Париж (1924-1925) [Владимир Владимирович Маяковский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Маяковский ПАРИЖ 1924–1925

ЕДУ

Билет —
                щелк.
                          Щека —
                                         чмок.
Свисток —
                    и рванулись туда мы
куда,
         как сельди,
                             в сети чулок
плывут
             кругосветные дамы.
Сегодня приедет —
                                    уродом-урод,
а завтра —
                    узнать посмейте-ка:
в одно
            разубран
                             и город и рот —
помады,
               огней косметика.
Веселых
                тянет в эту вот даль.
В Париже грустить?
                                    Едва ли!
В Париже
                  площадь
                                  и та Этуаль,
а звезды —
                      так сплошь этуали.
Засвистывай,
                        трись,
                                   врезайся и режь
сквозь Льежи
                         и об Брюссели.
Но нож
              и Париж,
                              и Брюссель
                                                   и Льеж —
тому,
          кто, как я, обрусели.
Сейчас бы
                    в сани
                                с ногами —
в снегу,
              как в газетном листе б…
Свисти,
             заноси снегами
меня,
          прихерсонская степь…
Вечер,
            поле,
                     огоньки,
дальняя дорога, —
сердце рвется от тоски,
а в груди —
                     тревога.
Эх, раз,
              еще раз,
стих — в пляс.
Эх, раз,
              еще раз,
рифм хряск.
Эх, раз,
              еще раз,
еще много, много раз…
Люди
          разных стран и рас,
копая порядков грядки,
увидев,
             как я
                      себя протряс,
скажут:
             в лихорадке.

ГОРОД

Один Париж —
                           адвокатов,
                                              казарм,
другой —
                 без казарм и без Эррио.
Не оторвать
                      от второго
                                         глаза —
от этого города серого.
Со стен обещают:
                                «Un verre de Koto
donne de l’energie»[1].
Вином любви
                        каким
                                  и кто
мою взбудоражит жизнь?
Может,
             критики
                          знают лучше.
Может,
             их
                 и слушать надо.
Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
               не шагает
                                 рядом.
Как раньше,
                     свой
                              раскачивай горб
впереди
               поэтовых арб —
неси,
         один,
                   и радость,
                                      и скорбь,
и прочий
                людской скарб.
Мне скучно
                    здесь
                               одному
                                            впереди,—
поэту
          не надо многого,—
пусть
          только
                      время
                                 скорей родит
такого, как я,
                      быстроногого.
Мы рядом
                  пойдем
                                дорожной пыльцой.
Одно
          желанье
                          пучит:
мне скучно —
                         желаю
                                      видеть в лицо,
кому это
               я
                 попутчик?!
«Je suis un chameau»[2],
                                          в плакате стоят
литеры,
              каждая — фут.
Совершенно верно:
                                   «je suis»,—
                                                        это
                                                              «я»,
a «chameau» —
                            это
                                  «я верблюд».
Лиловая туча,
                        скорей нагнись,
меня
         и Париж полей,
чтоб только
                     скорей
                                  зацвели огни
длиной
             Елисейских полей.
Во всё огонь —
                            и небу в темь
и в чернь промокшей пыли.
В огне
            жуками
                         всех систем
жужжат
              автомобили.
Горит вода,
                     земля горит,
горит
          асфальт
                          до жжения,
как будто
                 зубрят
                             фонари
таблицу умножения.
Площадь
                 красивей
                                  и тысяч
                                                дам-болонок.
Эта площадь
                       оправдала б
                                              каждый город.
Если б был я
                       Вандомская колонна,
я б женился
                      на Place de la Concorde[3].

ВЕРЛЕН И СЕЗАН

Я стукаюсь
                    о стол,
                                о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
                               в отеле Istria[4]
на коротышке
                         rue Campagne-Première[5],
Мне жмет.
                  Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
                     тоску рассыпай.
Направо от нас —
                                Boulevard Montparnasse[6],
налево —
                  Boulevard Raspail[7].
Хожу и хожу,
                       не щадя каблука,—
хожу
         и ночь и день я, —
хожу трафаретным поэтом, пока
в глазах
               не встанут виденья.
Туман — парикмахер,
                                      он делает гениев —
загримировал
                         одного
                                      бородой —
Добрый вечер, m-г Тургенев.
Добрый вечер, m-me Виардо.
Пошел:
             «За что боролись?
                                               А Рудин?..
А вы,
          именье
                        возьми подпальни»…
Мне
       их разговор эмигрантский
                                                     нуден,
и юркаю
               в кафе от скульни.
Да.
      Это он,
                   вот эта сова —
не тронул
                  великого
                                  тлен.
Приподнял шляпу:
                                «Comment ça va,
cher camarade Verlaine?[8]
Откуда вас знаю?
                                Вас знают все.
И вот
          довелось состукаться.
Лет сорок
                  вы тянете
                                    свой абсент
из тысячи репродукций.
Я раньше
                  вас
                         почти не читал,
а нынче —
                   вышло из моды, —
и рад бы прочесть —
                                      не поймешь ни черта:
по-русски дрянь,—
                                  переводы.
Не злитесь,—
                         со мной,
                                         должно быть, и вы
знакомы
                лишь понаслышке.
Поговорим
                    о пустяках путевых,
о нашинском ремеслишке.
Теперь
              плохие стихи —
                                           труха.
Хороший —
                      себе дороже.
С хорошим
                    и я б
                             свои потроха
сложил
              под забором
                                     тоже.
Бумаги
             гладь
                       облевывая
пером,
            концом губы —
поэт,
         как блядь рублевая,
живет
           с словцом любым.
Я жизнь
               отдать
                           за сегодня
                                              рад.
Какая это громада!
Вы чуете
                слово —
                                пролетариат? —
ему
       грандиозное надо.
Из кожи
               надо
                        вылазить тут,
а нас —
               к журнальчикам
                                           премией.
Когда ж поймут,
                            что поэзия —
                                                    труд,
что место нужно
                              и время ей.
«Лицом к деревне» —
                                        заданье дано,—
за гусли,
               поэты-други!
Поймите ж —
                        лицо у меня
                                              одно —
оно лицо,
                 а не флюгер.
А тут и ГУС
                    отверзает уста:
вопрос не решен.
                               «Который?
Поэт?
           Так ведь это ж —
                                          просто кустарь,
простой кустарь,
                              без мотора».
Перо
         такому
                     в язык вонзи,
прибей
             к векам кунсткамер.
Ты врешь.
                   Еще
                           не найден бензин,
что движет
                    сердец кусками.
Идею
          нельзя
                       замешать на воде.
В воде
             отсыреет идейка.
Поэт
         никогда
                       и не жил без идей.
Что я —
               попугай?
                              индейка?
К рабочему
                     надо
                              идти серьезней —
недооценили их мы.
Поэты,
            покайтесь,
                               пока не поздно,
во всех
             отглагольных рифмах.
У нас
         поэт
                 событья берет —
опишет
             вчерашний гул,
а надо
            рваться
                           в завтра,
                                           вперед,
чтоб брюки
                     трещали
                                    в шагу.
В садах коммуны
                               вспомнят о барде
какие
          птицы
                     зальются им?
Что
       будет
                  с веток
                               товарищ Вардин
рассвистывать
                          свои резолюции?!
За глотку возьмем.
                                 «Теперь поори,
несбитая быта морда!»
И вижу,
             зависть
                           зажглась и горит
в глазах
              моего натюрморта.
И каплет
                с Верлена
                                   в стакан слеза.
Он весь —
                    как зуб на сверле́.
Тут
       к нам
                 подходит
                                  Поль Сезан:
«Я
      так
            напишу вас, Верлен».
Он пишет.
                 Смотрю,
                                как краска свежа.
Monsieur,
                 простите вы меня,
у нас
         старикам,
                          как под хвост вожжа,
бывало
              от вашего имени.
Бывало —
                   сезон,
                              наш бог — Ван-Гог,
другой сезон —
                            Сезан.
Теперь
             ушли от искусства
                                             вбок —
не краску любят,
                             а сан.
Птенцы —
                   у них
                            молоко на губах,—
а с детства
                    к смирению падки.
Большущее имя взяли
                                        АХРР,
а чешут
              ответственным
                                         пятки.
Небось
              не напишут
                                  мой портрет,—
не трут
             понапрасну
                                 кисти.
Ведь то же
                    лицо как будто,—
                                                   ан нет,
рисуют
             кто поцекистей.
Сезан
           остановился на линии,
и весь
            размерсился — тронутый.
Париж,
             фиолетовый,
                                    Париж в анилине,
вставал
              за окном «Ротонды».

NOTRE-DAME

Другие здания
                          лежат,
                                     как грязная кора,
в воспоминании
                            о Notre-Dame’e[9].
Прошедшего
                       возвышенный корабль,
о время зацепившийся
                                         и севший на мель.
Раскрыли дверь —
                                  тоски тяжелей;
желе
         из железа —
                                нелепее.
Прошли
              сквозь монаший
                                           служилый елей
в соборное великолепие.
Читал
          письмена,
                            украшавшие храм,
про боговы блага
                               на небе.
Спускался в партер,
                                   подымался к хорам,
смотрел удобства
                                и мебель.
Я вышел —
                     со мной
                                   переводчица-дура,
щебечет
                бантиком-ротиком:
«Ну, как вам
                      нравится архитектура?
Какая небесная готика!»
Я взвесил все
                         и обдумал, —
                                                 ну вот:
он лучше Блаженного Васьки.
Конечно,
                под клуб не пойдет —
                                                       темноват,
об этом не думали
                                 классики.
Не стиль…
                    Я в этих делах не мастак.
Не дался
                старью на съедение.
Но то хорошо,
                         что уже места
готовы тебе
                      для сидения.
Его
       ни к чему
                       перестраивать заново —
приладим
                 с грехом пополам,
а в наших —
                      ни стульев нет,
                                                 ни орга́нов.
Копнёшь —
                     одни купола.
И лучше б оркестр,
                                  да игра дорога —
сначала
               не будет финансов, —
а то ли дело
                      когда орга́н —
играй
          хоть пять сеансов.
Ясно —
               репертуар иной —
фокстроты,
                     а не сопенье.
Нельзя же
                    французскому госкино
духовные песнопения.
А для рекламы —
                                не храм,
                                               а краса —
старайся
                во все тяжкие.
Электрорекламе —
                                   лучший фасад:
меж башен
                    пустить перетяжки,
да буквами разными:
                                     «Signe de Zoro»[10],
чтоб буквы бежали,
                                   как мышь.
Такая реклама
                          так заорет,
что видно
                 во весь Boulmiche[11].
А если
            и лампочки
                               вставить в глаза
химерам
                в углах собора,
тогда —
               никто не уйдет назад:
подряд —
                  битковые сборы!
Да, надо
               быть
                        бережливым тут,
ядром
           чего
                   не попортив.
В особенности,
                           если пойдут
громить
               префектуру
                                    напротив.

ВЕРСАЛЬ

По этой
              дороге,
                           спеша во дворец,
бесчисленные Людовики
трясли
            в шелках
                            золоченых каретц
телес
          десятипудовики.
И ляжек
               своих
                         отмахав шатуны,
по ней,
            марсельезой пропет,
плюя на корону,
                            теряя штаны,
бежал
            из Парижа
                               Капет.
Теперь
              по ней
                          веселый Париж
гоняет
            авто рассияв, —
кокотки,
              рантье, подсчитавший барыш,
американцы
                      и я.
Версаль.
                Возглас первый:
«Хорошо жили стервы!»
Дворцы
              на тыщи спален и зал —
и в каждой
                   и стол
                              и кровать.
Таких
          вторых
                       и построить нельзя —
хоть целую жизнь
                                воровать!
А за дворцом,
                         и сюды
                                      и туды,
чтоб жизнь им
                          была
                                   свежа,
пруды,
            фонтаны,
                             и снова пруды
с фонтаном
                     из медных жаб.
Вокруг,
             в поощренье
                                    жантильных манер,
дорожки
                полны стату́ями —
везде Аполлоны,
                              а этих
                                         Венер
безруких,—
                     так целые уймы.
А дальше —
                       жилья
                                   для их Помпадурш —
Большой Трианон
                                и Маленький.
Вот тут
             Помпадуршу
                                   водили под душ,
вот тут
            помпадуршины спаленки.
Смотрю на жизнь —
                                    ах, как не нова!
Красивость —
                          аж дух выматывает!
Как будто
                 влип
                         в акварель Бенуа,
к каким-то
                  стишкам Ахматовой.
Я все осмотрел,
                             поощупал вещи.
Из всей
              красотищи этой
мне
       больше всего
                               понравилась трещина
на столике
                   Антуанетты.
В него
           штыка революции
                                           клин
вогнали,
               пляша под распевку,
когда
          санкюлоты
                             поволокли
на эшафот
                   королевку.
Смотрю,
               а все же —
                                    завидные видики!
Сады завидные —
                                 в розах!
Скорей бы
                    культуру
                                   такой же выделки,
но в новый,
                    машинный ро́змах!
В музеи
              вот эти
                           лачуги б вымести!
Сюда бы —
                     стальной
                                     и стекольный
рабочий дворец
                             миллионной вместимости, —
такой,
           чтоб и глазу больно.
Всем,
          еще имеющим
                                   купоны
                                               и монеты,
всем царям —
                          еще имеющимся —
                                                             в назидание:
с гильотины неба,
                               головой Антуанетты,
солнце
             покатилось
                                 умирать на зданиях.
Расплылась
                     и лип
                              и каштанов толпа,
слегка
            листочки ворся.
Прозрачный
                      вечерний
                                       небесный колпак
закрыл
             музейный Версаль.

ЖОРЕС

Ноябрь,
              а народ
                            зажат до жары.
Стою
          и смотрю долго:
на шинах машинных
                                   мимо —
                                                  шары
катаются
                в треуголках.
Войной обагренные
                                   руки
                                           умыв
и красные
                  шансы
                              взвесив,
коммерцию
                     новую
                                вбили в умы —
хотят
          спекульнуть на Жоресе.
Покажут рабочим —
                                    смотрите,
                                                      и он
с великими нашими
                                  тоже.
Жорес
             настоящий француз.
                                                 Пантеон
не станет же
                       он
                            тревожить.
Готовы
             потоки
                         слезливых фраз.
Эскорт,
              колесницы —
                                      эффект!
Ни с места!
                    Скажите,
                                    кем из вас
в окне
           пристрелен
                                Жорес?
Теперь
             пришли
                          панихидами выть.
Зорче,
            рабочий класс!
Товарищ Жорес,
                              не дай убить
себя
         во второй раз.
Не даст.
               Подняв
                            знамен мачтовый лес,
спаяв
          людей
                     в один
                                 плывущий флот,
громовый и живой,
                                  по-прежнему
                                                         Жорес
проходит в Пантеон
                                   по улице Суфло.
Он в этих криках,
                              несущихся вверх,
в знаменах,
                    в шагах,
                                  в горбах
«Vivent les Soviets!..
                                    A bas la guerre!..
Capitalisme à bas!..»[12]
И вот —
               взбегает огонь
                                          и горит,
и песня
              краснеет у рта.
И кажется —
                       снова
                                 в дыму
                                              пушкари
идут
        к парижским фортам.
Спиною
              к витринам отжали —
                                                    и вот
из книжек
                 выжались
                                   тени.
И снова
              71-й год
встает
            у страниц в шелестении.
Гора
         на груди
                        могла б подняться.
Там
       гневный окрик орет:
«Кто смел сказать,
                                 что мы
                                              в семнадцатом
предали
               французский народ?
Неправда,
                  мы с вами,
                                     французские блузники.
Забудьте
                 этот
                         поклеп дрянной.
На всех баррикадах
                                   мы ваши союзники,
рабочий Крезо,
                           и рабочий Рено».

ПРОЩАНИЕ

(КАФЕ)
Обыкновенно
                         мы говорим:
все дороги
                    приводят в Рим.
Не так
            у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем
           и Ромул,
                          и Ремул и Ром
в «Ротонду» придут
                                   или в «Дом»[13].
В кафе
             идут
                     по сотням дорог,
плывут
            по бульварной реке.
Вплываю и я:
                       «Garçon,
                                       un grog
americain!»[14]
Сначала
               слова
                          и губы
                                      и скулы
кафейный гомон сливал.
Но вот
            пошли
                       вылупляться из гула
и лепятся
                 фразой
                               слова.
«Тут
         проходил
                          Маяковский давеча,
хромой —
                  не видали рази?» —
«А с кем он шел?» —
                      «С Николай Николаичем». —
«С каким?» —
                          «Да с великим князем!»
«С великим князем?
                                    Будет врать!
Он кругл
               и лыс,
                          как ладонь.
Чекист он,
                  послан сюда
                                        взорвать…» —
«Кого?» —
                    «Буа-дю-Булонь[15].
Езжай, мол, Мишка…»
                                        Другой поправил:
«Вы врете,
                    противно слушать!
Совсем и не Мишка он,
                                         а Павел.
Бывало сядем —
                               Павлуша! —
а тут же
              его супруга,
                                   княжна,
брюнетка,
                  лет под тридцать…» —
«Чья?
            Маяковского?
                                     Он не женат». —
«Женат —
                   и на императрице». —
«На ком?
                Ее же расстреляли…» —
                                                             «И он
поверил…
                  Сделайте милость!
Ее ж Маяковский спас
                                       за трильон!
Она же ж
                  омолодилась!»
Благоразумный голос:
                                       «Да нет,
Вы врете —
                      Маяковский — поэт». —
«Ну да, —
                  вмешалось двое саврасов, —
в конце
             семнадцатого года
в Москве
                чекой конфискован Некрасов
и весь
            Маяковскому отдан.
Вы думаете —
                          сам он?
                                        Сбондил до иот —
весь стих,
                  с запятыми,
                                       скраден.
Достанет Некрасова
                                     и продает —
червонцев по десять
                                      на день».
Где вы,
              свахи?
                           Подымись, Агафья!
Предлагается
                         жених невиданный.
Видано ль,
                   чтоб человек
                                           с такою биографией
был бы холост
                           и старел невыданный?!
Париж,
             тебе ль,
                            столице столетий,
к лицу
           эмигрантская нудь?
Смахни
              за ушми
                            эмигрантские сплетни.
Провинция! —
                          не продохнуть. —
Я вышел
                в раздумье —
                                         черт его знает!
Отплюнулся —
                           тьфу напасть!
Дыра
          в ушах
                      не у всех сквозная —
другому
               может запасть!
Слушайте, читатели,
                                    когда прочтете,
что с Черчиллем
                              Маяковский дружбу вертит
или
      что женился я
                               на кулиджевской тете,
то, покорнейше прошу, —
                                              не верьте.

ПРОЩАНЬЕ

В авто,
             последний франк разменяв,
— В котором часу на Марсель? —
Париж
            бежит,
                        провожая меня,
во всей
              невозможной красе.
Подступай
                   к глазам,
                                   разлуки жижа,
сердце
             мне
                    сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
                    жить
                             и умереть в Париже,
Если б не было
                            такой земли —
                                                       Москва.

Комментарии

Цикл стихотворений «Париж» (поэма, по определению автора) впервые полностью был напечатан отдельным изданием в изд. «Московский рабочий». М., 1925 (вышло в октябре)[16]. Вошел в Собр. соч., т. 2, раздел «Запад».

В основу цикла легли впечатления от поездки поэта во Францию в ноябре — декабре 1924 года. Над стихами этого цикла Маяковский работал зимой 1924/1925 года.

В мае — июне 1925 года на пути в Америку Маяковский передал несколько стихотворений этого цикла газете «Парижский вестник», где они и были опубликованы под общим заглавием «Париж (Из поэмы Маяковского)».

В автобиографии «Я сам» «Париж» был назван поэтом в числе важнейших итогов 1925 года: «Еду вокруг земли. Начало этой поездки — последняя поэма (из отдельных стихов) на тему «Париж».


Еду. Впервые — газ. «Парижский вестник», Париж, 1925, 3 июня и журн. «Прожектор». М., 1925, № 12.

В Париже площадь и та Этуаль… — Площадь в центре столицы Франции Этуаль (франц. étoile) — звезда.


Город. Впервые — газ. «Парижский вестник», Париж, 1925, 3 июня и журн. «Прожектор», М., 1925, № 12.

Эррио, Эдуард (1872–1957) — французский политический деятель, председатель партии радикалов (с 1919 г.) в 1924–1925 гг. — премьер-министр.

Но кому я, к черту, попутчик!.. Желаю видеть в лицо, кому это я попутчик! — Попутчик — так называли деятели РАПП’а писателей, сочувствовавших социалистической революции, но не поднимавшихся, по их мнению, до уровня истинно пролетарских писателей.

«… я считаю себя пролетарским поэтом, а пролетарских поэтов ВАПП’а — себе попутчиками», — говорил Маяковский на собрании Федерации объединений советских писателей в 1928 году. «Не ярлыком решается вопрос о «пролетарственности» писателя, а литературным соревнованием. Надо сорвать ярлыки, перетряхнуть патенты, тогда слово «пролет-поэт» получит смысл» (Выступление Маяковского на диспуте «О разногласиях в литературной политике» — 1925 г.).


Верлен и Сезан. Впервые — газ. «Парижский вестник», Париж, 1925, 24 июня и журн «Прожектор», М., 1925, № 13.

Верлен, Поль (1844–1896) — французский поэт, один из основоположников символистского направления во французской литературе. По словам Горького, «в его всегда меланхолических и звучащих глубокой тоской стихах был ясно слышен вопль отчаяния, боль чуткой и нежной души, которая жаждет света, жаждет чистоты, ищет бога и не находит, хочет любить людей и не может» (М. Горький. Собр. соч., в 30 тт., т. 23, стр. 124–125).

Сезан, Поль (1839–1906) — французский художник, один из основоположников постимпрессионизма.

Мне тесно здесь в отеле Istria… — В этой гостинице в центре города Маяковский останавливался всякий раз, приезжая в Париж.

Лет сорок вы тянете свой абсент из тысячи репродукций. — На многих портретах Верлен изображался пьющим абсент. Не исключено, что здесь ассоциации с полотном Сезанна, на котором Верлен изображен с кружкой абсента.

Виардо-Гарсиа, Полина (1821–1910) — известная певица, друг И. С. Тургенева.

ГУС — Государственный ученый совет Народного комиссариата просвещения РСФСР.

Вардин — псевд. Мгеладзе И. В. (1890–1943) — литературный критик, один из руководителей ВАПП’а.

Ван-Гог, Винсент (1853–1890) — голландский живописец, один из представителей постимпрессионизма, оказавший большое влияние на развитие европейского искусства начала XX в.

АХРР — Ассоциация художников революционной России, возникшая в 1922 году.


Notre-Dame. Впервые — альм. «Красная новь», М., 1925, № 1.

…он лучше Блаженного Васьки. — Храм Василия Блаженного в Москве, величайший памятник русской культуры XVI века.

«Signe de Zoro» — «Знак Зоро» — название кинофильма, шедшего на экранах Москвы.


Версаль. Впервые — журн. «Красная новь», М., 1925, кн. 5, май.

…плюя на корону, теряя штаны, бежал из Парижа Капет. — Имеются в виду события Великой Французской революции 1789 года, в результате которых король Людовик XVI пытался в июне 1791 года бежать из страны. Капет — основатель одной из династий французских королей — Капетингов, младшей ветвью которых являлись Бурбоны.

Бенуа, Александр Николаевич (1870–1960) — русский художник, один из основателей художественного направления «Мир искусства». С 1926 года жил в Париже.

…понравилась трещина на столике Антуанетты. — Мария Антуанетта (1755–1793) — французская королева, жена короля Людовика XVI. «Трещина на столике» — здесь поэтический образ, ассоциируемый с событиями Французской революции.


Жорес. Впервые — альм. «Красная новь», М., 1925, № 2.

Стою и смотрю долго … хотят спекульнуть на Жоресе. — Жорес, Жан (1859–1914) — видный деятель французского и международного социалистического движения. Имеется в виду церемония переноса праха Жореса в Пантеон, состоявшаяся в ноябре 1924 года (Маяковский в это время находился в столице Франции).


Прощание (Кафе). Впервые — газ. «Парижский вестник», Париж, 1925, 3 июня, вместе со стихотворением «Прощанье», как цикл, и журн. «Огонек», М., 1925, № 28, 5 июля под заглавием: «Кафе (Прощание)», с подзаголовком: «Из поэмы Вл. Маяковского».

И Рем и Ромул, и Ремул и Ром… — Маяковский здесь обыгрывает имена легендарных основателей Рима — Ромула (первого царя Рима) и его брата Рема.

Где вы, свахи? Подымись, Агафья! — Агафья Тихоновна — персонаж из пьесы Гоголя «Женитьба».

…на кулиджевской тете… — Кулидж, Калвин (1872–1933) — один из лидеров буржуазной «республиканской» партии в США, президент США (1923–1929), занимавший враждебную позицию по отношению к СССР.


Прощанье. Впервые — газ. «Парижский вестник», Париж, 1925, 3 июня, и сб. «Париж», изд. «Московский рабочий», 1925.

А. Крюкова

Примечания

1

Стакан Кото дает энергию (франц.).

(обратно)

2

Я верблюд (франц.).

(обратно)

3

Площадь Согласия (франц.).

(обратно)

4

Истрия (франц.).

(обратно)

5

Название улицы в Париже (франц.).

(обратно)

6

Бульвар Монпарнас (франц.).

(обратно)

7

Бульвар Распай (франц.).

(обратно)

8

Как поживаете, дорогой товарищ Верлен? (франц.)

(обратно)

9

Собор Парижской богоматери (франц.).

(обратно)

10

Знак Зоро (франц.).

(обратно)

11

Бульвар в Париже (франц.).

(обратно)

12

Да здравствуют Советы!..

                                              Долой войну!..

Долой капитализм!.. (франц.)

(обратно)

13

Кафе на Монпарнасе.

(обратно)

14

Официант,

                   грог

                           по-американски! (франц.)

(обратно)

15

Булонский лес.

(обратно)

16

Первые публикации отдельных стихотворений см. в примечаниях к ним.

(обратно)

Оглавление

  • ЕДУ
  • ГОРОД
  • ВЕРЛЕН И СЕЗАН
  • NOTRE-DAME
  • ВЕРСАЛЬ
  • ЖОРЕС
  • ПРОЩАНИЕ
  • ПРОЩАНЬЕ
  • Комментарии
  • *** Примечания ***