В вокзальной суете [Изабелла Игнатьевна Худолей] (fb2) читать постранично, страница - 2

были мы с четырехлетней дочерью.

И вот в последний наш курортный сезон в станице Павловской дочь с живейшим интересом наблюдала необычное действо. Мама сидела на пенечке в саду, брала из портфеля одно за другим письма, прочитывала их, некоторые откладывала, а чаще бросала в маленький костерок из хвороста, что горел тут же в маленькой ямке, где бабушка жгла горючий мусор. Расправленная бумага вспыхивала сразу, потом коробилась от жара, буквы исчезали, и вот уже лист становился тоненькой пластинкой вначале черного, потом серого цвета, он рассыпался, и, помешивая — пепел, мама бросала и бросала новые листки. Так почти

целый день. Ребенок сам догадался, что эта огненная процедура не забава для него, а что‑то печальное для матери, и потому не докучал.

Я уничтожала тогда письма первого, самого длинного периода наших отношений. Письма второго и третьего, их было поменьше, я сохранила полностью. Я не знала, что будут еще четвертый и пятый периоды. Что, в сущности, мы обречены ходить друг возле друга всю свою жизнь, периодически сближаясь, с неменьшей силой отталкиваясь, храня тепло и так же трепетно лелея обиды. Время и люди вокруг нас высветят наши души почти до абсолютной прозрачности. Не столько нам, сколько им, нас окружающим, будет ясно за эти без малого полета лет, что в нас истинное, а что наносное, чему нет цены, а что при ближайшем рассмотрении окажется подделкой. Нас всегда судили строже других потому, что мы были у всех на виду. В те ближайшие послевоенные годы, когда ели досыта далеко не все, если дети обращали на себя внимание, то только благодаря своим способностям. Кончно, и и те годы не обходилось без протекционизма, но он тогда не носил такого открытого характера. «Заказывали» отличников, медалистов, как правило, власть придержащие, но исполнители при этом краснели, как известный герой Ильфа и Петрова, и пытались замести следы своего грехопадения. Во времена всеобщего послевоенного нищенства, особенно в деревне, да еще бывшей в оккупации, блеснуть туалетами было практически невозможно. А если родители могли себе такое позволить, то этот петух вызывал скорее насмешки, чем зависть. Был такой в станице с презрительной кличкой Валет, подчеркивающей его ничтожество. Хотя он был далеко не дурак, но благодаря нарядам за ним прочно утвердилась репутация ряженого оболтуса. Вот и получается, что человеку, умеющему петь, читать стихи, а может быть, и писать их, занятому в школьной самодеятельности, трудно было остаться в тени. Тем более, что тут таить, если человек этог еще и обладал привлекательной внешностью. Так случилось, что в одно и то же время в трех средних школах района таких детей было трое, двое мальчиков и я. Все мы были примерно одного возраста, около пятнадцати лет.

Была тогда такая немудреная песенка, где пелось:

Вероятно, что‑то в этом вопросе было заложено. Во всяком случае, ситуация была похожей. И, в осуществление прогноза этой песенки, жарким летним днем я получила лаконичное, но от этого не менее неожиданное письмо, где некто Анатолий К. сообщил мне о своем намерении со мной переписываться. В свое оправдание он поведал мне, что знает меня («для себя») довольно давно, причем знает как девочку, отличную от других. С этого письма он решил, что мы знакомы, и рекомендовал мне побыстрее ответить.

Лето для нас с мамой было жаркой порой. Крохотная пенсия за папу, мизерная зарплата не в состоянии были нас двоих даже прокормить. Большой сад, огород во дворе и в поле, птица, поросенок — прожорливое существо, что обеспечивало на год наши потребности в мясе и жире, — были серьезным подспорьем. Но все это на две пары рук и ног. Транспорт — тачка, двухколесная тележка, блестяще зарекомендовавшая себя в войну. Двигатель — те же две пары рук и ног. Вообще война многому научила. Примитивная крупяная мельница, техническое чудо неандертальца, позволяла нам кукурузу с огорода в поле превращать в кашу — мамалыгу, кукурузные лепешки и ублажать нашего ненасытного Борьку. Васьками наши поросята с 1946 года не назывались по той причине, что так звали зятя, мужа старшей моей сестры. Пил наш Борька исключительно калорийный продукт, отходы сыроварения, который мы получали почти что даром с соседнего сырзавода. За это его дирекция, по причине отсутствия в станице гостиницы, регулярно приводила к нам на постой своих командированных, как правило, краевое и даже московское начальство. Те уезжали обычно очень довольные приютом, а потому наши поросята быстро росли, и мамины тревоги насчет пропитания на завтрашний день слегка ослабевали. Сад давал курагу ^[1], которую можно было обратить в обувь, какую — никакую мануфактуру, съестное. Стоила она в те годы ничтожно дешево, а как трудно она нам доставалась! Утром часа в 4–5 мама будила меня, когда уже 4–5 ведер жердел были сорваны, собраны ею и подняты на плоскую