Господи)))
Вы когда воруете чужие книги с АТ: https://author.today/work/234524, вы хотя бы жанр указывайте правильный и прологи не удаляйте.
(Заходите к автору оригинала в профиль, раз понравилось!)
Какое же это фентези, или это эпоха возрождения в постапокалиптическом мире? -)
(Спасибо неизвестному за пиар, советую ознакомиться с автором оригинала по ссылке)
Ещё раз спасибо за бесплатный пиар! Жаль вы не всё произведение публикуете х)
Все четыре книги за пару дней "ушли". Но, строго любителям ЛитАниме (кароч, любителям фанфиков В0) ). Не подкачал, Антон Романович, с "чувством, толком, расстановкой" сделал. Осталось только проду ждать, да...
Стиль написания хороший, но бардак у автора в голове на нечитаемо, когда он начинает сочинять за политику. Трояк ставлю, но читать дальше не буду. С чего Ленину, социалистам, эссерам любить монархию и терпеть черносотенцев,убивавших их и устраивающие погромы? Не надо путать с ворьём сейчас с декорациями государства и парламента, где мошенники на доверии изображают партии. Для ликбеза: Партии были придуманы ещё в древнем Риме для
подробнее ...
уничтожения демократии и захвата власти. Ну например очень трудно обмануть и подкупить 1000 независимых депутатов и заткнуть им право выступить перед парламентом и народом. Взяточники предлагают депутатам создать объедение под разным предлогом и открыто платить взятки депутатам в обмен на распоряжение их голосами лидером объедения, так и создались партии. Как развалить партию, не желающую продаваться и созданная специально под захват власти конкретным лидером партии? Для популярности партия набирает много разных людей и спонсоров. Как говорят украинцы, один украинец в лесу -партизан, два -партизанский отряд, три -партизанский отряд с предателем. Где делят деньги и власть всегда есть недовольные. "спонсоры" не довольные работой лидера партии, на ходят конкурента в партии и деньгами создают другой полюс силы и партию разрывает или идёт смена лидера. Всё просто, монархисты, монополисты и прочие узурпаторы власти ещё в древнем Риме придумали как из Республики сделать свою империю. Лохам хлеба и зрелищ, и врага для страха. Мошенникам на доверии плата за обман лохов. Вместо 1000 независимых депутатов узурпаторы власти договариваются с 2-5 лидерами крупнейших объединений депутатов. То есть рушится надёжность системы на два порядка. С точки зрения науки АСУ (автоматические системы управления) для контроля любого процесса должна быть обратная связь выхода с входом. То есть у каждого депутата должны быть конкретные избиратели, могущие отозвать свои именные голоса. Не именные бюллетени, не позволяют обманутому избирателю предъявить мошеннику претензии за обман. В нашей стране, как и во многих странах по сути нет рабочей демократической системы управления страной и нет вооруженной силы у народа для контроля власть держащих. По сути, у нас не больше прав, чем у крепостных и защитить себя мы не можем. Есть только воровской лохотрон "Честные выборы" и частные ЧВК бандитов типа "Царские волки", которые ненавидят реальных республиканцев и режут их в тихую по чёрному. А где их лучше резать, разумеется ДНР и ЛНР. Я думаю конфликт на Украине, как и прочие конфликты с 1991 года на всей территории бывшей СССР спланированы хозяевами МВФ, их международными институтами о России с цифровыми моделями нашей экономики и колониальной администрацией в кремле, за наши ресурсы и капиталы. Колониальная система МВФ в России, введённая Гайдаром в 1991 году вместо программы "500 дней" проста и функционально напоминает ведро с двумя большими дырками: Первая дыра - это запрет делать рубль средством накопления капитала и постоянным эквивалентом товара и снижать инфляцию в среднем менее 15% от ВВП в год для тотального вывоза капитала (перевод в фантики МВФ), постоянного грабежа всех рублевых средств граждан банками через валютные операции, скупка всего в России за фантики МВФ. Один только вывоз ресурсов за фантики без учёта вывоза капитала и взносов стабфонд МВФ при Путине с 2012 года превышает весь импорт в Россию на 199 млрд. дол. - то есть просто даром, при этом объём вывоза ресурсов бьёт новые рекорды. Весь залотой запас США тогда оценивался в 320 млрд. долларов. После моей критики на форум президента. С 2013 года Росстат стал скрывать реальные показатели Дефлятора ВВП, указывавший до этого реальную инфляцию в России. Для того, что бы быть реальным гражданином любой Республики, не надо иметь доброго хозяина, а надо иметь в шкафу комплект обмундирования и оружия сил местной самообороны граждан, и тогда любой чиновник подумает дважды, а стоит ли нарушать ваши законные права, а не как у нас - обобрать вас до нитки. Вторая дыра: Колониальная налоговая система, не дающая исполнять главную экономический задачу государства по предостовлению конкурентных преимуществ расширению и ввозу промышленности над импортом товаров. Например Китай поставил высокие заградительные налоги в виде НДС и т.д. на ввоз импорта, но может полностью освободить от налогов местное совместное предприятие частично или полностью, если прибыль вкладывается в расширение производства. Причем предприятия там делятся на 3 типа: государственные, общественные и частные. Самые низкие налоги у совместных государственных предприятий (гос более 50%). В Китай не выгодно вести товар, туда ввозят производства с соответствующими технологиями практически бесплатно. Посетив консульство Китая в 1992 году, я с удивлением узнал, что мониторы разных ведущих брендов Японии, Корей, Европы и США производят на одном заводе. И это Китаю досталось практически бесплатно, только благодаря налоговой системе. Наше правительство может неплохо жить при полном развале нашей экономики, торгуя только ресурсами. У колоний налогами облагают в первую очередь ресурсы, делая затраты максимальными, а фонд Заработной Платы минимальным, по этому наши предприятия не выдерживают конкуренции с теми странами, где налоги на ресурсы нет и даже датируются государством. Соответственно в этих странах в стоимости маленький расход на затраты и больший уровень на ЗП. При конкуренции гос система ещё будет получать прибыль, а наше колониальное уйдёт в минус- разорится. Гос и колониальной налоговой системы противоположные функции. Государство обеспечивает высокий уровень жизни своим гражданам. Колония имеет задачи увеличить вывоз ресурсов и снизить уровень потребления колонии в том числе и снижение численности населения до уровня необходимого для получения и вывоза ресурсов. То есть нас за наши добытые ресурсы физически уничтожают уже 33 года, скрывая убыль завозом жён с детьми (получением второго гражданства) таджиков и прочих не словянских соседних наций, ну и одновременно финансирую ультронационалистов для будущей гражданской войны между коренными и приезжими. Славянам получить гражданство у нас на порядок сложней. Это видят все, кто умеет пользоваться своими мозгами. Путину осталось повысить НДС до 28%, что бы получить 1992 год Гайдара. Гайдар, хоть и был мошенником, но всё же хоть на короткое время ввел квоты на вывоз нефтепродуктов, что сразу повысило их цену в 3 раза и только отмена квот спасла от дальнейшего повышения. Что бы повысить доходы от импорта нефти достаточно ввести квоты на вывоз, что бы вывоз ресурсов не превышал импорт товаров в Россию. Это тоже сломает колониальную систему. Если кто изучал АСУ, знает, что не стабильная система либо затухает, либо идёт в разнос. Поддерживать колониальную не стабильную систему 33 года в рабочем состоянии на порядок трудней, чем поддерживать стабильную. Её хозяева тратят кучу средств на постоянный контроль и стабилизацию от разрушения, да ещё требуется содержать целую армию охраны воров от бунта обворованных жителей колонии.
Оценку не ставлю. Обе книги я не смог читать более 20 минут каждую. Автор балдеет от официальной манерной речи царской дворни и видимо в этом смысл данных трудов. Да и там ГГ перерождается сам в себя для спасения своего поражения в Русско-Японскую. Согласитесь такой выбор ГГ для приключенческой фантастики уже скучноватый. Где я и где душонка царского дворового. Мне проще хлев у своей скотины вычистить, чем служить доверенным лицом царя
подробнее ...
по выносу его ночного горшка с пафосом и помпой. Потому как скотина своя. А их высокопарный флуд идёт только между дворни, других они уже за людей не считают. И им насрать как монарха зовут, лишь бы власть над нами получить. Стал с не той ноги, съездил по роже или послал в околоток выпороть и чувствуешь себя царьком, жизнь удалась? Мы из за войнами Сибирь с Дальним Востоком заселить не можем, экономически остаёмся колонией, а имперских феодальных амбиций у любого выше крыши. Всё кудато мечтают наши ресурсы сплавлять на сторону из общего кармана. Сами то почему освоить не можем? Я лично не понимаю стратегическую цель Русскоя-Японской войны. Зачем было встревать между Японией и Китаем? Это же их кротчайший торговый путь. Уж если охота было избежать поражение в историческом плане, то не связывались бы с постройкой Порт-Артура. Не потеряли бы пол Сахалина. Помогли бы аборигенам за их деньги построить ЖД, что бы и самим попользоваться, да и часть товаров пустить по ЖД через Россию.
Вл. ЛИДИН
ПОВЕСТЬ О МНОГИХ ДНЯХ
I.
Были годы метельные, были дни сизо-молочные; ночи пушистые, цыганские. Русская метель, исконная, все мотала, мотала жемчужными рукавами над городом, над вокзалами, над путями дольними. В дольний путь уходили экспрессы; на вокзалах, под сиренево-мутным светом, прощались у международного: за зеркальными стеклами было светло, тепло, покойно; проходил проводник; зимние розы в шелковой бумаге пахли слабо: меха, розы, запах шипра. Молодожены ехали во Флоренцию; адвокат в Киссинген - отдыхать, лечить желудок; представитель фирмы возвращался в Берлин; социал-демократы - на с'езд; пока что бегали с чайником за кипятком.
Метель мела, поезд ревел, шел: путь ночной, инейный. В вагоне-ресторане пили кофе, вино; пахло сигарами, жарким; кофе плескалось; в купэ уже спускали на ночь синие чепчики на фонари. Молодые стояли у окна, на полутемной площадке, щека касалась щеки; смуглая парча искр лилась в мути за окном. Проводник стелил свежие, холодные простыни; представитель фирмы играл с адвокатом за маленьким столиком в безик; поезд шел, шел, качался, ревел; зимние полустанки, станции с жидким светом, с киосками с веерами газет, с пожарскими котлетами, над которыми склонился котелок коммивояжера. За станцией - город, черный, затерянный; голодные извозчики в саночках расписных; два-три огня. Кто жил в этом городе, чем жил, кого любил, кому молился? Люди утром просыпались в провинциальном городе, видели иней, мохнатые проволоки; крестились, зевали; ставили самовары, пили чай; шли в церковь; шли на службы; стряпали; щелкали в клубе на биллиардах; пили водку с тостами либеральными - за просвещенное земство; возвращались, заваливались; одни петухи не спали, сторожили, перекликались. По ночам ревели экспрессы, приходя, отходя; телеграфные столбы ныли сыро. Поезд шел дальше: утром вдруг светлело солнце, снег бурел; проезжали ночью в каретке через Варшаву золотую, бессонную - через спящую Вислу. Потом были: Берлин, серокаменный, двуглавый, императорский - паноптикумы светились, такси крякали; Генуя, крикливая, синяя Адриатика три ступеньки в фьезоде, где терпкое вино, запах лука; горбоносый Рим и лавочки антикваров за Тибром: куски тканей, эмаль, стертая драхма Юстиниана; стеклянно-синяя Венеция со своей стоячей водой, лагунами, зеленоватыми на закате, - у окна гостиницы смотрели молодожены на зеленый венецианский закат - и жизнь вставала долгими годами любви, содружества, счастья...
Адвокат утром ходил к источнику, пил горькую воду ракоччи, делал моцион - пять раз вперед-назад по аллее, - на склонах темнели руины, замок Боденлаубе, с Шварцвальда дул ветерок: Шварцвальд лежал позади отрогами черно-зелеными, скатами, глушью, тенью Гейне. Представитель фирмы в Берлине сидел в Винтергартене, поглаживал белый усик, на сцене проходили солдатики, отдавая честь, с круглыми задами, косилась задорным глазом: милая Мицци, которую ожидал за столиком; мотор вез их через город, сквозь аллею Побед, где стояли каменные, каменновзорые императоры. Политический деятель в салоне двум дипломатам, одному патеру развивал теорию экономического сближения, - патер качал головой, после ужина были: танго-америкен, танго-аргентин, ту-степ.
В провинциальном городе гласные думы обсуждали в седьмой раз вопрос о канализации; гласные разделились на партии: на одну встала бюджетная комиссия - либералы, на другую - правые: жили без канализации испокон с выгребными ямами - проживут еще сто: лучше деньги ассигновать на читальню трезвости. В городе строили читальню трезвости, в винных лавках торговали, стояли очереди. В жандармском отделении сидел полковник в синих штанах, жандарм с седыми подусниками прогуливался по вокзалу.
Деревни лежали в снегах, поезда проходили мимо: горбатые крыши, овины в снегу, журавли колодцев, торчащие в небо. Мужики у волостного толпились, стояли розвальни: вызывали судиться, отчитываться, собирать недоимки. Государь, с пробором, в гусарском ментике красном, смотрел со стены: мужики снимали шапки, крестились, чесали лохматые головы, тяжелые от забот; жеребята жались к шершавым матерям бездумно. Мужики от заботы шли в винную лавку - сиделец давал сдачу грошики; назад ехали с песнями, розвальни раскатывало. На постоялом, у целовальника требовали еще пузатый зеленый стаканчик; в лесах подвывали волки; на небе была комета, павлиний хвост свешивая: обещали глад, мор, засушье. Комета плыла медленно, серебряной кистью расписывая небо. В деревнях появились кликуши, пришел поп-растрига Григорий, предвещал муки адовые, бабам брюхатым быть жабами, лягушками; мужикам - итти на войну. Мужики шли в винную лавку запивать комету, предсказ.
В Москве иней падал алмазно, дрожал над Тверскими, Ямскими, Всехсвятским. По Тверским вдоль звякали глухари, тройки везли к оранжево-золотистому Яру: в расписных санях сидели Зоя Ярцева, прелестная, темноглазая, адвокат, актер Васин, приват-доцент Якорев. Зоя куталась в мех, следы грима еще были у глаз, подведенных, затаенно-цыганских. Адвокат, в распахнутых боборах, под которыми белоснежная фрачная грудь сияла, наклонялся, говорил на ушко, глаза Зои становились темнее, туманнее. Васин, простачек, хохлился - в Праге выпили, настраивался выпить еще; Якорев говорил, спорил сам с собой, вытягивал руку патетически; выбритый, с серо-желтыми волосами, гладко притертыми от пробора, с личиком скопческим в продольных морщинках. Премьера, где Зоя выступала, имела успех: автора вызывали, вызывали Зою; с автором за руку она выходила кланяться. Автора повезли ужинать в клуб: в старомодной визиточке, опьяненный, волшебный глядел сквозь чудесный туман, - все были ласковые, близкие, добрые. Подали шампанское, с соседних столиков оглядывались - жизнь восходила чудесно, умопомрачительно, обещала радость, славу, богатство. В третьем часу с женой под руку возвращался пешком по черным улицам московским; снег выпал, белел; деревья над Пречистенским, над укутанным в снег Гоголем, нависли коридором белым, кружевным; от Храма Спасителя вскоре пахнуло широким ветром, простором: весна шла. С женой под руку, в старой шубке, милой, знакомой, - вышли к реке. Замоскворечье лежало во мгле тончайшей; зубчатая стена, башни терялись; дворцы императорские стояли темные, великолепные. Ветер над рекой проносился. Так стояли, прижавшись, как в дальние годы, когда впервые сблизились милые уста, покорные. В театре огни уже потушили, было черно, зияла сцена. Журналист в редакции, грудью на столе, писал рецензию: в пьесе не было действия, плохо очерчены основные фигуры; Зоя Ярцева тона не нашла.
В Праге, уже персиковой от приспущенных штор, в кабинете все еще банкет продолжался: знаменитого французского поэта, вислоусого, чествовали; кстати говорили о великом содружестве России и Франции. Поэт чокался макал усы, держался за печень, смотрел осовело, поправлял брюки сползавшие. Журналист с карандашиком пристроился сзади, просил высказать свое мнение о великой русской литературе; другой, с другого бока сладкоголосо допрашивал: возможна ли европейская война. Война была возможна, русская литература была великой. По лестнице вестибюля, по красной дорожке, спускались медленно; цвели гиацинты в горшках, мохнатые гортензии; извозчики у под'езда приплясывали, лошади под попонами, с курчавыми от инея мордами, ожидали. Развозили вскоре - в снег, тьму - парочек, скучающих и влюбленных. У Яра был номер программы 15-й, предпоследний: негритята выстукивали чечотку, отщелкивая подошвами. Столики белели, шампанское зацветало золотыми цепочками.
Зоя Ярцева, адвокат ужинали за сдвинутыми столиками в компании: Мэри Рундальцева, выкрасившая волосы в рыжий цвет, разведенная жена адвоката, кокаинистка, картежница; миллионер Крушинский, с бородой ассирийской, под третьей опекой, с автомобилем оранжевым, виллой с плафонами, расписанными знаменитыми. Адвокат говорил тост: за женщин, за искусство, пластрон фрачной рубахи его выгибался; египетские папиросы обрастали пушистым пеплом. Струны лились мучительно. Некая мечтательность, хмель проплывали.
В черной открытой машине ехали дальше: в Стрельну. Иней вспыхивал, елки под снегом стояли рождественские. Крушинский, выставив бороду, глядел туманно, не отрываясь, в черные порочные глаза; рука его коснулась мягкого колена: нога не дрогнула, Мэри глядела мимо, улыбаясь тайно. Зоя подставляла ветру худое напудренное лицо, больные глаза прекрасные, вяло обведенные, распахнула шубку, жемчуг на шее матово дымился. В Стрельне сразу пахнуло сырым теплом, хрустящим запахом жаркого; черные поддевки суетились, меха, бобры, соболя спадали на их руки. Зеркало погружало в ртутную глубь: плечи женщин, открытые, фраки, ногу в шелковом чулке, в лаковой туфельке. Вниз сходили медленно: к гротам. Розовый студент в зеленом тугом сюртуке посмотрел, пригубил из стаканчика. Парочки сидели в гротах, красное, зеленое, желтое - вспыхивало в рюмках, бокалах, стаканах. Румынка, в пестром платке, глядела вниз, со складкой на белой сливочной шее. Под пальмами пили кофе, кофейник плевался под стеклянною крышкою; разминали на небе терпкий маслянистый ликер.
Адвокат утром выступал защитником в нашумевшем процессе: дело об отравлении знаменитой королевы бриллиантов, - королева бриллиантов каталась на скетинге, познакомилась, влюбилась: недавний учитель, с перхотным пробором, разодравшим липкие желтые волосы, отравил ее. На скетинге катались по-прежнему: колесики шуршали ровно, асфальтовый лед серел, старичок выделывал па. Мэри из Стрельны звала дальше: возбужденные ликером, с бьющимися сердцами от черного кофе ехали сквозь жемчужную ночь дальше. В ночном трактире играли два гармониста; Стеша, некрасивая, с глазами прекрасными, выступала, подбоченясь. Рассвет в колючем инее мутнел, возвращались назад в город: курчавые тройки, любовь цыганская. В городе люд уже спешил; пахло хлебом; адвокат заезжал домой умыться, переменить сорочку - перед выступлением. Присяжные в буфете суда пили чай; подсудимого везли в суд: рыжебровый, веснущатый, он глядел на все равнодушно - от кокаина отвыкал, томился. В последнем слове заявил вдруг, что королева бриллиантов была больна, его заразила - в суде всполошились, дело подлежало доследованию. Город уже служил, торговал; на ипподроме проезжали беговых лошадей, спицы американок сияли; в утренних кафе потертые молодые люди черкали беговую афишу пометками.
В деревнях трубы дымились, мужики ехали в лес, в суд. По Кронверкскому в черной карете проезжал великий князь: часовые у дворца каменели. Знаменитый мистер Крукс давал матч бокса: в мутной зале, со стеклянным потолком, запрыгал, замахал кожаными кулаками; противник тоже запрыгал, норовил ткнуть под ложечку; наконец, изловчился, ткнул; мистер Крукс упал, лежал восемь секунд - на восьмой вскочил, снова запрыгал, ударил противника в ухо: противник упал, лежал 13 секунд - мистер Крукс был победителем.
II.
Адвокат, Мэри с курорта едва выбрались; вещи их швыряли; на вокзале сидели на вещах; с мерным топотом, под трубы, маршем торжественным ряды проходили, каски прокалывали небо. Двуглавый орел простер крылья: под крыльями собирались в поход, трубили, плакали, уходили. Артиллерия громыхала. Громом грознейшим раскатывались барабаны: сухим треском тревоги. На седьмой день, изнуренных, наконец, привез товарный в Москву.
В Москве площадь была забита подводами - лошадей метили, вымеряли, забирали; офицерам давали дорогу. Адвокат ехал на извозчике - навстречу проходили ряды со штыками; вечером, под вспыхивающей рекламой, читали последние телеграммы: русские войска двигались, враг бежал. Черная толпа по Тверской ползла взад-вперед; вывески вспыхивали, офицеров качали; в клубе обнимались, жали руки - за сдвинутым длинным столом, с остатками осетрины, салата - говорили речи. Под председательством генерала на экстренном закрытом совещании промышленники поклялись: все отдать на защиту страны - перевести фабрики, заводы на военную ногу, - требовали: заказов, авансов, ссуд. Фабрики задымились, окутанные дымом чернейшим, лягушечья ткань полилась, свинцовые брелочки, латунные пуговки, костыли прочнейшие - заколотилось, растянулось в машинах, аккуратно складывалось. Из деревень самарских, симбирских, рязанских, тамбовских - гнали, бабы выли, - мужики шли серьезные, трезвые: грузились. Лето было сушливое; поезда длиннейшие увозили: от полей родных, деревень, пахоты. Артиллерия уже стучала, распахивала новую пахоту. В казармах лежали вповалку, в дыму махорочном: утром выстраивали, гнали за город; за городом бегали, ложились, окапывались, стреляли. Зарево над землей далеко полыхало - шли болотами, по шоссе, - обозы растягивались; на обочинах присаживались, разматывали онучи, примачивали стертые ноги.
Поезд серый, санитарный, шел ровно; в поезде Мэри, в косыночке, ехала, распоряжалась, обедала с врачами, сестрами в вагоне-столовой. Уже много погнали тамбовских, рязанских, симбирских - привозили их серые поезда назад: в белых чалмах, в марле, с культяпками, на костылях; грузили в вагоны трамваев, студенты суетились. Корявые, больные, перевязанные сидели у окон, смотрели: город сизел, мужчины с женщинами в мехах проезжали в санях, окна магазинов светились; из трамваев перетаскивали в лазареты: в лазаретах лежали, писали письма, глазели в окна; нарядные дамы в косыночках сострадали, писали письма на родину. Спустя месяц - бледные, небритые - выползали, ковыляли с костылями, мешали проходящим.
Другие шли на смену, лежали в окопах, свертывали собачьи ножки, стреляли, лезли на горы в снегах, втаскивали орудия на себе; сырые облака вздувались из расселин влажными брюхами, серый мышастый неприятель отступал, виднелся в долинах - уползал змеями обозов, бросал раненых; пленных гнали толпами. Рязанские, тамбовские шли дальше: по горам, долам, в снегу - завоевывать, побеждать.
Санитарный поезд пришел на станцию, стал, поднял флаг. На фронте было тихо, пока постреливали; мимо проходили, проходили поезда: в поездах пели песни, топили печурки, топали лошади, стояли на платформах укутанные орудия. Санитарный заскучал - наступления не предвиделось, неприятель отсиживался, занимался своими делами. В санитарный приехали к обеду из штаба дивизии; повара пылали, в печах трещало, хрустящая индейка была коричневая, с корочкой; из аптеки по рецепту для медицинских нужд выдали спирт, коньяк - для выздоравливающих. Обедали в вагоне-столовой, Мэри в косыночке распоряжалась. Дивизионные - все бравые, отличные щеголи выпили: за победу, за Россию, за женщин. Индейку подавали на подносе широченном; лежала коричневая, уверенная, в бумажных манжетках.
После обеда вышли пройтись. Небо синело, снежок поблескивал; вдруг сзади бухнуло, в небе распух белый дымок - серебряно-белая пичуга, еле видимая, пролетала; бухнуло спереди, сбоку - дымки размазались: в белых дымках серебряно-белая скользнула, сзади вдруг завизжало, стало визжать противно, смертно - земля раскололась, задымилась. Дивизионные бежали к блиндажам; в блиндажах, сырых, могильных, сидели, выжидали, сразу стало душно; земля еще раскололась, потом стало тихо; пичуга улетела. Небо было синее, снег бел; из дыма выносили: обрывки шинели, развороченное чрево, из которого синие внутренности лезли. Дивизионные обещали наказать за налет; перед вечером, погуляв, уехали. Мэри на ночь расплетала волосы, посмотрела в зеркало близко в черные свои глаза, засмеялась: полковник из дивизии был молод, смел, глядел дерзко. За окном паровозы гукали; вдруг далеко во тьме бухнуло, прокатилось. Мэри подошла к окну, откинула занавеску: тьма всколыхнулась, снова ухнуло, заухало, тьма полыхала; небо вспыхивало розовато - все постепенно перешло в вой, стало выть в ночи. По коридору прошли быстро; Мэри отодвинула дверь: врач не молодой, будил, велел готовиться - принять к утру раненых. Артиллерия била; в поезде готовились. Мэри перед зеркалом поправляла косыночку: вдруг почувствовала, что все лишнее - и косыночка, и она сама.
К утру, по взрытой, тоскующей земле, началось наступление. Приказ из штаба фронта был получен три дня назад; три дня тайно сменяли части, передвигали батареи, в четыре утра приказ о наступлении был оглашен. Наступление начинал 34-й стрелковый. Полк вышел из окопов, развернулся цепью; впереди было взрытое поле, с жухлой ботвой картофельной; небо было серое, низко. Люди не выспались, зеленые, в бурых шинелях, с инеем на плечах, начали перебежку; окопы неприятеля шли по взгорью, ломались, укутанные кольями, проволокой. Артиллерия по кольям била с трех ночи: проволока перепуталась, торчала ежами вокруг волчьих ям; сбоку вдруг противно застукало, застукало с взгорья, - мужик симбирский, большебородый, сел, схватился руками за живот, другой лег бочком, уснул под стук. Цепи сбились, первая добежала до кольев, запуталась, рвала - по ней били; вторая набежала, полезла на первую, все перепуталось, с боков стукало методически, - с ревом, воем, остатки лезли в окопы; из окопов торчали серые кэпки, в ходах сообщения кипело, билось... Потом были: окопы с банками из-под консервов, рассыпанными патронами, флягами, - молодой офицер лежал на куче земли в подтяжках: подбородок у него был детский, чистый. Подтяжки сняли, сняли рубаху, острым розовым соском лежал к небу. В штабе писали телеграмму о победе; поручиков Воскобойникова, Ратцеля, Мустафа-Оглы представляли к Георгию. Покойников сносили: в глиняной яме была вода, их складывали, вода мутилась; потом лежали плотно, доверху; батюшка покадил, продребезжал простуженным голоском; яму закопали.
Раненых к поезду привезли к вечеру: раненые были покорны, серьезны, бледны. В операционной, на белом столе, белый врач раскладывал, кипятил. Принесли рязанского, всего в поту, в синих жилах муки на лбу; под маской задышал часто, уснул; врач ногу развороченную, в клочьях, потрогал - из клочьев торчали белые куски кости, - врач лохмотья срезал, резал части, ровно, кость острой пилочкой стал пилить, перепилил, - все бросили в таз, закидали ватой: из ваты торчали жесткие желтые пальцы в мозолях; рязанского оставили жить, любить, трудиться. Мэри заперлась в купэ, нюхала нашатырь, из нашатыря, дурноты вставали: молодость, безлюдие, грех.
Поезд раненых отвез в город прифронтовый; в городе дул ветер, штабные гуляли по главной улице взад-вперед: сивые солдаты сбегали на мостовую, становились во фронт, бежали дальше. Офицеры приезжали с позиций: брились, заходили в кафе, знакомились с девицами. В канцеляриях стучали машинки, - в санях, с лошадками шершавыми, с санитаром в желтом кожухе на козлах, раз'езжали по городу: с зелеными крестиками, с красными, с вензелями на погонах. Уполномоченные принимали в кабинетах; казаки верхами прогоняли через город шпиона с связанными за спиною руками - высокого, спокойного, светлоусого. У врача был прием: опустив глаза, офицеры сидели в приемной, ждали очереди. Штабные вечером с дамами заходили в рестораны, в кинематографы. Город был черен, окна занавешены; на вокзалах гукали паровозы; улицы обрывались в поле: оттуда несло холодом, близким таяньем. В кинематографе показывали драму с участием знаменитых: дочь графа попала в руки шантажиста, любила, была обманута, брошена: было большое лицо дочери графа: из начерненных ресниц капнула, поползла настоящая слеза.
Командующий фронтом днем проезжал в коляске с ад'ютантом, офицеры козыряли, - 34-й пехотный, пополненный, готовили к новому наступлению: выдавали хорошие порции, чтобы солдаты добрели. Когда солдаты подобрели, полк снова двинули в наступление.
Санитарный стоял на станции, дожидался; огней не было, артиллерия выла. Солдаты стояли в окопах; стреляли в тьму; под небом расцветали, лопались зеленоватым, красным ракеты. К трем ночи из тьмы поползло тончайшее облако; линии окопов зарделись кострами, солдаты сбились, бросились к воде, мочили маски, надевали; газ полз, полз, расползался. В деревне у костров стояли коровы, лошади с мокрыми тряпками на мордах; солдаты под масками задыхались, багровели, рвали на себе ворот; к пяти вторая волна прошла. Рассветало; в воздухе пахло нежно, вишней; в окнах лежали, корчились, пена лезла из губ, глаза были выпучены. Поезд принимал отравленных, грузился; на утро шел быстро, погромыхивая. Поля, поля в снегу, цепи обозов растягивались. Небо голубело, обещало март, близкую весну. Мэри ходила по поезду, воображала, как расскажет в Москве обо всем: о ночных боях, о войне, о крови.
В Москву приехали на пятый день, утром. Была масленица; магазины были закрыты; проезжали голубки с колокольцами; в домах пахло блинным чадом. Мэри с вокзала поехала домой; еще в шубке стала звонить по телефону: Зое, Нине Рогожиной. Обе приехали через час, нарядные, московские, оживленные. У Нины в доме был лазарет, - Зоя, наконец, победила: выступала с успехом, о ней писали. Вечером, в 7, звала к себе на блины: будут все, рады будут увидеть, послушать о войне. Скоро обе уехали. Мэри принимала ванну, легла в теплую воду, вытянулась, закрыв глаза; позади были кровь, война, смерть; здесь встретила жизнь, милая, знакомая, московская. В пять пришла маникюрша, делала ногти, водила замшевой подушечкой, рассказывала новости, сплетни; в шесть пришел парикмахер, Жозеф: прежний, печальный: забирали на военную службу, просил похлопотать. Три дамы за него уже хлопотали - был незаменим. Мэри обещала горячо хлопотать, спросила фамилию: М-сье Жозефа звали Петр Иваныч Огуречников - это ее кольнуло.
В семь, на резвом извозчике, под звяканье сбруи, она ехала к Нине. Москва была прежняя: талая, мальчишки продавали мимозы, желто-пыльные в иодоформе. У Нины в гостиной, с бюстом коненковским, с розово-аляповатыми цветами Кончаловского в смуглой раме - в креслице сидел, вытянув ноги, Крушинский, подтощавший: желтый автомобиль его сменялся постепенно: сначала лихачами, потом резвыми извозчиками, потом просто ваньками - сивая кобыленка плелась, как попало, в низких санях сидел в мягкой мерлушковой шапке, с крашеной бородой - покровитель художников. За обедом профессор-богослов поднимал тост за Россию Богородичную, - все поднялись, чокнулись. Война затягивалась, русские войска отступали: раздетые, голодные, безоружные. Профессор поливал блин закладывал сметаны, семгу закатывал, говорил, поднимая вилку, о Платоне Каратаеве. Нина после обеда повела показывать лазарет: лазарет был в зале с лепным потолком. Раненые лежали, сидели в холщевых халатах, бродили с костылями; вошли всей толпой - во фраках, в открытых платьях - запах шипра, кельк-флера пронзил иодоформ, - раненые поднимались, поворачивали головы с черными глазами, небритыми подбородками. Кофе после осмотра пили в гостиной - адвокат убедительно, жестом округлым, доказывал, что проливы России необходимы - рисовал в воздухе пальцем: Черное море, проливы. Кофе в чашечках дымилось; мимозы в высоких вазах сыпали желтую пыль. Нина собрала дам вокруг, рассказала таинственно, что в Лефортове появился ясновидящий: предсказал всю судьбу, напомнил из прошлого даже то, что забылось. Дамы загорелись, решили на утро поехать, - Крушинский обещал машину из Земского гаража.
На другой день, под солнцем февральским ехали: Мэри, Нина, Крушинский. Раненые из лазаретов выползали на солнце; афиши на стенах взывали о военном займе: в Благородном собрании в пользу инвалидов, раненых жертв войны - было аллегри: за серебряными самоварами дамы улыбались неживыми прическами работы Жанов, Жозефов, Базилей, красными губами, вырезом с мягкой межой. Солдаты с фляжками, с сумками перегородили дорогу: шли на вокзал с терпким духом пота, овчины, сапог. Автомобиль из Земского гаража с красным крестом ехал дальше: в Лефортово. В снегу, в серебре еще показались сады Лефорта, Военная гошпиталь с Сенекой, с чашей в руке и змеей вокруг палки у входа: ясновидящий жил у Немецкого кладбища.
Дамы поднялись по скрипучей лесенке; в низких комнатах было жарко, в окнах на вате лежала пестрая шерсть. Мэри в комнату соседнюю вошла первой, поклонилась. Ясновидящий предложил сесть на стул; на пустом столе перед ним лежал костяной шарик. У ясновидящего голова была выбрита, прорастала густым синеватым волосом; губы под черными усами были красные: подбородок синий, глаза магнетические. Мэри села напротив - ясновидящий взял ее за руку, стал смотреть на шарик, сосредоточился, просил задавать вопросы. Мэри спросила, что ее ожидает. - Путешествие и неожиданная встреча. - Чем кончится война? - Поражением. - Что ожидает Россию? Распад, потом соединение, снова распад и соединение, уже на всегда. Все было необычайно, туманно-магнетические глаза блестели. Мэри, Нина возвращались задумчивые, Крушинский был оживлен - ясновидящий обещал ему скорую удачу, богатство: без денег изнывал, в Стрельне еще от одних опечных денег до других тянул счет. В аллегри колеса вертелись, бумажки-пустышки развертывались, - певцы, блистая выгнутой грудью, пели, толпа двигалась, жаркая, липкая, пила, путалась в серпантине, багровела лицами; счастливца, выигравшего корову, качали. Из аллегри везли дальше: в кабаре, с стеклянным потолком, освещенным: внизу сидели, задирали головы - наверху танцовали в одних легких юбочках... Везли дальше, к Трубной, - лихачи стояли рядками, лошади в зеленых попонах, в воротах матовые двери чуть светились: тайно, призывно, томительно.
Полки: 13, 24, 7 стрелковые сползали: обмерзшие, беззащитные, разбитые; позади были снега, ущелья, бои. Раненых, обмороженных бросали. В деревнях ловили евреев - в лапсердаках, бледных, голодных: обвиняли в шпионаже; утром двое казаков верхами гнали к околице. Измена была всюду - от измены все гибло, катилось вниз, - солдаты знали, что все от измены. Обозы полков перехватили, шли без обозов, дни были трудные: в тумане, в инее. Прапорщика Колпакова везли в двуколке: в животе был шрапнельный осколок. Прапорщика трясло, бросало - синий, закусив губы, он стонал, кричал, затихал; на привалах рану перевязывали, липкий от пота, он обмирал, скрипел зубами; к вечеру третьего дня, после тридцативерстного перехода, рана начала пухнуть; фельдшер разматывал бинт: рана по краям была темная, черноватая; фельдшер успокоил, перевязал, отошел, перекрестился. Черное пятно за ночь переползло с живота под сосок левой груди, - прапорщик Колпаков трясся, мертвел, плакал. На пятый день, в галицийской деревушке, сожженной, его хоронили; песок, глина желтели; в досчатом гробу лежал - с синим лицом, синими губами, прилизанными височками: успокоенный. В чемодане его ехали дальше: бритва, папаха, рубаха с меткою В, томик Блока, три письма: недописанных. Утром священник кадил: в длинных рвах глинистых лежали с голыми пятками - сапоги снимали, русоволосые, белокурые: прапорщики армейские, мужики костромские, переправившиеся в иную губернию: не голодающую.
В черной избе сидел на печи дед, столетний, молодухи чернолицые пускали в избу проходящих равнодушно: ночь спали, утром шли дальше, другие сменяли; вечер мерк, ранний, - по улице шныряли солдаты деловито, - в сенях шушукались: солдат отсчитывал 25 копеек, молодуха равнодушно шла с ним в закуту: там парнишка выплескивал всю свою тяготу, муку любовную: по оставленной Парашке, Машухе; шел назад сытый, пустой - через месяц врач в белом халате осматривал, хмурился, назначал в госпиталь.
Полки откатывались, редели, таяли; из далекой Сибири гнали пополнение: пополнение, мелкорослое, ехало в товарных вагонах, топило печурки, бегало на станциях за кипятком, училось, гналось в бой: в бою сразу терялось, лезло кучами, гибло по-овечьи. В Петербурге, в министерстве, звякали шпорами, докладывали, заседали, приказывали, подчинялись; военный министр, коротко-остриженный, листал бумаги пухлой рукой, ставил пометки, - ад'ютант, наклонившись сзади, бумаги подкладывал. Министр приказывал: наладить сообщение, отправить довольствие, - все шло не туда, опаздывало, не годилось. Евреев вешали: за все - за измену, за снаряды, за кутерьму. Старика-еврея сняли с мельницы: отряд проходил, мельница махала крыльями - по отряду стреляли; на третий день старика нашли: у старика убили двух сыновей, - дикий, шалый шел за солдатами; его вывели за околицу, солдат полез на корявую ветлу, веревку долго прилаживал. Еврей стоял покорный, понурый; глазки его вдруг заблистали, губы зашептали: старый Адонаи встал за ветлою, простил, принял блудного столетнего сына. Солдат накинул петлю, подставил пенек, - потом пенек пнул, старик повис, дернулся, изо рта его полезла пена.
Министр после докладов отдыхал, жена наливала чай: в дубовой столовой. Министр после отдыха собирал бумаги в портфель, просматривал - перед докладом. Зеленая машина у входа сдержанно клохотала, покатилась по вечереющему Петербургу. Фонари зажигались гнойно-зеленовато; улицы еще сизели; шоффер вез уверенно: перед докладом - к Фаддею Иванычу. Фаддей Иваныч жил в особнячке, на Васильевском; у особнячка, невзрачного, деревянного, стояла карета. Министр поднялся, робея, всегда уверенный: плотный, в мундире, с синим широким затылком. В столовой пахло цветами, гиацинты отцветали, ржавели; апельсины рыжели в вазе. Сестрица Симушка, великопостная, смиренно поклонилась. Фаддей Иваныч шел из кабинета: в шелковой рубахе перепоясанной, в лаковых сапогах. Дама в черном проскользнула, прошуршала, пахнула духами. Министр за Фаддеем Иванычем прошел в кабинет: в кабинете иконы, старинные, закопченные под светом восковым, алым лампад, смуглели: на столе стоял портрет в бархатной раме: сероглазый, обожаемый, с пробором, смотрел ласково. Фаддей Иваныч сел в кресло, в кресло усадил: глаза у него были раскосые, хитрые, бороденка клинушком. Министр просил наставления, вынул бумаги, показывал. - Фаддей Иваныч смотрел одним глазом, губами жевал: говорил странно, решительно: как быть. Как говорил - так все поворачивалось: день, судьба, история, Россия. Министр уезжал успокоенный, - записочку с каракулями держал на сердце, в бумажнике крокодиловом. Ехали дальше: над рекой туман мреял; машина в сырь, тьму гудела медленно, похоронно; дворцы вставали ровными рядами окон, часовые стыли; по красным дорожкам министр подымался бесшумно; паркеты, мрамор, золото рам блистали.
В госпитале ночью раненые сошлись: трое присели на кровать к выздоравливающему - фейерверкеру Федюку. Федюк лежал серьезный, бородатый, смиренноглазый: ночью в палате говорили об измене. Измена была всюду раненые шептали, крестились, поминали Расею. Расея раскидывалась: полями предмартовскими, в снегу, путями дольними - в Сибирь, в Азию, в степи, проселками; черными деревнями: в деревнях тоже шептались - про измену. Русь ночная лежала во тьме, зарницы полыхали, поезда шли, везли: скот, людей, сено, орудия. Раненые в лазаретах бредили, стонали, умирали. Артиллерия била - по 13-му стрелковому день и всю ночь - на утро началось наступление. Неприятельские цепи раскидывались, пока били по цепям, колонна обходила далеко: к вечеру означился прорыв. Связь между частями утратилась. Части отступали назад, без дороги. Из штаба 13-му предписано было ночью оставить позиции, отступить. Ночью без огней полк вылез из окопов, свернулся, начал отступление; шли всю ночь, ракеты лопались, артиллерия бухала: прикрывала отступление. К утру вышли к болоту, обозы увязли. Пока бились с обозами, слева, из-за леска, по обозам стала бить артиллерия: полк обошли, отступление отрезали. На военном совете постановили: пробиваться на соединение. Полк голодный, бессонный, стал пробиваться в обход, расстроился, сбился, увяз, разбрелся по лесам, топям, болотам. Через пять дней пристали к разным частям солдаты безумные, серолицые, мокрые. Их накормили, одели, дали выспаться. Отступление продолжалось.
В пользу жертв войны, в белом зале, был чай, танго. С'езжались к пяти: Крушинский, Мэри, адвокат. Белели: накрахмаленные скатерти на столиках, вырезы фраков, в красный ковер пушистый нога вникала вкрадчиво; плечи розовели матовостью жемчужной. Лакеи на подносиках разносили: кофе, печенья. Дух Англии витал, делал руку в сияющей манжете суше: привыкшей к теннису, к спорту, - руку расслабленную, с ногтями миндалевидными. Танго начиналось: юноша, напудренный, с синими тенями в впадинах, женщина в платье открытом, льющемся шелком, шифоном, - приникая, сближаясь, замирая, цепенея, сковываясь судорогой; наклонялся губами над ртом, звал, мучил, близился, уклонялся. Так, цепенея, прошли по сцене, - наконец, запрокинул ее на руку, замершую, обессилевшую. Мужчины зааплодировали, женщины щурились, смотрели в лорнеты, - легкий запах духов, табака, пудры плыл. Зоя выступала, читала Бальмонта, сжимала худые руки, с голосом звенящим, впадиной ключицы, глазами прекрасными. Чай был удачен, - для жертв войны очищалось: на махорку, портянки, бумагу.
Адвокат после чая звал в ночное кафе: в кафе выступали поэты. Ехали на извозчиках сквозь Москву капельную, мартовскую. В высоких пролетках было непривычно свежо, в тумане светились желтые, ярые аптечные шары. Снег лежал бурый, кучами, прохожие в лужи проваливались, - в кафе поэтов было дымно. Публика сидела, дожидалась скандала, - на желтых стенах, пестро размалеванных, блестел пот. Поэты в голубых, оранжевых кофтах прогуливались, как борцы в антракте. В оранжевой кофте вылез, наконец, на эстраду, прорычал, обругал публику; публика аплодировала довольно. Поэт продолжал рычать, ругал, потрясал кулаком; девушка сероглазая, уже с карминной верхнею губкой, глядела на него восхищенно, комкала платок.
Нина у входа шепнула Мэри, чтобы задержалась, уедут вместе: повезла к себе. Квартиру пустую, роскошную, холостую, открыла английским ключом. В маленькой гостиной - принесла коньяк, фрукты, поставила на пол, села с Мэри на медвежью шкуру. Отпили коньяку, Нина, в губах держа красную виноградину, потянулась с ней к Мэри, вдруг опрокинула ее на спину, стиснула, припала к губам, размыкала их, жалила, рвала с нее платье; к голой припала груди.
Светло-зеленое, лягушечье, лилось, лилось, смывало визитки, сермяги, заливало землю. М-сье Жозефа удалось устроить - хоть тоже в светло-зеленом, но бегал с саквояжиком причесывать - числился санитаром при лазарете. Санитаром при лазарете устроили Жоржа Радунского. Адвокат тоже милитаризовался: вдвоем купили завод, где тоже для войны носились привода, колеса вертелись, станки обтачивали ручки костылей, палки для носилок. Рабочим об'явили - считаются военными, работать ночью и днем: иначе в окопы. Заводы гудели, сало стекало в жолоба, светленькие пульки падали под стекло, отвешивались, прыгали в желобки. Адвокат приезжал утром, на фуражке его был красный крестик. С красными крестиками, со шпорами ходили Медынцев, Знаменский, Кнорре - ездили на фронт в поездах, заведывали банями, летучками. Летучки стояли в фольварках - все было хозяйственно: денщики, повара, кони. Помещики управляли, ездили с докладами, катались верхом, играли в преферанс - были осени прозрачные, в перелесках буковых; зимы теплые - под треск печурок; впереди на взгорье лежали окопы: заброшенные, с водою; тяжелое чрево висело над леском, в корзиночке сидел человечек, наблюдал.
С фронта приезжали в Москву: на неделю - пожить, встряхнуться, щегольнуть выправкой, обветренным лицом. В клубе, между столиков с ужинающими, между розовых лысин, розовых плеч, проходили щеголевато. Медынцев, Знаменский вместе с Мэри, Виргинией Кнорре, полнобедрой, бездетной; из клуба ехали: везла Мэри. На извозчиках спускались бульварами: бульвары подсыхали: в сухих ветках, под ветром мартовским. На Трубной, голой, блистающей, свернули в переулок, ехали мимо лавок татарских; у ворот, кисло пахнущих, вылезли, пробирались по грязи, по черной лестнице со спичками взбирались долго: на четвертом этаже отворил китаец, Мэри узнал - впустил. В конце коридора, в большой комнате, на полу, на грязных тюфяках, лежали, улыбались блаженно, томились, втягивали серый дым опия: Крушинский, другие - знакомые по вернисажам, ресторанам, премьерам.
Комета всплыла без четверти час ночи, марта 27-го: жемчужно-алая, обвисшая хвостом, стала: над окопами, полями. Солдаты вылезли, глядели, крестились. Комета стояла до утра, пока ободняло; в сиреневом тумане таяла, меркла, исчезла. Ко дворцу депутаты спешили: подходили с портфелями; под'езжали на извозчиках. В кулуарах, залах двухсветных совещались, гудели, постановляли требовать, - автомобиль министра, зелено-серый, сворачивал от Аничкова моста: в портфеле министра лежала бумага - депутаты распускались, во дворце будет летний ремонт, реставрация.
В новой премьере Зоя Ярцева играла, о ней снова писали, - бледная от весны, мучительно-близкая, отчужденная, изменчивая, актера Русланова терзала, приближала, отталкивала: ночи безумия, страсти сменялись днями враждебными, отчужденными. Русланов терзался, сгорал, ревновал. На пятой неделе поста он шел с ней вдоль по Пречистенскому; деревья набухали почками; лед прошел. Измученный, неверящий, он смотрел сбоку на легкий профиль, улыбку, к кому-то обращенную: любовь, ненависть, ревность вскипали в нем. У Храма Спасителя, возле каменной набережной, спросил ее, кого она любит. Зоя, усмехаясь, ответила - не его, кого - не знает сама. Он схватил ее в два прыжка, ударил ножом в бок: Зоя рванулась, крикнула, опустилась, крикнула, что любит другого. Минуту он стоял, смотрел вслед, затем нагнал ее в два прыжка, ударил ножом в бок: Зоя рванулась, кракнула, опустилась. Встав на колени, он целовал ей руки, мертвеющее лицо, молил о прощении, - бок ее теплел, намокал. Через день в часовне она лежала - белая, с точеным носом, все узнавшая; из газет пришли фотографы, шипели магнием, щелкали затворами. В газетах писалось об убийстве сенсационном.
Рязанские, самарские сидели в окопах, забытые, голодные; министра сменили, ездил к Фаддею Иванычу другой - среброволосый, статный, с носом орлиным; Фаддей Иваныч на бумагах выводил каракули, - над Петербургом, Невой, белыми ночами, дворцами, стражей, министрами, депутатами - стоял конь, поднявшийся на дыбы - медный, с всадником медным, дородным, Россию на финских берегах утвердившим. Казак вихрастый, с папиросных коробок глядел, тоже Россию утверждал. К лету в штабах готовились: развертывали дивизии, гнали поезда - зеленые колонны проходили, залезали в землю. Дождя не было, лето было сушливым - кровь колосьев не выгоняла.
III.
В улицах мартовских, чернее черни, на машине черной, летящей, адвокат летел в ночь: управлять. Адвокаты управляли, совещались, выпускали воззвания. Из черной земли, разверзшейся от буханья пушек, неправды, обид, вшей, униженья столетнего, взбухало, разверзлось на Невском, на тали февральской, - черные людишки бежали, падали, ложились за сугробы. У моста над Невой почерневшей, в сале, пристава щеголеватого, в серой шинели, стащили с коня, голову проломили, - конные стреляли, из толпы ответили, бросали камни.
На тали Революция разверзлась, полой водой смывала: сановников, стриженных под бобрик. В Москве по Гнездниковскому черному проходили ночью: отрядом - городовые с постов снимались, уходили в вечность. Утром по Арбату пролетел грузовик, солдаты стояли с штыками, с флагом красным. К вечеру дня другого по Тверской вниз лезла толпа: штатских останавливали, пальто задирали, - под пальто были: синие штаны. Пристава под енотом узнали, енота содрали; под енотом был: сам бравый 5-го участка. Баба подошла, плюнула в бороду Александра III, лопатой. Шли вниз присягать: портняжки в красных шапках интендантских вприпрыжку - землистые, гороховолицые.
На фронте все сидели, ждали замирения, - адвокаты в Москве совещались, постановляли: войну продолжать. Ночью у памятников митинговали, появлялись таинственные, требовали войну прекратить. Молодые люди, возвращавшиеся из клуба, задерживали их, отводили. В черной ночи, вдоль черных бульваров, на которых спало воронье, все тайно шло, - тайно дремали на фронте в окопах, - адвокат летел в ночь на заседание.
Санитарный шел экстренным: в санитарном ехали - Мэри, Знаменский, три оратора: на станции ораторы вылезали, говорили речи. Солдаты, в опорках, скуластые, большебородые, окружали; ораторы говорили, что с миром нужно ждать, - поезд шел дальше, наконец, встал; в автомобиле новеньком ехали дальше: по большаку, по проселкам, по апрельской грязи, сохнущей. Солдаты из мокрых окопов вылезали, слушали хмуро; послушав, лезли назад в окопы, - машина возвращалась в штаб дивизии к завтраку.
Нина Рогожина в Москве устраивала: вечер в пользу политических, освобожденных. Политических - серых, обросших, - проводили вниз по Тверской - публика бросала шапки, дамы кидали цветы. Концерт в пользу политических состоялся: в голубой зале. Голубая была декорирована мило: красными флажками, - был сперва концерт лучших сил: вино потихоньку - в кувшинах, квасоподобное. Марсельезу заиграли - мужчины в смокингах, дамы с плечами открытыми поднялись; потом рассказчик рассказывал анекдоты, пел бас белосрысый, с вылезающей грудью полированной, цимбалист играл по струнам молоточками. Нина улыбалась из окошечка мавританского, с плечами брюлловскими, в открытом платье. В пользу политических за все страдания платили щедро: Крушинский блеснул, широко, без надрыва.
Земля подсыхала. Апрель над полями мягкой кистью веял: из-под сухих травинок вылезала мелочь зеленая, в оврагах - подснежники. Над усадьбами помещичьими - пепелищами - трубы торчали в небо: мужики, догромив, готовились - принять великий дар по праву испокону веков - всю землю черную, родную, расейскую - на вечное владение мужицкое. Барина Скородумова, над 3 тысячами десятинами коптевшего, гильзы набивавшего, выжидавшего мартовский ток, - в самый ток, когда ходили с мукою любовною, пыжась, тетерева вокруг тетеревих и топтали их с яростью, - в самый ток барина Скородумова справили: на телеге с чемоданом с наклейками заграничными трясся, - дым над усадьбой стоял черный; над пепелищами, гнездами помещичьими, Русью помещичьей стоял дым черный. Зори были кровавы, журавли прилетели, кричали трубным звуком. Под зарею кровавою, в зори росные солдаты все сидели: ждали мира, отпуска, дома. Мир обещали, отпуска тоже - пока велели сидеть. Солдаты из окопов повылезли, с неприятелем мирились, заявили - сидеть больше не будут, воевать не хотят.
По Арбату проходили с музыкой, под солнцем, с черепами на рукавах: драться, усмирять; на штыках были цветы. Женщины смотрели вслед: воинам, - были грустны на свидании. Батальон смерти в 3 часа утра готовился: к атаке. Пехотный полк должен был поддержать, развить наступление. В батальоне юноши бессонными глазами встречали: первое мреянье, зарю, чешую облаков перламутровых, утренник. Когда чешую смело, небо проступило голубоватое, батальон вылез, начал перебежку. Спереди полыхнуло, в воздухе визжало, разорвалось сзади. Под противный стук пулеметов батальон пробегал, ложился, стрелял, - третью цепь: пехотный полк - погнали. Полк из окопов не вылез, решил обсудить на митинге. Офицера кричавшего, вынувшего револьвер, сзади по затылку прикладом ударили, - офицер клонился, падал. С ревом первая цепь бежала на окопы, таяла, - с боков,спереди стучало противно, смертно. Полк постановил: в наступление не итти, из окопов не вылезать. Юнкера Роговина, студента 2-го курса естественного, бежавшего со штыком на перевес, по глазам вдруг хлестнуло, - бежал дальше, земля вдруг пошла под откос, небо ложилось внизу - он раскатился с откоса, упал, схватился за глаза: глаза видели ладонь в земле, близко, со всеми линиями, - ладонью коснулся темени, ладонь стала алая, липкая, все вытирал о землю - и глаза липкое заливало.
Пехотный полк шел через день без пути - по домам, шалый, дикий, вшивый, ободранный. Небо было июньское, линючее: под небом бледно-синим выцветшим, кротким, как глаз детский - все были правы. Полк окружили к ночи, зачинщиков схватили: татарина Гассана-Мухмета Агишева, рядового Скобелева. Татарина допрашивали: он ли убил офицера, приказывавшего итти в наступление. Татарин, три года сидевший в окопах, трахомный, красновекий, дергал носиком, отвечал: - Моя мало ударил... по затылкам ударил, об'яснял, что итти в наступление нельзя, когда весь полк против и когда об'явлено замирение: офицер горячился, грозил револьвером, ругал всех он его стукнул. Рядовой Скобелев, сероглазый, спокойный, об'явил: солдаты драться устали, пусть дадут мир настоящий.
Гассан-Мухмет ночью лежал у костра, смотрел на огонь, шмургал носиком, мурлыкал песню. Пятеро гассанят ждали его за Казанью - все мурлыкал, пока не уснул. Легкой летней ночью - легкие, теплые сны. За часом тьмы - мреянье перламутровое: ветерок, свист птицы, петух дальний. Перламутрово наливалось, птица пикнула, проснулась, - Гассана-Мухмета толкнули, велели вставать, повели. Привели к опушке: за опушкой овсы, чуть зыбью тронутые. Гассана-Мухмета поставили к дереву, глаза завязали; Гассан-Мухмет узнал: тишину, покой, наконец, - рай татарский разверзся, принял его за все муки трехлетние.
В городе знойном, семечками пролущенном, в пыли колкой, митинги чернели, раненые в халатах мышиных толпились, - над ранеными, над котелками, над шляпами соломенными воздевали руки, говорили: на скверах, на площадях, на Калужской, на Страстной, на Лефортовском плаце, - мальчишки висли на столбах, картузы сдирали, всем кричали ура. Герои войны георгиевские снимались на бульваре: один сидя, другой стоя, руку положив на плечо - позади были горы холстяные, пейзаж крымский.
За летом август, осень зардевала, - поезд санитарный стоял в городишке беленьком: в городишке, с купами, с грушами, с замком магнатским, с речугой под мостом под'емным пересыхающей, - под вечер, по главной, Дворянской, прогуливались штабные: шпоры хрустели серебряно, аксельбанты белели. Командующий, с мешками желтыми под глазами, в синих штанах обвисших, шел с палкой на прогулку: позади были донесения, телеграммы, разговоры по прямым проводам, доклады, приказы, происки самолюбия. В парке офицеры со скамеек вскакивали, девицы сидели притихшие. Через окопы, из окопа в окоп, где солдаты сидели, томились, ждали приказа разойтись, по городам, с площади на площадь, по митингам, по фабрикам, мастерским - шла Смута. Воронье осеннее кричало о Смуте, летело низко: перед заморозками, близким сентябрем. Сентябрь оседал туманами, хмарью, солдаты сидели хмурые, затаенные; затаенное было: в днях сирых, во взгляде черном исподлобья.
В ночь на 17-е полк 31-й приказа сняться не выполнил: вышел из окопов, обложил белый городок, приказал сдаться. К полку примкнула саперная, - дивизион артиллерийский верный, встал на защиту, - занял горку: в семь утра первый снаряд пролетел через город, - 31-й начинал наступление. Санитарный на вокзале выдвинули - в санитарный под прикрытием дивизиона грузились штабные, - в пять вечера, когда 31-й вошел в город, в штабе бумаги валялись изорванные, все было смято, телефоны сорваны. Санитарный с штабными шел, шел, - сивые поля, голые перелески, туманы, пни мимо проходили. В час ночи санитарный пришел на узловую. Паровоз отцепили, сменяли. Узловая была забита солдатами: корявые, вшивые - возвращались в губернии рязанские, вологодские, костромские: садиться на землю народную. Санитарный ночью толкнули, перегнали на пятый запасный; к утру пути были забиты новыми составами: товарными, воинскими. Штабные пошли требовать отправки, - комендант обещал: отправят в два дня. В два, в три, в пять, в восемь поезда не отправили. С оружием, злые, штабные пошли: требовать, об'ясняться, приказывать. Вместо коменданта сидел другой, хмурый, небритый; выслушал, об'явил - поезд дальше не пойдет, - штабные зашумели, зазвякали, - хмурый показал телеграмму: поезд N 34-а дальше не пропускать.
В городе хмурый день, октябрьский, за ночью, хлестаемой из переулков с крыш, с чердаков, - выполз, повис стеганным одеялом над домами мертвыми. По коридорам, со стуком, рота за ротой проходили: строились, спускались вниз, расходились: на боевые посты: к Смоленскому, к Зубову, к Красной. В доме розовом тоже писали, проходили - бледные, хмурые, с глазами воспаленными; вскакивали, бежали; на автомобилях сквозь ночь октябрьскую, черную, тайную, летели: часовой из тьмы гаркнет - свой ли, чужой, - дальше вдоль бульваров, во тьму: с револьвером в руке. Ночь полыхала, рдяное на все небо протягивалось, дрожало зыбко: дом догорал, не тушимый.
В черной ночи, в крови, в муке, из годов метельных, войны, вшей, обид, упований, из банкетов, тюрем, выборов, тостов - хмурой крупою предзимней несомый - вставал Октябрь.
Primary menu
2023 - Библиотека "КЛиб" - тут можно читать книги онлайн а также скачать их бесплатно и без регистрации
Последние комментарии
17 часов 11 минут назад
18 часов 41 минут назад
19 часов 36 минут назад
1 день 17 часов назад
1 день 18 часов назад
1 день 19 часов назад