Читать не интересно. Стиль написания - тягомотина и небывальщина. Как вы представляете 16 летнего пацана за 180, худого, болезненного, с больным сердцем, недоедающего, работающего по 12 часов в цеху по сборке танков, при этом имеющий силы вставать пораньше и заниматься спортом и тренировкой. Тут и здоровый человек сдохнет. Как всегда автор пишет о чём не имеет представление. Я лично общался с рабочим на заводе Свердлова, производившего
подробнее ...
авиадвигатели во время войны. Так вот будучи не совершеннолетним после училища опоздал на 15 минут в первый день выхода на работу, получил 1 год Гулага. А тут ГГ с другом опаздывают и даже не приходят на работу на танкостроительный завод? Там не с кем не нянчились, особисты с НКВД на фронт не хотели даже в заградотряды и зверствовали по любому поводу и без. У него танки собирают на конвейере. Да такого и сейчас никто не додумался. Вы представляете вес танка и сколько корпусов должен тащить такой конвейер? Где вы видели в СССР краны, позволяющие сбрасывать груз с крюка по кнопке? Я был на многих заводах с кранбалками и не разу не видал такой конструкции. Сколько тон поднимает кран и какой величины и мощности должно быть реле, что бы сместить задвижку под такой нагрузкой? Более того инструкции техника безопасности по работе в цехах не предусматривают такой возможности в принципе. Да и сами подумайте, электро выбрасыватель на крюке, значит нужны провода с барабаном. А кабеля не любят перегибов и даже гибкие. Кто возьмётся в своём уме даже проектировать такое устройство на кранбалке в цеху. Перестрелка ГГ с 5 ворами вообще дебильная. Имея вальтер, стрельбу в упор, ГГ стреляет так медленно, что пьяные в хлам воры успевают гораздо больше, чем ГГ жмет пальцем на курок. Дважды выстрелить из обреза, опрокинуть стол, метнуть нож. И ГГ якобы был воином и остаётся отличным стрелком. Воры с обрезами в городе - это вообще анекдот и вышка при любых ситуациях в те годы. А человеченка в кастрюле при наличии кучи денег? У автора очень странное воображение. Я вообще то не представляю как можно в открытую держать воющую женщину в сарае зимой в населённом пункте? Зачем сжигать дом людоедов, если есть свидетель? Ну убил людоедов - хорошо. Сжёг дом с уликами - другая статья. Глупость во всём полная. "Сунул спичку в бак". Я люблю фантастику и фентази, но не дурацкую писанину. Стиль написания далёк от художественного, всё герои выражаются в одном стиле, больше похожий на официальный язык прожжённого офисного бюрократа. Одни и те же словарные обороты. Так пишут боты.
Написано хорошо. Но сама тема не моя. Становление мафиози! Не люблю ворьё. Вор на воре сидит и вором погоняет и о ворах книжки сочиняет! Любой вор всегда себя считает жертвой обстоятельств, мол не сам, а жизнь такая! А жизнь кругом такая, потому, что сам ты такой! С арифметикой у автора тоже всё печально, как и у ГГ. Простая задачка. Есть игроки, сдающие определённую сумму для участия в игре и получающие определённое количество фишек. Если в
подробнее ...
полуфинале на кону стояло 5000, то финалист выиграл 20 000, а в банке воры взяли чуть больше 7 тысяч. А где деньги? При этом игрок заявил, что его денег, которые надо вернуть 4000, а не на порядок меньше. Сравните с сумой полуфинала. Да уж если ГГ присутствовал на игре, то не мог знать сумму фишек для участия. ГГ полный лох.Тем более его как лоха разводят за чужие грехи, типо играл один, а отвечают свидетели. Тащить на ограбление женщину с открытым лицом? Сравним с дебилизмом террористов крокуса, которым спланировали идеально время нападения,но их заставили приехать на своей машине, стрелять с открытыми лицами, записывать на видео своих преступлений для следователя, уезжать на засвеченной машине по дальнему маршруту до границы, обеспечивая полную базу доказательств своих преступлений и все условия для поимки. Даже группу Игил организовали, взявшую на себя данное преступление. Я понимаю, что у нас народ поглупел, но не на столько же!? Если кто-то считает, что интернет не отслеживает трафик прохождения сообщения, то пусть ознакомится с протоколами данной связи. Если кто-то передаёт через чужой прокси сервер, то сравнить исходящящйю с чужого адреса с входящим на чужой адрес с вашего реального адреса технически не сложно для специалистов. Все официальные анонимные серверы и сайты "террористов" давно под контролем спецслужб, а скорей всего ими и организованы, как оффшорные зоны для лохов, поревевших в банковские тайны. А то что аффшорные зоны как правило своёй твёрдой валюты в золоте не имеют и мировой банковской сети связи - тоже. Украл, вывел рубли в доллары в оффшорную зону и ты на крючке у хозяев фантиков МВФ. Хочешь ими попользоваться - служи хозяевам МВФ. И так любой воришка или взяточник превращаеится агента МВФ. Как сейчас любят клеить ярлыки -иноогенты, а такими являются все банки в России и все, кто переводит рубли в иную валюту (вывоз капиталов и превращение фантиков МВФ в реальные деньги). Дебилизм в нашей стране зашкаливает! Например - Биткоины, являются деньгами, пока лохи готовы отдавать за них реальные деньги! Все равно, что я завтра начну в интернете толкать свои фантики, но кто мне даст без "крыши". Книги о том как отжимать деньги мне интересны с начала 90х лишь как опыт не быть жертвой. Потому я сравнительно легко отличаю схему реально рабочего развода мошенников, от выдуманного авторами. Мне конечно попадались дебилы по разводам в жизни, но они как правило сами становились жертвами своих разводов. Мошенничество = это актерское искусство на 99%, большая часть которого относится к пониманию психологии жертвы и контроля поведения. Нет универсальных способов разводов, действующих на всех. Меня как то пытались развести на деньги за вход с товаром на Казанский вокзал, а вместо этого я их с ходу огорошил, всучил им в руки груз и они добровольно бежали и грузили в пассажирский поезд за спасибо. При отходе поезда, они разве что не ржали в голос над собой с ответом на вопрос, а что это было. Всего то надо было срисовать их психопрофиль,выругаться матом, всучить им в руки сумки и крикнуть бежать за мной, не пытаясь их слушать и не давать им думать, подбадривая командами быстрей, опоздаем. А я действительно опаздывал и садился в двигающийся вагон с двумя системными блоками с мониторами. Браткам спасибо за помощь. И таких приключений у меня в Москве были почти раз в неделю до 1995 года. И не разу я никому ничего не платил и взяток не давал. Имея мозги и 2 годичный опыт нештаного КРСника, на улице всегда можно найти выход из любой ситуации. КРС - это проверка билетов и посажирского автотранспорта. Через год по реакции пассажира на вас, вы чувствуете не только безбилетника, но и примерно сколько денег у того в карманах. Вы представьте какой опыт приобретает продавец, мент или вор? При этом получив такой опыт, вы можете своей мимикой стать не видимым для опыта подобных лиц. Контролёры вас не замечают, кассиры по 3 раза пытаются вам сдать сдачу. Менты к вам не подходят, а воры не видят в вас жертву и т.д. Важен опыт работы с людьми и вы всегда увидите в толпе прохожих тех, кто ищет себе жертву. Как правило хищники друг друга не едят, если не требуется делить добычу. Строите рожу по ситуации и вас не трогают или не видят, а бывает и прогибаются под вас - опыт КРС по отъёму денег у не желающих платить разной категории людей - хороший опыт, если сумеешь вовремя бросить это адреналиновое занятие, так как развитие этой работы приводит часто к мошенничеству. Опыт хищника в меру полезен. Без меры - вас просто уничтожают конкуренты. Может по этому многие рассуждения и примеры авторов мне представляются глупостью и по жизни не работают даже на беглый взгляд на ситуацию, а это очень портит впечатление о книге. Вроде получил созвучие души читателя с ГГ, а тут ляп автора опускающий ГГ на два уровня ниже плинтуса вашего восприятия ГГ и пипец всем впечатлениям и все шишки автору.
Месяца 3-4 назад прочел (а вернее прослушал в аудиоверсии) данную книгу - а руки (прокомментировать ее) все никак не доходили)) Ну а вот на выходных, появилось время - за сим, я наконец-таки сподобился это сделать))
С одной стороны - казалось бы вполне «знакомая и местами изьезженная» тема (чуть не сказал - пластинка)) С другой же, именно нюансы порой позволяют отличить очередной «шаблон», от действительно интересной вещи...
В начале
подробнее ...
(терпеливого читателя) ждет некая интрига в стиле фильма «Обратная сторона Луны» (битый жизнью опер и кровавый маньяк, случайная раборка и раз!!! и ты уже в прошлом)). Далее... ОЧЕНЬ ДОЛГАЯ (и местами яб таки сказал немного нудная) инфильтрация героя (который с большим для себя удивлением узнает, что стать рядовым бойцом милиции ему просто не светит — при том что «опыта у него как у дурака махорки»))
Далее начинается (ох как) не простая инфильтрация и поиски выхода «на нужное решение». Параллельно с этим — появляется некий «криминальный Дон» местного разлива (с которым у ГГ разумеется сразу начинаются «терки»))
Вообще-то сразу хочу предупредить — если Вы ищете чего-то «светлого» в стиле «Квинт Лециний» (Королюка) или «Спортсменки, комсомолки» (Арсеньева), то «это Вам не здесь»)) Нет... определенная атмосфера того времени разумеется «имеет место быть», однако (матерая) личность ГГ мгновенно перевешивает все эти «розовые нюни в стиле — снова в школу, УРА товариСчи!!!)) ГГ же «сходу» начинает путь вверх (что впрочем все же не влечет молниеносного взлета как в Поселягинском «Дитё»)), да и описание криминального мира (того времени) преподнесено явно на уровне.
С другой же стороны, именно «данная отмороженность» позволит понравиться именно «настоящим знатокам» милицейской тематики — ее то автор раскрыл почти на отлично)) Правда меня (как и героя данной книги) немного удивила сложность выбора данной профессии (в то время) и все требуемые (к этому) «ингридиенты» (прям конкурс не на должность рядового ПэПса или опера, а вдумчивый отбор на космонавта покорителя Луны)) Впрочем — автору вероятно виднее...
В остальном — каждая новая часть напоминает «дело №» - в котором ГГ (в очередной раз) проявляет себя (приобретая авторитет и статус) решая ту или иную «задачу на повестке дня»
P.S Да и если есть выбор между аудиоверсией и книгой, советую именно аудиоверсию)) Книгу то я прочел дня за 2, а аудиоверсию слушал недели две)) А так и восприятие лучше и плотность изложения... А то прочитал так часть третью (в отсутсвии аудиоверсии на тот момент), а теперь хочу прослушать заново (уже по ней)) Но это все же - субьективно)) Как говорится — кому как))
Вообще-то если честно, то я даже не собирался брать эту книгу... Однако - отсутствие иного выбора и низкая цена (после 3 или 4-го захода в книжный) все таки "сделали свое черное дело" и книга была куплена))
Не собирался же ее брать изначально поскольку (давным давно до этого) после прочтения одной "явно неудавшейся" книги автора, навсегда зарекся это делать... Но потом до меня все-таки дошло что (это все же) не "очередная злободневная" (читай
подробнее ...
политизированная) тема, а просто экскурс по (давным давно напрочь, забытой мной) истории... а чисто исторические книги (у автора) получались всегда отменно. Так что я окончательно решил сделать исключение и купить данную книгу (о чем я впоследствии не пожалел). И да... поначалу мне (конечно) было несколько трудновато различать все эти "Бургундии" (и прочие давным-давно забытые лимитрофы), но потом "процесс все же пошел" и книга затянула не на шутку...
Вообще - пересказывать историю можно по разному. Можно сыпать сухими фактами и заставить читателя дремать (уже) на второй странице... А можно (как автор) излагать все вмолне доступно и весьма интересно. По стилю данных хроник мне это все сдорово напомнило Гумилева, с его "от Руси, до России" (хотя это сравнение все же весьма весьма субьективно)) В общем "окончательный вердикт" таков - если Вы все же "продеретесь сквозь начало и втянетесь", книга обязательно должна Вас порадовать...
И конечно (кто-то здесь) обязательно начнет "нудный бубнеж" про: "жонглирование фактами" и почти детективный стиль подачи материала... Но на то и нужна такая подача - ибо как еще заинтересовать "в подобных веСчах", не "узколобую профессуру" (сыпящую датами и ссылками на научные труды очередного "заслуженного и всепризнанного..."), а простого и нескушенного читателя (по типу меня) который что-то документальное читает от раз к разу, да и то "по большим праздникам"?)) За сим и откланиваюсь (блин вот же прицепилось))
P.s самое забавное что читая "походу пьесы" (параллельно) совсем другую веСчь (уже художественного плана, а именно цикл "Аз есмь Софья") как ни странно - смог разобраться в данной (географии) эпохи, как раз с помощью книги тов.Старикова))
Третья часть делает еще более явный уклон в экзотерику и несмотря на все стсндартные шаблоны Eve-вселенной (базы знаний, нейросети и прочие девайсы) все сводится к очередной "ступени самосознания" и общения "в Астралях")) А уж почти каждодневные "глюки-подключения-беседы" с "проснувшейся планетой" (в виде галлюцинации - в образе симпатичной девчонки) так и вообще...))
В общем герою (лишь формально вникающему в разные железки и нейросети)
подробнее ...
клянувшемуся (в частях предыдущих) "учиться и учиться" (по заветам тов.Ленина) приходится по факту проходить совсем другое обучение (в стиле "...приветствую тебя мой юный падаван")) и срочно "шхериться" в иной реальности - ибо количество внеземных интересантов ("внезапно понаехавших" на планету) превысило все разумные пределы))
В финале же (терпеливого читателя) ждет очередная локация и новая трактовка (старой) задачи "выжить любой ценой")).
P.s к некоторым минусам (как я уже выше писал) можно отнести некоторую нестандартность сюжета (по сравнению с типовыми шаблонами жанра) и весь этот "экзотеричный" (почти Головачевский) экзорцизм))
Плюс, "к минусам" пожалуй стоит отнести так же и некоторую тормознутость героя (истерящего по поводу и без), что порой начинает несколько раздражать... Как (субьективный) итог - часть следующую я отложил (пока в голове не уляжется предыдущая)) и пошел "за'ценить" кое-что другое ...
Страшной выдалась для пятидесятой армии первая военная весна, а в особенности апрель. Единственная шоссейная дорога, по которой армия получала боеприпасы, продовольствие, даже сено и все остальное, — «Варшавка» — утыкалась в город Юхнов, а за ним — в немецкие минные поля, колючую проволоку и вражеские окопы. Дальше на запад, вдоль всего чуть ли не стокилометрового фронта были хлябь, болота, вспученная талыми водами земля — ни конному, ни пешему пути не было.
Надрываясь, рубили саперы просеки, волокли на себе тонкие хлысты древесного подроста, мостили лежневку — дорогу из еловых да осиновых стволов толщиною в снаряд полковой пушки. Но лежневка не спасала: разваливалась под первым же обозом, лошади ломали на ней ноги, колеса телег отваливались, извечное калужское бездорожье напрочь выедало последние весенние силы Западного фронта. Замирала жизнь в армейских тылах. Пустели склады. А на дивизионных обменных пунктах почти не оставалось ни снарядов, ни патронов, зато в изобилии громоздилось то, что переднему краю для ежедневного боя не нужно и поэтому не вывозилось с конца зимы до начала весны. Склады вроде бы и были, но их и не было. Люди на них занимались делом. Но дело это не помогало главному — переднему краю.
* * *
Ночами теперь в противотанковой батарее тысяча сто пятьдесят четвертого полка все повторялось сейчас, как всегда всю эту чертову весну. Ранним утром, еще в темноте, сержанты батареи Железнякова поднимали сонных голодных бойцов. По одному от каждого орудия. А там, где в расчетах уцелело по шесть номеров, что было редкостью, то и по два человека.
Тех, кто с вечера был назначен в распоряжение старшины для транспортной группы, должны были будить сменившиеся с постов часовые. И в батарее это было самым нелюбимым занятием. Каждый старался не попасть в предрассветную смену, отругаться, а уж коль пришлось, нехотя и злясь, лезть в тесноту и духоту землянки.
— Волков! Да Волков же! — дергал он впотьмах кого‑то за мокрый, осклизлый сапог. — Вставай, Волков!
— Пшел ты, Степа! — вырывался из рук продрогшего часового сапог. — Отвали: я Чесноков.
Переругавшись с половиною спящих, часовой все‑таки разыскивал Волкова. Хорошо если не последним, хорошо если спросонок никто не лягал его в лоб. А уж кулаком или прикладом перепадало обязательно.
Землянки первой военной весны — темные, узкие, смрадные земляные норы — казались солдатам, завалившимся в них на отдых, до этого продрогшим на весенних промозглых ветрах, почти что раем. Прижавшись друг к другу, греясь скудным своим теплом и телом товарища, никто не хотел вылезать наверх, в стынь и хлябь.
Тем, кто назначался в утренний транспортный наряд, разрешалось с вечера укладываться спать первыми. А потом уже вокруг них ложились остальные. И транспортники, конечно, старались подыскать себе угол поукромней, чтоб не первыми подняли и минуту-две лишних отбить для сна. Казалось бы, что в них, этих хилых минутах, а каждое утро повторялось одно и то же.
Дежурный — полусонный сержант — строил перед штабной землянкой хрипящую, плюющуюся, с трудом продирающую глаза десятку.
— Чтоб каждый принес два снаряда. Каждый чтоб! Старший Волков. Шагом марш!
И первый шаг в предрассветную тьму. Опять простуженный хрип и плевки, да тяжкая матерная брань — в Гитлера, в весну, в поганую долю.
И вдруг смолкают. Только хрип, тяжкое дыхание, и чавкает грязь под ногами.
— Батарея, смирррно! Равнение налево!
Каждую ночь. Как бы поздно не было. Каждое утро. Как бы рано не было. У высоты двести сорок восемь ноль. Или у мостика через Перекшу. А то и сразу у окраины деревни.
— Комбат!.. Комбат… Комбат! — пролетает в глубь цепочки.
Легким спортивным шагом гимнаста и волейболиста скользит рядом с дорогой едва различимая тень.
— И в грязи не тонет, — удивляется кто‑то.
— И когда только спит, — поддерживает другой. — Вчера я ложился, он еще на правый фланг к двести сорок восемь шесть шел.
— Потому и не тонет, что не спит, — заключает третий.
И снова зачавкали, зачавкали проваливающиеся в грязь по колено, скользящие в стороны, пудовые от налипшей глины сапоги.
Они вернутся только вечером, опять в темноте, кляня свою судьбу, таща на плечах или за спиной один-два снаряда. Сидякин и Волков принесут три или четыре. С этими здоровяками равняться некому, да и те в последний раз еле смогли донести свою норму.
И главная радость у каждого транспортника, что в следующий раз их очередь идти за снарядами только неделю спустя. А семь-восемь дней отдыхать. В окопах, под огнем, но не обливаясь потом и задыхаясь от усталости гнуться под непосильным грузом, выволакивая себя шаг за шагом из трясины. За очередью все батарейцы следят с отменной строгостью. Сам командир батареи никогда не отменяет решений, отсчитанных товариществом орудийных расчетов.
Снарядов, что за целый день смогут дотащить транспортные группы каждой батареи, должно хватить всего‑то минуты на две беглого огня. Но, беглым сейчас никто не стреляет. Даже артиллерийский полк в день дает всего три выстрела для пристрелки реперов. Война захлебнулась в болотах.
— А если немец даванет? — постоянно обсуждается в окопах, штабах и на наблюдательных пунктах.
— Потонет фриц, — общее солдатское мнение. — Потонет, куда ему. Немцы действительно в наступление не лезут. Сидят по буграм, в сухих землянках и окопах, да лупят, не жалея ни снарядов, ни патронов. А что им жалеть? У них вдоль всей линии фронта — три–пять километров позади и на полсотни в длину — асфальтовое шоссе. У них с подвозом боеприпасов никакой беды нет.
В тысяча сто пятьдесят четвертом полку совсем худо с едой. В середине апреля кончилось все. Консервы, хлеб, сено, овес… — все.
Мизерное количество боеприпасов, которое еще было на допах, все, что героическими усилиями бойцов и командиров тыловых служб удавалось доставить туда с Варшавского шоссе, полки, лишившиеся транспорта и проезжих дорог, не могли перебросить через двадцать километров непроходимых болот никак, кроме как на солдатских плечах. А что на них перебросишь, когда в окопах уже отмечены случаи смерти не от пули, не от осколка, а от голода. Весенний пехотинец самого себя, хорошо, если б смог перевести через болото и винтовку, вчетверо теперь потяжелевшую, а уж про мешок с кладью и не спрашивай. Трое-четверо на батальон еще кое‑как таскали ноги, а остальные на месте бы удержались, и то благо.
Артиллеристам, прибывшим за снарядами, дают на допе по сухарю. Это не подарок, не премия — расчет. Баз дополнительного ржаного сухаря, который каждый будет по кусочку жевать всю дорогу, никто из них просто не дотащит до дома — до батареи — два снаряда, упадет в пути. Хорош сухарь, спасение — сухарь, остальным в полку вторую неделю норма — сухарь на три дня. Но и за этот царский ныне паек, если б не приказ, никто бы не пошел месить грязь до допа.
* * *
Когда на армейских складах и дивизионных обменных пунктах почти не осталось продовольствия и боеприпасов, которые теперь на передовую сочились лишь капля по капле, по армейским тылам смерчем прошел грозный генерал из очень высокого штаба.
Первые его налеты рушились на тыловиков, словно гром и молния с безоблачного неба, — неожиданно и невероятно.
Пытаясь доставить к переднему краю хотя бы самое необходимое, люди вымучились до полной потери сил. А обессилев, увязнув в бездорожье, один за другим опускали руки даже самые энергичные работники тыловых служб. Скрипели зубами, крыли на чем свет стоит проклятую весну, но что сделаешь с непреодолимостью?
Никакое начальство, даже ближайшее, не появлялось в армейских тылах уже две недели, когда вдруг возник Он. Возник ниоткуда. Из лесного тумана. С группой конников за спиною.
Даже телефонисты, всё всегда знающие телефонисты на узлах связи и коммутаторах, не прозуммерили тревогу.
Невыполнимость рождает беспечность.
В ней растворяются наблюдательность и слух. И некому было в армейском тылу услышать в заболоченных окрестных лесах дружное чавканье многих конских копыт. Никто не ждал для себя лично беды. Разве что с неба, куда порой поглядывали с опаской. А она была уже здесь — мчалась к каждому, вырвавшись из трясин, и бодро стучала теперь подковами уже не по грязи, по сухим полянам меж складов и землянок.
Сытые, хоть и по голодным нормам второго тылового разряда, но ежедневно кормленные кони генеральских спутников, проходили меж шатающихся от голода, иссушенных лошадиных полускелетов у коновязей, как ледоколы среди баркасов.
Блестящие, маслянистые глаза генерала еще в лесных чащобах печально и тревожно смотрели на лошадей, которые, обессилев, не могли даже стоять. На висящие меж деревьев плоские тени коней, подвешенных на лямках, вожжах и постромках, чтобы не легли: изголодавшийся конь, который лег, — уже не конь: ему не встать никогда.
Совсем по-другому, с иным блеском, смотрели его глаза на людей, какого бы они чина–звания не встречались.
— Пачэму стаишь? Пачэму нэ дэлаишь? — угрюмо спрашивал он.
И даже тот, кто не стоял, кто что‑то делал, не находил слов, чтобы ответить генералу, вынырнувшему из леса, как привидение, как леший, если б не мокрый, курившийся паром конь, и не шинель, по самый ворот заляпанная грязью.
А позади него в облаках пара, плывшего над конскими крупами, крепла в седлах грозная дружина, тоже по уши покрытая болотной жижей, но сверкавшая непримиримыми глазами. Даже звезды в тускло-зеленых полевых генеральских петлицах, казалось, блестели сквозь грязь яростным светом.
За той яростью и блеском никто не различал мокрых, грязных шинелей, прилипших ко лбу потных, спутанных волос, безмерно усталых лиц, измученных невероятной дорогой. Все видели только страшную опасность, внезапно возникшую лично для себя. Им было не понять, чего от них хотели, что они должны были »дэлать». Зато понимали, что пришел час расплаты за все то, что у них не получилось, да и у других тоже.
У генерала не было пустых слов и угроз. На никчемные разговоры времени он не тратил. Знал, что с природой, с бездорожьем, которое и сам только что испытал, он ничего сделать не может.
А вот с людьми… Он хорошо знал, что может с ними сделать. Знал, что всюду, куда ступит его нога, куда достанут глаз и голос, все станут работать сверх сил человеческих.
И, вероятно, только в нечеловеческом напряжении всех могло здесь что‑то сдвинуться, получиться как надо, как получалось у него и не раз там, где никто не видел никакого выхода.
Поэтому и послали сюда е г о. С не выполнимой ни для кого задачей. Е г о. Напористого, неудержимого, беспощадного.
Всэ у нэго будут нэ ходить — лэтать. Дэлать будут. «Дэлать!» — сказал маршалу он, выезжая на фронт.
И на него надеялись. Он, верили, спасет окопных людей от голодной смерти. Не всех. Но сколько сможет, спасет.
* * *
— Бэз пушка ваэвать можна! — сурово сказал он собранным к нему командирам без всяких вступлений и разъяснений. — Без патроны, бэз сапоги тоже можна!
Он обвел всех горящими глазами и закричал:
— Бэз хлэба ваэвать нэльзя!
Глубокий гортанный голос клокотал гневом. И все собранные сюда командиры, от лейтенантов до подполковников, почувствовали себя виноватыми, хотя каждый и понимал, что сам он делал все, что мог, больше того, что мог, все эти две безумные недели, когда передовая из‑за весенней распутицы осталась без снабжения.
— Пачэму в окопах голод? Пачэму?
Грозный кавказский человек задавал вопросы, на которые ответа не было. Или он был, но его никто не осмеливался произнести вслух.
Вздохнув и расправив под ремнем гимнастерку, шагнул к генералу полковник — заместитель начальника тыла армии. Еще раз глубоко вздохнул и заговорил о том, что все знали, — о дорогах, павших лошадях, распутице.
— Брэд! — сверкнул глазами генерал. — Нэ объяснение. Садытэсь, майор!
И в ответ на недоуменные взгляды и ропот, прокатившийся меж рядов, закричал:
— Да. Да! Нэ палковник. Майор. Я разжаловал. Я!
Он чуть повернул голову к своим сопровождающим и требовательно протянул к ним руку, ни к кому из них не обращаясь.
И тут же в ней оказался небольшой листочек голубоватой бумаги.
— Капитан Шаламов! — косо, по-птичьи глянув в этот листочек, угрюмо сказал генерал.
И когда в зале поднялся полный, круглый, как шар, интендант, тихо спросил его:
— Гдэ водка? Вэдро водка.. Ящик кансэрва. Гдэ? Украли?
— Нэт, — неожиданно с таким же кавказским акцентом ответил интендантский капитан.
— Как нэт? — удивился генерал и даже оглянулся на тех, кто передавал ему голубую бумагу. — А гдэ они?
Не будь так сложна и напряженна обстановка, не будь во вчерашней армейской сводке двадцати трех красноармейцев и сержантов, умерших в окопах от голода, может быть, и выкрутился бы интендантский капитан, может быть, и жил бы, воюя лейтенантом или рядовым.
Сейчас генерал его даже не дослушал.
— Расстрэлять! — отсекая, рубанул он кистью наискосок.
И смерть прошелестела в зале над головами всех остальных интендантских начальников.
* * *
Еще в самом начале нового тысяча девятьсот сорок второго года тысяча сто пятьдесят четвертый полк шел след в след за кавалерийским корпусом генерала Белова. Ломился, как и кавалеристы, без дорог, напролом.
Отставали тылы, отставали кухни, пехота и артиллерия шли вперед.
Вымотавшиеся бойцы и командиры противотанковой батареи ели горячую кашу — она же и суп — раз в сутки. Один‑то раз старшина Пустынников исхитрялся догонять огневиков на привале или в скоротечном бою.
Никто не жаловался. Но командиры орудий, что ни день, тревожнее докладывали — силы бойцов на исходе.
Командир огневого взвода Железняков, тогда еще младший лейтенант, по молодости лет эти доклады слушал вполуха. Одного раза в день, считал он, когда еды »от пуза», должно хватать.
— Учитесь у ездовых, — оборвал он однажды сержантов Полякова и Мартыненко, тревожившихся за свои расчёты. — Выделите кого‑нибудь, пусть, как они, в ведрах еду варят.
Командиры орудий, понимающе глянув друг на друга, хмыкнули.
— Да, что они жрут‑то? — брезгливо то ли спросил, то ли обругал ездовых Поляков.
Позже докатились до Железнякова то ли слухи, то ли ябеда, чему он сначала даже не поверил. Хотя уже обращал внимание, что многие огневики — и те, кто раньше хорошо относился к степенным сорокалетним мужикам–ездовым, и те, кто относился к ним так-сяк, — плевались, глядя, как на привалах у них над костром булькает в закопченном черном ведре какое‑то варево.
— Падаль жрут! — услышал он как‑то. И снова не поверил.
А вскоре, углядев на марше, как соскочил с подводы Буйлин и, прихватив с собою все то же черное ведро, быстро-быстро затопал по белому снегу за сарай, тронул шпорой Матроса, и тот, нехотя сойдя с дороги, двинул через сугроб за ездовым.
У сарая конь зафыркал, закосил глазом и попятился. Вроде бы и ни к чему было Железнякову смотреть, что там за сараем, да застряли в памяти то неясные, то определенные намеки и брезгливые оглядки на, ездовых. Заставил он упирающегося коня сделать четыре шага за угол. Но дальше тот не пошел, встал намертво.
Соскочив наземь, лейтенант быстро, чтобы застать, чтобы не упустить, в два, прыжка очутился рядом с Буйлиным. И тут его зашатало от подступившей к горлу тошноты.
Не зря тревожился и фыркал Матрос, не зря. За сараем взблескивали сверкали в руках ездовых топоры и рубили они там его единокровного брата.
Буйлин и невесть откуда, взявшийся Ермошкин, увлеченные своим делом, даже не заметили подошедшего лейтенанта. Хорошо еще, что не во внутренностях копались ездовые. Если бы по снегу пластались кишки и другая требуха, не устоять Он на ногах Железнякову.
— Прекратить, — просипел он севшим голосом. Захлебнулся слюной, забившей вдруг рот, отплевался и взревел. — Встать! Смирно!
Пожилые, мешковатые мужики испуганно вытянулись перед ним, опустив вдоль ног топоры.
— Это что? — грозно ткнул Железняков плетью в ведро с нарубленной кониной. — Что творите, Буйлин?
Тут только дошло до ездовых, за что сердится взводный. Только понять, в чем виноваты, не смогли. И заулыбались во весь рот, думая, что сейчас все разъяснят.
— Махан, — блеснул зубами Ермошкин.
— Махан — харрашо, — подтвердил Буйлин, разинув рот до ушей.
— Дохлую лошадь? Падаль? — еще свирепее взревел лейтенант. — Сами копыта отбросите, балбесы!
Подошедшие на крик батарейцы хмуро поглядывали то на ездовых, то на ведро, полное мяса. Но ни Буйлин, ни Ермошкин на них даже не оглянулись.
— Нам, мордвинам, махан — что вам теленок, — успокоил лейтенанта один из них.
— Махан — харрашо, — снова, подтвердил другой. — Ведро на двоих — паррадок.
Весь дневной переход ехал взводный, задумавшись, то рядом с одним ездовым, то с другим. Слушал их торопливый говорок, переспрашивал иногда и опять задумывался. Торжествующих сержантов гнал на место, отмахивался. Пусть подтвердилось то, о чем они говорили и слухи перестали быть слухами, но неясность оставалась. Как быть с ездовыми: запретить им варить конину или разрешить? Да или нет? Почему да? И если нет, то тоже почему? Надо объяснить. Для начала самому себе.
А убитый конь — не падаль. И на морозе сохраняется, как в леднике.
Вечером у костра, на привале, попробовал Железняков потолковать со взводом о национальной еде. Но сам понял, что особого успеха его лекция не имела.
С ним соглашались, что в башкирских и татарских селах конина — действительно привычная еда. Даже колбасу из нее делают. Соглашались, что мусульмане и верующие евреи свинины не едят, а в батарее такую еду только дай — треск пойдет за ушами. И нечего хаять Буйлина с Ермошкиным, не отказывающихся от еды, к которой привыкли с детства.
Решили гнать предрассудки из батареи поганой метлой. И, если кухня опять отстанет, от конины не отказываться. Но сейчас, когда их кормят нормально, никто даже не захотел хотя бы попробовать варево из черного недра.
Пришлось лейтенанту делом доказьшать, что и непривычный человек, коль надо, может есть все, хоть змеиное мясо, как восточные люди.
Однако когда Ермошкин поднес ему котелок с бульоном, в котором темнел кусок конины, его опять чуть не вырвало. Но все же и бульон выпил, и мясо сжевал. Все под пристальными, пытливыми взглядами батарейцев. Не разбирая вкуса и только удивляясь жесткости.
— Махан — хорошо, — повторил он похвалу ездовых после ермошкинского угощения, утираясь чьим‑то полотенцем.
Но общий приглушенный гогот артиллеристов не оставил сомнений, что они ясно видели все написанное на его лице, когда одолевал конячий супчик: махан — не еда. Таким было решение взвода.
Так и не прижилась зимою в батарее конина. А вокруг ее было навалом. Всюду, куда ни глянь, лежали убитые лошади из кавалерийского корпуса Белова, загубленные немецкой авиацией в январском наступлении на всем его пути.
* * *
Весной тысяча сто пятьдесят четвертый полк съел все, что можно было съесть. Склады опустели. Сухари, которые иногда приносили с дивизионного обменного пункта, сразу раздавались бойцам, нигде не задерживаясь ни минуты.
Теперь о конине только мечтали. Ее давно не было. Последних беловских коней подобрали давным-давно. А те, что лежали в неприметных местах — в оврагах да перелесках, разлагались, червивели, в пищу не годились. Но изголодавшиеся люди выискивали и в них куски, что можно было съесть без особого риска.
Совсем плохо было живым лошадям. Если боеприпасы и сухари еще хоть как‑то носили на себе, то кто же потащит фураж?
Когда в деревнях Красная Горка, Вязичня и всех остальных не осталось ни одной соломенной крыши, лишь стропила, как зубья, углами торчали над каждым домом, а вся солома с них до последнего клочка была скормлена лошадям, — ездовые пошли побираться по расчетам батареи.
Подходили с протянутой шапкой к каждому артиллеристу, и жалобно. канючили:
— Отломи, Вася… Поделись, Коля…
Их стали бояться. Издали, завидев непокрытые головы, прятались, пытались раствориться в весенней хмари, но те все равно возникали будто ниоткуда. Вот только что не было. И на тебе — стоит, сам шатаясь от голода, тянет руку с шапкой.
— Отломи… Не себе прошу…
Злые злились. Добрые, как Чесноков, как Шкидский, почти плакали. От чего отломить? От чего? Чем делиться? С десятого апреля этой безумно ранней весны вся еда — хорошо если сухарь в сутки. С пятнадцатого — половина сухаря, а потом — четверть. И наконец совсем ничего. А фуража как будто никогда и не бывало в природе.
Злые орали, что и нечего кормить коней: все равно им не жить. Даже командир полка с комиссаром пешком ходят. Уж их‑то коней кормили из последнего без отказа. Все одно подвешены теперь на лямках меж деревьев, ушами еще шевелят, да недолго проживут, от силы дня три-четыре.
Красноармейцам все ясно: сами крестьяне и дети крестьянские, видывали такое и дома бывало. Теперь отдай коню последнее — так сам сдохнешь и лошадь тоже не спасешь все равно неделю спустя в воронке от бомбы закопают. Нет уж, правильнее было бы зарезать тех, что остались, спасти людей от голодной смерти.
Но говорили об этом только меж собой. Даже к взводным с такими просьбами не шли: знали — бесполезно. Перекатывались от батареи к батарее, от роты к роте страшные рассказы о грозном человеке, молнией сверкавшем в армейских тылах и знавшем только одно слово — расстрэлять.
Там расстреляли кладовщика, там повара. В соседней дивизии один из батальонов зарезал обозного коня, который все равно вот-вот бы сдох. И не успели пустить на варево. Отняли, зарыли в землю. А рядом выросла могила комбата, расстрелянного за невыполнение приказа о сохранении конского поголовья. И взводного расстреляли. И ездового. Поди‑ка тут замахнись на коня.
Что правда в этих рассказах, что нет — никто не знал. Но, обрастая подробностями, катились они и катились из полка в полк. Жалели комбата. Ездового тоже. Кладовщика — нет, говорили: так и надо. Поминали Петра Первого, который вроде бы говаривал, что тыловиков можно расстреливать без суда и следствия.
В противотанковой батарее Железнякова до середины апреля ни один конь не сдох. И даже на лямках висели немногие. А ермошкинский Буйвол даже до склада кое‑что возил. Как это удавалось Ермошкину, все только диву давались. Каждый день он и Буйлин как‑то ухитрялись наскрести по четверти шапки хлебных крошек.
Но сами ездовые среди такого, казалось бы, царского изобилия становились все бледнее и прозрачнее. От сухарей, причитавшихся им самим, неделями не перепадало ни крошки ни тому, ни другому: все отдавали лошадям, как родители детям.
Железняков, уже три месяца как комбат — со всеми заботами батарейного командира, этих двоих не выпускал из вида ни на день, приглядывался к ним с особой тревогой. Все батарейцы слабели. На каждом шинель сидела балахоном, а поясные ремни затягивались чуть ли не до самой пряжки. Но эти двое! Уж не раз в траншеях пехоты и рядом со своим наблюдательным пунктом приходилось комбату видеть такие же восковые, обострившиеся лица. Там голод доставал красноармейцев сильнее. Целыми днями они в грязи, засасывающей людей в окопах, хорошо если только по щиколотку. Стены сырые, ранние злые дожди, пронизывающая весенняя сырость и холод. В землянке только-только кончил дрожать, пригрелся — выходи то ли стрелять, то ли дежурить.
Бешено завидует пехота артиллеристам: те как‑никак на триста–четыреста метров позади, у них и на огневых сухо, и землянки теплей и просторней.
А кому завидовать артиллеристам? Ездовым? Они с лошадьми за рекой? И вот, поди ж ты, первыми в батарее стали дистрофиками Ермошкин с Буйлиным — ездовые. С такими, как у них лицами, в пехоте через день-два ложатся, чтобы больше не встать Видел Железняков эти заострившиеся носы в траншеях. Днем идешь — еще стоит у пулемета, а к вечеру — на дне окопа, полузасосанный в грязь или вытянувшийся позади бруствера, полуприкрытый шинелью.
Михаил Пеньков, врач, хоть и ветеринарный, но в жизни и смерти разбирающийся, проверяя лошадей батареи, поглядывал, поглядывал в сторону Ермошкина с Буйлиным, потом отвел Железнякова в сторону.
— Ты, Витя, видишь, что у этих мужиков лошади крепче всех, а сами они хуже всех?
Витя видел. Да что он мог поделать?
— Позови.
— Буйлин и Ермошкин, ко мне!
И вот они стоят, колышатся.
— Чем кормите лошадей? — строго спросил ветеринарный врач.
— Ветками, корой, — показал Буйлин на ободранные вокруг деревья, — супчиком…
— Че-е-ем? Каким таким супчиком?
Оказывается, из веток, мха, коры и кустарника Ермошкин варил суп для Буйвола. И тот, видно, из доброго отношения к хозяину это варево ел. Остальные кони, раз окунув в него губы, фыркали, отворачивались, пятились назад.
— Сколько дней сам ничего не ел? — угрюмо спросил Ермошкина комбат и кивнул на Пенькова. — Доктор говорит, неделю.
— Каку неделю? Каку неделю? — зачастил Ермошкий. — Дня три.
— А сухари? Буйволу отдавал?
— Так скотина же. Бессловесная ж. Так жаль же ж!
— В пехоту отправлю, понял? — пригрозил комбат. — Завтра чтоб при мне паек съел.
И сам чуть не ухмыльнулся. Два дня ни сухаря не выдавалось никому. А что будет завтра, неизвестно.
— Да, — закончил осмотр Пеньков. — Еще неделя — и всех коней мы зароем. Останется один Буйвол. А за Ермошкиным глаз да глаз — первый кандидат на тот свет.
Вечером на огневых позициях Железняков убедился, что таких кандидатов у него больше.
Даже во взводе Полякова — лучшем взводе — расчет не смог вытащить орудие из укрытия. Двое просто потеряли сознание.
Мартыненко, командир второго расчета, раньше один таскавший пушку, собрав к себе десяток чужих бойцов, даже с ними еле-еле выволок ее на позицию.
— Что, Мартыненко, будем делать через неделю? — спросил Железняков.
— Продержимся, товарищ комбат! — лихо гаркнул тот в ответ, по-прежнему сверкнув глазами.
— А ты что думаешь, Чесноков?
— Продержимся, товарищ комбат, — тихо ответил самый слабосильный боец поляковского взвода.
Все обещали продержаться. И на самом деле были уверены в этом. Но день-другой — Железняков реально оценивал обстановку — и уже вся батарея еле выкатит даже одно орудие. И понимал это не только он один.
— Комбат, — прямо сказал ему взводный Поляков. — Я больше не буду прятать пушки в капониры. Если что, мы не успеем вытащить их оттуда, а немцы уже будут на наших огневых.
Так ослабели артиллеристы, где в расчеты специально подбирали самых здоровенных мужиков. А в пехотных окопах люди просто медленно таяли. Те, кто освободился от дежурства и им не нужно было нести боевую службу, залегали недвижно на нарах в землянках и еле выползали в окоп даже по тревоге. Кое‑как прилаживались к ставшим тяжелыми, как бревна, винтовкам в обмятых прорезях бруствера. А отдача после каждого выстрела сбрасывала половину стрелков вниз, в траншею.
Редко в окопах стреляла пехота. А в батальонных тылах под горой, в зарослях у реки, пальба шла такая, будто отбивалось немецкое наступление. Там каждый, завидевший на дереве грача или ворону, хватался за винтовку. Птицы уже не садились на ветки. Но и в воздухе им не было спасенья. Пули гнали их прочь от переднего края. Крупных здесь быстро выбили и съели. Теперь палили по синицам, стрижам, воробьям, сбили высоко в небе даже жаворонка, на свою беду прилетевшего раньше времени.
Бинокли артиллеристов чаще смотрели не в немецкую сторону, а в тыл, за речку Перекшу. Искали там старшину с ездовыми. Оставшись без лошадей, они носили теперь на себе все, что удавалось достать. Все ждали еду. Патронов и гранат в батарее хватало, еще зимой запаслись вдоволь. А суточная еда чуть ли не на сотню людей умещалась теперь в половине вещевого мешка — «сидора».
* * *
Очень не любил Железняков теперь, весною, бывать в своих тылах, что стояли позади, километрах в четырех за Перекшей. Туда не доставали пули, да и снаряды рвались только изредка, потому там и расположили тылы, чтобы сохранить коней, боезапас и другое имущество. Но в последние дни смерть все равно гуляла там меж деревьев в сыром и хмуром еловом лесу, где, подвешенные на лямках, неподвижно висели кони.
»Лес повешенных лошадей», — сказал кто‑то. И, пожалуй, точно. А Железняков знал здесь каждого коня. Не только по кличке помнил — этот под огнем вывез и спас орудие, на этих сам, вместе со взводом, вырвался из‑под бомбежки. Теперь, казалось, все они на одно лицо, даже масть у всех одинаковая — бурые все какие‑то, линялые, темные, и ребра у всех торчат, просто скелеты, обтянутые кожей.
По пути в тыл комбат задержался у подножия высоты двести сорок восемь ноль.
Бодрый, сверкающий, весело журчащий светлый поток снежной воды, устремившейся по лощине меж высотой и Красной Горкой, преградил путь.
Пока мыл в нем сапоги, да искал место, чтобы перепрыгнуть, наткнулся на обычного весеннего пехотинца. Черный от копоти, весь в заскорузлой окопной глине человек стоял на четвереньках прямо в грязи на краю ручья и красной, замерзшей от ледяной воды рукой полоскал в ней какую‑то ветошь, тряпку, потемнелую до черноты.
«Во молодец, — решил было про себя Железняков, — не хочет ходить в грязной рубашке, стирать изловчился».
И еще мелькнула мысль: если у старшины есть мыло, надо, чтобы батарейцы тоже привели себя в божеский вид.
Но пригляделся, и перехватило горло: понял, что полощет пехотинец.
Чуть тронул грязного человека чистым носком отмытого сапога.
Черная, закопченная сажей маска с огромными голубыми глазами повернулась к нему снизу от воды.
Он подивился яркости глаз. Сейчас у всей пехоты, на кого ни глянь, они оловянные, тусклые, а тут такая синь. Наверно, небо, отраженное ясной водой, сверкнуло на черном лице.
Но уши, высохшие, пергаментные уши, что торчали лопухами, да глубокие провалы щек, делавшие лицо пехотинца узким, как выщербленный топор, показывали, что он на последнем пределе истощения.
— Что делаешь, братец? Подохнешь ведь.
Крикнуть не смог. Сказал тихо.
Кривые дорожки слез зазмеились по черному лицу. А может быть, они и раньше были, не первые это слезы. Но человек даже не попытался встать с четверенек.
— Брось, — еще тише сказал Железняков. — Сейчас же брось. Яд это.
— Товарищ командир, — так же тихо, но жалобно прошептал пехотинец. — Не отымайте, товарищ командир. Прелестное же мясо.
А его красная рука все полоскала, полоскала черные лохмотья конского мяса. И по-прежнему бесстрастно сверкала голубой чистотой вода холодного снежного ручья, стремительно несущегося к реке Перекше мимо двух голодных людей.
Конница Белова. Конница Белова! Кавкорпус, прорвавшийся в середине зимы через Варшавское шоссе и раскидавший в полях близ Варшавки сотни лошадей, сраженных с неба самолетами, которых у тебя не было. Может быть, весною ты спасешь его — черного пехотинца, — конница Белова? Последним куском конины спасешь?
* * *
Железняков шагал к лесу, изо всех сил сдерживая клокотавшую боль, шагал, не сказав ничего больше там, у ручья. И всю дорогу вбивая каблуками в землю, печатая на ней тяжелые слова:
«Прелестное мясо… прелестное мясо».
Будь ты проклята, война. Пусть он умрет. Он все равно умрет. Но пусть ему хоть покажется, что он был сыт перед смертью.
А слезы текли и текли, щекотные, соленые, остановить их он не мог, не хотел, да, наверно, и не замечал, до самого леса прощался с погибающим от голода пехотинцем.
И не с ним одним. Нет, не с одним.
Железняков шел в тылы вроде бы за чем‑то другим. Но в душе‑то он знал, что сейчас будет. Только признаться в этом не мог даже самому себе. Не хотел признаваться. Слов таких вслух сказать не хотел. А знать‑то он знал. Шел он спасать батарею. Понимая, хорошо понимая, что и сам может погибнуть и бойцов своих не спасти, не сберечь. Но больше ничего у него не было в запасе. Ничем, кроме этого, не мог он рискнуть. Только самим собою.
* * *
Старшина Пустынников с двумя ездовыми дошел до дивизионного обменного пункта, а потом добрался аж до армейского продовольственного склада. Но даже у своих земляков–саратовцев не выпросил хоть по четверти сухаря на артиллериста, ничего не добыл для батареи.
Перво-наперво на складах ничего нет.
И потом запуганные все. Капитана там какого‑то ихнего, рассказывают, московский генерал своею рукою что ли шлепнул из пистолета за полмешка сухарей. И еще кого‑то. Тот сшустрил и того меньше. Там все рапорта пишут на передовую просятся.
Боятся ее как черт ладана, а пишут. Лучше, говорят, в окопе с голода умереть. Про пули теперь и не вспоминают.
Так и не дали старшине ничего. Даже земляки.
Иди, посоветовали, под Юхнов. Там, на шоссейке, все есть. Помогут.
Так ведь до шоссейки, по нынешним силам и дорогам, дней с десять тащиться. Пока доберешься, всех постреляют за дезертирство. Порядили, подумали, пришлось вернуться. И так они чуть ли не трое суток плавали в грязи по пузо.
* * *
— У нас только один путь спасти батарею, — сказал Железняков, собрав в просторный шалаш старшины всех его ездовых и помощников. — Один! Накормить людей кониной.
И умолк, давая всем привыкнуть к сказанному.
— Расстреляют, товарищ комбат, — приподнялся минут через пять старшина. — Вас же первого и расстреляют.
Ничего больше не сказал Железняков. Долгое молчание застыло в шалаше. Потом кому‑то пришла первая мысль.
— Если на Буйволе привезти на передовую ящика два снарядов, а самого его пустить попастись у речки?
— Ну да, — тут же поддержали его. — Там у Перекши уже вовсю трава зазеленела. С обрыва видно.
— А что? — задумался вслух старшина. — Вполне могло б и немецкой миной достать.
И опять надолго все замолчали. Все понимали, что надо, и хорошо бы спасти батарею от смерти, да каждому своя жизнь тоже не чужая. И вдруг заговорили все разом. Все об одном.
— Прокурор, он не метелки сюда вязать приезжал… Не лыко драть. Прокурор дивизии уже неделю назад или около того обходил с начальником ветслужбы полковой лес подвешенных лошадей.
Потом собрал всех тыловиков у опустевших коновязей и держал короткую речь.
— Не вздумайте коня в котел затолкать. Было уже такое в левофланговой дивизии… Расстрел!
Выслушав нестройные выкрики, покивал головой, застегнул кожаное пальто на все пуговицы и погрозил пальцем.
— Смотрите! — сказал. Потом сжал кулак и взмахнул им над головой. — Рука социалистической законности не дрогнет!
Все очень хорошо запомнили эту вроде бы беседу. И руку, которая не дрогнет.
Но мысль уже обрастала деталями.
Самое простое было убить.
В этом за целый год войны люди поднаторели.
Но потом… Что будет потом? Когда социалистической законности рука доберется до каждого.
И вдруг дикий вопль всех оглушил и ошарашил.
Кто‑то схватился за оружие. Кто‑то за сердце. Когда же за стеной шалаша вопль повторился, все узнали голос.
Минуту спустя, спотыкаясь, цепляясь руками за лапник у входа в старшинский шалаш, встал, покачиваясь, ездовой Ермошкин — первый кандидат на тот свет.
Глаза его, обычно узкие и приветливые, ярко светились злобой и были круглыми, как у совы.
— Ня дам! — еще раз крикнул он во всю мочь и крестом раскинул руки. — Ня допущу!
А на большее сил не хватило. Ни стоять, ни идти, ни кричать. Цепляясь за колючие ветки, он рухнул там же у входа, просипев уже обычным своим голосом:
— Ня дам. Буйвола ня дам. Ня подходи!
И потерял сознание.
— Как же, ня дашь, — бурчали ездовые, его односельчане, перенося Ермошкина обратно в соседний шалаш, где он в последние дни лежал на попоне, не поднимаясь. — И как только услышал? Откуда сил взял подняться?
А Ермошкин, очнувшись, только шептал:
— Буйвол. Бедный Буйвол…
Даже рукой шевельнуть не мог.
* * *
С утра, еще раз обходя огневые позиции, карабкаясь на высоту двести сорок восемь шесть, пересчитывая тех, кто еще в силе, кого не так уж задавил голод, Железняков беспрерывно думал о тех, кого пошлет на операцию »Буйвол».
Нужны десять человек. Пятая часть огневиков. А откуда их взять?
Ясно, что тыловую группу старшины посылать нельзя. Хотя хозяйственные, ловкие, мужики, несмотря на свой преклонный возраст, очень бы пригодились.
Первый же вопрос, что в штабе полка, что в прокуратуре, сразу все поставил бы на свои места.
Зачем тыловики пришли на передовую? Что им здесь делать за четыре километра от лошадей, обозного имущества и хозяйства? Кто приказал им прибыть на Красную Горку?
Вообще ни к чему были все вчерашние разговоры в лесу: никто оттуда не будет участвовать в операции, а знать о ней уже знают они все.
Еще ничего не сделано, а уже ошибка на ошибке.
И это еще далеко до ответов на сложные, профессионально закрученные вопросы следователя. Где им, мужикам из глухих мордовских деревень, тягаться с юристами! Лучше бы им ничего не знать.
Но знают. И это очень плохо. Можно подвести под расстрел не одного комбата, а и других участников операции, когда их поименуют соучастниками.
Железняков и для себя не хотел такой судьбы, но готов был собою рискнуть для всех. Не может он допустить, чтоб его батарейцы умерли от голода. Но невозможно допустить и суд трибунала для десятерых. Нельзя действовать в тайне, понимая, что это не тайна вовсе.
На Красной Горке и высоте двести сорок восемь ноль позиции трех орудий. Половина батареи. Отсюда он и возьмет десятерых. Вторая половина батареи и знать ничего не будет.
Он несколько раз проходит по обрыву над Перекшей вдоль домов Красной Горки, до оврага перед высотой двести сорок восемь ноль, и поворачивает обратно.
Еще одна ошибка. Когда послезавтра будет просвечиваться каждый его шаг, сразу выяснится, что никогда до этого он не бродил без дела по деревне .
Но повезло: навстречу ему, опираясь на палку вышел Федя Листратов. Комбат два. Герой полка, тот, что вдвоем с Новичонком отбил четыре атаки немецкого батальона на деревню Проходы в феврале при прорыве десанта на Варшавку. Где б он ни появился, на него оглядываются. Понятно, и сейчас на него смотрят и высота двести сорок восемь ноль, и Красная Горка.
Идет, хромает. Плохо зажила рана, полученная в июльских приграничных боях. И январская, здешняя, тоже. Все знает о нем Железняков. Да и Листратов о нем тоже. Почти не осталось в полку тех, кто был в нем с Базарного Сызгана, с дней формирования. На полгода боев только и хватило тех, кто был в самом первом из них. В десанте вообще от полка осталось только двенадцать человек, да уцелели те, кто был ранен до этого.
— О, Витя, как жив со своей «Прощай, Родина»?
«Прощай Родина» — фронтовая кличка противотанковых пушек, которыми приходится стрелять с таких позиций и по таким целям, что шансы на жизнь в орудийных расчетах втрое меньше, чем даже у пехоты.
Но шансы шансами, а выучка, хватка и опыт тоже стоят немало. Шансов выжить нет, а в батарее Железнякова за полгода ни одного убитого, чем горд он и счастлив.
— Тебя ищу с утра, Федя.
Подтвердит, коль придется объяснять, зачем бродил по Красной Горке.
Но это послезавтра. А сегодня липшее раздражение. Ну, что он даже другу врет, что крутится, как уж!
— Не можешь чем поделиться с батареей? Хоть по полсухаря?
Чего спрашивает, чего спрашивает? Каждый сухарь, попадающий сегодня в полк, на виду у всех командиров подразделения. Каждый. Нет в полку неизвестных сухарей.
Мрачно смотрит командир батальона. Для батареи, которую он в каждом бою просит о помощи, для Виктора Железнякова, отдал бы он все. Сколько людей сохранил ему огонь противотанкистов. Все отдал бы им, все, да нет ничего в батальоне.
— Фельдшер говорит, пятеро бойцов умрут сегодня от голода.
Вот он, ответ. Куда уж яснее.
— А в полк отправить, в медсанбат?
Не отвечает Листратов на бессмысленные вопросы. Оба понимают, что от медицины здесь толка нет и не будет. Не лекарства нужны, а хлеб, крупа, мясо, картошка. В окрестных полях батальоны давно уже вырыли перезимовавший в земле и сгнивший весною картофель. Вырыли, отмыли, отжали, а из получившегося крахмала наделали лепешек и съели.
— У тебя как, Витя?
— Трое, пожалуй. Не сегодня–завтра.
Листратов на этой неделе похоронил на Красной Горке четверых. Удивляется. Самые здоровые были. Самые выносливые. Как их свалило, не понять.
— Эх, — скрипит он зубами, — пострелял бы я тыловиков к чертовой матери. Умудрились, гады, фронт без хлеба оставить!
Не до мяса ему, не до каши, командиру стрелкового батальона. Хлеба бы. Красноармейцев бы сохранить. Был бы хлеб, выжили б, продержались.
— Стреляют! — вскипает Железняков. — Говорят, какой‑то кавказец лупит там в тылу направо и налево. Толку что?
— Лошади сдохли! — заходится в гневе Листратов. — Не дали прирезать. Людей бы спасли. Неужто не понимают, остолопы?
Оба еще некоторое время возбужденно кричат друг другу какие‑то верные, но бесцельные слова. Со стороны кажется, они вот-вот подерутся. Но им не на ком сорвать зло и через некоторое время говорить уже не о чем. Потому что ни о чем другом они сейчас говорить не могут.
— Неужто и у тебя трое? — еще раз сокрушается Листратов и виновато жмет ему руку. — Прости, Витя, ничем сегодня выручить не могу.
Железняков понимает, чем угнетен сейчас комбат–два. Десяток дней назад, когда в батарее еще был кое-какой запас, делился с ним противотанкист. Много ли, мало, а котелка четыре с каким‑то варевом посылал ему и тем помог продержаться по сей день.
А в нынешнюю ночь разведчики батальона, знает батарея, лазили к немцам и наверняка приволокли что‑нибудь из еды.
Видимо, Листратов не удержался, съел с утра либо хлеба кусок, либо мяса дольку, больше‑то вряд ли досталось, но поэтому и трудно сейчас смотреть на совсем голодного друга.
Опять один идет Железняков по Красной Горке, продолжает свои тяжкие расчеты.
Буйвол будет внизу у реки. На гребне высоты, в полутора километрах от него, окопы пехота. Голодающие стрелки, конечно, будут смотреть только на коня да надеяться, что прилетит немецкий снаряд и завалит его.
Сколько их там, живых, на двести сорок восемь ноль?
Человек двести — двести пятьдесят. Значит, двести пятьдесят свидетелей. И видеть они должны только то, что нужно.. И рассказывать тоже. И лучше бы был взрыв, а не пуля. Но не из пушки же бить Буйвола.
А откуда стрелять?
Лучше всего из‑за реки, с крутого лесного обрыва.
И этого нельзя, пуля должна прилететь со стороны немцев.
И пролететь там, где она может пролететь. С высот бы над оврагом. Но там огневые станковых пулеметов батальона.
Как, оказывается, много мест, откуда можно бить по противнику, и как мало позиций для незаметного выстрела по Буйволу!
Но хватит болтаться по деревне, хватит!
Ивопросы, вопросы, вопросы. Каждому, кто будет рубить коня.
Откуда ты взял топор?
А действительно, откуда? Почему он, почему они все, если специально не готовились к этому, оказались около подстреленного Буйвола. Не ходили же они всегда с топорами.
Куда понес мясо?
Где взял ведро?
Тем более десять ведер. В двух Буйвола не унесешь. Значит, ведро — тоже улика. Ведер не должно быть.
А где должен быть он, комбат? У реки ему делать нечего. Сразу будет ясно, что пришел специально, чтобы все организовать. Вот и подставился. Вот и все наружу.
Но разве можно бросить людей одних, вроде бы сам ты в стороне, ни в чем не виноват, а они, рядовые, сами… Не годится этак‑то.
А как годится?
Как, как! Рисковать надо вместе с ними. В бою все вместе и здесь должны быть вместе.
Приказывать ничего нельзя. Учить отвечать на вопросы тоже.
Или можно? Просто нельзя без этого. Только все должно быть просто, бесхитростно, чтобы деревенские ребята не запутались в словах.
* * *
Еще в темноте, перед рассветом, старшине оседлали Буйвола. Ездовые, притащившие последние четыре лотка с осколочными снарядами, хранившиеся в орудийных передках, кто как мог попрощался с конем. Его похлопывали, гладили, подносили распаренные в кипятке веточки.
Буйвол пофыркивал, ел неохотно, лотки, прикрепленные, как вьюки, раздраженно охлестывал длинным хвостом.
— Довольно! — оборвал прощание старшина. — Следите, чтоб Ермошкин подольше не узнал.
Хотя вряд ли Ермошкин уже мог что‑нибудь узнать. Он почти все время был в полузабытьи, большей частью спал, есть не просил, из шалаша выбирался только раз в сутки.
Когда стало светать, старшина переехал через Перекшу. Еле добрался. У коновязи, рядом с другими лошадьми, Буйвол казался здоровяком. Особенно в сравнении с подвешенными на лямках братьями. На дороге его шатало из стороны в сторону.
Правофланговое орудие с высоты двести сорок восемь шесть тремя снарядами ударило по пулеметному блиндажу в центре Медвенки. Первый, пристрелочный разрыв встал столбиком дыма, всплеснул огнем. А два никто и не увидел: влетели прямо в амбразуру, и только в бинокль можно было различить — и то лишь тому, кто этого напряженно ждал и тщательно всматривался, — как пошел оттуда дым и закурчавились струйки дымков из каких‑то щелей.
Никто не выскочил из блиндажа. Но рядом замелькали вдруг солдатские каски, собрались к блиндажу и разлетелись, засуетились, замельтешили по всей траншее. И сразу шквал пулеметного огня ударил из Медвенки, разбудив всю оборону тысяча сто пятьдесят четвертого полка.
Теперь уже на высотах двести сорок восемь ноль и двести сорок восемь шесть из всех окопов высунулись каски пехотинцев, занимавших свои места по боевому расписанию. Такого огня немцы давно не вели. Не иначе как наступают и надо их отбивать.
Но огонь продолжался, а немцев в поле не было. И никто не понимал, что происходит.
Этого и ждал Железняков. Того и хотел. На это и рассчитывал. Все должны были смотреть в сторону Медвенки.
Всего полчаса и довелось Буйволу пощипать весеннюю травку, которая только и росла сейчас близ берега речки. Вскочив в седло, Железняков двинул коня вправо, вдоль берега Перекши, к подножью высоты, к лощине меж нею и деревней, к правому флангу, откуда стреляла его пушка.
Он ехал верхом, что должно было потом объяснить его присутствие на месте происшествия, которое приближалось с каждым шагом. Ехал и невольно ежился. Винтовки‑то ударят снайперские. Однако бить из них будут не снайпера, артиллеристы, и долго ли промахнуться, всего‑то на метр и вместо конской головы влепить пулю во всадника. Но ничего другого не придумалось и приходилось рисковать.
Как только голова Буйвола показалась в лощине меж Красной Горкой и высотой двести сорок восемь ноль, две пули, одна за другой, сразили коня. Никто в грохоте немецкого шквального огня не услышал выстрелов взводного Полякова из немецкой же снайперской винтовки, еще ночью засевшего в шалаше посередине лощины. Две пули попали в голову Буйволу, вырвав уздечку из руки всадника. Третья обожгла Железнякову шапку, когда он падал вместе с убитым конем.
Казалось, все пехотинцы из окопа на высоте смотрели только в сторону Медвенки, на Варшавское шоссе, откуда хлестали немецкие пулеметы и била по высотам и Красной Горке фашистская артиллерия. Но крики нескольких бойцов, которые, несмотря ни на что, все равно вглядывались в тыл, привлекли внимание батальона к тому, что происходило у реки Перекши.
Сначала все с недоумением смотрели на то, как от трех противотанковых пушек убегают артиллеристы. Это было непонятно. Такого никогда не было. Даже подумать, что пушкари бегут, спасаясь от огня, при всей невероятности такого предположения было нельзя: снаряды противника рвались далеко в стороне. Люди бежали от тех орудий, по которым немцы не стреляли. А от того дальнего, которые фашисты накрыли мощным кустом разрывов, не отошел никто, ни один человек.
Те же, кто первым обратил внимание батальона на тыл, теперь чуть ли не выскакивали из окопов и размахивали руками.
»Железнякова подстрелили!» — наконец поняли окопы.
Им разом стало понятно, куда бегут артиллеристы. Пехотинцы пригляделись и ясно увидели, как по берегу хромает командир противотанковой батареи, еле выскочивший из‑под упавшего коня.
Артиллеристы, сбившиеся возле Железнякова, махали руками и почему‑то лопатками.
Еще несколько минут царило в окопах недоумение, пока не стало ясно, что артиллеристы, сбежавшиеся под откос, кучей навалились на рухнувшего коня.
— Мя‑с‑со рубят! — вдруг все поняв, заорал кто‑то в окопе.
— Конина! — подхватило несколько голосов.
Железняков, стоя неподалеку от Буйвола, от которого уже отрубили и уволокли большие куски, зорко оглядывался во все стороны и подгонял да подгонял своих батарейцев.
— Не задерживаться. Не разговаривать! — орал он. — Отрубил — и бегом. Чтоб через пять минут!..
Он и вчера понимал, что стоит задержаться — и голодные пехотинцы, налетев, руками разорвут все, что не смогут унести артиллеристы.
Теперь же, глянув в очередной раз на высоту двести сорок восемь ноль, воочию увидел, как выскакивают из окопов стрелки и лавиной катят с вершины вниз. Их не меньше двухсот — определил он опытным взглядом. Глухой рев атакующей пехотной цепи обгонял бегущих красноармейцев.
— Быстрей! — в последний раз прикрикнул на своих Железняков.
И, оглядев их всех, увидел совсем рядом сержанта Кузина в окровавленной по плечи гимнастерке, обеими руками вытаскивающего конские внутренности.
— Кузин! — заорал комбат. — Возьми свой расчет! Останови!
Он понимал, что ошалевшую пехоту одним расчетом не остановить, не задержать тех, у кого в глазах голодная смерть. Но хотя бы на три-четыре минуты рассчитывал.
Кузин ошалело оглянулся, сразу все понял и, намотав на руку клубок кишок, кинулся вверх по склону высоты.
— За мной! В бога мать! — рычал он, созывая свой орудийный расчет.
Пятеро артиллеристов, тоже забрызганных кровью по самые уши, кинулись за ним, не раздумывая.
Лавина неслась на них, не, снижая скорости.
Батарейцы оглядывались на бегу, ожидая подмоги. Подмоги не было.
— Стой! Стой, в бога мать! — вскинули над головами окровавленные руки артиллеристы кузинского расчета.
И передний ряд накатившейся лавины внезапно сбился с шага, начал останавливаться.
Конечно, шестерым никогда бы не остановить атакующую цепь. Но кровь, капающая с них и размазанная по лицам, окровавленные гимнастерки — все это поразило и сбило с толку передние ряды. А задние натыкались с разбега на сбавивших шаг бойцов, спотыкались, задерживались тоже.
Им представилось, что перед ними стояли израненные, изуродованные люди. Кто бы мог подумать, что не человеческая то была кровь. А нет святее дела на фронте, как броситься на помощь раненому. И не хватать его сразу, не сделать ненароком больнее, приглядеться сначала, понять, что к чему.
— Быстрей! — гнал тем временем Железняков тех, кто рубил конскую тушу. — Быстрей!
Опомнившаяся и уже разобравшаяся в том, что перед ней не раненые, пехотная цепь стала справа и слева обходить орудийный расчет, стоящий у нее на пути. Она бы сделала это мигом, да все сбились к центру, каждый невольно стремился быть ближе к месту, где на глазах уменьшалась груда мяса, недавно бывшая конем.
Справа оказались более быстрые и решительные. Они и рванулись в обход.
— Стой! — кинулся вправо и Кузин.
Но Железняков уловил возможность задержать лавину еще на одну-две минуты.
— Кузин! Отдай им кишки! — проорал он последнее распоряжение.
И Кузин, размахнувшись, зашвырнул ком кишок влево, отвлекая в ту сторону большинство сгрудившихся перед ним людей.
Кишки! Еда! Их увидели все, все до единого изголодавшиеся люди. Они ловили их на лету, бежали за ними в прибрежный кустарник, отрывали от них куски, запихивали в карманы и бежали за следующими.
— Всем расчетам вернуться к орудиям! — перекрыл шум свалки голос Железнякова.
И артиллеристы, бросив остатки Буйвола, вырвались из толпы, умчались с берега Перекши, унося последние, вырубленные из остатков куски мяса.
А на месте, где двадцать минут назад рухнул Буйвол, продолжалась добыча еды. В каждую кость впивалось несколько рук, в каждой клок мяса. Они уменьшались и уменьшались, переходя от одного к другому. И скоро рвать уже было нечего.
— П‑о‑олк сми‑р‑р‑но! — раскатился вдруг над берегом зычный командирский голос.
Не разом. Нет, не разом. Но после второй команды и дроби автоматной очереди, запущенной в небо, люди стали приходить в себя.
— Р‑ро‑та! смир‑р‑но! — повторил команду звонкий мальчишеский голос.
И, раздвигая плечом красноармейцев, гулко зашагал к командиру полка юный младший лейтенант в мокрой солдатской шинели, так же, как и у его бойцов, по самый ворот облепленной окопной глиной.
Значит, были тут и командиры, удивился Железняков. Были! А увидеть их он не смог. Хотя чему ж удивляться, когда даже ротные меняются чуть ли не два раза в месяц. Потери в окопах весной — почти как летом в наступлении. Не захотелось такому юнцу лезть в окопе через грязь по колено, значит, по грудь и высунется над бруствером. Ну, а пуля, как всегда, тут как тут.
Командир полка тридцативосьмилетний капитан Кузнецов быстрыми круглыми глазами вмиг охватил все происходящее перед ним.
Дал людям время прийти в себя, оправить гимнастерки и шинели, затянуть ремни, а доклад младшего лейтенанта слушать не стал. Уже почти все поняв, обратился прямо к тому, с кем вместе сражался в февральском десанте, когда от их полка осталось в живых всего двенадцать человек. Капитан тогда еще полюбил его за отвагу и отчаянность. Он и потом не раз прославился в зимних и весенних боях. Но, как теперь догадывался Кузнецов, вероятнее всего, был виновником всей здешней кутерьмы.
— Что здесь происходит, Железняков? — нарочито сухо и сурово спросил полковой командир.
— Да вот, — начал было растерянно Железняков. — Кто‑то коня убил…
Все вылетело у него из головы. Все. Он, который двое суток готовил операцию «Буйвол», каждого учил, и как действовать, и как отвечать на хитрые казенные вопросы, не нашел слов, чтобы ответить на самый первый, самый простой.
Сказав свои нелепые слова, комбат, похолодев внутри, понял, что вот и ни к чему вся двухдневная подготовка. Если он, московский студент, вмиг не нашелся, то чего же ждать от мордовской деревни, откуда пришли многие батарейцы, а ездовые поголовно, чего ждать от рядовых колхозников и рабочих. Ясно, что из них, коль дойдет до следствия, все вытянут и вызнают.
Все‑то ему ясно, студенту, да не знает он толком ни этих мордовских крестьян, ни рабочих. Ему, двадцатилетнему лейтенанту, хоть он и герой полка, и всеобщий любимец, при его скудном жизненном опыте и не снилось, как ведут себя в тяжких ситуациях те самые люди, о которых он сейчас думает, что они растеряются больше его.
А капитан, за чьими плечами так много всего, что вчерашнему студенту просто невдомек, после первых слов Железнякова понял все до конца. И то, что произошло. И то, что может быть, если дать растерявшемуся лейтенанту говорить дальше. Еще две-три фразы, которые запомнят стоящие вокруг люди, и уже ничего нельзя будет поправить. Все станет необратимым.
— Как докладываете? — грубо обрывает он лейтенанта. — Что плетете? Научитесь вы когда‑нибудь говорить по-военному, точно? Повторите. Пуля, залетевшая со стороны противника…
— Так точно! — вскинулся разом пришедший в себя лейтенант. — Пуля, залетевшая со стороны противника…
Но командиру полка мало того, что понял его Железняков. И он не дает ему договорить.
— Командир роты! Доложите, что натворила тут пуля, залетевшая со стороны противника.
Он впрессовывает эту пулю в сознание каждого, кто здесь слушает. Понимает, что трижды повторенное запомнится всеми и не забудется. Младший лейтенант уже повторил его фразу, как свою.
— Пуля, залетевшая со стороны противника, сбила ехавшего верхом командира батареи и убила его коня.
— Как это сбила? — мигом закрепил капитан. — Вот он, комбат, живой.
— Вся рота видела, как сбила, — заупрямился вдруг младший лейтенант. — И коня убила. Я сам видел.
Быстрые глаза капитана пробежали с ротного на Железнякова, на пехотинцев, которые согласно гудели, а некоторые поддакивали и кивали головами.
— Из Кирова, ребята? — обратился он к ним, зная, что другого пополнения полк давно не получал.
— Из Кирова.
— Вятские…
Совсем исхудалые и голодные, они все же составляли землячество, которым даже на войне выжить легче.
— Вятские, вятские, — заулыбался капитан. — Ребята хваткие, семеро одного не боятся.
— А один на один все котомки отдадим, — тоже засмеялся один из них.
— Во-во, — поддержал капитан, продолжая вятские поговорки. — На полу сидим и не падаем.
— Вы не из наших, кировских, будете, товарищ командир, — осмелев, спросил кто‑то. — Не из вятских?
— Нет, братцы, это у вас, помнится, корову на крышу затаскивали, чтоб траву там объедала. У нас в Донбассе такого не было.
И вдруг капитан резко обернулся к Железнякову.
— А ну‑ка дай шапку.
Тот, не понимая, снял ушанку и протянул ее Кузнецову. Он вовсе и не помнил сейчас ни ожога от пули, ни того, как перекрутилась на голове шапка. Но точный глаз капитана уже несколько минут держал где‑то в подсознании и опаленный выбившийся мех, и надорванный клок ушанки Железнякова.
Теперь он крутил в руках эту ушанку. И нашел наконец, просунул палец в опаленное отверстие.
— Смотри‑ка, действительно. Не контузило тебя, лейтенант?
Все с интересом уставились на шапку и на капитанский палец.
— Во, повезло противотанкисту, — прогудел ближний пехотинец.
— Да, два сантиметра в сторону — и черепушка долой.
Ну, все. Теперь хоть черт, хоть дьявол, всем свидетелям ясно, что они это видели.
— Ведите роту в окопы! — приказал капитан младшему лейтенанту.
— Р-р–ро–та, в колонну по два становись! — раскинул он в сторону руки.
— Письменно донесите командиру батальона все, что тут произошло. Батальон к боевому донесению вечером должен приложить ваш рапорт.
— Есть! Разрешите вести роту?
— Ведите.
— Прравое плечо вперед! Шагом марш!.. Прямо!..
Взводный Поляков. Ты не снайпер и мог убить своего комбата. Но как же счастливо ты промахнулся! Дважды счастливо — не попав, но задев.
— Ты все понял? — свирепо спросил командир полка у командира батареи.
— Все, — поднял тот на него хмурый взгляд.
— Всего от тебя ожидал. Но дурости! — Капитан, не прощаясь, махнул рукой адъютанту и зашагал на передовую, быстро взбираясь на кручу к Красной Горке.
Первый котелок наваристого супа с мясом старшина передал Буйлину, чтобы тот накормил им совсем уж истаявшего Ермошкина.
Но Ермошкин, едва взглянув на суп, заплакал и не стал есть.
— Буйвол, бедный Буйвол, — чуть слышно запричитал он.
Буйлин пытался уговорить его. Упрямо совал ему ложку в рот. Но Ёрмошкин с неожиданной силой так оттолкнул его, что котелок, бренча дужкой, выкатился из шалаша, пролив весь суп до капли.
* * *
Ночью ординарец Юмагулов тронул за плечо командира батареи.
Железняков, будто и не спал тяжелым сном, разом вскочил, затягивая поясной ремень. Сапоги за всю весну никто ни разу не снимал, так что возиться и надевать их не пришлось. Потрогал рукою — на месте ли пистолет — и только тогда открыл глаза.
Открыл и удивился: Юмагулов стоял, одетый по-походному. За плечами висел автомат, шапка, как всегда у него в бою, надвинута на самые глаза. В гильзе на ящике из‑под снарядов неярко горел фитиль, освещая автомат и шинель комбата, снятые с гвоздя, гранаты и крышку от котелка с супом и плоским, величиною с ладонь, куском темного, почти черного мяса.
— Командир полка вызывает, — объяснил ординарец.
— Батарею кормили? — спросил Железняков, быстро надевая шинель и кивнув на мясо в крышке.
Все получили ровно по столько же. Старшина за полночи все организовал. Мясо сварено в деревенских чугунах, нарезано и в чугунах же зарыто в землю так, что никому не найти. Бульон в ведрах и термосах. Артиллеристы выпили по две кружки. Остальное, как прикажет комбат. Термоса на всякий случай тоже зарыли.
— Пошли! — удовлетворенно сказал Железняков, закидывая за спину автомат, без которого он ночью никогда не ходил.
Жуя на ходу и чувствуя, как странное, то ли забитое, то ли просто никогда не изведанное, ощущение удовольствия и силы вместе с какой‑то болью заполняет его, плывет сверху вниз, он продолжал расспрашивать:
— Где зарыты чугуны? Как разыскать их, если убьют того, кто знает?
Всех разом не убьют: знают четверо. Об этом уже думали.
— Ермошкин?
Ермошкин есть Буйвола не стал. Отказывается напрочь. Плачет. Сознание теряет, а приходит в себя и опять плачет. Ребята думают, что он тронулся.
Железняков скрипнул зубами. Спать нельзя было. Не надо было спать. Но днем он пойдет к Ермошкину. Он заставит.
Юмагулов, едва различимый в темноте, взмахнул рукой. Комбат уловил это по неясно мелькнувшей тени и слабому ветерку, чуть коснувшемуся лица.
— Не заставлю? — удивился он.
Молча пройдя шагов пятнадцать, Юмагулов тихо сказал:
— Заставить нельзя.
Еще через пять шагов добавил:
— Уговорить тоже. Он упрямый, мордвин.
— Ну и ты, татарин, упрямый, — даже остановился Железняков. — И сколько вас таких в батарее. Что ж, никого и не заставить, и не уговорить?
Юмагулов дальше шел молча. И в этом было несогласие, упрямое несогласие. Уже у самого штаба полка он снова убежденно повторил:
— Не, заставить нельзя.
— А на смерть идти?
— На смерть идти не заставляют. Сами.
— Все? Сами?
Дальше говорить не пришлось: шли уже меж землянок штаба полка.
Перед блиндажом командира полка Железнякова встретил адъютант Кузнецова лейтенант Кабиров. Он молча пригнулся к лицу комбата, разглядывая его во тьме, и только тогда протянул руку.
— Иди, — подтолкнул он его к ступенькам, ведущим вниз. — Ждет.
— А ты?
— Я буду здесь, чтоб никто не появился.
— А часовой?
— И часового чтоб не было.
— Во, новости на фронте. — Железняков затопал вниз по ступенькам, выстеленным досками. Гулко и звонко раскатились в темноте его шаги.
— Тише, — зашипел сверху Кабиров.
— Не ори, — тихо одернул вошедшего в блиндаж комбата Кузнецов, обрывая его доклад. — Не до формальностей, брат.
Он поднял трубку и покрутил ручку полевого телефона.
— Сколько?
Услышал короткий ответ. Снова ответ был краток. И снова. И снова.
— Одиннадцать человек на грани жизни и смерти, — сказал Кузнецов, резко отодвигая телефон. — Все ясно?
Чего же неясного? Железняков знал это и раньше. Не так точно, но в общем‑то знал. Все в полку знали, не только он.
— Я не мог их спасти, — глухо сказал командир полка. — Не решился. Недолго, но тяжко молчали оба. Знали друг друга давно. Четыре месяца. Все время в боях, в огне. Без колебаний и сожалений ходили в такие передряги, где надежда на жизнь — ноль. Казалось, не боялись на свете ничего, со смертью все время играли в салочки и прятки.
Уже забывался даже знаменитый, известный всей пятидесятой армии десант тысяча сто пятьдесят четвертого полка, где из шестисот десантников в живых осталось только двенадцать. Забывался потому, что каждую неделю война подкидывала ситуации одна другой хлеще. Уже и из двенадцати десантников в полку теперь оставалось только трое.
Чего могли испугаться Кузнецов с Железняковым? Это знали они сами. И полк. Весь тысяча сто пятьдесят четвертый знал — ничего они на свете не боялись. А то, что случилось с ними сейчас, знали только они.
И Железняков был потрясен.
Помнил свои сомнения и колебания, колотившие его все два дня, что готовилась операция «Буйвол».
Смерти, что ли, боялся? Расстрела?
Едва ли. Не верил он всерьез, что расстреляют. Не верил — и все.
Жизни испугался герой переднего края.
Жизни, которая рушилась бы под следствием, в трибунале, штрафном батальоне.
На одну линию еще раз вставали собственная жизнь и смерть других.
В бою у него никаких сомнений быть не могло. А жизнь, оказалось, не имела только прямых решений.
Никому и никогда не признался бы он в этой слабости. Хватит, думал, того, что смерти в бою не боялся и был в этом для всех образцом.
А Кузнецов, чей героизм в боях, он знал, втрое выше его, железняковского, мужества, не побоялся признаться, что ему не хватило решимости. Смелости не хватило Ему — из героев герою.
— Спасибо тебе, что отважился на риск, — тяжело поднялся капитан.
Десять минут спустя Железняков с Юмагуловым бежали к батарее. Четко все обрисовал комбату Кузнецов. С рассвета он не сможет сделать в сторону ни шагу. На нем будут висеть политотдел, прокуратура и особый отдел. Он будет отвечать на вопросы, объяснять и рассказывать. За ним будут ходить всюду. Даже ординарца никуда не выпустят одного.
Он должен выделить сейчас людей неприметных, но верных, надежных и решительных. Уже идут в ночи на командный пункт батареи такие же люди из батальонов и медсанроты. Сейчас же ведра с бульоном, о котором рассказал Железняков командиру полка, нужно передать им. И по два котелка вареного мяса. Командиры батальонов лично будут распределять дары, которые свалятся на них.
— Весь полк мы твоим Буйволом не накормим. — Кузнецов обнял на прощанье комбата. — Но людей от смерти спасем.
Медленно подошел он к лампе из гильзы от снаряда, в которой неярко горел фитиль, и прибавил огня.
В ярко вспыхнувшем свете опять вплотную приблизился к Железнякову, прямо посмотрел ему в лицо и еще раз крепко, до боли, сжал руку.
— Действуй, комбат. И, на всякий случай, прощай. Многое завтра может случиться с нами.
* * *
Ни одного человека не отдал больше голодной смерти тысяча сто пятьдесят четвертый полк. Никто за неделю, пока не подсохли дороги и наладилось снабжение, не умер ни в окопах, ни в батареях, ни в других подразделениях полка.
И только Ермошкин так и не встал.
Его похоронили в деревне Красная Горка, под высотой двести сорок восемь ноль десятого мая тысяча девятьсот сорок второго года.
Primary menu
2023 - Библиотека "КЛиб" - тут можно читать книги онлайн а также скачать их бесплатно и без регистрации
Последние комментарии
1 день 47 минут назад
1 день 5 часов назад
1 день 13 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 16 часов назад
3 дней 3 часов назад