Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда [Линдгрен Торгни] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (71) »
Торгни Линдгрен Похвала правде Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда
Куда угодно. Куда угодно. Лишь бы прочь от этого мира.Бодлер
~~~
Я увидел ее сразу, как только вошел в рюдский аукционный зал. Она висела на дальней торцевой стене, вместе с десятком пастелей, писанных маслом пейзажей и фотографий сельских угодий, сделанных с высоты птичьего полета. Сейчас, задним числом, мне кажется, она прямо-таки звала меня, звала поверх голов собравшейся публики. Не помню, как я к ней пробрался, должно быть, отчаянно работал локтями, толкался и лягался, будто дело шло о жизни и смерти. Вообще-то, осматривая вещи, выставленные на торги, так себя не ведут. Однако ж никто не обратил на меня внимания. Да и она, судя по всему, никого не интересовала. «Мадонна с кинжалом». Хотя тогда она еще так не звалась, не имела имени, это журналисты позднее так ее окрестили. Она была закутана в рубиново-красное покрывало, золотистая коса венцом уложена надо лбом, губы чуть приоткрыты, словно она хотела что-то сказать, но не могла. Красавица с совершенно чистым взором. А в правой руке она сжимала кинжал, из тех, что ныне искусствоведы называют фаллическими символами. Конечно, я не могу утверждать, что узнал ее. И тем не менее должен сказать именно так: я ее узнал. Теперь мне известно, что кинжал этот пятнадцатого века, мавританский, сделан из серебра и меди и хранится в Санлисе, в епископском дворце. Я не мог взять в толк, каким образом такая картина очутилась здесь, в аукционном зале маленького городка на маленькой равнине посреди Швеции. Краски светились тем неизъяснимым блеском и ясностью, каких умел достичь один-единственный из шведских художников, напоминали эмаль. За спиной у нее раскинулась панорама города, который словно бы состоял большей частью из церквей — сплошной лес колоколен и шпилей. На одной из церковных башен вместо креста был змей, увенчанный короной. Это я разглядел, вооружившись лупой. Идиотизм, конечно, доставать лупу. На выставках перед торгами надо держаться безучастно. Всегда ведь найдутся такие, что шныряют вокруг да высматривают, не приметил ли кто что-нибудь вправду интересное. Рядом со мной незамедлительно остановился какой-то лысый коротышка. — Прелестная вещица, — обронил он. Я промолчал. Но посмотрел на него. Своеобразная физиономия, в красных пятнах и толстых желваках, исполненная этакого свирепого достоинства. Вроде Гулливера с той акварели Дарделя,[1] что была написана специально для ословской выставки. — Черт, до чего же хороша, — продолжал он. Помнится, еще он сказал: — Удивительно, что, глядя на картину, можно испытывать прямо-таки сердечный трепет, едва ли не спазм сосудов. Это он сказал ей, не мне, а «Мадонне», словно корил ее. Конечно, говорить об искусстве чуть ли не до смешного трудно. И о красоте тоже. Красота противоестественна — возможно ли, говоря о ней, не утратить собственную гордость? — Ну, не настолько уж она и удивительна, — сказал я и спрятал лупу в карман пиджака. — Подпись нашел? — Она не подписана, — ответил я. — Скорей всего, ученическая работа. Одной из гётеборгских художественных школ. — Я вдовец, — сказал он. Будто решил отрекомендоваться картине. А потом спросил, не антиквар ли я. — Что антиквару делать тут, в Рюде? — заметил я. — На таких аукционах продают всякий хлам. — Однако ж ты рассматриваешь этот хлам в лупу. — Ну и что? Привычка у меня такая, вот и все. Кстати, в лупу видно не лучше, а хуже. — Ты коллекционер, — сказал он. — Собираешь произведения искусства. — Нынче, поди, никто искусство не коллекционирует. Обесценилось оно. — Черта с два! — воскликнул Гулливер. — Эту басню придумали акулы от торговли антиквариатом. Так и норовят нас обдурить, сволочи! — Я багетчик. Тут оказался проездом, по дороге домой, в деревню. Иной раз продаю и кой-какие картины. Я имел в виду подлинные, писанные маслом картины. Обычно я закупал сразу десяток у одного коммивояжера из Мальмё. И по желанию клиентов монтировал к ним подсветку. — Вообще-то я рассматривал раму. В нее можно вставить что-нибудь другое, — добавил я. Рама действительно была примечательная. Резная, ручной работы, позолоченная, два дюйма толщиной. Предположительно немецкая, начала века. — Я совершенно уверен, что где-то видел ее раньше, — сказал Гулливер. — А я обычно не ошибаюсь. — Сходство всегда есть, — отозвался я. — Нет такой вещи, что бы не походила на какую-нибудь другую. Все картины чем-то напоминают друг друга. — Сам я торгую чем придется, — сообщил он. — В основном машинами. И старой мебелью. — Мебель вон там. — Я кивнул на противоположную стену и двери возле грузового пандуса. — Но с этим пора закругляться, — продолжал он. — Возраст берет свое. После шестидесяти- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (71) »
Последние комментарии
1 минута 55 секунд назад
7 минут 28 секунд назад
11 минут 6 секунд назад
11 минут 40 секунд назад
17 минут 18 секунд назад
34 минут 11 секунд назад