ты в это время кое-что для себя придумала. Один подарок для меня, другой — для себя, если не считать того, что свой день рождения ты справляла не один раз в году. Я помню, как стоял возле летнего дома, заглядывая в окно меж этих чертовых цветов, что ты там посадила, и мне было так страшно. Мужчина прижимал тебя к письменному столу, и поначалу я думал, что он тебя обижает, но тут ты вскрикнула, и я даже тогда понял, что это не был крик боли. Я убежал. Никто из вас меня, конечно, не видел — вы были слишком поглощены друг другом. Я побежал к себе наверх и бросил калейдоскоп на пол с такой силой, что он разбился. Вскоре ты нашла меня плачущим и решила, что я расстроился из-за того, что сломал твой подарок. Ты обняла меня — от тебя все еще пахло этим мужчиной — и пообещала купить новый. И надо отдать тебе должное, ты мне его купила, правда, так никогда и не возместив того, что я действительно в тот день потерял. Я-то думал, что был в твоей жизни самым главным, и вдруг понял, что это вовсе не так. После того дня я стал замечать, как частоты не обращала на меня внимания, как часто делала вид, что меня слушала, а сама думала о чем-то своем. И конечно, замечал, как часто ты уходила в летний дом.

— Мне очень жаль, Рейф, но ты не понимаешь, как мне тогда жилось.

— О, очень даже понимаю! Отец усадил меня рядом с собой и все мне объяснил. Когда он наконец приехал на побывку, то стал расспрашивать меня, почему я так расстроен, и я рассказал ему о летнем домике. Я думал, что, если он уберет от нас того мужчину, ты станешь проводить со мной больше времени, как прежде. Поначалу отец ничего не сказал, а потом попросил повторить мой рассказ снова и снова, со всеми подробностями, расспрашивая о вещах, которых я не понимал. Но он ничего не предпринял, по крайней мере сразу. В конце концов он сказал мне, что отправил тебя из дому, и я счел, что это по моей вине. Наверное, в какой-то мере так оно и было. Когда ты уехала, он стал часами просиживать в летнем доме, предаваясь мрачным мыслям. В твоем любимом месте. — Рейф оторвался от воспоминаний и вернулся к настоящему. — Правда, не думаю, что летний дом тебе сейчас понравится. С тех пор как отец там прострелил себе голову, интерьер его оставляет желать много лучшего.

Джозефина почувствовала, что в пылу этих взаимных упреков матери и сына, о ней совершенно забыли. Она посмотрела на Марту и с удивлением заметила, что та вдруг стала совершенно спокойной. Мать наклонилась вперед и положила руку на плечо сына:

— Больше всего на свете я хотела взять тебя с собой, но твой отец воспротивился и сделал все возможное, чтобы я с тобой не виделась. Ты даже не знаешь, что со мной было, когда я потеряла тебя, и, клянусь, я искуплю свою вину, но мы должны прекратить это насилие: его и так уже через край.

Винтнер стряхнул ее руку с плеча:

— Тебе никогда не искупить своей вины передо мной. Даже если до конца жизни мы проведем вместе каждый день, это не возместит того, что я потерял за годы, когда тебя рядом со мной не было. Когда-то я жаждал, чтобы ты протянула ко мне руки и дотронулась до меня, но это в прошлом. — Он посмотрел ей прямо в лицо глазами, полными ненависти. — Между прочим, я свое обещание все-таки выполнил. Мне удалось разыскать твою дочь. На самом-то деле я узнал, кто она такая, далеко не вчера. И на днях виделся с ней.

Джозефина заметила, как в глазах Марты, прямым ходом падающей в уготовленную сыном западню, мелькнул проблеск надежды.

— Что же ты мне не сказал? Где ты ее видел?

— Она была в поезде. — Винтнер откинулся назад в ожидании, когда до матери дойдет страшная правда.

Марта побледнела. Такой цвет кожи бывает только у покойников, мелькнуло в голове у Джозефины. При виде этой пытки, ее собственные обиды исчезли без следа: в чем бы Марта ни была виновата, не следовало затевать с ней такую игру. Джозефина потянулась к ней и взяла ее руку в свою. Она не сомневалась, что им обеим жить осталось недолго, почему же не проявить хоть немного сочувствия?

— Убитую в поезде девушку звали Элспет Симмонс, — сказала она, но, увидев, что Марте это имя ничего не говорит, добавила: — Она была вашей дочерью. Вашей и Артура.

Джозефина смолкла и наблюдала, что потрясенная мать все еще не верит в гибель дочери.

— Не говорите глупостей. — Марта выдернула руку из ладони Джозефины. — Вы хотите ранить мне душу за то, что я пыталась с вами сделать. Такого просто быть не может.

— Боюсь, мамочка, может, — сказал Винтнер, и по особой интонации его голоса Джозефина поняла, что смертельная развязка уже близка. — Видишь ли, я не успел еще кое-что тебе сказать: отец перед смертью оставил мне несколько инструкций. Ты же не думаешь, что та оставленная им на столе слезливая записка являлась его последним словом? Она была предназначена для прочтения в суде, исключительно на благо Джозефины. — Он бросил на нее короткий взгляд и снова повернулся к матери. — Нет, Элиот Винтнер был способен на нечто гораздо более изобретательное. Последнее, что он написал, — письмо, адресованное мне. Кстати, оно у меня с собой. — Рейф положил пистолет на пианино и вытащил из кармана вельветовых брюк грязный, потрепанный — видно не раз читанный — лист бумаги.

Джозефин а увидела выведенные темно-красными чернилами буквы — знакомый по переписке почерк.

— Прочитать вам? — Винтнер не стал ждать ответа, развернул лист и принялся читать: — Стать экспертом по убийствам не так уж и трудно, — начал он и, замолчав, посмотрел на Джозефину. — Вы, конечно, узнаете фразу вашего героя. Но все дело в том, что это действительно так.

Рейф продолжал говорить, и Джозефина поняла, что он разыгрывает представление, так же тщательно отрепетированное, как каждая его роль на сцене. Винтнер читал письмо, а она слушала, но в голове ее звучал голос не Рейфа, а его отца — низкий, протяжный, самоуверенный, голос человека, безуспешно пытавшегося в суде разрушить ее репутацию. Но вот эти строки звучали с убийственной убедительностью.

Мы всегда были с тобой близки, Рейф, и связаны не только любовью, но и предательством твоей матери. Если эта любовь хоть что-то для тебя значит, ты можешь сохранить ее даже после моей смерти, но только при условии, что уничтожишь все следы этого предательства. Я могу объяснить тебе, как это сделать, но ты должен заглянуть себе в душу и решить, не требую ли я от тебя слишком многого. Если ответишь «да», то прости меня за эту просьбу и продолжай жить в свое удовольствие; если же ответишь «нет», если ты разделяешь со мной боль и обиду, из-за которых я решаюсь обратиться к своему сыну с подобной просьбой, тогда, чтобы защитить мое имя и облегчить бремя, которое после моей смерти тебе придется нести одному, ты должен сделать следующее…

И Рейф с чувством принялся читать указания мертвого отца, предрешившего судьбу Элспет Симмонс и Бернарда Обри. Теперь та же участь явно готовилась сидевшим перед его сыном женщинам. Джозефина, едва взглянув на Марту, поняла, что последнее желание Элиота Винтнера — перед смертью заставить ее страдать выше всякой меры — уже исполнено. Помимо всего прочего, она была потрясена тем, что убитый Обри являлся родственником горячо ею любимого Артура.

— Это его главная идея. — Винтнер аккуратно сложил письмо и положил его обратно в карман. — Не буду вас обременять деталями, описанными в конце, скажу только, что все было досконально продумано.

В комнате воцарилась тишина, и Джозефине пришла в голову мысль: неужели он настолько самовлюблен, что ждет аплодисментов?

Но вот заговорила Марта, и голос ее, едва различимый, был на удивление тверд.

— Значит, это была не ошибка. Выходит, когда мы потом встретились с тобой в театре, ты прекрасно знал, что сделал.

Это был не вопрос, а утверждение, но Рейф с удовольствием пустился в пояснения:

— О, разумеется! Я вовсе не собирался убивать Тэй, по крайней мере не в тот вечер. Я собирался притвориться, что неправильно тебя понял, но, когда ты навела меня на женщину в шляпе, получилось, что ты сама ошиблась. О таком я и мечтать не мог в моих самых сладких мечтаниях. Вот так ирония судьбы! Ты поручила мне убить собственную дочь. Представляю, как смеялся бы отец, — Рейф повернулся к Джозефине, — перефразируя вашу блестящую пьесу.

— А потом, запугав, ты уговорил меня убить Обри, — продолжала Марта, — прекрасно понимая, что если бы я это сделала, то оборвала бы последнюю связь с Артуром.

— Да. Красиво получилось, верно?

Джозефина не сомневалась, что Рейф в точности выполнит указания отца и убьет свою мать, добавив и саму Джозефину к намеченному списку жертв, и ждать этого уже недолго. Пытаясь выиграть время и догадываясь, что он из тех, кто наслаждается описанием собственной жестокости, она спросила:

— Откуда же вы знали, что Элспет едет в этом поезде? И что она окажется рядом со мной? Ведь мы встретились случайно.

— Не совсем. Я узнал от бедняги Хедли — вы же знаете, он мой приятель, — что Бернард Обри подарил эти билеты своей будущей внучатой племяннице. Кстати, Хедли мне очень поспособствовал. Я знал, кто такая Элспет и что ее интересует. Отец рассказал мне об этом — отдав девочку, он потом внимательно следил за ее жизнью. Я знал, что мог, якобы случайно, с ней встретиться — например, в театре. Но я думал, что мне, для того чтобы достичь своей цели, придется ее соблазнить. А получилось, что Хедли сделал за меня всю черновую работу, и надобность мутить водичку сама собой отпала. Так что, должен признаться, без некоторой помощи не обошлось. Однажды после спектакля Хедли спустился ко мне в гримерную и попросил автограф для Элспет Симмонс — на такую удачу я даже не рассчитывал. Легкое поощрение, и они начали встречаться. И тогда я уже знал наверняка, где ее найти. Задача стала простой и легкой до неприличия. Перед ее приездом в этот уик-энд Хедли был в таком возбуждении, что говорил о ней без умолку, и, в частности, о том, в каком она будет восторге от встречи с ее любимой писательницей, устроенной его драгоценным мистером Обри. Меня чуть не стошнило.

И тут снова заговорила Марта. Но в отличие от Джозефины она пыталась не отвлечь Винтнера, а понять его.

— Откуда в тебе столько ненависти к человеку, которого ты даже не знал? Элспет тебе не сделала ничего дурного. Господи, она даже не знала о твоем существовании. Эта девушка — твоя сестра — такая же жертва, как и ты. Даже еще несчастнее. А ты отнял у нее жизнь только потому, что тебе велел отец. Выходит, ты — марионетка?

— Кстати, она мне всего лишь единоутробная сестра. Запомни это, мамочка. И должен признаться, у меня был соблазн пренебречь наставлениями отца и удовлетвориться воссоединением с матерью, но ты у меня такое желание мгновенно отбила, когда я пришел к тебе и предложил установить отношения с твоей дочерью, если ты мне поможешь кое-кого отправить на тот свет. Я думал, что отец ошибался, считая, что ты для этого пойдешь на все, но ты и впрямь хотела установить связь с этим садовничьим отродьем так сильно, что согласилась даже на убийство. Было время, когда я жаждал именно такой материнской любви, ноя от тебя ее не дождался и решил следовать отцовскому плану. Он-то меня по-настоящему любил, и я подумал: пусть мной гордится хотя бы один из родителей.

— О! Этот тобой бы гордился. Такие, как ты, — редкость.

Вызывающий тон Марты скорее всего говорил о ее потрясении, но он, похоже, задел Винтнера. Тот ожидал от матери ужаса, отчаяния, скорби, но она после такого удара судьбы отнюдь не выглядела сломленной. И Джозефина впервые подумала, что Рейф недооценивает свою мать.

— Да, я выполнил волю своего отца! — вскричал Винтнер. — Я любил его, но это не значит, что я марионетка. Это ты своим поступком разбила ему жизнь. А во что, по-твоему, ты превратила мое детство? Поверь, для меня нет большего счастья, чем выполнить его просьбу, потому что его память стоит того, чтобы ее оберегать. А какие у меня сохранились воспоминания о матери? О да! Воспоминания о том, как она играла леди Чаттерлей^[28] и трахалась с тем, кто недостоин был отцу лизать подметки. Да, я убил для него и сделал это с удовольствием. Я застал твою жалкую дочь в вагоне и заколол ее кинжалом отца. Жаль, конечно, что она не была знакома со своим родным папочкой, но я ей оставил на память о нем ирис — я подумал, что ты это оценишь. Обри тоже получил свой ирис, правда, его цветок был оригиналом. Твой садовник хранил в своем портсигаре посланную тобой засушенную головку цветка, очевидно, из нашего сада. Отец нашел этот портсигар на его трупе, когда тот вытащили из-под земли, и сохранил его на всякий случай.

Марта вскочила на ноги, и Джозефина подумала, что ей уже совершенно безразлично, останется она жить или умрет.

Винтнер, сильнее сжав пистолет, шагнул в сторону матери:

— И я сделал, мамочка, кое-что в твою честь тоже. Я сбрил твоей дочурке волосы. Так ведь поступают в психушках? У меня получилось бы еще лучше, если бы меня не прервали. Но ведь главное — проявить внимание, и это самое меньшее, что я мог для тебя сделать. Ты говорила, что тебе хотелось бы знать, похожа ли она на тебя. Честно говоря — нет, потому я и решил сделать все, чтобы у вас появилось пусть небольшое, но сходство. Я не хотел, чтобы ты была разочарована.

— Господи, да что вы оба знаете об Элспет! — От возмущения Джозефина забыла всякую осторожность. — Вы погубили все, что у нее было! Детство, семью, ее представления о том, кем она была и кем могла бы стать, а теперь еще и ее жизнь. Не лишайте ее хотя бы уважения!

Джозефина говорила, не задумываясь над тем, какое впечатление произведут ее слова, но они отвлекли внимание Винтнера, а Марту лишили самообладания. Едва Рейф повернулся к Джозефине, как его мать, забыв об опасности, в ярости бросилась на него. Джозефине подумалось, что, наверное, Марта хотела, чтобы он в нее выстрелил и тем положил конец ее мукам, но если она действительно на это надеялась, то просчиталась. Винтнер потерял равновесие, и раздался выстрел, но единственной его жертвой оказался стоявший на каминной полке маленький гипсовый идол, подаренный кем-то Лидии. Винтнер упал на пол, увлекая за собой Марту, а Джозефина принялась поспешно оглядывать комнату в поисках какого-нибудь тяжелого предмета. Но в этом, как оказалось, не было нужды: падая, Винтнер ударился головой об угол пианино, выронил пистолет и, повалившись на ковер, замер.

Марта лежала на полу не шевелясь, и Джозефина подумала, что она тоже ранена. Но тут Марта приподнялась на колени, посмотрела на сына и, потянувшись к нему, положила руку ему на шею:

— Он все еще жив.

Джозефина шагнула туда, где лежал пистолет, но сделала это недостаточно быстро. Марта схватила его первой, и Джозефину снова охватил страх. Как бы она ни сочувствовала горю Марты, та пыталась ее убить, и теперь для этого у нее появилась прекрасная возможность.

Но у Марты на уме оказалось совсем другое. Она стояла, пристально глядя на сына и целясь ему в грудь. Джозефина не могла даже представить себе, что испытывала эта женщина, в чьих руках сейчас была судьба ее собственного ребенка. На секунду-другую Джозефина подумала, Марта нажмет на курок, но милосердие в ней одержало верх. Она протянула пистолет Джозефине:

— Возьмите его. Но надеюсь, что он вам не пригодится. Вы не могли бы вызвать кого-нибудь на помощь Рейфу?

Джозефина взяла пистолет. Впервые в жизни она держала в руках вещь, предназначенную исключительно для убийства, и в смущении почувствовала, как легко и естественно держать ее в руке.

— Куда вы собираетесь идти? — спросила она Марту, хотя, похоже, уже знала ответ на свой вопрос.

— Завершить то, что он начал. Или, вернее, то, что давным-давно начала я сама.

— Марта, пожалуйста, не делайте этого. — Джозефина нечаянно направила в ее сторону пистолет.

— Для меня это было бы самым легким решением, но не для вас. — Марта осторожно отвела оружие. — Если руки твои замараны кровью, жизнь превращается в муку. Мне это хорошо известно. Так что, даже если вы на такое способны, не делайте этого. — Марта опустилась на колени рядом с сыном и легким движением провела ладонью по его щеке. — Он так похож на своего отца. Не понимаю, почему я этого не замечала раньше. — Она резко поднялась и направилась к выходу, но возле двери обернулась. — Тому, кто пытается убить, оправдания нет, и я очень сожалею, что пошла на это. Честное слово.

Марта вышла из комнаты, а Джозефина, не спуская глаз с сына Элиота Винтнера, подошла к телефону и набрала номер Арчи.

Скотланд-Ярд явился раньше, чем Джозефина ожидала, — в виде взволнованного молоденького констебля, который, казалось, пришел в больший испуг от Рейфа Винтнера, чем она сама. Через несколько минут перед домом заскрежетали колеса автомобиля Арчи и тут же — «скорой помощи» и полицейской машины.

— Какого черта ты сюда явилась одна?! — заорал на нее Пенроуз. — Ты понимаешь, что тут с тобой могло случиться?

— Я недавно провела час в плену у вооруженного сумасшедшего, так что в какой-то мере понимаю, — ответила она с улыбкой. — Со мной ничего не случилось, Арчи. Я в полном порядке, честное слово.

Пока Винтнера клали на носилки и уносили из комнаты, она рассказала инспектору, как все произошло.

— Господи, греческая трагедия, да и только! — Пенроуз посмотрел на Фоллоуфилда, который в это время упаковывал пистолет Рейфа, чтобы забрать его с собой. — Надо срочно разослать описание Марты Фокс. Если она уедет из Лондона, мы вряд ли ее найдем.

Джозефина жестом попросила Фоллоуфилда подождать.

— Ее повесят за то, что она сделала?

— Пожалуй, нет, — сказал Пенроуз. — Марта Фокс ведь фактически никого не убила, и, судя по твоему рассказу, хороший адвокат сумеет доказать, что, соглашаясь помочь Винтнеру, она была не в себе. Как ни грустен тот факт, что она лечилась в психиатрической больнице, в суде он будет свидетельствовать в ее пользу.

— Тогда я думаю, Арчи, что знаю, где ее можно найти. Есть только одно-единственное место, куда она сейчас захочет поехать. Но ты должен позволить мне с ней поговорить.

— Ни в коем случае! После того, что случилось, я ни за что на свете не разрешу тебе и близко подойти к этой женщине. Она ведь хочет твоей смерти.

— Если бы она хотела меня убить, то могла бы запросто это сделать. Марта отдала мне пистолет, Арчи, и я больше не в опасности. Зато она в опасности. Марта решила умереть, но мне, может быть, удастся ее отговорить. Неужели ты не позволишь мне попробовать?

Пенроуз заколебался, а Фоллоуфилд поддержал Джозефину:

— Если кто и может уговорить ее сдаться, так это мисс Тэй. А мы будем поблизости, чтобы с ней ничего не случилось.

— Ладно, — махнул рукой Пенроуз, — но в этот раз я тебя просто не выпущу из виду.

На Кинге-Кроссе было не так многолюдно, как обычно, но все же довольно оживленно. Когда Джозефина пришла на вокзал, часы над входом в него пробили шесть, и она поторопилась к огромным табло с расписанием поездов. Как и было оговорено, Пенроуз и Фоллоуфилд остались там, а Джозефина направилась на платформу.

Марта стояла почти в самом начале перрона между двумя готовыми к отбытию составами, в нескольких ярдах от того места, где убили ее дочь, с которой она даже не была знакома. Джозефина подошла поближе и села на скамейку. Уверенная, что Марта ее заметила, она ждала, когда та с ней заговорит.

— Вы были совершенно правы, Джозефина, — сказала наконец Марта, — я ничего не знала о своей дочери, даже ее имени. Какой она была?

— Светлый человек, из тех, в чьем присутствии на душе становится легко, а они об этом даже не догадываются. В ней не было никакой скованности. Теплая, искренняя и очень естественная — такие люди редки. Чистый человек, но именно чистый, а не наивный. Жизнь ее легкой не назовешь: ей непросто было смириться с тем, что она не знала своего происхождения. К тому же в семье, что взяла ее на воспитание, имелись свои сложности. Правда, ее там очень любили, и, похоже, Элспет обладала талантом просто радоваться жизни. Не многим из нас такое дано. — Джозефина вдруг с грустью вспомнила, как смутилась девушка, когда речь зашла о ее романе. — Жизнь Элспет могла вот-вот перемениться: они с Хедли полюбили друг друга, и это, похоже, придало ей большую уверенность в себе. Будущее ей виделось в самых радужных красках. Вы бы на нее порадовались, и она вам тоже была бы рада.

Марта присела рядом с ней на скамейку.

— Что мне очень нравилось в Артуре, так это его умение постоянно находить в жизни что-то необыкновенное. Редкостный он был человек. Когда я находилась рядом с ним, я всегда была счастлива, а после моей супружеской жизни с Элиотом вы можете себе представить, каким это стало для меня открытием. Талант радоваться жизни, о котором вы упомянули, был его сутью. Я рада, что он продолжал жить в его дочери, пусть и недолго.

— В жизни встречаешь немного людей, знакомством с которыми ты гордишься, — сказала Джозефина и сразу вспомнила о Джеке. — Так вот Элспет была из их числа. Хотя, если бы я ей это сказала, она бы, наверное, рассмеялась. Жаль, что нам не удалось познакомиться поближе. — Джозефина посмотрела на Марту. — И мне хотелось бы познакомиться поближе с ее матерью. Я не могу сказать с уверенностью, но полагаю, что Рейф ошибся, когда утверждал, что она на вас не похожа. До того как все это случилось, вы, наверное, были совсем другой.

Марта кивнула:

— Настолько другой, что кажется, будто это была иная жизнь. Я не узнаю саму себя. Та женщина, которую любил Артур, ненавидела подозрительность, насилие и месть — все то, из-за чего мужчины идут воевать. Убийство для нее являлось мерзостью.

— Она жаждала мира и красоты? Очень похоже на Анну Богемскую в романе Винтнера. — Резкий взгляд Марты не остался для Джозефины незамеченным. — Вам, Марта, не надо объяснять мне, почему вы хотели моей смерти. Вы ненавидели меня по той же причине, что и Элиот Винтнер. Но ведь «Белое сердце» написал неон? Его написали вы. Это не его, а ваш роман я якобы украла.

— Да, именно я написала роман, который принес известность Элиоту Винтнеру. Я послала рукопись Артуру в одной из посылок, отправленных из военной библиотеки Мей Гаскел. Элиот или перехватил ее, или нашел среди вещей Артура после его смерти. Я снова увидела свой роман уже в больнице, куда меня поместил мой муж. На чьей-то постели лежала книга, а во всю ширину обложки стояло имя автора — Элиот Винтнер. Он и права-то морального не имел поднимать всю эту шумиху о плагиате и заставлять вас пройти через такие муки.

— Почему же вы не вмешались?

— А как я могла доказать свое авторство? Рукописи не было и в помине, а сил бороться у меня уже не осталось. Я, Джозефина, так боялась Винтнера. Я не хотела за него выходить замуж, но с виду он казался подходящей парой — богатый, не намного старше меня, образованный; мои родители считали, что я просто не могу не принять его предложения. А я была слишком молода и наивна, чтобы с ними спорить. И конечно, за закрытыми дверями он оказался совсем другим, чем казался поначалу.

— Он вас мучил?

Марта горько рассмеялась:

— О да, но эти мучения не были обычными побоями. Нет, он оказался слишком хитер и делал то, о чем я, не стесняясь, не могла говорить в открытую. Он был жесток в постели — по-настоящему жесток. Он гордился тем, что выдумывал все новые и все более изощренные способы оскорбления. Однажды Элиот нашел несколько сочиненных мной рассказов, и с тех пор, в очередной раз поиздевавшись надо мной в постели, он заставлял меня писать о том, что со мной только что проделал, и зачитывать это ему вслух. И я должна была снова и снова переживать свой позор.

Джозефина слушала потрясенная.

— Неудивительно, что вас потянуло к Артуру. Чудо, что после всех этих мук вы вообще смогли быть с другим мужчиной.

— Да, но Элиот точно знал, как разделаться со мной за то, что я сделала, и общество облегчило ему задачу. Женщины вроде меня — забеременевшие не от своего мужа — считались париями, падшими существами. Но страшнее всего то, что, побыв какое-то время в подобном положении, ты и сама начинаешь в это верить. Я испытывала ужасную депрессию, которая стала хорошим поводом для Винтнера, чтобы упрятать меня в психушку. Люди, управлявшие тем заведением, прикладывали все старания, чтобы мы не узнали, что в окружающем мире кое-что меняется к лучшему. Но еще хуже было то, что они подавляли любые проявления женской солидарности: если бы мы могли друг друга поддерживать, нам было бы намного легче, но нас постоянно разделяли и настраивали друг против друга. — Марта открыла сумку и достала из портсигара сигарету; Джозефина молчала в ожидании, когда собеседница придет в себя. — Мне еще, похоже, повезло, — наконец продолжила Марта. — Некоторые провели там десятки лет и не имели надежды выбраться оттуда. Они отличались от других — были просто помешаны на разговорах о грехе и религии; и не имело значения, являлись ли они проститутками, жертвами изнасилования или кровосмешения или просто слабоумными, — их всех научили презирать самих себя.

— И вы там оставались, пока за вами не пришел Рейф? Вы, наверное, уже много лет отчаянно хотели оттуда вырваться?

— И да, и нет. Артур погиб, обоих детей у меня забрали — что ждало меня на воле? Депрессия, знаете ли, жестокая болезнь. Она все умерщвляет — жизнь лишается всех удовольствий, всех красок и всех ощущений. Исчезает все. Даже если бы я оказалась в местах, которые прежде любила, и увидела то, что когда-то доставляло мне радость, не думаю, что для меня хотя бы что-нибудь переменилось. Возможно, мне стало бы еще хуже, и потому я чувствовала даже удовлетворение оттого, что оказалась там, где я была никем. — Она быстро докурила сигарету и бросила окурок на рельсы. — Элиот лишил меня всего — детей, моей книги и моих способностей к творчеству.

— И вашего таланта радоваться жизни.

Марта кивнула:

— Точно. Это чувство трудно объяснить словами. Помню, сразу после того как Элиот ушел на войну, мы с Артуром оказались в Кембридже. Он повел меня в музей, что стоял у дороги рядом с Ботаническим садом, где Артур работал, — там находились его любимые картины. Одну из стен украшали полотна импрессионистов, и мы, потеряв счет времени, стояли перед совершенно необыкновенным пейзажем Ренуара — таким проникновенным, что от него невозможно было отвести взгляд. А рядом с ним висели две картины поменьше: портрет танцующей женщины и портрет женщины, играющей на гитаре. Меня удивило, до чего они выглядели жалкими по сравнению с пейзажем — трудно было поверить, что портреты написаны тем же самым художником. Но Артур сказал мне, что эти портреты нравятся ему даже больше, потому что Ренуар написал их уже в пожилом возрасте, когда руки его были искалечены артритом. Артур считал, что в решимости создавать красоту, невзирая на боль, есть особое благородство. Я всегда помнила его слова и, наверное, чувствовала то же самое. И мне хотелось создавать красоту своим пером, но после того, как погиб Артур и я все потеряла, я просто не в силах была этого сделать. В книгах и произведениях искусства должна присутствовать красота, даже если они начинаются с вопля, но мне как будто кто-то мешал ее отображать. Вы меня понимаете?

— Понимаю. Даже лучше, чем вы думаете.

Марта удивленно посмотрела на нее, но Джозефина решила не вдаваться в подробный разговор на эту тему — даже на расстоянии она чувствовала, что Арчи уже теряет терпение.

— Но вдруг объявился Рейф, и у меня появился проблеск надежды, — продолжала Марта. — Как там Лидия говорит в вашей пьесе? «Когда убивают радость, она умирает навсегда, но и после этого человек способен стать счастливым».

Мне всегда нравилась эта реплика — именно так я и чувствовала. Я знала, что вместе с Артуром из моей жизни ушла радость, но я думала, что, если удастся вернуть детей, снова смогу быть счастливой. Я готова была на все, чтобы только восполнить потерянные нами годы. — Марта умолкла, но Джозефина не стала ее торопить, чувствуя, что она еще не все сказала. — Я знала: то, что Рейф предложил, было страшным злом. Конечно же, знала, но тогда это для меня не имело значения. И я действительно вас ненавидела, но не потому, что думала, будто вы украли мой труд. Все было сложнее. Видите ли, в том месте, где я находилась, единственное, что меня удерживало в жизни, — это мысль о том, что когда-нибудь я смогу отомстить Элиоту, причинить ему такую же сильную боль, какую он причинил мне. А вы у меня это отняли. Вы выиграли судебное дело и вынудили его покончить с собой до того, как я успела причинить ему страдания. Вы даже представить не можете, какую я к вам питала неприязнь.

Джозефина не стала ей возражать, она только спросила:

— А вы и вправду собирались убить Обри?

— Поначалу да. Я ведь понятия не имела, что он родственник Артура. В пятницу я была в таком состоянии… Когда вы подошли к такси вместе с Лидией, я поняла, что допустила ошибку и указала Рейфу не на того человека. Как только Лидия вышла на сцену, я поспешила в «Уиндхем» к Рейфу. Когда же он сказал мне, что дело сделано, мне стало страшно. А потом он сказал, что Обри что-то подозревает и скоро до нас доберется, и меня охватила паника. Ведь если бы нас поймали, я бы уже никогда не вернула своих детей, а это все, чего я хотела. Рейф меня уверил, что, если мы будем действовать быстро, положение еще можно спасти; и я поначалу согласилась с его планом. Когда настала решительная минута, я просто не смогла этого сделать. Обри ведь ничего не знал, правда же? Рейф все придумал, чтобы я за него сделала это грязное дело.

— Он кое-что знал, Марта, — тихо сказала Джозефина, — но он не знал, ни кто вы такая, ни что вы сделали. — И Джозефина рассказала о том, что узнала от Элис Симмонс об убийстве Артура и о договоре Уолтера с Винтнером. Марта слушала и не могла поверить услышанному, а Джозефина с ужасом подумала о том, что на ее долю выпало еще раз вдребезги разбить жизнь этой женщины. — Так что самоубийство Винтнера не имело ничего общего с «Ричардом из Бордо» и судебным процессом, — завершила она свой рассказ. — Он покончил с собой потому, что его вот-вот должны были изобличить как убийцу. Убийцу Артура.

После долгого молчания Марта сказала:

— Так вот о чем говорила вчера вечером Лидия. Она упомянула о каком-то убийстве, а я понятия не имела, что речь идет об Артуре. А Рейф знал, что его отец убийца?

— Думаю, да. Арчи уверен, что он все это сделал, чтобы защитить репутацию отца. Бернард Обри хотел восстановить справедливость по отношению к своему племяннику и почти двадцать лет искал доказательства убийства и наконец нашел то, что искал. Он собирался рассказать Элспет всю правду, когда ей исполнится восемнадцать.

Платформа стала заполняться пассажирами, ожидавшими посадки на два отбывающих поезда: один оправлялся в центральные графства, другой — на север, но Марта, погруженная в свои мысли, именно этого не замечала.

— Столько лжи, — сказала она наконец так тихо, что Джозефине пришлось к ней наклониться, чтобы в этой вокзальной шумихе ее расслышать. — Столько людей не сумели простить зло и оставить в покое прошлое. Каждый из нас в своем роде преумножил злодеяния Элиота. Если бы я отказалась помочь Рейфу или если бы у Обри хватило сил оставить прошлое в покое, Элспет была бы жива.

— Обри не мог жить так, как будто ничего не случилось — не такого сорта он был человек. У него имелось очень ясное представление о том, что правильно, а что нет, и ему даже в голову не пришло бы, что правый суд над Элиотом Винтнером не столько залечит старые раны, сколько нанесет новые. Бернард всегда чувствовал себя ответственным за смерть Артура — он очень любил свою сестру и ее сына. Бернард, по словам его жены, круглый год сажал в его честь ирисы.

Как показалось Джозефине, во время всего разговора Марта оставалась более-менее спокойной, но упоминание об ирисах в память об Артуре совершенно сразило ее. Джозефина обняла Марту за плечи и ждала, пока ее слезы утихли.

— Это первые цветы, которые Артур для меня посадил, — объяснила Марта и, заметив, что один из носильщиков на платформе удивленно уставился на них, в смущении отвернулась. — Он посадил их вокруг всего дома; их название означает «взгляд с небес», и они символизируют красноречие — Артур сказал, что эти цветы помогут мне писать. Он взял с меня обещание, что каждый раз, когда я буду посылать ему во Францию письмо, то вложу в него цветок, потому что Ирис была посланницей Зевса, и поэтому письмо дойдет в целости и сохранности. — Марта грустно улыбнулась. — Нос «Белым сердцем» Ирис меня подвела. Рукопись была отослана Артуру вместе с моим любовным письмом, а я даже не знаю, прочел он их или нет. Глупо, но это неведение порой расстраивает меня больше всего на свете.

— Тогда возьмите вот это. По крайней мере у вас будет ответ на ваш вопрос. — Джозефина вынула из сумки пачку бумаг и протянула изумленной Марте. — Пока я ждала полицию, взглянула на содержимое сумки Рейфа и нашла там эту пачку. Она ему, наверное, досталась от отца. Тут не вся рукопись, но большая ее часть, и на ее полях заметки. Неловко признаться, но я не удержалась и прочла некоторые из них; заметок совсем немного, но и тех достаточно, чтобы понять: тот, кто их написал, был влюблен в автора. Это ведь почерк Артура?

Марта, ненадолго погрузившись в бумаги, кивнула и перевела взгляд на Джозефину:

— Я думаю, вы и так знаете, что для меня значит эта рукопись, так что благодарить вас мне просто бессмысленно. До сих пор я не понимаю, как я могла доверять Рейфу. Ведь на нем обязательно должно было сказаться воспитание такого человека, как Элиот. Вчера вечером, когда я слушала, как вы с Лидией говорили о Бернарде Обри, поняла, как была не права: он вовсе не тот человек, каким мне его описал Рейф, так же как и вы оказались совсем не той женщиной, о которой он мне рассказывал. — Марта повернулась в сторону главного здания вокзала. — Пора всему этому положить конец. Я полагаю, вы сюда пришли не одни?

— Не одна. Здесь Арчи со своим сержантом, а теперь еще скорее всего прибыло подкрепление. Инспектор дал мне возможность с вами поговорить; не знаю, сколько еще он согласится ждать. Но Арчи будете вами справедлив, также как и суд. Вы столько страдали — они не могут не принять это во внимание.

— Вы имеете в виду, меня не повесят? — Марта печально усмехнулась. — Беда в том, что жить мне вовсе и не хочется. Чтобы жить с такой ношей, нужна смелость, а смелости-то, Джозефина, у меня и нет. Я хочу умереть, но мне нужно сделать это по-своему и в особенном месте. И сначала я хочу попрощаться с Артуром. Боюсь, что там мы с ним скоро не встретимся. Я молю вас — позвольте мне сесть в поезд и исчезнуть.

— Марта, вам не надо этого делать. Рейф выживет и предстанет перед судом за то, что он сделал. И пусть на том все и кончится. Вы же, в конце концов, никого не убивали.

— Уж кто-кто, а вы, наверное, понимаете, что я не могу жить после того, что я сделала. В ту минуту, как Элиот сел писать письмо Рейфу, он набросил мне на шею петлю. Почему ж не затянуть ее самой? Если меня сейчас заберут, я признаю себя виновной в убийстве Обри. Я брала в руки графин, намереваясь его убить, так что на нем будут отпечатки моих пальцев, а Рейф вряд ли станет возражать, правда? Мы оба должны получить то, что заслужили, но мой способ милосерднее не только по отношению ко мне. Я не хочу, чтобы Лидии пришлось проходить через судебный процесс и мою казнь. Я никогда не прощу себе: как я могла допустить, чтобы она обнаружила тело Обри? Но я ведь не решилась убить его и не думала, что Лидия найдет в кабинете труп.

— А разве Лидия не стоит того, чтобы для нее сохранить свою жизнь?

— Неужели вы думаете, что я для нее важнее работы? — Джозефина слукавила бы, если бы ответила на этот вопрос так, как хотелось Марте, и потому промолчала. — А в отношениях, как у нас с Лидией, люди должны быть друг для друга самыми важными. Помните, вы сказали: если бы рядом с вами находился близкий человек, жизнь ваша не была бы такой одинокой? Я точно знаю, что вы имели в виду, но Лидия, когда работает, не бывает одинока. Она согласится до конца дней своих играть роль рыночной торговки, только бы оставаться на сцене. — Джозефина в душе улыбнулась, признавая правоту этих слов. — Присмотрите за Лидией вместо меня, хорошо? Она, конечно, узнает, что я сделала, но я хочу, чтобы она поняла, почему я это сделала, а вы — единственный человек, который сможет ей все объяснить.

— А Лидия знает, что с вами было до того, как вы встретились?

— Только поверхностно. Забавно, что именно в конечном счете становится для тебя самым важным. Я не против, если Лидия узнает о том, что я чуть не стала убийцей, но мне важно, чтобы она поняла: я встречалась с ней не только потому, что мне это было выгодно. Да, поначалу я просто хотела подобраться к ее театру, и к тому же она дружила с вами. Но я искренне ее любила. Пожалуйста, уверьте ее в этом.

— Какими еще словами я могу убедить вас передумать?

Марта грустно улыбнулась:

— Был один момент, когда я… Но нет — столько всего уже произошло. — Она поднялась со скамейки. — Вам не пора поискать вашего полицейского? Поезд отойдет через несколько минут.

Джозефина отчаянно искала слова, чтобы отговорить Марту от ее решения. Прежде писательница искренне верила, что ей удастся остановить эту женщину либо доводами рассудка, либо воззвав к ее эмоциям, но теперь поняла, как трудно воздействовать словом на того, кто полон желания умереть. Может быть, все же позвать Арчи? Вдруг Марта, вынужденно оставшись сейчас жить, в конце концов и почувствует вкус к жизни?

Марта угадала, перед какой Джозефина стоит дилеммой.

— Пока вы решаете, как лучше поступить, можно я обращусь к вам с просьбой? Вы ведь пойдете на похороны Элспет? Попрощайтесь с ней за меня. Поздоровайтесь и попрощайтесь.

Джозефина неуверенно кивнула. Она, конечно, хотела отдать девушке должное, но терпеть не могла все эти официальные атрибуты похорон, и ее всегда коробило, что приходится прощаться с любимыми ею людьми в подобной атмосфере.

— И позаботьтесь о том, чтобы опубликовали мою новую книгу, и на этот раз под моим именем. А деньги отдайте какой-нибудь организации, которая заботится о женщинах. Я имею в виду, заботится о них в этой жизни, а не о спасении их души для жизни загробной. В том случае, конечно, если книгу будут покупать.

— Конечно, будут. Мне и говорить вам не надо, насколько она хороша. — Помолчав, Джозефина, понимая, что хватается за соломинку, все же предприняла последнюю попытку остановить Марту: — А третий роман будет еще лучше.

Марта благодарно ей улыбнулась:

— Увы! Но по крайней мере я знаю, что моя рукопись на сей раз в хороших руках. И мне всегда хотелось, чтобы предисловие к моей книге написал какой-нибудь известный автор — если, конечно, у вас будет время. — Марта подняла вверх рукопись книги, из-за которой стряслось столько бед. — И я очень прошу вас, Джозефина: что бы со мной ни случилось, я хочу, чтобы люди узнали правду об этой книге. Напишите предисловие, которое все объяснит, и сделайте так, чтобы люди его прочли.

На платформе уже собралась толпа провожающих, пришедших пожелать счастливого пути своим близким. Марта оглянулась на поезд, и, как только паровозный гудок возвестил отбытие, Джозефина приняла решение.

— Нет, Марта, напишите его сами и пришлите мне, где бы вы ни находились. — Она торопливо подтолкнула Марту к вагону. — Я позабочусь о том, чтобы его прочли, а вы обещайте, что, прежде чем на что-либо решиться, вы это сделаете.

Марта повернулась и посмотрела на нее долгим взглядом.

— Обещаю. Спасибо, Джозефина.

— И подумайте о том, чем займетесь после этого. Пожалуйста.

Они на прощание поцеловались; Марта не оглядываясь вскочила на подножку, и тут же исчезла из виду. Джозефина подождала, пока поезд отошел, и лишь тогда повернулась — и встретилась лицом к лицу со взбешенным Пенроузом. В конечном счете оказалось, что обещание не сдержала именно она, приложив при этом руку к исчезновению вещественных доказательств.

Тут кто-то позвал ее по имени; обернувшись, она увидела, что к ней направляется Фоллоуфилд. Она вопросительно посмотрела на него и тут же обнаружила, что куда-то исчез Арчи. Пожав плечами с извиняющимся видом, насколько на это способен полицейский, Фоллоуфилд кивнул в сторону уходящего поезда.

Выходит, Арчи все-таки ее опередил. Она могла бы об этом догадаться. Джозефина почувствовала, что едва сдерживает гнев и отчаяние, и, сбросив с плеча руку Фоллоуфилда, едва не плача, сделала несколько шагов в сторону, чтобы побыть хоть немного одной. Теперь отправлялся второй поезд, и Джозефина, дрожа от холода, с грустью смотрела на вагоны, вспоминая свое путешествие с Элспет и размышляя о том, что случится, когда Арчи поймает Марту. Она заметила, что в последнем вагоне зажгли лампы, и принялась наблюдать, как возле окна усаживаются мать и дочь. Все могло быть совсем по-другому, подумала Джозефина и уже собралась уходить, как в купе вошла и заняла свободное место еще одна пассажирка. Джозефина в изумлении уставилась на нее, а Марта в ответ приложила палец к губам. И хотя нелегко было определить это издалека, Джозефина могла поклясться, что Марта, сидя в медленно отплывающем в ночь поезде, улыбалась.

ГЛАВА 16

Рано утром в понедельник на Сент-Мартинс-лейн новый день занимался с большой неохотой. Лидия тихонько выскользнула из студии Мотли на безлюдную улицу в полной уверенности, что легкий стук входной двери пройдет никем не замеченным: безумно усталые обитатели студии скорее всего поднимутся не раньше чем через час, а то и два. Прошлым вечером она оказалась не в силах вернуться к себе домой и рада была компании, но о сне не могло быть и речи. Лидии в ее в теперешнем состоянии казалось, что она вообще больше никогда не заснет.

Стоявший через дорогу «Новый театр» выглядел так же, как обычно: праздничного вида фасад, аккуратно прибранная территория возле здания, а фотографии на афишах, наполовину прикрытые объявлением «Последняя неделя», по-прежнему манили предвкушением удовольствий. Несмотря на весь ужас случившегося, этот нереальный чарующий мир продолжал существовать. И пьеса по-прежнему будет идти: как сказал вчера Пенроуз, начиная со вторника, театр может возобновить спектакли. И хотя Джонни, обеспокоенный ее состоянием, предложил Лидии замену, она отказалась, понимая, что в работе быстрее сможет пережить этот кошмар. Лидия не сомневалась, что Джонни, приняв наследие Обри, добьется успеха, но не знала, чем его царствование обернется для нее самой.

Лидия перешла улицу и села возле театра, наблюдая, как город постепенно озаряется светом. Ждет ли где-то Марта начала нового дня или уже сделала свой последний страшный шаг? Лидия злилась на Джозефину, что та отпустила Марту, но в глубине души она знала, что это не более чем проявление ее эгоизма, частично вызванного ревностью. Вчерашнее прощание на перроне прочно соединило ее возлюбленную и ее подругу, и в этой связи ей места не оказалось, с чем Лидия никак не могла смириться. Ей хотелось верить, что она в отличие от Джозефины сумела бы удержать Марту от фатального шага, но Лидия была слишком честна, чтобы долго тешить себя подобными мыслями. Ведь ради Марты она никогда не отодвинула бы свою работу на второй план. Лидия грустно улыбнулась: у нее хватало мужества быть честной перед собой.

На минуту актриса представила, что станет с ней через десять лет: она будет благодарна даже за пустяковую роль, с помощью которой можно удержаться на сцене; она согласится на второсортные гастроли с ночевками в обшарпанных гостиницах в жалкой компании; а любовные романы с драматическими разрывами перестанут быть частью ее жизни. Лидия была благодарна Обри за то, что он обеспечил ее будущее. Ей всегда мечталось о домике в сельской местности, где можно было бы отдыхать в перерывах между выступлениями на сцене, но, может быть, ей следует подумать о более существенных переменах и сделать новую карьеру в какой-либо другой области?

На Сент-Мартинс-лейн свернул грузовичок и, проехав по улице, остановился в нескольких ярдах от нее. Продавец молока вышел из машины, поставил несколько бутылок на ступени «Солсбери» и вдруг с удивлением обнаружил, что кто-то сидит на лавочке возле театра в совсем неподходящее время суток. И тут он узнал актрису, вежливо приподнял кепку и повернул назад к грузовичку. Но вместо того чтобы отъехать, налил в стакан молока и вместе с листом бумаги направился к Лидии.

— Ранняя репетиция, мисс? — пошутил он и протянул ей молоко. — Это поможет вам продержаться, пока вас не впустят внутрь. Я сам пару раз ходил на представление, а моя жена практически здесь поселилась. Не хочу вас обидеть, но, слава Богу, эти спектакли кончаются, а то я бы просто разорился.

Лидия рассмеялась и указала на лист бумаги:

— Хотите, чтобы я это подписала для нее? — Она взяла протянутый ей толстый карандаш и, поставив автограф, продолжала мило болтать с продавцом, пока он не счел нужным продолжить свой путь.

«С какой же легкостью я меняю маски! — подумала Лидия. — Да, это мое призвание. Новая карьера? Кого я пытаюсь одурачить?»

Устав от себя самой, она поднялась со скамейки и зашагала назад через дорогу в надежде, что к этому времени хоть кто-нибудь уже встал и сможет составить ей компанию.

Как только полицейские кончили допрашивать Хедли Уайта, он попросил разрешения увидеть Элспет. Сержант Фоллоуфилд посмотрел на него с сочувствием, но и с тревогой.

— Ты, парень, уверен, что хочешь туда пойти? Морг — ужасное место даже для тех, кто к нему привык. Может быть, подождешь, пока мы перенесем девушку в другое место? Это случится очень скоро.

Но Хедли настоял на своем и теперь сидел в тесной комнатушке и ждал, когда кто-нибудь отведет его к Элспет. Открылась дверь, и вошла женщина, но не сотрудник полиции, как он предполагал. Судя по траурной одежде и темным кругам под глазами, она имела прямое отношение к умершей. Ее лицо не показалось Хедли знакомым, ион удивился, когда женщина назвала его по имени.

— Я Элис Симмонс, — добавила она и смолкла, ожидая его реакции.

Так, значит, это была мать Элспет, или по крайней мере та женщина, что ее воспитала, о ней его любимая всегда говорила с нежностью. Хедли поднялся, нервным движением вытер руку о брюки и подал ее миссис Симмонс. Она посмотрела на него долгим оценивающим взглядом, как бы пытаясь понять, достоин ли он был любви такой девушки, как Элспет.

— Это не то место, где матери хотелось бы познакомиться с другом своей дочери, — сказала она наконец, — но я все равно очень рада видеть вас и рада тому, что вы пришли сюда. Чем больше людей рядом с Элспет, тем лучше, правда?

Хедли кивнул, и они присели. Элис Симмонс завела с ним легкую беседу, к какой скорее всего прибегла бы любая мать, разговаривая с будущим зятем, но Хедли заметил, что она, так же как и он, избегает упоминания о причине, приведшей их обоих в это тягостное место.

— Что вы будете теперь делать? — спросила Симмонс.

Хедли понятия не имел, что ответить, но он был тронут, увидев на ее лице искреннюю тревогу. Он поклялся себе, что ноги его больше в театре не будет. Энтузиазм Элспет и вера в него Обри питали любовь Уайта к сцене, но теперь, когда их обоих не стало, он знал: к былому возврата нет. Но что же дальше? Лидия часто шутила, что у него намечается одна хорошая работа — присматривать за ее будущим домом в сельской местности, но станет ли ее мечта хоть когда-нибудь реальностью? Как бы то ни было, он был уверен в дружбе Лидии. Они всегда хорошо ладили, а теперь их еще соединяло чувство утраты — Элспет и ее матери… хотя он не совсем понимал, как относиться к Марте Фокс. Ради Лидии Хедли постарается проявлять к ней сочувствие, но на самом деле она вызывала у него только горькую обиду. Что же касается Суинберна, он, Хедли, будет стоять в день его казни возле ворот тюрьмы и ждать, когда этого подонка повесят.

— Что бы вы ни решили, Хедли, мы хотим, чтобы вы пока что пожили с нами у Фрэнка и Бетти. Вы не против? — так и не дождавшись его ответа предложила Элис. — Они просили передать, что будут вам очень рады. Я знаю, у них немного тесно, но сейчас нам всем лучше держаться вместе.

Хедли согласился, благодарный зато, что кто-то заботится о его ближайшем будущем, и они вдвоем пошли к Элспет, когда их наконец позвали.

Рукопись нового романа Марты лежала нетронутой на столе — там, где ее накануне оставила Джозефина. Она не в силах была снова ее открыть, но из того, что уже успела прочесть, явствовало, что роман был художественным изложением замужества Марты — болезненно-горькая автобиография без малейших попыток обелить себя. Джозефина представила издателя, радостно потирающего руки. Интересно, какой Марта придумала конец? Со временем она об этом узнает, но не сейчас. Рукопись Марты слишком сильно напоминала о ее собственных метаниях и страхах. Еще вчера Джозефина не сомневалась, что поступила правильно, а сегодня она вовсе не была в этом уверена.

Побелевший от злости, Арчи догнал Джозефину уже в Скотланд-Ярде. Он довольно быстро понял свою ошибку, но прежде чем инспектор успел организовать обыск в другом поезде, тот успел остановиться на трех станциях и у Марты было предостаточно времени, чтобы сбежать. Бог знает, что с ней теперь. Арчи дал себе слово разыскать ее, чего бы это ему ни стоило. Джозефина никогда не видела его таким сердитым — он даже грозился арестовать ее за пособничество в побеге Марты. В какой-то мере Арчи негодовал и на самого себя: как мог он так недооценить Марту Фокс и поступить столь опрометчиво? Джозефина понимала, что, обманув доверие Пенроуза, она подорвала его репутацию, и, несмотря на то что он ее любит, ему нелегко будет ее простить. А еще Джозефину больно задели его слова: что она, подобно Винтнеру, Марте и Обри, взялась вершить правосудие своими руками.

Чтобы хоть чем-то заняться, она направилась в кухню приготовить завтрак. В холодильнике Джозефина нашла бекон, вынула его и тут же положила обратно, решив ограничиться чашкой чая — еда просто не лезла в горло.

— В чайнике хватит чая на двоих? — робко спросила вошедшая Лидия, словно не зная, какого ей ожидать приема. Но Джозефина явно обрадовалась ее приходу.

— Чая там предостаточно. Только, боюсь, чай этот — настоящий, а не та ароматизированная водичка, которую ты любишь.

— Сегодня я на все согласна, — улыбнулась Лидия. — Почувствовав облегчение, она принесла из буфета чашки и блюдца. — Джозефина, прости меня, — вдруг очень серьезно сказала Лидия. — Мне было гораздо легче винить тебя в побеге Марты, чем винить себя в том, что я не поддержала ее так, как следовало. Кто знает, если бы я внимательней прислушивалась к тому, что она говорила, и читала между строк, Марта, возможно, нашла бы в себе силы построить свою жизнь по-другому. Я так по ней скучаю. И было свинством с моей стороны винить тебя в том, что ее нет со мной рядом.

Джозефина взяла ее за руку:

— Ты меня тоже прости. Я действительно думала, что поступаю правильно, но ведь так же считали Марта и Бернард, и даже Винтнер, и посмотри, к чему это привело. Может быть, я только все испортила. Но так или иначе, Марта тебя любит. И она хотела, чтобы ты это знала.

От Лидии не ускользнуло, что Джозефина сказала: не «любила», а «любит».

— Как ты думаешь, сейчас, когда Марта от всего этого далеко, есть надежда, что она переменит свое решение?

— Не знаю. — Джозефина считала, что если Марта и передумает, то, исключительно из-за своего романа. — Но я просила ее об этом. В общем-то, честно говоря, если бы я была на ее месте и узнала то, что узнала она, не уверена, что мне захотелось бы жить. — Она вздохнула и пристально посмотрела на Лидию. — Арчи полон решимости ее разыскать. Он, наверное, сейчас выслеживает ее в Кембридже.

— Ты считаешь, она именно туда поехала?

— Скорее всего. В Кембридже Марта встретила Артура и, даже несмотря на Винтнера, была там счастлива. Но если она действительно туда поехала, ей вряд ли удастся находиться там скрытно. Городок небольшой, и Арчи его прекрасно знает.

— История с Мартой испортила ваши с ним отношения?

— По крайней мере они не упростились. Правда, мне с Арчи никогда не было просто.

— Почему? Потому что он тебя любит и знает, что ты не питаешь к нему тех же чувств?

— Тут все сложнее. Этой истории уже лет двадцать.

Лидия подняла брови.

— Тогда ты с ним должна откровенно поговорить — выложить все как на духу. Посмотри, куда ведут все эти тайны.

Джозефина кивнула:

— Поговорю, как только получится.

Из студии в кухню донеслись голоса, подтверждая, что Ронни и Леттис наконец-то встали, и Джозефина, прежде чем нести в комнату поднос, поставила на него еще две чашки.

Леттис плюхнулась на диван рядом с Лидией и крепко ее обняла:

— Слушай. Из-за всех этих перипетий мы забыли тебе сказать, что вчера вечером звонил Джонни. Он хочет предложить тебе продлить на неделю гастроли и завершить их в Хаммерсмите в память о девушке Хедли. Джонни даже хочет посвятить ей все спектакли той недели. Как ты думаешь, Джозефина, ее родным это понравится?

— Я думаю, они будут тронуты. Это замечательная идея.

— Вот и славно. Джонни собирается выяснить, смогут ли в дополнительной неделе участвовать все актеры труппы. Правда, в результате придется отложить на ту же неделю репетиции «Королевы Шотландии».

— Я уверена, никто не станет возражать, — сказала Джозефина, а про себя подумала: чем дольше не будут ставить ее новую пьесу, тем лучше.

— Кстати, нас просто поразило то, что он сказал нам под конец. Совсем не похоже на нашего Джонни. Он дал Флемингу три месяца отпуска с полной оплатой, чтобы тот уладил свои семейные дела. Не знаю, что на него нашло.

Кто-то резко постучал в дверь, и Ронни пошла открывать.

— Арчи, дорогой! — Она впустила инспектора в комнату. — А сегодня ты тоже куда-нибудь едешь? Если у тебя войдут в привычку эти железнодорожные поездки, тебе, наверное, стоит купить сезонный проездной билет.

Джозефина с облегчением заметила, что гнев Арчи испарился — детектив выглядел совершенно спокойным.

— Какие-нибудь новости о Марте? — сразу же спросила Лидия.

— Боюсь, нет. — Он кивком согласился на предложенную чашку чая. — Мне очень жаль, Лидия, и я знаю, что мой профессиональный долг найти ее не идет ни в какое сравнение с вашим желанием узнать, что с ней сейчас происходит. Обещаю, что, как только узнаю хоть что-нибудь, я вам сообщу. Что касается тебя, Джозефина, — Пенроуз бросил на нее странный взгляд, но в уголках его губ притаилась улыбка, — я в конце концов решил тебя не арестовывать. — Арчи сделал глоток чая и продолжал уже более серьезным тоном: — Мы проверили историю болезни Марты в психиатрической лечебнице: то, что она рассказала Джозефине, правда. И я могу добавить еще кое-что. — Он посмотрел на Лидию.

— Продолжай, Арчи, — кивнула актриса. — Обо мне не волнуйся.

— Мне удалось поговорить с женщиной, которая в те времена была начинающей медсестрой, и она прекрасно помнит Марту. Похоже, у той была тяжелейшая депрессия, и медсестра без прикрас описала мне, как жестоко к ней относился медперсонал. После того как родилась Элспет, Марта не раз пыталась покончить с собой, но потом, смирившись, отдалась на волю судьбы.

— Даже представить не могу, как она все это перенесла, — вздохнула Джозефина.

— Но это еще не все. Причина, по которой эта женщина так хорошо запомнила Марту, кроется в том, что случилось через несколько недель после рождения Элспет — когда у Марты отбирали девочку. Забрать ребенка пришел ее муж, и он привел с собой мальчика лет пяти-шести. Марта ни за что не хотела отдавать дочку и в отчаянии прижимала ее к себе, но ее сопротивление, разумеется, было без толку. Когда ее муж — Винтнер — взял девочку на руки, он повернулся к мальчику и велел ему передать матери подарок. Мальчик подошел к Марте и, когда она наклонилась к нему, плюнул ей в лицо. А медсестры стояли рядом и безмолвно за этим наблюдали. Женщина, с которой я разговаривал, сказала, что на следующий же день уволилась из больницы — не в силах переносить такую жестокость.

На Лидии не было лица, и даже Ронни и Леттис, пораженные, не могли проронить ни слова.

— Ты уже говорил с Рейфом Винтнером? — наконец спросила Джозефина. — Похоже, в этой истории каждый участник — жертва. Вселить в ребенка такую ненависть в столь раннем возрасте — конечно же, впоследствии это на нем отразилось.

— Вы и представить себе не можете, во что эта ненависть вылилась с годами. Я поговорил с ним совсем немного — он еще в больнице и после удара головой довольно слаб, — но думаю, таких, как Рейф, просто не встречал: парень не испытывает ни капли раскаяния. И что ничуть меня не удивляет, во всем обвиняет мать.

— Но ему ведь это не сойдет с рук, верно?! — негодующе воскликнула Джозефина.

— О нет, хотя бы уже потому, что, даже пытаясь свалить всю ответственность на Марту, он не мог удержаться и не похвастаться, как ловко ему удалось совершить все свои преступления. Рейф — лучший обвинитель самому себе: он очень хотел, чтобы я по достоинству оценил то, как были обставлены оба убийства. Знаете, для меня это самое жуткое — ведь преступления были тщательно продуманы, так чтобы посильнее оскорбить жертв.

— В поезде были куклы Винтнера? — спросила Джозефина.

— Мы узнаем это, когда сможем допросить его как следует, но я уверен, что куклы — его. Из того, что мы теперь знаем, понятно, что кукла с поломанной рукой и обручальным кольцом — явный намек на неверность Марты. Ирис — намек на Артура. Кстати, и выбор никотина при убийстве Обри тоже не случаен: им ведь пользуются садовники.

— А запертая дверь? — спросила Лидия, и Арчи представил, как перед ее глазами все еще стоит ужасная сцена в кабинете Обри.

— Я пока точно не знаю, почему так случилось, но, чтобы в тот вечер забраться в кабинет Обри и оставить у него на столе кинжал, Винтнер, несомненно, воспользовался мостиком между двумя театрами. Вероятно, он ожидал, что в комнате никого не будет: после отравления никотином мало кому удалось бы подняться по ступеням, и у Рейфа, наверное, глаза на лоб вылезли, когда он увидел Обри — не важно живого или мертвого. Возможно, его охватила паника, и он машинально запер дверь. Но что бы там ни произошло, мы доберемся до сути.

— А у вас будет достаточно доказательств его вины? — с тревогой в голосе спросила Лидия.

— Доказательств у нас немало; к тому же адвокат Обри зарегистрировал признание Уолтера, и это будет нам важным подспорьем. — Пенроуз повернулся к Джозефине и посмотрел на нее с некоторой опаской: — Но рисковать не хотелось бы: боюсь, тебе придется давать против него показания.

— Выступать в суде против одного из Винтнеров — уже несчастье, но против двух — просто катастрофа.

Джозефина произнесла это шутя, но на самом деле мысль о еще одном судебном процессе вселяла в нее ужас. Если Рейфа осудят, на сей раз она действительно пошлет человека на смерть.

Арчи посмотрел на часы:

— Извините, я должен идти — Билл ждет меня в участке. Ты меня проводишь?

Джозефина кивнула:

— Я, пожалуй, прогуляюсь с тобой. Свежий воздух мне сейчас не повредит.

Джозефина и Арчи пошли по направлению к Уайтхоллу, в то время как автомобиль за автомобилем огибали Трафальгарскую площадь, а продавцы газет один за другим высыпали на площадь в надежде на новый приток покупателей в час ленча.

— Когда подробности нашего расследования появятся в печати, они будут просто на седьмом небе, — кивнул на продавцов Арчи. — Надеюсь только, что нам удастся найти Марту до того, как ее история достигнет первых страниц газет. Кстати, мы с Биллом идем сегодня в Сомерсет-Хаус. Обри звонил туда в пятницу и договорился о визите. Я не совсем уверен, но предполагаю, что он собирался узнать там, кто была мать Элспет. Если б только он сделал это раньше.

Джозефина снова подумала о том, что все могло повернуться иначе для Марты и для Элспет.

— А как там Хедли? Лидия вчера вечером говорила с ним — парень просто безутешен.

— По крайней мере он сейчас не один — Симмонсы пригласили его пожить пока вместе с ними.

— Ты уже с ними виделся?

— Да, прямо с утра. Когда я приехал к Симмонсам, Фрэнк на заднем дворе сжигал посланную Хедли куклу. Он сказал, ему претит сама мысль, что рядом с Элспет будет лежать то, к чему прикасался Винтнер, и Фрэнк уже упаковал все свои театральные сувениры, чтобы продать их другому коллекционеру. Похоже, его отношения с Бетти стали налаживаться — между ними появилась теплота, которой в прошлый наш приход не было и в помине. Занятно, как смерть любимого человека порой может сблизить людей.

— Или отдалить их еще больше. — Джозефина остановилась и посмотрела на Арчи: — Почему ты мне никогда об этом не рассказывал?

— О чем — об этом? — спросил он, но по неуверенности его тона Джозефина поняла: Арчи знает, что она имела в виду.

— Солдат, которого спас Джек и из-за которого он погиб, — это ты? — Джозефина умолкла в ожидании ответа, в глубине души надеясь, что Арчи скажет «нет», но он лишь смотрел на нее изумленно и в то же время с облегчением. И она продолжила: — Ведь ты был ранен примерно в то же самое время, а потом долго избегал меня после смерти Джека. Одному Богу известно, сколько раз я об этом думала. — Его молчание начинало ее сердить. — Как ты смел столько лет подряд держать меня в неведении? Разве после этого у нас с тобой могут быть доверительные отношения? Ты даже сейчас не можешь со мной быть откровенен.

— Я понятия не имел, что ты догадываешься, — сказал он наконец. — А не рассказывал ничего тебе потому, что не хотел потерять твою дружбу.

— И ты думаешь, твое молчание помогает ее сохранить? Господи, когда ты со мной, Арчи, то всегда такой печальный. Поначалу я думала: ты грустишь от то го, что я напоминаю тебе о Джеке. Но прошло уже много лет после его смерти, и если мне удается справляться с горем, то почему это не удается тебе? Я наблюдала, как ты себя ведешь с другими — ты весь искришься. Но только не со мной. Со мной ты всегда, черт подери, настороже! Знаешь, когда вчера ты на меня разозлился, то доставил мне огромное удовольствие — по крайней мере ты вел себя искренне.

— О, только не говори об искренности! Почему ты мне не сказала о своих подозрениях? Если уж ты так хотела узнать правду, то могла бы облегчить мне задачу. Так нет же, вместо этого ты вела расследование: как в дешевом детективном романе, искала доказательства в моих чувствах и моем молчании.

Арчи, с обидой на лице, ускорил шаг, но Джозефина поймала его за руку:

— Ладно, я тоже должна была вести себя по-другому. Я это знаю и сержусь на себя не меньше, чем на тебя. Но мне важно было знать, можешь мне рассказать абсолютно все. Неужели ты этого не понимаешь?

— Понимаю. Но чтобы честно рассказать тебе о случившемся, я должен был сам с этим разобраться, а мне такое оказалось не под силу. — Арчи на время умолк, не зная, как объяснить Джозефине то, чего он и сам толком не понимал. — Когда погиб Джек, я ничего об этом не знал. Много дней я лежал без сознания, и мне очень не скоро решились рассказать о гибели моего друга. Я не уверен, что мне бы вообще хоть что-нибудь рассказали, если бы у меня в памяти не начал всплывать то один эпизод, то другой, и я не стал задавать вопросы о Джеке. А когда я наконец узнал всю правду, то мне показалось, будто речь шла о ком-то другом. То ли сработал мой инстинкт самосохранения, то ли я просто струсил, но я отстранился от всей этой истории и вел себя так, словно меня там и не было. Я размышлял о спасенном солдате в третьем лице, точно он являлся каким-то незнакомцем. И в конечном счете я обрел определенный душевный покой, или, вернее сказать, примирился с тем, что случилось, но в отношении тебя это оказалось невозможно. Я без конца вспоминал лето перед войной, когда поехал в Шотландию навестить Джека, вспоминал, как я увидел вас вдвоем и как завидовал вашему счастью. Получилось так, что я отнял его у тебя, и чем дольше я молчал, тем труднее было рассказать тебе правду.

— А тебе не приходило в голову, что мне легче было бы смириться со смертью Джека, если бы я знала, что он погиб, спасая близкого мне человека?

Не успела Джозефина закончить фразу, как поняла, до чего эгоистично она прозвучала. Арчи улыбнулся, но во взгляде его сквозило недоверие.

— Такая постановка вопроса мне, конечно, по душе, только я неуверен, что она честная. Так или иначе, если бы у тебя была возможность вершить судьбы, вряд ли ты именно меня оставила бы в живых.

— Ты только послушай, что ты говоришь, Арчи! — возмутилась Джозефина. — Я — вершитель судеб? И ты говоришь это после того, что случилось? Да мне осточертело, что кто-то все время принимает за меня решения или объясняет мне, что я чувствую или чего я не чувствую! Сначала Обри и Винтнер затянули меня в войну между собой, а теперь ты пытаешься завлечь меня на ничейную территорию между тобой и Джеком.

Не говори глупостей! Ты сравниваешь несопоставимые вещи.

— Разве? Если мной манипулируют, то мне не так уж важно, кто и с какими целями это делает. Как ты смеешь говорить о моих чувствах, когда ты даже не дал мне возможности в них разобраться? Да, я действительно была влюблена в Джека, и та юная влюбленность могла, конечно, и развиться, но могла и угаснуть. В любом случае я не собираюсь до конца жизни ограничивать себя теми чувствами, которые испытывала в девятнадцать лет. Мне нужно стремиться к чему-то иному, к чему-то большему — что и произойдет раньше или позже.

— А когда же наступит твое «раньше или позже»? Определиться с личной жизнью тебе уже следовало давным-давно, а ты свою судьбу все еще ни с кем так и не связала. Ты уходишь целиком и полностью в работу и живешь со своими персонажами, с теми, кого не существует и существовать не может. — Арчи умолк и отвернулся, едва сдерживаясь, чтобы не наговорить еще чего-нибудь, вместе с тем полагая, что уже сказал предостаточно и вряд ли будет хоть когда-нибудь прощен.

Пенроуз вновь ускорил шаг, и Джозефина на сей раз его не удерживала. Потрясенная последними словами Арчи, она опустилась на холодные каменные ступени одного из расположенных вдоль улицы правительственных зданий и смотрела, как Пенроуз сердито вышагивает по Уайтхоллу. Но вот он остановился возле памятника жертвам войны и поднял что-то с подножия обелиска. Арчи стоял и смотрел на памятник, а Джозефина пыталась угадать, о чем он сейчас думает, и с грустью поняла, что ей этого никогда не узнать. Как бы она ни старалась поставить себя на его место, и как бы ни было сильно их стремление простить друг друга и помириться, между ними всегда останется горестное последствие войны — недопонимание. Даже теперь между теми, кто воевал, и теми, кто находился в тылу, зияла невыносимая пустота. Сколько времени еще это будет длиться? И какое будущее ждало бы Элспет, если бы те, кто ее любил, не были так искалечены войной? Она увидела, как Арчи заменил то, что он поднял, чем-то другим, а потом зашагал в сторону Дербигейт.

И пока он не успел скрыться из виду, Джозефина поднялась и последовала за ним.

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА

Писать художественное произведение об историческом факте почти непозволительно.

Гордон Девиот. Капер

«Эксперт по убийствам» — произведение вымышленное, но основанное на реальных судьбах и событиях.

Гордон Девиот — один из двух псевдонимов Элизабет Макинтош (1897–1952), которыми она подписывала свои фантастические и прозаические произведения. Второй псевдоним Джозефина Тэй — она позаимствовала у своей прапрабабушки и впервые прибегла к нему в 1936 году, опубликовав роман «Шиллинг за свечи». Макинтош использовала его исключительно в своих детективах, и именно под именем Джозефины Тэй, она нам сегодня более всего известна.

К 1934 году писательница опубликовала детективную повесть и два романа под псевдонимом Девиот, но стала знаменитой лишь после написания пьесы «Ричард из Бордо», благодаря которой она приобрела также важные профессиональные связи и новых друзей. Макинтош жила то в Лондоне, то в своем родном Инвернессе, где ухаживала за больным отцом. Большую часть своего состояния она завещала Национальному фонду Англии. Образ Джозефины Тэй, героини «Эксперта по убийствам», основан на наших знаниях о самой Элизабет Макинтош и тех чертах ее личности, которые ярко проявляются в ее восьми детективных романах. Эти романы, любимые читателями за оригинальность и человечность, и по сей день не оценены по достоинству.

Пьеса «Ричард из Бордо» шла в «Новом театре» (сейчас это «Театр Ноэла Коуварда») 463 раза; последнее представление состоялось 24 марта 1934 года. Театр выручил за нее больше 100 тысяч фунтов стерлингов, а его руководители Ховард Уиндхем и Бронсон Олбери оказались на вершине творческого и коммерческого успеха. По популярности эта пьеса не уступала некоторым современным кинофильмам: сотни таких, как Элспет, ходили на нее по тридцать, а то и сорок раз подряд. Спектакль и продвигали вполне современными методами: актеры участвовали в многочисленных рекламных акциях, в продаже появились сувенирные куклы, изображавшие главных персонажей пьесы. В успехе спектакля немалую роль сыграли изящные костюмы и декорации «сестер Мотли» (Маргарет и Софии Харрис и Элизабет Монтгомери), а также игра Гуэн Фрэнкон-Дэвьес в роли Анны, а исполнявший главную роль блестящий молодой актер Джон Гилгуд в мгновение ока стал знаменитостью. «Ричарда из Бордо» показывали по всей Англии и на Бродвее. Автору, однако, все это не принесло особой радости. Театральная слава Тэй не вызывала одобрения у ее чересчур консервативных земляков в Шотландии, особенно в Инвернессе, и, по словам Гилгуда, писательницу глубоко ранили несправедливые обвинения в плагиате. Надежды самого Гилгуда на главную роль в фильме, где он полагал сыграть вместе с Лилиан Гиш, так никогда и не оправдались.

Девиот написала много других пьес — «Смеющаяся женщина» и «Королева Шотландии» были поставлены в «Новом театре» в 1934 году, — но ни одна из них не имела такого успеха, как «Ричард из Бордо». Романтизм и гуманизм этого произведения глубоко тронули сердца зрителей, которые, не успев оправиться от одной войны, жили в предвестии другой. То, что военная тема сыграла столь важную роль в отношении зрителей к «Ричарду из Бордо», явилось сюрпризом даже для самого автора. Позднее Тэй призналась, что задумывала пьесу о мести, а получилась пьеса о пацифизме.

Несмотря на то что Элизабет Макинтош написала несколько исторических пьес и романов, у нее не сложилось определенного соотношения в таких произведениях фактов и вымысла: писательница допускала, что оно может быть разным, если автор не скрывает исторической правды и его фантазия не искажает сути происшедшего. Читатели, желающие ознакомиться подробнее с жизнью реальных участников пьесы «Ричард из Бордо», могут обратиться к автобиографическим заметкам Гилгуда, биографиям, написанным Шеридан Морли и Джонатаном Кроуллом, а также к книге Майкла Маллина «Творчество Мотли».

ОТ АВТОРА

Написание романа «Эксперт по убийствам» явилось частью «Расширенной программы литературных наград» и финансировалось Английским советом по искусству; я особенно благодарна за поддержку Новому сотрудничеству писателей, Мишел Спринг, а также всему восточному отделению Английского совета по искусству.

Эта книга — дань уважения людям, упорным трудом и достижениями которых в тридцатые годы двадцатого столетия был создан совершенно особый мир. Я чрезвычайно благодарна сэру Джону Гилгуду и Маргарет Харрис, которые были необычайно любезны и часами рассказывали мне о театре тех времен, и, разумеется, Джозефине Тэй, чье произведение легло в основу моего романа.

Помогли мне и многие другие, и я особенно благодарна Каролине Саттон, Дженнифер Джоэл, Лауре Сэмпсон и Ай-Си-Эм за толковые советы и поддержку; Клэр Уэчтел, Джонатану Бернаму и Хизер Дракер — за их влюбленность в мой роман, сотрудникам «Харпер-Коллинс» Питеру Мендельсону, Синди Эчар, Рони Аксельрод и Джулии Нович — за проницательность и заботливое отношение к выпуску романа; Уолтеру Донохью — за понимание и советы; доктору Питеру Фордайсу и Стюарту П. Эвансу — за экспертизу в различных малопривлекательных для меня областях человеческой деятельности; Ричарду Рейнолдсу — за полезные подсказки.

Джейн Манро и Музею Фитцуильямса в Кембридже — за благотворное влияние на мой художественный вкус; Хелен Грайм и Маргарет Уэствуд — за интерес к моей работе и помощь; Джослин Димблбай — за рассказ о Мей Гаскел в ее книге «Глубокая тайна»; Вирджинии Николсон — за многочисленные факты в книге «В кругу богемы»; Йену Россу — за помощь в начале работы; Эйч Уай — за печатание для меня на машинке; сэру Доналду Синдену, Фриту Бенбери, Дулчи Грей и покойному Майклу Денисону — за то, с какой щедростью они делились со мной своими рассказами и воспоминаниями.

Как обычно, безмерно благодарна моим родителям и членам семьи за то, как они поддерживали и воодушевляли меня.

И конечно, я благодарна Менди, которая шла бок о бок со мной от первой до последней строчки романа, вникая в каждую деталь. Радостью творчества я обязана тебе, Менди.

Примечания

1

Хаммерсмит — район в Лондоне. — Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, примеч. ред.

(обратно)

2

Уэст-Энд — район в Лондоне, главный центр торговли и развлечений, знаменит также своими театрами.

(обратно)

3

Сейерс, Дороти — английская писательница (1893–1957), автор популярных детективных романов.

(обратно)

4

Речь идет о начальном периоде Первой мировой войны, когда в Великобритании еще не ввели обязательный призыв на военную службу.

(обратно)

5

«Лайонс» — сеть магазинов и закусочных.

(обратно)

6

«Селфриджес» — один из старейших в мире универмагов; расположен на Оксфорд-стрит в Лондоне.

(обратно)

7

Хепберн, Джеймс (1535–1578), граф Ботуэлл — шотландский дворянин, третий муж Марии Стюарт.

(обратно)

8

Куин-Эннс-гейт — букв. Ворота королевы Анны (англ.).

(обратно)

9

Сомерсет-Хаус — общественное здание; в описываемый период времени там в основном располагались различные архивы и налоговые службы.

(обратно)

10

Лютьенс, Эдвин (1869–1944) — английский архитектор, создатель Мемориала Неизвестного солдата на улице Уайтхолл.

(обратно)

11

«Олд Вик» — крупнейший драматический театр в Лондоне.

(обратно)

12

Болингброк, Генри Сент-Джон (1678–1751) — английский государственный деятель.

(обратно)

13

Презрительное прозвище итальянцев, испанцев и португальцев. — Примеч. пер.

(обратно)

14

Речь идет о ежегодной лодочной регате между университетами Кембриджа и Оксфорда.

(обратно)

15

Порция — героиня пьесы У. Шекспира «Венецианский купец» (1600).

(обратно)

16

Фальстаф — герой пьес У. Шекспира «Генрих IV» (1598) и «Виндзорские насмешницы» (1602).

(обратно)

17

Гримальди, Джозеф — английский актер-клоун (1778–1837).

(обратно)

18

Беннетт, Арнольд (1867–1931) — английский писатель.

(обратно)

19

Уолпол. Роберт (1717–1797) — английский писатель, основатель жанра «готический роман».

(обратно)

20

Карр, Джон Диксон (1906–1977) — американский писатель, автор детективных романов.

(обратно)

21

Пимлико — район Лондона.

(обратно)

22

Глостершир — графство в Англии.

(обратно)

23

Сиренстер — город в Англии.

(обратно)

24

Псалтирь, 37:4.

(обратно)

25

Псалтирь, 37:4.

(обратно)

26

«Сенная лихорадка» (1925) — пьеса английского драматурга Ноэла Коуарда (1899–1973).

(обратно)

27

Ковент-Гарден — площадь в центре Уэст-Энда.

(обратно)

28

Героиня романа «Любовник леди Чаттерлей» (1928) английского писателя Д.Г. Лоуренса (1885–1930).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА

ОТ АВТОРА

*** Примечания ***