Время Бояна [Лидия Андреевна Сычёва] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Лидия Сычёва «Время Бояна» Книга о русской поэзии и художественном слове
ThankYou.ru: Лидия Сычёва «Время Бояна»
Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!БЕСЕДЫ О РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Природа русского образа
«Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе», — писал когда-то молодой Павел Васильев. Стихи — трудная работа. А всего-то и кажется — невесомая строчка на белой бумаге… Но «останавливать мрамора гиблый разбег и крушенье» способны лишь настоящие мастера — герои античности, титаны Возрождения, витязи русской поэзии — золотого, серебряного и бронзового веков. Правда, очень часто мы драгоценный мрамор путаем с гипсом подделок. С поэтом Валентином Сорокиным, автором многих стихотворных и публицистических книг, мы говорили о мастерстве. И не только…БЕДА ЧУЖИХ
— Валентин Васильевич, у меня в руках недавно изданный томик стихов Осипа Мандельштама. В сборнике приводятся слова Георгия Адамовича: «Стихи Мандельштама — наперекор всем его суждениям об искусстве — всего только бред. Но в этом бреду яснее, чем где бы то ни было, слышатся еще отзвуки песен ангела, летевшего „по небу полуночи“…» Честно говоря, лично я больше согласна с первой половиной этого высказывания. Можем ли мы вместе с вами разобрать несколько мандельштамовских стихотворений? — Пожалуйста. — Тогда читаю стихи, датированные 1912-м годом.КУДА УШЛА НАША СИЛА?
— Валентин Васильевич, вы говорите, что «народ наш настолько околпачен, что похож на человека, который ест несолёное, и не знает, что это несолёное». Почему же люди с абсолютным поэтическим слухом стали рождаться всё реже? — Никто же на эту тему не говорит, что произошло с нашим народом. Его уничтожали в войнах, спаивали, стреляли, потом стали возвращаться домой инвалиды. Бабы здоровые от них рожали. И на какой-то грани народ наш стал физически ниже. Сколько молодежи у нас сейчас щуплой, хилой, из ста одного парня здорового, красивого найдешь! Качественно мы стали мельчать и это сильно сейчас заметно. Посмотрите, насколько чечены физически крепче нас! Это просто в глаза бросается. А искусство, особенно поэзия… Больной поэт ничего не создаст. Поэт здоровым должен быть, физически крепким, потому что должна быть гармония в поэте — он соединяет в себе силу, тревожность, пронзительность. Посмотрите, Есенин, Блок… Ахматова писала: «Разбойный посвист молодого Блока!..» Есенин — его трактором не задавишь!.. Дерзость, воля, разум и красота. Я сегодня ехал в электричке, зашли в вагон чечены. Крепкие, с русскими бабами. Цинично смотрят на них. А бабы всё равно с ними — мужиков русских нет… И запомните, чем ни сильнее, ни гуще поколение, тем больше оно дает учёных. Вот поколение перед революцией и после неё сразу дали мощных поэтов, потому что народ наш еще не успел угробиться. Ещё были года… Ответьте мне на вопрос: почему не родили нивхи, ненцы, уйгуры, нанайцы Пушкина? — Их мало… — Вот вы и всё сказали. А в Китае великих — целые армии. — Понятно. Допустим, что родился поэт с абсолютным поэтическим слухом. Что-то его в жизни может сбить с толку?.. — Нет, ничего его не собьет. Только пуля. И я вам должен сказать, что КГБ это хорошо учитывало. Там не церемонились…ЧУВСТВО ЛЮБВИ, КАК ВКУС ХЛЕБА — ОДИНАКОВО У ВСЕХ
— …Вы спрашиваете меня о силе, о том, как поэты приходят. Вот 1909–1914 годы, посмотрите, кто родился: Павел Васильев, Дмитрий Кедрин, Алексей Недогонов, Павел Шубин, Борис Ручьев — представляете, какая плеяда! Все перед революцией. Борис Корнилов еще. Ну, это же гениальная группа! Разве она уступит пушкинскому «набору»?! Лермонтовскому? Поэты рождаются букетом, как сноп ромашек! Окружение Пушкина выжило, а этих почти всех уничтожили. — То есть критик Владимир Бондаренко прав, когда рассуждает о детях 37-го года? — Нет, он не прав, потому что ему опять надо привести огромного Синайского верблюда и сказать: я привел, смотрите! А дети 37-го года… Мы все, вся страна — дети 37-го года, ни у одной семьи не найдешь островка, если жизнь назовем мы речкой, то не найдешь островка, на берегу которого не расстреливали бы, такой семьи нету. И говорить о том, мы — дети 37-го, дети 41-го года… Да русская нация до сих пор из окопов еще не вышла. И посмотрите: где Павел Шубин? Погиб. Где Кедрин? Погиб. Где Недогонов? Погиб. Где Павел Васильев? Расстрелян. Где Корнилов? Расстрелян. Где Ручьев? Двадцать лет — каторга. Представьте, я вам говорю: идемте, покажу вам город. Небольшой, мы его в течение часа пройдем. И я вам показываю великолепный дворец, а дальше — разрушенный дом. Бомба упала, кругом развалины. Дальше идем — красивое здание, газон, а рядом — опять руины. Какое у вас будет впечатление от города? Или: я вам говорю — мы пойдем в бор, в кедровый бор, вы увидите красивые деревья, вечные, бессмертные. Приходим. И вы видите — каждое второе дерево спилено, завалено хвоей, ветками, топоры лежат. Как вы себя почувствуете?! Наше поколение поднималось, мы не знали их стихов, но мы знали — Павел Васильев — расстрелян, Корнилов — расстрелян, Кедрин — убит, Шубин — из окна выбросился. Какое у нас было впечатление?! А если бы нам их стихи последовательно, красиво преподавались?! Мы же тоже травмированы их судьбами, понимаете? Это вот всё равно, что в семье растет один ребенок. Девочка, допустим. Она живет, у нее есть подруга, друг, вырастет, будет муж, свекровь, свёкор. Но она никогда не узнает, что такое чувство сестренки! Что такое быть старшей сестрой, младшей, что такое брат, что такое жена брата, его дети. Есть мир — вокруг дерева всегда бывает в пустыне песок, внизу бывают родники, которые питают это дерево, над ним облака идут, ливни ходят, в России вокруг дерева бывает трава, кусты, можжевельник, ромашка возле дерева стоит у корней… Но разве человек глупее и бессмысленней создан природой? Разве он одиночей дерева? Нет, он кустистей дерева. А это всё искусство. И это всё жизнь. И когда мы прерваны, мы через поколение все равно начинаем соединяться. Но вокруг нас выпала огромная страна поэтическая, потому что творения наших мастеров были разрушены. А вместо их кого нам давали? Безыменских? Межировых? И в конце концов всё это сказалось на вашем литератрурном поколении и на вашем творчестве. Сказалась вот эта подспудная опустошенность. С одной стороны трагическая — колымская опустошенность, с другой стороны — безверье, и с третьей стороны опустошенность евтушенок и рождественских. Пустые, глупые — это ведь тоже имитация чувства и имитация лица поэта, которого нет. Вот ваш хлеб…ПОД ЛАДОНЯМИ КРАСОТЫ
— Валентин Васильевич, вы много своих работ — очерков, статей, цикл поэтический «Ока моя лебяжья» посвятили Есенину… — Понимаете, что есть Есенин для русских… Мне сложно это даже выразить. Вот я в поле выбегаю — я, ребенок, и я впервые увидел солнце на этом поле, траву зеленую, цветы яркие, а там, вдали, может быть, ива наклонилась и плачет. Цветы радуются, ива плачет, солнце смеется, а я ребенок, да? А вот бывает так, что я седой, но выбегаю на поэтическое поле как ребенок, я, проживший много, переживший много трагедий, совершивший много хорошего и, наверное, есть у меня и какие-то поступки которые нельзя назвать хорошими, которые могут мешать моей радости, я — человек… И вдруг я вижу, что Есенин меня возвращает к этому состоянию, мудрого, седого, как будто бы я выбежал один на это поле и впервые увидел мир этот и увидел, что я из этого мира сам вырос, вместе с ивой плачущей, вместе с улыбающимися солнышками, вместе с радостными цветами, пестрыми. Есенин говорит — а критика наша никогда это не увидит, критика только ест, и когда ей вкусно на языке, она понимает — вкусно, и опять ест, ест, ест… А её спроси: что ты ешь? Она и ответит: поэта ем, поэта, вот уже пятый или десятый год ем, поэта, буду есть его, ем и никому не уступлю… Вот это критика. А посмотрите: «Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды и не искать следа. Со снопом волос твоих овсяных Отоснилась ты мне навсегда». Не только эта картина, а вся философия крестьянского уклада, русской жизни тяжелой, с борьбою вековой, с похоронами бесконечными, трагедиями памяти её, ведь лебеда в народе зовется забвень-лебеда, в пословицах говорят: быльем да лебедой поросло, бедой-лебедой поросло; в былинах и поэмах лебеда и беда рифмуются бесконечно. И вот Есенин: «Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды и не искать следа», — всё, что мать ему рассказывала, может быть, о молодости своей, всё, что сам пережил — входит сюда. Ушла любовь его, любимая, радость его, и быльем поросла тропина, по которой они ходили в родном своем Константинове, на холме бывали, у речки, у Оки — всё лебедой поросло. Значит, навсегда он простился с первой любовью, с радостью, с красотой. И всё это вот на таком былинном, на таком калитковом даже, на таком скамеечном — возле окошка — мире и языке чувствует он. А дальше говорит: «Со снопом волос твоих овсяных Отоснилась ты мне навсегда». Да был бы я идиотом, или был бы я, минимум, после ВПШ — Высшей партийной школы кандидатом наук, если я бы не увидел, что Есенин эту любовь свою, девчонку, или девушку, или невесту, или, может быть даже молодую жену чью-то, он её видел такую овсяную, с золотистыми косами, среди ометов, на поле, на полосе — рожь ли там сверкала, золотилась, пшеница ли, овес ли, но она же из этого мира выросла! И опять быт какой, история какая, и село — привязанность его какая! Он ребенок, взрослый, 15-ти или 30-летний ребенок удивился, что всё у него отобрано временем, неумехами или же ими самими. Он сказал, но он еще не успокоился. Посмотрите, картина продолжается дальше: «Отоснилась ты мне навсегда». То есть красоту, молодость, любовь, теперь даже и во сне уже вот эта гряда-лебеда отодвинула, она уже и во сне ему мешает. Ведь реветь же охота, понимаете? Дальше он говорит: «С алым соком ягоды на коже, Нежная, красивая была!» Для кого не знаю как, а для меня я знаю: вот и сад зашумел, сад этой деревни, судьбы его — сад, ведь надо так сказать: «С алым соком ягоды на коже!» Ведь почти «физиология», но красота перед тем такая, овсянно-золотая, солнечная, такая поляновая, что мы даже эту физиологию воспринимает как продолжение той красоты. И опять он не успокоился и ещё трагичней говорит, еще картинней и художественней, беспощадней в красоте своей и страстях! Посмотрите: «Зерна глаз твоих осыпались, завяли, Имя тонкое растаяло, как звук». Ну надо быть полнейшим идиотом, глухонемым, жестоким, злым человеком, чтобы не ощущать в этих словах звон поля, звон ливня, тоску закатную, вечернюю, одиночество плёса этого, ну как это не ощутить! «Зерна глаз твоих», — опять же идет вот от этих хлебных полей, от этого солнечного крика, изумления природой, идет. Картина настолько живая — как крик человека, он вырастает из этой земли и его ничем не сломишь, не победишь! «Зерна глаз твоих», — ну ведь даже крестьянин, даже мать, морщины проступают здесь, а это поэт говорит, сильный, мощный, глазастый. Мудрость какая! «Имя тонкое растаяло, как звук», — успокойся, правда? Но русский человек не успокоится, пока не нарвется на пулю или сам не умрет. Вот такие мы! Так вот мы под ладонями красоты и погибнем, если мы не отрезвеем и не ожесточимся. «Но остался в складках смятой шали Запах меда от невинных рук». Боже мой! Боже мой… В Библии — Бог меня простит — я не найду такой красоты. Я найду, может быть, более мудрые, более страстные слова — Библия очень страстный учебник жизни, но такой красоты и такого покаяния нет — «Но остался в складках смятой шали Запах меда от невинных рук». Каким же надо быть слепым, чтоб не видеть омет золотистый, звенящую рожь, овес, бегущий под ветром, серебристый, лицо этой красавицы, девушки, невесты, взошедшей из всего этого — солнечного, светоносного! И предметность опять какая — шаль! И вот я думаю: ну, мало судьбы, что она ушла, красота, судьба трагическая — шаль, это значит, печаль вот эта, возрастная, может мать появиться, может с огромными кричащими глазами бабушка русская встать на дороге — не объедешь и не обойдешь. И всё вот в этом, всё в красоте, в трагичности, верности и неодолимом бессмертии. Вот как я понимаю язык свой, слово своё, и систему русского образа, художественного, в слове русском. — Но что же есть тогда поэзия? Трагическая дорога, судьба? — Поэзия не может быть профессией, это трагическое самоощущение и встреча с жизнью, так бы я назвал судьбу и действия, жизнь поэта. То, что сказал Есенин, может сказать любой поэт, но как скажет? Допустим, разжигает человек костер. Ага, пошарил в кармане, спички у него есть. Теперь он дров наломал, есть. Бересты пошел надрал. Зажег — костер, горит красиво. Он из деталей собрал, понимаете? А Есенин, он ведь не знал, что он это делает — что лепит образ, что «костер» собирает… В этот миг он не знал, он просто шел и… Вот, допустим, когда Христос шел по Иорданским холмам, он же не думал, что он ступает на эти холмы! Перед ним даль такая, пустыня, и он идет. Так и Есенин. Даже очень талантливому поэту, ему надо собирать образ, как бы конструировать его, ковать цепь — пусть даже она золотая. А Есенину ничего не нужно, он словно кулик — плакал, плакал, вышел из волны той, из плеса, отряхнул крылья и улетел. Или лебедь плывет, шея такая длинная, голова красивая, мы наблюдаем — плывет, как будто бы это белаямолния успокоилась и идет по плесу, правда? А лебедь же об этом не знает! Он вышел на зеленый-зеленый луг, красивый, отряхнулся, все брызги серебристые, еще сверкучей дождя летят от него в четыре стороны, а он не знает… Вот настоящий-то Есенин — это белый лебедь. Если к нам, к русским поэтам в какой-то миг приходит это самовыражение в слове, Боже мой! Значит, нами руководит Христос, идущий через рыжий песок, через тяжелые дюны, через великий огненный ветер пустыни. Вот так и надо идти к русскому народу!2002
Украденное богатство
О ГЛУБИНЕ И ТРАГЕДИЙНОСТИ
— Валентин Васильевич, прошлый разговор мы начали с поэзии Осипа Мандельштама. Думаю, будет правильно, если в наших беседах мы будем касаться и творчества ныне действующих литераторов. Хочу вам прочесть несколько стихотворений из недавно вышедшей в Москве книги «Засекреченный рай». Её автор, поэт Игорь Тюленев, лауреат многих литературных премий. Юрий Кузнецов так охарактеризовал его творчество: «В стихах Игоря Тюленева ветвится ствол характера и судьбы. Если его характер принадлежит ему, то его судьба неотделима от судьбы Родины…». — Я хорошо знаю Игоря Тюленева. Пожалуйста, читайте. — Открываю сборник наугад… Стихотворение «Школьный музей».О РАЗДУМЬЯХ ПОЭТОВ
— В прошлой нашей беседе мы говорили о том, что значит Есенин для русских. Но мне кажется, что ваша поэзия ближе к блоковской традиции… — Я очень люблю Александра Блока. Я люблю глаза его, лицо его люблю. Возьмите современных наших поэтов, особенно тех, которых сегодня можно увидеть на телеэкране: они там хихикают, или кулаками стучат, или кого-то обличают. Так вот, если бы вдруг поместили на экран лицо Блока, а потом зритель перевел свой взгляд на физиономии этих поэтов, то он бы невольно вздохнул. Даже если бы диктор и не сказал: «Вот были они, а это был Александр Блок». Здесь ведь и говорить много не надо, люди и так видят, кто есть кто… Раздумья поэта соответствуют не только его ощущениям, пониманиям, но и его внешнему образу и даже тому, как он относится к холму, к другу, к любимой и т. д. У Александра Блока есть такие стихи, что кажется, будто он опускался на самое дно нищеты. Нищеты незлобивой, нищеты, не мечтающей о богатстве, нищеты не продажной, а нищеты, таящей в себе огромный огонь, огромный запас благородства. У Александра Блока можно найти стихи о крестьянине, о борозде, о избе, о рядовом воине. И это не перевоплощение: допустим, сегодня актер играет Ивана Грозного, а завтра изображает повара и хорошо делает котлеты, даже чуть-чуть их недосаливая, чтобы был «эффект». Поэт — не артист. Блок — много раз как бы распятый человек… — Наверное, это особенно видно в финале поэмы «Двенадцать»? — Маяковский говорит: «Видел Блока у революционных костров в Петрограде». Блок ходил один, ночью. Представьте, какое же было непогодное окружение, атмосфера, в которой жил поэт, если он бродил в одиночестве среди этих костров! Он, видимо, хотел понять: ну как же мне быть?! Ведь он слышал эти клокочущие родники крови безвинной — война народа с народом, брата с братом, огорода с огородом, прицела с прицелом, разве он не понимал это все?! Поэма «Двенадцать». Вроде идут в ней частушки, революция, вроде бы победила правда, красное знамя победило, и вроде бы сам поэт это понимает. Но чем же он завершил поэму? «Впереди — Исус Христос». Я даже мальчишкой думал об этом: почему Блок так написал? А сейчас мы на коленях кирпичи носим, чтобы храмы восстановить! Вот тебе и «Впереди Исус Христос»! Как Блок и предвещал: «Вы-то накровавились, надрались, вы перестреляли друг друга, вы должны приползти к Богу, и пока он вас не простит, пока вы не начнете эту красоту возводить, чтобы над вами опять возник этот осиянный крест, ничего вы не сделаете!..» — Я думаю: неужели настанет время, кода лицо Александра Блока, пророчески произнесшего «Впереди — Исус Христос», можно будет хоть изредка увидеть на телеэкране… — Маленькие народы так берегут своих поэтов! Мне, конечно, тяжело говорить — «маленькие народы». Потому что и мы становимся маленьким народом. Турция нас догоняет, Пакистан уже перегнал по населению, Япония ушла дальше нас. А мы когда-то хохотали над разницею численности наших народов — между Японией и нами. Сейчас, я думаю, немцев в ФРГ больше, чем русских в России. Мало того, что мы вымираем, нас еще и убивают — не менее ста тысяч в год. Убивают в основном молодых, активных. Предпринимателей, например. Некоторые говорят: ну, чего новых русских жалеть!.. Но, во-первых, и предприниматель может быть честным человеком, а, во-вторых, и новый русский способен приникнуть душою к Отечеству. Сын у него вырастет, будет инженером, дочка вырастет, станет врачом… Так ведь тоже могло быть. Дальше. Ежегодно около пятидесяти тысяч человек у нас пропадают без вести. Их воруют, калечат, вывозят за границу. А ещё ежегодно около 900 тысяч человек у нас вымирает. Поэтому я думаю, что придет время, когда останется маленький русский народ, и он так будет беречь поэтов! И не потому, дескать, что они лучшие. Для меня, конечно, поэты — лучшие. Как для старой вороны, у которой самая красивая птица — ворона, самая любимая стая — вороны. Хотя себя я отношу к тем еще беркутам!.. Я человек очень драчливый… Но народ будет беречь поэтов не потому, что поэт лучше остальных людей, а потому, что увидит в нем свое спасение. Ведь настоящий поэт — это человек даже более глубокий, чем проповедник. Мы не говорим о святых или о пророках, хотя поэт часто провидит будущее, он сам — пророк. Но народ увидит в поэте спасение языка своего, спасение песни, спасение нрава своего, спасение дома своего, потому что поэт несет невыразимое тепло, в котором живет человек. Александр Блок говорит:«ТЕ, КТО ДОСТОЙНЕЙ, БОЖЕ, БОЖЕ…»
— Валентин Васильевич, почему же Александр Блок был таким красивым, таким одухотворенным поэтом? — Поэзия его, она настолько народная!.. Я иногда думаю: почему же так? Почему же Пушкин стоял и записывал песни о Стеньке Разине? Почему Блок о своем Шахматове так красиво пишет? У него там озерко такое, у нас на Урале говорят: «озерце», болото и болото для меня. На Урале если озеро, так на полмира, если гора — так даже Китай с неё видно… А у Блока в дневниках мы найдем: в этом озерке нашем плавают разбитые бурей части кораблей, которые сюда из океанов подземными морями приплывают… Это же изумительно! Человек какой! Разве можно было его губить! И вот отсюда у него стихи невероятной силы. — Вы можете прочесть свои любимые? — Да.О НИЩИХ ДУШОЙ
— Валентин Васильевич, ваша трактовка стихов и ваш взгляд на поэзию и жизнь очень отличны от воззрений господствующего ныне «общественного мнения». Почему? — Понимаете, встретили вы человека. Он — хороший, в галстуке, и живот у него есть, должность хорошая, и глупостей много в голове, и приятный он во всех отношениях. А ты, скажем, попал с ним в какую-то беду и ждал бы от него зашиты и справедливости, но видишь, что это просто мешок с давно траченной мякиной, и толку от него не будет. Или перед тобой человек обаятельный, машет руками, радуется, а ты сел с ним за стол и понимаешь, что он — агрессивный мерзавец. А после думаешь: зачем я загубил с ним вечер?! И эти вот люди, у которых давно душу съели насекомые, они-то, на нас глядя, и говорят: «Родинолюбы». Но какое они имели право так употреблять слово «Родина»! Так его коверкать и огрублять! А что такое Родина? Посмотрите, один корень — «род», «народ», это же все равно как «человек» — «чело» и «век». Ум твой, свет твой, глаза твои, а еще век тебе дан, чтобы соединить эти два понятия… «Род» и «народ», — разве это случайно, что они стоят, великаны, на золотом пьедестале, эти два понятия? Для меня Родина — это тысячи-тысячи лет, откуда пришел, вырастая, голубоглазясь, стройнея, добрея, мудрея, витязь мой — народ мой русский! Почему же я не могу радоваться тому, что есть у меня такой народ?! Если я вижу замечательного поэта из манси Андрея Тарханова, почему же я не должен ему радоваться?! Почему я должен думать о том, что куда я ни пойду, везде Голда Мейер и Илья Эренбург? Это же скучно, в конце концов! Или почему я должен радоваться, если я в любой угол, в любую сторону пойду и везде — китайцы? Прекрасно, что есть палестинцы, что египтяне есть, англичане есть, даже хорошо, что Буш есть, черт с ним, в конце концов, ни в этом дело, и даже пусть его псевдоним Бен Ладен, только пусть он не кровавит и не калечит людей! А мы, значит, «родинолюбы»?.. А кого же мне еще любить? Я хочу, чтобы в моей душе, в моем сердце, в моем облике мама была, отец мой был. Я был маленький, очень на маму похожий, и мне говорили: «Вот — тетя Нюра»! Разве это плохо?! А Есенин пишет:О ЗРИМОСТИ ОБРАЗА
— Валентин Васильевич, журнал «Наш современник» с 1989 года ведет поэт Станислав Куняев. «В современной литературе не так много личностей, отличающихся страстностью. Неравнодушие ко всему, что так или иначе связано с происходящим на просторах Отечества нашего, — вот „фирменный знак“ Станислава Юрьевича», — пишет о нем «Литгазета». К 70-летнему юбилею Станислава Куняева «Российский писатель» напечатал подборку его стихов. Давайте обратимся к некоторым из представленных стихотворений. «Путь змеи»:КРАСОТА ПОБЕЖДАЕТ ВСЁ
— Валентин Васильевич, одни говорят о мудрости поэтов, другие — об их наивности. — Мудрый человек ближе к детству. Парень с четырех до пяти лет очень мудрый и близкий по миропониманию к старику. Я давно заметил, что есть точка соприкосновения на какой-то огромной высоте над бездной старца и ребенка. И настоящий поэт несет два мира, два крыла. Труд поэта не легче труда шахтера, только тот держит в забое, под толщей земли, тяжелый отбойный молоток, а поэт несет свое горе, крест, тему свою, огонь через народ свой несет. Детство у человека не только никогда потом не иссякает, но главным мир его. И потом, где-то уже после тридцати лет — появляется второй, приобретенный мир, равный миру детства, а по мудрости, может быть, и выше. И в поэте соединяется наивность, беззащитность искренности, любви, доверчивости, ощущение красоты, радости и разума. Мудрец, отяжеленный горем, обманом в людях, разорением природы, души его разорением, которую он лечит вот тем ребенком, каким он был… — И вновь мы возвращаемся к поэзии Александра Блока… — Да, у него есть такие стихи! Я очень люблю его лирику. Вот он говорит:О ХРАМОВОМ ПОВЕДЕНИИ ДУШИ
— И еще одно лирическое стихотворение Александра Блока:2003
Народность и миф
Писатель он, конечно, средний,Но с патриотами в борьбеОн вроде Гангнуса — посредникМеж ЦРУ и КГБе.Рафаил Шпук
О МЕЛОДИКЕ ЖИЗНИ
— Валентин Васильевич, размышляя о русской поэзии, мы с Вами говорим о народе и о народах, и о том, как тот или иной поэт воплотил в своем творчестве глубинный ток «реки жизни». А эта река всегда движется по определенному географическому или историческому ландшафту. В первой нашей беседе мы с Вами говорили о Маяковском, об особенностях его становления… — Маяковский — поэт, душа его широкая, в целом добрая, и он не мог не чувствовать окружающей его природы, танцев, песен, музыки. И в характере его поэзии надо учитывать это вот горнопотоковое, утесное; лезгинскую природу Кавказа, такую неровную, внезапную, хмурую, очень быстро текущую и быстропламенеющую — от долины к скалам, от покоя к ярости, от ярости к хмурости и т. д. Представьте себе, Маяковский рос и воспитывался в этой среде! Только глупый человек не слышит народ, в котором он живет, или подлец, который живет и ненавидит окружающих… А потом для Маяковского открывается Россия. И — революция. Это три этапа, три характера, три воли. Русский стихия другая, она — огромная, священноликая, победоносная, Куликово поле, Бородинское поле, вот эти сказания наши, они ведь совершенно другие, чем, допустим «Витязь в тигровой шкуре». Маяковский просто не успел все осмыслить, успокоиться… Но поэт, когда искренен, достоин небольших упреков. Ему, если честно, и прощать-то нечего. Маяковский начинал как футурист. Прекрасно, молодец. Отыскал какие-то новые формы выражения чувств, приемы письма и так далее. А закончил он как очень ясный, понятный поэт. Вступление к поэме «Во весь голос» — это прощание с самим собою. — А чем вы объясняете такое движение к классической форме выражения у Маяковского? — Любой настоящий поэт не может, как черепаха, закрыться в панцире определенного «направления». Или, как муха в паутине, завернуться и примолкнуть. Потому что любая форма не может довлеть над поэтом всю его творческую жизнь. Это, скорее, метод самовыражения, но и он не может быть долговечным. Я не могу носить один и тот же галстук, если я проживу, допустим, 80 лет! И когда поэт затеет в каждом стихотворении говорить: «Я вот вошел в храм, потому что…», — и через строчку у него будет храм, храм, храм…, Бог от него отречется. Бог нас воспитывает не холуями, не официантами, а мужественными, страдающими, мудрейшими подвижниками жизни. Есть поэты, которые уходят как бы под кольчугу воина, другие — в туман мистики, мифа, а третьи в сиротливую поэзию одиночества и сожаления. — Может быть, это и неизбежно, поскольку каждый творческий человек отражает часть истины, которую он смог постичь. Но что же есть тогда народность поэзии, как рождается это качество? Читаешь стихи и вдруг чувствуешь полную слиянность свою с душой автора, а еще понимаешь, что эту же сопричастность испытывают миллионы. — Давайте я вам прочту из Твардовского:РУССКАЯ ДОРОГА И ТУМАН МИФОИЗАЦИИ
— Валентин Васильевич, продолжая наш разговор о народности, я хочу обратиться к размышлениям Юрия Кузнецова, поэта, недавно ушедшего из жизни. В своей работе «Воззрение» он пишет: «Мифическое сознание неистребимо. Народы мира доныне живут мифами…» Как пример своего метафорического сознания, предшествующего мифологическому, Юрий Кузнецов приводит такие стихотворные строки: «И снова за прибрежными деревьями / Выщипывает лошадь тень свою». — Это интересный образ. Представляется вечер, предлунное состояние. Но, допустим, лошадь в полдень есть захотела, а тени — нету. А трава — есть… Я не хочу сказать, что это плохие строки. Я хочу сказать, что нельзя восхищаться мелочью. Интересная метафора не есть фундамент, позволяющий стать и над облаками. Он вдруг напишет: «Петух прокукарекал свой сон». Так это ведь тоже самое, что и лошадь, щиплющая тень. С Юрием Кузнецовым я вместе проработал в целом больше 30 лет. В издательстве «Современник» он редакторствовал 10 лет по моему приглашению, и на Высших литературных курсах преподавал 21 год. У меня к нему большое уважение, и отношение хорошее, но я считаю, что вот такие, как Владимир Бондаренко, очень сильно загубили его талант. Юрий — русский по своему рождению, воспитанию, душе своей. Уход его в эту мистику — беда. Его просто заставили, задвинули туда все эти кожиновы, эти бондаренки, эти аннинские, которым все время что-то надо съесть. Они едят, едят, едят, и никогда не забывают, что это кровь русского слова. И они, в сущности, увели Кузнецова от национальных проблем. Быть туманно-сказочным, туманно-мифическим легко, когда разрушена и потеряна родина, легко, когда растоптан во чреве русской матери ребенок, легко, когда над головой русского воина слава сорвана этими негодяями! А представьте себе, если бы он не ушел с русской дороги? С его силой, энергией? Но он не устоял. А Твардовского ничто не сломило, хотя и он мог бы струсить. Тогда ведь модно было раздавать определения — то ты сын кулака, то ты сын врага народа, то ты брат троцкиста, то ты большевика свояк; у нас вообще ни одного человека нельзя было защитить, потому что всегда для него можно было найти и поставить клеймо ему прямо на лоб. К сожалению, уже после смерти Юрия Кузнецова были опубликованы его записки о поэзии. Я прочитал, и они меня очень растревожили, потому что по форме своей они выражены гораздо логичней и более лирично, чем многие его стихи и поэмы. Чтобы написать поэму, надо поработать не только в жанре стиха, но и в жанре сюжетной баллады и т. д. И я внимательно прочитал поэмы Юры — «Золотая гора», «Змеи на маяке», «Афродита», «Дом» — они все настолько подчинены туману мифоизации, что они просто неинтересны. Он ни с одной поэмой не справился. «Дом», например. Читаешь, читаешь, нет конца и краю и нет охоты читать:ИСКУССТВО НЕ ТЕРПИТ ДВУЛИЧИЯ
— И все же, вот эта тяга к мифу, к символу, может быть, именно она порождает разные течения, направления в литературе? — Возьмите футуризм, акмеизм, имажинизм, символизм — из каждого направления вышел большой поэт. Из народного храмового мистицизма вышел Клюев. И честно говоря, если бы меньше в нем было бы этих «наплывов» — он был бы чище. Я уважаю его судьбу, плачу над его трагедией, но всё время, когда его читаю, то какая-то мокрота неприятная на его бороде чудится. Недаром Есенин сказал: «…И Клюев, ладожский дьячок, / Его стихи, как телогрейка, / Но я их вслух вчера прочел, / И в клетке сдохла канарейка». Вот мы говорим о мифоизации взгляда поэта. Давайте к Лермонтову обратимся.О ДУХОВНОЙ БЕЗГРАМОТНОСТИ
— Валентин Васильевич, в одной из Ваших первых книг — «Я не знаю покоя» — есть стихотворение «Чабаны», отрывок из которого я хочу прочитать:О ЛЮБВИ
— Есть стихи — микропоэмы. Это как горный поток на Урале — бежит, красивый, маленький, уютный, а прислушаешься — у него такой грозный гул, как будто это неродной сын какого-то океана. Так и у больших поэтов — Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, Есенина, Твардовского — много стихов-поэм. Вроде бы как ребёнок нарядился Дедом Морозом. Или мы смотрим, на опушке стоит небольшая елка. А приглядишься, увидишь в ней могучую ель. А в небольшом поле вдруг обозначится величайшее пространство, Россия! И вот у Есенина в стихотворении «Ты меня не любишь, не жалеешь…» столько драматизма, человечности, сострадания, гнева, боли, обиды и неприятия, что он даже потом ссорится, не замечая, входя в многообразие этого единого мира, в котором уместилось очень много страстей — я имею в виду психологические состояния человека.ВЕЛИЧИЕ САМОСОЗНАНИЯ
— Валентин Васильевич, и в этой, и в предыдущей беседе мы с Вами вспоминаем погибших поэтов… — Я с ними почти каждый день разговариваю. Эта обязанность вошла в меня очень рано… Твардовский остался говорить за погибших. А самый младший из этого поколения Василий Федоров. Он ближе к нам, потому что та «погода» тяжело завершилась кровью, он остался почти один. Федоровское поколение долго молчало. Они запоздали, им вот эти инберы и маршаки просто не дали расправить плечи. Василий Федоров пришел с мирными, гражданскими стихами. Часть его поколения пошла на фронт — это Сергей Наровчатов, Сергей Викулов, Сергей Орлов, Михаил Львов, Михаил Дудин. Я их очень люблю — они прекрасные поэты. И они имели право быть такими. Юными они были взяты под кровавые пули, под атаки, под портреты Иосифа Виссарионовича… Да еще нахлобученные марксизмом! И вот они вернулись — такие верные, бесстрашные, бескорыстные; вернулись офицерами, с орденами, с наградами. А народа наполовину нет! Деревня — вырублена. Но они были так накалены отвагой, что никто вроде из них не перешел черту победоносного самоосияния. Большинство из них не заметило разрушения страны. Они были, с одной стороны, ошарашены цензурой, с другой — овеяны справедливым победоносным ветром, который принесли. И на эту ступень: мать умирает, деревня умирает, перестала баба русская рожать — тяжко было им подниматься. Сергей Викулов попытался, у него есть стихи о колхозе, поэма о разорении деревни, но ему не хватило сосредоточенности и силы. Поднялись прозаики — Иван Акулов, Борис Можаев, Федор Абрамов, Виктор Астафьев, Евгений Носов и другие. Как-то я говорю Сергею Орлову: что же вы молчите? Он был тогда секретарем Союза писателей России. А он мне: — Валь, зато ты на каждом выступлении долбишь, что у нас нет прироста, ничего не делается для возрождения России. Я: — Не родят ведь детей, даже в деревне — один, два — и всё. Его, видимо, эти слова задели, и он мне в раздражении бросил: я, что ли, должен с бабами детей делать? Меня его грубость сильно обидела. Прошли годы. Встречаемся, он мне и говорит: Валя, а ведь ты прав! И тоже самое о моей правоте говорит Егор Исаев — и он войну прошел. Во время войны был выработан великодержавный стандарт — у нас Политбюро, партия, мы победим. А под этим стандартом шло величайшее, безоглядное разрушение русского народа! Если республики имели свои правительства, ЦК, Совмины, вузы, то мы были — для всех. И это сказалось. Во всех республиках, даже при жесточайшем контроле за проявлениями национализма, их руководители все равно пеклись о своем народе. А у нас о русских никто не думал. Помню, как-то французский корреспондент приехал к Брежневу и говорит: «Леонид Ильич, по нашим подсчетам, на каждого русского ребенка приходится примерно шесть детей других национальностей. Что будет через 15–20 лет с русским народом?» У Генсека челюсть выпала, он поднял ее, долго вытирал платочком, убедился, что чистая, вставил на место и говорит: «А меня это радует. Я — интернационалист». Я смотрел на него и думал: с кем же мы имеем дело? Ну хоть бы раз он приголубил русских! Разве мордва или татары обиделись бы на него за это? Ведь от такого безразличия всем плохо. Допустим, мы завтра проснемся, а маленького народа — коми — нету. Это же ужасно! Я хочу, чтобы каждый коми жил, чтобы был светлый, как бутуз. Как это — потерять народ? И вот фронтовые поэты на эти темы не размышляли, они не подготовили наше поколение. И может потому мой друг, прекрасный поэт Владимир Цыбин в национальном плане до конца не высказался. То ли это робость, то ли это привычка утаить свою боль, вдолбленная ленинизмом и чекизмом во главе с товарищем Дзержинским. Но не распахнулся он, не сказал, как нас убивали и уничтожали. Что такое полтора миллиона донского казачества истребить?! А мне мой дедушка про кровавые дела на Урале рассказал. И отец мне рассказывал:поедем куда-нибудь в ночное, вокруг никого нет. «Сынок, а ты знаешь…» И меня мучает этот вопрос: почему Павел Васильев шел не труся, а Володя после него не смог себя выразить? Значит, надломленность в нас шевелится… — Да, народ сильно проредили. Откуда же взяться теперь народности в поэзии?декабрь 2003 — март 2004
Предначертанная высота
ОБРАЗ СТИХОТВОРЕНИЯ
— Валентин Васильевич, в своих статьях, интервью вы часто говорите о поэтах, которые, скажем так, не входят в современную «информационную обойму». В словаре «Русские писатели 20 века», составленном членкором РАН П. Николаевым, мы не встретим имен Сергея Поделкова, Василия Казина, Павла Шубина, Михаила Львова, Дмитрия Ковалева. Сергей Поделков, будто предвидел свою судьбу, когда писал: «Среди друзей — я на виду, среди врагов — всегда потерян». — Да, я часто говорю об ушедших поэтах. Как говорится, да не будут забыты те, кто не должен быть забытым. Вот Сергей Александрович Поделков. Его звали «ходячей энциклопедией», а Василий Дмитриевич Федоров мне говорил: «Ну что ты им так восхищаешься? Мы его тоже любим, и, наверное, не меньше тебя. Но только ты одного не понимаешь, Валентин. Вот ты им восхищаешься, что он начитанный человек, и все знает, как лесник — лес, пахарь — поле, пчеловод — летящих золотистых пчел, а я вот, Валентин, думаю, что если бы он был чуть-чуть поменьше образованным, он был бы лучше как поэт». Потом, через годы, я подумал: наверное, это правда. Понимаете, все-таки поэту никак нельзя уходить только в теории и книги. Вот, допустим, Пушкин говорит: «Кавказ подо мною». Ишь, как ему хорошо — весь Кавказ внизу, он даже выше гор, вершин! Видимо, он в это время ощущал своё предназначение, предначертанное ему Богом, данную ему высоту, где он соединяет синее небо, плывущие облака, синие-синие дали, небо со звездами, ветрами, бурями, летящими ураганами, а землю — с морями, реками, водопадами, клокочущими орлами над ними. А в центре стоит поэт. Мне кажется, если поэт это ощущает, тогда он будет следить за собой, чтобы новый Василий Дмитриевич Федоров не говорил, что стихотворец перенасытил себя книгами. Но я все равно люблю стихи Сергея Поделкова, он очень честен, в нем много правды, как в добром звере. Представьте, мы с вами, допустим, идем, а за нами наблюдает добродушный, хорошо позавтракавший медведь. Мы думаем, что он не понимает, добрый человек к нему идет или злой. А он всё видит, он не глупее нас, может быть, только Литинститут не окончил, ушел оттуда или отчислили его с третьего курса за какое-нибудь буйство! Вот и в Поделкове есть эта доброта, мудрость природы. Как говорится, все мы, люди — обиженные судьбою звери, добрые звери, теплые, мудрые, ласковые, и пусть нас не трогают. За что Поделкову дали 10 или 12 лет, которые он отсидел по «делу Павла Васильева»? Васильев с 1909 года, а Поделков с 1912-го. В 1937-м — он мальчишка совсем! Чего из него было лепить врага-то? И как язык не отнялся у людей? Как судья зачитывал приговор? Мне Поделков очень много рассказывал о Павле Васильеве. Последний раз они встретились во дворе усадьбы Герцена, в сквере нашего знаменитого Литературного института, и Паша, как звал его Поделков, махал руками, был чем-то недоволен и считал, что он всех победит и покорит. А вскоре ему приговорили пулю… Поделкова выслали далеко на Север. — Знаете, меня поразили его стихи о лагере — недоуменный крик. В «Предутренней балладе» Поделков пишет:ДЫХАНИЕ ГРЯДУЩЕЙ СУДЬБЫ
— Вы рассказали о беседах с Василием Казиным. Наверное, у поэта, да и у любого человека, если он проанализирует свою жизнь, не бывает случайных встреч… — Конечно. Поэт Михаил Дудин пишет в своих заметках, что Николай Тихонов, офицер, имперский человек очень любил стихи Гумилева. Тихонов — гусар, Гумилев — улан, оба — защитники Отечества… Дудин пишет, что поэты собирались в ленинградской квартире Тихонова и слушали, как хозяин читает Гумилева. А жена Николая Семёновича, хлопоча по хозяйству, за столом, если он, или его гости, сбивались, путали слова, тактично поправляла их, потому что она много знала наизусть. Мне это нравится — посмотрите, какая вокруг Тихонова была атмосфера изумительная, рядом женщина, которая только усиливала его крылатость, вдохновенность… И вот Тихонов время от времени говорил молодым поэтам: «Зря его расстреляли, несправедливо, у него не было ни одного слова против советской власти». Вдумайтесь, Тихонов, поэт богатых фантазий, поступков, ритмов, поэт постоянного мужества, говорит: «Несправедливо расстреляли…». Ну а кого можно справедливо расстреливать?! Только бандитов, грабителей и убийц. А если бы даже Гумилев и плохо говорил о советской власти?! Он ведь имел на это право, насмотревшись, скольких уничтожили безвинно!.. Ехали мы как-то из Тирасполя — Петр Проскурин, Валерий Ганичев, Юрий Лопусов, Татьяна Смертина, и вдруг мне один тирасполец говорит: «Ты вчера читал стихи Гумилева, а знаешь, что жена его, мать его сына Ореста, работала много лет официанткой и скрывала, что она из знаменитого рода, из рода высочайшего нашего вельможи, который пропускал как цензор стихи Александра Сергеевича Пушкина». Она вырастила сына, он стал ученым, образованнейшим человеком, а сейчас он едет в нашем поезде. Я говорю своим спутникам: «Мне сказали — такой-то вагон, такое-то место. Пойду». Лето. Жарко. Я захожу, тихо так стучу. «Да, да». В купе сидит один, седой, красивый человек. Лицо благородное. Я говорю, а правда, что… «Да, я, я». И мы с ним проговорили часа полтора. Я был потрясен его каким-то богатырским покоем, мощью. Настоящий ученый не может быть нервным, легковозбудимым или как бы безответственно романтичным, каким иногда бывает поэт. Ушел я от него потрясенным и думал, за какие же преступления такие муки достались жене Гумилева?! Сынишку она вырастила, не предала, несла его имя, имя поэта. Каково же ей было?! Читая Гумилева, видишь, что это поэт, который, в сущности, предсказал свою судьбу. Вообще, души поэтов созданы природой для того, чтобы окликать друг друга и знать, что ты не одинок, что твоя красота слышима другою красотою. Посмотрите, какие удивительные стихи у Гумилева!.. Стихотворение «Больной»:О ВНУТРЕННЕЙ СОСРЕДОТОЧЕННОСТИ
— Валентин Васильевич, мы часто говорим о том, как творчество поэтов протяженно во времени, как оно живет даже после их жизни. А я, слушая сейчас стихи Гумилева, вдруг подумала, что для поэта очень важно быть услышанным своими современниками. Это, может быть, даже важнее, чем то, что мы спустя годы обращаемся к их опыту. Поэты выражают красоту жизни, красоту ощущений и читатели-современники, лишенные этого богатства, оказываются обворованными. Может быть, главное предназначение поэта — это прозвучать (не любыми, конечно, путями, не с «эстрады», как говорил Поделков), прозвучать при жизни, чтобы люди, словно к красивому берегу или как на поляну, освещенную солнцем, могли выйти к этому поэту. Это ведь очень важно. — Хорошо вы сказали. А вот вы могли бы привести пример из новых, ныне действующих молодых поэтов? — Я хочу, прочитать вам стихи Дмитрия Степанова.ПОЭТЫ И ВОЖДИ
— Валентин Васильевич, мы говорим о поэзии, о пути России в XX веке, о месте поэта, о его отношении к недавнему прошлому… — Я хочу сказать вот что: ложь сама по себе может быть малой, может быть большой, а у нас она была просто огромной, плюс еще это бесконечное желание все преувеличить. Я вырос при советской власти и, конечно, понимаю разницу между тем, что было и тем, что есть. Тогда я мог получить три высших образования, все зависело только от меня. Я не платил за семилетку, за среднюю школу, за техникум, за Высшие литературные курсы, наоборот, мне платили, я получал хорошую стипендию. Со мной учились Муса Гали, Светлана Кузнецова, Владимир Санги, Василий Ледков, Иван Акулов, Петр Проскурин, Исай Калашников, Римма Казакова. Но вместе с тем, задумаемся, как заставили кочевать русский, татарский, украинский, белорусский народы? Я понимаю, что нужно было много строить, много ездить. Но когда идет состав, и стрелочник неправильно переведет пути, поезд вместо Астрахани может уйти на Владивосток или вообще может быть крупнейшая катастрофа. Вот и сейчас мы обнаруживаем, что половина Урала отошла к Казахстану, Крым отошел к Украине. У нас нет национального центра информации, который бы говорил о нуждах, об интересах коренных народов. Почему Донбасс оказался на Украине? Он же принадлежал России, как и Крым. Вот был великий Ленин, гений-Ленин, а прошло-то, ерунда, всего-то 60–70 лет и развалилось государство. Это что, так много? Даже жизнь одного поколения не закончилась. Не хватило на 70 лет величайшей империи мира, она вся была разорвана, разорена вплоть до фабрик, заводов и даже наших квартир. Но, опять же, советская власть была бедная по сравнению с западными странами, но я платил гроши за эту квартиру. Медицина, образование, курорты — это все, в сущности, было полубесплатным. Конечно, выходил пуп, по имени Горбачев, и говорил, что через десять каждому дадут квартиру и т. п. Этого, конечно, не могло быть, потому что начинался процесс разворовывания. И теперь, когда я смотрю на разрушенный русский народ, у меня, знаете, какая параллель возникает, картина? Наши разрушенные храмы. И вот мы сейчас озираемся, сквозь слезы видя, как убывает наш народ. Он перестал родить; маленькая девочка, взрослая невеста перестала надеяться, что у нее будет семья, что у нее будет русский мощный витязь, который сбережет ее. Эта трагедия происходит почти со всеми коренными народами. То же самое происходит в храмах. Неужели было трудно понять, что не надо поднимать руку на крест, на историю и на духовность народа, тем более религиозную духовность. Неужели надо было так ослепиться революцией, или быть таким совершенно лишенным разума человеком, чтобы поднять разрушительный меч над храмами и церквями?! А сейчас мы тратим огромные средства на восстановление, вместо того, чтобы эти деньги шли на рождаемость, на помощь мечтающей родить маме. Сталину Ильич оставил не государство, а пылающий крейсер. Более того, за эти годы, отваливая огромные территории, кто задумывался, как завершится судьба этих земель, судьба народов, живущих здесь. Так укрепляли советскую власть: надо, чтобы революция утвердилась, отдать кусок с русским населением. Это гениальность?! Нет! Это величайшая подлость перед русским народом, перед коренными народами, это власть масона, это приказ масонского генералитета. Это план очень долгий, многих десятилетий, схема уничтожения русского народа. И вот сейчас мы ткнулись в собственную могилу, к которой нас подвели, прежде всего, русский народ подвели. ЦК КПСС и его Политбюро. Сам я утверждаю революцию, я уважаю и люблю красное знамя, потому что это знамя нашей крови, нашей совести, нашей трагедии. Но, посмотрите, Есенин, обращаясь к революции, то сомневался в ней, то утверждал ее, он все время искал себя в центре своего народа, в центре своей улицы, глядя в глаза своему несчастному дому. Но когда поэт весь уходит в эту советскость, не оглядываясь, не думая, что происходит под его ногами и куда его земля утекает из-под его новых советских штиблет, какой же это поэт?! Это отдрессированный полугой. Безыменский. Казалось бы, советское время ушло, что об этом говорить. Но вот я читаю: «Борис Пастернак написал гениальные стихи о Ленине, перед ними „всё меркнет“». Но мне, например, с одной стороны кажется, что это довольно бездарные стихи, если он их писал всерьез, а если же смотреть на них с иронией, то у меня иногда возникает такая мысль, что Пастернак знал какую-то тайну о Ленине и хихикал. Я одно время жил рядом с музеем вождя в Горках и разговаривал там со многими сотрудниками, которые еще помнили многих большевиков. Однажды мы заходим туда с Иваном Акуловым, известным писателем, смотрим — экспонат, ботинки Ленина, они к нам стоят носками. А знакомый работник музея поворачивает их каблуками вперед, и мы видим: там сантиметра на 2–3 одна нога короче другой. Помните, Куприн говорил, что Ленин ходил, «прихрамывая», слегка покачиваясь?! А нам Ленина подавали таким титаном, что Петр I при нем был просто рахит. Я же, когда читаю Бориса Пастернака, думаю: неужели он знал, что Ленин был маленький, немножко хромой и витиевато говорящий, картавя чуть-чуть?! Вы посмотрите, начало:ТРЕВОГА ЖИЗНИ
— Вот вы читали стихи, а я вдруг вспомнила Маяковского: «Я себя под Лениным чищу, Чтобы плыть в революцию дальше». То есть, какая разница! Я этоговорю не к тому, что Маяковский писал и лгал. А просто иногда у поэтов, как мне кажется, бывают состояния самообмана, обольщения ложным. — Хорошо вы сказали. Обольщение ложным… Иногда поэт оплакивает, горюет, и вдруг видит, что над той тропиной или над той рябиной, над которой он склонился, не надо скорбеть, тут есть что-то красивое, радостное. И в состоянии горевания он может свято солгать, ожидая эту радость, свет свой. Я люблю Маяковского. Для меня это якутский мамонт, сейчас он занесен снегами, а когда-то была жара, тропики, и гигант бродил среди папоротников. Это был Владимир Владимирович Маяковский. Теперь мамонт лежит, заметенный, занесенный снегами истории. И он уже давно стал золотым, а все европейские дикари, доктора наук, академики, президенты, министры, все они вокруг этого золотого мамонта колют друг другу лбы — кто больше ухватит, разворовывая народ и того мамонта, который лежит и горько-горько на них смотрит. Владимир Владимирович Маяковский верил в революцию, но, конечно, это чудовищные строчки: «Я себя под Лениным чищу». Ну, не красиво это! У него много таких грубых строк, но все я ему прощаю за его отвагу, за его слепую, порой неистово слепую веру, за его любовь к красному флагу. Мы не можем предать красное знамя. Заря — красная, знамя — красное, кровь человеческая — красная, эти три категории соединяются воедино. И когда это знамя звенит, это совесть наша звенит над предательством Горбачева, вот существо жизни звенит над иудой этим меченым. Квартира, где Маяковский жил до своей гибели, долгое время была закрыта. Кстати, о его смерти. Александр Сергеевич Маслов, очень крупный специалист по экспертизам, методам расследования, возглавлял комиссию по изучению гибели Есенина и Маяковского. В свое время я с ним по-деловому дружил. Я ему говорю: «Могу я сказать, что Маяковского убили?» Помните, у Ярослава Смелякова был такой очерк-гипотеза. На это Маслов мне сказал, что он надевал рубашку Маяковского, рассчитывал расстояние, угол падения. В результате сделал вывод, что Маяковский застрелился. И вот решили открыть квартиру Маяковского. Юрия Львовича Прокушева вызвали в ЦК Комсомола, он — литератор, бывший деятель комсомола, изучал творчество Маяковского, Есенина. Прокушеву поручили первым войти в квартиру. А я работал тогда у него в главной редакции издательства «Современник». И вот он сказал: «Нет. Пусть Валя войдет. Валя — поэт, любит Маяковского, пусть он первый войдет, а я за ним». И вот мы идем, а я думаю: «Неужели не будет в его комнате доказательств, что тут жил поэт?» Поэт ведь другой человек, и душа у него все-таки другая, потому что если бы он был со всеми одинаков, то разве люди знали бы, что это поэт?! Я думаю: ну, должно же здесь быть что-нибудь красивое-красивое. И я обратил внимание на фужеры. Они были недорогие, из стекла, но золотая вязь шла по ним, и она была настолько красивая, цветущая, живая!.. Думаю: вот бы сесть, налить вина в эти бокалы. Только один звон их, в руке они сверкают — уже от этого радость! Они как из детсада взятые живые луны. Потом я думаю: а что он, интересно, читал? Думаю: вот ты, Вова, воевал, воевал, с историками ты русскими воевал, с генералами, с поэтами, с Пушкиным поссорился, а что же ты читал-то? В комнате, где он спал, на стуле лежали три тома Даля. И лежали они крест накрест — значит, он ворошил их, ложась спать, от первого до третьего, и складывал их так. Думаю: эх ты, мамонт якутский! Пришел? Пришел к Родине, к маме пришел, к песне пришел, потому что язык Даля — это не только наша история, а это даже наше самоосязание, в которое входит весь мир, живущий вокруг тебя, но ты — в центре. Я еще раз говорю, что я люблю Маяковского очень, потому что он казак. Он же не зря говорит: «Я дедом казак, а другим сечевик». Вы представляете, какой казачина он! Залихватскость в нем такая! Но, конечно, предсмертные его стихи невозможно читать без содрогания. Или написанные на смерть Есенина — великие стихи:декабрь 2004 — январь 2005
Стратегия измены
Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов. Прежде всего, вражду и ненависть к русскому народу, — все это мы будем ловко и незаметно культивировать…С поэтом Валентином Сорокиным, создателем эпических поэм «Евпатий Коловрат», «Дмитрий Донской», «Бессмертный маршал» (о Георгии Жукове) мы беседуем в стенах Литературного института им. А. М. Горького, проректором которого он является. — Тема, которой мы коснемся, одна из печальных тем среди творческих людей, да и среди народа. Как мы говорим: «простого народа». А простого народа нет. Есть народ или сильный или слабый, есть народ счастливый или несчастный. Я свой народ в этом времени отношу к несчастным, который опутан различными претензиями к нему и даже распрями. Надо быть слепым или лживым — я откровенно очень говорю — слепым или лживым, чтобы считать, что того, о чем я сейчас сказал — не существует. На протяжении всей истории СССР авторитет русского народа, с одной стороны, вроде бы оберегался, а с другой стороны — речь всё время шла о так называемом русском шовинизме. Десятки миллионов погибших, в основном это русские люди — в счет не принимались. Ну, их ведь уже на обзовешь шовинистами! Те, что лежат под обелисками до Берлина, до Китая, до Кореи, до Вьетнама — где мы только не воевали и где только нет русских могил! Я думаю, что пока русских могил нет только на Марсе. А так — от края до края — если даже слепой пойдет или пьяный — он всё равно запнется за русскую могилу. И сейчас почти в каждой республике есть надежда и самонадеянность на самодостаточность: вот, у нас имеются запасы нефти, у нас — золото и алмазы, у нас лес еще не весь вырубили — мы проживем в одиночестве. И русский народ, конечно, проживет. СНГ отвалилось — Россия осталась… Но сколько там, за рубежами, русских оказалось и в каком они положении?! У нас даже комитета на правительственном уровне нет, который бы занимался горем русских людей, живущих теперь в других странах. А я, между прочим, каждый день получаю звонки или в неделю раз обязательно встречаюсь с людьми — то бабушка приведет внуков, то мать приведет сынка своего или дочку — они не могут прописаться. Только под Сергиевым Посадом можно найти сотни русских людей, которых гонит наша родная милиция. А им надо есть, им надо детей учить, устраивать их в школу. Даже на моей улице, в деревне под Лаврой, я знаю семью, где одна женщина устроилась то ли уборщицей, то ли машины она моет, чтобы кормить трех мужиков — совестливых, физически сильных. Но их не берут на работу — они приехали из Казахстана. Вот чем окончилась борьба с русским шовинизмом, поднятие целинных земель и уничтожение Нечерноземья под видом его спасения. Вот результат! Все эти споры вокруг русского народа, все эти недоверия, специально вызываемые к русскому народу, очень оразноличили нашу Родину. И происходит — по моему твердому убеждению — очень быстрая, очень сконцентрированная, очень целенаправленная, стратегически очень выверенная замена русского народа на русскоязычных. Приходят русскоязычные народы. Особенно это видно в индустриальных городах и в городах столичного ранга, таких как Москва, Петербург, Нижний Новгород, Краснодар, Владивосток и так далее. Посмотрите, кто у нас имеет деньги, кто владеет рынками, кто скупает дорогие квартиры, кто располагает возможностью гасить квартплату после последних повышений?! Москва об этом молчит, правительство молчит, пресса молчит, милиция молчит. Более того, если кто очень быстро прописывается — из Азербайджана приехал ли южный гость, или из Грузии, то не без взятки же?.. Это говорит о чести мундира нашего МВД. Но как же нам всё-таки скрепить людей? Всё равно в народе — в любом — маленьком ли, большом — честных больше, братских народов — больше, и негодяев не так уж и много в любом народе. Конечно, негодяй негодяю всегда протянет руку, а честный — постыдится, постесняется, или что-то помешает ему… Но вот я вспоминаю, когда выходила книга — Анатолия Иванова, русского писателя, скажем, 500 тысяч тираж, или Ивана Акулова — 10 миллионов тираж — в «Роман-газете», то, почти каждая школа в СССР и каждый читающий дом получали эту книгу. К чему же призывали наши писатели? К добру, к взаимоуважению, к братству, к государственному отношению к земле. Или Мустай Карим издавался — те же тиражи. Или Николай Дамдинов, бурят, Сафрон Данилов, Семен Данилов, якуты. Это были очень известные прозаики и в своё время они держали уровень — уровень обязанностей перед государством, перед народами, среди которых ты живешь, перед державой, которую строили отцы твои, деды. А сейчас — всё разбито, книготорги приватизированы, путь книги растоптан, смят и там даже трава не растет!.. И чем мы заменяем огромный котлован пустоты? Роман с названием: «Я забыла тебе отдаться, Вася!». Конечно, такую книгу возьмут — не одна же она забыла отдаться! Но что принесет такая книга?! Или Земфира на сцену выходит и поет: «Я прибежала к тебе, хотела „лечь на тебя“, а ты меня не полюбила!» А в русской классике даже измена красива: «Кто-то завтра, милый мой, на груди моей развяжет, узел стянутый тобой!..» Тоска какая по любимому!.. Если даже женщина изменит — трагическая красота какая! Виноватость какая! А мы же сейчас ведем себя на сцене и в литературе точно также, как мы рассекали мечами державу. Мы просто разваливаем душу человека! Что ожидать от такого государства?! И какой дружбы народов мы можем ждать?! — Есть ли какая-то возможность изменить сложившуюся ситуацию? — Мы должны восстановить работоспособность, прицельность государственную, единство творческих людей. При всем разнообразии и при всем неуважении литгруппировок друг к другу — писатели, во-первых, не солдаты, во-вторых, не хунвейбины; у них единого лозунга быть не может! Но у настоящих писателей, если они даже враждуют между собою, есть мать одна, перед которой они не могут не преклониться! И по её велению они должны стать на колени. Так это было! Бунин не всегда дружил с Горьким. Шаляпин не всегда, может быть, даже и Бунина уважал. Представитель сцены и литературы. Но одна Россия у них была, одна боль. У нас этого ничего нет! У нас разграблены, приватизированы и уничтожены издательства. А что у нас есть? Журналы, в сущности, бестиражные и ненациональные — мы уже не говорим, что они должны быть общенациональными, они должны работать на якута, на казаха, на русского, на всех. Но они не могут быть такими, даже если бы и хотели — потому что их тираж две, три, полторы тысячи экземпляров. Даже для Подмосковья этого мало. Это ничтожно. У нас есть мелкие издательства, которые выпускают книги еще более мизерными тиражами. Издательства занимаются даже не самообеспечением, а самопрокормлением. Где же они берут деньги? Мамы же у них богатой нет, папы нет! А тут юбилей Некрасова, юбилей Пушкина, юбилей Лермонтова, Шолохова, Толстого — и вот под каждым этим предлогом летят письма — то на Лужкова, то на Путина, то на министра, то на какого-нибудь банкира, то издатель тянет руку к олигарху — но деньги-то всё равно государственные! И высасывают их всё равно из одного кармана — из кармана народа! Народа, которого обезграмотнели, который стоял в огромных очередях за романами, за рассказами, за поэзией — у нас не было ни одного безграмотного человека! Я вовсе не говорю, что наша жизнь была прекрасной. Была бы она менее лживой и менее горькой, держава бы не развалилась. Но дело в том, что если мы не поднимем значение книги, если мы не поднимем авторитет литератора, если мы не поднимем авторитет писательских организаций на местах — в Брянске, в Иркутске, в Челябинске, в Рязани, в каждой республике — в Улан-Удэ, в Сыктывкаре — мы потеряем народ. Потому что радио есть радио. Прошло оно мимо ушей — я заплакал и забыл. Сцена — посмотрел я на Пугачеву — и забыл. Книга же меня сопровождает всю жизнь. Что, будет каждый человек сидеть в интернете и вычитывать афоризмы? — Вы говорите о значении книги. А что Вы можете сказать о роли писателя в обществе? — Давайте представим двухнедельную писательскую декаду, допустим, в Татарстане. Это значит, что каждый вуз, каждая военная казарма, каждый завод, иногда даже каждый цех на заводе, каждая школа средняя — была обязательно посещаема литераторами. Представителями самых разных народов. И вот мы пока эти две недели ездим, мы между собой всё обговорим, всё уладим, все наши внутренние вопросы и недоумения будут разрешаться. Мы выходим к народу говорить вместе, и как же после нас людям ссориться?! И если вдруг появится человек, который после нас будет пропагандировать ненависть, междоусобицу в государстве, его же просто не примут в народе! Потому что писатель — такой человек, сегодня он разговаривает с министром, а завтра — беседует с заключенным. Ведь воздействие слова какое! Разве зря весь мир поклоняется нашей классике?! — В советское время Вы десять лет возглавляли издательство «Современник»… — Да, я старый издатель. И издательства нужно срочно восстанавливать. Кроме всего прочего, они еще будут очень полезны финансово государству. Вот, скажем, «Современник», в первый год дал 10 миллионов дохода, в последующие годы мы давали до 20 миллионов прибыли, мы могли содержать Комитет по печати своими деньгами, Союз писателей. Мне говорят: много леса уходило, неэффективное хозяйствование. А сейчас? Сейчас выходит больше книг, потому что собрание сочинений можно издать кому угодно! Только плати. Ну вот был бы я Березовский, я бы специально для наших идиотов, позабывших, что есть Пушкин, стонущий Лермонтов есть, Есенин есть, я бы издал всех графоманов! Чтобы они наелись этой глупости! Понимаете, я же всё равно порасходую больше денег, чем государство при нормальном, мудром отношении к книге. Больше срублю леса, больше угроблю бумаги, больше. Так что вопрос о том, что у государства нет денег — это глупость. Сегодня государство на вредные издания, не несущие государственного заряда, больше тратит средств, чем когда-либо прежде. Потому что редкая книга сейчас самоокупаема. Все эти мелкотравчатые издательства кричат, что они болеют за литературу. А на самом деле, они как тараканы на кухне в ожидании мокрой тряпки. Ну, когда чуть цыкнешь, ползут в разные стороны. Но такого хозяина у нас нет, чтобы эти воры и тараканы бежали в разные стороны. Или хотя бы хозяйка была, женщина, с хорошей мокрой тряпкой!.. — В последнее время в печати появились голоса о том, что писателям нужно объединяться в некое общее движение, в одну организацию. Ваше отношение к этой идее? — На эти распады в нашей писательской среде я смотрю следующим образом. Вот допустим, я вижу знаменитого прыгуна. Спортсмена, которого знает вся страна, мирового рекордсмена. А я иду и вижу, что этот чемпион прыгает в песочнице детской, где забавляются двухгодовалые ребятишки. Конечно, первое, что я подумаю — он играет, а если я увижу, что он этим занят всерьез, я подумаю: точно, с ума сошел. Вот и мы сейчас занимаемся детским делом. В 30-х годах это всё уже было, и каких только группировок не возникало: рапповцы, «Перевал», лефовцы, «Настоящее» и т. п. Всё это не зря же потом провалилось! Да, могут быть течения, разные группы. Но литература в русском народе всегда занимала ведущее место, она шла наравне с храмом. Наравне с молитвой слово шло. И оно будет, и даже если будет погибать русский народ, все равно оно будет, и он умрет под этим словом, но не предаст его! Поэтому я считаю, что процесс объединения надо вести державной рукою, негрубо, но властно и красиво. Далее. Надо начинать не с этих похлебок недосоленых — каких-то жалких призывов, написанных со скрипом. Нужно говорить так: столько-то издательств отобрано, столько-то разрушено, столько-то домов творчества разворовано, столько-то продано. В чьих руках эта собственность? Надо сначала опубликовать список, кто где сидит, кто чем распоряжается и кто что ворует. А потом речь вести о манифесте. А то может быть так: воры объединятся, а нам будет еще хуже. Потому что физиономия литолигарха очень часто похожа на физиономию Березовского. — Вы преподаете в Литинституте, руководите Высшими Литературными Курсами. Скажите, что может сделать государство (и должно ли оно что-то делать) для подготовки писателя? Или мы должны отказаться от этой идеи и ссылаться на то, что Лев Толстой в XIX веке в Литинституте не учился? — У нас сейчас при разграбленном нашем горе — даже горе наше разграбили! — не говоря уже о счастье, мы его и не видим; надо опираться на возрождение Союза писателей, на создание литературных объединений. Чтобы человек смолоду, с юности привыкал к тому, что он любит. Музыку ли он любит, литературу ли, живопись… Ведь все ведущие писатели так или иначе с юности были связаны, но они были заняты работой, службой, и не забивали себе мозги, что они сразу станут Лермонтовыми. А что сейчас? В 17–18 лет вчерашние школьники приходят в Литинститут. Здесь очень много пустых и очень много несчастных людей — они никакие ни литераторы. Я даже по ВЛК, где идет более старшее поколение — члены Союза писателей, люди с жизненным опытом, вижу, что за это десятилетие, когда мы выбили из рук книгу, когда мы лишили людей ощущения предчувствия призвания — уровень подготовки студентов и слушателей очень упал. Это ведь очень важно, чтобы человек в юности, в молодости почувствовал — он будет писателем, или инженером, или художником! Это очень важно! А сейчас, если деньги есть, так вот даже я, на седьмом десятке, могу в балет пойти. Олигарх даст деньги и я пойду в балет, буду танцевать! У нас всё разбито. Да, самонадеянность была и при советской власти. Много шло слабых книг, много кормилось слабых писателей. Но это шло от щедрости, от незаботы власти в этом плане. Поэтому я не вижу, конечно, трагедии, если исчезнут Высшие литературные курсы или наш Литинститут. Сильный писатель всегда пробьется. Но при одном условии: при условии возрождения во Дворцах культуры, школах, библиотеках всего нашего культурного богатства, наследия, которое веками складывалось… Мы говорим о Льве Толстом, о XIX веке. Но откуда пришел Алексей Кольцов? Откуда пришел Никитин? Ну, а что Бунин был очень богат? Господи, да любой наш богач может всю усадьбу Пушкина скупить, фуражку скинет, хлопнет её оземь и скажет: что же я такой нищий?! Нет, народ наш не был брошен. Посмотрите биографию Лермонтова — эти колыбельные, эти песни, откуда же он их брал? А сказки наши кто сочинял? А художники? А композиторы? А полководцы? Адмиралы наши, которые моря трясли! Откуда же они пришли? Разве все они — из аристократов? У народа нашего всегда была культура, прерывать ее не надо. И не надо заменять наш народ! — Настоящий писатель всегда чутко отслеживает народную жизнь, всматривается в неё. Что вы можете сказать о сегодняшнем дне? — Когда у народа отбирается, вышибается из рук труд, или когда у народа, у человека труд становится обесцененным, то через два-три года этот человек может просто наплевать на бывший свой труд и бывшую свою любовь к труду. Он может на прокорм, чтобы прокормить себя, даже уже какими-то лживыми методами добывать. Народ может не только разлюбить свой труд, он может даже оравнодушиться, часть какая-то народа оравнодушиться… Возьмите Льва Толстого, Бунина, Достоевского, а уж о Лескове и говорить нечего, Шолохова, Леонова и посмотрите — мастер, руки его заботливые, которые картошку выращивают, пшеницу, руки, которые Буренку доят, как они воспеты, боже мой! Даже в поэзии — ведь наравне с любимой женщиной труд у нас воспевался. Слово-то какое — грубое — «труд», как «табак», допустим, а посмотрите, какая ласка в нём! Государство на этом держалось! Мать какая трудолюбивая, морщины какие её трудолюбивые! Труд и молитва! Это равное дело: молиться и трудиться. Мы же всё это настолько оплевали… И поколение у нас идет не только безнравственное, не только равнодушное, оно физически идет ущербленное, понимаете?! Ведь книга пропагандировала не просто: ах, Петя, тебе 16 лет, ты делай физзарядку или ходи на лыжах, спортом занимайся. Такой дури не было! А в книге пропагандировалась аккуратность великая во всём: от того, как я обращаюсь к матери и до того, как я вскакиваю на коня, от того, как я ухожу на фронт и до того, как я иду в атаку, чтобы не убили мою Родину — не отобрали у меня, понимаете!.. А как же я могу быть не спортивным?!.. Это само собой разумелось! А сейчас я могу привести сотни ребятишек спившихся, которым нет еще 14 лет. И девчонок. Они уже опухли от этого пива. Я не знаю, когда наша реклама и рекламирующие негодяи, алкоголь прививающие нашему народу, хоть один из них опился бы и на экране лопнул. Как бы я радовался!.. Я бы даже прожил лишние годы. Мы, отобрав книгу, отобрали у наших ребятишек ответственность. Помню, «Мартина Идена» Джека Лондона я прочитал совсем мальчишкой. Я два года был под впечатлением, а к 17 годам я был взрослым от этой книги! От того, как шел человек к призванию, как он море любил, как невесту свою любил!.. Красота какая, понимаете?!.. А когда я дорвался до Льва Толстого и других русских классиков, меня вообще было уже невозможно переделать! Но ведь таких-то миллионы! А мы им что суем? Выходит на сцену актриса, самоуверенней, чем вице-премьер Матвиенко, и поёт — держит рядом свою дочку, ей на вид лет 14 лет, хлопает её по шее и кричит: мы с тобой женщины, я знаю, что ты вчера стала женщиной! У нас в семье две женщины! Ну тогда уж надо доводить дело до конца и микропубличный дом организовать!.. С нашим народом идет великая борьба, глухонемая борьба. Какой ТВ-канал не включишь — одно и тоже, одно и тоже — а когда начинаешь суммировать и анализировать, то всё это не наше, русскому народу это всё как укус гадюки в его душу и тогда думаешь: Боже мой, какие же мы предатели, какие же мы мерзавцы! Какие же мы изменники и как же мы виноваты перед крестами, перед обелисками, перед всей землей русской, где каждый колос уже криком кричит нам: не-го-дяи!.. Единственное, что в этом горе меня иногда охлаждает, это мои думы. Я думаю: вы, отобравшие у нашего народа всё, вы, копавшие своими кровавыми руками под отремонтированные ботинки тети Матрены, чтобы землю вырыть из-под её ног и увести, отобрать; вы заплатите ужасной карой! Потому что когда-то ваши дети очнутся, а вокруг вашего дома в школах, на грядках, везде, куда вы не ступите и везде, куда не ступит ваш ребенок, не будет уже ни одного русского слова звенеть и православного лица вы не найдете… Потому что Бог карает не только преступника, но и тяжело карает его детей, внуков и правнуков. Вы это запомните, это придет, если с русским народом вы так кроваво и так жестоко прощаетесь!.. — В ваших словах звучит такая боль… — Менделеев, Ломоносов, — я хотел сказать — патриоты, — и раздумал, потому что теперь патриот — это тоже шовинист. Фашист. Патриот — это расист, ну, в общем, каждый русский — это Гитлер. Во как мерзавцы пытаются нас опозорить и пытаются раздавить нашу любовь к Родине! А эти великие русские патриоты так свободно говорили! Ломоносов размышлял: мы такая огромная ширь имперская, что можем целые народы расселять по Сибири и Дальнему Востоку. Что нас будет минимум 500–600 миллионов к 2000 году. Я думаю, что если честно посчитать, 100 миллионов русских в России уже нет. И вот посмотрите, как мы извертелись все перед матерью своей, перед дедами, бабушками, прадедами, лежащими в могиле. Мы раскидали народ. Подарили мы 35 миллионов, рассеяли их по миру, а говорим 25. А я считать тоже умею и не только я, у меня есть друзья-ученые, которые этим ежедневно занимаются. Мы знаем имена тех, кто погребает русский народ. И они безвестными, эти «герои», не останутся. Не я один, нас тоже может быть, тысячи и тысячи плачет, видя, как умирают русские. А ведь можно было нашим властям обратиться к невесте, к сестре, к любимой, к жене, к женщинам, обратиться к каждой семье русской, что несмотря на эту нищету, вы как-то соблюдайте ну хотя бы заповеди Христа и не думайте, что вы призваны только сами себя блюсти и всё!.. Мы должны оставить поколение, продолжение рода, ведь цель человека — не в том, чтобы на себе замкнуть жизнь, убить жизнь!.. Жизнь же дает Вселенная, природа дает жизнь; Бог дает и следит за этой жизнью. Ты не имеешь права, если ты здоровый человек, физически надежный человек, ты просто не имеешь права замкнуть только на себе свою жизнь!.. Она же не твоя, она принадлежит тому голосу, что ты в душе несешь! Но у нас этого нет. Я вот смотрю на многих сенаторов и депутатов, конечно, многих я уважаю, а вот к другим я бы подошел и очень громко постучал бы по их лбу. И сказал бы: «Дядь! Когда ты начнешь о чем-нибудь печалиться?! Или ты никогда не начнешь?» И у меня такое ощущение, что тогда робот чугунный мне медноголосо и торжественно ответил бы: «Ни-ког-да!» — Каковы, на Ваш взгляд, причины трагедии русских в XX веке? — Если бы не этот лживый, базарный, самовлюбленный, ограниченный, хитрый, жестокий интернационализм, мы бы выжили, и русский народ был бы сильным физически. И большим. Почему вот, например, не говорить: как хорошо — татарин ко мне приехал, красивый, язык у него какой!.. Ну ведь Муса Джалиль не мог же быть не татарином — сильный, красивый, только татарин может быть таким звенящим, летящим таким!.. Разве это плохо? А у нас встает политик в ранге министра, премьера, президента: мы выбираем не по национальному признаку!.. А по какому ты выбираешь?!.. Почему ты не говоришь, что национальность — это величайшее достоинство! Неужели все народы, если бы их какой-нибудь волшебник уместил под могучей, мокрой бородою Карла Маркса, неужели они были бы счастливы как перед кашей дети?.. Неужели так? Лишая человека гордости за его народ, за его историческое появление мы совершаем ужасную ошибку. Или предательство. А ведь каждый человек — это историческое появление, национально-историческое; вот он вышел из башкир, он вышел из коми, он вышел из мордвы родной нашей синеглазой, русоволосой — какой красивый народ! Да ведь некрасивого народа нет! А мы так бьем его по щекам — то объявим националистом, то шовинистом, то фашистом красно-коричневым, и вот представьте себе, мы формируем потом министра, формируем премьера, формируем вождя. Ничего у нас не получится, потому что человек, в котором измято чувство к своему народу, никогда не сможет распрямить это чувство в любви к другому народу! Никогда. Я например, точно знаю, если бы я не любил так свой народ, я бы так не переживал за другой народ. Для меня, например, чеченская война — это пытка! Я с каждым погибшим солдатом как будто бы сам погибаю и меня хоронят!.. А мерзавцы, развязавшие эту войну, ныне разглагольствуют: закрывать или не закрывать Ростовскую лабораторию, где опознают погибших?! И на этих убитых, на этих изнасилованных, на этих задушенных они строят свой авторитет!.. А я ведь многих из них слышал — Немцова-то с Гайдаром я слышал перед днем расстрела Дома Советов, я вот тут их слышал, недалеко от института, они с машин призывали расстреливать безвинных. Как же мы будем беречь народ, если вот такие нами будут править?! Для меня сейчас — встретить русского человека, или татарина, любой национальности человека, осознающего это и не боящегося говорить об этом — величайшая радость. Почти победа. Если мы будем воспитывать людей так безответственно, как сейчас, то в грядущем мы не получим строителей державы. И вождя мы не получим. И полководца не получим. И поэта мы не получим. Пушкина мы не получим. Ведь это десятилетие расшатало даже умудренных людей, имеющих свое отношение к жизни, сформированное опытом. Вот, скажем, история Крыма. История Крыма, это, в сущности, многовековая история России. История сращивания славянства Украины, Белоруссии и России. И вокруг этого — сращивание мусульманского братства. Крымские, кавказские, поволжские мусульмане — героические участники битвы за империю, за Россию, за выход к морям. И вот мы отдаем Крым. А почему? Потому что мы — старший брат, надо отдать новому государству, Украине. А почему младший брат не может сделать подарок старшему брату? Ну купи ты ему рубаху, ну к Пасхе кулич ему испеки! Ну, обрадуй же — старший! Старший всегда больше переживет — и бед, и горя, и любви к тебе. Но нет, наш лидер, дорогой мой Зюганов, он почти как Александр Матросов, шел на амбразуру; только тот шел за Родину умирать, а этот шел Крым предавать. Или Светлана Горячева, гордость моя. Я её слушал в дни октябрьского расстрела 1993 года, когда она зачитывала список — сколько дивизий и армий поддерживают их. Но оказалось, что кроме её самой, никто её так и не поддержал. Может быть, Руцкой хотел, но провалился. Начал выть: заберите его в американское посольство. Отвага! Так что даже среди них Саша Матросов, любовь нашего народа, до сих пор он один. Я представляю, как тяжело ему глядеть на этих людей, отдающих наши территории. А почему бы не обратиться нашей компартии российской, КПРФ, к народу; почему бы Думе не обратиться с референдумом, с вопросом: как думает по этому поводу народ? Ведь опять отдали не только землю, но и русский народ подарили. Посмотрите: дарить-то дарить, но мы посеяли страшные распри по всему фронту СНГ! Мало того, что мы поставили русский народ в ужасные условия, в нищету, в бесправие, мы подарили тем республикам ещё многовековые ссоры, даже детям их подарили! Зюганов, Селезнев, Горячева — и разве только эти люди, которые сейчас пытаются нас учить уму-разуму, а ведь они-то Крым передали! Втихаря. Это всё равно что Селезнёв вылез бы из машины, сунул таксисту вместо пяти рублей десятку, и не расстроился, ушел. А ведь эту «щедрость» осудить надо! Растранжирили Родину нашу! И я начинаю думать: что же произошло? Как с 17-го года понеслось — так и остановиться не можем. Единственный человек — Сталин, который собрал империю, стоило это ему миллионных жертв, и оправданий тоже, возможно, всему этому нет. Но я не политик, не историк, я мучаюсь, и для меня нет еще ясности в этом вопросе. Но я точно знаю, что из Горячевой вышла бы хорошая мама многодетная. Сейчас Путин, сенаторы много говорят о спорте, а она просто была готова рожать, рожать, рожать и рожать, и не надо ей было отклоняться!.. Еще встанет вопрос о том, почему Верховный Совет России проголосовал за выход России из СССР. Не мы, так наши дети, поставят вопрос, почему великий боголюбец, святой, православный Александр Исаакович (то был Исаевич, теперь Исаакович), почему он за целое десятилетие вперед написал «Как нам обустроить Россию»… Солженицын, этот «страдалец за русский народ», посмотрите, все же его предложения — отдать! Но ведь это ж не его план! Он у нас объявился с «новыми заветами», на берегах океана. Но, к сожалению, завет этот оказался Ветхим. И через Сахалин, Владивосток прошелся он по всей Руси великой со своим бородатым предложением, смахивая на тощего Карла Маркса. Правда, если тот интернационалист, то этот, так сказать, с обратной стороны — антиинтернационалист. А на самом деле, одна и та же борода. И если их вместе, две бороды мокрых в узел соединить, — конец человечеству! Что же произошло? Теперь, куда он показал перстом — лжемонаха, лжепатриота, предателя — там ЦРУ начертало схемы и там взлетают американские самолеты, стоят их ракеты. Так давайте подумаем, что, он такой полководец и всё это предвидел?! Нет, он не Суворов. А всего-навсего старый, седой, измученный «солдат ЦРУ». — Валентин Васильевич, Вам присудили премию общественнопатриотического движения «Танкоград». В числе других лауреатов президент России Владимир Путин и челябинский композитор Олег Кульдяев. Как вы оцениваете этот факт? — Идет перегруппировка не только сил, но и совести и я надеюсь, что это общественно-патриотическое движение не будет таким однобоким, его лидеры не будут орать: взрывай храмы! Хочется верить, что возглавляют его люди умные, национально мыслящие, братские люди любому народу, в том числе моему родному, русскому. «Танкоград» присудил премию президенту, композитору, поэту. Этот факт я просто не имею права персонально комментировать. Но вот что я хотел бы сказать. В преамбуле, в аттестации каждого лауреата сказано, что премия присуждена за «любовь, верность и деятельность во имя России». Я буду очень рад, если это так. Потому что в самом себе я не колеблюсь, и для меня Россия — это до самой смерти моей четкий, точный ход к кресту моей матери. К молодости матери моей, к красоте матери моей. Это я иду на свет русский, во имя России. Но вот упаду — упаду. Но я не упаду, а приду! Это для меня. Но если и для других лауреатов так же — я счастлив. И в этом плане, видимо, общественно-политическое движение «Танкоград» каждого из нас знает лучше и надежнее, чем я. В молодости, работая в мартене, я предчувствовал грядущую катастрофу, внимательно изучая кремлёвских ленинцев, и наивно просил защиты у любимцев партии, но, увы, мечтательные стихи мои запрещались и ликвидировались идейной опричней. Есть такой перестроечный деятель, богатей — Кох. То он блудит в телецентре, начальствует, то он в «Газпроме» рулит, ворует, кажется, то он в Америке интервью раздает, пророча русскому народу нищету, а России — погибель. Мы, русские, предстаем перед миром, если поверить Коху, — глупцами и пьяницами, а наша Россия — помойно-ракетной бездной. Кох — кот. Усов, правда, пока нет, но будут: с чего же, иначе, он будет вытирать платочком долларовую кровь и грабежное золотое сияние?.. Коха — не Кроха: он знает — что такое хорошо, что такое плохо. Ему и сам Маяковский позавидовал бы, а скорее — пощечину дал бы, ведь поэты великие глубоко презирают вонючее жулье и продажное распутство.Аллен Даллес
«На мой взгляд, особенно опасно для евреев в России то, что все больше и больше русских людей считают, что евреи управляют Россией, что они захватили алюминий, нефть, газ, никель, калий, алмазы, средства массовой информации, банки. Имена Абрамовича, Мошковича, Могилевича, Голдовского, Гайдамака, братьев Черных, Леваева, Рыболова, Березовского, Гусинского, Рабиновича, Кобзона, Бренштейна, Ходоровского, Фельдмана, Хаита, Фридмана, Смоленского для значительной части русского народа символизируют захват России евреями. По мнению русских людей, приватизацию, распродажу подешевке народного, государственного имущества, руководство экономикой и политикой осуществляют евреи и полукровки — Чубайс, Греф, Клебанов, Браверман, Вольский, Боровой, Кириенко, Немцов, Явлинский, Хакамада, Примаков, Гайдар, Лившиц. Русских людей раздражает, что в адвакатуре властруют резники, падвы, якубовские, а на эстраде командуют хазановы, жванецкие, шифрины, галкины, якубовичи. „Что же нам, русским людям, делать? — спрашивают себя многие в России. — Смотреть и радоваться за евреев, которые снова живут лучше нас, русских? К тому же эти правители-олигархи ухитряются получать двойные гражданства, что позволяет им уходить от закона“».Юлий Нудельман, спасибо Вам за истину дружескую. Я, русский поэт, еще скажу не раз о Вас доброе слово. Мойрусский народ, ограбленный еврейскими и русскими жидами, талантливо мстит негодяям:
февраль 2002
«ВСЁ ПРОРОЧИТ, ЧТО БУДУ Я БЕССТРАШНЫМ ПЕВЦОМ…»
Во имя любви и жизни
Доброта и мужественность, красота и честность. Тысячелетиями природа и общество гранили в человеке эти качества. Суровые мастера — войны за существование и выживание, борьба с голодом и болезнями — выковывали в народах «опорные конструкции», позволяющие сохранять энергию и жизнестойкость. И — постоянный труд — тяжелый, повседневный — в семье, в государстве — чтобы поддерживать огонь жизни, создавать задел будущим поколениям, оправдывать звание человека. Настоящие поэты, художники, музыканты — драгоценные кристаллы, выращенные временем, камни, ограненные трудом многих поколений народа. Естествознание рассматривает даже неживую природу как результат длительного эволюционного пути, что же говорить о человеке, о тайнах его сознания, о его пути к истине, о «предшественниках» этих озарений и открытий?! Поэт (и художник вообще) принадлежит народу, и горе «зазнавшимся», оторвавшимся от почвы певцам, беда тем, кто уцелел, а народ его пал на поле истории, а трагическая «невстреча» народа со своим поэтом во времени равнозначна наивности дикарей-аборигенов, променявших на стекляшки колонизаторов родовые драгоценности… Так думаю я, размышляя о судьбе поэта Валентина Сорокина. Талант его — уральская горная река, стремительно мчащаяся по каменьям жизни, осыпающая холодом прозрачных искр, то шумящая водопадом, то вдруг стихающая на равнине, но всегда наполненная целебной водой живого слова. Талант его — обжигающий, ревущий огонь мартена, и спокойный, прирученный огонь деревенской печи, и — костер в лесу, ласково согревающий влюблённых, искавших уединения и уюта в одинокости жизни. Талант его — ветер странствий, беспокойства, ветер беды и горя, славно погулявший над Русью XX века, ветер, летящий от древних славянских курганов до заброшенных русских обелисков в опустелых деревнях «неперспективной России»…* * *
Что есть поэт? Как должен жить писатель? И для чего человеку дано слово? — простые, повседневные вопросы, и, кажется, что ответы на них давно известны, но почему же человечество так заблудилось, сбилось с пути, устраивая жизнь на планете Земля? И почему народы, достигшие высот в искусствах, так быстро покидали «историческую сцену» — словно бы они выговаривали, выбалтывали главную тайну своей жизнестойкости?* * *
Есть уникальный талант — слышать даже не слово, а его зов, и идти ему навстречу, может быть, даже пренебрегая гибелью. Как это непохоже на словосочетания «профессиональный литератор», «писательский труд» и т. п.! Зов слова — это такой же голос, который манит альпиниста на вершину, а первопроходца в неоткрытые земли. Он, наверное, обманный, этот зов. Но он добавляет столько красок в самую серую и беспросветную действительность! Этот зов похож на зов правды, совести. Но какое это имеет отношение к «литературоведению», «жанру» и «форме» произведения?! Язык, слово — своего рода кровеносная система народа. А поэзия — «концентрат», сгусток энергии и смысла, может быть, главная составляющая этой крови. У Валентина Сорокина есть книга очерков «Крест поэта», посвященная погибшим певцам русского слова. Отнятому на долгие годы у русского народа Есенину. Расстрелянным Павлу Васильеву и Борису Корнилову. Безвременно погибшим Николаю Рубцову и Вячеславу Богданову. Отдавшему лучшие годы жизни колымскому заточению Борису Ручьеву. И — многим, многим другим — Павлу Шубину, Дмитрию Кедрину, Дмитрию Блынскому, Николаю Анциферову… Национальные поэты умирали вместе со своим народом. А по кровеносной системе, внедряясь в сердце и мозг, плескалось чужое слово. Оно перестаивало способ жизни, систему восприятия, целеполагание. Известный специалист в области квантовой генетики П. Гаряев доказал: слово имеет геномодицирующую роль. Чужое слово сродни наркотику. Мертвое, лишенное эмоциональности, оно — яд, разрушающий душу тоской бессмысленности. Расчетливое слово, построенное на продуманных образах, — информационное оружие, с помощью которого берут в плен народы и государства. Перерождение слова — высшей генетической структуры — ведет к перерождению и вырождению народа. И только возвращение русского слова — в книгу, в газету, на радио, телеэкран может дать нам надежду на возрождение страны. Изрядная доля марксизма и космополитизма, цинизма и бездумного оптимизма, влитая в жилы русского, да и других народов, безродной, лишенной почвы, еврейской интеллигенцией (самой «интеллектуальной» частью нашего общества), крайне пагубным образом сказалась на самосознании, самоощущении и жизнестойкости русского народа. Лев Гумилев по этому поводу высказался прямо: «Существует принципиальная некомплиментраность отдельных суперэтносов между собой». И впрямь: русские перестают быть русскими, стремительно превращаясь в русскоязычный, рыхлый народ, готовый к любым манипуляциям, неспособный к защите исторических святынь и собственных детей. Русские перестают узнавать русских, радостно «угадывая» в Высоцком нового Есенина и принимая бренчание Окуджавы за голос «совести нации». И напротив, чужеродной и раздражающей кажется ослабленному народу удаль Павла Васильева, основательность и четкость Василия Федорова, романтичность Владимира Луговского. Точно так же больного, угасающего человека раздражают здоровая бодрость и сила, энергия и красота. И, напротив, увечность, ущербность кажутся нормальными, «своими» качествами. И вот уже русские девочки радостно изображают в обмен на известность «нетрадиционную любовь», а русские мальчики покорно суют голову в пивное ярмо, оплачивая своим здоровьем и временем новые олигархические утехи… Жертвы истории, «отработанный материал». А молоденькая журналистка, вчерашняя медалистка, студентка МГУ, собранная, нацеленная на успех, работу и карьеру, приносит заметку с молодежной художественной выставки: «У входа в один из залов нас встречали двухметрового роста шахидки с хлебом и солью на подносах. Это любопытно…». Но разве эти дети виноваты?! Их папы и мамы — компьютеры и телевизоры, их дяди и тети — тусовки и дискотеки. Они живут вторичными эмоциями, произведенными гигантскими «фабриками грез». Они, может быть, даже и не подозревают, что совсем недавно у нас были другие девушки и юноши, другие радости и горести:* * *
«Его характеристики настолько резки и смелы, что порой даже страшно становится за автора. Как же сильно наболело у него на душе, как же обидно ему за свой народ, так безвольно отдавший себя в руки предателей!», — удивлялся Максим Замшев, главный редактор журнала «Российский колокол», рецензируя двухтомник публицистики Валентина Сорокина («Обида и боль», «Отстаньте от нас!..»), где поэт достаточно много места уделил «патлатым тварям». Да, мужество поэта — поразительно. Мужество — фундамент доброты и честности, красоты и отваги. В слове. В жизни. В судьбе. «Ну, русские, не стыдно ли нам терпеть грязь, изрыгаемую на нас чахоточными казнителями красоты русской?! Ну, русские, не холуями ли мы прослыть в мире надумали? Не рабами ли выгнули спины мы, потомки Евпатия Коловрата и Дмитрия Донского, мы, современники по веку Зои Космодемьянской и Александра Матросова, мы, чьи бескрайние равнины и холмы освещены серебристыми крестами и обелисками?! Мертвые не выдерживают — восстают!» Кричи не кричи, зови не зови — в ответ тишина. Ну, разве что баба какая в романе Валентина Распутина пальнёт в кавказца… Но пусть кавказцы торгуют нашей «марковкай», а татары строят мечети хоть на каждом московском углу — они не лезут в наши выставочные залы и в наше слово, они берегут своё, и пренебрежительно относятся к нам (наиболее умные — сочувственно), к русским, растерявшим своих мужчин, не сберегших своих мудрецов, поэтов и воинов:* * *
Пил или не пил Есенин? Пил или не пил Рубцов? Гражданское поведение поэта — частность… В русской литературной среде пьянство считается за лихость, за невинную шалость. Более того, это наиболее проторенный путь в классики! Безалаберность жизни выдается за свободу, безответственность — за «творческое самовыражение». Норма существования — нищета, «острые ощущения» (иногда наркотические, чаще — алкогольные), желательны любовная беспорядочность и полная неустроенность быта, суицид или хотя бы его попытка… А высший подвиг поэта — смерть в безвестности под забором. И мы не замечаем, что эту «программу» жизни русского творческого человека давным-давно навязывают и диктуют нам антирусские манипуляторы. Им выгодны «тихие поэты», «нищие поэты», а самое главное, мёртвые поэты! Но они никогда не признают человека не только талантливого, но и устойчивого, самостоятельного, национально грамотного и бесстрашного. В 1963 году Валентин Сорокин писал в стихотворении Льву Троцкому:* * *
Высоту и величие эпохи мы будем измерять её вершинами. А что скажут о нашем времени?!.. Да и будет ли оно — время — после нас?! В метро на стене вагона реклама: производители зубной пасты изменили внешний вид тюбика (теперь это не тюбик, а баночка). «Еще более удобно и красиво», — зазывают они покупателя. Вдумаемся: неужели человек должен был много лет учиться (высшее образование обязательно!), расти, думать, страдать, чтобы его профессиональной деятельностью стал дизайн тюбиков (кефирных флаконов, конфетных оберток, рекламных слоганов и т. п.)?! Неужели всё остальное человечество должно было проделать столь тяжелый исторический путь, чтобы оказаться перед тяжелым выбором: зубная паста в тюбике или в баночке? Баночка синего цвета или белого? Маленькая или большая? Мне кажется, что именно «гуманитарная культура» (культура слова, духа, идеи) завела человечество в тупик, а не производители ядерных бомб, любознательные биологи-клонисты и разработчики генетически-модифицированных кур. Любимая идея либералов превратить землю в большую обжираловку (две трети населения работают в сфере обслуживания) сделала ненужной дальнейшее существование человека мыслящего и любящего. Действительно, зачем мысли охраннику (у нас, наверное, нет ларька, где не было бы охраны), продавцу газет, гамбургеров, зубной пасты (и других модификаций тюбика), да и множества других современных профессий, где нет не только творчества (это еще куда ни шло, у солдата не посту тоже нет «творчества», зато есть сопричастность, долг, честь), но, по большому счету, и смысла?! Ведь не может же быть смыслом обмен времени твоей жизни на некоторое количество денег, которые будут обменены на пустые, на 90 % ненужные вещи и услуги? Трагедия в том, что труд — осмысленный, творческий — больше не нужен ни тем, кто правит Россией, ни тем, кто «рулит» Западной цивилизаций. И люди не нужны — если их будет меньше, другим будет только вольготней (писатель Геннадий Старостенко как-то заметил, что все мы, земляне, богатые и бедные, давно уже бомжи — живем на планете-свалке). И зачем тут какая-то «поэзия»?!.. Кстати говоря, «успешность» литератора (по новобуржуазной мерке) ныне первый признак глубокой бесполезности создаваемой им продукции. Наша современная культура — это постоянная рассосредоточенность, отсутствие отбора, вседозволенность. Выросла новая генерация людей в условиях массовой культуры, где всё разрешено. Слово моего поколения — иссякающий родник. При виде свежего ручья все мы приободряемся: радостно, есть таланты, не погибла Россия! Но всё это до времени. Все мы присутствуем при какой-то величайшей трагедии уничтожения человечества, тихой, невидимой, при схватке синтетических и настоящих начал (последние — невинно-бесхитростны), и, кажется, спасения нам не видать. Перед молохом обесчувствленной цивилизации живое, выстраданное слово кажется голосом кукушки в далеком летнем лесу. Кукушка пока еще щедро отсчитывает года, но в аду мегаполисов слышен только гул и сирены машин. И все мы — чуть-чуть машины, в любую минуту готовые оказаться на свалке истории, мы, утратившие ощущение времени, потерявшие чувство пространства, а зачастую, и родства. Вместо «призвания» мы говорим «карьера», вместо «известности» — «пиар», вместо «любви» — «отношения». Большинство современных произведений демонстрируют разруху души автора, и часто не делается даже попыток для ее собирания. И это не духовная лень, а начало паралича. Но еще предвоенное поколение — наши сегодняшние старшие современники — отличала величайшая сосредоточенность, собранность и воля. И разве эти качества, помноженные на доброту и совестливость, не придавали слову настоящих писателей истинную религиозность (вне зависимости от официального атеизма)?! В 1967 году Валентин Сорокин пишет стихотворение «Ты пришел»:* * *
В инсультном отделении 1-й Градской больницы умирают нищие старики. В палатах и коридорах — на всех не хватает мест. Вновь прибывшие лежат даже на стульях — пока скорбная каталка «ногами вперед» не освободит больничную постель. С этим можно смириться — смерть есть смерть. Но нужно ли смиряться с теми, кто сумел «устроиться» в нашем подлом времени за счет этих нищих, проработавших всю свою жизнь на иностранные спортклубы и гоночные яхты, на роскошные виллы и прочие атрибуты «красивой жизни» олигархов?! В России в прошлом году полмиллиона человек умерли от кровоизлияний в мозг (инсульты), еще 600 тысяч — от ишемической болезни сердца. Академик Чазов говорит, что во всём виновата артериальная гипертония — сосуды не выдерживают нагрузки. Даже подростки стали мучиться давлением. Не удивительно: «Дети сидят у телевизоров и компьютеров…» Прав ли академик? Прав. Но дети и взрослые, сидящие у телевизоров и компьютеров, едущие в метро и поглощающие информацию о «баночках с зубной пастой», читающие книги и газеты, слушающие радио, повествующее о порочных славянках, идущие по улице в окружении рекламных щитов, разве не соединены все они единой кровеносной системой — языком, словом? И разве не перерождение слова, омертвение его, вливание изрядной доли циничного, отравляющего яда в сосуды единого организма — народа — приводит к инсультной и сердечной смерти многих и многих?! Нигде в мире нет подобного! А ведь государству мы платим налоги, в том числе и для того, чтобы оно нас защищало от культурного мусора, от растлительной информации. В России, как в зоне взрыва ядерного реактора, спасутся те, у кого есть очищающие «фильтры». В мире уцелеют те народы, у которых достает мужества и честности беречь сокровенные слова и смыслы родных языков. Но во имя чего нам дана жизнь? Во имя красоты, помноженной на доброту — то есть любви. Чувства, которому поэт Валентин Сорокин подарил, может быть, самые свои вдохновенные строки. В творчестве большого поэта есть всё. Духовная жизнь, выраженная в слове, почти совершенна. Большие поэты — это сгусток, «концентрат» национальной энергии «здесь и сегодня». Пушкин пишет «Я помню чудное мгновенье…» и «Полтаву», «Сказку о попе и работнике его Балде» и «Бориса Годунова». Лермонтов: «Выхожу один я на дорогу…» и «Мцыри», «Герой нашего времени» и «Маскарад». Женщинам хватилобы у Есенина для чтения «Руки милой, пара лебедей…», а у него — «Анна Снегина», «Пугачёв», «Черный человек». Слияние мощных эпических и лирических начал всегда было свойственно большим русским поэтам — эта особенность рождена великими русскими пространствами, которые нужно было охватить, соединить в слове. Еще молодым Валентин Сорокин писал, что «Поэт без поэмы — царь без короны». И дар его получил прекрасное воплощение в эпических произведениях: «Красный волгарь», «Обелиски», «Бессмертный маршал», «Евпатий Коловрат», «Золотая» и др. Он всегда ощущал себя воином, «правнуком Бояна», всегда знал о своём высоком предназначении:май 2006 года
Пусть главное останется в сердце
Литературному институту — 75 лет!…Вспоминаются мелочи и курьезы. Ну, например: творческий семинар — на третьем или четвёртом курсе. Нас — жалкая кучечка. Кто-то не приехал, кто-то проспал, а кто и рукой махнул: «Что мне там делать!..» «Дневники», которых Киреев обычно соединял с нами, к этому времени окончательно потеряли интерес к писаниям заочников (верховодил среди них Данила Давыдов), и не тратили время на бесплодные дискуссии — было ясно, что наши литературные дороги разошлись навсегда. Мастер задумчиво обводит аудиторию взглядом, потом погружается в список. Наконец говорит мне (я была старостой семинара): — Лида, я вижу, у нас сегодня гости? — Какие? — на всякий случай оглядываюсь. Нет, все наши. — Да вот же, — настаивает Киреев, — молодой человек к нам присоединился. Народ начинает хохотать: «неопознанный объект» — Игорь Зайцев. К сессии он выкрасил волосы в ярко-золотистый цвет. — Руслан Тимофеевич, — говорю я, — это наш Зайцев из Нижнего Новгорода. Наш, родной. Он никакой не гость, а законный участник учебного процесса. Зайцев мрачно кивает головой. Киреев прищуривается, поправляет очки и устремляет внимательный взор на «гостя». Размышляет: — Игорь, Вы так изменили свой имидж, я Вас даже не узнал… Скажите, — мастер оживляется, лицо его озарено улыбкой надежды, — эти внешние перемены как-то повлияли на Ваше творчество?!
Весёлые у нас были семинары, что и говорить. Света Руденко, жительница города Луганска, в самый последний момент, вместе с преподавателем, вбегает на лекцию. Запыхалась, шепчет: «Ребята, я прямо с поезда, даже в общежитие на заходила… Как Москва, как жизнь? Вы меня извините, но я не поняла: Пушкин на месте? А то у вас тут столько перемен!» «Что ты имеешь в виду?» «Памятник Пушкину стоит ещё? Выскочила из метро — верчу головой туда-сюда — ничего не вижу. Ну, думаю всё — и до Пушкина добрались!..» Той же Свете надо было досрочно сдать экзамен преподавателю К. Она осталась после лекции, договорилась с ним о времени и месте. Света хорошо училась — помогало то, что Луганский филфак она окончила с красным дипломом. Рассказывает: «Стою, караулю К. у главного корпуса. Выходит. Я к нему: экзамен Вам сегодня досрочно сдаю, помните? Он на меня дико глянул, и как кинулся в кусты, которые возле памятника Герцену растут! Я — за ним, по грязи, по лужам. Кричу: куда же Вы? А он через кусты как лось продрался, шмыгнул в калитку, прыгнул в троллейбус и был таков! Что бы это значило?!» — недоумевала Света. «Наверно, он твоих знаний боится», — подкалывал её уфимец Юра Горюхин.
Была на курсе троица — «гиганты мысли». Ольга Тузова, Людмила Вязьмитинова и Андрей Шашков — эти гении интеллекта знали, казалось, всё. Они и на лекциях вместе сидели, и разговоры вели недоступные для массового студенческого сознания. Мы, простые смертные, относились к ним с глубочайшим уважением — в безвыходной ситуации наши знайки и списать дадут, и милосердно подскажут. Но встречались и другие крайности. Как-то в один день поставили нам два экзамена. Философию профессору Зимину сдавали мы на первом этаже, а экзамен по русской критике С. М. Казначеев принимал наверху, в зале. Студентка В. прибежала в самый разгар процесса — часов в 12. Видит — внизу толпа. «Как принимает?» «Нормально, в настроении сегодня». «Я иду, пустите, мне побыстрей надо!» Влетает в аудиторию, тащит билет. Ей достались позитивисты — Конт и Спенсер. «Меня, честно скажу, вопрос насторожил, — рассказывала нам потом В. — Странные фамилии для экзамена по русской критике. Ну, думаю, нельзя же объять необъятного — наверное, не дочитала, что-то пропустила. Села, чувствую — в голове полный вакуум. Прошу наших: дайте списать! И мне Рома пихает под столом огромную книженцию — страниц в семьсот — „Справочник по философии“. Я говорю: зачем мне это? А он: другой нету. И тут до меня начинает доходить… Ужас… Сердце даже в пятки упало… Я у Ромы спрашиваю: это какой экзамен? Он: что? Экзамен, говорю, по какому предмету? Рома глаза выпучил и говорит: по философии. Что делать? Я, как честный человек, встаю, подхожу к преподавателю и признаюсь: извините, но я перепутала аудитории, мне нужно на экзамен по русской критике… А он стал хвататься за сердце и кричать, что таких случаев в его жизни ещё не было! И, что, мол, как я могла перепутать экзамены, если их принимают разные люди. Ну не могла же я ему сказать: я Вас первый раз в жизни вижу! Стала мямлить — нашло затмение, знаете, когда много учишься, бывает такое… И он вроде успокоился, но „неуд“ всё равно поставил».
Прогуливали мы, конечно, по разным причинам. Однажды месяц занятий в институте совпал у меня с напряженным периодом на работе, и многими лекциями пришлось пожертвовать. Русскую литературу первой половины XIX века читал у нас Александр Павлович Чудаков. Преподавателя в лицо я впервые увидела на экзамене, и ничего хорошего подобное небрежение не сулило. Но против ожидания, Чудаков отнёсся ко мне весьма сердечно: «Ставлю „автоматом“ пятерку — очень понравилась Ваша контрольная работа по Гоголю. Израильского литературоведа, исследователя „Мертвых душ“, Вы раскритиковали по делу, аргументировано. Молодец!» Из аудитории я вывалилась, не веря своему счастью. «Сколько?» «„Пять“ поставил за контрольную, устно вообще ничего не спросил…» «Везёт же людям!» «Сама не ожидала!» «Давай работу, я письменно ничего не сдала, сейчас титульный лист поменяем и — вперед!» «Да он меня запомнил, наверное, и контрольную — тоже». «Давай-давай, перепишем, добавим, что он, всех читает, думаешь?!» Ну, пожалуйста, берите, не жалко (это сейчас интересно: кого критиковала? о чём писала?!). Через несколько лет принес мне товарищ роман «Ложится мгла на старые ступени». С горячими рекомендациями — хорошая, добрая книга. Я читала Чудакова-писателя, и думала о Чудакове-преподавателе. Интересный, в общем-то, был человек, трагическая фигура.
…Вот так: от смешного — к грустному. Мы учились, менялись на доске расписания занятий и экзаменов, и здесь же, рядом, появлялись некрологи. Скорбные извещения о тех, кого мы знали живыми. Умер Николай Стефанович Буханцов — он вёл у нашей группы семинары по современной литературе. Говорил: «Есть такое пророчество, что скоро, в начале XXI века, в России появится мощный писатель. Скорее всего, это будет женщина». Девичья половина группы начинала хихикать, мужики хмурились. «Да-да, — вздыхал Буханцов. — Вот вы не верите, думаете: что это он придумывает?! А вдруг этот писатель выйдет из нашего семинара? Учитесь, ребятки, набирайтесь ума». Он был корректен, тактичен в оценках, я слушала его, и мне чудилось, что у него больное сердце, которое напоминает о себе каждый миг, каждую минуту. Умер Владимир Иванович Славецкий. Многие его лекции женская половина курса посещала не для прослушивания, а для просмотра — так он был красив, артистичен. Умер студент-дневник из семинара Киреева — хороший, добрый малый, который почему-то писал мрачную прозу про тюрьмы и отсидки. Его звали Саша, Саша Костюк. Однажды я его увидела за прилавком в небольшом магазинчике возле Литинститута. «Ты чего тут?» «Устроился подрабатывать». «О, здорово! Успехов!» «Пока!» — он улыбнулся так чисто, доверчиво, и я вдруг поняла — я же его совсем не знаю, какой парень светлый… Больше мы не встретились.
Саша Костюк приехал учиться из Казахстана, Света Руденко — с Украины, Игорь Трохачевский — из Риги. Здесь, в Литинституте, все ещё сохранялся Советский Союз — ребят из бывших республик учили бесплатно. А они рассказывали нам про прелести «самостийности», и про то, как в Прибалтике «прессуют» русских. Красивый у нас был, курс, талантливый. Только подниматься нам было тяжело — на писателей в середине 90-х «общественное мнение» смотрело, как на придурков. То ли дело — бандит-бизнесмен, юрист-экономист… На лекциях мы часто сидели вместе с Натальей Алексютиной, прозаиком из Питера. В моей тетради сохранилась запись, сделанная её рукой: «До чего дошла русская литература! До 1917 года нормальные писатели ездили по заграницам, набирались ума. А сейчас? Литинститут — все наши заграницы». Мы учились на втором курсе, когда у руководства института возникла идея — провести поэтический вечер, на котором могли бы выступить слушатели ВЛК и мы, заочники. Простое, вроде бы, дело — поэты поднимаются на сцену, читают одно-два стихотворения. Но лиинститутские стены «намоленные», не дают лгать — сразу видно, кто есть кто. Из влкашников запомнился мне Евгений Семичев — стихи его были «разинские», раздольные, и выступал он, кстати, в красной рубашке. А из наших ребят лучше всех читал Михаил Бондарев, калужанин. В стихах его чувствовалась сила, основательность. Будто он вышел на поединок и от произнесенных слов зависит — выживет ли он, погибнет…
У всех руководителей творческих семинаров была своя метода. Миша Бондарев учился у Николая Старшинова, который, по-моему, никого никогда не ругал (мы были пару раз на у занятиях поэтов). Читает студент стихи, Николай Константинович слушает, благодушно кивает. Замечания — краткие, несколько слов. Всё спокойно, тихо, народ весёлый, жизнерадостный, позанимались, как на солнечной поляне посидели. Зато придёшь в дружественный нашему семинар прозаиков, который вел Николай Семенович Евдокимов, там — страсти кипят. У кого пятна по лицу от волнения, кто — бледен, как полотно. Принципиальный Аркадий Лыгин обличает будущих классиков за орфографическую безграмотность, интеллигентный Кирилл Куталов разворачивает литературоведческие концепции, а рядом — Коля Малышев, «писатель из народа» в байковой рубашке с цветочками, загадочно улыбается волоокая Настя Дробина, работающая в жанре «цыганского» романа. Строг и справедлив был Николай Семёнович. Даже мы, гости, чувствовали себя как на экзамене. Мастер требовал тщательности отделки, серьезного подхода к делу. «Что же вы берётесь покрывать крышу ржавым железом?» — вопрошал он, бывало, указывая на неточное слово. Однажды на семинар заглянул выпускник Евдокимова Олег Павлов. Уже в ту пору он был известным писателем.
Лекции по русской истории я прогуливала с чистой совестью — всё-таки у меня за плечами истфак, учёного учить — только портить. Очень меня манили к себе ВЛК — тамошние ребята казались серьёзней, да и по возрасту слушатели курсов были мне ближе. С огромным душевным трепетом постучала я однажды в дверь с табличкой «В. В. Сорокин». Руководитель ВЛК сурово выслушал мой лепет и велел принести «…что Вы там пишите — стихи, прозу?» Пройдут годы, и я напишу книгу «Тайна поэта» — о жизни и творчестве человека, который так радикально повлиял на мою судьбу. В ней буду удивляться прошлому: «Я помню: Тверской бульвар осенью, золотой, как есенинские кудри; и Гоголевский бульвар в сверкучих снежинах зимой, и червленое серебро тающего снега… У каждого из нас — только оглянуться — позади есть день, минута или час, когда жизнь переломилась. Однажды на моих глазах в кринице забил новый ключ — подземная сила земли. Так и во мне — вопреки и запоздало — переломилось время. И я видела землю за горизонтом, звёзды из другого полушария и красивую неизбежность листопада. Прошлое свято! Его не отнять…» Да, вот так: от обыденного — к возвышенному! Здесь, на литинститутской земле, открылся мне иной мир — красивый, дотоле неизвестный. Сердце пело. Навсегда я запомнила слова Валентина Васильевича: «Поэзия — божье дело, звездное состояние души. Со стихами ты никогда не будешь бедной или униженной».
В кабинете руководителя ВЛК познакомилась я с людьми, чьи имена уже навсегда теперь в истории русской литературы. Владимир Цыбин, Юрий Кузнецов, Евгений Чернов, Эдуард Хлысталов, Юрий Прокушев… Они тоже вошли в мою жизнь, стали её частью. Теперь в ходе наших бесед я иногда дерзала спорить с руководителем ВЛК: «Валентин Васильевич, мне кажется, Вы слишком щедры в оценках, бывает, что хвалите писателей, особенно молодых, не по чину!..» «Ты что же, думаешь, я не понимаю людей?! Но мне хочется поддержать человека в хорошем, в творчестве, в отваге, в гражданской доблести. Вдруг это ему поможет?! И я говорю: „Лети, орёл!..“ Хотя я знаю — он рухнет за ближайшим углом…»
Ночью и днём, летом и зимой, каждый день, пока я училась в Литинституте, я чувствовала своё счастье, оно было страстным и сильным; счастье — заниматься своим делом, быть окруженной людьми, для которых творчество — главное, счастье — выйти к своему признанию и предназначению… Теперь я немного завидую себе тогдашней — во мне было больше силы, доверчивости и красоты. А страна жила трудно — матери рыдали над убитыми и покалеченными на Кавказе, бюджетники месяцами не получали зарплату, из-за отключения электричества умирали в больницах и госпиталях люди. Зато жировали телевизионщики, лихо богатели «новые русские», поднималась и крепла «семибанкирщина», кроваво чудил «царь Борис». Наше голодное, бедное счастье тех, кто однажды ступил на литинститутскую землю, рождало энергию преображения, вступавшую в бой за добро и любовь. Время, пока еще робко, начинало говорить нашими голосами — они звучали в «Чеченских рассказах» Владимира Бондаря и в «Школьных очерках» Ольги Решняк, в страстных эссе Натальи Алексютиной и в «мучительной» прозе Юрия Горюхина. Нам, друзьям-студентам, было так хорошо вместе, что естественным казалось желание продлить это время радостного и плодотворного общения. Потому в ста метрах от Кремля, в Ветошном переулке 13/15, и появилась «могучая кучка» молодых литераторов. Когда-то в этом здании находилось издательство «Советское Россия», длинные его коридоры описаны в повести Константина Воробьева «Вот пришел великан». Теперь здесь располагалась «Учительская газета», и в середине 90-х, она, наверное, была самым творческим изданием в стране. На работу в любимую газету спешили через Красную площадь Ольга Решняк и Аркадий Лыгин, Наталья Алексютина и Михаил Бондарев, Мария Козлова и Виктор Боченков, Юрий Горюхин и Светлана Руденко. Печатались: Владимир Бондарь, Александр Преображенский, Алексей Рафиев, Алиса Мизрахи (Екатерина Кобякова), Ольга Старостина, Николай Чепурных, Александр Павлов, Айана Акпашева, Елена Полторецая… Кто-то задержался здесь на годы, кто-то — на месяцы. Знали эти коридоры и литинститутовцев других времен — например, Алима Балкарова (он учился на курс младше). А однажды в нашей «УГ» появился и мой земляк, писатель Вячеслав Дёгтев… Газета была «продолжением» Литинститута. Объединяла нас не богемность, а общее дело. Это была попытка творческого самоспасения и для многих она оказалась успешной.
Диплом я защищала в марте 2000-го года. После официальной части последовала неформальная. Руководитель, Руслан Тимофеевич Киреев, открылся мне на банкете с неожиданной стороны — оказалось, что наш взвешенный и сдержанный мастер способен на неординарные поступки и поистине русский размах. Это воспоминание — забавное, радостное. Поздней ночью после защиты я улетала в командировку в Челябинск. Что значит молодость — сил хватало на всё: и на гулянки, и на работу. Прошли, пролетели годы и в тех же аудиториях мы присутствовали на защитах кандидатских диссертаций наших друзей-однокурсников — Виктора Боченкова и Ольги Старостиной (Боченковой). Литинститут их не только «защитил», но и поженил. И, кстати, не их одних. Виктор — серьезный учёный, исследователь старообрядчества, Ольга души не чает в «интеллектуальной» поэзии. И, ничего, уживаются. На Рождество позвонила я Вите в Калугу: «Напиши воспоминания о Литинституте». Он начал хихикать в трубку. «Витя, я понимаю, что тебе вспоминается одно непечатное…» Мы любим наш «Лит», и в официальных воспоминаниях о нём, действительно, много не напишешь. Да и не надо — пусть главное останется в сердце.
февраль 2008
Звёздный путь
Заметки на полях книги Валентина Сорокина «Биллы и дебилы»C каждым днем и месяцем тоски по ленивой сытости становится больше, чем светлой печали по красоте. Какое общество, какую Россию мы сегодня строим? Спросите добропорядочных граждан, и в лучшем случае вам скажут, что наш идеал — демократическая, процветающая, сильная держава. Правда, пока мы строим колониальную олигархическую страну. «Но подождите, ужо Путин и ФСБ возьмутся за обидчиков народа и расхитителей природных богатств…» Всё не так. Совсем не так. Телеобман. Виртуальное обольщение. Мы приобщились к цивилизованному (американо-европейскому) миру, пусть и в качестве «шестерки» или «восьмерки», и активно строим общество потребления. Мы питаем своим трудом и своим бездействием, своей активностью и своей ленью огромного ненасытного змия-искусителя. Аппетиты его — безмерны: сожрать нефть и газ, вычерпать природные ископаемые, отравить воду и воздух, умертвить чувства и человека. Энергия змия — деньги, лживый американский доллар. Змий-искуситель — на обложке книги поэта Валентина Сорокина «Биллы и дебилы». Книге, духовно необходимой многим. Последняя крупная добыча змея-чудища — Советский Союз. Скушал супердержаву и не поморщился. А «цивилизованный мир» с крушением СССР потерял мечту-грёзу — жить не только ради счастливого пищеварения, но и ради установления справедливости на земле. Конечно, это попытка была во многом неуклюжей, методы построения коммунизма — варварскими, а высшее управление — бездарным. Иначе СССР не стал бы такой легкой добычей мирового молоха-пожирателя. Автор пишет: «В Политбюро вместо ответственных тружеников ринулись кровавые подлецы, карьеристы и стяжатели, в поколениях накапливали аферный капитал, передавали и, выбрав момент, привели к рулю государства Иуду Горбачева. За Горбачевым, как сель, как грязь, как саранча, нагрянула мафия: убийцы, торгаши и ловчилы — простор им дал он, кавказский расхититель и предатель…» Мировые войны в XX веке, крушение СССР, разграбление России, техногенные катастрофы, терроризм — все эти великие беды обнажили перед нами измененного человека, живущего в мире измененной природы. У московских уток орнитологи обнаружили генетическое нарушение — у них нет инстинкта перелета. А как изуродован человек, в том числе и русский?! Доктор медицинских наук, ученый из Сергиева Посада Владимир Базарный, считает, что «если человек теряет крылья мечты и фантазии, то он возвращается в той или иной мере к животному состоянию». А разве крушение СССР — это не потеря «крыльев мечты и фантазии» для миллионов людей во всем мире? За служение дьявольскому чудищу-пожирателю — никто не ответил. А после этого преступления — всё разрешено. Югославия, Ирак. Кто следующий? Те, кто рукоплескал насилию в надежде перехватить объедки после трапезы змия-искусителя. Они — обречены. Гипотеза о том, что нынешние обезьяны — это когда-то одичавшие люди, вполне может получить современное подтверждение… Но дело не только в них. Безумцы тащат в тартарары за собой весь мир. Владимир Базарный, используя метод последовательных образов, установил, что «у каждого, сменяющего друг друга поколения, нейрофизиологический механизм творческого воображения „демонтировался“ на 1/3». То есть треть души — долой. Утки без желания летать, люди без возможности творить. И тогда — даешь общество потребления! Причем, «человек животный» в отличие от обыкновенного поросенка, не ограничивается простым насыщением, ему с каждым днем подавай новое духовное или пищевое извращение. Вот и получается, что мир наш всё стремительнее поляризуется: с одной стороны правящие «Биллы» с долларом вместо совести, с другой — управляемые «дебилы», по своей или чужой воле заменившие душу животом. А люди думающие, страдающие, размышляющие, творящие, они, как и в первые века христианства, между двух жерновов — власти и толпы. «Мы, живущие днем нынешним, от прошлого отдалились, и как теперь нам грядущее угадать? А грядущее — за тобою… Но грядущее — крылья за плечами или крест впереди…» Всегда, во все времена, и даже в нынешние, сильно убыстрившиеся — велик соблазн скорее дохрумкать планетарные природные богатства — находились люди, говорящие своему народу правду. Пророки и поэты. И говорят они её не потому, что рассчитывают на раскрутку своего «бренда» или хотя бы на усвоение их идей обществом, а потому, что рождены для произнесения слова истинного и страстного. Лев Толстой сформулировал это качество в известной формуле — «не могу молчать»! И действительно, раньше у людей представление о писателях было как о недосягаемых людях духа (пусть чудаковатых иногда в быту): Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Даже Есенин с его земными дебошами в стихах представал перед читателем волшебником и титаном, совершенно непостижимым обыденному сознанию. Мне кажется, что поэт Валентин Сорокин, написавший на этот раз «роман в ярких документальных новеллах» (так определило жанр «Биллов и дебилов» московское издательство «Алгоритм»), как раз один из тех людей, чью сущность можно определить словами «высокий духовный строй». Этот человек вырос не на московских асфальтах, где в грязных прудах маются несчастные утки, жертвы больших городов. «Зимою наш хутор тонул в белых горах, опушенных у подножий зеленой оторочкой сосен и лиственниц, елей, копьями торчащих у гранитных скал. Черные скалы, как витязи, выныривали из-под снега, наметенного вьюгами, и сверкали стальными шлемами». Валентин Сорокин — «последний из могикан». Он ещё успел ощутить силу уральских гор, прозрачность бурливых рек, тепло родного дома — сильно, сильно разоренного войной, но все же не выстуженного и не отравленного нынешней телезаразой. Главный герой (лирический, автобиографический) редкий нынче человек — дерзкий и решительный, стремительный и волевой, нежный с любимой и беспощадный к врагам Отечества. Пройдут не столетия, десятилетия, и мы, боюсь, таких людей будем воспринимать как былинных полусказочных героев. Потому что уродство окружающего мира всё чаще приводит к тому, что высокие чувства, посещающие нас, мы уже не в силах выразить достойными словами. Изменился человек, изменился и писатель. И теперь «массы» смотрят на литераторов без ожидания от них духовных высот. Писательство становится возрастным ремеслом — вроде балета. Молодые литераторы гнутся под ветрами экономической конъюнктуры, старшее поколение (кое-кто) еще пытается отстоять «заповедники души». Но всё чаще писатель — это ловкач, овладевший ремеслом плетения криминальных баек. Человек литературы — обладатель экзотической профессии, помогающей зачастую выразить темные стороны человеческого сознания. И люди удивляются не недосягаемости «духовных вождей», а (неосознанно) наглости, с коей они вываливают на читателя своё бесстыдство. С другой стороны, тип современного городского человека настолько мутирован, что ему нужна не книга, а чтиво, убаюкивающее последние импульсы в «демонтированном механизме творческого воображения», т. е. в душе. Востребовано не слово (естественное, природное, живое), а некий его суррогат, замена, вроде «синтетической курицы». Пища «духовная»!.. И она уже — часть техносферы, мертвой, неприродной среды. Строим общество потребления. Что же будет? Да, исчезновение (убывание) серьезной литературы — признак ослабления человека. Синтетические жанры — кино, сериалы, телевидение создают образ с помощью «подпорок». Телештучки — костыли, без которых человеческому сознанию уже «дискомфортно». Телевидение дает готовые образы — они компенсируют раннее разрушение творческого воображения. Пока что остаются люди, способные ощутить гений Толстого, но вскоре они могут и исчезнуть. Неужели наших детей и внуков ждет судьба городских птиц с умерщвленными инстинктами? «Не надо нам богатств чужих. Не надо нам краев нерусских. Не надо нам величия незаконного. Богатство наше — Россия. Край наш — Россия. Величие наше — Россия. Оставьте нас в покое. Но кто нас в покое оставит?» Нет, никто нас в покое не оставит! Нету у нас Великой китайской стены. Нет миллиардного населения, как в Индии. Нет энергии для защиты своей веры, как у мусульман. А есть родное слово, которое может очень многое, если ты убежден, уверен в себе и в нём. «Что же меня волнует, что держит на земле? Отвечаю с предельной откровенностью: красота, верность, Россия, призвание мое — плакать и восторгаться!» Чувства — это краски, которыми мы расцвечиваем мир. Я читаю Валентина Сорокина, и думаю: как богата его палитра художника, и с какой щедростью он ею распоряжается! «Министры, вице-премьеры, председатели… В облезлом и опасном вагоне — не ездят. Дремлют — в спецмашинах, бронированных, учли нрав и привычки вождей. Развалятся, откинутся, в пророческих мыслях, на спинку — скорость свистит, шофер не спасует. Самолеты обожают. Серебристые, президентские. Мошкара». Чудо — язык, чудо — честность художника, чудо — изобразительная сила. И я думаю, неужели у нас настали времена, когда люди будут готовы пить из бензиновой лужи, а не из чистого родника?! Хотя… Чистых красок сейчас становится все меньше, как меньше становится чистого воздуха и воды, чистых помыслов у политиков и чистых денег у экономистов. Растить чистоту чувства в себе при всеобщей грязи — задача непростая и длительная, очень трудная. И, пожалуй, если молодому человеку с помощью ТВ будут внушать, что бензиновая лужа это и есть горный ручей, что ж, наклонится и зачерпнет. Поколение «Пепси». Но культура — это, прежде всего, чистота. Не религиозная святость — нам, простым смертным, это недоступно, но хотя бы мирская чистота — честность, в слове и поступке, в отношении к книге, к матери, к бытию. А воспитание чувств — основная, как мне кажется, задача литературы. Человек чувствующий ужаснется чужой нищете, не оставит в беде ближнего. Он всегда думает больше, чем о благополучии своего желудка. Разве чувствующий человек согласится с отравлением рек и океанов, с уничтожением народов и языков, с циничным унижением России и всего русского в самой же России? «Почему же предатели русского народа отнимают у русского народа память? А потому, потому — дабы князь Александр Невский не окликал нас во дни беды русской, не звал нас подняться и перевернуть космополитическую ордынскую набежь». Патриотизм — это, прежде всего, чувство. Много нынче говорят о том, что русскому человеку свойственна широта, что он никогда не обращает внимания на национальность, что он всегда «выше» этих вопросов и т. п. Всё это так. И всё это относится ко времени естественного доминирования русских практически во всех сферах жизни — экономической, политической, культурной, демографической. Ныне, когда ситуация абсолютно противоположная, нечего ждать от русских прежних качеств. Более того, «карнавальная демонстрация» «всемирной отзывчивости» ставит русских в смешное, чаще в глупое положение. Пародирование и насмешки над русской «широтой» и «доверчивостью» — ныне не случайно любимый сюжет «телесатириков». Сейчас стыдно быть русским и быть национально безграмотным. Знание дает силу. Умноженное на веру, на физическую силу, на чувство исторического времени, оно и дает русского человека. Николай Данилевский писал: «…Русский, перестающий быть русским, обращается в ничто — в негодную тряпку, чему, каждый, без сомнения, видел столько примеров…». И тот, кто отпал от нравственности — в слове ли, в экономике, политике — обязательно будет наказан. Богом, природой, ходом событий — это уж кто как трактует. Но наказание — неминуемо. А всё идет к тому, что русская национальная культура будет оттеснена на периферию (вроде бардовской песни в советские времена), и эта периферийность сама же станет теснить и дробить захваченную «нишу» — произведения начнут мельчать качественно и количественно. «Верх» же будет захвачен чудовищным космополитическим коктейлем, противным внешне, внутренне, по форме и содержанию всему русскому. Это вызовет огромное отвержение русских людей от искусств, от красоты, заключенной в искусстве. «Низам» же бросят, как кость, массовую культуру, эстраду и литературу, основанную на угасающих инстинктах, «телесном низе» и бытовой пошлятине. Потому борьба за души людей — самая беспощадная из всех незримых сражений. Валентин Сорокин говорит нам:
декабрь 2004
Возвращение великой книги
Переиздание этой книги — огромное событие в духовной жизни России. (И в моей собственной жизни — тоже.) Пусть тираж — 1000 экземпляров, пусть молчат о ней «заводилы» громких литературных премий (им можно посочувствовать: они лишены великого счастья — причастности к яркой, значимой, сильной прозе), пусть автор пребывает в тщете и забвении, а всё же дело сделано — книга вернулась, её прочтут многие и многие, и это слово обязательно отзовётся в наших сердцах — иначе и быть не может! Назову имена тех, кто прямо или косвенно способствовал переизданию книги, её возвращению к читателю. Это Валентин Сорокин, Геннадий Старостенко, Вячеслав Румянцев, Капитолина Кокшенева, Алексей Любомудров, Ирина Репьева, Юрий Галкин. И, конечно же, многие челябинские литераторы, прежде всего, Анатолий Белозерцев, Рустам Валеев и Сергей Алабжин, а также администрация Челябинской области, которая профинансировала издание. Вместе мы сделали хорошее дело, которым можно гордиться — вернули народу гениальный роман, эпос, который стоит в одном ряду с творениями наших самых выдающихся писателей. Русские люди, эта книга — для вас! Читайте, думайте, смейтесь, плачьте и не забывайте — за плечами у нас великая история, великая война, великая беда, великие предки! И всё это нам подарила Зоя Егоровна Прокопьева — писатель огромного изобразительного и провидческого дара. Нет смысла передавать сюжет романа «Своим чередом». Потому что, допустим, беглый пересказ «Илиады» Гомера тоже не даст представления о великой поэме. Содержание «Слова о полку Игореве…» можно передать в нескольких предложениях, но как это будет далеко от истины! Так вот: «Своим чередом» надо читать! Это как раз тот редкий случай, когда читать нужно всем! Роман Зои Прокопьевой — истинно народное, «родовое» произведение, он особенно много скажет сердцам «родственников», близких и дальних, потомкам индоевропейцев-ариев-праславян; и, наверное, эта книга оставит глубоко равнодушными (или даже вызовет раздражение) «чужаков», тех, для кого «родина там, где меньше налоги». Не у каждого, даже талантливого, литературно-одаренного писателя есть чувство исторического времени. Особенно тяжело молодым — с детства им «подрезали» крылья творческого воображения, и часто их мир — это мир городского колодца, асфальтовых джунглей мегаполиса, наркотических ночных клубов, мир теле-СМИ, отравляющих смердящими миазмами душу и тело. Как мал становится человек — с оборванными родовыми связями, искаженным сознанием, с изломанными социальными ролями; человек, дышащий бензиновыми испарениями и пьющий отравленную воду! Человек, перестающий искать истину, человек, сумевший когда-то пережить голод, а теперь капитулирующий перед мнимой сытостью синтетической еды! Человек без будущего и без прошлого, мучающийся в своем маленьком, тюремном мирке, куда заточили его «лукавые». Писатель, выражающий голос этих «заблудших», живущий с ними одной жизнью, и, вероятно, страдающий не меньше своих героев, наверное, любопытен с точки зрения текущей социологии. А всё же опираемся мы на сильного духом, а не на больного и слабого. И книга Зои Прокопьевой, её герои, дают нам эту опору. Это особенно важно сегодня, когда наше духовное пространство «заболоченно», когда видимые «кочки» и «островки» твёрдой почвы можно пересчитать по пальцам. Размах крыльев творческого воображения Зои Прокопьевой поражает — это высокий, свободный, счастливый и гордый полёт; нет, это не самолюбование, это горькое счастье — служить своему народу, верить в него, воспевать его подвиги, горевать над его бедами, а главное — не предавать его — нигде, никогда! И тогда приходит это чувство — святое чувство сопричастности. Как, откуда у автора, деревенской девчонки без систематического образования (в юности — вечерняя средняя школа, и уже много позже — учеба на Высших литературных курсах), это главное, коренное знание жизни и людей, воплощенное в слове?! Жизни не обыденной, не бытовой, а жизни в её историческом движении, на протяжении нескольких десятков поколений?! Удивительное дело: первый вариант романа «Своим чередом» был создан в 1977 году, в тайге, при керосиновой лампе, за два зимних месяца. Потом книга долго кочевала по издательствам и была издана в Челябинске в 1986 году. И — внимание! — только через год, в 1987 году учёными под руководством Геннадия Здановича в Брединском районе Челябинской области был открыт Аркаим — укреплённое поселение эпохи бронзы. Сейчас вокруг Аркаима много шума, домыслов, толкователей, «расшифровщиков». А когда-то Зоя Прокопьева первой описала народ эпохи бронзы, который жил в «аркаимовских» местах! Некоторым этот эпизод в романе казался странным, выпадающим: как это, роман про советскую эпоху, и вдруг — историческая фантастика! Но автор оказался умнее своих критиков: мы живем на древней земле с великой, и во многом неизвестной нам историей. Не случайно сведущие люди говорят, что «индоевропеистика — фундаментальная наука, ничуть не уступающая по своей значимости атомной энергетике. Кто контролирует эту науку, тот и владеет миром». И — добавлю еще одну цитату человека, который занимается индоевропеистикой: «Для современного россиянина ничего не знать об арийцах, о древних индоевропейцах, о происхождении славян — это самое лучшее, что он может сделать. Ибо только так он сможет безболезненно войти в то состояние, которое уготовано современной России другими державами, а именно — рабское». Но в романе «Своим чередом» властвует иной дух — дух свободы. Книга, созданная в самые благополучные годы советской власти, совершенно лишена признаков духовного «застоя», она вся — движение, вся — чувство, вся — чуткое познание мира (и в «ширину», и в «глубину»), она наполнена масштабными человеческими характерами, исключительными по своей цельности и жизнестойкости. Читая роман, думаешь: Боже мой, неужели мы были такими всего лишь 60–70 лет назад?! И как автору при господстве жесткой идеологии, удалось легко, кажется, что без всяких усилий, соединить языческую индоевропейскую древность, цветущий сад православия и красные знамена обновляющегося мира?! Откуда это сокровенное и безусловное знание, это естественное чувство исторического времени?! Многие публицисты, у которых «есть мысли» и любовь к искусственным метафорам, устремляются в литературу, чтобы в художественной форме, через «размышления героев», рассказать читателям о том, какая у нас должна быть «национальная идея», как «спасти Отечество», какая возможна «антиутопия» в случае того или иного развития событий и проч. Так вот, в романе «Своим чередом» никаких таких размышлений нет вообще! Но зато в нём есть то, чего нет в подавляющем большинстве современных прозаических произведений — живая жизнь! Силой своего огромного изобразительного таланта, действиями героев Зоя Прокопьева показывает нам, что есть власть и какова её тайная, мистическая и священная природа; что есть народ и как им нужно управлять; какова роль прекрасного и материального в жизни людей; что есть христианство на русской земле, и почему так важнодля народа знать и хранить свою родовую историю. В русской литературе, богатой большими талантами и мощными произведениями, всё-таки не так уж много безусловно ярких, сильных, цельных эпических героев, рождённых самой жизнью и шагнувших на страницы книг. У Зои Прокопьевой такой герой есть. Это Нил Краюхин, сначала деревенский кузнец, а потом крупный организатор производства на Урале. Создание этого образа, центрального в романе «Своим чередом», и есть образ власти от Бога, власти духовной и человеческой. Точно знаю (мы обсуждали этот вопрос с Зоей Егоровной), что одним из главных прототипов Краюхина, его прообразом не по житейской биографии, а по духовной сути, характеру, поступкам, по удали и дерзости, стал поэт Валентин Сорокин. Да-да, не надо удивляться! Скажу больше: о Валентине Васильевиче, его творчестве написано много (вот и Александр Байгушев недавно издал книгу «Культовый поэт русских клубов Валентин Сорокин»), а всё же настоящий его портрет, пусть и в романной, художественной форме, удался только одному человеку — Зое Прокопьевой. И это тоже — огромная удача. Потому что обычно «лицом к лицу лицо не увидать»: когда-то и Сорокин, и Прокопьева работали вместе на Челябинском металлургическом заводе, вместе занимались в литобъединении «Металлург», дружили… Но Зоя Прокопьева давным-давно поняла и оценила то, что до сих пор не могут понять большинство наших сильно закомплексованных и испуганных «лукавыми» ещё до рождения критиков и литературоведов: подлинная эпическая поэзия — это не забава, не досуг, не «хобби», не самовыражение. Это величайшее напряжение духа, это воля, это долг, это ответственность перед народом, голос которого ты выражаешь. И всё это под силу только поэтам-вождям, поэтам-царям. Конечно, государству «Поэзия» нужны разные подданные, и без любого из них «народ не полон». Но Зоя Прокопьева выбрала для себя самую трудную задачу: оставить в литературе портрет цезаря, а не легионера, вождя, а не юродивого. И ей это удалось. «Поразительный дар слова, чувство меры словесной, попадание в самую суть слова-знака, — истинный врожденный лаконизм. Проникновение в подлинность человеческого бытия и назначения», — так пишет о романе «Своим чередом» Геннадий Старостенко — сам прекрасный прозаик и отличный публицист. И дальше: «Пройдет еще как минимум… [четверть века] прежде чем кто-либо из писателей в России напишет что-нибудь близкое по уровню». Уважаемые номинанты «большой книги», «нацбеста», «букеров» и проч., прислушайтесь к этому весьма и весьма справедливому мнению! Старостенко — прав. Никто ничего подобного пока не написал. Более того, и любимые мной «деревенщики» перед Прокопьевой меркнут. И мастера лирической прозы. И даже лучшие военные романы, как бы это поточнее сказать, немножко «подвигаются», освобождая место этому истинно народному, эпическому произведению. Несколько раз я перечитывала книгу, вовсе не собираясь этого делать: переставляя на книжной полке, случайно открывала роман и уже не могла от него оторваться — столько здесь любви и жизни, красоты и страдания!.. Казалось бы, что хорошего в страдании? Да ничего, конечно. Особенно, когда страдание так неравномерно распределено в мире. На недавней церемонии вручения ВООПИиКом Всероссийской премии «Хранители наследия» в качестве приглашенных были человек пятнадцать-двадцать из нашей «государственной элиты». Они не выделялись из общей массы гостей ни одеждой, ни возрастом, ни поведением. А всё же по пластмассово-безвольному выражению лиц было видно, что это люди из другого, сытого и лживого мира. Не знаю, почему так сыграло мое воображение, но я вдруг представила их в ватниках, в арестантских робах, после тяжелого трудового дня. И, о чудо! Как преобразились, одухотворились эти лица, сколько в них появилось индивидуальности, своеобразия!.. Но будем реалистами — роману Зои Прокопьевой при нынешней государственной, идеологической и культурной погоде ничего не светит. Потому что голос правды, звучащий в книге, совершенно не совместим с нынешним положением вещей в стране, которое можно охарактеризовать одной фразой из куплетов Мефистофеля: «Сатана там правит бал!» Поэтому не будет достойных тиражей, премий, шума в прессе и проч. Потому что, и здесь я солидарна с мнением писательницы из Санкт-Петербурга Ирины Дудиной: «Государства у нас нет, правительства нет, нет тех структур, которые выполняли бы Конституцию и защищали бы права народа, живущего на своей земле». То есть всё это формально есть, но фактически ничего этого нет. И трезвомыслящие русские люди должны это понимать и помнить, что надеяться они могут только на себя и на Господа Бога (да и то в отдалённой перспективе…). Итак, роман Зои Прокопьевой — это один из тех «вечный камней», которые следует заложить в фундамент русского самосознания. Слабому эта книга станет утешением, сильному — руководством к действию. А закончить свои размышления я хочу отрывком из стихотворения Валентина Сорокина. Потому что эти четыре строфы, в общем-то, и являются кратким «конспектом» романа «Своим чередом», а также той сверхзадачей, которую ставит перед собой каждый достойный русский человек:апрель 2009
Кто как живёт, тот так и пишет
Коллега-журналистка рассказывала мне: — В день рождения я тщательно оделась, долго сидела перед зеркалом — в праздник хотелось выглядеть особенно красивой. Наконец вышла на улицу — надо было ехать на работу. День стоял замечательный — яркий, осенний, клёны — в огне. Тротуар пустой, по проезжей части изредка пролетают авто. И вдруг… Я даже не сразу поняла, что случилась: поток грязной воды окатил меня с ног до головы. Пока я с ужасом оглядывала себя, дорожно-моечная машина благополучно умчалась. Водитель, приблизившись ко мне, специально включил подачу воды, а сделав своё грязное дело, тотчас выключил. Может, он женоненавистник, или перепутал меня с какой-то знакомой, а, скорее всего, это просто негодяй. Своего он добился: я не смогла сдержать слёз. Мне не жаль было испорченной одежды, забрызганного грязью лица. Этот пустяковый, в общем-то, жизненный «удар» (никто не умер, на заболел) больно ранил меня, потому что показал: ни с того, ни с сего тебя могут в любой момент публично унизить, оскорбить, и ты ничем не сможешь ответить. Вот такое общество мы построили… Я вспомнила этот случай, когда открыла 1-й номер «Литературной России» за 2011 год и прочитала в газете материал Вячеслава Огрызко «В банке с пауками». Было такое чувство, что меня окатили грязью. Виртуальной, с ног до головы. В этой статье речь шла, в том числе, и о моём литературном учителе, бесконечно уважаемом мной человеке, поэте Валентине Сорокине. Какое же чувство должен был пережить он по прочтении этого материала?! Был канун Нового года по старому календарю, начиналась лёгкая метель, московские ёлки всё ещё красовались на площадях. Что ж, замечательный «подарок» от газеты, которую я когда-то на её же страницах призывала выписывать. Не уверена, что смогу повторить эту рекомендацию. Есть вещи, не прощаемые ни в человеческих отношениях, ни в литературной полемике. Материал В. Огрызко продолжает серию публикаций о жизни и творчестве Юрия Кузнецова. Замечательная, благородная цель: запечатлеть свидетельства о безвременно ушедшем поэте, составить подробное и объективное жизнеописание. Это тем более важно сегодня, когда стихотворные сборники Юрия Кузнецова даже в его родном городе, Тихорецке, «списываются» из библиотек под предлогом их «устарелости» (эта информация прозвучала на конференции, посвященной памяти Вадима Кожинова; форум проходил в октябре 2010 года в Армавире). У меня у самой есть опыт создания книги о поэте (мой герой — Валентин Сорокин), и я знаю, что точная передача даже духовно близкого художественного мира — задача вовсе не простая. Но никакие творческие трудности не могут оправдать «художественный метод», избранный В. Огрызко. Главенствующий приём подачи материала — возвышение своего героя за счёт принижения, унижения и даже оскорбления других литераторов. Хорошо живым, они могут ответить. А что делать мёртвым? Юрию Прокушеву, например. Вот характеристики, которые автор статьи лихо раздаёт известному литературоведу: «После его убогих статей о Маяковском… Так же ужасно он писал и о Есенине… Он всегда боялся затрагивать острые вопросы в есениноведении…» То есть свои литературные изыскания В. Огрызко считает, видимо, не убогими, а талантливыми, не ужасными, а прекрасными, а сам он — бесстрашный супергерой, не боящийся ни «ига иудейского», ни суда Божьего. Но отчего же тогда храбрец вырубил из очерка Валентина Сорокина «Без друга» (опубликован в том же номере «ЛР») текст следующего содержания: «Чувствуя приближение смерти, Акулов упрекал меня в трусости, требуя беспощаднейшего текста телеграммы к архитектору перестройки, и текст отшлифовался к полудню 18 декабря 1988 года:Москва, Кремль, Верховный Совет СССР До каких пор вы намерены терпеть у руля государства и партии Горбачева, болтливого человека или предателя, подчиненного полностью разрушительной идее ненавистника русского народа Яковлева, энергичного и агрессивного агента ЦРУ? Гнездо сионизма не в Тель-Авиве, а в Москве, под главным куполом Кремля. Мы, русские писатели, требуем суда над изменниками Родины!Не вякнула опричня ЦК КПСС… Письма и телеграммы отправили мы всем, всем, даже Бирюковой и Лукьянову…»Иван Акулов, Валентин Сорокин
У нас ведь нет сейчас цензуры, не правда ли? Чего бояться? Был такой литературный факт, зачем его замалчивать? То есть назвать честнейшего русского писателя Ивана Акулова — пьяницей (в одном из номеров «ЛР») можно, а предать огласке его мужественный гражданский поступок — нельзя. И это — объективность? И это — честность? Настоящая храбрость — не грязью поливать достойных русских людей, а служить истине. Правду говорить о сильных мира сего. Вот где храбрость нужна! Я неоднократно встречалась с Юрием Прокушевым при его жизни, сделала с ним большое интервью для журнала «Слово». Свидетельствую: это был глубокий, неординарный и благородный человек. Со своими особенностями, конечно (был он уже немолод в годы нашего общения). Но: если бы не его самоотверженная деятельность, не было бы в Москве памятника Есенину на Тверском бульваре (В. Огрызко любит собирать «показания», пусть поспрашивает у Сергея Филатова, руководителя президентской администрации в 90-е годы). Не было бы и академического собрания сочинений поэта. Не было бы многих хороших книг, изданных в «Современнике» в пору директорства там Прокушева. Но, впрочем, кто такой Есенин? Пьяница. А Маяковский? Бабник. Твардовский? Алкоголик. И т. д. и т. п. — нет, наверное, в русской литературе человека (кроме меня, пожалуй, да Юрия Кузнецова), которого В. Огрызко не отметил бы своей «объективностью». Поэт Сергей Суша? «Что он написал? Какие его строчки остались в поэзии?», — вопрошает автор изысканий. (Да почитайте хотя бы роман «Скарабей», это интереснее сбора и пересказа кухонных сплетен.) Поэт Игорь Ляпин? Он «отдал [Кузнецову]…груду своего хлама с просьбой отобрать десяток более-менее пристойных стишат». Вот интересно, В. Огрызко свои собственные книги тоже считает хламом?! Но тогда зачем он их пишет? Творчество Игоря Ляпина мне совершенно не близко, но он, безусловно, поэт, и у него много поклонников. Помню, на Урале местные барды подготовили целый диск с песнями на стихи Ляпина и попросили, чтобы я передала записи родственникам (поэта уже не было в живых). Главным же «злым гением» Юрия Кузнецова, душителем его дара и литкарьеры, был, как следует из намёков, разбросанных по всей статье, всё тот же Валентин Сорокин. Последний столь ненавистен автору, что все сведения о нём подаются в изложении третьих лиц. (Как будто Валентин Сорокин не действующий поэт, а, так сказать, «мемориальное лицо», общение с которым невозможно по непреодолимым причинам.) Обвинениям несть числа. Так, руководство «Современника», «под всевозможными предлогами тормозило подлинных творцов». Но известно, что именно в этом издательстве, благодаря личным усилиям главного редактора Валентина Сорокина, вышли книги репрессированных поэтов — Павла Васильева и Бориса Корнилова. В 1990-м году Борис Можаев напишет: «Мой роман „Мужики и бабы“ (книга первая) был отвергнут четырьмя журналами, пролежал три года, и только благодаря смелости и настойчивости главного редактора издательства „Современник“ Валентина Сорокина был выпущен в свет. Тот же Валентин Сорокин под свою ответственность (письменную) издал и всю мою книгу „Старые истории“ в 1978 году…» У Сергея Семанова мы можем прочесть, за что громили издательство на Комитете Партийного Контроля — за патриотизм и принадлежность к «русской партии», т. е. за национально-государственническую позицию. «Первыми в 1979–1980 годах подверглись атаке с Лубянки издательство „Современник“, директор его Ю. Прокушев и главный редактор В. Сорокин. Опыт т. Ягоды был позабыт, возились долго, не всегда умело. (…) Ну, одолели в конце концов, сняли Прокушева и Сорокина, но с каким шумом! Впрочем, в издательстве с тех пор перестали выходить и боевые книги современных патриотических авторов, и переиздания русской классической мысли». Читая В. Огрызко, можно подумать, что Юрий Кузнецов тяготел к изощрённому мазохизму — не признавая в Валентине Сорокине ни поэта, на гражданина, ни вообще сколь-нибудь значимую личность, он с упорством маньяка стремился попасть в его подчинённые. Сначала почти десять лет Кузнецов проработал под началом «злого гения» в «Современнике», а потом ещё шестнадцать лет на Высших литературных курсах, где Сорокин был проректором. Я отлично помню Юрия Кузнецова — высокого, чуть грузноватого, с грубыми чертами лица, с горделивой осанкой. И этот орёл, написавший «Звать меня Кузнецов. Я один, Остальные — обман и подделка», — столько лет мирился с тем, чтобы им командовал его «душитель»?! Тут что-то не так: либо Кузнецов не поэт, а имитатор, либо Сорокин не «злой гений», а добрый. Лично я склоняюсь ко второму варианту. И думаю, что вряд ли герою жизнеописаний В. Огрызко, воскресни он вдруг, лёг на душу бы тот «творческий метод», который использует его биограф. Кузнецов был требовательным человеком, каждое своё печатное слово он взвешивал, гранил. Подтверждение тому его проза о времени учёбы в Литературном институте. Мы видим здесь очень уверенную самоапологетику: выбросился, будучи нетрезвым, из окна — вокруг этого события возведен целый мистический «забор». Бил бутылки о потолок в общежитии (вряд ли он в тот момент сочинял шедевры!), это, оказывается, эстетическое действо. Но в этой самоапологетике всё-таки нет ничего оскорбительного по отношению к другим, зато есть стремление к красоте, жажда проникнуть в глубину явления, пусть даже и самого ничтожного. Каждый поэт в глубине души знает цену своим стихам и самому себе, и этим он отличается от обычных людей. С 1995 по 2000 год я училась в Литературном институте. Мучительно осознавая свой запоздалый старт, в свободную минуту я бежала на ВЛК: именно Валентин Сорокин, ко всему прочему выдающийся педагог, оказал на моё становление решающее влияние. В кабинете проректора ВЛК я стала свидетелем нескольких бесед двух поэтов: Сорокина и Кузнецова. Утверждаю ответственно: никакого высокомерия ни один из них друг к другу не выказывал. Впрочем, гордыня Валентину Сорокину никогда и не была свойственна, что же касается Кузнецова, то меня удивляла разница его отношения к студентам и слушателям и к своему начальнику по курсам. Несколько раз я видела, как девушки с высших курсов подходили к нему с рукописями или с книгами. Поэт с ними, жаждущими общения, был, скажем так, весьма малоприветлив. Но никакой заносчивости или грубости в отношениях с Сорокиным он себе не позволял. Почему? Боялся начальства? Это просто оскорбительное предположение: у настоящего поэта один начальник — Господь Бог. Прикидывался? Ну, это вообще глупость. Кузнецов не мог не признавать за Валентином Сорокиным очевидных достоинств, которыми сам он не обладал. Во-первых, буйный общественный темперамент — Валентин Сорокин не только поэт, но и замечательный организатор — литературных вечеров, общественных акций и пр. Во-вторых, гражданская смелость и честность Сорокина известны. В начале «нулевых» я помогала своему учителю в издании двухтомника публицистики. Так вот, три наборщика, один за другим, отказывались набирать рукопись — боялись, что их засудят, как «пособников», выступающих против «либеральной диктатуры»… И, наконец, о том, что Кузнецов якобы сказал о Сорокине «я такого поэта не знаю». Приписывать ему теперь можно всё, что угодно — на тот свет телеграмму не пошлёшь. Но я хорошо помню эпизод, когда Валентин Сорокин и Юрий Кузнецов встретились впервые после публикации в «Московском литераторе» (2003, № 1) статьи «Путь в одиночество». Цитирую:
«Кожиновская еврейская проницательная практичность, прозаическая пристальность его очков неприятно процедила и оклассичела многие стихи Юрия Кузнецова: сковывала и вроде приостанавливала крылатость и высоту поэта, приземлило его слово и страсти, отравила бесцветьем. А Юрий Кузнецов — знаменитый поэт». И ещё: «И Юрий Кузнецов — молодец. В партию вступил с моей рекомендацией, а переводами занялся один. Много перевёл. Даже за „Библию“ зацепился, переклал на современный язык Иисуса Христа. Но Вадиму Валериановичу Кожинову дюжины и дюжину стихотворений преподнёс. Ишь, суровый и независимый какой: классик — классик, орла по размаху крыльев видать. Не жадничает — на посвящениях Иисусу Христу и Вадиму Кожинову?..»Цитируя статью, я так увлекалась, что перечитала её всю. До чего же всё-таки Валентин Сорокин — человек красивый! Ну, да, критикует он своих литературных собратьев — но ведь не рождают его слова чувства злобы или разрушения. Потому что за ним стоит красота, и она — главный герой лучших стихов, статей, очерков — сколько же он всего создал!..) Так вот, Юрий Кузнецов, нахохлившись, в тёмном пальто, сидел в кресле на лестничной площадке второго этажа (флигель ВЛК). «Здравствуй, Юра!» — Валентин Васильевич подошел, протянул руку. Кузнецов тяжело встал, руку пожал. Был он чернее тучи. «Не обижайся, Юра. Я — прав». Насколько я знаю, больше к этой теме поэты не возвращались, отношения их не ухудшились. Кузнецов мог бы ответить своему критику в печати, но — не стал. Почему? Потому что, на мой взгляд, в глубине души он признавал правоту Сорокина. С другой стороны, соперничество между большими поэтами — вещь неизбежная и совершенно естественная, нормальная, потому что «…Ведь я ищу не просто голубую, А самую бессмертную звезду». Каждый настоящий стихотворец обречен на пристрастность — строки его оплачены слишком дорогой ценой. В декабре 2010-го, в Петрозаводске, я стала свидетельницей настоящей «поэтической битвы» между питерцем Владимиром Шемшученко и мурманчанином Николаем Колычевым. До поздней ночи в гостиничном номере звучали стихи, песни, переводы — два поэта, выступая по очереди, доставили нам, слушателям, величайшее духовное наслаждение. Кто из них лучше, кто победил? В этот вечер они оба были на высоте, а их открытое творческое соперничество стало для меня незабываемым литературным впечатлением. Одним из поводов к появлению статьи «Путь в одиночество» стала антология «Свет двуединый: Евреи и Россия в современной поэзии» с послесловием В. Кожинова. Это издание Валентину Сорокину принесла я. Заодно уж расскажу и о том, как я в первый и в последний раз увидела Кожинова. Дело было в ИМЛИ, рабочая группа обсуждала создание вузовского учебника по литературе второй половины XX века. Кожинов выступал со своими предложениями в раздел поэзии. Его позиция была вполне традиционной: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина… Эти три имени прозвучали точно, первыми, остальных я не запомнила. Следом выступал Валентин Сорокин: «А как же Василий Фёдоров, Борис Ручьёв, Людмила Татьяничева?..» Вёл заседание Виктор Петелин. Чем дело закончилось, не знаю — вскоре мне надо было уходить. Кожинов запомнился мне человеком спокойным, уверенным, чуть рассудочным — «интеллигентным». «Прозаическая пристальность его очков» — это очень точный образ. Недавно, готовя для выкладки на интернет-портал «Хронос» сборник литературно-критических статей Валентина Сорокина «Благодарение», я невольно перечитала очерки, посвященные Василию Фёдорову, Борису Ручьёву, Людмиле Татьяничевой, а после и всю книгу (в ней около двадцати персоналий). Я была поражена гармоническим единством, которое открылось мне: рассказывая о сильных сторонах творчества своих героев, автор в то же время нигде не преувеличивает их достоинств. Что удивляет? Все эти поэты поразительны своей независимостью. По технике они несравнимо выше многих нынешних «звёзд», по глубине выражения — выше намного, по форме — разнообразны, а главное, всех их отмечает цельность мировосприятия. Это художники в подлинном смысле этого слова (особенно меня поразил Борис Ручьёв). Нет, это не плакатная советская поэзия (Безыменский, Межиров). Это не ядовитость диссидентства, не пустозвонное подражание «модам», не больной андеграунд, не надуманный «миф», чтобы казаться загадочным, умнее, чем есть. Это русские люди в лучшем своём выражении. Талантливые, отборные. Самобытные и самодостаточные. Целый пласт первоклассных поэтов, заслонённых, впрочем, более крикливыми и модными «поводырями», которые потом и подвели страну к пропасти. Но Россия всё ещё держится на остатках самобытности: да, «моднее» быть в конъюнктурном искусстве, это принесёт больше славы, а всё же, как привлекательна самобытность, самостоятельность и самостояние на земле! «Никогда не победят красоту патлатые твари!», т. е. черти. Юрию Кузнецову было доступно это чувство — чувство красоты. Это видно по таким его стихам, как «Раздумье» (1967), «Отсутствие» (1967), «Я любил её чисто и строго» (1967), «Диван» (1969), «Муравей» (1969), «Не сжалится идущий день над нами…» (1969), «Водолей» (1970), «За сияние севера я не отдам…» (1970), «Авось» (1971), «Ночь уходит. Равнина пуста…» (1974), «Распутье» (1977). Он был поэтом: «Эти ласки на грани смешения / Человека, огня воды». Но почему же естественное, как мне кажется, для любого человека чувство красоты, оказывается не доступным биографу Кузнецова?! Это что, порок рождения? Болезнь? Вирус? Но так недолго заразить и всю газету — превратив её в собрание недостоверных слухов, писательских склок, скандалов и прочей грязи. Разве такое «удобрение» пойдёт на пользу нашей словесности?! Давно ли Юрий Горюхин призывал (по моей просьбе) подписываться на «ЛР», и вдруг, он же назван «г-ном Гостюхиным», гонителем свобод, душителем литпроцесса в Башкирии. Я-то Юру знаю 15 лет, мы вместе с ним учились, ходили на семинары к «деду» (Николаю Семёновичу Евдокимову, Царствие ему Небесное, хороший был писатель), создавали журнал «МОЛОКО»… Горюхин, автор тонкой ироничной прозы, главный редактор «Бельских просторов», классический интеллигент-очкарик — гонитель?!.. (Ну тогда я не знаю, как назвать самого В. Огрызко. Великий Инквизитор, что ли?!..) Но разве возня вокруг «г-на Гостюхина» добавила газете авторитета?! А история с журналом «Север», с публикацией юбилейного интервью Елены Пиетиляйнен?! И тут «дорожно-моечная машина» проехала мимо — правильно, у людей праздник, самое время их вспрыснуть, «освежить отношения»… И что, «слово истины», увеличило «ЛР» число подписчиков в Карелии?! Или дело не в людях, а в собственных амбициях: у меня в руках газета, что хочу, то и ворочу?.. Борьба за читателя — обитателя цэдээловского буфета? Тогда тираж — 4800 — это ещё не «дно», падать можно и дальше. Я пишу эти строки не только с болью, но и с горечью, и с недоумением. С горечью потому, что в трудный момент жизни именно «ЛР» поддержала меня. Здесь в неискаженном виде вышло несколько моих рассказов — «На Белорусской площади», «Тополь серебристый», статей — «Возвращение великой книги», «Наш современник доктор Чехов», интервью. Газета наградила меня солидной премией — я тоже это помню. А недоумение моё связано с тем, что я думаю: что же находит во мне главный редактор «ЛР», чей «художественный метод» мне столь чужд? Неужели он видит во мне начатки дурных нравственных качеств, которые, как он считает, могут во мне бурно развиться?! Грустно, что литературная жизнь в нашей стране складывается так убого. Есть «островки» уходящего в небытие великого архипелага, а «точек сборки» — до обидного мало. Не склоками нужно заниматься «ЛР», а важнейшей задачей — формированием русского национального самосознания (страна-то в пропасть катится!). Не грязью обливать достойных людей, заслуженных седых поэтов, великих граждан нашей страны, а давать им трибуну, показывать людям в их лице нравственный идеал — писателей таких остались единицы!.. Да, впрочем, бесполезный труд всё это говорить. Лучше дело делать… Ну а теперь стихи Валентина Сорокина. Одни из его любимых, и моих тоже. Потому что должно быть в этой статье что-то не просто хорошее, а очень красивое. Поэтов надо любить при жизни и по-настоящему. За стихи, а не по заказу. Так я думаю.
ЛЮБОВЬ МОЯ
январь 2011
Время Бояна
Поэзия Валентина Сорокина похожа на утренний летний луг, наполненный цветением, росой, пением птиц, солнцем и радостной силой молодости:* * *
С ужасом думаю я теперь: что было бы со мной (и с десятками, сотнями молодых литераторов), если бы не было в нашей судьбе этого красивого и сильного русского поэта?! Валентин Сорокин — духовный человек, и он разительно отличается от большинства людей, в том числе и творческих. В его стихах нет ханжества, назидательности или мнимого смирения. Нет притворства и сконструированного модернизма. Он — настоящий, самобытный и очень яркий поэт, с потрясающим темпераментом и не заёмным гражданским мужеством:«Я, например, не вижу ничего скверного в том, что президент России Владимир Владимирович Путин через каждый час на экране встречается с министрами: — Как дела у нас в автосервисах? — Лучше, чем в прошлом году. Багажники чистим!.. — Спасибо. Или: — Как дела у нас в капустном хозяйстве? — Лучше, чем в прошлом году. А этот год — год свиньи, хряков!.. — Спасибо. Или: — Как дела у нас в Чечне? — Вчера обнаружили новый оружейный схрон басаевцев. — Спасибо. Хорошо».Это из очерка «Макаки в полумраке», написанного поэтом аж в 2005 году. И что изменилось с тех пор в государстве нашем?! Мы, простые смертные люди, страдаем от грязи и несправедливости жизни, от повседневного бесправия, от державной лжи, которая льётся с телеэкранов вперемешку с пошлостью и обжорством «правящего класса». А что же должен чувствовать поэт?! Каково ему, живущему болями своего народа? И как сохранить дар красоты, дар слова в цифровую эпоху, когда уроки поэзии в школах заменяют занятиями по информатике, когда кажется, будто уходит, истончается само чувство любви, а «покорённая» природа мстит человеку за его хапужество остановкой Гольфстрима и разрушительными землетрясениями, таяньем арктических льдов и массовой гибелью птиц?!
* * *
Валентин Сорокин — действующий поэт. Удивителен его диапазон, палитра возможностей: от романтической лирики до эпических поэм «Дмитрий Донской» и «Бессмертный маршал» (о Георгии Жукове), от политической сатиры и эпиграмм (книга «Сувенир», 2008 год) до остро-злободневной прозы (сборник рассказов «Первая леди», 2007). А ещё собрание стихов и поэм «Здравствуй, время!» (2010) и вышедшая в том же году книга очерков «Макаки в полумраке»… Валентин Сорокин всегда идёт в «огонь», в «бой», но это его качество — не от природной задиристости или вкуса к скандалу, а от стремления к справедливости, к отставанию художественной правды. С каким непревзойдённым мастерством он запечатлел образ телевизионной «питерской блудницы»:«Настоящий литератор никогда не теряет свой душевный свет, даже в самые страшные моменты в судьбе, и не только потому не теряет, что этот свет помогает ему избежать крушения, а прежде всего потому, что свет этот — материнский свет в нем, данный ему с рождения: мать одарила его, поэта или прозаика, критика или драматурга, одарила возможностью соединять людей в окружающем нас мире, роднить их светоподобными чувствами: свет сердца, свет разума, свет слова, Боже мой, чем заменить такое действующее чудо?»Читая эти строки, невозможно не восхититься даром поэта — ритмическим разнообразием, образностью, естественностью и невероятной правдивостью слова!..
* * *
Мир поэта Валентина Сорокина необычайно самобытен — кажется, что в нём нет границ, при том, что «правила» — эстетические, нравственные, творческие здесь очень строги. Крепкая, надёжная рифма, традиционные, «корневые» темы, устойчивое, без метаний, творческое поведение — всё это позволяет поэту быть современным, быть выше литературных «мод». Время Валентина Сорокина пришло. Это пока незаметно, точно так же, как незаметен на телеэкранах питерский актёр Игорь Растеряев, имевший сумасшедший успех в интернете с песней «Комбайнёры», посвященной деревенским парням-хлеборобам, или неизвестен массовой публике блогер Алексей Навальный, окрестивший «руководящую и направляющую силу» партией воров и жуликов. Народ стосковался по правде — ему больше не нужна демагогия. Время Валентина Сорокина — это мир, рождённый им в стихах, поэмах, очерках, рассказах, это его ученики (к которым я посмею отнести и себя, хотя и не пишу стихов), это десятки литераторов, получивших от него доброе напутствие в жизни, это преданные его читатели, это — сама Россия, о которой поэт сказал так:* * *
Мне легко писать о Валентине Сорокине — я хорошо знаю его творчество, и — трудно, всегда в его личности, в его лучших стихах остаётся тайна, что-то неуловимо-непередаваемое, непостижимое, и потому — недосказанность неизбежна. Прошли годы и годы со времени нашего знакомства в Литературном институте, и я благодарю судьбу за то, что она дала мне эту возможность — прикоснуться к миру неординарного, очень оригинального человека, доброго, ранимого и сильного. Иногда я не ленюсь записывать афоризмы Валентина Сорокина. Его реакция мгновенна, образность — неожиданна. Вот наш диалог о будущем России: Я: — Ну и как нам быть? Сорокин: — А как века были? Возрождать русские деревни, снять с баб штаны и заставить их рожать. А вот он говорит священнику, бывшему секретарю райкома партии: — Ради Бога, не зови поэтов к Богу, они сами найдут дорогу!.. Валентин Сорокин размышляет о некоторых наших «богомольных» литераторах (задумчиво): «Не знаю, чего они так молятся демонстративно. Может, нагрешили сильно?» О положении дел в России: «Страна наша похожа на разобранный свинарник». И далее, о парламенте: «У меня такое ощущение, что все наши депутаты и сенаторы рождены бабами после девятого аборта». И, наконец, диалог о странностях любви. Я: «Женщины украшают вашу жизнь…» Поэт, продолжая: «…после сильных разрушений»… У красивых людей больше прав на то, чтобы их слушали, чтобы они были известны своему народу. Валентин Сорокин — красивый поэт. Его стихи невозможно присвоить илиприписать кому-то другому — они оригинальны и узнаваемы. Поэт не культивирует в себе самобытность, не играет в неё — таким он рождён. Уралец, он принадлежит всей России, он — наше национальное достояние, о чём пора говорить определённо и громко. Его любовную лирику, написанную сорок лет назад, сегодня открывают для себя композиторы и вокалисты (как, например, талантливый музыкант из Санкт-Петербурга Дмитрий Данилов), его поэма «Ляхи» предвосхитила общественное внимание к эпохе «Смутного времени», его публицистика и политическая сатира — всегда на острие самых жгущих болей современности. Позволю себе завершить эти заметки одним из стихотворений Валентина Сорокина. Да продлятся дни поэта — во вдохновении, творчестве и здравии! Да здравствуют красота и русское слово! Да здравствует жизнь!ТОСКА ПО КРЫЛЬЯМ
май 2011
ПРИЛОЖЕНИЯ
Приложение 1
СТАТЬЯ ИЗ БИОБЛИОГРАФИЧЕСКОГО СЛОВАРЯ
(Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги: био-библ. словарь: в 3 т. / Под редакцией Н. Н. Скатова. — М.: ОЛМА-ПРЕСС Инвест, 2005. — Т. 3. П — Я. — 830 с., ил.)СОРОКИН Валентин Васильевич [25.7.1936, хутор Ивашла Башкирской АССР] — поэт. С. происходит из известного уральского казачьего рода. Фамилия Сорокины первоначально произносилась с ударением на последнем слоге — так звали ратников, командовавших сорока воинами. Предки поэта сражались на Куликовом поле, а проживали в Мосальском княжестве. Позднее мосали были переселены Иваном Грозным на Южный Урал. Здесь они основали множество поселений, в числе которых был и хутор Ивашла (ныне не существует), где в многодетной семье (четыре сестры и четыре брата, двое из которых умерли в младенчестве) рос будущий поэт. Мать С. — крестьянка, знала множество стихов, пословиц и поговорок. Отец — лесник, участник Великой Отечественной войны, был ранен шесть раз, домой вернулся инвалидом. Большим потрясением для С. стала трагическая смерть его старшего брата Анатолия (погиб в 1945-м году в глиняном карьере). С этого момента будущий поэт ощущал себя совершено взрослым, ответственным человеком. В 14 лет, чтобы помочь семье, С. уходит из родительского дома. В это время он уже автор нескольких прозаических и поэтических публикаций в районной прессе (первая из них, по свидетельству самого С., рассказ «Поэт»). Окончив семилетку, С. поступает в челябинское ФЗО № 5, по окончании которого десять лет работает оператором электрокрана в 1-м мартене Челябинского металлургического завода. Параллельно оканчивает вечернюю школу, учится в горно-металлургическом техникуме, посещает литобъединение «Металлург», много печатается в областной прессе. Одаренного поэта поддерживают земляки: писатель Н. Воронов публикует его в альм. «Уральская новь», а поэтесса Л. Татьяничева редактирует первую книгу «Мечта» (Челябинск, 1960), стихи из которой «Мы простые парни, работяги, / Дышим вечным пламенем отваги…» позволяют впоследствии ряду критиков причислить С. к продолжателям «рабочей темы». Но в следующих сб. «Мне Россия сердце подарила» (1962) и «Я не знаю покоя» (1962) вырисовывается иной лирический герой, который ставит более масштабные задачи, чем воспевание рабочего класса: «Век поэта — грозное мерило, / Всё, что есть в душе, / Не утаю. / Мне Россия сердце подарила, / Я его России отдаю!». В 1962 по рекомендации Л. Соболева, Б. Ручьева и В. Федорова С. вступает в СП СССР. В следующем году по настоянию В. Федорова он приезжает в Москву для учебы на Высших лит. курсах, где занимается в поэтическом семинаре, руководимом критиком А. Макаровым. В Литинституте и на ВЛК дружит с И. Акуловым, братьями Э. и В. Сафоновыми, Н. Рубцовым, Б. Примеровым, С. Кузнецовой, В. Машковцевым, А. Жигулиным и др. За неопубликованное стих. «Льву Троцкому» («Для тебя и ракета, и книга, / И такси, и гремучий состав, / Ты страшнее монгольского ига, / Ядовитый сионский удав!») и ряд др. произведений С. подвергается многолетнему прессингу со стороны КГБ. После окончания ВЛК в 1965-67 С. заведует отделом поэзии в саратовском журнале «Волга». В книге «Лирика» (1966) он выступает как яркий и самобытный поэт любовной темы: «Я люблю тебя очень и очень, / Так, что всюду — куда ни пойди, / Не глаза, а иконные очи, / Светят мне бесконечно в пути». В 1968-69 С. ведет отдел очерка и публицистики в ж. «Молодая гвардия», отстаивавшего в те годы ценности русской культуры. В это время окончательно формируются художественно-эстетические, философские и гражданские принципы С. В 1970-80 возглавляемое С. из-во «Современник» становится ведущим изд-вом почвеннического, национально-гос. направления, а сам поэт создает несколько произведений, вошедших в «золотой фонд» русской лит-ры XX века: поэмы «Евпатий Коловрат», «Пролетарий», «Дмитрий Донской», «Сейитназар», «Красный волгарь», «Две совы», «Золотая», опубликованные в книгах С. «Огонь» (1973), «Признание» (1974), «Плывущий Марс» (1977), «Лирика» (1979). Критики усматривали в поэтике С. тех лет близость «к поэтической стихии Корнилова и Павла Васильева. Те же широта, размах, удаль, яркие живописные мазки, народный язык… Сорокин — поэт ярко выраженного национального чувства. Он — поэт громкий и громко говорит о своей любви к Родине» (Львов М. [Предисл.] // Признание. С. 4–5). Характеризуя значимость жанра поэмы, С. писал, что «поэт без поэмы — царь без короны», и его творческий метод отчасти раскрывает признание, сделанное им в критической книге «Благодарение»: «Поэма требует иногда целого пласта жизни. Поэма — карьер, где надо работать долго и умело, терпеливо и безответно». Примером такого труда можно считать поэму «Дмитрий Донской». Это драматическое повествование (в пяти картинах) густо населено действующими лицами. Дух победительности, торжества властвует в поэме, но не менее сильно выражено в ней ощущение беды и тревоги. Явление Сергия Радонежского в прологе в атеистическое время 1970-х было более чем смелым сюжетным ходом. Тема Родины становится ведущей в творчестве поэта: «Беречь Россию не устану, / Она — прозрение моё, / Когда умру, то рядом встану / Я с теми, кто берег её» («Дмитрий Донской», эпилог). В 1978 году С. подвергается целому ряду нападок со стороны партийных органов; вместе с др. руководителями «Современника» он проходит через позорную и несправедливую процедуру партийного суда — Комитета партийного контроля; М. Шолохов, лично не знакомый с С., шлёт в Политбюро телеграммы с требованием снять с должности «хамоватого парня Сорокина». Эти внешние обстоятельства существенным образом повлияли на жизнелюбивую и темпераментную поэзию С. В. Кочетков писал: «…на долю поколения, к которому принадлежит Валентин Сорокин, выпали вроде бы самые „тихие“, самые бескровные годы. Но на дне этих лет таилась такая горечь, которая в особый цвет окрасила не один лирический сборник, не одну прозаическую книгу. Лирика Валентина Сорокина соединила в себе и драму прошлого, и сумятицу настоящего, и надежду будущего» (Сычева Л. — С. 118). В наиболее явном виде трагедия «тихого времени» отразилась в сборнике «Посреди холма» (1983), где возникает образ одинокого и сильного человека, ощущающего грядущую катастрофу русского народа и государства: «…Но не летят знакомо журавли. / Я видел сон: они крестов коснулись, / И в заревой растаяли пыли, / И никогда уж больше не вернулись». С 1983-го С. руководит Высшими лит. курсами. В 1986-м году за книгу лирики (преимущественно любовной) «Хочу быть ветром» (1982) поэт удостоен Гос. премии РСФСР. В 1980-е С. борется за опубликование большой эпической поэмы «Бессмертный маршал» (о Георгии Жукове), завершенной еще в 1978-м. Цензурные и партийные преследования были таковы, что в отдельные годы из нее вымарывали до 1500 строк — власти обвиняли автора в «антисоветчине», требуя убрать образы Берии, Сталина, да и сам Жуков казался ЦК КПСС «недостаточно коммунистом». Полностью поэма была опубликована только в 1989. Распад СССР, национальные войны на окраинах некогда единой державы поэт переживает очень тяжело. Именно в эти годы в периодике появляются очерки С. о погибших русских поэтах — Сергее Есенине, Борисе Корнилове, Павле Васильеве, Николае Рубцове и др., составившие впоследствии документально-публицистическую книгу «Крест поэта» (1995). Кровавые события 1993 года легли в основу поэмы «Батый в Кремле». В этом произведении кроме характерных для С. горько-обличительных, гневных интонаций много народной лексики и сатирических приемов: «А Батый на „ЗИЛе“ мчится / И кобенится, мурло: / „Не успел я помочиться / Вертолету на крыло!..“». В 1996 году в книге «Будь со мной» С. возвращается к любовной лирике. Для поэта характерно слияние любимой женщины, России, матери в едином образе лирической героини: «Глаза твои, глаза её / И колокольный звон, / Все это — вечное, моё, / Протяжное, как стон!». Любовная лирика С. отличается глубокой интимностью и чувственностью: «Нам тоской разлуки не согреться. / Белые деревья. / Лунный чад. / И тебе под маленькое сердце / Кровь и свет страстей моих стучат». Параллельно поэт работает над циклом политических басен («Басни и сказы про ельцинские проказы», 1997) и очерками новейшего «смутного времени» («Обида и боль», «Отстаньте от нас!..», 2002). Очерки В. Сорокина отличаются большой страстностью, бескомпромиссностью, ярко выраженным национальным чувством. Документальный роман в новеллах «Биллы и дебилы» (2003), где С. касается, в основном, своей работы в «Современнике», — образец прозы поэта, импульсивной, ироничной, точной в оценках, с многочисленными лирическими отступлениями. В поэтическую книгу «Голос любви» (2003) вошли стих., написанные в последние годы, а так же те, что не были опубликованы в советское время из-за цензурных препятствий. После распада СССР в качестве сопредседателя СП России С. способствует восстановлению лит. процесса в национальных республиках, с 2002 года работает заместителем председателя исполкома Международного сообщества писательских союзов. В 2000-м за поэму «Бессмертный маршал» ему присуждена Международная премия им. М. А. Шолохова. С. также удостоен лит. премий имени А. Твардовского, В. Федорова, В. Тредиаковского и др. В последние годы в стихах C. все яснее звучат христианские мотивы. Поэт осознает свое творчество как мессианское служение: «К Родине склоняясь головою, / Знаю, Бог мне указал перстом / Стать землей, молитвою, травою, / Эхом стать в моем краю пустом!..» (Ср. у Пушкина: «И неподкупный голос мой / Был эхом русского народа».) С. — автор очерков о многих поэтах и писателях, своих современниках: Б. Ручьеве, Л. Татьяничевой, В. Федорове, П. Проскурине, Ю. Бондареве, Е. Исаеве, В. Семакине, И. Шевцове, Н. Воронове, И. Акулове, М. Львове, Д. Ковалеве, В. Бокове, С. Куняеве, А. Маркове, А. Прокофьеве, С. Богданове, В. Машковцеве, А. Филатове, С. Викулове, С. Поделкове, В. Кочеткове, Ю. Прокушеве, О. Шестинском и др. Стихи С. переведены на мн. европейские языки, на арабский (у поэта есть большой стихотворный цикл «Древняя песнь Иордана»), японский и хинди.
Соч.: Мечта: Стихи. Челябинск, 1960; Мне Россия сердце подарила: Стихи. Челябинск, 1962; Я не знаю покоя: Стихи. Челябинск, 1962; Ручное солнце: Стихи. М., 1963; Лирика: Стихи. Челябинск, 1966; Библиотечка избранной лирики. Валентин Сорокин: Стихи. / Вс. ст. Михаила Беляева, М., 1966; Разговор с любимой: Стихи и поэмы. Саратов, 1968; Голубые перевалы: Стихи. М., 1970, Проплывают облака: Стихи. М., 1971; За журавлиным голосом: Стихи и поэмы. М., 1972; Клик. Стихотворения и поэмы. М., 1973; Огонь: Поэмы. М., 1973; Грустят березы; Стихи. М., 1974; Признание: Стихи, поэмы. / Вст. ст. М. Львова. М., 1974; Багряные соловьи: Стихотворения. М., 1976; Озерная сторона: Стихи и поэмы. / Послеслов. Бор. Леонова, М., 1976; Плывущий Марс: Стихотворения и поэмы. М., 1977; Избранное: Стихотворения и поэмы. М., 1978; Я шел к тебе: Стихи. Челябинск, 1979; Лирика: Стихотворения и поэмы. / Вс. ст. Б. Примерова, М., 1979; Первый ветер: Стихи. Уфа, 1981; Хочу быть ветром: Стихотворения и поэмы. М., 1982; Посвящение: Избранное. М., 1982; Посреди холма: Стихотворения и поэмы. М., 1983; Лирика: Стихи и поэмы. М., 1986; Благодарение. Поэт о поэтах: Портреты писателей, очерки, литературная критика. / Вст. ст. Е. Осетрова. М., 1986; Я помню: Стихотворения, баллады, поэма. М., 1987; Обещание: Стихотворения и поэмы. М., 1989; Будь со мной: Стихи о любви. М., 1996; Лицо: Стихи. Оренбург, 1997; Басни и сказы про ельцинские проказы: Басни. М, 1997; Крест поэта: Очерки. М., 1998; Бессмертный маршал: Драматическая поэма. М., 2000; Ратный миг: Стихотворения, баллады, поэмы. М., 2000; «Обида и боль», кн. 1, «Отстаньте от нас!..», кн. 2.: Очерки, М., 2002; Голос любви: Стихи и поэмы. Челябинск, 2003; Биллы и дебилы: Роман в ярких документальных рассказах. М., 2003.
Лит.: Денисова И. Крылатая правда. // Огонек, 1969. № 17; Макаров А. Эстафета поколений (стр. 353–357). Непокой молодости. — В кн.: Во глубине России. // М., 1973; Поделков Сергей. Читая жизнь. // Литературная Россия, 4 мая 1973; Цыбин В. Песенная биография времени. // Литературная Россия, 24 мая 1974; Кузин Н. «В просверках огней и соловьев..» — В кн.: Поэзия рабочего Урала. // М., 1974; Макаров А. Критик и писатель. М., 1974; Богданов В. По ступеням зрелости. // Наш современник, 1975. № 12; Калугин В. Не лирикой единой. // Саратов: Волга, 1977. № 7; Муссалитин В. Верность времени. // М.: Книжное обозрение, 1977, 1 июля; Кочетков В. Перепутье. — В кн.: В. Кочетков. Люди и судьбы. // М., 1977; Рымашевский В. Вечное, как солнце, ремесло… // Литературное обозрение, 1977. № 10; Ханбеков Л. Выбираю бой. Штрихи к творческому портрету Валентина Сорокина. // Челябинск, 1980; Филиппов А. Серебряные струны Зилаира. — В кн.: Востребованные временем. // Уфа, 1999; Белозерцев А. Сердце матери. — В кн.: Свет материнских глаз. // Челябинск, 2001; Числов М. Жизнь поэта — крест поэта. // Москва, 2000. № 10; Валеев Р. Первый среди друзей. // Челябинский рабочий, 25 июля 2001; Вилинский О. «Мне Россия сердце подарила…» // Магнитогорский металл, 4 октября 2001; Числов М. Поэзии божественная суть. // Российский писатель, 2002. № 2; Сычева Л. Тайна поэта. Документальная повесть-размышление о жизни и творчестве, // Челябинск, 2002; Голубничий И. Любовь, родина, борьба. // Московский литератор, 2003. № 14; Крупин М. Последняя звезда. // Литературная Россия, 2003. № 47.
Л. А. Сычёва
Фотографии
Портрет Александра Блока.Художник Константин Сомов, 1907.
Сергей Есин, Валентин Сорокин, Иван Голубничий.
Лидия Сычева, Валентин Сорокин.
«Могучая кучка» основателей журнала «МОЛОКО». Во дворе Литинститута, осень 1997 года. В центре — Лидия Сычева.
Юбилейный вечер Литературного института в Центральном доме литераторов. Валентин Сорокин, Борис Леонов, Евгений Антошкин, Ямиль Мустафин.
Вместе со слушателями Высших литературных курсов у памятника Сергею Есенину на Тверском бульваре.
Сергей Есенин. 1921 г.
Расул Гамзатов, Валентин Сорокин. Махачкала, 2003 год.
Вопрос Сергею Миронову. Литературный институт, 2009 год. Фото Юрия Паршинцева.
Александр Байгушев, автор книги о Валентине Сорокине.
Писатель и журналист Анатолий Белозёрцев.
Владимир Маяковский.
Леонид Ханбеков, автор книги «Выбираю бой. Штрихи к творческому портрету Валентина Сорокина».
Композитор Дмитрий Данилов (Санкт-Петербург), автор романсов на стихи Валентина Сорокина.
Виктор Сошин, двоюродный брат поэта Вячеслава Богданова, организатор «Богдановских чтений» на Тамбовщине.
Автор книги «Своим чередом» Зоя Прокопьева, Лидия Сычёва, Артём Ермаков, Капитолина Кокшенёва. Челябинск, май 2005 года.
Сергей Алабжин, Валентин Сорокин.
Русские поэты в гостях у Сергея Есенина. 8 октября 2006 года, Константиново. В первом ряду справа налево — Игорь Мухин, Дмитрий Дианов и Василий Попов. Второй ряд — Антонина Спиридонова и Людмила Снитенко. В центре Валентин Сорокин, справа от него Ирина Ерёменко, слева Ольга Юлдашева.
Валентин Сорокин. Лето 2011 года. Фото Владислава Цылёва.
Последние комментарии
1 день 20 часов назад
1 день 21 часов назад
1 день 22 часов назад
2 дней 9 часов назад
2 дней 9 часов назад
2 дней 10 часов назад