Мексиканская повесть, 80-е годы [Карлос Фуэнтес] (fb2) читать онлайн

Карлос Фуэнтес, Рене Авилес Фабила, Хосе Эмилио Пачеко, Серхио Питоль
Мексиканская повесть, 80-е годы

От издательства

Настоящей книгой Издательство ставит перед собой шдачу познакомить советского читателя с наиболее значительными явлениями в мексиканской новеллистике 80-х годов. Она представлена четырьмя именами: Карлос Фуэнтес, Рене Авилес Фабила, Хосе Эмилио Пачеко и Серхио Питоль.

Карлос Фуэнтес, один из самых значительных писателей Мексики (род. в Мехико в 1928 г.), у нас в стране широко известен своими романами «Край безоблачной ясности» (1958, русский перевод 1980) и «Смерть Артемио Круса» (1962, русский перевод 1963), а также повестями и рассказами. В данном сборнике он представлен повестью «Сожженная вода».

Рене Авилес Фабила, автор цикла новелл «Возвращение домой», «В волчьей шкуре», «Мириам» (род. в 1940 г. в Мехико), по образованию юрист-международник, у себя на родине публикуется с конца 60-х годов; наиболее известные его произведения: «Игры» (1967), «К концу света» (1969), «Дождь не убивает цветы» (1970), «Великий отшельник из дворца» (1971), «Исчезновение Голливуда» (1973).

Хосе Эмилио Пачеко, автор повести «Сражения в пустыне» (род. в 1939 г. в Мехико); с начала 60-х годов выступает в литературе не только как прозаик: «Далекий ветер» (1963), «Ты умрешь далеко отсюда» (1967), «Принцип наслаждения» (1977), но и как поэт — сборник «Не спрашивай меня, как проходит время» (1969), «Дрейфующие острова» (1976) и др.

И наконец, Серхио Питоль (род. в 1933 г. в г. Пуэбла), автор «Состязания поэтов»; находясь на дипломатической службе, он побывал во многих странах Европы, занимался художественным переводом. Первая его книга — сборник «Ад для всех» (1964), затем роман «Звук флейты» (1972).

Трех последних авторов читатель знает пока лишь по рассказам, вошедшим в сборник, выпущенный в свет в 1982 г. ленинградским отделением издательства «Художественная литература».

Объединенные в одной книге повести четырех писателей воссоздают обширную и красочную панораму современной Мексики с ее наиболее острыми проблемами. Верный своему постоянному интересу к Мексиканской революции, к судьбе тех, кто совершал ее, а потом предал, Фуэнтес и в «Сожженной воде» продолжает развивать эту тему, которая смыкается с другой, наиболее острой сейчас не только для Латинской Америки, но и для многих капиталистических стран, с темой насилия. Ту же тему мы встретим и у остальных трех писателей, и при всем различии ее трактовки, писателей объединяет неприятие этого способа решения встающих перед человеком задач, если насилие перерастает в терроризм («Сожженная вода»), в преступление («Сожженная вода», «В волчьей шкуре») либо кроется в литературной полемике («Состязание поэтов»), за наставлениями родителей и священника («Сражения в пустыне»), И все же в этом жестоком мире, о котором без прикрас повествуют авторы книги, остается место искреннему человеческому чувству, в чем убеждают нас герои Фуэнтеса и Пачеко, наперекор всему тянущиеся к красоте и добру.

Карлос Фуэнтес. Сожженная вода. Повествовательный квартет © Перевод М. Былинкиной

Этот край, значит, и есть край безоблачной ясности? Но во что вы тогда превратили незыблемую мою долину?

Альфонсо Рейес. Отречение от пыли

Повествований отошла пора,

вот — atl tlachinolli,^[1] вот рушится

сожженная вода.

Октавио Пас. Возвращение

I. День матерей

Теодоро Сесарману

Каждое утро мой дед энергично толчет растворимый кофе в своей чашке. Он так же крепко держит ложку, как когда-то моя покойная бабушка, донья Клотильда, держала ручку кофемолки или как он сам, генерал Висенте Вергара, держался за луку седла, висящего сейчас у него на стене в спальне. Потом он раскупоривает бутылку текилы^[2] и наливает в кофе спиртного, до половины чашки. Но смесь не взбалтывает. Пусть чистый алкоголь сам пропитает кофе. Дед смотрит на бутылку текилы и, наверное, думает — какой красной была пролитая кровь, каким светлым был напиток, зажигавший ее, горячивший для великих сражений — в Чиуауа и Торреоне, Селайе и Пасо-де-Гавиланес, — когда мужчины были мужчинами и было им все едино, теряешь ли голову в пьяном угаре или в жарком бою, да, сеньор, откуда мог взяться страх, если вся радость была в сражении и само сражение было радостью?

Так размышлял он и говорил про себя, попивая кофеек с горячительным. Теперь никто не умел варить ему кофе в горшочке, отдававшем глиной и патокой, ей-богу никто, даже слуги — муж и жена, — привезенные с его сахароварни в Морелосе. Они тоже пили растворимый кофе, изобретенный в Швейцарии, в самой чистенькой и аккуратной стране на свете. Генералу Вергаре виделись заснеженные горы и коровы с колокольчиками, но он ничего не говорил вслух, ибо вставные челюсти еще покоились на дне стакана с водой, стоявшего перед ним. Это был его излюбленный час: покой, мечты, воспоминания, вымыслы, которые никто не мог опровергнуть. Как странно, вздыхал он, прожита огромная жизнь, а вспоминается она теперь словно какая-то чудесная небылица. И опять думал о годах революции, о сражениях, сотворивших нынешнюю Мексику. И сплевывал слюну, щекотавшую его беспокойный язык и задубевшие десны.

Тем утром я увидел дедушку позже, издали, когда он, как всегда, шаркал туфлями по мраморным полам, то и дело отирая большим платком слезящиеся стариковские глаза цвета агавы. Смотрел я на него издали, и казался он мне каким-то одиноким деревцем, только движущимся. Зеленоватый, жилистый, словно кактус на равнинах Севера, старый, с виду высохший, но хранящий в себе животворную дождевую влагу прошедших лет, выступавшую на глазах, хотя уже и не питавшую жидкие пряди волос на голове, которые казались белыми нитями недозревшего початка кукурузы. На фотографиях, верхом на лошади, он выглядел высоким. А когда, такой одряхлевший, шаркал туфлями, как потерянный, по мраморным залам нашего огромного дома на Педрегале, он казался низеньким, высохшим — кости да кожа, не отлипающая от скелета. Еле скрипел старичок, но не сдавался; попробовал бы кто-нибудь его согнуть, куда там.

И не по себе мне бывало каждое утро, и понимал я смертную тоску попавшей в мышеловку мыши, когда смотрел, как генерал Вергара бесцельно бродит по залам, вестибюлям, коридорам, которые пахнут мылом и мочалкой из травы сакате после того, как Никомедес и Энграсия их вымоют, долго ползая на коленях. Эта супружеская пара решительно отвергала всякую технику. В их «нет» звучало чувство собственного достоинства, они отвечали тихо, но с неодолимой твердостью. Дед был с ними согласен, ему нравился запах сакате и мыла, и потому Никомедес с Энграсией каждое утро мыли, метр за метром, мрамор из Сакатекаса, хотя лиценциат Агустин Вергара, мой отец, говорил, что мрамор вывезен из Каррары, но об этом — молчок и никто не должен прознать, иначе нас разорили бы ввозными пошлинами, даже балы нельзя здесь устраивать, газеты распишут тебя во всем блеске, и погоришь; надо быть скромным, даже стыдиться того, что всю жизнь трудился, себя не жалел, чтобы дать семье все это…

Я выскочил из дому, накинув кожаную куртку. Отпер гараж, сел в красный «тандерберд», включил зажигание, автоматически раздвинулись двери при шуме мотора, и машина рванула с места. Мелькнуло что-то вроде тревожной мысли: на дорожке от гаража до массивных ворот мог находиться Никомедес, поливая и подстригая травку, посеянную между каменными плитами. Я представил себе, как садовник от удара машины взлетает вверх и рассыпается на куски, и еще сильнее нажал на педаль. Сосновые ворота, облезлые и разбухшие от летних дождей, скрипнув, распахнулись тоже сами собой, когда «тандерберд» прокатил мимо двух электрических глаз, вделанных в камень, и вот я уже снаружи: швизгнули шины, когда я круто свернул направо, вдруг впереди замаячила снежная голова Попокатепетля,^[3] нет — просто привиделось, я нажал на педаль, утро было прохладным, рассветный туман полз вверх из долины Мехико, чтобы слиться с пеленой смога, зависшей в кольце гор под давлением свежего вершинного воздуха.

Я нажимал на акселератор, пока не въехал на окружную автостраду, перевел дух, опять нажал на педаль, но теперь поспокойнее, напряжение спало, по автостраде можно было сделать круг, один, другой, десятый, сотый, сколько хочешь, хоть тысячу, и при этом испытываешь ощущение, будто не двигаешься, постоянно находишься в начале пути и в то же время — в конце: все тот же горизонт из асфальта, те же рекламы пива и пылесосов — которые так ненавидели Никомедес и Энграсия, — рекламы мыла и телевизоров, все те же низкие сероватые домики, зарешеченные окна, металлические жалюзи, все те же скобяные лавки, всякие мастерские, закусочные с холодильником у входа, полным льда и бутылок с газированными напитками, крыши из гофрированного железа, купола колониальных церквушек, затерявшихся среди тысяч водонапорных баков на кровлях; хоровод белозубых, довольных собой, краснощеких рекламных звезд, только что подкрашенных: Санта-Клаус, Великолепная Блондинка, белесый чертик Кока-Кола в своей жестяной короне, утенок Дональд, а внизу — миллионы людей: продавцы воздушных шаров, жевательной резинки, лотерейных билетов, парни в рубашках с закатанными или короткими рукавами, толпящиеся возле синфонол, жующие, курящие, зевающие, плутующие; потоки грузовиков, армады «фольксвагенов», столкновение на пересечении с Фрай-Сервандо, полицейские на мотоциклах, тамариндово-коричневые куртки, штрафы, пробка, гудки, ругань, снова проезд свободен, пошел второй круг; снова тот же путь, те же водонапорные баки, Плутарко; грузовики с газовыми баллонами, грузовики с молочными бидонами, резкий тормоз, бидоны падают, катятся, разбиваются об асфальт, громыхают в кювет, стучат по капоту красного «тандерберда», молочное море. Ветровое стекло у Плутарко — все белое. Плутарко в тумане. Плутарко ослеплен белизной — непроглядной, жидкой, слепой по своей природе, невидимой, делающей невидимым его самого, молочным потоком из молока жидкого, молока разбавленного, молока твой матери, Плутарко.

Конечно, такое имя да и фамилия вызывают насмешки, и чего только я не слышал в школе: что-что? Ну-ка, еще! Повтори-ка! И Варвара, и Пердара, и Вер-гара-гара-ра, а когда вызывали по списку, всегда находился шутник, который отвечал за меня: «Вергара Плутарко, есть такая девочка» или «Она спит». А потом, на перемене, следовала потасовка; лет пятнадцати я стал зачитываться романами и открыл, что один итальянский автор звался Джованни Батиста, но и это не произвело впечатления на дрянных сорванцов городской подготовительной школы. В церковную школу я не ходил — во-первых, дед сказал, что такого он не допустит, не для того у нас была революция, и мой папа-лиценциат сказал «о’кей», старик прав, все хотят слыть безбожниками, а дома усердно молятся, так уж теперь повелось. Вот тут я с удовольствием сделал бы так, как когда-то сделал мой дедушка, дон Висенте, который, услышав подобную шутку, велел кастрировать остряка. Костяшка игральная, сума переметная, и вашим и нашим служить готовы, сказал ему пленный, а генерал Вергара велел его оскопить сию же минуту. С тех пор его прозвали «Генерал Вырви-хвост»; «Он тебе не сват, береги свой агуакат»,^[4] «Не дразни сатаны, держи крепче штаны» и другие пускали в ход про него поговорки во времена великой борьбы Панчо Вильи^[5] против федералов, когда Висенте Вергара, еще очень молодой, но уже опытный вояка, бился вместе с Кентавром Севера — до того, как перешел к Обрегону после поражения при Селайе.

— Я знаю, о чем болтают. Ты заткни глотку тому, кто тебе скажет, что твой дед сменил лошадь.

— Да мне никто ничего и не говорил.

— Слушай, парень, одно дело — Вилья, когда он вылез из грязи, из ущелий Дуранго и сам, в одиночку, собрал недовольных и сколотил Северную Дивизию, которая покончила с диктатурой забулдыги Уэрты^[6] и его федералов. Но когда он пошел против Каррансы^[7] и законных властей — это уже другое дело. Ему хотелось сражаться — была не была, — и никак не мог он остановиться. После того как Обрегон^[8] разбил его под Селайей, рассыпалось войско Вильи, и все его люди вернулись к своим кукурузным полям, к своему лесу. Тогда Вилья пошел вслед за каждым, стал уговаривать снова идти воевать, а никто уже не хотел, мол, видишь ли, генерал, наконец-то я дома, опять со своей женой, со своими детьми. Тогда раздавались выстрелы, обернувшись, бедняги видели дома свои в пламени, а семьи убитыми. «Теперь у тебя нету ни дома, ни жены, ни детей, — говорил им Вилья, — и тебе лучше идти со мной».

— Он, наверное, очень любил своих товарищей, дедушка.

— Пусть не говорят, что я был предатель.

— Никто и не говорит. Все это уже забылось.

Я вернулся к своей высказанной мысли. Панчо Вилья очень любил своих людей, он не мог себе представить, что его солдаты посмеют не ответить ему тем же. В спальне у генерала Вергары было много пожелтевших фотографий, вырезок из газет. Он снимался со всеми вождями революции, ибо шел вместе с ними всеми и с ними действовал заодно, по очереди. Менялся вождь, менялся и вид Висенте Вергары, который выглядывал из толпы, окружавшей дона Панчито Мадеро^[9] в тот замечательный день, когда в столицу вошел маленький и щуплый, наивный и чудотворный апостол революции, сваливший всемогущего дона Порфирио,^[10] сваливший его книгой в стране неграмотных, разве это не чудо? И там из толпы выглядывал совсем юный Ченте^[11] Вергара в помятой фетровой шляпе без всякой шелковой ленты, в рубахе без крахмального воротничка, такой же голодранец, как и остальные, взобравшиеся на конную статую короля Карла IV в тот день, когда сама земля содрогалась, равно как в ту пору, когда умер господь наш Иисус Христос, словно бы возвышение Мадеро уже становилось его Голгофой.

— Если не говорить о любви нашей к Святой Деве и о нашей ненависти к американцам-гринго, ничто нас так не сплотило, как то подлое убийство, да-да, и весь народ поднялся против Викториано Уэрты, который прикончил дона Панчито Мадеро.

А на другой фотографии Висенте Вергара, капитан вильистов-дорадос^[12] — грудь в патронташах крест-накрест, соломенное сомбреро и белые штаны, — закусывает вместе с Панчо Вильей лепешками тако на фоне разводящего пары локомотива. А на третьей фотографии полковник конституционалистов Вергара — очень молодой и нарядный, в техасском сомбреро и мундире цвета хаки, — стоит позади внушающей почтение дородной фигуры дона Венустиано Каррансы, первого лидера революции, у которого непроницаемое лицо, скрытое темными очками, и широкая борода, доходящая до пуговицы сюртука; ни дать ни взять семейная фотография: справедливый, но суровый отец и почтительный сын, наставленный на путь истинный, вовсе не тот Висенте Вергара, полковник-обрегонист, выступивший под Агуа-Приета против персонализма Каррансы, освобожденный от опеки папаши, изрешеченного пулями на походной кровати в Тлаксалантонго во время сна.

— Какими же молодыми все они умерли! Мадеро не дожил и до сорока, Вилье было сорок пять, Сапате — тридцать девять, даже Карранса, казавшийся стариканом, погиб на шестьдесят первом году жизни, а мой генерал Обрегон — на сорок девятом. Если я их и пережил, то по чистой случайности, парень; не судьба мне умереть молодым, просто-напросто повезло, что я не похоронен на каком — нибудь деревенском кладбище, где цветут желтые цветы и кружат стервятники, и тогда бы тебе не родиться.

А вот полковник Вергара, сидящий между генералом Альваро Обрегоном и философом Хосе Васконселосом^[13] за обедом, полковник Вергара, с кайзеровскими усами, в темной парадной форме с высоким воротником и золотыми нашивками.

— Какой-то фанатик-католик порешил моего генерала Обрегона, парень. Да. И был я на похоронах их всех, всех, кого ты тут видишь, и все они умерли не своей смертью, только Сапату не проводил, его похоронили тайком, чтобы он считался живым.

Как и генерал Вергара, вот он, на другой фотографии, уже в цивильном платье, на пороге зрелости, холеный, элегантный, в светлом габардиновом костюме, с жемчужиной в галстуке, очень серьезный, очень торжественный, ибо только так можно было ответить на рукопожатие человека с лицом из гранита и взглядом тигра, верховного вождя революции. Плутарко Элиаса Кальеса.^[14]

— Это был человек, парень, — простой школьный учитель, вышедший в президенты. Никто не мог вынести его взгляда, никто, даже те, кого ставили к стенке, угрожая расстрелом, и кто тогда и глазом не моргнул, даже они. Твой тезка, Плутарко. Твой крестный отец, парень. Погляди, это ты у него на руках. Погляди на нас, в этот самый день он тебя крестил, в день национального единства, когда он, генерал Кальес, вернулся из изгнания.

— А почему он меня крестил? Ведь он жестоко преследовал церковь?

— Да разве одно с другим связано? Не могли же мы оставить тебя безымянным.

— И вы, дедушка, тоже сказали, что Святая Дева сплачивает нас, мексиканцев, как же так?

— Наша гуадалупанка — дева революционная, она была и на штандартах Идальго,^[15] и на войне за независимость, и на знаменах Сапаты, и в революции, дева, а нам всем мать, вот так.

— Но ведь благодаря вам меня не отдали в церковную школу.

— Церковь нужна для двух дел: чтобы пристойно родиться и пристойно уйти в мир иной, ясно? А промеж колыбели и могилы пусть не лезет в то, что ее не касается, пусть крестит младенцев и молится за души умерших.

Мы трое, трое мужчин, живших в огромном домине на Педрегале, сходились вместе только к ужину, который всегда был одним и тем же, как того хотел генерал, мой дед. Суп, рисовая каша, жареная фасоль, омлет, шоколад с тортильями. Мой отец, лиценциат дон Агустин Вергара, вознаграждал себя за эту деревенскую еду долгими, с трех до пяти, обедами, в «Иене» и в «Риволи», где мог заказать филе «Диана» и торт «Сюзетт». В нашей трапезе ему был особенно неприятен один застольный обычай генерала. Кончив есть, старик вынимал вставные челюсти и опускал их в стакан, до половины наполненный кипятком. Затем доливал холодной воды. Ждал минуту-две и отливал воду из этого стакана в другой. Снова доливал горячей воды в первый стакан и выливал полстакана в третий, а потом добавлял в первый теплой воды из второго. Взирая на три мутных сосуда, где плавали крошки вареного мяса и тортильи, он не спеша вытаскивал зубы из первого стакана, окунал их во второй, в третий и наконец с удовлетворением засовывал в рот, громко стукнув челюстями, словно защелкнув замок.

— В самый раз, тепленькие, — говорил он. — Как львиный нос. Ох, хорошо.

— Постыдились бы, — сказал тем вечером мой папа, лиценциат Агустин, вытерев губы салфеткой и небрежно бросив ее на скатерть.

Я с удивлением взглянул на отца. Он никогда не высказывался насчет этой давней процедуры омовения дедовых челюстей. Лиценциат Агустин, наверное, изо всех сил Одерживался: его не могло не мутить от скрупулезных алхимических экспериментов генерала. А меня мой старый дед просто-напросто умилял.

— Постыдились бы, смотреть тошно, — повторил лиценциат.

— Ишь ты, — ехидно заметил генерал. — С каких это пор я не могу доставлять себе удовольствие в моем собственном доме? В моем, говорю, а не в твоем, Тин, и не в доме твоих дружков-приятелей…

— Конечно. Мне и пригласить их сюда нельзя. Разве только запереть вас в клозет на замок.

— Значит, от зубов моих тебе тошно, а от моих денежек — нет? Так, значит, получается?

— Очень плохо получается, очень, очень… — сказал мой папа, покачав головой с искренней грустью, ему вовсе не свойственной. Нет, суровым человеком он не был, только немного напыщенным, даже в минуты игривого настроения.

Но его печаль тут же рассеялась, он взглянул на деда с холодным вызовом и искривил губы в чуть заметной усмешке; смысла ее мы не поняли.

Позже мы с дедом ни словом не обмолвились о происшедшем, там, в спальне генерала, такой непохожей на остальные залы и комнаты. Мой папа, лиценциат Агустин, слепо доверился нанятому декоратору, который заполонил наш огромный дом мебелью в стиле Чиппендейл, гигантскими люстрами и фальшивым Рубенсом, по цене настоящего. Генерал Вергара сказал: плевать мне на все это, и только пожелал обставить свою спальную комнату той мебелью, какой он с покойной доньей Клотильдой обзавелся, когда построил свой первый еще скромный дом в двадцатые годы. Кровать у него была металлической, позолоченной, и, несмотря на то что рядом помещался современный туалет, генерал презрел его, задвинув дверь тяжелым зеркальным шкафом красного дерева. И нежно посматривал на эту старинную махину.

— Как открою его, сразу чувствую запах белья моей Клотильды, вот ведь была хозяйка, простыни выглажены? без единой морщинки, накрахмалены, как положено.

В этой спальне стояли вещи, каких теперь нигде не увидишь, например мраморный умывальник с фарфоровой раковиной и высоким кувшином для воды. Медное судно и плетеное кресло-качалка. Генерал всегда мылся ночью, а отец в эту пору всегда исчезал, и дед просил меня помочь ему; мы вместе шли в ванную комнату, генерал нес тазик, разрисованный цветами и уточками, и свое мыло «Кастильо», потому что ненавидел душистое мыло с диковинными названиями, вошедшими в обиход, говорил, что он не кинозвезда и не педераст. Я тащил его халат, пижаму, шлепанцы. Погрузившись в ванну с теплой водой, он намыливал мочалку из сакате и начинал сильно растираться. Пояснял мне, что это полезно для кровообращения. Я говорил, что предпочитаю душ, а он отвечал: душ годится только для лошадей. Потом, не дожидаясь его приказа, я окатывал ему плечи и спину водой из тазика.

— Я думал, дедушка, о том, что вы мне рассказывали про Вилью и его «дорадос».

— Я тоже думал о том, что ты мне ответил, Плутарко. Наверное, это так. Случается, нам очень кого-то не хватает. Все умирают, один за другим. А заново не рождаются. И когда уходят друзья, с которыми жил, воевал, остаешься один-одинешенек, прямо тебе скажу.

— Вы всегда вспоминаете о дорогих нам вещах, я очень люблю вас слушать.

— Ты — мой дружок. Но это совсем не то.

— А вы считайте, что и я был в революции, с вами, дедушка. Вы считайте, что я…

Меня увлек необъяснимый порыв, и сидевший в ванне старик, снова намыленный до самой макушки, вопросительно поднял брови, белые от пены. И своей мокрой рукой взял мою, крепко пожал и тут же сменил тему.

— Что поделывает твой папаша, Плутарко?

— Кто его знает. Он со мной ни о чем не разговаривает. Вы сами видите, дедушка.

— Да, он не из разговорчивых. Мне даже понравилось, как он мне ответил за ужином.

Генерал засмеялся и шлепнул ладонью по воде. Он сказал, что мой папа всегда был шалопаем, который жил на всем готовеньком, на честно заработанные родительские деньги, когда генерал Карденас^[16] попросил кальистов сделать милость не истощать государственную казну. Намыливая голову, дед поведал, что до той поры он получал свое генеральское жалованье. Карденас вынудил его уменьшить государственные расходы и зарабатывать на жизнь коммерцией. Старые поместья никого не могли прокормить. Крестьяне их поджигали и разбредались. Пока Карденас занимался раздачей земель, говорил дед, надо было производить продукцию. И люди в Агуа-Приета скупали урезанные земли поместий, становились мелкими собственниками.

— Мы сажали сахарный тростник в Морелосе, томаты в Синалоа и хлопок в Коауиле. Страна могла есть и одеваться, пока Карденас лепил свои эхидос,^[17] которые развалились, потому как всякий сельский житель держится за свой клочок земли, за личную собственность, понял? Я наладил дела, а папе твоему осталось только управлять хозяйством, после того как меня одолела старость. Пусть помнит об этом, когда нос задирает. Но сегодня он мне понравился. Вроде клыки начинает показывать. Что-то из этого выйдет?

Я только пожал плечами, меня никогда не интересовали ни торговля, ни политика. Разве есть там настоящий риск?

И разве сравнить его с тем риском, какому когда-то мой дед подвергался? Вот это были дела!

Среди множества снимков с вождями революции фотография моей бабушки, доньи Клотильды, занимает особое место. Ей одной отведена целая стенка, возле которой поставлен столик, а на нем — ваза с белыми маргаритками. Если бы дед был верующим, он, конечно, поставил бы здесь подсвечники. Рамка — овальная, а портрет сделан в 1915 году фотографом Гутьерресом, из Леона, в штате Гуанахуато. Эта древняя сеньорита, которая была моей бабушкой, похожа на куклу. Фотограф окрасил снимок в светло-розовые тона, только губы и щеки доньи Клотильды пламенели не то от смущения, не то от страсти. От чего, дед?

— От фотоснимка, — ответил мне генерал. — Мать она потеряла в детстве, а отца расстрелял Вилья, как спекулянта. Где Вилья ни проходил, везде освобождал бедняков от долговых обязательств. И не только. Он велел расстреливать ростовщиков, другим в наставление. А я так думаю, что единственно наставленной оказалась моя бедная Клотильда. Подобрал я ее, сироту, которая, наверно, пошла бы за первым встречным, кто бы ее пригрел. Остальные-то сироты той округи, чтоб выжить, стали солдатскими девками либо, кому повезло, артистками в варьете. Ну а потом она меня полюбила.

— А вам она сразу понравилась?

Дедушка ответил «да», кутаясь в одеяло на кровати.

— Вы ее сразу не бросили только из жалости?

На этот раз он молча кинул на меня яростный взгляд и резким движением погасил лампу. Я почувствовал себя неловко: сижу в темноте, покачиваюсь в плетеной качалке. Какую-то минуту слышалось лишь скрипение кресла. Я встал и пошел на цыпочках к двери, намереваясь тихо выйти, не пожелав генералу спокойной ночи. Меня удержала картина, очень грустная и очень простая. Я вдруг представил себе деда мертвым. Приходит утро, а он уже мертв, утро как утро — разве так не бывает? — и я никогда не смогу сказать ему то, что хочу, никогда не смогу. Он быстро застынет, застынут и мои слова. Я бросился обнимать его в темноте и сказал:

— Я вас очень люблю, дедушка.

— Ладно, парень. Я тебя тоже.

— Знаете, я не хочу тут жить у него на всем готовеньком, как вы говорите.

— Понятное дело. Все записано на мое имя. Твой отец только ведет дела. Когда я умру, все оставлю тебе.

— Нет, дедушка, так тоже я не хочу, я хочу начать все сначала, как вы начинали…

— Уже не те времена, что поделать?!

Я усмехнулся:

— Да хотя бы кастрировать кого-нибудь, как вы…

— Еще жива эта байка? Что ж, было дело. Только приговор этот не сам я вынес, понятно?

— Но вы отдали приказ: оскопить его, сию же минуту.

Дед погладил меня по голове и сказал, что никому не известно, кто выносит подобные приговоры, но они никогда не выносятся кем-то одним. Он вспомнил жаркую ночь в окрестностях Гомес-Паласио накануне битвы за Торреон. Человек, который его оскорбил, был пленный, но, кроме того, был предатель.

— Раньше сражался он в наших войсках. Потом перешел к федералам и выдал им, сколько нас, какое у нас оружие. Мои люди все равно бы его прикончили. Я их только опередил. Такова была общая воля. Она стала и моей. Он подтолкнул меня своей руганью. Сейчас расписывают эту историю, как хотят, мол, ну и хват этот генерал Вергара, настоящий генерал Вырвихвост, да, сеньор. А вот нет. Не так это было просто. Его все равно бы прикончили, и правильно сделали — он был изменник. Но он был и военнопленный. Ведь надо соблюдать и правила войны, я так понимаю, парень. Каким бы мерзавцем он ни был, он сдался нам в плен. И я спас своих людей от убийства. Думаю, оно бы их всех опозорило. И я не смог бы их удержать. Думаю, оно опозорило бы и меня. Мое решение было решением всех, а их решение было моим решением. Вот как это бывает. Никогда не знаешь, чья тут воля: твоя или твоих людей.

— Вы не поверите, как мне хотелось бы жить в ваше время и идти вместе с вами.

— Это тебе не театр, не думай. Тот человек, валяясь в пыли, истекал кровью до рассвета. Потом его дожарило солнце и разорвали стервятники. А мы ушли, и про себя все знали: что сделано — сделано всеми нами. Если бы это сделали только они, а я отошел в сторонку, не был бы я командиром, а они не шли бы за мной без оглядки в сражения. Нет ничего тяжелее, чем убивать одного бедолагу, когда видишь его глаза, легче убить безликую сотню, людей, чьих глаз и не видишь. Вот так-то.

— Ох, и здорово, дед…

— Не мечтай. Не будет второй революции в Мексике. Такое случается только раз.

— А как же я, дедушка?

— Бедный мой мальчик, обними-ка меня покрепче, сынок, понимаю тебя, ох, понимаю… Как бы мне самому хотелось стать молодым да пойти с тобой! Уж мы бы, Плутарко, вместе дел натворили.

Со своим отцом, лиценциатом, я беседовал редко. Я уже говорил, что мы трое собирались только за ужином, и разговор вел генерал. Папа иногда уводил меня в свой кабинет и спрашивал, как идут дела в школе, какие у меня отметки, кем я хотел бы стать. Если я говорил ему, что не знаю, что зачитываюсь романами, что желал бы поехать в дальние страны, в Сибирь Михаила Строгова,^[18] во Францию Д’Артаньяна, что меня гораздо больше интересует то, чего не может быть, чем то, кем я хотел бы стать, мой папа никогда не выходил из себя, даже не спорил. Он просто — напросто меня не понимал. Как сейчас вижу его недоуменный взгляд, когда речь заходила о том, что было выше его понимания. Меня это мучило гораздо больше, чем его.

— Я поступлю на юридический, папа.

— Очень хорошо, очень разумно. А потом специализируйся в управленческом деле. Не думаешь ли отправиться в Административный центр при Гарвардском университете? Попасть туда очень трудно, но я могу нажать кнопки.

Я делал вид, что раздумываю, и устремлял взор на журнальные подшивки — все как одна в красных переплетах. Ничего в библиотеке не было интересного, разве что полная подборка «Официальных ведомостей», которые всегда начинаются с сообщений о разрешении принять тот или иной иностранный орден: китайский орден Небесных созвездий, орден Освободителя Симона Боливара, французский орден Почетного легиона. Только в отсутствие отца я отваживаюсь, как вор, тайком, пробираться в его устланную коврами и обитую деревом спальню. Там нет никакой старой памятной вещи, даже портрета моей матери. Она умерла, когда мне было пять лет, я ее совсем не помню. Один раз 9 год, 10 мая, мы все трое идем на Французское кладбище, где похоронены вместе моя бабушка Клотильда и моя мама — ее звали Эванхелина. Мне было тринадцать лет, когда мой товарищ по школе «Революсьон» показал мне фото девушки в купальном костюме, и я впервые ощутил непонятное волнение. Как донья Клотильда на своем портрете: почувствовал одновременно и стыд, и приятную истому. Кровь бросилась мне в лицо, а мой сверстник, хохоча во все горло, сказал: я тебе дарю ее, это твоя мамуля. Шелковая лента, переброшенная через плечо девушки, пересекала грудь и соединялась концами выше бедра. Надпись гласила: «Королева карнавала в Масатлане».

— Отец говорит, что твоя родительница была первейшая красотка, — захлебывался от смеха мой школьный товарищ.

— Дедушка, а какая была моя мама?

— Красивая, Плутарко. Слишком красивая.

— Почему дома нет ни одного ее портрета?

— Чтобы не горевать.

— А я хочу горевать, дедушка.

При этих словах генерал странно взглянул на меня: как мне было не вспомнить его взгляда и его слов той незабываемой ночью, когда меня разбудили громкие голоса в нашем доме, где всегда наступала полнейшая тишина после того, как мой отец, поужинав, садился в свой «линкольн Континенталь», уезжал и возвращался рано утром, часам к шести, чтобы успеть помыться, побриться и уже завтракать в пижаме, словно ночь провел дома, — кого он обманывал? — хотя в газетах на снимках светской хроники его можно было видеть возле одной богатой вдовушки, пятидесятилетней, как и он, но он мог показываться с ней. Я тоже не любил ходить в публичный дом по субботам один, без дружков. И мне тоже хотелось бы завести знакомство с настоящей сеньорой, взрослой женщиной, как любовница моего отца, а не с пай-девочками, с которыми я знакомился на праздниках таких же богатеев, как мы. Где моя Клотильда? — Хочу лелеять ее, оберегать, заставить ее полюбить себя. Какой была Эванхелина? Она мне снилась, в своем белом купальном костюме, в шелковом, фирмы «Янсен».

Мне снилась моя мать, когда меня разбудили голоса, ломавшие наш домашний распорядок, я сел в кровати, быстро натянул носки, чтобы тихо спуститься вниз, да, во сне я слышал, как дедушка шаркал туфлями, но это был не сон, а правда, я один в этом доме знал, что сон — это правда, так я себе говорил, когда крался к залу, откуда слышались голоса; революция не была правдой, она была сном моего дедушки, моя мама не была правдой, она была моим сном, и значит, они действительно были; только мой папа не видел снов и потому знал только ложь.

Ложь, вранье, так кричал дед, когда я замер у входа в зал, притаился за скульптурной копией — в натуральную величину — Ники Самофракийской, которая по замыслу декоратора должна была стать богиней-охранительницей нашего очага, у входа в зал, куда никто никогда не входил, выставочный зал, где не найти ни следа человеческого, ни окурка, ни кофейного пятнышка, где теперь, в полночь, разыгрывалась бурная сцена между дедушкой и отцом, и мой дед, генерал, рявкал так, как, наверное, тогда, когда отдавал солдату приказ: оскопить предателя! сжечь его, расстрелять, сначала прикончим, потом разберемся! настоящий генерал Вырви — хвост, а мой папа, лиценциат, вопил так, как я никогда и не слышал.

Мне подумалось, что деду, несмотря на всю его ярость, нравилось, что его сын наконец осмелился ему возражать, и он крыл лиценциата, словно пьяного капрала, словно хлыстом расписывал вдоль и поперек физиономию моего папы, мол, сукин ты сын, да еще похуже, а мой папа — генерала: ты старый мозгляк, а дед: мол, сам ты мозгляк, один на всю семью выродок, дали ему в руки солидное состояние, честно нажитое, только управляй да пользуйся помощью лучших юристов и счетоводов, и делать-то было нечего, знай подписывай бумажонки, считай доходы, столько-то в банк сунуть, столько-то опять в дело пустить, как это ничего не осталось? Скажи спасибо, старый болван, скажи спасибо, что я хоть в тюрьму не сяду, я ничего не подписывал, меня обошли, я позволял юристам и бухгалтерам ставить подписи за меня, по крайней мере могу сказать, что все делалось за моей спиной, но я тоже в ответе за крах, я тоже стал жертвой подлога, равно как и все акционеры; ах ты, мерзавец, я доверил тебе огромное состояние, без всяких долгов, земля — вот единственно надежное богатство, а деньги — рвань бумажная, если у тебя земли нет, сумасброд, балбес, кто велел тебе создавать дутый концерн с мнимыми капиталовложениями, продавать на сто миллионов песо фальшивых, ничем не обеспеченных акций и еще думать, что чем больше кредит, тем вернее и надежнее предприятие, идиот; не торопитесь, генерал, говорю вам: обвинят юристов и счетоводов, я тоже обманут, на том и буду стоять, ну и стой, мать твою, на чем хочешь, а землю-то продавать нам придется, угодья в Синалоа, все плантации томатов; хитоматов, хитоматов,^[19] захихикал, потом засмеялся мой папа, никогда я не слышал, чтобы он так хохотал, мол, ну и чудак вы, мой генерал, томаты! Или вы воображаете, что на доходы от ваших токштов мы построили вот этот дом, и купили машины, и ведем шикарную жизнь? Или вы думаете, что я мелкая рыночная торговка? Как вам кажется, что может лучше вызревать в Синалоа, томаты или мак? Да, поля красные, и кто будет разбираться, томаты там или что-то еще, чего это вы сразу примолкли? хотите знать правду? Если покрыть долги продажей земель, все пойдет прахом; вот и сожги свои посадки, мозгляк, сгреби прах и скажи, мол, всё сгнило на корню, чего еще ждать? А вы думаете, мне позволят такое сделать? не прикидывайтесь простаком, старый плут, ведь гринго, которые скупают и сбывают мою продукцию, мои компаньоны из Калифорнии, где налажена продажа героина, вы думаете, будут сидеть сложа руки? А то нет, лучше скажи, где я возьму сто миллионов песо, чтобы расплатиться с акционерами, если за дом и машины не выручить больше десяти миллионов, а на счете в Швейцарии ровно столько же, дурень ты дурень, ничего ты не выжмешь из своих наркотиков, облапошили тебя твои янки.

Тут генерал замолчал, а лиценциат хрипло охнул.

— Когда ты женился на девке, ты только себя самого онозорил, — сказал в заключение дед. — А теперь ты опозорил меня.

Этого я не хотел слышать, только бы они замолчали, молил я, съежившись под крыльями Ники, этого еще не хватало, точно сцена из плохого мексиканского фильма или дурацкого телесериала: спрятавшись за портьеру, я слушаю, как взрослые режут друг другу правду-матку, классическая сцена с участием Либертад Ламарке и Артуро де Кордовы,^[20] тут дед военным шагом направился из зала, я рванулся к нему, взял под руку, мой папа уставился на нас в изумлении, сказал дедушке:

— Значит, у вас все-таки есть деньги?

Генерал Вергара посмотрел на меня и нежно погладил свой пояс из змеиной кожи, битком набитый золотыми монетами.

— Ясное дело. Пойдем.

И мы пошли, я в обнимку со стариком, а мой папа кричал из зала нам вслед:

— Никому не удастся меня на колени поставить!

Генерал мимоходом пнул в вестибюле огромную хрустальную вазу, она упала и разбилась вдребезги. Оставив за собой озерцо блестящих осколков, мы влезли в красный «тандерберд», я, как был, в пижаме и носках, генерал, весьма почтенно выглядевший в светлом габардиновом костюме, коричневом галстуке с булавкой-жемчужиной, ласково поглаживал пояс, набитый золотом; вот теперь да, действительно было здорово мчаться по окружной автостраде в час ночи, когда нет никакого транспорта, никаких пейзажей, свободная дорога в вечность, и, сказал я деду, держитесь крепче, мой генерал, копыта загремят на сто двадцать в час, я оседлал самых резвых коней; мой дед рассмеялся, поехали к тем, кому вы рассказываете свои истории, поедем к тем, кто вас слушает, будем расшвыривать золото, сделаем еще один большой круг, дедушка, правильно, парень, с самого начала, еще разок.

На площади Гарибальди мы были в четверть второго. С начала так с начала, парень, возьмем с собой группу марьячи^[21] на целую ночь, неважно — сколько запросят, лишь бы умели играть «Валентину» и «Путь на Гуанахуато», ну — ка, ребята, настраивайте гитары, дед завыл, как койот: «Валентина, Валентина, я хотел тебе сказать», пошли все вместе в кабаре «Тенампа», разопьем пару бутылок текилы, вот так я завтракаю, ребята, посмотрим, кто больше выдует, вот так я поддал себе жару перед боем в Селайе, когда мы, вильисты, двинули конницу на Обрегона, «лишь одну тебя люблю я, и зачем меня терзать», и видели мы перед собой только равнину огромную, а вдали — артиллерия и недвижные вражьи конники, а вот и узорчатые подносы с банками пива, и пустились мы во всю прыть, уверенные в победе, неслись вперед, как дикие тигры, а марьячи глядели на нас стеклянными глазами, будто ни деда, ни меня вовсе не было, и тогда из невидимых нор на равнине вдруг высунулось вверх до тысячи штыков, ребята, в этих дырах укрылись индейцы — яки, верные Обрегону, ох, глядите, не пролейте пиво, они с удивлением смотрели на нас: старый болтун и парень в пижаме, что это значит? А то, что штыки снизу вонзились в наших коней, крепкие руки распороли им брюха, и на самих яки, на их серьги в ушах, на головные платки лилась кровь, сыпалась требуха лошадиная, повторить, ясное дело, ночь только начинается, мы оторопели от ужаса, да и как нам было не оторопеть, если никто из наших не ожидал, что генерал Обрегон горазд на такую страшную выдумку, тогда-то я и зауважал его, слово даю, до которого часа петь — то мы будем? вы ведь нас наняли петь, сеньор? они смотрели на нас, думали, ничего-то у нас нет, отступаем, отстреливаемся из пушек, но мы уже были побеждены военной хитростью, поле под Селайей заливалось кровью подыхающих лошадей, застилалось пороховым дымом, дымом сигарет «Деликадос», один из марьячи от скуки насыпал соли и выжал лимон в сжатый кулак моего деда, а мы лимонкой руку оторвали у генерала Обрегона, вот какие были дела, я там же себе сказал, такого не одолеешь, нанятый музыкант только пожал плечами, потер солью мундштук трубы и начал наигрывать на ней, издавая заунывные звуки, Вилья — сила необузданная, ненаправленная, Обрегон — сила умная, это бестия покрепче, я было хотел броситься на поле боя и, как пес, нюхом отыскать там оторванную руку Обрегона, отдать ее ему и сказать: мой генерал, вы — крепкая бестия, вот вам ваша рука, и не серчайте, ох, мать честная, а дальше вы знаете, что случилось, нет? Никто не знает? И не хотите узнать? А вот что: генерал Обрегон швырнул в воздух золотую монету, вот так, и оторванная рука сама прыгнула вверх с земли, залитый кровью кулак разжался и схватил на лету монету, вот так, я тебя и поймал, марьячник, теперь тебе интереснее слушать мои истории? Я тебя поймал, равно как всех нас поймал в свои сети Обрегон и отыгрался за свою руку в Селайе, «если завтра помирать мне — лишь бы сразу помереть», я хочу, чтобы меня любили, ребята, вот и все, хочу, чтобы вы мне были верны, хотя бы только одну эту ночь, вот и все.

В два часа мы уже оказались в «Ацтекском клубе», размалеванном серебряной краской; там — несравненная Рикки Рола, королева «ча-ча-ча», «куба либре»^[22] для всех, эти ребята — мои друзья, как так «им здесь не место», паршивый официантишка, паразит, наглая морда, грязный подчищала, заткни рот, или я его тебе сам заткну, как так «мой внук раздетый, в пижаме», если это его единственный костюм, если он только по ночам и живет, если он день-деньской с твоей матерью спит, а теперь отдохнуть ему хочется; как так «здешние музыканты будут протестовать», если мои марьячи тоже из музыкального профсоюза, садитесь, ребята, это вам приказывает генерал Вергара, что говоришь, паскуда метрдотель? Что к вашим услугам, мой генерал, так вот, знай свое место, плюгавец, пойди и утрись, мотай в клозет; желтые потоки света, розовые, голубые, неувядаемая Лилия, королева сентиментального болеро, откинула ножкой подол блестящего платья, глядите, мой генерал, выпятила груди, бьет их коленками, какфутбольный мяч, такая сама голы забивает, а живот у нее как арена для боя быков, здорово ее разукрасили перед выходом, мой генерал, поглядите-ка на ее ресницы, равно как черные жалюзи, на продажу рисуешься? да не ври, почем твои траурные глазки, толстуха? кривляка, для кого ей петь эти слезливые песни, ребята? ну-ка, в атаку, мои орлы, ишь, лицемерка проклятая, насмехаешься надо мной, подавай мне мужскую песню, влезайте, орлы, на эстраду, под зад неувядаемую Лилию, на мыло толстуху, ох, какой визг, уважайте артистов! иди-ка ополоснись род душем, уморилась ведь, отмой свою клоунскую физиономию, не ори, для твоей же пользы, в атаку, мое войско, запевайте, мой генерал, нашу «Мексику 16 февраля», «бросил на нас своих гринго Вильсон,^[23] тысяч десять плыли сюда по морю, давай-ка гитару, подавим наш стон, давай-ка трубу, возвестим всем о горе», танки, пушки и даже аэропланы, они искали Вилью, хотели покончить с ним, слезай со сцены, старикашка, гоните отсюда паршивых марьячников, и этого сопляка в пижаме долой, здесь играют музыканты только из профсоюза, вот эти напомаженные педики с галстуком-бабочкой в лоснящихся заутюженных смокингах? я тебе, старый хрыч, сейчас кое-что наутюжу, ах, так? врежьте ему, мои парни, меня оскорбили, это им не пройдет, клянусь Святой Девой, — нет, не пройдет; оскопите их, дедушка, и сию же минуту; ногой — в барабан, гитарой — по ударнику, потроши пианино, как лошадей в Селайе; эй, берегись, дед, саксофониста; дай ему в пузо, ткни, Плутарко, заморыша лбом в барабан, не робей, мои тигры, хочу видеть кровь этих наглых подонков на площадке для танцев, вон тарелочник в парике, Плутарко, сдери с него паричок, вот так, голова как яичко, сунь его в воду, чтоб он не совался ко мне, ногой его в зад, Плутарко, и скорее всем к выходу, плюгавец метрдотель уже вызвал сизых, прихватите-ка арфу, ребята; ни одна клавиша целой там не осталась, мой генерал, возьмите реснички этой певуньи, а я им оставлю горсть золотых за разгром.

Ровнехонько три утра, теперь мы в заведении у Бандиды, где меня хорошо все знали, сама хозяйка нас радостно встретила: какая у тебя прелестная пижама, Плутарко, и ей очень лестно, что пожаловал сам знаменитый генерал Вырвихвост, и какая прекрасная мысль приехать вместе с марьячи, и пусть нам сыграют «Семь лиг», она сама, хозяйка, споет эту песню, потому как это ее сочинение, «Семь лиг» — так звали любимую лошадь Вильи, угощайтесь-ка ромом, а вот мои девочки, все только что из Гуадалахары, все очень молоденькие, вы, мой генерал, будете, может, вторым за всю ихнюю жизнь, который их тронет, а если желаете, я вам предложу совсем свеженькую, как говорится; какой же ты умник, Плутарко, вот так, на коленочки к генералу, Худита, ну, не ленись, ой, донья Чела, он сейчас свалится, даже мой дедушка не такой дряхлый, слушай, дрянная девчонка, это мой дед, и относись к нему с уважением, не надо меня защищать, Плутарко, сейчас эта ночная бабочка увидит, что Висенте Вергаре еще рано на свалку, я еще сам завалю кого хочешь, пойдем Худисита, ну-ка, где твоя койка, увидишь, что такое мужчина, я бы хотела увидеть монетку, вот, посмотри, держи ее, ой, донья Чела, он мне дал золотую монету, значит, старик прикатил к нам с мошной, «когда лошадь Вильи свисток паровоза слыхала, она останавливалась и ржала»; выбирайте, ребята, сказал мой дедушка музыкантам, помните, что вы — мое войско, мои орлы, не стесняйтесь.

Я остался ждать в зале, слушал пластинки. Дед и марьячи увели всех девчонок. Я выпил целую бочку и считал минуты. Когда перевалило за полчаса, меня стало одолевать беспокойство. Я поднялся по лестнице на второй этаж и спросил, где работает Худисита. Горничная подвела меня к двери. Я постучал, открыла Худисита, очень маленькая без каблуков, раздетая. Генерал сидел на краю кровати, без брюк, в носках, державшихся на красных подвязках. Он взглянул на меня глазами, полными слез, которые иногда против воли ползли по его лицу, как по стволу старого кактуса. Взглянул на меня с печалью.

— Не смог, Плутарко, не смог.

Я схватил Худиситу за голову, вывернул ей руку, девчонка припала к моему плечу, визжала, не виновата, я сделала все, что он требовал, работала на совесть, я его не обворовала, пусть на меня так не смотрит, я верну золотой, если хочет, только пусть не смотрит на меня с укором, пожалуйста, отпусти меня, мне очень больно.

Я еще сжимал ее руку, еще держал за курчавые волосы, когда увидел в зеркале ее лицо дикой кошки, с крепко сомкнутыми глазками, с острыми скулами, с губами, покрытыми слоем серебристой помады, мелкие, но острые зубы, потную спину.

— Такой же была моя мама, дедушка? Такая же тварь? Вы это хотели сказать?

Я отпустил Худиситу. Она выбежала, прикрывая грудь полотенцем. Я сел рядом с дедом. Он не ответил. Я помог ему одеться. Он пробормотал:

— Может быть, Плутарко, может быть.

— Наставляла папе рога?

— Ходил как олень, а потом его бросила.

— Почему же?

— Не нуждалась, как эта.

— Значит, делала так ради удовольствия. Что ж тут плохого?

— Плоха неблагодарность.

— Наверное, отец был не по ней.

— Тогда шла бы в кино, а не в мой дом.

— Выходит, мы оказали ей большую милость? Лучше бы папа был мил ей в постели.

— Знаю только то, что она опозорила твоего папу.

— По необходимости, дед.

— Как тут не вспомнить мою Клотильду.

— Говорю вам, она это сделала по необходимости, равно как вот эта девка.

— Я тоже не смог угодить ей, парень. Наверное, не хватает практики.

— Дайте-ка, я научу вас, дайте освежу вашу память.

Теперь, когда мне уже за тридцать, мне живо припоминается та ночь, которую я, девятнадцатилетний, воспринят как ночь своего освобождения. Так я чувствовал, когда подчинял Худиситу своему желанию; в спальне, где играли марьячи, вдребезги пьяные, я мчался во весь опор на лошади Панчо Вильи во времена Ирапуато,^[24] все пело, все было еще впереди, мой дед сидел в кресле, молчаливый и грустный, словно бы видел, как возрождается жизнь, которая уже не была его жизнью и не могла быть ею; Худисита, пунцовая от стыда, никогда еще не случалось ей вот так, под музыку, оробевшая и растерянная, старалась выказывать пылкость, фальшивую, я понимал, ибо для ее тела ночь была мертвой, и только я побеждал, победа была только моей, и более ничьей, поэтому я знать ничего не хотел, это было не просто обычным физическим актом, тем, что имел в виду генерал, может быть, поэтому печаль моего деда была так глубока, и поэтому такой глубокой стала, на всю жизнь, моя скорбь по свободе, хотя тогда мне казалось, что я ее завоевал.

Около шести утра мы подъехали к Французскому кладбищу. Дедушка отдал еще один золотой из своего змеиного пояса сторожу, застывшему от холода, и тот нас впустил внутрь. Дед захотел посвятить серенаду донье Клотильде в ее гробнице, и марьячи спели «Путь на Гуанахуато» под аккомпанемент арфы, прихваченной из кабаре, «жизнь ничего не стоит, не стоит жизнь ничего». Генерал им подпевал, это была его любимая песня, она несла с собой столько воспоминаний юности, «путь на Гуанахуато, весь народ наш прошел его».

Мы расплатились с ансамблем марьячи, условились скоро опять увидеться, друзья до гроба, и отправились домой. Хотя в этот час движения на улицах почти не было, мне не хотелось гнать. Мы оба, дедушка и я, возвращались в свой дом на этом нерукотворном кладбище, которое возвышается на юге города Мехико и называется Педрегаль. Немой свидетель никем не виданных катаклизмов, черный грунт над умершими вулканами, прикрывающий вторую Помпею. Тысячи лет назад лава окутала ночь раскаленными испарениями, никто не знает, кому там пришлось погибнуть, кому — спастись. Кое-кто, в том числе я, полагает, что вообще не следовало нарушать это великолепное безмолвие, которое было словно календарем сотворения мира. Много раз, в детстве, когда мы еще жили в Колонии Рома^[25] и была жива моя мама, меня возили туда, и я смотрел на пирамиду Копилько, где камень венчает камень. Помню, все мы вдруг умолкали при виде этого мертвого пейзажа, властелина собственных сумерек, никогда не рассеивавшихся яркими (в ту пору) утренними зорями нашей долины, вы помните, дедушка? Это мое первое детское впечатление. Мы каждый день отправлялись за город, потому что тогда загородные места были совсем близко от центра. Я всегда ехал туда на коленях одной служанки — няни моей, наверное? Ее звали Мануэлита.

Теперь, возвращаясь в наш дом на Педрегале с захмелевшим и взгрустнувшим дедом, я вспоминал, как строились здания Университетского городка и как был разукрашен вулканический холм; Педрегаль напялил стеклянные очки, облачился в тогу из цемента, намазал губы синтетическими красками, инкрустировал щеки мозаикой и накрыл черноту грунта тенью еще более темного дыма. Тишина разорвалась. По другую сторону обширной автостоянки, около Университета, были разбиты Сады Педрегаля. Определился стиль, объединяющий строения и ландшафт нового жилого района. Стены — высокие, белые, синие, красные, желтые. Сочные краски мексиканских праздников, дедушка, и традиционные формы испанских крепостей, вы меня слышите? Холм покрылся драматическими, голыми растениями, украшенными лишь редкими броскими цветами. Двери наглухо заперты, дома словно в поясах целомудрия, а цветы широко раскрыты, как окровавленный рот, как рот потаскушки Худиситы, которую вы уже не смогли взять, а я взял, только зачем, дед.

Мы едем вдоль Садов Педрегаля, мимо спрятавшихся за стенками коттеджей, почти одинаковых — японский домик, скрещенный с Баухаузом, — современных, одноэтажных, с низкими крышами, широкими окнами, бассейнами, садиками на камнях. Помните, дедушка? Все эти участки были обнесены сплошной стеной, и попасть туда можно было только через несколько решетчатых ворот, охранявшихся сторожами. Жалкая попытка сохранять урбанистскую девственность в такой столице, как наша, проснитесь же, дедушка, посмотрите на предрассветный Мехико, на этот город, добровольно заболевший раком, жадно глотающий земли вокруг себя, утративший всякое чувство стиля, город, где не видят разницы между демократией и собственническими устремлениями, между равенством и вульгарным панибратством; смотрите на него, дед, таким мы видим его этой ночью, возвращаясь от музыкантов-марьячи и шлюх, смотрите на него сейчас, коща вы уже умерли, а мне перевалило за тридцать, на город, стиснутый широченными поясами нищеты, где легионы безработных, беглецы из деревни, миллионы детей, зачатых, дед, среди стонов и вздохов; наш город, дед, не потерпит никаких оазисов исключительности. Огораживать такое место, как Сады Педрегаля, было все равно что холить ногти, но давать телу гнить заживо. Пали решетки, ушли сторожа, прихоть новых строителей навсегда отменила карантин нашего элегантного лепрозория, а лицо моего деда стало серым, подобно бетону автострады. Он уснул, и, когда мы добрались домой, я понес его на руках, как ребенка. Такой легкий, иссохший, кожа, прилипшая к костям, и странное выражение лица: полное отрешение от жизни, хотя жизнь до отказа набила его голову воспоминаниями. Я положил деда на кровать, а мой папа ждал меня у порога.

Мой отец, лиценциат, кивнул мне, чтобы я следовал за ним по мраморным залам в библиотеку. Он открыл кабинет, блиставший хрусталем, зеркалами, бутылками. Предложил мне коньяку, но я молча покачал головой. Я просил не спрашивать меня, где мы были, что делали, ибо мне пришлось бы рассказывать ему о том, чего он все равно бы не понял, а это, как я уже говорил, всегда меня очень мучило. Я отверг коньяк, словно бы отверг все его расспросы. Это была ночь моей свободы, и мне не хотелось губить ее, подвергаясь допросу отца. Мне позволяли жить на всем готовеньком, не так ли? тогда зачем всякий раз надо допытываться, как я понимаю любовь, силу, свободу.

— В чем ты меня упрекаешь, Плутарко?

— В том, что ты меня от всего отстранил, даже от горя.

Я тут же пожалел о своих словах. Мой папа застыл на месте, а затем направился к окну, выходившему во внутренний дворик с зеркалами и мраморным фонтаном в центре. Мелодраматическим жестом он раздвинул гардийы как раз в тот миг, когда Никомедес открыл кран и, словно это было заранее отрепетировано, из фонтана вырвалась водяная струя. Мне стало противно: фокусы, заимствованные из кино. Все, что он делал, было заимствовано из кино. Все, что он делал, было заимствованным и наигранным. И как не походило на простосердечие и горячность деда, никогда не смирявшего свои порывы. Отец многие годы терся среди миллионеров-гринго и маркизов с фальшивыми титулами. Его собственным свидетельством о благородном происхождении были газетные фотоиллюстрации к сообщениям о балах и приемах: усики, подстриженные на английский манер, волосы с проседью, элегантный серый костюм, броский платочек, расцветающий на груди, как цветок на голых ветвях Педрегаля. Примером для подражания, как и многим другим мексиканским богачам его поколения, служил ему герцог Виндзорский, чей широкий галстук всегда привлекал внимание, но чья супруга, миссис Симпсон, всегда оставалась в тени. Бедняги, они якшались то с каким-нибудь вульгарным техасцем, приехавшим покупать отель в Акапулько, то носились с испанским торговцем сардинами, который скупал аристократов для Франко, или с прочими в том же роде. Мой папа был очень занятым человеком.

Он отошел от окна и сказал, что меня, конечно, не убедят его аргументы, но моя мать никогда не занималась мною, ее закружила светская жизнь, то было время, когда из Европы прибывали беженцы, румынский король Кароль с мадам Лупеску, слугами и собачками, и впервые город Мехико взволновался, почувствовал себя космополитической столицей, а не мятежной индейской деревушкой. Как могла не потерять головы Эванхелина, прелестная провинциалочка, у которой во рту сверкал золотой зуб, коща они познакомились, одна из тех ослепительных девушек с побережья Синалоа, что быстро становятся женщинами, высокие, белокожие, с бархатными глазами и роскошными черными косами, в теле своем сливающие воедино и день и ночь, Плутарко, день и ночь пылают в их теле, от них не уйти, не уйти, Плутарко.

Он поехал на карнавал в Масатлан с друзьями, как и он, молодыми юристами, а она стала там королевой. Ее везли по набережной Олас-Альтас в открытой машине, осыпанной гладиолусами, оркестры играли «Вот родилась моя молодая любовь», она из всех предпочла его, она его выбрала — делить радость с ним, жизнь с ним, он не вынуждал ее, не обещал ничего, как генерал бабушке Клотильде, которой пришлось отдаться под покровительство сильного и храброго мужчины. С Эванхелиной было иначе. Эванхелина сама поцеловала его первый раз ночью, на берегу, и сказала: ты мне нравишься, ты — самый нежный, у тебя ласковые руки. Я был очень нежный, это правда, Плутарко, мне хотелось любить. Море было таким же юным, как она, они оба только что родились, Эванхелина — твоя мать — и море, они никому ничего не были должны, никому ничем не обязаны, как твоя бабушка Клотильда. Мне не надо было заставлять любить меня, не надо было учить любви, как твоему деду. Генерал не мог об этом не знать, и его мучило, Плутарко, что моя мама Клотильда перед ним унижается, он жил по пословице: никогда не теряй, а если теряешь, то отбирай; моя мама была частью его военной добычи, хотя она старалась не думать об этом, она его не любила, но ей удалось его полюбить; Эванхелина же сама выбрала меня, я хотел любить, дед хотел, чтобы любили его, и потому решил: Эванхелина должна разлюбить меня; должно было случиться обратное тому, что случилось с ним, понимаешь? Он без конца сравнивал Эванхелину со своей святой Клотильдой, и всегда-то моя Клотильда-упокойница сделала бы лучше, моя Клотильда, в бозе почившая, лучше умела вести хозяйство, моя Клотильда была тихая, никогда голос не повышала, скромная была моя Клотильда, никогда не давала фотографировать себя с голыми ногами и тому подобное, а когда родился ты, Плутарко, он того пуще разошелся, мол, моя Клотильда была настоящей мексиканской матерью, она умела растить ребенка.

— Почему не кормишь грудью Плутарко? Боишься — разжиреешь? А для кого ты грудь бережешь? Мужчинам показывать? Кончился карнавал, сеньорита, пора стать достойной сеньорой.

Да, моему отцу удалось заставить меня возненавидеть даже память о моей маме Клотильде, и не мог он не злиться на Эванхелину, и не могла твоя мама видеть его, сначала стала запираться в своей комнате, а потом и вовсе сбегать из дому: ходила по зубным врачам, искала развлечений, знакомств с мужчинами, она была так наивна, моя Эванхелина: мол, брось отца, Агустин, давай жить одни, давай любить друг друга, как вначале, и генерал не будет тыкать тебе в нос своей старухой, а он мне: только потрафь ей один раз, она сядет тебе на шею, но в глубине души он желал, чтобы она меня разлюбила, чтобы и я был вынужден заставлять ее любить себя, как он в свое время Клотильду; чтобы ничем я не превосходил его, чтобы ни у кого не было свободы, если ее нет у него. Раз ему пришлось добиваться чего-то, пусть и мне ничто не достанется даром, и тебе тоже, так он смотрит на жизнь, по-своему; мы живем на всем готовеньком, как он выражается, но ведь другой революции не будет, чтобы так, сразу, взять любую женщину и стать храбрым мужчиной, нет, теперь надо пробовать силы на других поприщах, почему он мог получить все, а мы не можем? Он — наш незыблемый дон Порфирио, понятно? Но мы еще покажем ему, что в нем не нуждаемся, что можем жить без его воспоминаний, его наследства, его сентиментального тиранства. Ему нравится, чтобы его любили; генерал Висенте Вергара — наш родитель, мы обязаны любить его, но и соперничать с ним, и, кто знает, может быть, добьемся того, чего он добился, хотя теперь все гораздо труднее.

А уж мне и тебе, Плутарко, ни битв уже не выигрывать, ни баб взнуздывать, ни солдат кастрировать, запомни мои слова. Вот какой страшный вызов бросает твой дед, пойми это, или он тебя подомнет, как подмял меня, он нам в лицо смеется: ну-ка, посмотрим, сумеете ли вы сделать то, что и сделал, теперь, когда такое уже нельзя сделать, ну, а сумеете ли унаследовать, кроме моих денег, что-нибудь потяжелее.

— Мое безнаказанное насилие.

Эванхелина была так простодушна, так беззащитна, и меня страшно раздражало то, что я не мог обвинить ее, а если не мог обвинить, значит, не мог и простить. Такого деду никогда не приходилось переживать. Одно это сознание давало мне ощущение внутреннего превосходства над ним, пусть даже он все еще кормил меня и глумился надо мной; я все-таки сделал нечто большее или нечто другое. Сам еще не пойму. Этого не понимала и твоя мама, которая, наверное, чувствовала себя виноватой во всем, кроме того, в чем я ее обвинял.

— Ее раздражающая наивность.

Мой отец пил всю ночь. Выпил больше, чем мы вместе с дедом. Подошел к американской радиоле, включил. Двелина Ландин пела «Когда серебряные нити начнут прошивать твою молодость», мой папа упал в кресло, как Фернандо Солер в фильме «Бездушная женщина». Мне уже было безразлично — наигранность это или нет.

— Медицинское заключение гласило, что твоя мать умерла, подавившись куском мяса. Вот как просто. Это бывает. На отпевание мы с твоим дедом повязали ей шею очень красивой косынкой.

Одним глотком он допил коньяк, поставил рюмку на полочку и долго рассматривал свои растопыренные пальцы, а Авелина пела, как серебряная луна отражается в синем озере.

Конечно, все дела уладились. Папины друзья из Лос — Анджелеса покрыли долг в сто миллионов, чтобы не потерять плантации в Синалоа. Дед пролежал в постели целый месяц после устроенного нами дебоша, но уже был на ногах к 10 мая, ко Дню Матерей, когда трое мужчин из домища на Педрегале отправились вместе, как все прежние годы, на Французское кладбище положить цветы к склепу, где покоились моя бабушка Клотильда и моя мама Эванхелина.

Этот мраморный склеп напоминает наше жилище в миниатюре. Здесь спят они обе, сказал генерал прерывающимся голосом, опустил голову и заплакал, уткнувшись лицом в платок. Я стою между своим отцом и своим дедом, и мы держимся за руки. Рука деда холодная, сухая, шершавая, как шкурка ящерицы. Ладонь отца, напротив, пылает. Дед снова всхлипнул и отнял платок от глаз. Если бы я на него внимательно поглядел, то наверняка спросил бы себя — о ком он так убивается и о ком больше плачет, о своей супруге или о своей невестке. Но в тот момент мне хотелось знать лишь свое будущее. На сей раз мы пришли на кладбище без ансамбля марьячи. А музыка здесь бы не помешала.

II. Это были дворцы

Луизе Райнер, умевшей видеть

Никто ей не верил, когда она говорила, что собаки начинают объединяться: ненормальная, полоумная старуха, которая сама с собой день-деньской разговаривает, наверное, ее по ночам кошмары одолевают после того, что случилось с дочкой, да разве после такого уснешь спокойно? А потом, ведь у старых людей мозг усыхает, сморщивается, как ядро в орехе, и тарахтит твердым шариком в пустой голове. Но донья Мануэлита делает столько добрых дел, она поливает не только свои цветы, но и цветы всех соседей на втором этаже, каждый видит, как по утрам она из зеленой канистры окропляет своими желтыми пальцами герань в кадках вдоль всей железной балюстрады, как по вечерам она закрывает чехлами клетки, чтобы канарейки спали спокойно.

Но есть и такие, кто думает: донья Мануэлита, наверное, самый тихий человек на свете, почему на нее наговаривают? Старая, одинокая женщина, делает что положено, никого не тревожит. Утром — кадки, вечером — клетки. Часов в девять утра идет на рынок Мерсед, а на обратном пути в кафедральный собор, на площади Сокало,^[26] помолиться немного. Затем возвращается в свой многоквартирный дом и готовит обед. Вареная фасоль, жареные лепешки тортильи, салат из свежих помидоров, лука, перца и всякой душистой зелени: запахи, идущие из кухни сеньоры Мануэлы, точно такие же, что вместе с чадом несутся от других старых жаровен с бурым углем. После обеда какое-то время она в одиночестве созерцает черную решетку жаровни и отдыхает, должна отдыхать. Говорят, она заслужила отдых. Столько — то лет быть служанкой в богатом доме, можно сказать всю жизнь.

После сьесты, к вечеру, она снова выходит, согнувшись от тяжести корзины с сухими тортильями, и в этот час вокруг нее начинают собираться собаки. Понятно почему.

Она бросает им тортильи, собаки это знают и сбегаются к ней. Когда удается накопить денег на цыпленка, она собирает косточки, а потом кидает их собакам, бегущим за ней по улице Ла-Монеда. Мясник говорит, что этого делать нельзя, куриные кости не годятся собакам, они слишком острые, могут застрять в глотке или вспороть кишку. И потому самые злобные люди болтают, мол, это доказывает, что донья Мануэла — плохой человек, она приманивает собак, чтобы их убивать.

Возвращается она часам к семи, промокшая с головы до ног в пору дождей, в башмаках, серых от пыли в засушливое время года. Все помнят ее такой: белесая, покрытая саваном пыли от октября до апреля, а с мая по сентябрь — размокшая, как сухарь в супе: платок прилип к волосам, капли дождя свисают с кончика носа, расплываются в морщинах под глазами и на щеках и среди белых волос на подбородке.

По возвращении с таких прогулок кофта у нее вся черная от воды, юбки и чулки — черные, и сушит она их ночью. Она одна не боится сушить одежду ночью. Вот и думают, старуха совсем свихнулась, ведь ночью может пойти дождь, и тогда все пропало. Ночью нет солнца. Ночью бродят воры. А ей все равно. Она развешивает свое мокрое тряпье в общем патио многоквартирного дома, где веревки пересекаются во всех направлениях. Мол, рассвет высушит, ворчат люди, а донья Мануэлита молчит. По правде сказать, никто не слышал, как она говорит. Никто не видел, когда она спит. Вещи доньи Мануэлиты исчезают с веревок еще до того, как кто-нибудь просыпается. Никогда не видели ее и за стиркой, согнувшуюся рядом с другими женщинами, которые трут, намыливают и сплетничают.

— Она похожа на старую и одинокую королеву, забытую всеми, — говорил Ниньо^[27] Луисито до того, как ему запретили с ней видеться и даже здороваться. — Когда она поднимается по каменной лестнице, я могу себе представить, что дом этот был огромным дворцом, мама, что здесь жили, давно-предавно, могущественные и богатые сеньоры.

— Больше не смей с ней видеться. Вспомни о ее дочери. Тебе чаще, чем другим, следует вспоминать об этом.

— Я не знаю ее дочери.

— Хочешь, наверное, занять ее место. Нет, не дам, не выйдет, старая ведьма.

— Только она одна вывозила меня гулять, все остальные всегда так заняты.

— Твоя сестренка уже большая. Теперь она будет тебя вывозить.

Ниньо Луисито, сидя в кресле на колесах, которое толкала его сестренка Роса Мария, сам, по собственному усмотрению распоряжался, куда его везти. На улицу Такуба, если ему хотелось посмотреть на старые, времен вице-королевства, дворцы из шлифованного камня и тесонтле,^[28] на просторные вестибюли, в деревянной обшивке, утыканной гвоздями со шляпками-монетками; на балконы из узорного чугунного литья, ниши с каменными святыми девами, высокие водостоки и позеленевшие металлические желоба. Или в другую сторону, к низким облупившимся домикам на улице Хесуса Каррансы, если ему вдруг вспомнится донья Мануэлита, ибо он был единственным, кто побывал у нее в комнате и на кухне и мог их обрисовать. Самое интересное, что обрисовывать было нечего. Кроме дверей, которые служили и окнами, — деревянной в кухне и занавески, обычной простыни на медных колечках, в комнате, — не было ничего примечательного. Одна койка. Люди украшали свои комнаты календарями, алтарями, изображениями святых, вырезками из журналов, цветами, флажками футбольных клубов и рекламными афишами корриды, бумажным национальным флагом, фотографиями празднеств в Вилья-де-Гуадалупе. У Мануэлиты не было ничего подобного. В кухне — глиняная посуда, мешок угля, каждодневный обед, в комнате — койка. Вот и все.

— Ты там был. Что у нее? Что она прячет?

— Ничего.

— Что там делает?

— Ничего. Она все делает снаружи, небось все видят: цветочные кадки, покупки, собаки, канарейки. А если ей не доверяют, то почему дают поливать герань и накрывать на ночь клетки? Не боятся, что цветы завянут, а птички подохнут?

Как медленно везет кресло Роса Мария, просто не поверишь, ей тринадцать лет, а она слабее доньи Мануэлиты, на каждом перекрестке и при переходе через улицу просит помочь поднять кресло на тротуар. А старуха могла сама. С ней Ниньо Луисито всегда разговаривал, когда они направлялись к улицам Такуба, Донселес, Гонсалеса Обрегона и к площади Санто-Доминго, с ней он всегда представлял себе город таким, каким тот был в колониальные времена, всегда рассказывал ей, старой, как возводился испанский город, шахматная доска, накрывшая руины ацтекской столицы. Маленьким, говорил он донье Мануэлите, его отдали в школу: сплошная пытка, жестокие шутки, «калека», «колченогий», кресло, перевернутое вверх колесами под дружный смех, трусливое бегство, а он лежит на земле и ждет, пока его поднимут учителя. Поэтому он просил: больше не надо, лучше дома, дети жестоки, это действительно так, не только слова, он сам убедился: лучше быть одному, читать, когда все уходят на работу, кроме мамы, доньи Лурдес и сестренки Росы Марии, и пусть ему разрешат читать одному и заниматься одному, ради бога. Ведь ноги ему не вылечат ни в какой школе, клялся, что в одиночку выучит гораздо больше, честное слово, пусть только купят ему в складчину книги, а позже он чему-нибудь обучится, честное слово, обучится, но только среди взрослых, с ними можно поговорить, они не откажутся, хотя бы из сострадания. Дети не знают, что это такое.

А донья Мануэлита знала, да, знала. Когда она везла его кресло к тем жутким местам, к пустырям у Северного Канала, направо от площади Перальвильо, то он молчал, а говорила она, показывала ему собак, собак же в тех местах больше, чем людей, бродячих собак, без хозяина, без ошейника, собак, неведомо где родившихся, зачатых на улице точно такими же тварями, как они сами, что случаются под смех мальчишек, под градом камней, а потом разлучаются навсегда, навсегда, навсегда, да и как вспомнить суке своего пса, если она одна, вот в таких же местах, приносит щенят, которые остаются сирыми на следующий после рождения день? Как запомнить суке своих собственных детей?

— И представь себе, Ниньо Луис, представь, что собаки запоминают друг друга, несмотря ни на что.

Мурашки странного холодного наслаждения пробегали по спине Ниньо Луисито, когда он смотрел на мальчишек с Перальвильо, бьющих камнями собак, которые сначала злобно тявкали, потом взвизгивали от боли и, наконец, разбегались, жалобно воя, поджав хвосты, с окровавленными мордами — желтые глаза, плешивые спины, — чтобы затеряться где-то на пустырях, обжигаемых дневным горячим солнцем Мексики. Собаки, мальчишки, все опаленные солнцем, где они кормятся? Где ночуют?

— Понимаешь, Ниньо Луис, если ты хочешь есть, ты можешь попросить. Собака не может. Собака должна брать, где найдет.

Но Ниньо Луису было трудно просить, а он должен был просить. Ему купили в складчину книги. Он знал, что раньше, в большом доме в Орисабе, книг было видимо — невидимо, прадед велел привозить их из Европы и даже ездил в Веракрус за иллюстрированными журналами и толстыми приключенческими романами, которые читал своим сыновьям в долгие ночи тропических ливней. Все шло с молотка по мере того, как семейство беднело; наконец перебрались в Мехико, здесь было больше возможностей, чем в Орисабе: отцу дали работу в архиве министерства финансов. Доходный дом расположен рядом с Национальным дворцом, и отец ходил пешком, экономил на автобусах, а почти все чиновники ежедневно теряли два-три часа, чтобы добраться из собственных домов в отдаленных районах до площади Сокало и вернуться обратно. Ниньо Луис замечал, как с годами исчезали воспоминания, семейные традиции. Его старшие братья уже не ходили в среднюю школу, не читали, один работал в отделе департамента Федерального округа, другой — в отделе обуви Железного дворца.^[29] Конечно, они все вместе могли бы снять домик, например, в Колонии Линдависта, но это очень далеко, а здесь, в доходном доме на Ла-Монеде, они занимали лучшие комнаты — гостиную и три спальни, таких не было ни у кого. И в таком здании, которое столетия назад было дворцом, Ниньо Луису было легче фантазировать и вспоминать.

Если собаки помнят друг о друге, как говорила донья Мануэлита, то люди забывают о своих ближних и о самих себе, отвечал ей Ниньо Луис. В час ужина он любил вспоминать о большом доме в Орисабе, с белым фасадом и зарешеченными окнами, а сзади дома был крутой и влажный овраг, пахнувший мангровыми зарослями и черными платанами. На дне оврага несмолкаемо журчал порывистый ручей, а там, наверху, всю Орисабу опоясывали огромные горы, такие близкие, что даже страшно. Будто живешь под боком у гиганта, увенчанного короной облаков. А дожди шли и шли, без конца.

Все поглядывали на него как-то странно, его папа дон Рауль опускал глаза, его мама вздыхала и покачивала головой, один брат смеялся без стеснения, другой крутил указательным пальцем у виска, мол, Ниньо Луисито совсем спятил, чего это он мелет, если никогда не бывал в Орисабе, если ничего подобного не видывал, если семья еще сорок лет назад переехала в Мехико? А Роса Мария его даже не слушала, ела да ела, ее черные-пречерные глазки были каменными, без воспоминаний. Как страдал Ниньо Луисито, выклянчивая все это, книги или воспоминания, нет, я не забываю, я нашел почтовые открытки; у нас есть сундук, полный старых фотографий, его используют как комод, но я знаю, что в нем лежит.

Донья Мануэла знала об этом, потому что Ниньо Луисито многое успел рассказать до того, как ей запретили возить его на прогулки. Оставаясь одна в своей комнате, лежа на койке, она пыталась молча беседовать с мальчиком, вспоминая о том же, о чем вспоминал он.

— Представляешь, Мануэлита, каким был когда-то этот наш дом.

Таково было второе воспоминание Ниньо Луисито, словно бы прошлое их многолюдного дома, приютившего двенадцать семей, дополняло его представление о том доме, в Орисабе, принадлежавшем одной семье, его семье, когда их имя еще что-то значило.

— Представляешь, ведь это были дворцы.

Старуха напрягала память, чтобы вспомнить, о чем ей рассказывал мальчик, и затем представить себе — подобно ему и вместе с ним — господский дворец, вестибюль без продавца лотерейных билетов, фасад из шлифованного камня без прилепившихся лавок дешевой одежды, магазина подвенечных нарядов, фотографии, торговли мелочными товарами, без афиш, портивших старинный благородный облик здания. Дворец — чистый, суровый, горделивый, без веревок и корыт в патио, где в центре шумел фонтан; широкая каменная лестница идет наверх, первый этаж отведен для прислуги, экипажи, лошади, стойла с зерном, и запах сена, и суета.

А что было на втором этаже? О чем вспоминал Ниньо? Да, залы, где пахло воском и лаком, клавесины, говорила она, балы и ужины, спальни, где пол выложен прохладными изразцами, где кровати с москитными сетками, шкафы с зеркалами, свечи. Так издалека и беззвучно говорила донья Мануэла Ниньо Луисито после того, как им запретили видеться. Так она общалась с ним, жила его воспоминаниями и забывала о своем прошлом, о доме, где работала целую жизнь, двадцать пять лет, пока не состарилась, о доме генерала Вергары в Колонии Рома, пока хозяева не переехали на Педрегаль. У нее не было времени сдружиться с маленьким Плутарко, новая сеньора, Эванхелина, умерла года через три-четыре после свадьбы, а старая хозяйка, донья Клотильда, умерла много раньше, Мануэле было только пятьдесят лет, когда ее уволили, с ней у генерала связано слишком много воспоминаний, потому он ее и уволил. Он добрый. Платит за ее жилье в доходном доме на Лa- Монеде.

— Иди и доживай с миром, Мануэла, — сказал ей генерал, — когда я тебя вижу, мне вспоминается моя Клотильда, прощай.

Донья Мануэлита прикусывала свой желтый мозолистый палец, когда вспоминала эти слова своего хозяина, эти воспоминания врывались в их общие — ее и Ниньо Луисито — и были совсем не к месту, донья Клотильда давно умерла, святая была женщина, в пору религиозных гонений и в бытность генерала влиятельным человеком при Кальесе донья Клотильда приглашала священника совершать богослужение в подвале своего дома, и каждый день они исповедовались и причащались: хозяйка, служанка Мануэлита и дочь служанки Лупе Лупита. Священник приходил в крестьянской одежде и с чемоданчиком, как у доктора, где прятал свое церковное платье, вино и облатки, отец Тельес, молоденький священник, святой, которого святая донья Клотильда спасла от смерти, приютив у себя, когда все его собратья были поставлены к стенке и расстреляны спозаранку, с раскинутыми руками, как на кресте, — она сама видела снимки в газете «Эль Универсаль».

Поэтому ей казалось, когда генерал ее рассчитывал, что он шлет ее на смерть. Она пережила донью Клотильду, помнила многое, генерал же хотел остаться наедине со своим прошлым. Может быть, он и прав, может, и лучше для них обоих, хозяина и служанки, расстаться и каждому хранить свои тайные воспоминания отдельно от другого, без свидетелей, да, пожалуй, лучше. Она прикусывала свой желтый мозолистый палец: генерал остался со своими сыном и внуком. Мануэлита потеряла свою дочку и больше ее никогда не увидит, а все потому, что привела ее в этот проклятый муравейник, нарушила одиночество маленькой Лупиты, которая в хозяйском доме никого не видела, не хотела спускаться с первого этажа и покойно ездила там в своем креслице на колесах. В этом доме — другое дело, всяк лезет помочь, всяк вмешивается, поднимали ее по лестнице и спускали вниз, мол, надо ей на солнышко, на воздух, на улицу, увели ее у меня, украли, мне за нее заплатят. До крови донья Мануэлита впивалась в свой палец двумя оставшимися зубами. Надо думать о Ниньо Луисито. А Лупе Лупиты ей больше не видать.

— Отвези меня на пустырь, — попросил Ниньо Луисито Росу Марию, — туда, где собираются собаки.

Несколько каменщиков обносили оградой пустырь у Северного Канала. Они уже поставили цементные столбики с одной стороны пустующего участка, и Ниньо Луисито велел. Росе Марии повернуть в другую сторону, туда, куда еще не дошли строители. Теперь тут были не мальчишки, тут были верзилы в свитерах и полосатых рубашках, они громко смеялись и крепко держали за ноги серого, как цемент, пса, рабочие посматривали на них издали, орудовали своими лопатами, помешивали раствор и снова поглядывали, подталкивая друг друга локтями. А за пустырем — гул армады машин, стиснутой с двух сторон площадью Перальвильо. Автобусы, грузовики, пикапы, чад, резкие гудки, неколебимый шум. В Перальвильо трамвай настиг Ниньо Луисито, последний вагон города Мехико, и покалечил его. Одни верзилы сжимали песью пасть, другие держали за лапы, а один из них неумело, с трудом отрезал псу хвост, струи крови, клочья серой шерсти, лучше бы одним ударом мачете, быстро и чисто.

Растерзанный хвост наконец упал на землю рядом с обрезками мяса, кровь заливала дергающийся зад. Но остальные собаки из своры, собиравшейся каждое утро на пустыре, который рабочие начали обносить стеной, не разбежались. Там были все собаки, все вместе, в отдалении, но вместе, и молча смотрели на муки серого пса, а пена капала с морд, собаки, рожденные под нашим солнцем, смотри, Роса Мария, они не уходят, но они не запуганы, они вовсе не ждут, когда подойдет их черед, нет, Роса Мария, смотри, они переглядываются, о чем-то переговариваются, донья Мануэлита права, эти псы будут помнить боль своего собрата, будут помнить, как пострадал он от рук трусливых верзил, но черные-пречерные глаза Росы Марии были каменными, без воспоминаний.

Донья Мануэлита выглянула в свое дверное окошко, услышав, как поскрипывают колеса кресла: примерно к часу дня девочка с братом вернулись домой. Старуха издали увидела пыль на их ботинках и поняла, что дети побывали на собачьем пустыре. К вечеру она накинула на голову платок, положила сухие тортильи, прикрыла ветошью корзинку и вышла на улицу.

У двери ее поджидала собака. Глядела на нее остекленевшими глазами и скулила, словно звала за собой. На углу Видаль Алькосер к ним присоединилось еще собак пять, а на улице Гватемала собралось до двадцати, всех мастей, коричневые, пятнистые, черные, они кольцом окружили донью Мануэлиту, которая кидала им куски сухих лепешек, уже успевших позеленеть. Сначала они ее окружили, потом одни побежали вперед, указывая дорогу, а другие подгоняли сзади, мягко тыкаясь в ноги мордой, уши торчком, пока все не добрались до решетчатой ограды перед кафедральным собором. Еще издали старуха увидела серого пса, растянувшегося у деревянной резной двери, под барочным навесом портала.

Донья Мануэла со своими собаками вошла на огромную паперть и опустилась на каменные плиты рядом с раненым псом, значит, это ты, Серый Туман? бедный одноглазый пес? ничего, смотри, слепец, смотри, и благодари бога, что у тебя один глаз мертвый и голубой, как небо, и что видишь ты только полмира, слава тебе господи, да как же тебя отделали, поди ко мне, Серый Туман, ко мне на колени, дай, я тебе перевяжу хвост, будь они прокляты, бездельники, отродья несчастные, понимают, что вы не можете ни защититься, ни сказать, ни попросить о помощи, уж и не знаю, творят ли они такое над бедными животными, чтобы не набрасываться друг на друга, или только учатся на вас, чтобы резать ближних своих завтра же, кто их знает, кто знает, ну-ка, Серый, песик мой маленький, я же тебя с рождения знаю, барахтался ты в помойке, родился ты одноглазым, твоя мать тебя и облизать не успела, тут же тебя выкинули на свалку, оттуда я тебя и вытащила, вот так, теперь тебе лучше? бедный ты мой щеночек, тебя выловили эти трусы, самого слабого из моих псов, идите-ка все вы сюда, возблагодарим бога, помолимся о здравии всех собак, попросим об этом, там, внутри, в доме Спасителя, господа нашего, сотворившего всех и вся.

Тихо, с добрыми, ласковыми словами, согнувшись почти до земли, вошла тем вечером донья Мануэла в кафедральный собор со всеми своими двадцатью собаками, до самого алтаря удалось ей дойти вместе с ними, время было самое подходящее, там стояли всего лишь несколько богомолок да двое-трое нищих с распростертыми руками, устремивших взоры к небу. Донья Мануэлита преклонила колена у алтаря и громко молила, сотвори чудо, господи, дай людской голос собакам, научи их защищать себя, научи помнить друг о друге и о тех, кто их мучает, господи боже, ты, принявший муки на кресте, имей сострадание к твоим щенятам, не покидай их, дай им силы защищать себя, если ты не дал людям жалость и любовь к этим бедным тварям, господи боже Иисусе Христе, покажи, что ты взаправду бог и истинный человек, награди одинаково все свои создания, нет, не богатством, так много я у тебя не прошу, награди всех равным состраданием друг к другу, чтобы один понимал другого, а если это невозможно, дай равную силу, чтобы каждый мог защитить себя, не возлюби одни творения свои больше, чем другие, господи, ибо не будут тебя так любить те, кого и ты любишь меньше, и скажут, что ты сам дьявол.

Тут зашикали богомолки, одна из них с раздражением требовала тишины, другая кричала «надо уважать храм господень», а потом два священника со служками прибежали бегом к алтарю, испуганные, мол, какое святотатство, безумная старуха со сворой паршивых собак. Да разве думала о чем-то подобном донья Мануэла, никогда она не переживала минут более возвышенных, никогда не произносила таких красивых и таких прочувствованных слов, почти таких же красивых, какие умела говорить ее дочь Лупе. То была умиротворенная старуха, ощутившая себя не только омытой, а набальзамированной дневным светом, который струился с высочайшего купола, обращался в отблески труб серебряного органа, позолоченных рам, скромных подсвечников и лакированных скамей. И бог, к которому она взывала, отвечал ей, он говорил:

— Ты должна верить в меня, Мануэла, хотя мир жесток и несправедлив. Таково испытание, которое я тебе посылаю. Если бы мир был совершенен, у тебя не было бы необходимости верить в меня, ты понимаешь?

Но священники и служки уже оттащили ее от алтаря, пинками выгоняли собак; один обезумевший от ярости служка бил тварей распятием, другой махал курящимся кадилом, чтобы вовсе их ошарашить. Собаки завыли, залаяли в один голос, а донья Мануэла, истерзанная, взглянула на стеклянные гробы, где покоились восковые фигуры Христа, еще больше истерзанного, чем она или ее пес Серый Туман. Кровь на твоих терниях, кровь на твоих ребрах, кровь натвоих ногах, кровь на твоих руках, кровь на твоих глазах, Христос родимый, да что же с тобой сделали, что там наши страдания по сравнению с твоими? тогда почему не позволяешь ты мне и моим собакам высказать наше горе здесь, в твоем доме, таком большом, что вместил бы и твои страдания, и наши?

Лежа ничком на плитах портала, в окружении собак, она страдала от унижения, от того, что не умела рассказать всю правду священникам и служкам, а потом страдала от стыда, когда, подняв голову, увидела неподвижные, недоуменные взгляды Ниньо Луисито и Росы Марии. С ними была их мать, сеньора Лурдес. Ее взгляд, напротив, был красноречив, мол, теперь посмотрите сами на эту старуху: я всегда говорила, что надо вышвырнуть ее из дому, как священники вышвырнули ее из храма. В этом обвиняющем и злобном взоре донья Мануэла видела угрозу, отсвет старых сплетен, напоминание о том, что сама она старалась забыть и заставить их всех забыть своей смиренностью, своей скромностью, своей повседневной услужливостью, поливая ежедневно герань и заботясь о канарейках.

Луисито быстро перевел глаза с лица матери на лицо Мануэлы, быстро, обеими руками, подтолкнул колеса своего кресла и оказался возле распростертой на камнях старухи. Наклонился и протянул ей платок.

— Возьми, Мануэла. У тебя кровь на лбу.

— Спасибо, только не надо обо мне беспокоиться. Вернись к своей маме. Видишь, как недобро она на нас смотрит.

— Ничего. Я хочу попросить у тебя прощенья.

— За что же, Ниньо?

— Когда я бываю на пустыре и смотрю, как терзают собак, я испытываю удовольствие.

— Что ты, Ниньо Луис.

— Я говорю себе: если б не они, мучили бы меня. Словно собаки встают между мной и мальчишками, страдают за меня. Разве я не самый подлый трус, Мануэла?

Кто знает, бормотала потрясенная старуха, отирая его платком кровь со лба, кто знает, и с трудом поднималась на ноги, одной рукой упираясь в пол, другой — в свою коленку, потом, скользйув ладонями по своему вздутому животу, схватилась за кресло на колесах и встала во весь рост, будто статуя, одетая в лохмотья и упавшая из самой высокой ниши храма, кто знает, может, ты сделаешь что-нибудь, чтобы собаки тебя простили?

Мне четырнадцать лет, скоро будет пятнадцать, я могу поговорить с ними, как мужчина, меня всегда будут называть «Ниньо», потому что я никогда не стану большим, буду в своем кресле делаться все меньше и меньше, пока не умру, но сейчас мне четырнадцать лет, скоро будет пятнадцать, и я могу говорить с ними, как мужчина, и они должны меня выслушать, он повторял и повторял эти слова, разглядывая тем же вечером, перед ужином, фотографии, почтовые открытки, письма, спрятанные в сундук, теперь служивший комодом, ибо все должно иметь двойное назначение в таких вот многоквартирных домах, которые прежде были дворцами, а ныне стали прибежищем обедневших семей, живущих бок о бок с бывшими слугами, как, например, их самих, бывших богачей из Орисабы, и Мануэлиты, которая была только служанкой в богатом доме, так повторял про себя Ниньо Луис, сидя на своем обычном месте за столом, служившим и для еды, и для готовки, для занятий и для ночных счетных работ отца, дававших семье возможность каждый месяц сводить концы с концами.

Он сидел среди тишины, надеясь, что кто-нибудь другой заговорит первым, напряженно глядя на мать, страшась, что первой начнет разговор она, что расскажет здесь за ужином о том, что случилось сегодня с доньей Мануэлой, и пойдет гулять сплетня, и завтра весь дом узнает, что ее выгнали в шею из собора, вместе со всеми ее собаками. Но никто разговора не начинал, ибо сеньора Лурдес умела, если желала, установить мертвящую тишину, дать понять всем присутствующим, что сейчас не до шуток, что она намерена возвестить о чем-то чрезвычайно важном.

Губы доньи Лурдес кривились в горькой улыбке, предназначенной всем: ее супругу Раулю, ее двум старшим сыновьям, мечтавшим поскорее отправиться в кино со своими подружками, Росе Марии, засыпавшей за едой; но сеньора Лурдес ждала, пока все наполнят свои тарелки отварным рисом и горохом, чтобы в сотый раз поведать все ту же историю, которую всегда вспоминала, когда ей, бывало, вздумается опять обличить злодейство доньи Мануэлы, заставившей свою собственную дочь, Лупе Лупиту, поверить в то, что она, Лупита, в детстве однажды упала и стала калекой и потому должна теперь до конца дней своих передвигаться в кресле на колесах, но это гнусная ложь, девочка была здорова, гнуснейший эгоизм и злодейство Мануэлы, чтобы девочка всегда жила с ней, чтобы не остаться одной, и вот для этого-то она была готова загубить жизнь собственной дочери.

— Спасибо тебе, Пепе, — говорила донья Лурдес своему старшему сыну, — это ты заподозрил недоброе и убедил ее встать с кресла и попытаться ходить, и всему научил ее, благодаря тебе, сын, Лупе Лупита вырвалась из когтей своей матери.

— Ради бога, мама, дело уже прошлое, не стоит и вспоминать, прошу тебя, — отвечал Пепе, краснея всякий раз, когда мать повторяла эту историю, и поглаживал черный пушок на своей верхней губе.

— Потому я и запретила Луису водить дружбу с этой Мануэлой. А сегодня, часа два назад…

— Мама… — прервал ее Луис, — мне скоро пятнадцать, мне четырнадцать лет, мама, — перебил он ее, — я могу говорить с ними, как мужчина, — и взглянул на страшно усталое лицо отца, на сонное личико Росы Марии, девочки без воспоминаний, тупые лица братьев, на невероятно чванливое, надменное и настороженное красивое лицо матери, нет, никто не унаследовал гордых, суровых, вечных черт.

— Мама, а тогда, когда я упал с лестницы…

— Это по недосмотру, никто тут не виноват…

— Я знаю, мама, я не о том. Хочу сказать — все высунулись в окна посмотреть, что случилось. Я громко кричал. Я очень испугался. Но все только глядели, даже ты. Только она одна выбежала поднять меня. Только она обняла меня, посмотрела, не поранился ли, и погладила по голове. Я видел лица всех остальных, мама. Никто не хотел помочь мне. Наоборот, мама. Тогда все хотели, чтобы я умер, да, хотели, как говорится, из сострадания: бедняжка, не будет больше мучиться, так лучше, что ему ждать от жизни? Даже ты, мама.

— Ты просто выдумщик или, хуже того, подлый лгун.

— Я очень глуп, мама. Прости меня. Ты права. Донье Мануэле я нужен, она потеряла Лупе Лупиту и хочет, чтоб я заменил ее.

— Вот именно. Ты это только сейчас понял?

— Нет. Я всегда это знал, но только сейчас нашел слова, чтобы сказать об этом. Как хорошо, когда ты нужен кому — нибудь, как хорошо, когда знаешь, что, если бы не ты, другой человек был бы совсем одинок. Как хорошо нуждаться в ком-нибудь, как Мануэла в своей дочке, как я в Мануэле, как ты в ком-то, мама, как все… Ведь и Мануэле, и ее собакам что-то нужно, ведь всем нам что-то нужно, пусть даже это неправда, хочется, например, писать письма, говорить, что живем мы неплохо, даже прекрасно, живем в Лас-Ломас, так ведь? у папы своя фабрика, братья мои — адвокаты, Роса Мария учится в монастырском интернате в Канаде, я — твоя гордость, мама, первый ученик в классе, великолепный наездник, это про меня-то, мама…

Дон Рауль усмехнулся, кивнув в подтверждение:

— Ты всегда этого желала, Лурдес, тебя хорошо знает твой сын…

Мама не сводила глаз, одновременно и надменных, и страдающих, с Ниньо Луиса, отвергая, отвергая услышанное всей силой своего молчания, а папа снова покачал головой, на сей раз с сожалением:

— Увы, ничего этого я не смог тебе дать.

— Я никогда не жаловалась, Рауль.

— Да, — отвечал папа, — никогда, но один раз, в самом начале, ты сказала, чего бы тебе хотелось, только раз, более двадцати лет назад, и я запомнил, хотя ты больше никогда этого не повторяла.

— Никогда не повторяла, — сказала сеньора Лурдес, — никогда и ни в чем тебя не винила, — и посмотрела с какой-то отчаянной мольбой на Ниньо Луиса.

Но мальчик говорил об Орисабе, о большом доме, о фотографиях, почтовых открытках и письмах, он не был там никогда, поэтому должен был вообразить себе все: балконы, ливни, горы, овраг, мебель того богатого дома, друзей обитавшей в нем семьи, поклонников, почему в мужья выбирают того, а не другого, мама? и никогда не раскаиваются? понятно: можно воображать, как жилось бы с другим, а потом писать ему письма и уверять, что все получилось отлично, что выбор был правильным, да? мне четырнадцать, я могу говорить с вами, как мужчина…

— Не знаю, — сказал дон Рауль, словно очнувшись от сна, словно он и не следил за ходом разговора. — Всех нас сбила с пути революция, одних повернула к лучшему, других к худшему. Одно дело быть богатыми до революции, и другое — потом. Мы распоряжались богатством по старинке и просто-напросто отстали, так-то. — И он тихо рассмеялся, как смеялся всегда.

— Я же не отправляла свои письма, ты это прекрасно знаешь, — сказала сдавленным шепотом донья Лурдес Ниньо Луису, как всегда укладывая его вечером в одну кровать с Росой Марией, которая уснула еще за столом…

— Спасибо, мама, спасибо тебе, что ты ничего не сказала про Мануэлу и ее собак. — И он нежно ее поцеловал.

Весь следующий день донья Мануэлита ждала самого худшего, и во всем ей чудилась враждебность. Наверное, поэтому рано утром, когда она снимала с веревок свою одежду или когда позже поливала герань, у нее было ощущение, что за ней следит множество глаз, тихо раздвигаются занавески, полуоткрытые шторки осторожно сдвигаются, и множество глаз, черных, подернутых плотной пеленой старости или молодых, круглых, влажных, тайком глядят на нее, ждут ее появления, одобрительно смотрят, как она делает свою работу, чтобы заслужить прощения за Лупе Лупиту. Донья Мануэла вдруг поняла, что и вправду трудится, чтобы ей сказали спасибо, чтобы ничем ее больше не попрекали. В тот день она особенно ясно это почувствовала, но вместе с тем ей казалось, будто что-то уже определилось, что все молча пришли к единому соглашению; в благодарность за ее заботу о цветах и птицах никто ничего не скажет о случившемся в соборе, никто ее не осудит, все прощают себе всё.

Донья Мануэла провела этот день взаперти. Она убедила себя, что ничего дурного не случится, но жизнь всегда заставляла ее быть начеку, не дремать, донья Мануэла, держи ухо востро, заснувшую креветку вода уносит, а как же. Она затаилась в своей клетушке, на кухоньке, но какая-то странная печаль, доселе ей незнакомая, овладела ею в тот день. Если на нее зла больше не держат, почему о том не дали знать раньше? почему только теперь, когда ее выгнали из собора, соседи стали относиться к ней по-людски? Она этого не понимала, нет, хоть умри, не понимала. Почему сеньора Лурдес, мама Луиса и Росы Марии, не насплетничала?

Она растянулась на своей койке, смотрела на голые стены и думала о своих собаках, как благодаря ей, от нее самой, они все узнали, стали говорить, ей же рассказывать, мол, изувечили Серого, он лежит на паперти, бедный калека, давай попросим господа нашего бога, донья Мануэла, чтобы нас больше не трогали, не травили.

Вот и Ниньо Луисито, похоже, ее понимал, они друг друга жалели, она жалела его, он, наверное, жалел ее, у них столько общего, во-первых — кресла на колесах, креслице Луисито, креслице Лупе Лупиты. Молодой Пепе, брат Ниньо Луиса, вытащил Лупе Лупиту из креслица на колесах. Мануэла ее посадила туда, чтобы уберечь свою дочку, а не себя спасти от одиночества, служанка всегда одинока, хотя бы только потому, что она служанка, да, чтобы оградить дочку от жадных глаз, от ненасытных рук. У генерала Вергары — дурная слава, его сын, молодой Тин, — страшный бабник, нет, не взять им Лупе Лупиту, на калеку никто не позарится, противно небось, да и стыдно, кто знает…

— Теперь я скажу тебе, дочка, когда ты бросаешь меня навсегда, что хотела я тебя уберечь, только хотела тебя уберечь от тяжелой доли служанкиной дочери, да к тому же если дочка — красавица, с рождения хотела тебя уберечь, потому и назвала так, одним именем дважды: Лупе Лупита, дважды именем Святой Девы,^[30] под двойную святую защиту вверила, доченька…

Долго тянулся тот день, донья Мануэлита знала, что делать нечего, остается лишь ждать. Время придет. Знамение будет. Он больше не позволит себя жалеть, ее друг, Луисито. У них так много общего: креслица на колесах, его брат Пепе, который не пожалел Лупиту, не посмотрел на чтимое имя, и навсегда ушла дочка.

— Я это тебе сейчас говорю, Лупе, потому как больше тебя не увижу. Я хотела охранить тебя, ведь только тебя оставил мне твой отец. Это сущая правда. Я любила твоего негодяя отца больше, чем тебя, а без него стала любить тебя, как его.

И тут она услышала громкий лай, донесшийся из патио их дома. Было уже больше одиннадцати, но донья Мануэла еще не ужинала, погруженная в свои воспоминания. Никогда, никогда ни одна из ее собак не совала нос в патио, все они знали об опасностях, их там подстерегавших. Но вот раздался лай второго пса. Старуха накинула на голову черный платок и вышла из комнаты. Птицы волновались в клетках. Она забыла прикрыть их на ночь. Они беспокойно сновали, не решаясь запеть, не решаясь заснуть, как в те дни затмения солнца, которые дважды на своем веку пережила Мануэла, когда животные и птицы умолкали, едва светило скрывалось.

Но этой ночью, напротив, сияла луна и было тепло по — весеннему. Все более уверяясь в истинном смысле своей жизни, утверждаясь в той роли, какую ей предназначено играть до самой смерти, донья Мануэлита заботливо накинула парусиновые колпаки на клетки.

— Ну вот, спите спокойно, эта ночка не ваша, сегодня — моя ночка, спите.

Закончив дело, за которое все ей были признательны и которое она делала ради этой признательности и чтобы все жили в мире, она пошла к тому месту, откуда большая каменная лестница вела вниз. Она знала, что там должен сидеть в своем кресле Ниньо Луис и ждать ее.

Так оно и было. И иначе быть не могло. Ниньо Луис встал с кресла и предложил руку донье Мануэлите. Мальчик пошатывался, но старуха была еще крепкой, надежно его поддерживала. Он оказался более высоким, чем она или даже чем он сам полагал, и ему четырнадцать лет, скоро пятнадцать, почти настоящий мужчина. Они вместе спустились по лестнице. Луисито одной рукой опирался на балюстраду, другой на Мануэлиту, это были дворцы Новой Испании, Мануэла, представь себе — праздники, музыка, ливрейные лакеи, которые высоко держат канделябры с яркими свечами для гостей на ночных пиршествах и, стиснув зубы, дают каплям растопленного воска жечь свои руки, спускайся со мной, Мануэла, пойдем вместе, Ниньо.

Двадцать собак сеньоры Мануэлы заполонили патио, подняв лай, радостный лай, все сразу, все они, Серый Туман и другие, грязные, голодные, суки со вздутыми животами — от глистов или брюхатые, кто знает, время покажет: суки с длинными обвисшими сосцами, недавно наплодившие еще собак, еще больше собак, чтобы заселить город сиротами, пригульными, детьми Святой Девы, ищущими прибежище под барочными навесами церквей. Донья Мануэла взяла Ниньо Луисито за руку, обняла его за пояс, собаки лаяли от счастья, подняв морды к луне, будто такая лунная ночь была первой при сотворении мира, еще до горя, еще до жестокости, и Мануэла вела Луисито, собаки лаяли, но служанка и мальчик слышали музыку, старинную музыку, ту, что столетия назад звучала в этом дворце. Погляди на звезды, Ниньо Луисито, моя Лупе Лупита всегда спрашивала, погаснут ли когда-нибудь звезды? спрашивает она об этом сейчас? Конечно, Мануэла, конечно, спрашивает, танцуй, Мануэла, рассказывай, а мы будем танцевать, вместе, мы — для тебя, твоя дочка и я, Лупе Лупита и Луисито, правда? Да, да, правда, здесь двое, да, теперь я их вижу, лунная ночь и звезды, как сейчас, танцуют вальс, двое вместе, для меня они одно и то же, ждут того, что никогда не приходит, что никогда не проходит, двое детей из сна, в плену одного и того же сна: не уходи, сынок, не уходи никуда, стой, обожди, обожди, а Лупита ушла, Мануэла, ты и я, мы останемся здесь, в этом многолюдном доме, тут — не она и я, тут — ты и я, и мы ждем, чего ты ждешь, Мануэла? чего ждешь, кроме смерти?

Как громко лают собаки, для того и вышла луна этой ночью, для того и вышла, чтобы лаяли на нее собаки, и слушай, Луисито, слушай музыку, а я тебя поведу, как хорошо ты танцуешь, Ниньо, забудь, что это я, думай, что танцуешь с моей красавицей Лупе Лупитой, что держишь ее за талию и в танце тебя дурманят духи моей дочки, ты слышишь ее смех, смотришь в глаза, глаза доверчивого олененка, а я чувствую, что еще могу помнить любовь, мою единственную любовь, отца Лупе, любовь служанки, в потемках, на ощупь, тайком, ночью, выраженную одним — единственным словом, повторенным тысячу раз:

— Нет… нет… нет… нет…

Одурманенная танцем, опьяненная воспоминаниями, донья Мануэлита оступилась и упала. Упал с ней и Ниньо Луисито, оба в обнимку, весело смеясь, а музыка тем временем затихла, собачий лай звучал громче.

— Обещаем помогать собакам, Ниньо Луисито?

— Обещаем, Мануэла.

— Ты можешь крикнуть. А собака — нет. Собака должна брать.

— Не беспокойся. Мы будем о них заботиться.

— Неправду говорят, что я люблю собак, потому что не любила свою дочку. Это неправда.

— Конечно, неправда, Мануэла.

И только тогда донье Мануэлите пришло вдруг в голову: почему при таком жутком шуме — лай, музыка, смех — никто не выглянул из окна, не открылась ни одна дверь, ни один человек не цыкнул на них? И это тоже благодаря ее дружочку, Ниньо Луису? Значит, никто никогда ее больше не тронет, никто никогда?..

— Спасибо, Ниньо, спасибо.

— Представь себе, Мануэла, подумай только. Столетие назад это были дворцы, большие, красивые дворцы, здесь жили очень богатые люди, очень важные люди, как мы с тобой, Мануэла.

К полуночи ему очень захотелось есть, и он встал, никого не потревожив. Пошел на кухню и в темноте взял булочку. Намазал ее сливочным маслом и стал жевать. И тут у него промелькнула мысль, что так достойно и нужно, хотя толком не понимал, что именно. Раньше он всегда просил. Даже это: булочку с маслом. Теперь впервые он брал, а не клянчил. Он взял оставшиеся сухие лепешки и вышел в патио бросить собакам. Но животных там уже не было, ни Мануэлиты, ни луны, ни музыки, ничего.

III. Маньяниты^[31]

Лоренсе и Патрисии Грасиеле

1

Раньше Мехико был городом, где ночь уже несла в себе утро. В два часа, до зари, когда Федерико Сильва, бывало, выходил на балкон своего дома на улице Кордоба, перед тем как лечь спать, уже чувствовался запах влажной земли грядущего дня, долетал аромат хакаранды^[32] и ощущалось соседство снежных вулканов.

На заре все подступало ближе, и леса, и горы. Федерико Сильва закрывал глаза и всей грудью вдыхал неповторимый запах раннего утра в Мехико, дурманное свежее веяние забытого илистого озера. Так, должно быть, благоухало первозданное утро. Только тот, кто умеет ощутимо представлять себе исчезнувшее озеро,^[33] по-настоящему знает этот город, думалось Федерико Сильве.

Но так было раньше, а теперь его дом оказался почти рядом с громадной площадью-чашей, где находится станция метро Инсурхентес. Один его друг, архитектор, сравнил это место беспорядочного стечения и пересечения проспектов и улиц — Инсурхентес, Чапультепек, Хенова, Амберес, Халапа — с площадью Звезды в Париже, и Федерико Сильва очень смеялся. Перекресток Инсурхентес, пожалуй, больше похож на гигантский судок: наверху — выше иных соседних крыш — эстакада с потоком автомашин; ниже — улицы, перекрытые надолбами и цепями, еще ниже — лестницы и туннели, ведущие к площади с множеством «бутербродных» и «устричных», с толпами бродячих торговцев, нищих, уличных певцов и студентов — скопищем молодых дикарей, которые сидят и жуют слоеные тортильи, балагурят и глядят на ленивое колыхание смога, пока маленькие чистильщики полируют им туфли, отпускают комплименты и шуточки вслед тонконогим девчонкам-коротышкам в узеньких мини-юбках; настоящие хиппи, перья в волосах, подсиненные веки, посеребренные губы, кожаные жилеты на голое тело, цепочки, ожерелья. И, наконец, — вход в метро: врата ада.

Его убивали ночи, предвещавшие яркое утро. В этом квартале теперь — не продохнуть, не проехать. Среди показного великолепия Розовой Зоны, претенциозного космополитического фасада, гигантской деревни, где Колония Рома предпринимает отчаянные, хотя и безуспешные попытки выглядеть прелестным жилым районом, перед Федерико Сильвой несся этот дьявольский, безудержный поток, эта река Стикс, обдающая бензиновым чадом площадь, где кишат люди, где сотни парней балагурят, глазеют на плывущий смог, подставляют ноги под жирные щетки чистильщиков, сидят и чего-то ждут на этой утопленной в землю круглой цементной площади, на этом грязном блюдце. Блюдце со следами какао, холодного, жирного, расплескавшегося.

— Какая гадость, — говорил он вялым голосом. — Кто подумает, что это был маленький красивый город в пастельных тонах. И можно было пройти пешком от Сбкало до Чапультепека,^[34] и все было под боком: правительство и развлечения, дружба и увлечения.

Это была одна из старых песен заядлого холостяка, привязанного к забытым вещам, которые уже никого не интересовали. Его приятели, Перико и маркиз, говорили ему: не будь таким занудой. Пока была жива его мама (вот ведь как долго жила святая женщина), он ревностно выполнял сыновний долг и поддерживал дом на улице Кордоба. А теперь к чему? Он получал выгодные предложения от покупателей, оставалось только ждать пика цен на недвижимость и не упустить момент. В этом-то он прекрасно разбирался, сам был владельцем многоквартирных домов, жил на ренту, на спекуляции.

На него пытались оказать давление, воздвигнув по обе стороны его жилища небоскребы, так называемые современные здания, но Федерико Сильва говорил: современно лишь то, что возводится навечно, а не то, что строится за один месяц, становится обшарпанной громадой за два года и рушится через десять лет. Ему было стыдно, что страна церквей и пирамид, сотворенных навеки, ныне довольствуется городом из прессованных опилок, известки и всякой дряни.

Его стиснули, его придушили, у него отняли солнце и воздух, зрение и обоняние. А уши забили шумами. Его дом, сжатый двумя башнями из стекла и бетона, — что поделать? — дал трещины и покосился из-за осадки грунта под их несусветной тяжестью. Однажды, когда он надевал пальто, у него упала монета, и долго катилась, пока не ударилась о стену. Раньше в этой самой спальне он играл в солдатики, затевал исторические баталии: Аустерлиц, Ватерлоо, даже Трафальгар в своей ванне. Теперь же он не мог ее и наполнить, потому что вода лилась через край, в сторону, куда накренился дом.

— Живешь, как в Пизанской башне, только без всякой славы. Вчера, когда я брился, мне на голову упала штукатурка, а в ванной комнате вся стена растрескалась. Когда же они поймут, что наша пористая почва не выдерживает наглого нажима небоскребов?

Его жилище не было старинным зданием в собственном смысле слова, а представляло собой обычный частный дом так называемого французского стиля, популярного в начале века и вышедшего из моды в двадцатых годах. А точнее сказать, строение больше походило на испанскую или итальянскую виллу с плоской крышей, с асимметричными каменными оштукатуренными стенами и входной лестницей, ведущей на высокий первый этаж, подальше от земляной сырости.

И сад — сад тенистый, влажный, ограждающий от жарких зорь долины и бережно хранящий по ночам все ароматы близкого утра. Какая роскошь: две высокие пальмы, каменистая дорожка, солнечные часы, железная скамья, покрашенная зеленым; фонтанчики, бьющие из водопровода у каждой клумбы с фиалками. С какой злостью смотрел он на — эти дурацкие зеленые стекла, которыми новые здания защищались от древнего солнца Мексики. Испанские конкистадоры были мудрее, они умели ценить монастырскую тень, прохладу патио. Как же не защищать все это от агрессивного города, который сначала был ему другом, а теперь стал его злейшим врагом? Его, Федерико Сильвы, которого друзья прозвали Мандарином.

Потому что восточный тип его лица так бросался в глаза, что и не думалось об индейской маске, воплощающей эти черты. Подобное случается при виде многих мексиканских лиц: забываешь об отпечатках всем известных исторических событий и видишь вдруг изначальный облик тех, кто пришел из тундры и с гор Монголии. И потому лицо Федерико Сильвы было как угасшее дыхание древнего озера Мексики: ощутимое прошлое, почти мираж.

Очень, очень опрятным, очень аккуратным, очень гладеньким и низеньким был хозяин этой застывшей маски — и с такими неизменно черными волосами, что они казались крашеными. Но из-за кулинарных новшеств у него уже не было крепких, белых, вечных зубов его предков. А вот черные волосы сохранились, вопреки кулинарным новшествам. Истощаются поколения, презирающие старую пищу, силу, заложенную в перце, фасоли и кукурузной тортилье, где хватает и кальция и витаминов для тех, кто ест мало. Он смотрел на эту проклятую площадь Глориету, похожую на грязное блюдце, где молодежь пьет газированное пойло и ест всякую гадость, синтетические конфеты и жареную картошку в целлофановых пакетиках — еда-отрава с севера и вдобавок еда-зараза с юга: трихина, амеба, всемогущие микробы в каждой свиной отбивной, в тамариндовой водице, в худосочной редьке.

Как среди всей этой мерзости не оберегать этот маленький оазис прекрасного, его личный Эдем, который уже ни в ком не возбудит зависти. По собственной воле, сознательно, он оставался на обочине всех дорог. Смотрел, как мимо проходят караваны мод. Правда, для себя он одну оставил. Ту, что сам выбрал, раз и навсегда. Для других она перестала быть модой, но он берег ее, поддерживал, ограждал от изменчивых вкусов. И его мода никогда не выходила из моды. Так же, как его костюмы, его шляпы, его трости, его китайские халаты, элегантнейшие кожаные туфли для его маленьких восточных ножек, тонкие замшевые перчатки для его миниатюрных рук мандарина.

Многие годы, с начала сороковых, ожидая, когда умрет его мать и оставит ему наследство, он часто думал, что, когда придет его очередь, он будет умирать один, в мире и покое, как ему заблагорассудится, один в своем доме, освободившись наконец от тяжкого гнета матери, такой чванной, такой властной и в то же время такой старой, такой напудренной, такой накрашенной и в таком пышном парике — до последнего дня. Гримеры из похоронного агентства потрудились на совесть. Стараясь придать ей вид более свежий и цветущий, нежели тот, что был у нее при жизни, они с гордостью представили Федерико Сильве плод своего художества: бредовую карикатуру, размалеванную мумию. Он взглянул на нее и приказал гроб больше не открывать.

В дни отпевания и погребения доньи Фелиситас Фернандес де Сильва собралось несметное множество родственников и друзей. Изысканная, сдержанная публика, которую называют аристократией, как будто нечто подобное, думалось Федерико Сильве, может существовать в испанской колонии, завоеванной беглым людом, писарями, мельниками и свинопасами.

— Удовольствуемся, — говорил он своей старой приятельнице Марии де лос Анхелес Негрете, — тем, что мы есть: средне-высший класс, который, несмотря на все исторические бури, сумел во все времена обеспечить себе весьма приличные доходы.

Предки самого «старинного» рода, представленного в этой компании, сколотили свое состояние в XVII веке, самая «молодая» знать разбогатела до 1910 года. По неписаному закону из общества исключались нувориши, нажившиеся на революции,^[35] но допускались те, кто в гражданскую войну разорился, а затем использовал революцию для восстановления своего «standing».^[36] Однако самым нормальным, самым приличным считалось всегда быть богатым — как в колониальную пору, так и во времена империи и республиканских диктатур. Родовое имение маркиза де Каса Кобос восходило к эпохе вице-короля О’Доноху,^[37] а его бабушка была фрейлина императрицы Карлоты; предки Перико Арауса были министрами у Санта-Аны,^[38] и Порфирио Диаса; а сам Федерико, со стороны Фернандесов, вел происхождение от одного из адъютантов императора Максимилиана,^[39] а со стороны Сильва — от одного из магистров Лердо де Техады.^[40] Такова генеалогия, таково лицо класса, отнюдь не старадающего от политических пертурбаций в стране, где жизнь то и дело преподносит сюрпризы, где сегодня она сонлива, а завтра встает на дыбы.

По субботам он с друзьями играл в маджонг, и маркиз говорил:

— Ты не волнуйся, Федерико. Как бы она нас ни лягала, а революция в Мексике обуздана навсегда.

Они не видели сумрачных взоров, не замечали тигров, затаившихся во всех этих мятущихся юнцах, которые там сидят и смотрят на плывущий смог.

2

С того самого дня, как он похоронил мать, ожила его память. Более того, он понял: только потому, что ее больше нет, к нему возвращаются подробнейшие воспоминания, прежде придавленные игом доньи Фелиситас. Именно теперь он вспомнил, что раньше полночь уже возвещала утро и что он выходил на балкон подышать, заранее принять дары нового дня.

Но это было лишь одно из многих воспоминаний, и походило оно больше на возродившийся инстинкт. Наверное, говорил он себе, память старых людей оживает после смерти других стариков. И с тех пор ждал вести о смерти какого — нибудь родственника или приятеля в уверенности, что к нему явятся новые воспоминания. Вот так же когда-нибудь кто-то вспомнит и о нем.

Каким его вспомнят? Совершая утренний туалет перед зеркалом, он видел, что, в общем, мало изменился за последние двадцать лет. Подобно восточным людям, которые, постарев, воплощают свою вечность. Но также и потому, что за все это время не изменил стиля своей одежды. Безусловно, лишь он один носил теперь летом соломенную шляпу, введенную в моду Морисом Шевалье. И с наслаждением повторял, смакуя каждый слог, ее иностранное название: «straw bat», «cannotier», «paglietta». А зимой — черный «homburg» с шелковой кромкой, котелок Энтони Идена, самого элегантного мужчины своего времени.

Он всегда вставал поздно. И не находил нужным скрывать, что он — рантье, живущий в свое удовольствие. Сыновья его друзей терзались какими-то социальными угрызениями совести, а посему в восемь утра их должны были видеть уже на ногах в каком-нибудь кафе жующими «hot cakes»^[41] и рассуждающими о политике. К счастью, у Федерико Сильвы не было сыновей, которые стыдились бы своего богатства или стыдили бы его за то, что он до полудня валяется в постели, ждет, пока его слуга и повар Дондэ подаст ему завтрак, а затем спокойно пьет кофе и читает газеты, не спеша одевается и приводит себя в порядок.

Все эти долгие годы он хранил одежду, которую носил в юности, а когда умерла донья Фелиситас, собрал и разложил экстравагантные наряды своей матери по разным шкафам; в один — платья, бывшие в моде до первой мировой войны, в другой — в двадцатых годах, а в третий — мешанину, которая полюбилась сеньоре в тридцатые годы и которой она осталась верна до конца: цветные чулки, серебристые туфли, боа ядовито-красных тонов, длинные юбки из розового шелка, блузы с глубоким вырезом, сотни ожерелий, шляпок для загородных прогулок, жемчужных брошей, булавок.

Каждый день он ходил обедать к «Беллингхаузену» на улице Лондрес, где у него был свой столик в углу еще с той поры, когда он заказал себе костюм, который носил теперь. Ел он один, важный, серьезный, легким кивком приветствуя знакомых, и велел включать в свой счет стоимость обеда дам, знакомых его или его мамы — тоже евших в одиночестве; и никаких объятий, шумных возгласов «где-пропадали» или прочих вульгарностей: «счастлив-вас-видеть», «боже-какая-радость». Он ненавидел фамильярность, был полновластным хозяином маленького неприкасаемого пространства вокруг своей персоны, вокруг смуглого аккуратного человечка. Он желал внушать уважение.

Фамильярность он допускал лишь в отношениях с вещами своего дома. День за днем он наслаждался, глядя на них, любуясь ими, трогая, поглаживая, порой нежно лаская лампы Тиффани и пепельницы, статуэтки и рамки Лалика. Они доставляли ему особое удовольствие, но и вся обстановка у него была изысканная: посеребренные туалетные столики с круглыми зеркалами, высокие алюминиевые торшеры, кровать с блестящей никелированной спинкой, в спальне все белое: атлас, шелк, телефон, шкура медведя, стены покрыты лаком цвета старой слоновой кости.

Его молодость была отмечена двумя происшествиями. Во-первых, посещением Голливуда, где мексиканский консул в Лос-Анджелесе помог ему попасть на «Ужин в восемь». Прием был устроен в белой гостиной Джин Харлоу, и ему посчастливилось издали увидеть актрису. Это было как серебряное сновидение. В Иден-Роке он познакомился с Коулом Портером, когда тот только что закончил мьюзикл «Just One of Those Things»,^[42] и со Скоттом Фитцжеральдом и Зельдой, когда тот писал роман «Ночь нежна». Тем летом, на Ривьере, он сфотографировался с Портером — с Фицджеральдами не удалось, — маленький любительский снимок, без вспышки. А потом — и это во-вторых — в своем номере отеля «Негреско», в полной тьме, он наткнулся на голую женщину. Друг друга они не знали. Женщину выхватил из темноты лунный свет, будто свет дня, будто луна стала солнцем, высветив наготу, срам, не прикрытый фиговым листком — ширмами.

Путешествие на Лазурный Берег всегда было в центре субботних воспоминаний. Федерико Сильва прекрасно играл в маджонг, и три его постоянных партнера — Мария де лос Анхелес, Перико и маркиз — провели то лето с ним вместе. Вспоминали обо всем, кроме этого случая, любовного приключения, рыжей девушки, похожей на Джин Харлоу. Если кто-либо из друзей чувствовал, что готовится вторжение в запретную зону, тут же следовал многозначительный взгляд, дававший понять, что погода может испортиться. Тема разговора тотчас менялась, ностальгию откладывали на другой раз, и все снова возвращались к обычным рассуждениям о семье и деньгах.

— Это нельзя отделять друг от друга, — говорил Федерико Сидьва во время игры. — Вот у меня нет семьи, и, когда я уйду из жизни, мои деньги достанутся другим, какой-то другой семье. Забавно!

Извинился, что заговорил о смерти. Что о деньгах — нет. Каждому из них удалось в свое время завладеть частицей богатства Мексики — рудниками, лесами, землями, скотом, плантациями — и быстро обратить это, пока что-нибудь не стряслось, в единственно надежную форму собственности: недвижимое имущество в городе Мехико.

Федерико Сильва весьма смутно представлял себе дома, столь регулярно приносившие ему доходы, старые колониальные дворцы на улицах Такуба, Гватемала, Ла-Монеда. Он никогда их не посещал. И совсем не знал людей, там живущих. Возможно, когда-нибудь он спросит у сборщиков квартирной платы: а кто обитает в этих старинных дворцах, что за люди, понимают ли они, что живут в самых славных и благородных домах Мексики?

Он никогда не приобретал новые здания, вроде тех, что отняли у него солнце и завалили набок его собственный дом. Поклялся себе никогда их не приобретать. И повторил это снова, с улыбкой, когда они, как обычно, по субботам садились у него за маджонг. Все знали, что быть принятым в доме Федерико Сильвы — большая честь. Только у него было такое: в столовой — мебель, обитая красной кожей; свое место у каждого гостя, определенное строжайшим этикетом — по общественному ранжиру, возрасту, роду прежней деятельности, — карточка с его именем и меню, написанное от руки самим хозяином дома, гостей безупречно обслуживал расторопный Дондэ.

Восточная маска Федерико Сильвы чуть скривилась в ироничной усмешке, когда тем вечером он окинул взглядом стол, сосчитав отсутствовавших, друзей, некогда восседавших там на своих местах. Потер свои фарфоровые ручки мандарина: ах, смерть устанавливает самый строжайший этикет, а самое постоянное место — могила. Люстра Лалика — с большой высоты и резко вниз — обдавала безжалостным светом гойевские лица его друзей, сотрапезников, обвислые творожистые щеки, узкие щели губ, глазные впадины.

Интересно, что теперь с той рыжей девицей, которая разделась догола ночью в моем номере в отеле «Негреско»?

Дондэ начал разливать суп, и его профиль индейца-майя вклинился между Федерико Сильвой и сеньоритой, сидевшей от него справа, Марией де лос Анхелес Негрете. Нос у слуги начинался чуть ли не с середины лба, а маленькие глазки косили внутрь.

— Как странно, — заметил по-французски Федерико Сильва, — знаете ли вы, что такой профиль и глаза считались у майя особенно красивыми? Младенцам нарочно сплющивали голову и заставляли подолгу смотреть на качающийся у носа шарик на нитке. Возможно ли такое: спустя века унаследовать черты, искусственно приобретенные?

— Все равно что унаследовать парик и вставные челюсти, — кобыльим ржанием отозвалась Мария де лос Анхелес Негрете.

Профиль Дондэ между хозяином и гостьей, протянутая к супнице рука, наполненная разливательная ложка, ударивший в нос запах пота; тебя раз и навсегда предупреждали, Дондэ, мойся после кухни и перед тем, как подавать на стол; иногда никак невозможно, сеньор, не успеваю, сеньор.

— Ты о себе или о моей матери, Мария де лос Анхелес?

— Прости, Федерико?

— Я имею в виду парик. Челюсти.

Кто-то задел ложку, Федерико Сильва, Дондэ или Мария де лос Анхелес, неизвестно кто, но горячий фасолевый суп плеснул в вырез платья сеньоры, крики, что ты делаешь, Дондэ, простите, сеньор, уверяю вас, это не я, ох, творожная грудь Марии де лос Анхелес, ох, «чичаррон»^[43] из «чичи»,^[44] иди, вымойся, Дондэ, ты меня позоришь, Дондэ, парик и челюсти моей матери, голая рыжая дева, Ницца…

Он вдруг проснулся, охваченный ужасом, тоскливо и отчаянно силился вспомнить, чем кончился сон, хотя был уверен, что не вспомнит: еще одно сновидение, утраченное навсегда. Хмельной от грусти, он накинул китайский халат и вышел на балкон. Глубоко вздохнул. Напрасно старался уловить запахи грядущего утра. Тина ацтекского озера, пена индейской ночи. Нет, ничего. Подобно снам, утраченные ароматы не возвращаются.

— Что-нибудь случилось, сеньор?

— Нет, Дондэ.

— Я слышал, как сеньор вскрикнул.

— Пустое. Иди спать, Дондэ.

— Как прикажет сеньор.

— Спокойной ночи, Дондэ.

— Спокойной ночи, сеньор.

3

— Я столько лет тебя знаю, и ты всегда был очень разборчив в одежде, Федерико.

Он не мог простить своей старой приятельнице Марии до лос Анхелес, что она однажды посмеялась над ним: здравствуйте, мосье Верду. Может быть, в старомодной элегантности и есть что-то чаплинское, но лишь в том случае, если она маскирует бедность. А Федерико Сильва, и это все знали, был не из тех, кто бедствует. Просто, как все люди с хорошим вкусом, он умел выбирать вещи, которые долго служат. Будь это пара туфель или дом.

— Экономь свет. Ложись пораньше.

Он, например, никогда не надел бы краги, если взял трость. А когда для своих ежедневных прогулок по улице Кордоба к ресторану «Беллингхаузен» надевал пиджак кирпичного цвета и сделанный на заказ в 1933 году пояс «Бастер Браун», то старался ослабить зрительный эффект неописуемо тусклым плащом, который с нарочитой небрежностью перекидывал через руку. И только в считанные, действительно холодные дни надевал фетровую шляпу и черное пальто с белым кашне. Он прекрасно знал: у него за спиной друзья перешептывались, мол, такое постоянство в отношении гардероба лишь доказывает его унизительно зависимое положение. Поживите с доньей Фелиситас, и сами будете носить вещи по двадцать или тридцать лет…

— Экономь свет. Ложись пораньше.

Однако почему тоща после смерти доньи Фелиситас он продолжал носить все ту же одежду? Но об этом его никто не спрашивал теперь, когда он вступил во владение всем имуществом. Можно подумать, что донья Фелиситас его испортила, приучила довольствоваться слишком малым. Нет, его мама только казалась очень скупой. Все пошло с этой фразы, прозвучавшей шутливым, но горьким упреком, который как-то вечером вырвался у доньи Фелиситас, чтобы обмануть самое себя, сделать вид, будто ничто не меняется, будто она не видит, что ее сын стал совсем взрослым, вечерами уходит без спроса, решается оставлять ее в одиночестве.

— Ведь я содержу тебя и взамен прошу очень немного: не оставляй меня одну в доме, Федэ. Я могу умереть в любую минуту, Федэ. Я знаю, что со мной остается Дондэ, но мне вовсе не хочется умереть на руках у слуги. Хорошо, Федэ. Наверное, так и есть, как ты говоришь, у тебя очень важное свидание, такое важное, что можешь бросить свою мать. Да, бросить, именно так я выразилась. Но, может быть, ты смягчишь горе, которое мне причиняешь, Федэ. Сам знаешь как. Ты обещал в этом году посещать спиритические сеансы отца Тельеса. Сделай мне это маленькое одолжение, Федэ. Я кладу трубку. Я очень устала.

Она клала трубку на белый телефон и сидела в кровати с блестящей никелированной спинкой, обложенная белыми подушками, укрытая белыми мехами, большая дряхлая кукла, молочно-беленький полишинель, сидела, жеманно припудривая свое мучнистое лицо, на котором горящие глаза, оранжевый рот, красные щеки выглядели непристойно яркими пятнами, манипулировала большой белой пуховкой, утопая в благоуханном и удушливом облаке рисовой пудры и ароматического талька, лысая головка в белом шелковом чепчике. По ночам парик с локонами — черными, упругими, блестящими — водружался на матерчатую, набитую ватой голову бестелесного манекена на посеребренном туалетном столике, как, бывало, парики прежних королев.

Федерико Сильве нравилось порой на субботних сборищах разыгрывать своих старых друзей, рассказать им страшную историю. Ничего нет более приятного, чем благодарная публика, к тому же Мария де лос Анхелес так легко приходила в ужас. Это доставляло особое удовольствие Федерико Сильве. Мария де лос Анхелес была старше его, в детстве он ее обожал, плакал, когда прелестная семнадцатилетняя девушка отправлялась на бал со взрослыми юношами, а не с ним, маленьким преданным другом, тихо воздыхавшим по несравненной рыжеволосой красе, по этой розовой коже, этому воздушному тюлю и шелковым лентам, скрывавшим и кутавшим ее вожделенные формы, моя распрекрасная Мария де лос Анхелес, теперь походившая на королеву Марию Луизу с портрета Гойи. Понимала ли она, что, пугая ее, Федерико Сильва старался привлечь ее внимание, как когда-то, в свои пятнадцать лет, единственно возможным для себя способом: нагнать на нее жуткогостраха?

— Видите ли, вероятнее всего, гильотина была изобретена для того, чтобы жертва умирала безболезненно. Но результат был как раз обратный. Быстрота казни продлевала агонию жертвы. Ни голова, ни тело не имеют времени, чтобы освоиться с тем, что их разделили. Они продолжают чувствовать себя единым целым, в течение нескольких секунд голова осознает случившееся. Для жертвы эти секунды кажутся вечностью.

Понимала ли эта старуха, заливавшаяся кобыльим смехом — лошадиные зубы, творожные груди, — беспощадно озаряемая сверху лампой Лалика, безопасной, наверное, только для Марлен Дитрих, что желают привлечь ее внимание? Густые тени, могильные впадины, призрачная мистерия. Головы, отсеченные светом.

— Обезглавленное тело продолжает дергаться, нервная система функционирует, руки протянуты, умоляют. А отрезанная голова с мозгом, переполненным кровью, начинает мыслить особенно ясно. Глаза, вылезающие из орбит, обращены к палачу. Язык второпях проклинает, напоминает, возражает. А зубы впиваются в прутья корзинки. Нет ни одной корзинки под гильотиной, которая не была бы искусана, словно легионом крыс.

Мария де лос Анхелес издавала полуобморочный стон, маркиз де Каса Кобос щупал ей пульс, Перико Араус предлагал платок, смоченный одеколоном, Федерико Сильва выходил на балкон своей спальни в два часа ночи, когда все уже уходили, думал, кто же будет следующим трупом, ближайшим покойником, который позволил бы ему расширить сферу воспоминаний. Он вполне мог бы получать ренту с памяти, но для этого люди должны умирать. Какие воспоминания вызовет его собственная смерть? И кто о нем вспомнит? Он закрывал стеклянные двери балкона и укладывался в свою белую постель, на бывшую кровать своей матери. И старался заснуть, считая людей, которые его вспомнят. Их было очень немного, но зато люди уважаемые.

После смерти доньи Фелиситас Федерико Сильва начал подумывать о собственной смерти. И давал наставления Дондэ:

— Когда меня найдут мертвым, до того, как известить кого-либо, поставь вот эту пластинку.

— Да, сеньор.

— Запомни ее. Не ошибись. Я положу ее здесь, на самом верху.

— Не беспокойтесь, сеньор.

— А на моем ночном столике раскроешь вот эту книгу.

— Как прикажет сеньор.

Пусть думают, что он умер, слушая «Неоконченную симфонию» Шуберта и не дочитав «Тайну Эдвина Друда» Диккенса, вот и книга, у изголовья… Но эта посмертная фантазия не была слишком оригинальна. И он решил написать еще четыре письма. Первое от лица самоубийцы, второе — приговоренного к казни, третье — смертельно больного, и четвертое — жертвы катастрофы, устроенной природой или людьми. В последнем случае возникало множество проблем. Как сделать, например, чтобы совпали во времени три события: его смерть, отправка письма и землетрясение в Сицилии, ураган в Кайо-Уэсо, извержение вулкана на Мартинике, авиакатастрофа в…? Напротив, три первых письма можно было послать людям, живущим в отдаленных местах, попросить, чтобы они, узнав о его смерти, были бы столь любезны и отправили эти три письма, написанные им самим, скрепленные его личной подписью, адресованные его друзьям: от самоубийцы — Марии де лос Анхелес, от приговоренного к казни — Перико Араусу, от смертельно больного — маркизу де Каса Кобосу. В какой же они будут растерянности, в каком замешательстве станут терзаться неразрешимым вопросом: неужели этот человек, которого мы отпеваем, которого хороним, действительно был нашим другом, Федерико Сильвой? Однако чужие и легко вообразимые растерянность и замешательство были ничто по сравнению с его собственными. Перечитывая три уже написанных письма, Федерико прекрасно знал, какое кому адресовать, но не мог придумать, кого же просить отправить их по адресу. Он не выезжал за границу после того путешествия на Лазурный Берег. Коул Портер умер с улыбкой; чета Фицджеральдов и Джин Харлоу — в слезах. Кто же отошлет его письма? Напрягая память, видел своих друзей: Перико, маркиза, Марию де лос Анхелес молодыми, в купальных костюмах, в Иден-Роке, сорок лет назад… Где теперь девушка, похожая на Джин Харлоу? Она была его единственной тайной сообщницей, она в смерти вознаградила бы его за боль и унижение, которому подвергла в жизни.

— Какого черта ты здесь?

— Я задаюсь тем же вопросом при виде тебя.

— Извини. Я ошиблась номером.

— Нет. Не уходи. Я ведь тоже тебя не знаю.

— Отпусти, или я закричу.

— Ну пожалуйста…

— Отпусти меня! Не хочу, даже будь ты последним мужчиной на всей земле. Паршивый китаец!

Последним мужчиной. И он снова аккуратно разложил письма по конвертам. Чья-то тяжелая рука опустилась на его слабое плечико, звеня браслетами, цепями, звякая металлом о металл.

— Что там у тебя в конвертах? Твои денежки, старикан?

— Это он?

— Точненько. Он самый, шлепает каждый день мимо толкучки.

— И не признаешь его в этом халатике Фу Манжу.

— И клюки не хватает.

— И слюнявчиков на ботинках, ох… твою мать.

— Слышь, старикан, не пугайся. Это мои друзья Брадобрей и Покахонта. Я — Артист, к твоим услугам. Слово даю, мы тебя не тронем.

— Что вам надо?

— Вещички, которых тебе совсем не надо, только всего.

— Как вы вошли?

— Пусть тебе пентюх расскажет, когда очухается.

— Какой пентюх?

— А какой тебе прислуживает.

— Здорово мы ему дали пол дых, чтоб его…

— Должен вас огорчить. Денег дома я не держу.

— Говорю тебе, не надо нам твоих вонючих денег. Суй их сам, куда хочешь, старикан.

— Не трепись попусту, Артист, начинаем?

— Давай.

— Слышь, Брадобрей, ты подзаймись старичком, а мы с Покахонтой тут пошуруем.

— Ладно.

— А другим оставаться внизу?

— Другим? Сколько же вас?

— Ох, твою… не смеши, старый хрыч, слышь, друг, он спрашивает, сколько нас, чтоб его…

— Поди-ка к нему, Покахонта, пусть поглядит на твою мордочку, покажи ему зубки, кусни его за нос, вот так, моя Покахонта, и скажи ему, сколько же нас, карамба.

— Ты никогда на нас не глядел, когда шел мимо толкучки, дедуня?

— Нет. Никогда. Не интересуюсь я такой…

— В этом и дело. А тебе бы на нас поглядеть получше. Мы вот тебя заприметили, уж который месяц тебя примечаем, иль не так, Брадобрей?

— Точно. Много лет и счастливых деньков, Покахонта. Я б на твоем месте обиделся, ей-бо, что старикашка на тебя не зырит, ты вся такая видная, такая краля, походочка вихлястая, не хуже Танголеле.

— Вот видишь, Фу Манжу, ты меня обидел. Никогда на меня не смотрел. Ну, теперь ты меня не скоро забудешь.

— Хватит разоряться, братва. Давай распахни шкапчики, Покахонта. А потом пусть ребята выносят мебелишку и лампы.

— Как скажешь, Артист.

— А тебе говорю — займись старичком, Брадобрей.

— Момент, никогда еще не случалось брить такого знатного кабальеро, чтоб тебя…

— Глянь-ка, Артист, сколько шляп у этого дохляка, сколько обувки, вот это да, не старик, а сороконожка.

— Денег навалом.

— Чего вы от меня хотите?

— Чтоб ты тихо сидел. Дай я тебя хорошенько намылю.

— Не трогайте мое лицо.

— Уй, сначала на нас и не глянь, а теперь меня и не тронь. Если будешь смирным, дохляк…

— Полюбуйтесь-ка, ребятки, или я не хороша?

— Ну, даешь, Покахонта! Где ты раскопала эти махры?

— В магазине на витрине! Вон, три шкафа, полные хламья, настоящая барахолка, ребятки! Бусы, шляпы, чулки синие и красные, все, что душе угодно, клянусь родной мамочкой.

— Не сметь. Не трогать вещи моей мамы.

— Помалкивайте, дон Дохляк. Слово, что мы вас не тронем. Чего трепыхаетесь? Эти вещички вам совсем ни к чему, одно старье, все ваши лампы и пепельницы и другое барахло, на кой черт они вам сдались, а?

— Вам не понять, дикари.

— Слышь, ребята, как он нас?

— Ну, дядя, это ты зря. Если у меня кожаная жилетка на голое брюхо и если у тебя, Покита, перья на голове, значит, мы настоящие дикари, так сказать, последнее ха-ха ацтеков? Так вот, дон Дохляк, отсюда мы выйдем пышно убратые, я — в твоих шмотках, а моя Покита в одежде твоей мамаши, за тем мы сюда и пришли.

— Украсть одежду?

— Все, старикан, твою одежу, твою обстановку, ложки — чашки, все.

— Но зачем, какая этому цена…

— В том и дело. Нынче моль в цене.

— Вы хотите продать мои вещи?

— Уй, в Лагунилье это с ходу пойдет, как твой драндулет «акапулькоголд», а что выручим за манатки, старый…

— Сначала ты выберешь для себя вещички, моя красотка Покита, лучшие бусы, самую яркую горжетину, все, что тебе по нраву, моя жаркая.

— Не болтай, Артист. Не распаляй меня, мне и так приглянулась эта беленькая постелька, вдруг еще захочется нырнуть в нее, с тобой вместе.

— Опять?

— Да хотя бы. Ну, а сейчас к делу, не отвлекайся, мой милый Артист.

— Брадобрей, работай живее.

— Глядите, как я его разукрасил, вся харя в пене, как сам Сантиклос.^[45]

— Оставьте меня, довольно, сеньор.

— Что-что? Ну-ка, головку набок, побреемся как след.

— Говорю вам, хватит.

— А теперь головку влево, будьте вежливы.

— Не трогайте меня за голову, вы меня растрепали!

— У-тю-тю, детка, тихо, милок.

— Несчастные побирушки.

— Что ты сказал, старый хрен?

— Мы — побирушки?

— Побирушки те, кто побирается, слышь, дохлятина? Мы — берем.

— Вы — чума, мерзость, зараза.

— Что-что, старикашка? Эй, Артист, может, он нализался иль накурился?

— Да нет, его зло разбирает, что он уже падаль, а мы только на свет народились.

— Сука вас народила, всех вас, тараканы, крысы, паразиты проклятые.

— Осторожно, Фу Манжу, ты мою маму не трожь, тебе говорю — не надо…

— Осторожно, Брадобрей.

— Вот вы, которого зовут Брадобрей, вы…

— Что скажешь, мой птенчик?

— Вы — самый мерзкий подонок, самая гнусная сволочь, какую я только знал. Я запрещаю хватать меня за голову. Если вам хочется, хватайте за что угодно свою мать, сучье отродье поганое.

— Ах ты, пас-с-скуда, ну… получ-ч-чи.

4

Среди бумаг Федерико Сильвы было найдено письмо, адресованное донье Марии де лос Анхелес Валье, вдове Негрете. Душеприказчик отправил его, и старая сеньора, перед тем как читать, подумала о своем друге, ее глаза наполнились слезами. С неделю как умер, а теперь вдруг это письмо, им написанное, когда же?

Вскрыла конверт и вынула листок. Дата не значилась, хотя место отправки было указано: Палермо, Сицилия, без даты. Федерико писал о подземных толчках, которые ощущаются в последнее время. Специалисты предсказывают сильное землетрясение, Гораздо более страшное, чем то, которое было на острове в 1964 году. Он, Федерико, предчувствует, что здесь и окончится его жизнь. Он не подчинился приказу об эвакуации. У него есть на это свои причины: его желание покончить с собой будет исполнено самой природой. Он затаился в номере отеля и смотрит на сицилийское море, пенное, как сказал бы Гонгора, и как это прекрасно, что можно умереть в таком дивном месте, вдали от всякого безобразия, бесцеремонности, уродования прошлого — всего того, что он так ненавидел в жизни.

«Моя дорогая, помнишь ли ты ту рыжеволосую девицу, которая устроила скандал в «Негреско»? Ты вправе думать, что я так примитивен и жизнь моя была так монотонна, что я навсегда остался зачарован обликом прекрасной женщины, не захотевшей мне принадлежать. Я видел, как ты, Перико, маркиз и все мои друзья старались обходить эту тему. Бедный Федерико. Потерпел, мол, фиаско в своем единственном любовном приключении, потом состарился возле деспотичной матери и вот умер.

Хотя вы и правы по существу, но видите лишь внешнюю сторону дела. Ведь я никому ничего не рассказывал. Когда я попросил ту девушку остаться, провести ночь со мной, она отказалась, бросив такую фразу: «Да будь ты последним мужчиной на всей земле». Но эта обидная фраза, веришь ли, спасла меня. Просто я сказал себе, что в любви нет последних, только лишь в смерти. Только смерть может нам сказать: Ты — последний. Больше нет ничего, больше нет никого, Мария де лос Анхелес.

Эта фраза могла унизить меня, но не испугать. Хотя поженился я все же из страха. Я боялся передать своим сыновьям то, что во мне заложено матерью. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю, наше воспитание весьма схоже. Я счел нецелесообразным дать дурное воспитание сыновьям, которых не было. Не в пример тебе. Прости за откровенность. Ситуация, думаю, ее извинит. В любом случае, назови это как хочешь: боязнью согрешить, обыкновенной скаредностью, нежеланием плодить себе подобных.

Конечно, за малодушие приходится расплачиваться, когда родители умирают и, как в моем случае, не имеешь потомства. Навсегда теряешь возможность дать сыновьям что-то лучшее или что-то другое, чем то, что получил от своих родителей. Не знаю. Верно одно: что ни делай, всегда рискуешь разочароваться или ошибиться. Если, например, такой католик, как я, должен вести девчонку на операцию или, еще хуже того, посылаешь ей со слугой деньги на аборт, чувствуешь себя грешником. Но, может быть, эти нерожденные сыновья спаслись, не попав в наш мерзкий жестокий мир? Или наоборот: попрекают тебя тем, что им отказано испытать жизнь, искусить судьбу, называют тебя преступником, трусом? Не знаю.

Я в самом деле боюсь, что все вы запомните меня именно таким — растерянным, трусливым. Поэтому я и решил написать тебе сейчас, перед смертью. У меня была одна любовь, только одна, — ты. Любовь, которой я проникся к тебе в пятнадцать лет, сохранилась на всю жизнь, до самой смерти. Теперь я могу признаться, что ты отвечала и моему намерению оставаться холостым, и моей потребности любить. Не уверен, поймешь ли ты меня. Но только тебя я мог любить, не изменяя остальным своим убеждениям и правилам. Такой человек, каким был я, и должен был любить тебя только так, как любил я: постоянно, молча, безрадостно. И в то же время именно потому, что я любил тебя, я стал таким, каким был: одиноким, замкнутым, очеловеченным лишь некоторой долей юмора.

Не знаю, сумел ли я выразить свои мысли, смог ли я разобраться в себе самом. Все мы думаем, что хорошо себя знаем. Глубочайшее заблуждение. Подумай обо мне, вспомни меня. И ответь, сможешь ли ты объяснить то, о чем я тебе теперь скажу. Это, наверное, единственная загадка моей жизни, и разгадать я ее не смог до самой своей смерти. По ночам, перед тем как лечь, я выхожу на балкон своей спальни подышать воздухом. Я стараюсь уловить дуновение грядущего утра. Мне удавалось ощутить запах озера, погубленного городом, тоже погубленным. С годами это дается мне все труднее.

Но не это истинная причина, почему я выхожу на балкон. Часто, когда я там стою, меня начинает бить дрожь, и я с замиранием сердца чувствую, что этот час, эта свежесть, это вечное предвестие бури — хотя бы из пыли, нависшей над Мехико, — могут заставить меня действовать по какому-то безотчетному побуждению, как зверя, укрощенного в этой среде и бродящего на свободе в другой, оставшегося диким где-то на иных широтах. Я боюсь, что вернется, во тьме или с молнией, в ливне или с вихрем пыли, призрак зверя, которым могу быть я сам или мой нерожденный сын.

У меня внутри — зверь, Мария де лос Анхелес, можешь ты это себе представить?»

Старая сеньора поплакала, пряча письмо в конверт. И замерла вдруг в испуге, вспомнив историю о гильотине, которой Федерико пугал ее по субботам. Нет, она не ходила смотреть на покойника, на горло, перерезанное бритвой. Перико и маркиз не столь чувствительны, они ходили.

IV. Сын Андреса Апарисио

Памяти Пабло Неруды

«Нет ни святилища у него, ни кровли».

Письмо Милены

Место

Оно не имело имени и потому не считалось местом жительства. У других районов было название. У этого — нет. Будто по недосмотру. Будто подросший ребенок, которого не крестили. Хуже того: которого даже никак не прозвали. Никто утруждать себя не хотел. Да и для чего называть это место? Может, так и сказал кто-нибудь, не желая ломать голову, — ведь люди тут долго не задерживались. Как проходной двор — и само место, и его лачужки из картона и гофрированного железа. Ветер гулял среди их наскоро сделанных корявых стенок, солнце навсегда поселилось на их железных крышах. Вот кто действительно здесь жил постоянно. Люди попадали сюда случайно, сами не зная как, растерянные, потому что совсем ничего — еще хуже, потому что эти обширные пустыри с приземистыми зарослями сенисы^[46] и гобернадоры^[47] были границей, отделявшей их от кварталов с названием. Здесь — ни названия, ни сточной канавы, а электричество крали со столбов, подсоединяя к линии провода своих ламп. Названия месту не давали, потому что не думали тут оставаться. Никто не считал эту землю своей. Все были «парашютисты»^[48] и словно заключили молчаливый уговор: убраться отсюда по первому требованию. Тогда они пойдут к другой городской границе. Во всяком случае, время, проведенное здесь, где не надо платить за квартиру, — это выигранное время, передышка. Многие пришли сюда из более благоустроенных районов, с названиями: из Сан-Рафаэля, Бальбуэны, с Северного Канала, даже из Несауалькойотля, где уже обитают, мало — мальски прилично, два миллиона, имеется железобетонная церковь и даже супермаркет. Пришли, потому что не смогли прижиться и в этих бедняцких районах и не захотели принести в жертву жалкие остатки собственного достоинства, не пожелали стать сборщиками мусора или посыпать песком дорожки в парке Чапультепек. Бернабе однажды вдруг подумал: у этого места нет прозвища, потому что оно само как столица, тут есть все самое плохое, но, может быть, и все самое хорошее, это как поглядеть, и потому оно не нуждается в собственном имени.

Он не мог точно выразить свои мысли, ибо слов ему всегда не хватало.

У его матери сохранилось старое зеркальце, и она часто в него смотрелась. А Бернабе, понятно, смотрел вокруг, на это захудалое место, где в зимнее время живая земля хоронится под сухими струпьями, где весной взвиваются вверх столбы пыли, а летом проливные дожди смешивают потоки грязи со струями нечистот, круглый год текущими в поисках выхода, которого нигде не находят. Откуда льется вода, мама? Куда бежит дерьмо, папа? Бернабе научился дышать не спеша, медленно вдыхать грязный воздух, прижатый к земле холодными облаками, стиснутый кольцом гор. Поверженный воздух, который едва вставал на ноги, покачиваясь на равнине Мехико, устремляясь в открытые рты. Своей мыслью он не поделился ни с кем, потому что со словами у него не ладилось. Все застревали где-то внутри. Слова ему трудно давались, потому что то, что говорила его мать, никак не вязалось с окружающим; потому что его дяди старались громко хохотать и весело улюлюкать, показывая, будто бы им очень хорошо живется, один день в неделю, а потом тащились в банк и на бензоколонку, но главное, потому что он забыл голос своего отца. Уже одиннадцать лет они жили здесь. Никто их не трогал, никто не гнал. Никто не требовал убираться отсюда. Уже успел умереть слепой старикан, который играл на гитаре и пел для столбов с проводами песню об электрическом токе: «свет электричества сияет, искрится». Почему, Бернабе? Дядя Росендо говорил, что это как злая шутка. Пришли сюда ненадолго, а застряли на одиннадцать лет. И если они здесь уже одиннадцать лет, то будут всегда.

— Один твой папочка вовремя смылся, Бернабе.

Отец

Отца вспоминали только вместе с его подтяжками. Он никогда не снимал их, словно бы в них было его спасение. Говорили, они привязывают его к жизни, но если бы он сам был, как они, оказался бы более податливым. Все замечали, как снашивается его одежда, но не подтяжки, они всегда оставались новыми, сверкающими, с позолоченными зажимами. Его подтяжки, как и его благородство, стали легендой, говаривали старики, еще употреблявшие подобные словечки. Нет, говорил ему дядя Ричи, просто твой отец был упрям как мул и не мог забыть прошлое. В школе Бернабе подрался с одним нахальным верзилой, который все допытывался, где его папа, а когда Бернабе ответил, что умер, верзила расхохотался и сказал, мол, так все говорят, а на самом деле папы не умирают, просто твой папа тебя бросил, а может, ты вообще его никогда не видал, он пожил с твоей мамой да бросил ее, когда ты еще и на свет не родился. Упрямый, но хороший был человек, сказал дядя Росендо, понял? Когда он не улыбался, он выглядел совсем старым, а потому он все время улыбался, без всякой причины, ох, и чудак был муженек Ампарито, скалил зубы да скалил, ну совсем без всякой причины, а самого горечь снедала, выучился он на агронома, и послали его, совсем желторотого, помочь кооперативу в одной деревне, в штате Герреро, он тогда только женился на твоей маме, Бернабе. Приехал он туда, а деревня вся дотла сожжена, многие кооператоры убиты, а урожай присвоили касик и владельцы грузовиков. Отец твой стал правду искать, даже полез к центральным властям, в верховный суд, чего только не говорил, чего не обещал, чего не затевал. Он первый раз в жизни сунулся в заваруху и повернул слишком круто. Когда в деревне пронюхали, что туда чужаки придут порядок наводить и за преступления карать, все объединились, жертвы и палачи, выступили против твоего отца да еще обвинили его самого. Мол, лезет в чужие дела, ищет, дурень, какую-то справедливость, смуту сеет — чего только ему не наговорили. Все они были одной веревочкой повязаны, их соединяла древняя вражда, соперничество, убийства. Справедливость устанавливали они сами, сами знали, что такое честь и достоинство, и не нуждались в защите пришлого инженеришки. Когда прибыли федеральные власти, все, даже братья и вдовы убитых, сказали, что во всем виноват твой отец. Они лишь посмеивались: пусть государственный суд разбирается со своим государственным агрономом. Он, как говорится, так и не очухался от удара. Начальство на него посматривало с подозрением, считало идеалистом, который не понимает жизни, и по службе не продвигало. Так и сидел он за своим столом, без надбавок, без премий, с одними долгами, а все потому, что в нем надломилось что-то, погас огонек в душе, как он говорил, а сам все улыбался, оттягивая подтяжки большими пальцами. Что тут поделать. Справедливость, наверное, не в ладах с любовью, скажет он иногда, эти люди прощают друг другу даже преступления, их любовь сильнее моих посулов и слов о справедливости. Это все равно что навязывать им мраморную статую прекрасной греческой богини, когда у них уже есть своя — черненькая, страшненькая, но любимая и такая теплая под простыней. Чего еще хотеть? Твой папа, Андрес Апарисио, все время думал, улыбался и думал, о горах Юга, об индейской деревушке, затерянной в глуши, без дорог, без телефона, где время определяют по звездам, новости сообщают по памяти и где только одно совершенно точно: каждый будет похоронен вместе с другими, на том же участке земли, с розовыми ангелами и сухими желтыми семпасучилями,^[49] и все это знали. Эта деревня объединилась и разбила его в пух и прах, видишь ли, сродство душ объединяет крепче, нежели справедливость, а тебя, Бернабе, кто тебя так избил? почему у тебя опухла губа и ухо в крови? Но Бернабе не стал говорить своим дядям о том, что сказал ему нахальный верзила в школе, и о том, что они подрались на кулачках, потому что Бернабе не умел объяснить верзиле, кто был его отец, Андрес Апарисио, не получалось у него со словами, и впервые, еще неосознанно, смутно, не вдумываясь, почувствовал, что если нет слов — есть кулаки. Но ему действительно очень хотелось сказать этой сволочи, паразиту, что его отец умер, ибо только это сохраняло его достоинство, ибо мертвыц имеет власть над живыми, хотя бы и кончил плохо. Мертвых надо уважать, или нет, черт подери?

Мать

Она всегда старалась говорить вежливо и правильно, а ее характер — сентиментальный, но сухой, романтический, но жесткий — словно бы сформировал ее лексикон, чтобы в этом захудалом месте был сохранен такой язык, на котором тут уже никто не говорил. Лишь кое-кто из стариков, тех, что твердили о вошедшем в легенду благородстве ее мужа,

«Андреаса Апарисио, ей вторили, а она упорно накрывала В стол скатертью, расставляла столовые приборы, говорила: нельзя приступать к еде, пока все сидящие за столом не наполнят тарелки, нельзя вставать из-за стола раньше нее, женщины, супруги, хозяйки дома. Она всегда начинала просьбу с «пожалуйста» и просила других не забывать слово «пожалуйста». В ее жилище всегда говорили «будьте как дома», принимали гостей, когда еще приходили гости и даже отмечали дни рождения, праздник волхвов, рядились паломниками, как в старину, зажигали свечи и разбивали горшок с подарками. Но так бывало, когда здесь жил ее муж, Андрес Апарисио, и приносил жалованье из министерства сельского хозяйства; теперь, не получая никакой пенсии, она не могла звать гостей, теперь заходили одни старики, которые обменивались с ней такими словами, как «великолепно» и «несомненно», «прошу прощения» и «разрешите», и всякими прочими изысканностями и извинениями. Но и старики мало-помалу сходили на нет. Они прибывали с огромными семьями, представлявшими три, а то и четыре поколения — как бусинки, нанизанные на одну нить, — но уже лет через десять можно было увидеть только К подростков и детей, а стариков, говоривших красивые слова, приходилось искать, как иголки в пресловутом стоге сена. С кем разговаривать, когда все ее старики умрут? — думала она, глядясь в зеркальце в круглой посеребренной оправе, доставшееся ей от матери, когда они жили все вместе на улице Гватемала до того, как была разморожена квартирная плата и домовладелец Федерико Сильва без всякого сожаления повысил плату и им. Она не могла поверить, что это распоряжение самого хозяина, думала — воля его матери, алчной и деспотичной доньи Фелиситас, но позже соседка по дому донья Лурдес сказала, что мать сеньора Сильвы скончалась, а он так и не понизил квартплату, отнюдь нет. Когда Бернабе подрос, он старался усвоить ровную обходительность матери, ее манеру ласково и красиво говорить на людях, но не смог. Чувствительной она становилась, лишь когда говорила о бедности или об отце, но и злее не говорила ни о чем другом. Бернабе не понимал смысла таких сценических перевоплощений своей мамы, но зато понял, что не стоит всерьез принимать слова, которые она произносит, словно бы между ее словами и делами — глубокая пропасть, ты, Бернабе, из приличной семьи, не забывай об этом, не дружи с хулиганами в школе, держись от них подальше, помни, что ты обладаешь бесценным сокровищем — порядочными родителями и хорошим воспитанием. Только дважды его мама Ампаро была совсем другой. Первый раз, когда услышала, как Бернабе грубо выругался на улице; войдя в лачужку, он увидел, как она в отчаянии уронила голову на туалетный столик, прижав к вискам кулаки, а зеркальце выскользнуло у нее из рук прямо на пол: Бернабе, я не смогла дать тебе то, что хотела, тебе тут не место, ведь ты родился и рос не здесь, как это несправедливо, Бернабе. Но зеркало не разбилось. Бернабе никогда ни о чем ее не расспрашивал. Он понял: когда она сидит за столиком с зеркалом в руке и поглядывает на себя, разглаживая подбородок, задумчиво трогая пальцем брови, стирая ладонью брызги времени под глазами, его мама разговаривает, и этот немой разговор значил для него больше, чем все ее слова, потому что умение выражать свои мысли вслух всегда представлялось Бернабе почти чудом, для разговора ему требовалось больше мужества, чем для драки, ибо тумаки заменяли слова, только они. Второй раз мама была другой, когда он вернулся из школы после стычки с верзилой, он не знал, разговаривает ли мама с собой или услышала, что он уже пришел, уже там, за одеялами, которыми его дяди разгородили домишко и каждое воскресенье понемногу его перестраивали, заменяя картон адобами,^[50] а адобы кирпичами, создавая видимость достатка, в каком они жили, когда их отец был адъютантом генерала Висенте Вергары, знаменитого легендарного генерала Вырвихвоста, который пригласил их одним погожим утром в конце ноября на завтрак по случаю годовщины Мексиканской революции. Теперь все иначе; Ампарито права, старики умирают, а молодые ходят с постными лицами. Андрес Апарисио был не такой, нет, он всегда улыбался, чтобы не выглядеть старым. И было у него благородство, ставшее притчей во языцех. Только однажды улыбка сбежала с его лица. Здесь, в этом месте, один человек сказал ему что-то гнусное, и твой папа забил того до смерти, ногами, Бернабе. И мы его больше никогда не видели. О сынок, как же тебя изуродовали, сказала наконец донья Ампарито, бедный мой сын, зачем ты дрался? перестала смотреться в зеркальце, взглянула на сына, мальчик мой дорогой, крошка моя дорогая, как же тебя избили, миленький мой, и зеркальце упало на новый кирпичный пол, и теперь оно разбилось вдребезги. Бернабе смотрел на нее и не удивлялся приливу нежности, которую она ему так редко дарила. Она не отрывала от него взгляда, словно бы понимала, что он понимает, что не ‘должен удивляться материнской ласке или что нежность доньи Ампарито была такой же временной, как житье в этом скверном месте, где они жили уже одиннадцать лет, куда никто не являлся с приказом убраться, а дяди заменяли картон адобами, адобы — кирпичами. Мальчик спросил, правда ли, что отец умер. Она сказала, что никогда не видела его мертвым во сне. Ответила ему словами ясными и точными, дав сыну понять, что ее холодное здравомыслие вовсе не растворилось в нежности. Лишь когда она увидит во сне своего мужа мертвым, она будет считать его мертвым, таков был ее ответ. И вдруг стала совсем другой, словно раскрылась, сделалась сразу и твердой и мягкой, подойди, обними меня, Бернабе, я люблю тебя, миленький мой, золотой мой, слушай меня и запоминай. Никогда не убивай за плату. Никогда не убивай, не зная за что. Если случится убивать, убивай по своему разумению, по велению сердца. И ты навсегда останешься чист и силен. Никогда не убивай, сынок, не получая взамен от жизни хоть немного, дорогой мой.

Дяди

Все трое были братьями его мамы, и она называла их «мальчики», хотя младшему было тридцать восемь, а старшему пятьдесят. Старший, дядя Росендо, работал в банке, где принимал затрепанные банкноты, которые потом сжигали. Романо и Ричи — младший из них — работали на бензоколонке и выглядели старше Росендо, потому что он почти целый день проводил на ногах, а они, хотя и были все время в движении, обслуживая клиентов, заменяя масла и протирая стекла, работали близ закусочной с холодными газированными напитками, и животы у них раздулись, как барабаны. В часы затишья на бензоколонке, которую всегда окутывала пыль, в районе Истапалапа, и с которой почти не видно ни людей, ни домов — одни только грязные машины и руки, сующие деньги, — Романо пил «пепси» и читал спортивные газеты, а Ричи играл на флейте, извлекая из нее страстные волнующие звуки и охлаждал свой пыл все той же «пепси». Лишь по воскресеньям оба пили пиво, а потом шли на обширные пустыри позади лачужек стрелять кроликов и жаб. Они занимались этим каждое воскресенье, и Бернабе глядел на них, взобравшись на кучу битой черепицы за домом. Братья остервенело гоготали после каждого глотка пива, отирали усы рукавом, выли койотом и толкали друг друга локтями, когда падал замертво кролик более крупный, чем остальные. Бернабе видел, как они затем обнимались, хлопали друг друга по спине и возвращались, таща за уши окровавленных кроликов, а Ричи еще нес в каждой руке и по убитой жабе. Пока Ампаро раздувала огонь в жаровне, обжаривала кукурузные початки и подавала их на стол — с перцем и рисом в томате, — они переругивались; Ричи говорил, что ему скоро сорок и он не хочет накачивать водой брюхо и превращаться в скопца, да простит его Ампарито, чтобы сдохнуть на этой бензоколонке, принадлежащей лиценциату Тину Вергаре, который их держит из милости по распоряжению генерала, и что в кабаре «Сан Хуан де Летран» его хотят прослушать, а потом взять в ансамбль духовых инструментов. Росендо со злостью катал в ладонях початок, и Бернабе видел, какие у него больные шелудивые пальцы от постоянной возни с грязными бумажными деньгами. Он сказал, что игра на флейте — занятие для педерастов, да простит его Ампарито, а Ричи ему отвечал, что если он сам настоящий мужчина, то почему не женился, а Романо, не то ласково, не то раздраженно, дал Ричи подзатыльник, ему хотелось, чтобы брат смотался с колонки, хотя тот и был его единственным там собеседником, и сказал, что они трое содержат дом, сестру Ампаро и малыша Бернабе, потому и не пришлось жениться: троим братьям больше пяти ртов не прокормить — а теперь придется кормить семью только двоим, если Ричи уйдет с музыкальным ансамблем. Свара продолжалась, Ричи сказал, что в ансамбле он заработает больше, Романо сказал, что он промотает все деньги на девок, чтобы угодить музыкантишкам; Росендо — что, хоть и ерундовая, да простит меня Ампарито, причитается пенсия за Андреса Апарисио, она была бы не лишней, если бы наконец его признать умершим, а Ампаро плакала и говорила, что тут она виновата, и просила прощения. Все ее утешали, кроме Ричи — он подходил к двери и молча смотрел на серые сумерки пустырей, не обращая внимания на Росендо, который опять держал речь как старший в семье. Это не твоя вина, Ампарито, но все же твой муж мог известить нас, жив он или нет. Все мы трудимся, как можем, посмотри на мои руки, Ампарито, думаешь, мне это очень приятно, и только твой муж все хотел кем-то стать (по моей вине, говорила мать Бернабе), хотя мусорщик или лифтер получает больше, чем служащий, но твой муж не хотел бросать службу, чтобы получать пенсию (по моей вине, говорила мать Бернабе), но, чтобы тебе получать за него пенсию, он должен считаться умершим, а твой муж взял да испарился, Ампарито. Какая непроглядная серая темень, говорил Ричи с порога, а Ампарито — что ее муж, как настоящий кабальеро, сражался, чтобы всем нам не упасть еще ниже. Никакая работа не унижает, говорил Ричи со злостью, и Бернабе шел вслед за ним на пустыри, тихие, задремавшие в сумерках, пропитанные запахом сухого дерьма и подгоревшей тортильи, поросшие кубиками зеленой гобернадоры. Дядя Ричи напевал болеро Агустина Лары: «Серебряная грива, грива из снега, ласка и нега, локон игривый», а самолеты грохотали над головой, заходя на посадку в Центральном аэропорту, и вдали одиноко мерцали огоньки взлетно-посадочной полосы. Хоть бы взяли меня в оркестр, сказал Ричи, кивнув Бернабе, глядя на желтый густой туман, в сентябре они едут в Акапулько играть на праздновании нашей независимости, и ты мог бы со мной поехать, Бернабе. Нет, не умрем мы, не повидав моря, Бернабе.

Бернабе

Двенадцати лет, никому не сказав, он перестал ходить в школу. Шатался возле бензоколонки, где работали дяди, и они разрешили ему подбирать ветошь и кидаться, не спрашивая на то позволения, к ветровому стеклу автомашин, будто это тоже входило в обслуживание: несколько заработанных сентаво все же лучше, чем ничего. В школе его отсутствия и не заметили, кому он там нужен. Классы и так переполнены мальчиками и девочками, иногда по сто человек в комнате, одним меньше — значит, лучше для всех, никто ни о чем и не спрашивал. Ричи никак не мог попасть в ансамбль и прямо сказал Бернабе: иди-ка подработай немного, не теряй даром время, не то кончишь, как твой никудышный родитель. Отложил свою флейту в сторону и подписал ему дневники, чтобы Ампаро думала, будто он еще ходит в школу; так скрепилось их сообщничество и появилась первая в жизни Бернабе тайна, потому что в школе ему приходилось трудно, там он видел одно, в доме слышал другое, мама всегда говорила о приличии, о хорошей семье и о дурных временах, словно могли быть какие-то другие, не дурные, а когда он стал говорить об этом в школе, он встретил жесткие невидящие взгляды. Одна из учительниц увидела и сказала ему, что здесь никто не ищет и не проявляет сочувствия, ибо сочувствие смахивает на презрение. Здесь никто не жалуется и никто не ставит себя выше других. Бернабе ничего не понял, но разозлился на учительницу, которая давала ему понять, будто все понимает лучше его. Вот Ричи, тот действительно понимал: иди-ка, Бернабе, зарабатывай свои монетки, многое сможешь купить, когда станешь богатым, посмотри-ка на «ягуар», который подкатывает к колонке, рядом с ним остальные машины кажутся драндулетами, а это наш хозяин, лиценциат Тин, приехал поглазеть на свое дельце, а вот, взгляни на журнальчик, Бернабе, тебе бы такую кралю, наверное, у лиценциата Тина все такие красотки, гляди, какая у нее грудь, Бернабе, представь, как поднимаешь ей юбчонку, трогаешь огненные бедра, Бернабе, а вот реклама Акапулько, не везет нам, Бернабе, гляди на этих богатых парней в их «альфа-ромео», Бернабе, подумай, как им живется в детстве, как сейчас и потом, в старости, на всем готовеньком, а вот мы с тобой, Бернабе, маемся с самого рождения, столько лет, сколько себя помним, верно?

Его восхищало умение дяди Ричи болтать, ибо ему слова трудно давались, а поскольку он уже знал, что слова легко заменить тумаками, он ушел из школы, чтобы биться на кулачках с городом, который по крайней мере так же нем, как он сам, правда ведь, Бернабе, что слова наглого верзилы били больнее, чем его кулаки? Если город бьет, то все-таки молча. Почему ты не читаешь книжки, Бернабе, сказала учительница, на которую он озлился, или книги твоих одноклассников тебе не по силам? Он не мог ей ответить, что чтение ему не по нутру, потому как книжки говорят точь-в — точь как его мама. Он никак не мог понять их смысла и от нетерпения ожесточался. Город, напротив, сразу весь ему открылся, его можно желать, любить, когда хочешь, бегать по проспектам Реформы, Инсурхентес, Революсьон и Универсидад, в часы пик вытирать стекла автомашин, наскакивать на них, скользить между ними, играть скатанным из газет мячом с другими безработными мальчишками в футбол где-нибудь на пустыре, похожем на пустырь его детства, потеть в бензиновом смраде, мочиться в потоки грязи, воровать бутылки с прохладительным на этом углу и «чичарроны» — на том, проскальзывать без билета а кино. Он отдалился от дядей и от матери, стал более независимым, хитрым, жадным до всего того, что видел, и стал нередко прибегать к ругательствам, порой крепким, чтобы оторваться от всего того, что взывало к нему: купи меня, возьми меня, ты во мне нуждаешься, говорила каждая витрина, рука женщины, без единого слова протягивающей ему из окна машины двадцать сентаво за быструю и умелую протирку стекла, лицо богатого парня, который, не глядя, ворчал: «Не трогай стекло, подонок», телевизионные программы, которые можно было видеть с улицы, не входя в магазин, где продаются телевизоры, немые видения, пробуждающие желания. С возрастом он стал подумывать, что в пятнадцать зарабатывал не больше, чем в двенадцать, вытирая ветровые стекла на проспектах Реформы, Инсурхентес, Революсьон или Универсидад в часы пик, что ни на шаг не приблизился ко всему тому, что предлагали ему рекламы и песни, что его бессилию конца не видно, как и долготерпению дяди Ричи, мечтавшего играть на флейте в ансамбле и провести сентябрь в Акапулько, летя на водных лыжах по ярко-синим водам бухты и спускаясь на оранжевом парашюте к подъездам сказочных дворцов «Хилтон», «Марриот», «Холидей Инн», «Акапулько», «Принцесс». Когда его мама обо всем узнала, она покорилась, больше ни в чем его не упрекала, но сникла, сделалась старухой. Ее малочисленные друзья, старые и манерные, вдовый аптекарь, босая кармелитка, заблудшая кузина бывшего президента Руиса Кортинеса, читали в ее взгляде успокоенность, как после хорошо преподанного урока или облегчивших душу слов. Она не могла сделать больше. И часами смотрела на пустые дали горизонта.

— Слышу ветер, и будто весь мир трещит.

— Очень верно замечено, донья Ампарито.

Подвал

Он возненавидел дядю Ричи: из-за него бросил школу, стал чистить стекла машин на больших проспектах, а богатым не сделался и не только не получил того, что есть у других, но чувствовал себя еще более несчастным, чем раньше. Поэтому, когда Бернабе исполнилось шестнадцать лет, его дяди — Росендо и Романо — решили преподнести ему весьма оригинальный подарок. Как, ты думаешь, мы обходимся все эти годы, не имея супружниц? — спросили они его, облизывая усы. Куда идем, отстреляв кроликов и отобедав дома с твоей мамой и с тобой? Бернабе сказал: к шлюхам, но дяди рассмеялись и сказали, что только слабаки платят девкам. Они привели его на какую-то заброшенную фабрику в глухом районе Ацкапоцалько, где воняло мазутом и гарью, сторож их впустил внутрь, взяв с головы по песо, а дяди — Росендо и Романо — втолкнули его в какую-то темную комнату и заперли за собой дверь. Бернабе лишь успел заметить блеск смуглой кожи, а потом шел на ощупь. Он остался с первой попавшейся, она стояла, прижавшись к стене, он стоял, прижимаясь к ней, отчаявшийся Бернабе, стараясь понять, не отваживаясь говорить, потому что происходившее не требовало слов, понимая, что это отчаянное наслаждение называется жизнь, и он ухватился за нее обеими руками, скользящими от колючей шерсти свитера к теплой коже плеч и груди, от грубой перкалевой юбки к нежной поверхности бедер, от грубой вязки чулок к скользкой прохладе белья. Его отвлекало мычанье дядей, их поспешные судорожные движения, но он узнал, что, отвлекаясь, продлевает радость, а под конец даже заговорил, к своему собственному удивлению, когда снова прильнул к ласковой сомлевшей девочке, повисшей на нем, прижавшейся к нему, обхватившей обеими руками его затылок. Я — Бернабе, а как тебя звать? Люби меня, сказала она, будь добрым, хорошим, мой миленький, сказала она совсем как его мама, когда бывала с ним ласковой, ох, да как же с тобой хорошо, сладкий мой перчик. Потом они сидели, не двигаясь, на полу, когда дяди свистнули ему, как на бензоколонке, позвали посвистом погонщиков скота, мы уходим, парень, эй, хватит, оставь немного на воскресенье, смотри, чтобы тебя не охолостили эти девчонки, ах вы, мои жадины, моя погибель, бай-бай, моя марияфеликс.^[51] Он сорвал медальку с ее шеи, она вскрикнула, но дяди и племянник быстро вышли из темного подвала.

Мартинсита

Он ждал ее с самого утра в следующее воскресенье, прислонившись к ограде у входа на фабрику. Девушки заходили сюда как бы невзначай, одни будто бы по пути в церковь, с покрытой головой, другие с корзинкой для покупок, а иные вовсе не таились, одетые как нынешние служанки — в свитерах с высоким воротником и в брючках. На ней опять была перкалевая юбка и шерстяной свитер, она шла и терла глаза, которые покалывал грязный желтый воздух у нефтеочистительного завода. Он тотчас узнал, что это она, ибодоигрывал медалькой с изображением Святой Девы, покачивал ее равномерными движениями кисти, поворачивая к солнцу, чтобы свет ударял в самые глаза девы Лупиты, и ее тоже будто солнцем ослепило, она остановилась как вкопанная, и все смотрела, смотрела, и тайком подавала знак, дотрагиваясь до шеи, что это она, она. Она была некрасивая. Прямо сказать — дурнушка. Но Бернабе не смог отступить. Медалька продолжала покачиваться у него в руке, она подошла и взяла ее без единого слова. Вот ведь досада, завитые волосы, посеченные от перманента, и кривые зубы в золотых коронках, озаривших своим блеском святую деву Гуаделупе на медальке, а лицо — плоское лицо индейцев-отоми. Бернабе сказал ей: лучше пойдем погуляем, но так и не смог спросить: правда, ты это делаешь не из-за денег? Она сказала, ее имя Мартина, но все называют ее Мартинсита. Бернабе взял ее под локоть, и они пошли по шоссе к Испанскому кладбищу, единственному красивому месту поблизости, с большими венками и беломраморными ангелами. Как хорошо на кладбищах, сказала Мартинсита, а Бернабе представил себе, как они милуются в одном из этих склепов, где похоронены богачи. Они сели на каменную плиту с золотыми буквами, и она вынула пудреницу, понюхала и припудрила себе кончик носа оранжевой пудрой, засмеялась, сорвала белый цветок и стала кокетничать, щекотать им нос Бернабе, Бернабе зачихал. Она сверкнула в смехе своими немеркнущими зубами и сказала, мол, раз он ничего не говорит, она сама все ему выложит, они приходят на фабрику ради удовольствия, там их много, и те, кто приехал из деревни, как Мартина, и те, кто живет в столице, этих поменьше, но главное — что на фабрику ходят ради удовольствия, это единственное место, где они могут чувствовать себя хоть часок на свободе, свободными от насильника хозяина, или от его сынков, или от уличных ухажеров, которые попользуются, а потом «ни здрасте ни до свиданья», и поэтому столько детишек бегает без отца, а здесь, в потемках, не зная друг друга, без всяких забот, так хорошо получить хоть немного любви по воскресеньям, правда? и всем им очень нравится любить в темноте, чтобы не видеть лиц, не знать с кем, а потом позабыть, но в одном она убеждена: мужчины, которые сюда приходят, на самом деле не удовольствия ищут, они ищут кого-нибудь послабее себя, хотят в своей силе увериться. В деревне такое приходится сносить женщинам, живущим у священников под видом прислуги или племянницы, ими может любой попользоваться, а если, мол, со мной не пойдешь, всем расскажу, что ты, подлая, блудишь со священником. Раньше, говорят, такое проделывали с монашками помещики, ездившие в монастыри позабавиться с сестрицами, кому там пожалуешься.

В эту ночь долго не засыпал шестнадцатилетний Бернабе и думал об одном: как хорошо говорила Мартинсита, ей хватает слов, как хорошо с ней все получается, все при ней, только красоты нет, жаль, что она неказистая. Они договорились встречаться по воскресеньям на Испанском кладбище в готическом склепе известных промышленников, а она ему сказала, что он очень странный, всегда как ребенок, и будто бы не из бедной семьи, хотя слова путного сказать не умеет, кто его разберет, она его не понимает, еще в родном ранчо она узнала, что только дети богатых имеют право побыть детьми, потом вырастают, становятся взрослыми, а такие, как они, Мартинсита и Бернабе, должны рождаться взрослыми, мы с тобой, Бернабе, с рожденья должны ломать спину, но ты какой-то другой или притворяешься, кто тебя знает.

Вначале они проводили время, как все молодые бедные пары. Искали бесплатных зрелищ, по воскресеньям смотрели выступления наездников-чарро в парке Чапультепек и на те праздничные парады, что пришлись на первые месяцы их любви, сначала на патриотическое шествие в День независимости в сентябре, когда дядя Ричи хотел побывать со своей флейтой в Акапулько, потом на спортивный парад в День революции, а в декабре — на рождественскую иллюминацию и на ряженых в доме, где когда-то жил Бернабе, в доходном доме на улице Гватемала, где и теперь еще жил его друг, калека Луисито. Но они едва успели поздороваться; и хотя Бернабе привел Мартинситу познакомить с теми, кого знал когда-то, кто знавал донью Ампарито, его маму, хотя донья Лурдес, мама Луисито и Росы Марии, им даже и не кивнула, а калека смотрел на них глазами, в которых не виделось будущего, Мартина потом сказала, что хотела бы узнать других приятелей Бернабе. Луисито внушал ей страх, выглядел точь-в-точь как один старичок из ее деревни, а ведь ему никогда не быть старым. Они нашли двух ребят, игравших в футбол с Бернабе, чистивших стекла в машинах, продававших жевательную резинку и туалетную бумагу и даже дорогие сигары на проспектах Универсидад, Инсурхентес, Реформа и Революсьон, но одно дело — бегать по этим широким улицам, разыскивая, уговаривая, отбивая друг у друга клиентов, а потом тратить избыток сил, гоняя бумажный мяч где-нибудь на пустыре, и другое дело — гулять с девочками и разговаривать, как люди, сидя в закусочной перед бутербродами с ветчиной и стаканами с ананасовым соком. Бернабе смотрел на ребят в закусочной: они завидовали ему, потому что у него с Мартиной любовь была настоящая, а не мечта и не забава, и не завидовали ему, потому что она страшилка. Чтобы сквитаться или возвыситься над ним или просто, показать, мол, дороги наши расходятся, мальчишки рассказали, что один политик, который каждый день проезжает по улице Конституентес,^[52] в направлении резиденции «Лос-Пинос», поговорил с ними по-свойски и дал двоим билеты на футбольный матч прямо на глазах у президентского охранника, а остальные скопили для себя деньжат и приглашают с собой его, но одного, без нее: не хватает денег, но Бернабе сказал: нет, не оставит ее одну в воскресенье. Они проводили ребят до самого входа на стадион «Ацтека», и Мартинсита сказала: можно пойти на Испанское кладбище, но Бернабе только головой покачал, купил «пепси» Мартине и стал метаться, как оцелот в клетке, около стадиона, ударяя с размаху ногой по столбам с неоновыми фонарями всякий раз, как слышал рев там, внутри, вопль «гол!». Бернабе бил ногой по столбам и сказал наконец: заграбастала ты меня, шлюха-жизнь, эх, знать бы, как одолеть тебя? Как?

Слова

Мартина спросила его, как они будут жить дальше, она была очень прямодушна и сказала, что могла бы схитрить и забеременеть от него, но зачем, если можно заранее договориться, как им быть. Однажды она ему обиняком напомнила, что он обещал съездить с ней на попутной машине в Пуэблу, посмотреть парад в день Пятого мая,^[53] и они на каком-то грузовике добрались до церквушки св. Франциска в А катепеке, блестящей, как наперсток, а оттуда пошли пешком в город изразцов и конфет, все еще не веря, что решились на эту совместную вылазку, зачарованные ясной картиной сосновых лесов и заснеженных вулканов, картиной новой для Бернабе. Мартина родилась в индейских долинах штата Идальго и знала сельскую местность, бедную, говорила она, но чистую, не то что грязный город, и, глядя на парад зуавов и индейцев-сакапоакстлей армии Наполеона, с которой билось войско лиценциата дона Бенито Хуареса,^[54] сказала, что ей хотелось бы видеть Бернабе в военной форме, впереди солдат, с оркестром и прочее. Его скоро должны были призвать на военную службу, а там, как известно, сказала Мартина с видом знатока, новобранцы получают образование, и солдатская доля совсем не плоха для тех, у кого поначалу нет даже собственной койки, где помереть, как, например, у него. Слова застряли в горле Бернабе, только здесь он почувствовал, что он совсем не такой, как Мартинсита, но она этого не понимает, и, глядя на пирожки, пирожные и булочки в какой-то кондитерской, он сравнивал себя с ней в стекле витрины и находил себя более красивым, более стройным, даже более светлым и словно бы с зеленой искоркой в глазах, не в пример непроглядно черным, без белков, как у его подруги. Он не знал, что ей говорить, и потому повел к своей маме. Мартинсита была вне себя от радости, очень разволновалась и восприняла этот визит почти как официальное предложение. Но Бернабе только хотел ей показать, какие они разные. Донья Ампарито, наверное, очень долго ждала подобного дня, подобного случая, который напомнил бы ей о ее молодости. Она вынула свои лучшие вещи — английский костюм с широченными плечами, нейлоновую блузку и лаковые узконосые туфли, — развесила старые фотографии, которые тихонько вытащила из картонного чемодана, пожелтевшие фотографии, подтверждавшие, что у семьи Апарисио есть предки, они — не без рода без племени, здесь живут недавно, вот так, смотрите, сеньорита, в какую семью хотите войти, а вот тут, в центре, — президент Кальес, слева — генерал Вергара, а сзади — адъютант генерала, папа Ампарито, Романо, Росендо и Ричи. Но вид Мартинситы заставил онеметь донью Ампаро. Мать Бернабе умела показать себя другим женщинам, не нашедшим, как и она сама, места в жизни, но Мартинсита его нашла и не выказывала ни малейшего смущения. Она была крестьянка и не претендовала Hg большее.

Донья Ампаро в отчаянии взирала на стол, накрытый для чаепития, на кофейное печенье, принесенное Ричи по ее просьбе из хорошей булочной. Но как предлагать чашку чая этой деревенщине, поденщице, да еще такой страшной, страшной, страшной, бог видит, какой страшной, она считала, что и смазливой прислуге тут делать нечего, а явилась такая уродина, как же с ней говорить, как сказать ей: садитесь, пожалуйста, сеньорита, извините за скромное угощение, но скромность лишь украшает, как и хорошие манеры, в следующий раз, если вам угодно, мы посмотрим наши семейные альбомы, а теперь отведайте чаю, с лимоном или со сливками, кофейного печеньица, сеньорита, Бернабе любит больше всего французское печенье, он ведь, знаете ли, мальчик с тонким вкусом. Она не подала ей руки. Не тронулась с места. Не вымолвила ни слова. Бернабе молча просил: мама, поговори, ты знаешь, какие слова сказать, этим ты похожа на Мартинситу, вы обе умеете говорить, а у меня со словами не получается. Пойдем, Бернабе, сказала Мартина, высоко подняв голову, ибо прошло минут пять, а упорное молчание не нарушалось. Останься со мной выпить чаю, я знаю, как ты его любишь, сказала донья Ампаро, всего вам хорошего, девушка. Мартина помедлила несколько секунд, одернула шерстяной свитерок и быстро вышла, из дома. Они снова увиделись, в их воскресенье, как всегда радостное и наполненное словами Мартинситы, добрыми и ласковыми, но теперь с привкусом горечи и обиды.

— Я еще ребенком знала, что не могу быть ребенком. А ты — нет, Бернабе. Я видела, ты — нет.

Расставания

Бернабе снова ее привел, на сей раз к дядям, ох, сколько «ррр», засмеялась Мартина, показывая свои золотые зубки, а Росендо, Романо, Ричи сидели с пистолетами на коленях, вдоволь настреляв этим воскресным утром жаб и кроликов и надергав сенисы среди кустов и зарослей зеленой гоберна — доры. Ричи сказал, что листья сенисы очень помогают от рези в желудке и от страха тоже, и толкнул при этом локтем своего брата Росендо, глядя на улыбающуюся Мартинситу рядом с их племянником Бернабе, а Романо сказал Бернабе, чтобы он непременно заварил себе чай из листьев сенисы, а то он, видно, сдурел с перепугу. Все трое издевательски захохотали, и в этот раз Мартина не выдержала, закрыла лицо руками и бросилась бежать, Бернабе — за ней следом, постой, Мартина, ты что? Дяди улюлюкали, выли койотами, облизывали себе усы, хлопали друг друга по спине, обнимались, едва держась на ногах от смеха, слышь, Бернабе, где ты эту душечку выкопал, да ни к черту она не годится, наш племянник с какой-то уродиной, брось ты ее, не связывайся, племянничек, мы тебе получше найдем, откуда ты ее вытащил, мальчик, неужто из фабричного подвала, ох, и балбес ты, племянник, недаром мама твоя так страдает, бедняжка. А у Бернабе не находилось слов, чтобы сказать им, как хорошо она с ним говорит, какая ласковая, и все-то при ней, кроме красоты, хотел им сказать и не мог, я буду скучать без нее, видел, как она бежит, остановилась, оглянулась, подождала в последний раз, решай, Бернабе, я тебя ласкаю, ублажаю тебя, Бернабе, со мной у тебя ни забот, ни хлопот, решай, мой миленький Бернабе. Она просто страшилище, племянник; одно дело — даровая служаночка по воскресеньям, чтоб облегчиться; другое — с кем можно показываться и перед людьми не стыдно, а для этого у тебя нет денежек, Бернабе, иди сюда, не будь дураком, пусть уходит, никто не женится на первой встречной, которая с тобой ляжет, а тем более на такой уродине, как твоя Мартинсита, морда что горшок расплющенный, не упрямься, как бычок, Бернабе, пора стать мужчиной и обзаводиться деньжатами, чтобы вдоволь погулять с красотками, у нас нет сыновей, мы тебе все отдаем, что имеем, мы на тебя надеемся, Бернабе, чего тебе надо? — тебе надо машину, деньги, одежду, знать, как одеться, что говорить с богатыми бабами, племянник, с какого бока к ним подходить, ровно как тореро, Бернабе, ведь они что телки, рази их наповал или, как поется в болеро, «сражай изящно и грациозно», идем, Бернабе, учись обращаться с пистолетом, пригодится со временем, держись своих старых дядек, мы ведь собой пожертвовали ради тебя и твоей мамы, а тебе жалеть не о чем, забудь ее, Бернабе, ради нас, теперь твой черед сделать рывок, парень, с такой драной кошкой из грязи не вылезешь, мальчик, не говори, что мы зря собой жертвовали, погляди на мои руки, шелудивые, как лапы паршивой собаки, погляди на раздутое брюхо твоего дяди Романо, ровно что шина, да и в голове один выхлопной газ, уже еле тянет, и погляди на жалобные глаза своего дяди Ричи, который так и не побывал в Акапулько и не может отлепиться от своей мечты, как ресница от гноя, ты это видишь, парень? Отстань от нее и подымайся вверх, Бернабе, я уже стар и говорю тебе: хочешь не хочешь, со всеми приходится расставаться, и как ты вот сейчас расстался со своей подругой, тебе придется расстаться со своей мамой и с нами, погорюешь, конечно, очень или не очень, человек ко всему привыкает, потом привыкнешь и к расставаниям, такова жизнь, одно расставание за другим, жизнь, она разлучает, а не соединяет, ты сам убедишься, Бернабе.

Этот вечер он провел один, без Мартины, впервые за десять месяцев, бегом обежал всю Розовую Зону, глядя на машины, костюмы, рестораны, на туфли тех, кто входил, на галстуки тех, кто выходил, стегая взглядом все подряд, ни на чем не задерживаясь, боясь, что горечь и ярость, жгущие ему нутро, кинут его на них, и он станет пинать, бить ногами этих элегантных юношей, этих вертлявых сеньорит, наводняющих бары и рестораны отелей «Гамбург», «Женева» и «Ницца», — бить, как он бил ногами столбы около стадиона. Он мчался по проспекту Инсурхентес, где в воскресенье было полно машин, которые, почти упираясь друг в друга, катили из Куэрнаваки; где метались продавцы воздушных шаров, а кондитерские были битком набиты людьми, он мчался и думал: разворотить бы ногами весь город, разбить вдребезги неоновые рекламы, в муку размолоть осколки, проглотить их — и прощайте стеклышки, Бернабе. И тут он увидел дядю Ричи, на которого страшно был зол за насмешки над Мартинситой, тот махал ему из устричной у моста Инсурхентес, где сидел за столиком на свежем воздухе.

— Я своего добился, племянник. Меня взяли флейтистом, и я еду с оркестром в Акапулько. Знай, я не трепался попусту и приглашаю тебя с собой. Честно сказать, думаю, все получилось благодаря тебе. Мой шеф хочет тебя повидать.

Белобрысый

Ему не пришлось ехать с дядей Ричи в Акапулько, потому что шеф дал ему работу, не сразу, позже. Бернабе его не увидел, только за стеклянными дверями конторы услышал голос, раскатистый и уверенный, как у радиодиктора. Пусть мальчики им займутся. В гардеробе мельком его оглядели сверху донизу, кто-то показал фигу, кто-то послал подальше, и все продолжали переодеваться, аккуратно натягивая носки и оправляя трусы. Высокий брюнет с длинным лицом и жесткими ресницами заревел по-ослиному прямо ему в лицо, и Бернабе чуть не набросился на него с кулаками, но другой, светловолосый, подошел и спросил, какая одежда ему по вкусу. Шеф дает новичкам все новое, и, мол, не стоит обращать внимание на Осла, он, бедняга, ревет, чтобы заработать хорошее прозвище, а не для того, чтобы обидеть людей. Бернабе вспомнил наставления Мартины в Пуэбле, иди в армию, Бернабе, сначала тебя обучат, научат повиноваться, потом повысят, а если и дальше продвинут по службе, купишь пушку и будешь работать сам на себя, шутила она. Он сказал Белобрысому, что хорошо бы получить форму, он не знает, как одеться, хорошо бы форму. Белобрысый сказал: видно, мне придется тебе помочь, и выбрал для него кожаную куртку, ковбойские щтаны, совсем новые и жесткие, и пару клетчатых рубах. Обещал, как только Бернабе обзаведется подружкой, дать еще и выходной костюм, а пока этого хватит, и еще — для тренировок в пяти видах упражнений — белую рубашку и трусы со щитком, берегись, потому как удары бывают зверские. Его отправили в какой-то вроде бы военный лагерь, о котором никто и ничего не болтал, снаружи всегда стояло много серых грузовиков, а внутрь иногда входили люди, одетые по-крестьянски, при входе они повязывали руку белым платком, а при выходе платок снимали. Спали на походных кроватях и с самого утра занимались в гимнастическом зале, куда сквозь разбитые стекла просачивался аромат эвкалиптов. Сначала были кольца, брусья, турник, конь и молот. Затем шесты, канаты, трос через пропасть, стрельба по мишени, и только к концу тренировок — резиновые дубинки и кастеты.

Он посмотрел на себя в большое зеркало в раздевалке, с ног до головы в кожаном, весь как резцом вырублен, курчавая шевелюра, своя, не вскудлаченная и посеченная перманентом, как у бедняжки Мартинситы, лицо узкое, худощавое, с профилем, не плошка, как у Мартинситы, а четкий абрис, четкие контуры ног и живота, и блеск в глазах, зеленый и горделивый, какого не было раньше. Осел проходил мимо, не то ревя по-ишачьи, не то гогоча, с плетью, более длинной, чем у него, и оба эти обстоятельства взбесили Бернабе. Но Белобрысый опять его остановил и напомнил, что Осел по-иному смеяться не может, своим ревом он о себе извещает, только и всего, как он, Белобрысый, извещает о себе своим транзистором, всегда с музыкой, где музыка, там и он, Белобрысый. Однажды Бернабе почувствовал, как отвердела почва у него под ногами. Это была уже не мягкая почва парка Чапультепек, песчаная, покрытая сухой хвоей. Теперь тренировки перенесли в огромный двор, чтобы учиться бегать по жесткому, бить жестко, действовать жестко на мостовой. Бернабе отыскал взглядом Осла, чтобы зарядиться яростью, ни на минуту не расслабляться и нанести врагу резкий удар по затылку. От такого удара упал, как подкошенный, длинный парень с жесткими ресницами, десять минут Осел приходил в себя, но потом опять заревел по-ослиному и продолжал занятия, как ни в чем не бывало. Бернабе чувствовал, что момент близок. Но Белобрысый сказал: подожди, ты здорово занимался, так твою мать, и заслужил отдых. Толкнул Бернабе в красный «тандерберд» и сказал: развлекайся, меняй кассеты, сам выбирай музыку, когда надоест, включи мини-телек, вот он, мы едем в Акапулько, Бернабе, я тебе дам понюхать настоящую жизнь, «я родился под серебряной луной, я родился со злодейскою душой, я родился грубияном и бродягой», выбирай песни по вкусу. Как бы не так, сказал он себе потом, ничего я не выбирал, выбирали за меня, мне подсунули эту американку-грингу в огромную кровать с такими простынями, что ослепнешь, велели парню-носилыцику в цилиндрике таскать мои чемоданы, а второму, такому же, приносить мне завтрак в номер и привозить холодильник с напитками, единственное, чего мне не подарили, — солнце и море, они там всегда, а их не купишь. Он смотрелся во все зеркала отеля, но не знал, смотрят ли на него. Не знал, нравится ли женщинам, хоть какой-нибудь, кроме Мартинситы. Белобрысый сказал: чтобы за все платить из собственного кармана, надо заработать немало денег, и тогда не будет казаться, что тебе дают милостыню; видишь этот красный «тандерберд», Бернабе? он подержанный, но зато мой, я купил его на свои гроши, рассмеялся и добавил, что теперь они не скоро увидятся, Бернабе идет под начало к Уреньите, к тому самому доктору Уреньите, у которого кислое лицо старой девы и уродливая фигура макаки, это не то что Белобрысый, который умеет весело жить, эй, желаю удачи, чао, сказал Белобрысый, поплевав себе на руки, пригладив чуб цвета новой никелевой монеты, и умчался на своем «тандерберде».

Уреньита

— До какого же класса ты добрался, мой милый?

— Хотите верьте, хотите нет, не помню.

— Не упрямься. До второго, третьего?

— Как скажете, сеньор Уренья.

— Скажу, все скажу, Бернабе. Для того здесь и нахожусь. Таких пустоголовых сюда возами возят. Ну что же. Это сырье. А мы, значит, его обрабатываем, как на экспорт.

— Так точно, сеньор Уренья.

— Как напоказ, так будет точнее. Диалектика. Наши друзья, глядя на тебе подобных, думают, что у нас нет ни истории, ни идей, и смеются над нами. Ну и прекрасно. Пусть думают. А мы тем временем завладеем историей, которую они считают пустопорожней. Понимаешь?

— Нет, учитель.

— Они забили враньем историю нашей родины, чтобы ее ослабить, сделать вроде жевательной резинки, от которой то один себе отщипнет кусочек, то другой, и вначале этого не замечаешь. Но однажды просыпаешься, и нет у тебя великой, свободной и единой родины, о которой ты мечтал, Бернабе.

— Я?

— Да, даже ты, хотя о том сам не ведаешь. Зачем бы, думаешь, тебя ко мне направили?

— Белобрысый распорядился. Я ничего не знаю.

— Ну, так я тебе объясню. Ты здесь, чтобы помочь рождению нового мира. А новый мир может родиться лишь из смуты, ненависти, ужаса. Понимаешь? Насилие — повивальная бабка истории.

— Вам лучше знать, сеньор Уреньита.

— Не употребляй уменьшительных суффиксов. Уменьшительное унижает. Кто научил тебя называть меня Уреньита?

— Никто, клянусь вам.

— Бедный глупыш. Если бы я захотел, в два счета тебя расколол. Это наша задача. По воле Джона Дьюи и Мойсеса Саенса. Скажи, Бернабе, ты не боишься совсем утонуть в нищете?

— Я уже, сеньор Уренья.

— Ошибаешься. Многим гораздо хуже. Представь свою мамочку уборщицей с тряпкой в руках или того почище — потаскухой.

— Лучше вы свою, учитель.

— Не оскорбляй меня, дурачок. Я знаю, кто я и чего я стою. Знаю и вас, дерьмовые люмпены. Думаешь, я вас не знаю? Еще студентом ходил на фабрики, старался организовать рабочих, пробудить их передовое сознание. Ты думаешь, они меня слушали?

— А то нет, учитель.

— Они поворачивались ко мне спиной. Не внимали моим призывам. Не желали видеть действительность. Вот и получили свое. Действительность их наказала, отомстила, отыгралась на всех вас, бедолагах. Не захотели увидеть действительность да пожелали приукрасить реальность иллюзиями и потерпели крах, какой там прогрессивный класс. И все-таки я постараюсь сделать из тебя человека, Бернабе. Предупреждаю, я быстро не отступаюсь. Ну, вот я и сказал то, что обязан был сказать. А они льют на меня всякую грязь.

— Кто — они?

— Наши враги. Но я хочу быть тебе другом. Можешь на меня положиться. Ты сам откуда?

— Да ниоткуда, отсюда.

— Семья у тебя есть?

— Да вроде.

— Не скрытничай. Я хочу помочь тебе.

— Понятно, учитель.

— Подружка есть?

— Может, и есть.

— Чего ты добиваешься в жизни, Бернабе? Доверься мне. Ведь я тебе доверился, как ты думаешь?

— Да вроде.

— Наверное, здесь, в лагере, слишком неуютная обстановка. Хочешь, поговорим в другом месте?

— Мне все равно.

— Можем вместе сходить в кино, не возражаешь?

— Очень мне нужно.

— Ты пойми меня правильно. Я могу помочь тебе унизить тех, кто унизил тебя.

— Хрен с ними.

— У меня дома есть книги. Нет, не только по теории, есть и не такие скучные, есть всякие книги для мальчиков.

— Сгодится.

— Значит, придешь, мой миленький?

— Ладно, сеньор Уреньита.

Лиценциат Мариано

Его привели к шефу после того, как он укусил Уренью за руку, говорят, шеф чуть не умер со смеху и захотел увидеть Бернабе. Он принял его в кабинете — сплошь кожа и дуб, и ровненькие ряды ярких книг, и статуэтки, и масло: извергающие пламя вулканы. Он сказал, что его можно называть лиценциат, лиценциат Мариано Карреон, а «шеф», как к нему обращаются в лагере, звучит слишком напыщенно, не так ли? Да, шеф, сказал Бернабе и во все глаза глядел на лиценциата: ну, вылитый школьный сторож со своими очками — аккуратная прилизанная головенка, темные очки, как из бутылочного стекла, и крысиные усики. Шеф сказал Бернабе, что ему понравилось, как он отделал кровососа Уренью, бывшего красного, который теперь служит им, потому что другие лидеры движения считают теоретическое обоснованьице просто необходимым.

Лично сам он так не считает и сейчас это продемонстрирует. Вызвал Уренью, и теоретик явился с опущенной головой и перевязанной кистью, в которую Бернабе вонзил свои зубы. Приказал ему взять книгу с полки, любую, на свой вкус, и громко читать. Хорошо, сеньор, как прикажете, сеньор, сказал Уренья и стал читать дрожащим голосом: «в каждом из нас не мог не любить я дерево с его маленькой осенью на плечах»,^[55] ты что-нибудь понимаешь, Бернабе? нет, отвечал Бернабе, читай дальше, Уреньита, как прикажете, сеньор: «в жилищах самых убогих, без лампы и без огня, без хлеба, без очага, под грохот все ниже катился я, умирая своей одинокой смертью», продолжай, Уреньита, не робей, я хочу, чтобы парень понял, какое дерьмо вся эта культура, «камень в камне, где ты был, человек, воздух в воздухе, где ты был, человек, время во времени», Уренья закашлялся, тысяча извинений, «ты был тоже только осколком недосозданного человека», хватит, Уреньита, ты что-нибудь понял, малый? Бернабе мотнул головой. Шеф приказал Уренье сунуть книжку в большую пепельницу из тлакепакского стекла, цветом похожего на очки лиценциата, туда ее, и поджечь спичкой, да побыстрее, Уреньита, сказал с сухим недобрым смешком лиценциат Карреон и добавил, пока пылали страницы: мне незачем было читать все это, чтобы стать тем, кем я стал, кому и нужно, а мне ни к чему, Уреньита, ты зачем хотел испортить этого мальчика? И сказал, мол, тот правильно сделал, что куснул его, а если вы меня спросите, для чего тут эта библиотека, я вам отвечу: чтобы каждую минуту помнить, как еще много книг надо сжечь. Видишь ли, парень, сказал он Бернабе, и в глазах его вспыхнул огонь, словно прожегший толстенные холодные стекла очков, любой мозгляк может одной лишь пулей продырявить самую умную голову в мире, не забывай об этом.

Он сказал, что Бернабе ему по нутру, очень понравился, напомнил молодость, влил новые силы, да и разве плохо, говорил шеф, когда взял Бернабе с собой в свой «галакси», черный, как катафалк, с темными стеклами, чтобы изнутри все видеть, а самому не быть видимым, — разве плохо иметь кого-то, кто тебя опекает, как меня и таких, как я, вот уже сорок лет, правда, генерал Альмасан^[56] провалился на выборах, иначе синаркизм^[57] позаботился бы о таких, как мы, таких, какими мы стали теперь, будь покоен, если бы мы пришли к власти, и тебе, и твоим родителям жить было бы легче. Тем лучше. Зато мы у тебя есть, сынок Бернабе. Он сказал шоферу, чтобы тот заехал за ними к пяти, и вместе с Бернабе вошел пообедать в один из тех ресторанов в Розовой Зоне, на которые Бернабе только косился со злостью в не столь давнее воскресенье. Все метрдотели и официанты склонились перед ним, как служки на мессе: сеньор лиценциат, ваш столик накрыт, вот здесь, к вашим услугам, сеньор, что пожелаете, угодник Хесус Флоренсио, поручаю сеньора лиценциата твоим заботам. Бернабе понял, что шефу нравится рассказывать о своей жизни, как он с городских задворок сразу махнул в большие начальники — без всяких книжек, но горя желанием сделать великой свою родину, вот так-то. Они ели устрицы, запеченные в тесте, и пили пиво, когда их трапезу прервал Белобрысый и что-то сообщил, и шеф его выслушал и велел привести сюда этого сукина сына, а Бернабе — продолжать спокойно обедать. Сам шеф преспокойно сыпал своими историйками, когда вернулся Белобрысый с прозрачного вида сеньором в хорошем костюме, шеф сказал ему всего-то несколько слов: добрый день, сеньор министр, сейчас Белобрысик вам скажет все, что вам следует знать. И шеф церемонно принялся за своего омара по-французски, а Белобрысый схватил министра за галстучный узел и наградил его отменной бранью, мол, надо уважать сеньора лиценциата Карреона, нечего ломиться к сеньору президенту, такие вопросы сначала решает сам сеньор лиценциат Карреон, и не след забывать, кому местом своим обязан сеньор министр, о’кей? А шеф не глядел ни на Белобрысого, ни на министра, только на Бернабе, и в его взоре Бернабе прочитал то, что должен был прочитать, то, что шеф желал, чтобы он прочитал: ты тоже можешь стать таким же, ты можешь так же лягать самых-самых, безнаказанно, Бернабе. Шеф попросил убрать остатки омара, и Хесус Флоренсио, официант, было проворно склонился перед сеньором министром, но, взглянув на лицо сеньора лиценциата Карреона, предпочел не заметить сеньора министра и заняться грязными тарелками. Поскольку больше не с кем было переглянуться, Хесус Флоренсио покосился на Бернабе, они встретились взглядами. Бернабе пришелся по душе этот официант. Почувствовал, что с ним можно перекинуться словом, они сделались как бы сообщниками. Хотя Хесус Флоренсио кланялся и угодничал, как и все, он сам зарабатывал себе на жизнь и его жизнь принадлежала только ему. Бернабе об этом узнал, потому что потом они виделись, Хесус Флоренсио проникся симпатией к Бернабе и предупредил его: будь осторожен, а если захочешь работать официантом, я тебе помогу, политика — дело хитрое, министр тебе не простит, что ты видел, как его унизил лиценциат, а лиценциат тебе не простит, если ты когда-нибудь увидишь, как унизят его.

— Во всяком случае, поздравляю. Думаю, тебе повезло, парень.

— Думаешь, друг?

— Меня не забудь, — улыбнулся Хесус Флоренсио.

Педрегаль

Там Бернабе сразу почувствовал — знатное это место. Шеф привез его в свой дом на Педрегале и сказал, располагайся, знай: я тебя взял к себе, ходи где хочешь, подружись с ребятами из кухни и из служебного помещения. И Бернабе пошел бродить по дому, где службы находились на уровне земли, а в жилые комнаты надо было идти не вверх, а вниз — несколько лестниц из красного цемента спускались в своего рода кратер, вели к спальням и кончались в обширном зале с бассейном посередине, вырытым в этом домашнем подземелье, где лампы лили свет из-под воды и с голубого свинцового потолка, служившего кровлей жилищу. Супруга лиценциата Карреона была толстушкой с смоляными кудрями и медальками с изображениями святых под двойным подбородком, на груди и на запястьях, и когда она его увидела, сказала, террорист он или охранник, явился сюда выкрасть их или стеречь, — все одно голоштанник, все они одинаковы. Сеньора весело и громко рассмеялась собственной шутке. Она издали возвещала о себе смехом, словно фанфарой, как Белобрысый своим транзистором, как Осел своим ревом. Бернабе ее часто слышал первые два — три дня, когда шатался, как идиот, по дому в ожидании вызова шефа и работы и рассматривал фарфоровые безделушки, витрины и вазы, и наталкивался на каждом шагу на улыбчивую сеньориту — так же, говорят, улыбался его папа, Андрес Апарисио. Как-то к вечеру он услышал музыку, сентиментальные болеро в часы сьесты, и на него нашла томность, охота покрасоваться, как там, перед зеркалами, в отеле Акапулько, нежная и грустная музыка его манила, но, когда он поднялся на второй этаж, заблудился и через одну из ванных комнат попал в гардероб с дюжинами кимоно и пляжных туфель на каучуковых каблуках, увидел приоткрытую дверь.

Кровать, огромная, как в отеле Акапулько, была накрыта тигровыми шкурами, у изголовья стояла тумбочка с подсвечниками и изображениями святых, а под ней — аппарат с кассетами, точь-в-точь как у Белобрысого в его подержанном «тандерберде», а на шкурах лежала сеньора Карреон, в чем мать родила, только с медальками, одну из которых, в форме морской раковины с золотой инкрустированной фигуркой Святой Девы Гуадалупе, сеньора положила себе на живот, шеф Мариано подбирался к ней, а сеньора заливалась кокетливым хрипловатым смехом пятидесятилетней матроны и говорила: нет, мой любименький, нет, мой король, имей уважение к твоей святой девочке, а он причитал, глядя на нее: ах ты, моя толстенькая блудница, ах, моя святая распутница, моя богиня с перламутровыми кудрями, любовь моя, а из магнитофона сочилось нескончаемое болеро: «не целовать мне твоих алых губ, пурпур жаркого ротика, не для меня сумасшедшая глубь твоей жизни источника».

Парни из служб и с кухни говорили ему: сразу видно, что ты шефу потрафил, малый, пользуйся, с ним сам дьявол не страшен. Только, если сможешь, мотай из бригады, опасная там работа, увидишь. А здесь, на кухне и в служебной части, горя не знаешь. Белобрысый ходил по служебному помещению, отвечая на телефонные звонки, и однажды пригласил Бернабе прокатиться на «ягуаре» молоденькой сеньориты, дочки супругов Карреон, — она учится хорошим манерам у монашек в Канаде, а ее машину надо иногда обкатывать, чтобы не застаивалась. Он сказал: ребята правы, шеф тебя отличил и приблизил. Пользуйся случаем, Бернабе. Ты втерся к нему в доверие и можешь обеспечить себя на всю жизнь, говорил Белобрысый, то бросая «ягуар», то придерживая, будто готовил лошадь для скачек, верно говорю, на всю жизнь. Главное — наматывай на ус разговоры, и тогда тебя голыми руками не взять, ты любого схватишь за горло, а тебя не взять, разве только прикокнуть. Если козырнешь правильно, у тебя все будет, деньги, бабы, машины, и жрать будешь, как они. Но ведь шеф Мариано учился, ответил Бернабе, сначала он стал лиценциатом, а потом нажился. Белобрысый его на смех поднял и сказал: шеф нигде не учился, кроме как в начальной школе, а лиценциатом его величают, потому что в Мексике так называют всякую важную персону, даже если человек не то чтобы учебник — обложку от учебника в глаза не видел, не будь кретином, Бернабе. Знай, что каждый божий день родится миллионер, который захочет, чтобы ты охранял его жизнь, его детишек, его денежки, его камешки. А знаешь, почему, Бернабе? Потому что каждый день родится и с тысячу таких шкетов, как ты, готовых дать под зад богатому, который родился в одно с тобой время. Один против тысячи, Бернабе. Знаю, выбирать нелегко. Но если будем сидеть там, где родились, далеко не уедем, затопчут. Лучше идти с теми, кто топчет, два санога — всегда пара, да еще какая, верно?

Шеф привел его в домашний бар, рядом с бассейном, показал портрет своей дочки Мирабельи, цветное фото на стене, правда, красивая? конечно, красивая, потому как сотворена с любовью, с чувством, со страстью, а без всего этого и жизни нет, ведь так, Бернабе? Сказал еще, что видит в нем себя, когда еще не оперился, когда не было крыши над головой, зато — все впереди. Завидую я тебе такому, говорил он, поблескивая запотевшими слепыми очками, потом у тебя будет все, но в тебе вспыхнет ненависть к себе самому, ненависть, потому что, как влезешь наверх, будешь терзаться от скуки и злости, понимаешь? с одной стороны, страшно опять рухнуть вниз, откуда выбрался, а с другой — хочется затеять драку, чтобы взобраться на самый верх. Спросил, есть ли у него невеста, не хотел бы он когда — нибудь жениться на такой девочке, как Мирабелья, и Бернабе сравнил девушку на отретушированной фотографии, среди бело-розовых облаков с Мартинситой, не вылезающей из бед и несчастий, но не нашелся, что ответить сеньору лиценциату Мариано, потому как и услышать «да» и услышать «нет» для того было бы одинаковым оскорблением, к тому же шеф не слушал Бернабе, он слушал себя, думая, что слушает Бернабе.

— Если горюешь и страдаешь, имеешь право заставить страдать других, мальчик. Это — святая правда, можешь мне верить.

Бригада

Вы соединитесь на мосту Альварадо, а потом прорывайтесь вниз по Росалес к Кабальито.^[58] Но сначала одни подъедут на серы? грузовиках к улице Эроес и к Мине на севере; другие — к Понсиано Арриаге и Басилио Бадильо на юге, и таким образом мы возьмем их в кольцо. У всех наших должна быть белая повязка на рукаве и белая косынка на шее, и запаситесь платками с уксусом от газа, если прибудет полиция. Когда демонстрация окажется в полутора кварталах от Кабальито, вы от Эроес спуститесь по Росалес и ударите по ним сзади. Кричите «да здравствует Че Гевара», не жалейте глоток, чтобы все слышали, за кого вы. А демонстрантов обзывайте фашистами. Повторяю: «фа-шис-та-ми». Зарубите себе на носу: надо создать полную неразбериху, чтоб сам черт ногу сломал, и бейте во всю силу, не церемоньтесь, дубинками и кастетами, и выражайтесь как хотите, отводите душу, ребята, дубасьте их почем зря, в свое удовольствие, а те, кто подойдет с юга, кричите «да здравствует Мао», но друг друга не трогайте, будто не видите. Идите как на праздник, ребята, повеселитесь как следует, вы — настоящая ястребиная стая, которая теперь опустится на землю, на улицу, на асфальт, идите бейте витрины и железные занавесы, швыряйте камни в окна, это здорово настраивает против студентов, но самое главное — дать себе волю, когда с ними столкнетесь, крошите, не глядя, бейте ногами, бейте по головам, ниже пояса, а ты и ты, вы двое пырните их альпенштоками, если глаза выколете красной сволочи, наплевать, сойдет за несчастный случай, а мы вас в обиду не дадим, знайте об этом и не забывайте, черт вас дери, мы вас вызволим, ну, с богом в путь, действуйте, улица — ваша, ты где родился? а ты? Ацкапоцалько, Бальбуэна, Сочимилько, Северный Канал, Атлампа, Колония Тронсито, Мартирос де Такубайя, Пантеоны? Так вот, сегодня вы за себя отплатите, мои ястребки, думайте об этом, сегодня улица, где вас пинали и шпыняли, — ваша, и бейте всех смертным боем, никто вас не накажет, это как завоевание Мексики, кто взял, тот и хозяин, и порядок, сегодня мои ястребки выйдут на улицу и расквитаются за то, что из-за каких-то гадов чувствовали себя подонками, за все унижения, какие пришлось вам вынести в своей нищенской жизни, за все оскорбления, которые стерпели, за ужины, которые не отужинали, и за женщин, которых не взяли, идите и бейте домовладельца, который повышает квартплату, и его подручного сутягу, который выгоняет вас из дому, и костоправа, который не хочет оперировать вашу мать, если не получит наперед пять тысяч чистоганом, идите и расправляйтесь с сынками своих эксплуататоров, ясно? потому как студенты, эти чистоплюи, тоже будут домовладельцами, чинушами или докторишками, как их папаши, а вы сейчас с ними сведете счеты, пусть платят страданьями за ваши страданья, моя ястребиная бригада, итак: тихо сидеть в серых грузовиках, потом — кинуться зверями, потом — повеселиться вволю, бить без жалости, потешить душу жестоким боем, вспомнить об изнасилованной сестренке, о матери, ползающей на коленях по чужим домам с тряпкой в руках, об отце, замызганном, запаршивевшем от возни с чужим дерьмом, сегодня вы за все рассчитаетесь, ястребки, раз и навсегда, не дрейфить, не трусить, полиция узнает вас по повязкам и шейным платкам, сделает вид, что вас гонит, не мешайте ломать комедию, может, они сунут одного-двух за решетку, но это не всерьез, а чтобы сбить с толку печать, самое главное — завтра газеты будут трубить: стычка между левыми студентами, подрывные элементы в центре столицы, коммунистические заговорщики поднимают голову, покончить с мятежниками! спасти республику от анархии, а вы, мои ястребы, не волнуйтесь: других засадят, а вас не тронут, я вам обещаю, а теперь — валяйте на асфальт, улица ваша, берите ее, идите напролом, газуйте вперед и не бойтесь газа, все равно город весь загазован. Ничего не у поделать.

Неведение

Его мама, донья Ампаро, не захотела к нему пойти, она сгорала со стыда, ей обо всем рассказали дяди, Росендо и Романо, она не хотела верить, что ее сын в тюрьме. Ричи удалось с чьей-то помощью заполучить постоянное место в оркестре Акапулько, и он иногда присылал сто песо родительнице Бернабе; она умирала от стыда и неведения, и Романо сказал ей, что, если вспомнить, ее муж, Андрес Апарисио, сам забил человека до смерти. Да, отвечала она, но он не попал в тюрьму, в этом разница, Бернабе стал первым арестантом в семье. Откуда ты знаешь, сестрица. Но и сами дяди уже по-другому смотрели на Бернабе и не узнавали; он перестал быть глупым мальчишкой, взбиравшимся на битую черепицу поглазеть, как они убивают жаб и кроликов в зарослях сенисы на пустыре. Бернабе сам убил парня, набросился на него с альпенштоком в заварухе на мосту Альварадо, всадил острый стержень в тело и почувствовал, что мускулы раненого парня крепче холодного железа в руке Бернабе, но все-таки стержень вошел внутрь, нутро будто всосало его. В один момент оборвался смех и ослиный рев парня, а глаза в жестких ресницах продолжали смотреть на яркие неоновые дуги. Белобрысый пришел к Бернабе сказать, что не следует беспокоиться, надо перетерпеть маленькое шоу, он должен понять, через несколько дней его выпустят, когда дело уладится, и все уверуют в торжество справедливости. Но и Белобрысый стал относиться к нему иначе и впервые растерянно забормотал, даже слезы на глазах показались: зачем тебе нужно было его кончать, Бернабе, тем более нашего? Глядел бы получше. Ведь ты знал Осла, бедняга Осел, ублюдок, но в общем хороший малый. Зачем, Бернабе? А Хесус Флоренсио, официант, пришел как настоящий друг и сказал, чтобы Бернабе, как выйдет, шел работать к ним в ресторан, с хозяином можно договориться, шел бы, и вот почему. Лиценциат Мариано Карреон здорово напился в ресторане в день потасовки, голова у него кругом пошла, и он распустил язык с друзьями, мол, есть тут один парень, который ему многое напоминает, во-первых, его самого, дона Мариано, в молодости, а еще одного человека, которого он встретил лет двадцать назад, в одном кооперативе штата Герреро, одного инженеришку, не желавшего подчиниться силе, так сказать, борца за справедливость в штате, и которого пришлось поучить уму-разуму. Лиценциат Мариано рассказал, как он натравил деревню на инженера Апарисио, сумев объединить индейские семьи, бедные и богатые, против въедливого чужака. Это не трудно, если сыграть на местных обычаях и предрассудках. Самое главное, говорил Мариано Карреон, укреплять власть касиков, ибо куда не дошел закон, там приказывает касик, короче, без его согласия не распределить ни земель, ни богатств, говорил он своим друзьям. В инженеришку словно бес вселился, обуяла его одержимость праведника, а это выводило из себя сеньора лиценциата Карреона. Целые десять летпытался он подкупить инженера, предлагал и то и се, чины, дома, деньги, поездки, женщин, полную безнаказанность. Ни черта. Инженер Апарисио был у него как бельмо на глазу, и коли он не смог купить его, решил погубить, чинил препятствия, мешал повышениям, даже сумел выставить из многоквартирного дома на улице Гватемала, где инженер жил с семьей, и заставил перебраться в лачугу в поясе нищеты. И до того взбесился лиценциат Мариано, что скупил все земли там, где поселились Андрес Апарисио со своими и другие семьи «парашютистов», чтобы никто их оттуда не выгнал, и говорил: нет, пусть останутся здесь, старики умрут, а одной честью не проживешь и из благородства похлебки не сваришь, будет здесь отличный питомник озлобленных мальчишек, а когда они вырастут, я их образумлю, моих ястребков, в этом гнездышке. Он рассказывал, что каждый день тешился мыслью, что этот неподкупный инженеришка живет вместе с женой и сыном и своими шуринами, этими прощелыгами, на собственной земле лиценциата Мариано и только по его милости. Но чтобы в полную меру насладиться такой потехой, надо было об этом дать знать инженеришке. И лиценциат послал одного из своих разодетых громил сказать про все твоему отцу, Бернабе, мол, ты тут живешь — поживаешь на землице моего шефа-благодетеля, вонючий голодранец, десять лет тебе милостыню кидают, — и мой папа, который всегда улыбался, чтобы не выглядеть старым, только раз, этот раз, стал суровым, швырнул оземь охранника лиценциата Карреона и забил его ногами до смерти, а потом навсегда исчез, гордость позволяла ему только лишь слыть мертвым — да, а не сидеть в каталажке, как ты, хотя бы и несколько дней, Бернабе. Тебе лучше обо всем этом знать, сказал Хесус Флоренсио, видишь, то, что тебе предлагают, не такое уж верное дело, как говорят. Когда-нибудь встретится тебе на пути настоящий человек, и вся твоя безнаказанность обернется дырявым зонтиком. Надо быть заматерелым холуем, чтобы всю жизнь жить под чьей-то опекой, и дрожать, и говорить себе: если шеф лишит меня своей милости, я ничего не стою, дерьмо.

Бернабе спал на своей койке, закутавшись с головой в тоненькое шерстяное одеяло, и вел во сне разговор с шефом: не смей глядеть отцу моему в глаза, сволочь, ты подослал к нему своего душегуба, а душегуба убили, гад.

А потом ему снилось, что он бесшумно катится в пропасть, катится осколком человека, какого? какого человека? Он спал и видел сон, сливавшийся со смутным, но страстным желанием жить на земле, где бы все были вместе и для всех были вода, воздух, сады, камень, время.

— А где ты был, человек?

Шеф

Бернабе вышел из тюрьмы, ненавидя его за то, что он сделал с отцом, что сделал и с ним самим. Белобрысый ждал его у выхода из Черного дворца^[59] и посадил в красный «тандерберд», «только раз, лишь единственный раз, от всего и с охотой душа отреклась», эй, люди, где Белобрысый, там — музыка и веселье. Он сказал Бернабе, что шеф ждет его на Педрегале, примет в любое время. Очень расстроен, что Бернабе отсидел десять дней в Лекумберри. Но самому шефу куда тяжелей. Бернабе ничего не ведает, газет не читает. А против шефа поднялась целая буря, мол, он провокатор, даже грозят послать его губернатором на Юкатан, а это все равно что батраком на луну, но он говорит, что отомстит своим политическим врагам и ты ему нужен. Ты оказался лучшим в бригаде, сказал шеф. Хоть ты и кокнул беднягу Осла, но шеф говорит, что понимает твой задор, сам такой же. Бернабе размяк, расхныкался, как ребенок, все ему было противно, и Белобрысый не знал, что делать, только выключил музыку, словно бы из уважения к нему, а Бернабе попросил высадить его на шоссе Ацкапоцалько, возле Испанского кладбища, но Белобрысый забеспокоился и медленно ехал за ним вдоль ограды, пока Бернабе шел по каменным тропкам мимо цветочников, поправлявших большие венки из гардений, мимо граверов, вырезавших на плитах имена, даты, начало и конец каждой женщины и каждого мужчины, где они были? повторял Бернабе, вспоминая слова из книги, сожженной по приказу лиценциата Карреона. Белобрысый решил набраться терпения и ждал его, пока он не вышел через час из-за кладбищенской ограды, и встретил его шуточкой: ты сегодня уже второй раз выходишь из-за решетки, парень, но шутки в сторону; Бернабе входил в дом на Педрегале, все еще ненавидя шефа, однако, когда увидел его, смягчился: точь-в-точь подслепо — ватенький школьный сторож, ухватившийся за стакан с виски, как за спасательный круг. Ощутил нечто вроде жалости, вспомнив, как тот тщетно старался ублажить свою супругу. Да разве не имеет права Мирабелья после всего, будь оно проклято, учиться в распрекрасной школе, а не жить в лачуге из картона и жести на заброшенных пустырях? Он вошел в дом на Педрегале, увидел огорченного шефа, почувствовал жалость, но и уверенность тоже: тут ему ничего дурного не сделают, тут никто его не оставит без поддержки, шеф не пошлет протирать эти окаянные автомобильные стекла, потому что Папа не пойдет бороться за справедливость в штат Герреро, не станет подыхать с голоду, чтобы только быть чистым, как облатка, потому что Папа не такой слюнтяй, как его Папа, его Папа Мариано Карреон, его Папа Андрес Апарисио, ой, папочка, не бросай меня. Лиценциат велел Белобрысому налить стопку парню, который показал себя таким храбрым в бою, и нечего беспокоиться, политика — это всего-навсего долготерпение, она похожа на религию, и придет час расплаты теми, кто интригует против него и старается отправить в ссылку на Юкатан. Он желает, чтобы Бернабе, который был с ним в час сражения, был бы с ним и в час мести. Бригада сменит название, она стала слишком приметна, когда-нибудь она снова на свет появится, но уже беленькой, побелевшей под солнцем возмездия, которое обрушится на тайных коммунистов, пробравшихся в правительство, правда, всего-то на шесть лет, да будет благословен закон, запрещающий переизбрание,^[60] а потом — долой, на улицу красненьких, и, вот увидите, мы вернемся на то же место, что твой маятник, потому как умеем ждать, долго-долго-предолго, как каменные идолы в музеях, ясно? и нас уже никому не остановить. Он сказал Бернабе, обняв его за шею, что ничего нет в мире сильнее презрения, а Белобрысому сказал, что не хочет видеть ни его, ни молодчагу Бернабе и никакого другого парня-охранника в своем доме, пока тут будет жить его дочь Мирабелья, которая завтра возвращается из Канады.

Они отправились в лагерь, и Белобрысый дал Бернабе пистолет для защиты и советовал не беспокоиться, шеф прав, их теперь никому не остановить, если они покатились, «погляди-ка на этот камень, ему уже не остановиться». Карамба, сказал Белобрысый, и глаза его зло загорелись, Бернабе его таким никогда не видел, если захотеть, можно и из рук самого шефа выскользнуть, разве мы сами не знаем все, что нам надо знать: как повести дело, как окружить квартал, сколотить парней, начать, если нет пока ничего другого, с рессор, потом — взять цепи, потом — альпенштоки, такие, каким ты убил Осла, Бернабе? Все очень просто, речь о том, чтобы создать обстановку тайного и, так сказать, разделенного страха: мы страшимся жить под постоянной опекой, они страшатся жить без опеки. Выбирай, парень. Но Бернабе уже не слушал его и не отвечал. Он вспоминал о своем посещении кладбища этим утром, о воскресеньях с Мартинситой в склепе одного достопочтенного семейства, об одном старикане, который мимоходом помочился за кипарисом, — лысый такой старик, улыбался, как дурачок, улыбался да улыбался, так и вышел с расстегнутой ширинкой из тени под жгучее, как большой желтый перец, солнце полуденного Лцкапоцалько. Бернабе почувствовал стыд. Незачем ему возвращаться. Лучше редкие воспоминания, неведение. Он поехал навестить свою маму, когда обзавелся новым костюмом и «мустангом», подержанным, но зато собственным, и сказал ей, что на будущий год купит светлый и чистый домик в приличной Колонии. Она старалась разговаривать с ним, как в детстве, дорогой мой мальчик, ты из хорошей семьи, мой миленький, не хулиган, как другие, повторяла те же слова, что и об отце: «Я никогда не видела тебя во сне мертвым», но Бернабе уже не улавливал в голосе матери ни нежности, ни требовательности, а слышал лишь обратное тому, что она говорила. Но поблагодарил ее за подарок: красивые отцовские подтяжки, с красными полосами и позолоченными зажимами, которые были гордостью Андреса Апарисио.

Рене Авилес Фабила. Возвращение домой © Перевод Н. Снетковой

Габриела вставила ключ в замочную скважину и нарочно медленно повернула его; входная дверь дома, где она снимала квартиру, отворилась. Войти она не спешила, постояла немного, глядя на покачивающуюся под рукой связку ключей. Отошла от двери, но лишь настолько, чтобы убедиться, упорствует ли еще в своем намерении мужчина, преследовавший ее от самой станции метро «Боливар»; раз и другой осмотрела улицу, пустынную и печальную при мертвенном свете фонарей; еще постояла, глядя по сторонам. Ни машин, ни прохожих. Бурное кипение Розовой Зоны не достигало этого тихого конца Пражской улицы. Любопытные, наивно-восторженные туристы и просто зеваки остались там, в торговой части города. Она подумала об этом типе, вот глупый, шел за нею (все равно как ищейка), когда она еще и в метро не спустилась, и вот сдался за миг до победы: минутой раньше она решилась было пригласить его к себе (в маленькую квартирку на четвертом этаже). Габриела не подумала, не сумасшедший ли он, а попыталась понять, почему это она готова впустить в дом мужчину, преследовавшего ее. Вспыхнувшее желание? Возбуждение? Нет, это не в ее духе. Что ж, тогда, может быть, одиночество? Вот это, пожалуй, ближе к истине; ночи изводили ее; днем еще можно держаться, то работа, то друзья спасают… Работа… Для Габриелы это крупные банкноты и мелочь, это ожидающие своей очереди клиенты, которые прикидывают в уме, строят несбыточные планы или, чтобы убить время, не стесняясь глазеют на нее: двадцать восемь лет, черты лица правильные, не накрашена, только глаза подведены — в общем, малопривлекательна, если, конечно, кто-нибудь не поглядит на ее ноги, бедра или на грудь; Габриела оставалась незаметной в любой компании, а уж если вокруг много женщин, то и подавно; она поняла это здесь, в банке; раньше, когда она училась на медицинском факультете, в 1967 году, ей такие вещи в голову не приходили; теперь среда затягивала, и весь ее облик соответствовал модам, привычкам, обычаям, манерам, разговору, принятым в этой среде.

Габриела перевела взгляд на открытую дверь и на ключи в ней. У мужчины не хватило выдержки; будь у него побольше упорства, они теперь могли бы посидеть, выпить чаю или кофе, что ему больше по вкусу, а возможно, она предложила бы ему рому, на кухне давным-давно стоит едва начатая бутылка. Ладно, бог с ним. Но ведь вот что странно: мужчина шел за нею минут сорок или пятьдесят, уговаривал ее, настаивал, пускал в ход самые убедительные доводы; в метро он вскочил в тот же вагон, потом шел за нею и вдруг, когда уже почти дошли до дома, исчез. Привиделся он ей, что ли, этот преследователь? Поверила, что за нею идет мужчина, а на самом-то деле это была тень, которую она наградила лицом и голосом? Нет, это был мужчина, живой и настоящий, он существовал в действительности, просто задумался и потерял меня из виду, а сейчас ищет, куда я девалась. Наверно, замешкался у какой-нибудь витрины, остановился газету почитать, кого-нибудь из знакомых встретил, никак было не разминуться.

Габриела обрадовалась: кто-то шел очень быстро, вот он, уже подходит, только я и виновата, что он отстал, слишком торопилась. Мужчина подошел совсем близко, оказался под фонарем, и она удостоверилась, что это вовсе не тот, кого она ждет, а какой-то прохожий прошел, не взглянув на нее. Габриела не решалась войти в дом. Преследование началось почти сразу же, как она вышла с работы. По пятницам она задерживалась, надо было снимать кассу. Семь часов, уже стемнело; Габриеле совсем не хотелось спешить домой, ей было все равно: когда вернется, тогда и вернется. Она подумала, не посмотреть ли какой-нибудь фильм или, может, сходить в гости к кому-нибудь из знакомых или к приятельнице, все равно к кому, но она тут же отказалась от этого намерения. Гораздо интереснее пойти домой медленно-медленно, совсем не торопясь, разглядывая витрины, наблюдая кипучую городскую жизнь, стихающую с приближением ночи. Завтра суббота, а по субботам, и по воскресеньям тоже, можно себе позволить встать и в десять, и даже в одиннадцать; поваляться в постели такая роскошь, хотя, по правде говоря, если она поднималась поздно, остаток дня пролетал незаметно, и вскоре наступала ночь, а потом — другие сутки, стремительно вытесненные из длинной и нудной вереницы. Так что суббота и воскресенье — праздник для большинства людей — были для Габриелы ничуть не менее скучными и однообразными, чем рабочие дни: случайный фильм, модный журнал, чашка кофе в ресторанчике, по определенным числам посещение матери, неизменно заканчивающееся бессмысленными спорами, которые лучше бы и не начинать. Она предпочла прогуляться, пройти, не торопясь, привычный путь до станции метро, мимо все тех же витрин, в которых выставлены все те же товары; ее окружал все тот же отвратительный городской пейзаж, все те же лица, те же люди попадались навстречу, одни улыбались ей и проходили мимо, другие окликали по имени (прощай, Габриелита, это мерзкое уменьшительное, его ведь можно произносить и с сочувствием, и кокетливо, и с притворной сердечностью — как угодно!).

Центральные отделения банка находились на углу улиц Изабеллы Католической и Венустиано Каррансы; в школьные годы ее смешило это сочетание: какого дьявола было здесь делать королеве Испании с вождем революционной Мексики? Но ведь во всех городах мира, думала она, должно быть, творится такая же нелепость: вот перед тобой угол, и два таких несхожих персонажа истории по воле случая оказываются рядом; или враждующие страны, философы противоположных направлений, различные эпохи, деятели, ненавидевшие друг друга: Наполеон и Веллингтон или, того хуже, Гомер и какой-то неведомый президент Республики; с географией тоже обходятся вольно: Москва и Буэнос — Айрес; а не то какая-нибудь многоводная река, все равно, дающая ли жизнь пустыне или затопляющая селения.

Габриела, как и большинство служащих, всегда стремилась оказаться подальше от места работы; однако сегодня она прошлась по улице Изабеллы Католической и, дойдя до улицы Пятого мая, свернула к улице Боливара. Движение было ужасное, но Габриела, казалось, не замечала его, шла, лавируя между машин, иногда останавливалась и разглядывала выставленные в витринах продукты, одежду, ткани, разные предметы туалета. У витрины ювелирного магазина она почувствовала, что сзади кто-то стоит слишком близко; она не придала этому значения, хотя человек почти касался ее. В конце концов, услышав какие-то невнятные слова, будто долетавшие издалека, она подняла взгляд, посмотрела в стекло витрины и увидела там отражение мужского лица. Габриела пошла своей дорогой, но через несколько шагов поняла, что ее преследуют. И всегда одно и то же: «Позвольте, сеньорита, вас проводить». Она не повернулась к тому, кто произнес эти слова, и не ускорила шаг, чтобы избавиться от поклонника. Габриела развеселилась, ей было даже лестно, ведь на самом-то деле она уж и позабыла, когда в последний раз мужчина пытался добиться ее так просто и бесцеремонно. Ей припомнилось, как однажды на медицинском факультете какой-то парень — он сказал, что учится на инженерном, — заметив, что она в халате, подошел к ней и попросил оказать ему помощь. Она улыбнулась. Воспоминание было приятным, хотя нетерпеливый молодой человек быстро снял осаду.

Габриела снова остановилась, теперь около огромной витрины. Ее догнали, и опять она услышала голос этого типа: он навязывался ей, нет, не навязывался, а только предлагал себя в спутники. Какой благородный! Решительно повернулась к нему, чтобы дать отповедь. И увидела вполне приятного, одетого по моде мужчину, должно быть, мой ровесник или немного старше, но тридцати ему все же нет; служит в банке или в каком-нибудь другом учреждении, определила Габриела и, повернувшись к нему спиной, пошла дальше. Теперь он молчал, но шел по пятам: она пускалась в путь — тотчас слышались шаги, останавливалась — и он тоже останавливался; так она оказалась возле станции метро, спустилась и только успела подумать, что ее оставили в покое, как тут же краем глаза увидела, что он задержался, покупая билет. Растолкав хлынувшую навстречу беспорядочную густую толпу, он настиг Габриелу. Все так же молча встал рядом. Не глядя на него, она пыталась представить его лицо; он напомнил ей отца в том же возрасте, каким она видела его на фотографии, в купальном костюме; он смеялся, глядя в объектив фотоаппарата, которым его снимала жена. Габриеле было тогда года три или четыре. Мы были в Веракрусе, в порту Веракруса. Она вспомнила, как ехали туда по железной дороге, целый день, с семи утра до семи вечера, я была совершенно измучена шумом, жесткими сиденьями, тем, что становилось все жарче и жарче, прочими дорожными неудобствами; измучена и возбуждена: новые места, разноголосица торговцев на каждой станции, предлагающих всякие товары, фрукты, сладости, освежающие напитки, еду. Потом было море, впервые в жизни море, песок, легкий бриз и игры на пляже. Мои родители резвились вместе со мной. Брат еще не родился, и они были только моими, оба, отец и мать, целиком моими. Отец, слишком рьяный, когда дело касалось предосторожности, предупреждал нас, что в воду входить нельзя, потому что сюда может заплыть разбойница акула. Тогда мы с мамой принялись бегать по бесконечному пляжу, вздымая босыми ногами тучи песка. Подошли несколько мужчин и что-то сказали маме о ее ногах. Тут явился мой отец, стал кричать и всех оскорблять. В тот день на пляж мы больше не пошли, вернулись в гостиницу, меня там оставили одну, сами они бранились на улице. А потом где-то рядом я слышала энергичный голос отца и жалобные всхлипывания матери. На следующий день было воскресенье и, как обычно, церковь, утренняя служба; такой ужас: жара, и мы на коленях, в поту, среди толпы, удушающего зловония. Я поняла, что моря больше не существует, что не ловить мне больше крабов между камнями и не искать в песке ракушки. Об остальном я не вспоминаю. Потом, показывая мне фотографии, мама говорила о ревности, об отцовской несправедливости, о его грубости, лицемерии; но это было гораздо позже, я училась в четвертом классе начальной школы, мать тогда попыталась навести порядок в своих вещах; на самом-то деле она не ко мне обращалась, разговаривала с моей бабушкой. Отец большую часть времени проводил на работе.

Габриела подошла купить сигареты и спички; воспользовавшись случаем, мужчина снова принялся за свое. «Позвольте, сеньорита, заплатить, мне тоже нужны сигары, и у меня есть мелочь», — сказал он, заметив, что Габриела пытается расплатиться бумажкой в сто песо.

«Спасибо», — отрезала она, и продавщица тут же взяла бумажку, а от его денег отмахнулась.

Охотник воспользовался этими минутами, чтобы показать себя во всем блеске, он старался, чтобы добыча хорошенько его разглядела и убедилась, что он очень недурен собою. Так и случилось, Габриела решила: он вполне приятный, и пошла дальше, напустив на себя безразличный вид. Шаги у нее за спиной подтвердили ее предположение о том, что легко он не сдастся. По крайней мере упорный, усмехнулась она. И остановилась на обычном месте, дожидаясь поезда. Среди многолюдной толпы. Мужчина прирос к земле неподалеку. Габриела искоса взглянула на него и поняла, что он пристальнейшим образом ее разглядывает. Ей стало не по себе. Она вспомнила, что юбка у нее немного выше колен, а это уже не модно, но она предпочитала короткие юбки, открывающие ноги, лучшее, что у нее было. Поезд на полной скорости подъехал к платформе и остановился, Габриела притворилась, что входит в вагон, и охотник попался в ловушку: он вошел через другую дверь в тот же вагон, а Габриела вдруг повернула назад и в последнюю секунду втиснулась в соседний. Довольная, она улыбнулась своей проделке и устроилась по возможности удобнее, встав так, чтобы ее не давили. Это преследование нарушило нудное однообразие ее жизни. Встретившись с недоумевающим взглядом какого-то ребенка, она перестала улыбаться.

На следующей станции в ее вагон вошел тот мужчина, внимательно приглядываясь ко всем женщинам, которые там находились. Поиск дал плоды: Габриела оказалась здесь, она стояла возле крепкой, небрежно одетой женщины, с нетерпением ожидающей, когда освободится место.

Габриела догадалась: охотник рядом, и, притворяясь, что не замечает его, стала разглядывать рекламу кока-колы, потом плакат, призывающий всех голосовать за единственного официального кандидата в президенты Республики.

Столь благоразумное поведение все же не помешало ей заметить усилия, которые прилагал преследователь, стремясь к ней пробраться. С вашего позволения, будьте так добры, позвольте пройти, говорил он. И его голос, голос упрямого мужчины, пробился сквозь разноголосицу и грохот к женщине, достиг ее ушей. Как странно, у него та же манера говорить, что и у Серхио.

С Серхио, вспомнила она, мы познакомились в 1967 году, в октябре. В Университетском городке. Она училась на медицинском, он — на факультете политических наук. До Мехико только что стали доходить первые сообщения о смерти Эрнесто Гевары. Многочисленные группы студентов и преподавателей выражали протест против злодейского убийства.

Габриела робко вошла в аудиторию на факультете философии и литературы. В сутолоке ее никто не заметил. Рисовали плакаты, готовили заявление. Все были взволнованы. Она направилась к столу, за которым пятеро студентов писали и спорили, и снова писали, и вымарывали, и снова спорили. Постояла несколько минут, не решаясь их прервать. Потом, воспользовавшись короткой паузой, застенчиво, тихо проговорила: «Я с медицинского, меня делегировали к вам получить сведения о смерти Че и узнать, как нам действовать».

Все пятеро посмотрели на нее. Один сказал: «На сегодня, товарищ, мы имеем сведения только из газет, они странные и противоречивые. Есть надежда, что они фальшивые, либо боливийские вояки что-то путают. Правительство Боливии и прежде уже объявляло о смерти Гевары. Фидель Кастро молчит».

Вскоре Габриела узнала, что разговаривающего с нею юношу зовут Серхио. И всякий раз, приходя за информацией, она обращалась прямо к нему. Они и прежде нравились друг другу. А теперь еще и разговаривали. Ей не хватало политического образования, но она прочитала некоторые работы Гевары, среди них и его обращение в «Триконтиненталь»,^[61] и, хотя не совсем поняла отдельные места, восхищалась Че.

Какая-то женщина приготовилась выходить, собрала свертки и повернулась к Габриеле: «Идите сюда, сеньорита, садитесь». Поблагодарив, Габриела заняла освободившееся место. Тотчас же охотник, не извиняясь, растолкал всех и встал рядом, сбоку от нее. Она пошарила в сумочке, вытащила книжку и принялась читать, не обращая внимания на стоящего рядом мужчину.

Можно было задохнуться от жары. Все окошки закрыты, и, хотя это запрещено, кое-кто курил. На самом деле Габриела не читала, она только притворялась, что читает, это тоже давало возможность отвлечься и не смотреть на лица пассажиров. А в окно стоит смотреть, только когда поезд выныривает из тоннеля. Иногда она вдруг схватывала в книге какую-нибудь фразу или мысль, но вообще-то слова скользили перед глазами, не запоминаясь.

Преследователь слегка наклонился и едва ли не в самое ухо шепнул: «Интересная книга?»

Ощутив мужское дыхание, Габриела вздрогнула, однако продолжала глядеть в книгу, обдумывая ответ. Наконец подняла лицо к тому, кто ее спрашивал, и посмотрела на него, изображая негодование, молча давая понять, что не прервет чтения. Мужчина с наглой, едва ли не циничной, миной выдержал ее взгляд. Габриела снова опустила глаза. Сколько лет прошло с тех пор, как отец с раздражением посмотрел на нее, когда она вдруг вошла в комнату, где он и мать ожесточенно спорили. Габриела уже привыкла к этим ссорам, к каждодневным поединкам по любому поводу. Родители давно спали врозь, а днем, бывало, и словом не перемолвятся. Несмотря на всю очевидность такого положения вещей, они старались скрывать от старшей дочери суть своих споров. Но в тот раз они ссорились особенно жестоко, отец даже выкрикивал грубые оскорбления, слова, которых она никогда прежде от него не слыхала, он был из тех мужчин, что сквернословят только на улице, в кругу приятелей. С особой четкостью запечатлелось в памяти Габриелы короткое слово «шлюха», повторенное отцом несколько раз.

Габриела была уже не маленькая девчушка, как в Веракрусе, и могла сообразить, что отец обвиняет мать в том, что у нее есть любовник. И, как ни странно, мама на это ничего не отвечала и тем самым окончательно выводила отца из себя: она не говорила ни «да», ни «нет». Отец заметил Габриелу и бросил вскользь: «Ты что здесь делаешь, иди к себе». И она послушно вышла из комнаты, а вслед ей неслись крики и оскорбления, все более истерические, потому что ответом на них было молчание.

Габриела почувствовала, что поезд едва тащится, а раздражающее присутствие охотника нервирует ее. Она подумала было, не заговорить ли ей с этим типом, но нет, надо решительно оттолкнуть его. Однако не сделала ни того ни другого и по-прежнему глядела в книгу, вспоминая, как смело мать покинула дом, ушла с любовником. С тех пор отец стал совершенно невыносим. Разговаривал с детьми мало, зато беспрестанно следил за ними.

Все, что тогда происходило, казалось теперь Габриеле сплошной нелепостью, плохим фильмом. Мама добивалась встречи с нею, чтобы расспросить о брате и сделать им какой-нибудь подарок; Габриела узнала, что мама работает, что она директор частной школы, то есть вернулась к своей прежней профессии — она ведь до замужества была учительницей в начальной школе, — и что живет не одна. Как — то раз мать пришла на свидание в сопровождении какого-то мужчины, много моложе ее, пожалуй, он был всего на несколько лет старше Габриелы. Он только поздоровался и сейчас же исчез, сказав маме, что встретятся они дома. Мать ничего не объяснила, а дочь ни о чем не спросила; говорили они о вещах совсем неинтересных, и только позже, через неделю или две, мать нашла удобный случай, чтобы изложить ей свои взгляды на жизнь. Габриела к этому не была приучена. Дружеских отношений между ними никогда не было, только родственные, да еще мать проявляла заботливость, к которой эти отношения обязывали. Она вспомнила, как однажды, перепуганная, пришла к матери за помощью, у нее тогда в первый раз пришли месячные. Мать дала ей гигиенические салфетки и только сказала: «подложи». Как всегда, все объяснила ей подруга.

Но в тот раз мать явно хотела подольше поговорить с дочерью. Встретились они в маленьком, скромном кафе в Колонии Кондеса. Сперва Габриела услышала объяснения по поводу брака. «Твой отец женился, потому что пришло время, никогда он о браке не задумывался, никогда не стремился к браку. Он только желал быть как все, иметь детей, внуков. Мне пришлось бросить работу, которая мне нравилась, и целый день заниматься хозяйством. Как вышла замуж и пока не ушла из дома, я только и делала, что гладила, стирала, стелила постели, варила обед и нянчила детей. Правда, не все эти годы так было, с некоторых пор твоему отцу удалось улучшить наше материальное положение и тогда я стала отдавать распоряжения прислуге. Рауль спал со мной, когда ему приходила охота, а остальное время и не притрагивался; он со мной почти и не разговаривал, расскажет в нескольких словах о своей работе или о товарищах, и все. По сути, я была в его доме предметом, вещью. Мне и сорока не исполнилось, — мелодраматически продолжала она, помолчав немного, — а казалось, будто в два раза больше; это прозябание в роли прислуги, это постоянное унижение меня совсем доконало».

Габриела слушала мать и начинала понимать, почему мать была теперь куда более элегантной, кокетливой, почему выглядела такой помолодевшей, часто смеялась и курила, вот уж этого отец ей никогда бы не разрешил. Вся ее серьезность улетучилась, даже словарь стал другим, она его несколько расширила и обновила по сравнению с тем, каким пользовалась, когда была сеньорой Косио; но на самом-то деле мать разговаривала не с нею, не с Габриелой, а со своим мужем. Габриела вдруг оказалась своим собственным отцом, она это тоже понимала и чувствовала и вступила с матерью в борьбу, ощутив вдруг неудовольствие, которое вызывали в Рауле уловки супруги, словечки, которых он прежде от нее никогда не слышал, защищенный покровом буржуазной респектабельности, он смотрел на нее с ненавистью и готов был закричать, что она проститутка, бросила его, выставила на посмешище перед немногими друзьями и детей бросила ради любовника, ради мальчишки. Она, как и Рауль, готова была спросить, сколько же продлится ее прекрасный роман, это пошлое увлечение, из — за которого она разбила прочный брак, суливший долгие годы спокойной жизни, тихую старость с загородным домом и двумя замечательными детьми, которые непременно продолжат их род и осчастливят внуками, но, сытая по горло ими обоими, и отцом — примерным чиновником, и матерью, которая каялась в своем легкомыслии, давая дурацкие объяснения: влюбилась с первого взгляда и домогалась, чтобы твой отец женился на мне, предпочла хранить молчание, думая о том, что мать в конце концов права; и в самом деле, что значат многолетние узы по сравнению с минутами истинной физической близости, подлинной страсти, о какой я никогда и не мечтала; что мать теперь так далека от монотонной рутины и никогда не вернется к прежней жизни. «Я себя снова человеком почувствовала, — теперь мать говорила в духе героинь «розовых романов», — я снова нахожу смысл в жизни, делаю то, что следовало делать в юности, мне хорошо, и единственная моя забота — быть счастливой».

Габриела уже позабыла, что ее преследует незнакомец, оторвалась от книги, ища глазами название станции, и вдруг снова увидела сказочного принца, который поехал на метро, чтобы быть с нею, а роскошную машину оставил наверху, принц женится на ней и одним поцелуем расколдует, освободит ее от заклятья работой, скукой и будничной повседневностью. Она глядела на него, и сказочный принц, которого она, как и все женщины на свете, ждала и который превратил ее мать в страшную лягушку, сказал Габриеле: «Привет», приятно и нагло улыбаясь, сказал очень тихо, чтобы никто из пассажиров не услышал. Девушка снова нырнула в книгу, в свое убежище, где можно было укрыться от жадных глаз мужчины, преследующего ее с неотступностью тени или бродячей собаки, которую вы из жалости покормили или приласкали. Габриела склонилась над книгой, потому что глаза сказочного принца вдруг стали глазами убийцы, садиста, избирающего новую жертву и наслаждающегося ее созерцанием, принц превратился в знаменитого преступника, который изучал предмет своих вожделений. Возник неизбежный вопрос: а если это сутенер или, еще того хуже, убийца? Тревожные мысли пронеслись у нее в голове и мгновенно исчезли, потому что с нею был образ Серхио, образ единственного мужчины, которого она любила. Другие юноши прошли, не оставив в ее жизни следа; она „могла припомнить лишь несколько имен, лица двух-трех — и все. Отдалась она Серхио, ни минуты не колеблясь; глупости, вроде той, что она приносит ему в жертву свою невинность, не приходили ей в голову, просто проснулось желание, ей хотелось уйти с ним, и однажды ночью, после собрания, они пошли в гостиницу, и это было совершенно естественно: ничего не нужно было спрашивать, ничего предлагать, они следовали зову природы.

Серхио и Габриела мечтали, как станут жить вдвоем, какая будет у них квартира: полная книг, говорил он, и пластинок с записями самой разной музыки, добавляла она. Серхио работал в журнале, и они надеялись каждый месяц откладывать понемногу, но в 1968 году рухнули все их планы. Серхио не вернулся со своего последнего митинга, своего последнего политического задания, погиб второго октября на площади Трех Культур, где завязалась кровавая схватка.

Габриела вспомнила, что лишь благодаря одному из преподавателей они смогли узнать о смерти Серхио. Трупа они так и не увидели: его сожрала печь крематория на Военном кладбище; тело Серхио превратили в пепел даже без предварительного опознания, неграмотные солдаты впихнули труп юноши в адскую пасть, и ад поглотил его. От его двадцати пяти лет жизни, обширных знаний и искреннего стремления сделать страну лучше, чем она есть, осталась горсть пепла — и только потому, что он попытался ударить по этому колоссу, Государству, всемогущему, жестокому, развращенному и мстительному. Ее преподаватель, врач из Красного Креста, добывал для Габриелы и для семьи Серхио кое-какие смутные сведения, наводящие на мысль о преднамеренном убийстве юноши. И все же еще несколько месяцев Габриела искала его по тюрьмам, расспрашивала друзей, изучала далеко не полные списки политических заключенных, которые публиковали газеты. Но время брало свое, она сдалась, поверила наконец в его смерть. Потом бросила занятия, ей хотелось оказаться как можно дальше от Университетского городка, и она пошла работать сперва учительницей английского языка в начальную школу, потом — в банк.

От жары можно было задохнуться, хоть бы одно окошечко открыли, подумала она с яростью, все вагоны герметически закупорены. Габриела попыталась снять свитер, но это оказалось невозможным: пассажиры сидели тесно. Мужчина с подчеркнутой галантностью предложил помочь ей. Габриела поблагодарила и снова уткнулась в книгу, так и не сняв свитер. Его вежливость была отвратительной, фальшивой, корыстной, требовала чего-то взамен. Как у ее брата Андреса, родившегося через несколько лет после нее. Из всей их распавшейся семьи его ей меньше всего хотелось бы видеть. Она хорошо помнила его наглую улыбку, высокомерие, лебезящих перед ним родителей и себя чем-то вроде служанки… Его с детства заласкали. Все для Андреса: лучший кусок, лучшая одежда. Габриела понимала, что им дают совсем разное воспитание: Андреса готовили в повелители, он должен стать главой семьи; у него было игрушечное оружие, оловянные и деревянные солдатики, которых он ломал; вечно ему твердили, что он должен стать настоящим мужчиной, а ей родители говорили, когда он был маленький: береги братца, а потом учили подчиняться и служить ему, потому что он хоть и не старший, зато продолжатель рода.

И продолжатель рода приказывал и требовал. И продолжатель рода был никудышным студентом, но и с самыми скверными отметками этот мальчик, который, играя в ковбоев, убивал индейцев, и в полицейских преследовал бандитов, пока его сестра училась на куклах нянчить детей, готовить и вообще всему тому, что нужно для счастливого брака, — этот мальчик преспокойно закончил курс наук и стал адвокатом.

Габриела не слишком много знала о нынешней жизни брата, но она не забыла, как он вешал на деревьях кошек, швырял камнями в бедных ребятишек и издевался над прислугой. Недавно кто-то говорил ей, что у брата дела идут отлично, это значило, что он служит в одном из правительственных учреждений, состоит в правящей партии и потому много зарабатывает. Габриела вспомнила все это, когда сквозь наглую улыбку завоевателя проступила улыбка ее брата, и испытала ненависть и глубокое отвращение сразу к обоим, что было вполне закономерно, если ты вечно слышала: это твой брат, Габриела, ты должна его уважать; у него большое будущее, не оставляй его.

За две остановки до своей Габриела зашевелилась, приготавливаясь к выходу. Мужчина, всю дорогу стоявший возле нее словно конвойный, не сдвинулся с места; он загораживал проход. Габриела поднялась и, глядя ему в глаза, ощущая его дыхание и слабый запах лаванды, твердо сказала: «Разрешите», и ему ничего другого не оставалось, как пропустить ее. Габриела с трудом пробиралась к выходу, а позади нее две женщины спорили из-за освободившегося места. Охотник шел следом, молча всех расталкивая. Наконец ему удалось встать прямо за Габриелой. «Какая случайность, оказывается, выходим на одной станции». Габриела притворилась, что не слышит, и, когда поезд подошел к ее станции, быстро выскочила и постаралась затеряться в толпе. Только мужчина оказался опытным охотником и не допустил, чтобы добыча сбежала, укрылась в безопасном месте.

Первые от метро улицы, по которым шла Габриела, показались ей бесконечными. Она никогда раньше не замечала, что они такие невероятно длинные. Однако она не торопилась, шла обычным шагом, остановится перед витриной, потом идет дальше, поглядывая краем глаза на мужчину, настойчиво ее преследовавшего. А что, если он и в самом деле живет здесь и это его станция? Если все это лишь совпадение? Габриела не знала, что и думать, она отнюдь не была уверена в своей притягательности и хорошо понимала, что не каждый мужчина пойдет за ней следом. Ладно, это его дело, если он живет не в этой Колонии, придется ему проделать весь путь обратно. Моцион пойдет ему на пользу, да и урок, надеюсь, тоже.

Когда до ее жилища оставалось всего несколько шагов, Габриела подумала, какое оно одинокое, какие там сырые стены, хоть они и прикрыты картинами, скверными копиями известных работ, вспомнила свою мебель, которую купила уже подержанной, и царящую там тишину. Неприглядная панорама эта привела ее в ужас. Вот тогда-то она и подумала: а не пригласить ли преследователя к себе. Она повернула голову, желая этим движением приободрить охотника, но не увидела его. И испытала немалое разочарование. Габриела не ожидала, что этот одержимый исчезнет в последний момент. Это я сглупила, не подала ему никакой надежды, когда мы вышли из метро, мы могли бы заговорить и шли бы теперь вместе, может, он славный парень, вежливый, и зачем я так старалась избавиться от него. Сказочный принц вновь вернулся на свое место. Правда, на этот раз он не был достаточно терпелив, не настоял на том, чтобы она примерила туфельку, которая только ей придется впору. В голове промелькнули известные случаи, когда после долгих лет одиночества приходила любовь, являлся принц, но для нее в принце воплотились сразу и отец, и брат, и Серхио, и мать — все те, кто стал для нее лишь воспоминанием, какой-то неясной, бесплотной тенью, которая являлась, когда Габриела ее вызывала, и исчезала, едва становилась ненужной, едва кино, телевизор или книжка отвлекали Габриелу. Этот принц мог оказаться ее суженым, поселить ее в очарованном замке, навсегда перенести в волшебную сказку, добыть для нее счастье. В свои двадцать восемь лет Габриела уже хлебнула горя и могла трезво судить о своем положении; ее подруги (те, что у нее были) и родственницы ее возраста вышли все замуж и имели детей, то есть уже выполнили свое предназначение на земле, а у нее ни жениха, ни поклонников (мне только и остается, что святых одевать); возможность переменить свою жизнь казалась ей такой же невероятной, как путешествие на Луну. Впрочем, зачем ей Луна, можно съездить в Европу, в Штаты, нет, это уж слишком, может, он бедный, я бы согласилась на такую квартиру, о какой мы мечтали с Серхио. Чтобы много книг и пластинок.

Так она дошла до старого здания, хорошо сохранившегося, в котором жила вот уже два года, с тех самых пор, как решила уйти из дома, где всем заправляли отец и брат, делавшие ее существование совершенно невыносимым.

Габриела вставила ключ в замочную скважину и нарочно медленно повернула его; входная дверь дома, где она снимала квартиру, отворилась. Но войти она не спешила, постояла немного, глядя на покачивающуюся под рукой связку ключей. Отошла от двери, но лишь настолько, чтобы убедиться, упорствует ли еще в своем намерении мужчина, преследовавший ее от самой станции метро «Боливар».

Кто-то быстро шел, торопясь, конечно, догнать ее. И в самом деле, это был охотник, который немного отстал и теперь широко шагал, почти бежал. Почувствовав облегчение, Габриела вздохнула полной грудью. Она ждала, повернувшись к нему лицом. Надо было найти соответствующие этой минуте слова, чтобы принц не подумал, что она легкодоступная женщина. И все же предрассудки опять напомнили о себе: девушка нервничала, пока он шел к ней, к тому месту, где она его ждала. Новая встреча — как почувствовала Габриела, а может быть, и он тоже — вышла занятной. Преследователь, охотник, Серхио, убийца, отец, сказочный принц, ее брат — все имена, все воплощения, которые Габриела ему пожаловала, ограничились словами: «Я уже решил, что потерял вас из виду». И вульгарность его приставаний, первых его заигрываний, наглость и бесстыдство в начале их знакомства исчезли, освободив место для новой и совсем особенной встречи, о которой мечтает столько людей.

— Меня зовут Габриела, — сказала она прерывающимся голосом, глядя ему в глаза, ожидая ответа и какого-то чуда.

— Я Армандо.

— Я живу в этом доме.

— Одна?

— Да, одна.

— Не пойти ли нам выпить кофе? За два квартала отсюда я приметил маленький ресторанчик.

Последовало долгое молчание. Свет теперь казался ярче и не таким трагическим. Шум — приглушенным и едва слышным.

— Нет, вероятно, лучше будет, — нарушила молчание Габриела, — выпить кофе у меня. Это приглашение, — заключила она твердо, почти властно.

Не возражая, Армандо приготовился вновь следовать за ней. Габриела наконец вытащила ключи из замка и вошла. Четвертый этаж, и лифта нет. Неважно, что несколько лишних ступенек? Они оба засмеялись, начиная восхождение.

Войдя к себе, Габриела с подчеркнутой женской озабоченностью стала извиняться за пыль и беспорядок в доме, за пыль и беспорядок, которые Армандо никогда бы и не заметил.

Габриела подошла к проигрывателю и поставила пластинку, показавшуюся ей вдруг романтичной и подходящей для мгновений, которые они переживали и которые представлялись ей полными значения. Она жалела только об одном, что не догадалась раньше, какой необыкновенный человек подошел к ней, когда она выходила с работы, а может, в метро.

— Чего ты хочешь, — спросила она, не замечая, что обращается к нему на «ты». — Кофе или чего-нибудь покрепче, рому например?

Армандо подумал и выбрал ром.

— Только не слишком охлажденный, если можно.

Габриела заговорила, ей хотелось говорить, ей нужно было о многом рассказать, отдалить по возможности одиночество; она рассказывала разные истории, вроде вот такой: ее дед со стороны отца, скромный провинциал, едва приехав в Мехико в поисках удачи, сразу истратил все свои сбережения, купив машинку, которая якобы превращала свинец в золото. Армандо слушал рассказы Габриелы без всякого интереса, едва заметно улыбаясь. Его ничутьне волновали ни превратности, подстерегавшие провинциала в столице, ни школьные успехи его внучки; он ждал минуты, чтобы закончить охоту. Но добыча все говорила о себе и о своей семье, поскольку более широких знакомств не было. Между тем Армандо выпил четыре или пять рюмок, Габриела — две (она не привыкла к спиртному). И по мере того, как она говорила, он проникался уверенностью в победе.

Габриела была в упоении, да, неплохо, когда в доме мужчина. И, как девочка новой игрушкой, хвасталась своими пластинками, едва кончалась одна, ставила другую, не зная, какая понравится ее новому другу, и даже высказывала свои соображения о музыке. К концу третьего часа откровения Габриелы стали иссякать, она почувствовала некоторое отупение. Уселась подле Армандо, позволила ласкать себя и впервые за долгое время сама отвечала на ласки. Мужчина увидел, что Габриела достаточно возбуждена, и без лишних слов увел ее в спальню.

Наутро Габриела проснулась встревоженная и сразу вспомнила все вчерашние события: преследование, знакомство, начало дружеских отношений и наконец — постель; все это было для нее так необычно. Рядом никого не оказалось. Она была одна в своей кровати. Шум, долетавший из ванной, подтвердил, что вчерашняя встреча была на самом деле, а вовсе не плод фантазии одинокой женщины, мечтательной и впечатлительной. Армандо приводил себя в порядок. Габриела услышала, как льется вода из душа, и затем, сморенная усталостью, стала засыпать, решив, что, кончив мыться, мужчина придет и разбудит ее, словно спящую красавицу, поцелуем в лоб, как отец, когда она была маленькая, или Серхио, когда она засыпала в гостиницах, где они назначали свидания.

Час спустя Габриела проснулась, так и не получив желанного поцелуя в лоб; ее разбудил яркий солнечный свет, потоками лившийся в окно, долетавший с улицы шум машин и пугающая тишина в квартире. Она вскочила и поняла, слегка устыдившись, что она голая, что спала без рубашки; это было против ее правил, против ее нравственных убеждений. Сорвала халат с крючка в стенном шкафу и сразу же пошла в ванную. Там никого не было; были только следы, да, они были, следы того, что ванной пользовались, и все. Мелькнула мысль, что ее новая, так много обещающая в будущем связь в опасности. Она предположила, нет, ей скорее хотелось предположить, что Армандо на кухне, готовит завтрак. Удостоверившись, что кухня пуста и никто в ней ничего не трогал, Габриела с фальшивым оптимизмом подумала, что, значит, Армандо за чем-нибудь вышел, да, он вышел позвонить, хотел известить домашних, что все в порядке, что беспокоиться не надо, что он вернется вечером; да, так оно и есть, счастье не могло быть столь недолговечным. А между тем мне бы, конечно, следовало прибрать немного в квартире, и она стала собирать грязные рюмки и выносить пепельницы с окурками. На столе лежал листок бумаги, он привлек ее внимание. И в самом деле, она не ошиблась: записка от Армандо. Он, конечно, писал — Габриела дала волю воображению, — что не задержится, что по субботам он работает, что вернется к обеду и пусть она приготовит что-нибудь повкуснее; они пойдут погулять, потом в кино, а потом снова будут любить друг друга и строить планы на будущее. На листке корявыми буквами написано было одно слово: «Спасибо», а под запиской лежала сложенная пополам денежная купюра, немое свидетельство краткой перемены в скучных буднях Габриелы.

Рене Авилес Фабила. В волчьей шкуре © Перевод Н. Снетковой

Я их боялся — это было предчувствие. Но вы сможете себе представить, что у меня были более серьезные основания их ненавидеть.

Жан Поль Сартр. Герострат^[62]

У господа бога случился припадок безумия, и всю свою вселенную он расколотил в куски; вопли и кровь, проклятия и изуродованные останки.

Эрнесто Сабато. Аббадон Гонитель^[63]

…в груди каждого из нас живет степной волк, только мы молчим и не признаемся в этом.

Герман Гессе. Степной волк^[64]

Он, Роберт Лестер, человек с самым заурядным именем и самой примитивной индивидуальностью, украл из машины всего-навсего пакет. Ему и в голову не могло прийти, какая тут таится опасность.

До своего скромного жилья в предместье Лондона Роберт Лестер добрался, не распечатав пакета. Однако, судя по отчаянию обворованного, Роберт предположил, что в пакете деньги или что-нибудь еще более ценное и ему теперь будет житься получше. Сняв пальто и размотав шарф, он попытался перевести дыхание. Ведь бежал он долго, да еще пришлось пробираться узкими, кривыми проулками, чтобы сбить с толку преследователя, который все не отставал и гнался за ним, зовя на помощь полицию. К счастью для Роберта, час был поздний, и ему удалось удрать, прежде чем явился хоть один блюститель порядка.

Но едва он вскрыл пакет, все его надежды сменились разочарованием: вместо ожидаемых ценностей там оказалась только рукописная книга о черной магии и какие-то личные бумаги, отпечатанные на машинке.

— Ну и ну, бежал-то, оказывается, зазря, — с досадой сказал он себе и завалился спать, даже не взглянув в книгу.

Проспав мертвым сном пять или шесть часов, он проснулся от звуков, которые приносит с собой утро. Обвел взглядом комнату — все то же привычное печальное зрелище: скудная мебель, кое-что из посуды, сильно поношенная одежда на шаткой вешалке, да еще кое-какие случайные книги.

Зажег газ и поставил кипятить воду. Чай окончательно прогонит сонливость. Пока ждал кипятка, оглядел свою жалкую добычу. Внимание привлек темный переплет книги. Взяв ее в руки, стал перелистывать. Заглавие («Черная магия и мутации») и в самом деле соответствовало содержанию. Хотя в книге было всего около семидесяти страниц — написана она была на плохом английском языке, — в ней содержалось множество советов и наставлений для различных видов мутации. На одной из глав он задержался: в ней давалась формула превращения человека в дикого зверя, в волка — или, правильнее, в человеко-волка. Больше он читать не стал и принялся за чай. Потом отправился слоняться по городским улицам в надежде стянуть что — нибудь более ценное.

Утро было пасмурное. Шел он потихоньку, нога за ногу, цепким профессиональным взглядом схватывая все, что попадалось по пути, и наконец добрался до центральных районов. Решил зайти в ресторанчик перекусить и почитать газеты. Ему нужно было как-то развлечься, переждать до наиболее подходящего для его работы чада.

Среди множества заголовков один заинтересовал его: «Усиленные поиски человека, укравшего книгу по черной магии». Он внимательно прочитал сообщение и вот какие сведения там почерпнул:

а) похищенное сочинение, единственное в своем роде, было написано под диктовку колдуна с острова Бали;

б) владелец сочинения — некий француз Мишель Ги, родился в Руане; с юных лет он интересуется черной магией; кража нарушила его научные изыскания в области колдовства;

в) по требованию француза лондонская полиция разыскивает человека, взявшего книгу из машины, чтобы помешать ему осуществить то или иное из описанных ритуальных действий или выпить таинственный отвар, от которого, если выпивший его человек не обладает соответственными познаниями, может наступить безумие или человек этот превратится в человеко-волка. «В этой книге, — как сообщил нам исследователь, хозяин сочинения, — речь идет в основном о ментальных и дыхательных упражнениях и о соответствующих смесях, необходимых для мутации. Если упражнения делать не по порядку, наступит кислородное голодание, и в мозгу возникнут необратимые процессы. Но если кто — нибудь, по несчастью, постигнет формулу и выполнит упражнения, как требуется, он может превратиться в чело — веко-волка»;

г) полиция разыскивала вора не затем, чтобы помешать ему превратиться в человеко-волка — к этому она относилась вполне спокойно, — а опасаясь, как бы вор не заболел, попытавшись выполнить содержащиеся в книге предписания;

д) эксперт по вопросам колдовства выражал бесконечное отчаяние, так как сочинение это о черной магии было бесценным даром, он даже распорядился переплести его в черную кожу.

Роберт посмеялся над всей этой чепухой. Потом сообразил, что, несмотря на всю важность книги, несмотря на свое отчаяние, этот тип, ее хозяин, не предлагал никакого вознаграждения за возврат собственности. Досадно было, что тощая книжонка в черном переплете с золотыми буквами поставила на ноги всю полицию; даже смешно. Придется действовать поосторожнее и передвигаться по Лондону с оглядкой, ведь наверняка у них теперь будет его словесный портрет, сделанный французом, пробежавшим следом за ним несколько улиц.

К вечеру Роберт вернулся совсем отчаявшись: ничего ценного украсть не удалось. В метро, на станции «Марбл-Арч», он стащил бумажник, но в нем были только документы, визитные карточки и немного денег. Он расплатился этими деньгами за ужин, а все остальное выбросил в урну.

В холодные дни Роберт чувствовал себя отвратительно. Он, хоть никогда и не выезжал из Лондона, не выносил здешнего климата. Бесконечные дожди досаждали ему, обледенелые, заснеженные улицы мешали и работать, и Скрываться. Все это его раздражало, вот только разве что туман благоприятствовал его работе. Он мечтал о погоде более ласковой к такому бедолаге, как он, о местах, где можно было бы ходить без старого пальто, изношенного и разлезавшегося по швам, о местах, где окна его жилища (истинный погреб) оставались бы открытыми круглый год и через них вливались бы в комнату свет и тепло.

Делать Роберту было нечего. Воровать он в ту ночь все равно бы не пошел: холод прогнал с улиц всех полуночников и выпивох. На такой случай он предпочитал коротать время с одной из своих книжек, с каким-нибудь приключенческим романом. Но на этот раз, поглядев на книжку по черной магии, он предпочел забраться в постель именно с нею. Как говорилось в газете, самая суть книги содержалась в главе, дававшей формулу превращения в человеко-волка. Роберт недоверчиво усмехнулся, подумав о французе и о наивном дикаре, колдуне с острова Бали, который представлялся ему грязным, полуголым, с колокольчиками на щиколотках и с лицом, скрытым дурацкой маской. В некоторые вещи он не верил, в том числе и в магию. Не верил он и в существование бога, всесильного и всемогущего, справедливого и всеблагого. Несмотря на то что в некоторых исправительных заведениях, где прошло его детство, его обучали основам христианской религии, Роберт оказался неспособным воспринять идею бога. Достаточно ему было оглянуться вокруг, и он тотчас понимал: бога не существует. Что же до человеко — волка, так он видел о нем фильмы, да, пожалуй, и знал немало: например, что полнолуние — самое удобное время для превращения, что убить такого зверя может только серебряная пуля, что сила его необычайна; впрочем, все это сказки, чтобы обманывать ребятишек и развлекать взрослых. Однако он не бросил книги, пока не дочитал до конца главу под названием «Способы превращения в человеко — волка». Итак, чтобы достичь трансформации в дикого зверя, необходимы две вещи: некий отвар и серия дыхательных упражнений, сопровождающихся глубокой умственной сосредоточенностью; все это было куда проще, чем он предполагал, особенно если принять в расчет, что растительные ингредиенты и химические вещества, входящие в состав лекарственного питья, можно было легко раздобыть в любой аптеке или лавочке, торгующей «экзотическим» товаром, а их сейчас в Лондоне развелось великое множество, понаехали иностранцы и английские граждане, выходцы из прежних колоний Британской империи. Упражнения тоже оказались несложными, а точнее, дурацкими, достаточно немного терпения; тут даже не требовалось веры или хотя бы доверчивости. Да о чем это он думает! Может, его навела на эти мысли книга, а может, газетные разъяснения? Он вовсе не был суеверен, и хотя был примитивен и неразвит, однако достаточно сообразителен, чтобы не верить в разные выдумки. После скудного ужина он предпочел заснуть.

Внезапно пробудившись, Роберт стал припоминать привидевшийся ему кошмар: он отчаянно, в какой-то смертной тоске бежал через Гайд-Парк, но Гайд-Парк был совсем другим, Роберт мчался через густую чащу, прыгал по скалам, продирался сквозь невиданные растения, а за ним гнался, его преследовал кто-то большой, он дышал тяжело и рычал, кусты трещали под ним; вдруг туман рассеялся, и Роберт смог оценить положение: прямо перед ним, преграждая ему путь, высилась отвесная стена, позади, за спиной, раздавалось тяжелое дыхание и рык, все ближе, ближе, все громче; Роберт ждал, прижавшись спиной к камням, и тут пред ним возник чудовищный злобный зверь, полуволк-получеловек, с лицом, заросшим шерстью, он громко рычал и скалил клыки, уже совсем близко от Роберта, и казалось, вот-вот растерзает свою добычу. Роберт толком не понимал, ночь стояла или день, но лицо человеко-зверя было ему хорошо знакомо, привычно, и на самом-то деле он теперь не испытывал страха перед этим существом, а только изумление. И понапрасну ждал атаки…

Заваривая чай, Роберт внезапно осознал: зверь и не мог страшить его, потому что за черной взъерошенной шерстью, свирепыми острыми желтоватыми клыками — за этим омерзительным чудовищным существом скрывался он, Роберт Лестер, сын неизвестных родителей, воспитанный в трущобах лондонских предместий и в тюрьмах, профессиональный вор, довольный своим ремеслом и постоянно бунтующий против общества, которое его породило.

Ни разу за весь день, удачный кстати сказать (две дамские сумочки, похищенные в переполненном автобусе, бумажник, который он стащил в метро, и часы, сорванные с молоденькой девушки, разгуливавшей по Эбби-роуд), не вспомнил он про свой сон, а когда шел домой и купил всякой снеди и даже впервые за долгое время бутылку виски, то подумал, а не пойти ли ему немного развлечься. Обыкновенно мрачный, угрюмый, нелюдимый, он решил сегодня найти себе женщину и, спрятав украденное на квартире, направился в район, где стоят дешевые проститутки.

На одном из углов поджидали клиента две женщины. Роберт поглядел на них долгим, вполне откровенным взглядом. Выбрал черноволосую, покрепче. Говорить ей ничего не надо было, он лишь подал знак, и проститутка (ночь холодная, промозглая, клиентов мало) подошла.

— Давай выпьем, — распорядился Роберт.

Женщина пошла за ним к маленькому бару. Там искусственное тепло калориферов и алкоголь помогли вору и проститутке не стесняться друг друга. Она задавала ему разные вопросы, но, получив лишь односложные ответы, заговорила о том единственном, что хорошо знала: о своей жизни. Вечная история: пошла на панель, потому что надо кормить семью, ее, бедную девушку, обманули, соблазнили, и вот теперь у нее на руках сын…

Роберт не придавал особого значения этой «трагедии»: он уже наслушался подобных историй, разнообразием они не поражали. А почему бы этим женщинам не признаться, что они только и умеют, что блудить, или что всякая другая работа им не по вкусу, а торговать собой проще, почему каждая бабенка непременно хочет, чтобы у нее была своя душераздирающая история, и почему бы им не гордиться своей профессией, как гордится он, или уж принять свою долю со смирением?

Время шло, а Роберт вроде бы и не выказывал желания пойти в номера. Женщина напомнила ему.

— Погоди. Я же все равно заплачу… Охота сперва выпить и тебя послушать.

И он снова заказал виски, исчезнувшее почти тотчас же, как его подали, в луженой глотке мужчины.

Около полуночи Роберт, пьяный, уплатил по счету и, пошатываясь, вышел, опираясь на проститутку, которая отвела его в первый попавшийся отель.

В номере она уложила случайного клиента и собиралась раздеть его.

— Какого черта лезешь! — заорал мужчина. — Незачем мне помогать. — Поднявшись на ноги, принялся стаскивать с себя одежду. — Теперь ты, эй, как там, ты сказала, звать тебя, ага, Элен, снимай платье.

Других женщин, кроме проституток, Роберт не знал. И приятелей у него не было, так, знакомые, все народ, как и он, из предместий. Его видели только с проститутками. С ними он чувствовал себя свободно; по его представлениям, они были ниже его, находились на самой последней ступеньке общественной лестницы. А он возвышался над ними. Несмотря на такое презрение, Роберт с проститутками не выставлялся: ни колотушек, ни оскорблений, ему оказывали услугу, он платил. Роберту нравилось чувствовать, что есть существо, павшее ниже, чем вор, и тогда он относился к женщине с участием, а свое участие он мог выразить только в звонком металле. Обращался он с ними грубо, это верно, но такой уж у него был характер, да и неотесанный он был.

Роберт открыл глаза, когда женщина одевалась, собираясь уйти. Хоть он и не думал ни о чем ее спрашивать, она пояснила, что ребенок дома один, что матери нужны лекарства. Мужчина с трудом поднялся, дотянулся до брюк, вытащил и дал ей несколько бумажек. Женщина принялась горячо благодарить, мол, когда хочешь приходи, всегда пойду с тобой, она обычно стоит на том углу, где он ее нашел.

Роберт сел на постели и, как только женщина исчезла, стал и сам собираться. Ему захотелось вдруг оказаться у себя в комнате, среди своей скудной обстановки. И он не торопясь дошел до дома, в котором жил, и укрылся в своей берлоге. Здесь до него не доберутся полицейские ищейки, здесь он в безопасности, он далеко (он это чувствовал!) от тех, кто осудил его на воровскую жизнь. Он воспринимал общество как чудовищную жестокую машину, способную вмиг пожрать его с потрохами. Он и в самом деле боялся людей, общественных учреждений, властей, полиции — словом, всех, кто составлял это целое, боялся, что оно, это целое, придавит его огромной своею тяжестью.

Но самым страшным, вероятно, было то, что Роберт не считал свое занятие чем-то противоестественным, он работал, не задаваясь напрасными вопросами; он не думал о том, что его работа — это преступление, наказуемое обществом, как ему объяснили, когда он впервые попал в тюрьму; в их мире он был чужим, посторонним и жил по своим законам и своему нравственному кодексу. И хотя единственное, чему он научился, было лазить по карманам, он не видел причин презирать свою профессию. Если бы Роберту пришлось заполнять какой-нибудь документ, он с удовольствием в графе «профессия» написал бы: «Вор».

Он не был честолюбив, не стремился заниматься крупными кражами, проходить сквозь стены и забираться в большие ювелирные магазины, не хотел он и связываться с другими, чтоб было легче работать; его устраивало существование вора-одиночки, что блуждает по бесконечным улицам огромного города и поджидает удобного случая стянуть что-нибудь себе на пропитание.

Вдруг Роберт вспомнил о черной книжонке и тут же, не сдвинувшись с места, обнаружил ее: вот она, лежит там, куда он закинул ее несколько часов назад. Взяв снова ее в руки и без особых усилий отбросив свои сомнения, свое неприятие сверхъестественного, впервые подумал, а не купить ли ему все нужное для мутации. Но тут же вновь воззвал к своим трезвым взглядам на мир, к здравому смыслу, который всегда уважал, и отложил книгу, сунув ее на этот раз под другие, чтобы избежать лишних, а может, и опасных соблазнов.

Через три дня ему снова приснился человеко-волк, но на этот раз он его не преследовал, не пугал своими завываниями и когтистыми лапами, он просто был здесь, рядом, недвижный, как восковая фигура у мадам Тюссо, совсем не страшный. Затем видение бесшумно, словно по волшебству, исчезло. Работал в тот день он удачно, как никогда, но сон не шел у него из головы, и Роберт старался найти ему объяснение. Ну конечно, уговаривал он себя, пытаясь успокоиться, виновата книжка в черном переплете. Глупо было принимать эту книжонку всерьез, ее следовало разорвать и выбросить, он всегда поступал так с ненужными вещами. И все же сочинение колдуна с далекого острова Бали по-прежнему лежало у него в комнате, и он не отваживался уничтожить его.

— Можно бы эту книжку продать, — говорил он вслух, оправдываясь перед самим собой, — извлечь пользу, найти любителя «этих вещей» или же коллекционера.

Но хорошие времена проходят, на улице по-прежнему холодно, народ весь разбежался, да и ему самому неохота было идти на промысел. Несколько фунтов он успешно позаимствовал у выходившего из Британского Музея туриста. Зато в другой раз его чуть было не сцапали. Надо будет поосторожней работать, принять все меры предосторожности; он совсем не хотел сесть в тюрьму и отлично помнил, что теперь у полиции есть его словесный портрет, хотя и не очень точный.

В тот день, на рассвете, он почувствовал, что его одолевает лень. Не хотелось покидать дом, искать проститутку — тоже. С отвращением пересчитал он деньги, какие остались, и решил, что сумма позволяет ему не работать две недели. Все это время он просидел дома и выходил только за провизией. Роберт перестал бриться, усы и борода придали ему свирепый вид. Его кошмары (он называл их просто снами) продолжались. Роберт больше не видел человеко-волка, он не гнался за Робертом, не преследовал его, Роберт не стоял перед ним, не в силах шевельнуться, нет, теперь сам Роберт был в его шкуре, сам он был человеко-волком и смотрел на мир его глазами, глазами зверя. Новый взгляд на мир был совсем неплох, он был даже куда как приятней прежнего: глазам зверя мир казался лучше, ведь он смотрел на него с завидной позиции силы.

Непокорный волк, свободный и дикий, живет в местах, где чувствует себя хозяином, в тени огромных деревьев; у него тонкое обоняние, острый слух, замечательное зрение. Необыкновенно выносливый зверь гонит и гонит свои жертвы, а когда они совсем выбьются из сил, не дает им передышки, преследует уверенно и беспощадно, точнее сказать: благодаря своей беспощадности он так уверен в своих силах. Никому не превзойти его в охоте на крупных животных. У волка железные зубы, длинные, грозные, он ими перегрызает корове спину. И за хитрость, ум и свирепость его возненавидел человек.

Вот так бы и нестись по бескрайней равнине или сквозь кустарники в пустынных лесах, подниматься на горы, резвиться в чистом снегу, пусть ветер свободы бьет мне в морду, пусть уши ловят каждый посторонний звук… Все лучше, чем загазованный лондонский воздух, грязные улицы, полиция, которая разыскивает меня…

Нет, это уже не прежний Роберт Лестер, это новое существо, богато одаренное природой, полное сил и желания восторжествовать над теми, кто столько времени заставлял его страдать. Если так смотреть на вещи, преследуемый вполне мог бы превратиться в преследователя.

Просыпаясь, он объяснял свои сны воздействием черной книги и клялся больше о ней не думать. Но, несмотря на все свои обещания, он снова взял ее в руки и, когда читал во второй раз о мутации, вдруг решил пойти и купить все необходимое для отвара. Хоть мысль эта и показалась ему дурацкой, он подумал, что ничего ведь не потеряет. Может, развеселюсь малость. Разгоню скуку.

Домой он вернулся нагруженный пакетами. Весь вечер и часть ночи Роберт делал то, что было указано колдуном, но, увидев, что темная жидкость закипела, удивился, зачем он занялся этой глупостью. Впрочем, теперь осталось немного подождать, пока отвар остынет, и сделать дыхательное упражнение.

— Ну что ж, по крайней мере забавно, — сказал Роберт вслух, чтобы оправдаться перед собой; уже несколько часов он возился с травами.

Книга сообщала, что превращение в волка длится не один час, но сколько точно — неизвестно, все зависит от крепости отвара, от количества выпитой жидкости, от сопротивления организма резкой смене метаболизма, от ряда других вещей.

Но что станет он делать, если его опыт даст положительный результат? Ради чего превращается он в человеко — волка? Чтобы гулять по лондонским улицам? Нагонять страх на людей? Сразу же перегрызть горло первому, кто пройдет мимо? Роберт размышлял над этими вопросами, пока отвар не остыл и он мог его выпить. А ведь пойло это и повредить может, еще заболею всерьез, подумал он. С отвращением, одним глотком выпил отвар и, не теряя ни секунды, как велел колдун, принялся за дыхательные упражнения, сосредоточившись изо всех сил. Ничего сложного: сперва глубокий вдох, потом медленный выдох, продолжительный, очищающий легкие от скопившегося в них воздуха. Повторить это надо было семь раз. Закончив упражнения, Роберт, весьма возбужденный, стал ждать трансформации. Минуты казались часами, и он вспомнил, что так и не решил, что же он станет делать в случае успеха. И вдруг началась мутация:

раздался крик; он шатался, едва не падая, хватался за стол, пялил закатившиеся глаза, задыхаясь, ловил воздух открытым ртом,^[65]

он почувствовал, как совсем иная энергия разливается по телу, как он раздается, как растут, затачиваются зубы и становятся ужасающе острыми, почувствовал, как сквозь кожу прорастает шерсть и как руки и ноги его превращаются в когтистые лапы, вот уж и инстинкт у него стал волчий, и звуки и цвета стали гораздо богаче оттенками. Чудеса, невозможно поверить! Книга не лгала, колдун и француз были правы.

Теперь он и на человека-то почти не похож!

Троглодит он, что ли?

Нет, он был человеко-волком. Роберт ждал, что зверь, сидевший внутри, заставит его идти на улицу убивать, сам он никогда этого не делал; но ничего не произошло. Догадавшись, что, хотя суть его была теперь совсем иной, звериной, он мог контролировать свои желания, Роберт предпочел остаться в своей каморке и познать себя в новом обличье.

Действие отвара длилось пять часов. Наступил срок, и Роберт стал медленно возвращаться в обычное свое состояние, спокойно, словно возвращался из странствия по неведомым и чуждым сферам, порог перцепции которых мы можем переступить только под воздействием особых стимуляторов. Немного погодя он присел на свое жалкое ложе: страшная усталость, немного побаливала голова. Он уснул. И на этот раз кошмары его не мучили.

Так день за днем и с обеих сторон моего разумения, моральной и интеллектуальной, я твердо шел к истине, частичное открытие которой обрекло меня на такое ужасное крушение, — к истине, гласившей, что в нас скрыт не один человек, но два.

На следующий день Роберт проснулся, едва рассвело, и в прекрасном настроении: ведь теперь он и вправду владел чем-то значительным. Он предпочел заучить наизусть формулу и уничтожил книгу: терпеливо разодрал ее на куски и сжег. Он был счастлив, с жадностью поел, а за едой думал о своей тайне и о мутации. Вышел пройтись. Мысли его витали далеко, и он совсем не замечал представлявшихся ему случаев стянуть что-нибудь. Роберт пытался понять, какую практическую пользу может извлечь из своего могущества.

Он не знал, сколько времени размышлял, но, когда очнулся, он, Роберт Лестер, вор, промышляющий в одиночку, имел готовый ответ: превратившись в человеко-волка, он мог убить определенных, заранее им выбранных людей, например начальника полиции, богача-миллионера, кинозвезду, высокое должностное лицо. Он бы не носился вслепую по темным улицам Сити, разыскивая жертвы, но не торопясь, потихонечку устранил бы своих врагов или по крайней мере — подумал он, затаив дыхание, — большинство тех, кого я ненавижу. Новый Джек Потрошитель, но куда более высокого полета: он приканчивал бы не бедных проституток Ист-Энда, он взялся бы за весь Лондон, добрался бы до высших кругов общества.

Через две недели Роберт наметил себе первую жертву: процветающего коммерсанта. Терпеливо собрал сведения о привычках и распорядке дня богатого буржуя.

Роберт нервничал, он стоял на пороге новой жизни, перед ним открывалась иная судьба, и совсем иные задачи предстояло ему решать.

При первом дуновении этой новой жизни я понял, что стало теперь хуже, что я, как раб, навек отдался всему дурному, бывшему во мне раньше, и эта мысль бодрила меня и веселила, как вино.

А Роберта более всего беспокоила мысль, насколько он действительно силен. И достигнет ли он своей цели или возникнет какое-нибудь препятствие? План был составлен очень тщательно и не представлялся сложным. Речь шла о том, чтобы застать миллионера в его великолепном особняке, где он жил один. Дождаться, пока слуги уйдут, и, прежде чем этот субъект опомнится, он уже будет лежать с прокушенным горлом. Затем тотчас же вернуться к себе и ждать, когда кончится действие отвара и из внушающего ужас волка он вновь превратится в Роберта Лестера. И вновь будет вести свою обычную повседневную жизнь, пока не найдет новой жертвы.

Все произошло, как он и предполагал. На рассвете Роберт вернулся домой с самодовольной уродливой гримасой на лице и лег спать, дожидаясь обратного превращения. Если не считать звона разбитых стекол в огромном окне, все шло по намеченному плану. Коммерсант не успел позвать на помощь, когда увидел, как к нему в комнату прыгнул человек дикого вида, огромной силы и, гневно рыча в какой-то дьявольской ярости, кинулся на него. Так он и отдал богу душу, не поняв толком, что происходит, лишь отвратительное видение запечатлелось в его глазах и мозгу.

Моя первая работа, мой первый шаг, начало моей мести. Теперь Роберт считал себя неким высшим существом, ратующим за справедливость, мстителем за проституток и воров, и был озабочен выбором следующей жертвы. Смутно припоминалось, что начальник полиции любил гулять после ужина в одиночестве и прохаживался он по Ричмонд-Парку, неподалеку от своего дома. Роберт знал, что в этих местах после десяти вечера совсем безлюдно. Вот он, его следующий шаг.

Роберт был счастлив: больше он не жалкий вор-одиночка, не вульгарный карманник; он стал каким-то особенным, не поддающимся обычным определениям. Да и как назовешь человека, который с удовольствием превращается в зверя, в волка, чтобы казнить членов общества, принудившего его постоянно прятаться, приговорившего его к нищете, к жизни грязной и гнусной, к одиночеству, к пьянству и продажным женщинам; и единственное, что это общество ему дало, — это начатки грамоты, чтобы он мог читать и писать, хоть и с грубейшими ошибками, и до крайности ограниченный лексикон, зато лишило счастья и семьи, которая была у всех. Какое чудо, что в руках этого замкнутого, недоверчивого человека оказалась магическая книга! Признательность Роберта колдуну с далекого острова Бали и французу не знала границ. Ведь это благодаря им он перестал быть жалким воришкой, обрел могущество, власть. Теперь его враги трепетали бы пред ним. Ничего, они его узнают!

Убийство начальника полиции прошло еще более гладко. Ведь это был пожилой человек лет шестидесяти, не очень крепкий — во всяком случае, не способный противостоять невероятной силе, внезапно на него обрушившейся, когда он пересекал тенистую аллею; что-то или кто-то, необычайно подвижный и ловкий, свирепо рыча, бросился на него, и он сошел в могилу, как и его предшественник, не поняв, кто же все-таки напал на него и повалил на землю. Тело его было изувечено, кровь хлестала из ран так, что и вообразить себе невозможно. Он не мог кричать, а только приглушенно стонал. Казалось, сам дьявол над ним потрудился: одежда была изодрана в клочья, все тело в укусах, кости переломаны, суставы вывихнуты. Мрачное зрелище тем не менее наводило на мысль о профессиональном умении и ловкости, о знакомстве с анатомией.

Это волчий инстинкт позволял ему находить у своих жертв уязвимое место, так же как лев и тигр точно знают, как и куда бить лапой. И как вампирам по вкусу человеческая кровь, так и человеко-волку по вкусу человеческое мясо, он превращает тела своих жертв в окровавленные ошметки, их не узнать; укусы и рваные раны — словно бы садист орудовал острым ножом, на самом же деле он пользовался своим естественным оружием — клыками и когтистыми лапами, хорошо приспособленными, чтобы рвать в клочья…

Когда через несколько часов нашли труп, полиция не могла не заметить, что убийство это напоминает убийство коммерсанта. Особое внимание привлекли следы: убийца шел на четвереньках.

Уши чутко ловят звуки, глаза пытливо смотрят в темноту, ищут новую жертву.

Волк знает, что из прокушенной глотки жизнь улетучивается мгновенно; а потом ярость посланца ада обрушивается на тело. Последствия ужасны.

Только пятая жертва навела полицию на мысль, что действует, очевидно, человеко-волк и убийства связаны с кражей книги о черной магии! Полицейский агент разыскал француза Ги, и тот поведал ему об опасностях, которые таило похищенное сочинение. Француз твердо верил, что вор удачно применил формулу мутации и что поэтому, следуя велению своего нового инстинкта, он из вора превратился в убийцу.

Волк всегда волк.^[66]

Полиция начинала не с нуля, у нее имелся словесный портрет, хоть и неточный, составленный на основе показаний прежнего владельца книги, портрет этот распространили, снабдив предостережением об особой опасности этого человека.

Несколько месяцев подряд преступления не прекращались, и предотвратить их не могли; полиция добилась лишь того, что люди с наступлением темноты оставались дома, приняв самые крайние меры предосторожности: запирая крепко-накрепко двери и окна, не гася свет, держа под рукой телефон и какое-нибудь оружие, например пистолет, чтоб защитить себя.

На этой неделе обнаружили в Темзе труп женщины, на той — нашли труп мужчины, растерзанного в собственной постели в одном из фешенебельных районов города. Тела всех убитых несли на себе следы необычайной физической силы, оставленные исполненным ненависти зверем, — кровавые полосы когтей, увечья и, неизменно, ужасающая рана на горле.

Труп женщины нашел в Темзе полицейский патруль, совершавший свой последний предутренний обход. По утверждениям прессы, зрелище было жуткое. А вскрытие обнаружило еще более тяжелые повреждения, чем те, что были видны снаружи. Все эти ужасы заставили обитателей Лондона трястись от страха.

Сильным взмахом мускулистой руки он чуть не снес ей голову. При виде крови гнев зверя перешел в неистовство. Глаза его пылали как раскаленные угли. Скрежеща зубами, набросился он на девушку, вцепился ей страшными когтями в горло и душил, пока та не испустила дух… Тело чудовищно изувечено. Все кости правой руки и ноги переломаны и частично раздроблены. Расщеплена левая tibia,^[67] равно как и ребра с левой стороны. Все тело в синяках и ссадинах.^[68]

Полиция пребывала в замешательстве, пресса взывала к мести, требовала отстранения от должности лиц, не способных выследить убийцу, а Роберт в это время по-прежнему, в поисках новых жертв, слонялся по городу, отбрасывая свою зловещую тень; с каждым новым убийством он становился все увереннее в себе, все больше гордился тем, что он человеко-волк, хоть и всего на несколько часов.

Существует ли судьба, счастливая и несчастная, или это результат сцепления множества определенных обстоятельств, которые внезапно пересекают жизнь, словно черный кот — дорогу, но только как-то ночью страдавшая бессонницей соседка Роберта высунулась в окно, услышав на улице тяжелые шаги, прерывистое дыхание и какое-то рычанье. Она увидела уродливый силуэт человеко-волка, который возвращался, исполнив свою миссию, и проводила его взглядом, пока он не вошел в дом, где жил Роберт Лестер. Остальное было проще простого; она сообщила в полицию, и через несколько минут все вокруг было оцеплено вооруженными людьми, ожидавшими первых лучей солнца, чтобы войти в жилище убийцы. И когда туда вошли, обнаружили большие запасы всего того, что было нужно для изготовления таинственного напитка, и никаких следов человеко-волка, а лишь вконец растерянного, дрожащего типа, не оказавшего ни малейшего сопротивления полицейским, хоть Роберт и не понял толком, что же произошло и где он допустил ошибку.

Дальнейшее расследование ничего не прояснило. Француз подтвердил, что ингредиенты те самые, но этого, конечно, было мало, то есть доказательства эти были недостаточны — да и смехотворны, — чтобы обвинить слабого, неуверенного в себе и запуганного человека в убийстве девяти людей. Единственное, что оставалось, — это поверить, будто Роберт Лестер на самом деле превращался в человеко-волка и что мутация давала ему громадную силу, позволяющую убивать в несколько секунд.

Полиция держала его под арестом как подозреваемого, только и всего. И вот тогда-то полицейским пришло в голову оставить Роберту Лестеру все, что было необходимо для отвара. Тщательно подготовившись, они приняли меры предосторожности, чтобы человеко-волк не убил кого — нибудь из них, не скрылся, выломав двери или согнув перекладины решеток в камере, где сидел; на такой случай стража удвоила количество грозного оружия.

Роберт Лестер остался один.

Долгое время он созерцал порошки, травы и химические препараты, которые, предполагая, конечно, что он попадется в ловушку, оставили, положив прямо перед ним, так что ему нужно было только руку протянуть.

Если он обратится в человеко-волка, у полиции будет окончательное доказательство его виновности…

Он долго раздумывал.

Однако, если он станет зверем, ему будет сподручнее удрать из этого малоприятного места, у него тогда появится сила, и он сможет прикончить парочку охранников, прежде чем скроется.

Единственное, что пугало его в будущем, это бродяжническая жизнь, неизбежные преследования людей, от которых он был вынужден бежать; вот тогда-то он и вправду стал бы волком, которого обложили, за которым гонятся…

Он пришел к выводу, что это все же лучше, чем сидеть здесь в клетке, как в зоологическом саду, да еще на тебя все время глазеют с нездоровым любопытством.

Глаза Роберта засверкали необычайным красноватым блеском; он решился, он выбрал: он снова будет чело — веко-волком, хотя бы и в последний раз, а не узником тюрьмы, где у кого хочешь силы иссякнут.

Они не дождутся от него покорности, волк никогда не станет смиренной домашней скотиной. Если нужно заплатить высокую цену за свою свободу, что ж, он заплатит, пусть даже на него будут охотиться, надменно и решительно заключил он. Волк не собака.

И спокойно, нисколько не торопясь, приготовил отвар. Он подозревал, что за ним следят, стерегут каждое его движение, он чувствовал их тайное присутствие, их изучающие взгляды. Но это не лишило его мужества, напротив — он принял это как вызов; приготовил питье и стал делать дыхательные упражнения. Через несколько мгновений почувствовал, что начинается мутация, величайшая перемена; и вот новая сила заставила напрячься его мускулы, клыки и когтистые лапы стали его оружием, она, эта сила, дала ему уверенность и власть над самим собой: он перестал бояться, теперь он нагонит страху на тех, кто его запер. И он принялся яростно трясти решетки и биться об стены, желая сокрушить свою тюрьму. Он свирепо рычал, ведь он снова стал высшим существом и вновь был в волчьей шкуре, в шкуре этого замечательного, прекрасного и могучего зверя, которого боятся все люди и перед которым все живое трепещет.

Полицейские сбежались к камере, откуда раздавался стук и дикий вой, и после нелегкой борьбы им удалось скрутить Роберта Лестера, человеко-волка, долгое время убивавшего людей и наводившего ужас на лондонцев. Теперь им следовало заняться не полиции, а врачам-психиатрам. Через несколько часов, в течение которых Роберт, стиснутый смирительной рубашкой, жалобно выл, врачи высказали мнение, что это был особенно яркий случай ликантропии и, кто знает, не проведет ли больной всю оставшуюся ему жизнь, ощущая себя в волчьей шкуре.

Рене Авилес Фабила. Мириам © Перевод Н. Снетковой

Добравшись до дому, Мириам сразу же вошла в парадное; она никогда не задерживалась поболтать с соседями или консьержкой; здоровалась и исчезала за дверью, отгораживающей от мира ее царство. Люди, видя, что она одна, всегда одна, всегда куда-то торопится, а сама красивая, гордая, изысканно одетая, строили разные догадки: эта женщина — киноактриса, нет, она работает на телевидении, да нет, она манекенщица; многие даже клялись, что видели, как она выступает.

Мириам выложила на стол в кухне все, что принесла, — молоко, хлеб, консервы. Потом прошла в спальню, но включила только лампу, стоявшую на секретере. Она не любила яркого освещения, предпочитала светильники, их слабый мягкий свет; ей нравилось жить в полутьме, среди изломанных теней и отсветов. Потом она вернулась на кухню и, когда ставила в холодильник молоко, услышала, как кто-то печатает на машинке. Кто-то из соседей, студент или писатель. Нет, печатали где-то совсем рядом, такой ясный звук не мог доноситься из другой квартиры, и Мириам захлопнула холодильник. Пишущая машинка стучала и стучала где — то совсем рядом. Вполне возможно, что у нее в гостиной. Мириам выглянула из кухни. Ей показалось, что какой-то мужчина — она различала только силуэт — сидит и печатает на машинке. Однако у Мириам никогда не было ни машинки, ни письменного стола, ни огромного книжного шкафа — ничего из того, что она теперь видела. В полутьме залы она ясно различила сидевшего к ней спиной молодого человека в джинсах и рубашке в красную и зеленую клетку, он собирался вынуть из машинки лист бумаги. Посмотреть ему в лицо Мириам не удалось. Сомнений не было: кто-то влез к ней, не обман же это зрения, не призрак. В замешательстве она включила верхний свет. В тот же миг все исчезло. Ни письменного стола, ни книг, ни пишущей машинки. Все как обычно: современные занавески и кресла вместо старинных вещей, окружавших юношу.

Мириам не придала этому особого значения. Галлюцинациями она никогда не страдала, но ведь кино и книги, которые она читала, мысли и переживания одинокой женщины, ее напряженные долгие раздумья могли вызвать видение, навеянное сокровенными мечтами. Она вспомнила несколько фантастических рассказов Касареса;^[69] в его «Паулине», например, речь шла о способности человека мысленно воссоздавать картины минувших эпох, образы вещей и существ давно исчезнувших. Мириам вскоре бросила об этом думать и, устав за долгий трудный день на работе, легла спать.

Через несколько дней, когда все уже позабылось, Мириам, вернувшись под вечер домой и открыв дверь, увидела, что в спальне горит свет; таинственный свет освещал и другие комнаты. Немного поколебавшись, она вошла, ожидая увидеть вора, роющегося в ящиках в поисках ценностей. Но гостиная вновь была обставлена как в тот раз, когда она увидела здесь молодого человека, печатавшего на машинке. Только теперь пол закрывал зеленый ковер. Внимание ее привлекли книги, их было великое множество.Из спальни донесся шум, и она на цыпочках прошла туда, звук шагов тонул в толстом, мягком ковре. Там в качалке черешневого дерева, с плетенным из лиан сиденьем, покачивался какой-то мужчина, он читал, книга закрывала его лицо. Тихо ступая, Мириам осторожно подошла. Мужчина опустил книгу, и Мириам на мгновение увидела его лицо. Он исчез, и все, что его окружало, исчезло вместе с ним, но звук раскачивающейся качалки, такой несовременный, исчез не сразу, несколько секунд он, словно эхо, отдавался в воздухе.

Мириам теперь знала в лицо этого писателя (что он писатель, она ничуть не сомневалась): лет двадцать восемь, волосы черные, черты лица необычайно притягательные, спокойные глаза очень блестящие. Никого похожего на него среди своих знакомых она припомнить не могла.

В последующие недели ничего нового не произошло. Мириам ждала, чтобы видение повторилось, и чаще бывала дома, но тщетно. Она решила поискать по книжным лавкам, хотя сама толком не понимала — чего. Полистала литературные журналы, поглядела на обложки — может, попадется фотография молодого мужчины, которого она видела в своей квартире. Но там были лишь чужие пошлые лица да портреты известных писателей. Возвращаясь домой, она встретила консьержку, которая, не переступая границ, истинно по-женски умела вызнать все подробности частной жизни своих жильцов. Желая хоть что-нибудь узнать, Мириам стала ее расспрашивать, и та сказала, что прежде в этой квартире жил мужчина, но знает она о нем мало: молодой человек, молчаливый, казался не то робким, не то мрачным; выходил редко, всегда нагруженный книгами.

— Понимаете, сеньорита, я думаю, он писатель, все время было слышно, как он печатал на машинке.

Мириам запомнила имя, которое ей назвала консьержка, оно стояло на письмах, приходивших сравнительно часто на ее квартиру, но она не интересовалась конвертами и возвращала письма почтальону или оставляла в привратницкой. Когда в следующий раз пришло письмо, она прочитала: Хуану Пабло Касалю. Минотауро 509-4. Мехико, 12, Центр. Отправитель — женщина. Мириам решила вскрыть письмо. Старалась не разорвать, но это ей не удалось, и конверт оказался испорченным. Пока вскрывала, ей было так стыдно, словно она воровала или пользовалась чужой вещью. Она вторгалась в личную жизнь того, кто обладал силой или даром являться ей, того, кто, и покинув эту квартиру, тут оставался. В любую минуту, она это чувствовала, Пабло Касаль мог появиться и осудить ее поступок. Но нет, она оставалась одна. Письмо было от Лилии Мюрат, она умоляла ответить. Жаловалась, что вот уже год, как ничего о нем не знает. Просила написать хотя бы несколько строчек или ответить телеграммой. Клялась, что все еще любит его, хотя с последней их встречи прошло немало времени. Почерк нервный, тон чувствительный, слащавый, пошлый, — подумала Мириам. И все же письмо выдавало безмерную тоску женщины, которая ничего не могла узнать о Хуане Пабло. Оно пришло из Гаваны.

Мириам хранила это письмо вместе со своей корреспонденцией, и еще долгие месяцы ей не удавалось увидеть Хуана Пабло Касаля, хотя она этого очень хотела. Но однажды, часа в три ночи, она ощутила какое-то энергичное движение в комнате, где она спала, словно бы кто-то не мог заснуть и яростно ворочался в постели. Но на кровати лежала одна она; не двигаясь, Мириам настороженно вглядывалась в темноту. Кажется, в спальне стоит еще одна кровать. Мириам протянула руку к бюро, нажала выключатель. Свет залил спальню. В противоположном ее конце она разглядела кровать со сбившимися простынями и одеялом; на стене в изголовье висела копия триптиха Босха «Сад наслаждений», три репродукции (Ремедиос Варо, Рене Магритт и Брейгель Младший), на полу валялось несколько книг.

Она поднялась с постели, прошла на середину комнаты. Посмотрела Брейгеля, «Падение восставших ангелов». Теперь звуки шли из гостиной, кто-то ходил и переставлял там вещи. Мириам пошла на шум. Молодой мужчина, безусловно это был он, Хуан Пабло Касаль, искал что-то в огромном книжном шкафу.

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? — спросила Мириам, храбрясь.

Мужчина словно бы и не слышал ее; он явно искал какую-то книгу и был очень возбужден, это чувствовалось по его движениям. Потом, найдя эту книгу, он полистал ее, впился в одну из страниц. Мириам не могла видеть его лица, он стоял к ней спиной. Победно вскричав, молодой человек снял крышку с машинки и принялся быстро-быстро печатать.

— Скажите, пожалуйста, вы Хуан Пабло Касаль?

Стук машинки отдавался у нее в голове, и тут впервые наполз туман, который словно стер все вокруг, и когда Мириам проснулась — дневной свет уже проникал сквозь неплотно задернутые занавески, — то сразу вспомнила события минувшей ночи. Посмотрела туда, где стояла кровать, поискала глазами триптих, большой книжный шкаф, битком набитый книгами, пишущую машинку… Но увидела лишь свои вещи, обычную обстановку комнаты. Никаких следов Касаля; и она пришла к выводу, что все это ей приснилось после упорных поисков в книжных лавках, разговора с консьержкой, письма, которое она прочитала, что она вообще слишком много думает об этом мужчине. И все же это был не сон, уж слишком отчетливо запечатлелось все происходившее. Она не помнила только, как снова очутилась в постели, а все остальное было таким реальным — потрогать можно. События разворачивались в безупречной последовательности, без провалов с той минуты, как она услышала шорохи, и до той, как задала вопросы существу, которое не могло входить с нею в контакт.

— Логическая и правильная последовательность, — сказала она вслух.

Все следующие дни Мириам была очень занята. Работа в рекламном агентстве поглощала ее целиком. И все же порой она вспоминала этого мужчину и выстраивала историю его жизни, основанную на предположениях и догадках, которые подсказывало ей ее воображение. Должно быть, все же это Хуан Пабло Касаль, который жил до меня в моей квартире. Он писатель, и мебель, и книги, и картины — это его вещи. Квартира как бы хранит следы его присутствия, его образ, который и появляется время от времени, воскрешая наиболее значительные моменты его жизни — его литературные занятия. Он образован, замкнут, как сказала консьержка, много путешествовал, доказательством служит хотя бы письмо Лилии Мюрат; я уверена, что он познакомился с нею на Кубе.

Мириам снова принялась искать по книжным лавкам. Упорно и терпеливо она переворачивала все, что лежало на прилавках, стояло на полках. Теперь она знала имя и могла спрашивать у продавцов его произведения. Но о Хуане Пабло Касале никто не слышал. В одной лавке обратились к обширному каталогу, но и это ничего не дало. Имя, которое она так жаждала увидеть, нигде не попадалось. Это ее чрезвычайно расстроило. Один торговец книгами, обходительный и любезный, объяснил ей, что тот, кого она ищет, возможно, публиковал свои произведения в журналах или в литературных приложениях, но не издавал их отдельно. Ну что же, у Мириам оставался другой путь. Она сожалела, что не знает никого из писателей-интеллектуалов.

И опять пошла к консьержке.

Ничего нового она не узнала. Но один факт поразил ее. Хуан Пабло Касаль съехал с квартиры внезапно, не оставив ни нового адреса, ни указания, как его можно найти. Просто сложил в один прекрасный день вещи, и через два часа квартира опустела. Хуан Пабло предупредил, что за почтой будет приходить сам раз в месяц.

— Только он, сеньорита, приходил всего один раз.

Мириам не знала, что делать; бессонными ночами она бродила по квартире, разыскивая Хуана Пабло или, вернее, надеясь услышать стук его пишущей машинки, но напрасно. Как-то раз ее пригласили на вечеринку, которую устраивал по случаю дня рождения один из ее коллег. Мириам тосковала, ни в кино, ни читать не хотелось. И она решила, что в гостях развеется.

На вечеринку приехала уже в одиннадцатом часу, веселье было в разгаре: музыка, разговоры, звон бокалов, шум голосов. Приятель встретил ее с преувеличенной сердечностью и повел сквозь толпу гостей: знакомьтесь, такой-то, а это такой-то, ее зовут Мириам, очень приятно, рад познакомиться.

Мириам переходила от одного кружка к другому, пока взгляд ее вдруг не наткнулся на хорошо знакомое лицо, особенно заметное среди чужих лиц. Она машинально улыбнулась, однако ей никак не ответили. Удивившись, она стала припоминать, где видела прежде этого человека, лицо которого было так знакомо: в школе, на предыдущей работе… Вспомнила! Внезапно, по какой-то ассоциации: это он являлся в ее квартире, это он Хуан Пабло Касаль, странно только, что теперь, при таком стечении народа, при ярком свете… С опаской — ведь он снова мог оказаться лишь видением — она подошла к мужчине.

— Привет.

— Здравствуйте, — ответил он в некотором замешательстве.

— Вы узнаете меня?

— Простите, но кажется, нет.

Мириам была разочарована и не скрывала этого.

Вокруг кипело веселье.

— Подумать только, — сказала Мириам, немного овладев собой, — а я, напротив, довольно хорошо вас знаю. Вас зовут Хуан Пабло Касаль, вы писатель, жили на Минотауро, в четвертой квартире дома номер пятьсот девять. Разве не так?

Мужчина с изумлением смотрел на нее. Почему вдруг эта женщина, которую он никогда не видел — а память у него была хорошая, — знала так много о нем?

— Так, но я должен извиниться: я… впервые вас вижу.

Мириам улыбнулась. Он был прав, и она почувствовала себя неловко. Чтобы спасти положение, сказала:

— Да будет вам известно, что я ученица Шерлока Холмса; и мне довольно взглянуть на человека, как я уже знаю о нем все.

Мириам видела Хуана Пабло за работой, видела, как он читает, знала его вкусы, его пристрастия в живописи, и она не стеснялась его и могла шутить.

— Давайте отойдем в сторонку, там и поболтаем. — И Хуан Пабло увлек ее.

— Хотите услышать, как все было?

— Естественно.

— Обещайте, что не станете смеяться.

— Обещаю.

И, отойдя как можно дальше от шумного сборища, в конец зала, они разговорились. Хуан Пабло был изумлен. Он улыбался и всматривался в лицо Мириам, ища насмешку, после того как она в подробностях рассказала о его явлении.

Наконец он заметил, что история эта совершенно прелестна, просто чудо, и что она могла бы послужить сюжетом замечательного фантастического рассказа.

— Оно и понятно, я жил там долго, почти пять лет, но должен предупредить, что я не верю ни в эманации, ни в флюиды, которые тело якобы оставляет в определенном месте, не верю я и в призраков, я закоренелый материалист. Зато верю в силу искусства и в волшебство любви. Вы только подумайте, в детстве я твердо был убежден, что кентервильское привидение существовало на самом деле и что оно смогло обрести покой благодаря одной молоденькой девушке, нежной и красивой.

— Но теперь вам придется переменить ваши убеждения и поверить во все, что я вам рассказала. Клянусь, что именно так я увидела вас, узнала о вашем существовании и о том, что вы пишете. И все было не менее реально, чем то, что мы с вами находимся сейчас здесь, на этой вечеринке. Вот только я никак не могла понять, почему вы исчезаете, так и не ответив мне, не обратив на меня внимания. Вы были с головой погружены в свое писательское дело.

— Ну и глупо сосредоточиваться, хотя бы и на литературе, когда с тобой говорит такая красивая женщина. Что ж, надо выпить за чудо, за то, что в некой квартире на одной из улиц района Минотауро я оставил эманацию своей личности, а может, и свою тень. Хотя нет, тень здесь, поглядите-ка, она припала к туфлям.

Посмеялись.

— А я думала, вы серьезный, никогда не смеетесь, — сказала Мириам.

— Это дух мой серьезен, а сам я насмешник и весельчак. И я настаиваю на том, что именно благодаря этому сверхъестественному явлению, или как еще оно там называется, я получил возможность с вами познакомиться. Пойдемте выпьем чего-нибудь.

Они выпили. Потом выпили еще и танцевали, совсем позабыв об окружающих. Щека к щеке, охваченные одним и тем же волнением. Они перешли на «ты» и говорили о своих вкусах, о своих интересах. Мириам была счастлива, что пошла на вечеринку. Хуан Пабло, сжимая в объятиях такую изысканную, такую красивую женщину, считал, что ему повезло.

Пробило два, Мириам огляделась вокруг: гостей оставалось совсем мало.

— Уже поздно, наверное. Пора уходить.

— Позволь проводить тебя.

— Я на машине.

— А я нет, но все равно хочу тебя проводить. Доеду до моей-бывтпей-твоей-нынешней квартиры, а там покину тебя, я живу неподалеку.

— По-моему, это будет замечательно.

В машине Мириам спросила, почему он не брал свою почту.

— Сам не знаю, может, некогда было, может, лень, не знаю.

— А ты не ждешь никакого важного письма?

— По-моему, нет.

— Представь, — с некоторой неловкостью проговорила Мириам, — я вскрыла одно из твоих писем. Оно было из Гаваны, от женщины по имени Лилия Мюрат.

— Это неважно, зато у меня будет предлог прийти за ним и увидеть тебя.

Мириам остановила машину.

— Тебе предлоги не нужны… Если хочешь, можешь зайти сейчас и взять его…

Хуан Пабло поцеловал ее, поцелуй был долгий, потом стало тихо. Наконец молодая женщина услышала голос своего нового друга:

— Да, я хочу зайти к тебе.

Пока они ехали, Хуан Пабло объяснял, почему он сменил квартиру, рассказывал, как замучился, пакуя книги, и спросил про соседку.

— В квартире над тобой. Очень привлекательная. У нее маленькая девочка. Раз в год появлялся муж, приходил колотить ее, чтоб не изменяла.

— По-моему, она уже не живет в нашем доме.

Когда они добрались, Мириам открыла дверь и пропустила Хуана Пабло вперед.

— Как все переменилось!

— Знаю. Вот здесь стоял большой книжный шкаф, на этом месте — пишущая машинка, на той стене, если не ошибаюсь, висели репродукции Магритта, Ремедиос Варо, Брейгеля, а ковер был зеленый.

— Невозможно поверить! На самом деле невозможно поверить! Ведь все так и было, когда я жил здесь.

Мириам достала виски, налила понемногу в стаканы, они сели и проговорили до утра о литературе, о кино, о странах, в которых бывали, о музыке, о живописи. Иногда один из них вдруг упоминал об удивительном появлении Хуана Пабло, но они тут же возвращались к общим темам, которые обоим казались сегодня чудесными.

Когда солнечный свет проник в окна, затмив электрический, Мириам без ложного смущения или пошлостей самым естественным тоном предложила ему поспать. Хуан Пабло согласился и в шутку распахнул дверцы стенного шкафа, якобы надеясь найти там свою пижаму.

— Увы, какое разочарование! Только женская ночная рубашка. О, если б сейчас материализовалась моя одежда, когда-то висевшая здесь. Вот видишь, недостаточно, чтобы вещи появлялись мгновенно, надо, чтобы они не исчезали сразу. А знаешь, у меня есть рассказ об одном чудаке, у него был дар: что бы он себе ни вообразил, все тут же и материализуется. Как-нибудь я тебе этот рассказ прочитаю.

— Замечательно. Я бы очень хотела его услышать.

Они засмеялись, легли и мгновенно заснули. Обнявшись.

Поздно, уже после часа, Хуан Пабло проснулся и поглядел на Мириам. Он долго не мог оторваться. Восхищался ее смугло-розовой кожей, иссиня-черными волосами. Мириам почувствовала его взгляд и открыла глаза.

— Теперь ты не привидение, ты живой.

И она притянула его к себе и поцеловала. Ласка была тихой, но мгновенья проходили, и занимался жар, Хуан Пабло скинул с себя одежду, Мириам — свою простенькую прозрачную рубашечку. Они так и продолжали лежать лицом к лицу, слившись в поцелуе, и медленно погружались в любовное томление, ожидая вспышки. Миг настал, они сжали друг друга в объятьях, преисполненные поразительной нежности.

Хуан Пабло вернулся в свою квартиру. Его попросила об этом Мириам. Потому что без него ей было бы плохо.

— Это царство мое, только когда ты здесь. Твоей бродящей по квартире тени мне теперь будет мало, ты мне нужен живой, из плоти и крови.

Хуан Пабло не отказывался и как-то под вечер пришел с сумкой книг и портативной пишущей машинкой, которую пристроил на секретере.

Теперь они были вместе. Мириам уходила на службу, как всегда, и возвращалась вечером, после шести. Субботы и воскресенья они проводили вдвоем, из дома не выходили. Как-то раз Мириам попыталась нарушить однообразие их жизни: ей хотелось, чтобы они обедали вместе.

— Ты мог бы заходить за мной на работу.

Но Хуан Пабло не захотел.

Для Мириам оставалось тайной, что Хуан Пабло делает без нее. Когда она уходила, он садился за машинку, а когда возвращалась, он сидел в той же позе, словно и не вставал ни разу. Однако Мириам убедилась, что это не так, что он не все время работает. Как-то утром она посмотрела номер страницы: сто двадцатая; вечером, когда Хуан Пабло пошел чистить зубы, она увидала, что на машинке была сто двадцать первая, да и та исписана лишь до половины.

— Не очень-то много ты сегодня наработал? — сказала она, испытующе взглянув на него, когда Хуан Пабло вернулся в комнату.

— Да я читал. Чтение — это пища писателя. А я был очень голоден, я и сейчас голоден, вот съем тебя…

Он бросился на Мириам, завязалась шутливая схватка. Он делал вид, что кусает ее, она пыталась вырваться. Внезапно Хуан прервал игру, пошел к телевизору.

— Чуть не забыл, ведь я хотел посмотреть передачу об Эдит Пиаф.

Хуан Пабло настраивал телевизор, а Мириам думала о том, что на ее вопрос он не ответил. В сердце закрались сомнения, и, пока Хуан Пабло смотрел передачу, посвященную французской певице, она строила догадки о том, чтб он целый день делает, пока ее нет дома, и размышляла, удобно ли его об этом спросить. Она ведь не знала, кто такой Хуан Пабло Касаль. Знала лишь немного о том, чем он занимается, чем интересуется, что любит. Был ли он женат, есть ли у него родители, дети, над чем он работает? И имело ли смысл в конечном счете допытываться до всего этого? Ведь это она пригласила его к себе, просила, чтобы он остался жить вместе с нею, и не задавала никаких вопросов. А теперь и смысла не было их задавать. Главное, что он здесь, а вовсе не его биография. И все же она стала понемножку, очень осторожно расспрашивать его, ей хотелось узнать все, что можно, о любимом человеке. А вот Хуан Пабло, хоть и могло показаться, что он совсем не интересуется прошлым Мириам, иногда вдруг обнаруживал осведомленность.

— Как твой роман? — спросила как-то раз Мириам, когда они вместе мыли после ужина посуду.

— Плохо. Совсем ненамного продвинулся. Просто невозможно поверить, весь сюжет я продумал от начала до конца, про героев знаю все, их возраст, характер, происхождение, внешность… А дальше ни с места. Это же дикость, я начал писать роман, когда ты еще не жила в этой квартире, а жила с родителями, изучала журналистику и была невестой некоего Педро Риваса. Вот с каких пор я корплю над ним. И может, самая главная трудность — найти верный тон выбрать стиль романа.

Хуан Пабло говорил и говорил о своей незавершенной работе. Мириам делала вид, что слушает, а сама думала о том, как Хуан Пабло узнал о Педро, я ему никогда о нем не говорила. И действительно, Мириам не рассказывала о себе и лишь в самом крайнем случае отделывалась неопределенными намеками. Впрочем, и этого, как правило, не требовалось: они оба предпочитали для разговора темы, не касающиеся лично их. Мириам никак не реагировала на слова Хуана Пабло. А он продолжал увлеченно рассуждать о своем романе.

Выходили они из дома редко. Разве что в кино или книжные лавки. Да им и не надо было, как они сами говорили, глубже погружаться в окружающую действительность.

— Заточение в этих стенах спасает нас от современного общества, а оно ужасно. — И сразу же добавлял: — Знаешь, Мириам, я совсем не чувствую себя человеком нашего времени. Все сегодняшнее меня ужасает. Плохие времена. Я тоскую о иных, минувших эпохах, которые знаю по книгам, грущу, что не смогу жить в прекрасном будущем, которое ожидает человечество, если, конечно, не разразится термоядерная война.

— Я испытываю почти то же. Говорю «почти», потому что теперь я уже привыкла и к этому времени, и к этой стране, и к этой общественной системе.

— А я бы никогда не смог привыкнуть. Я не приемлю ничего из этой триады и сожалею, что не сумел ничего сделать, чтобы хоть что-то изменить. И в литературу-то я ухожу, чтобы создать другой, чудесный мир, где человек сможет обрести себя, стать истинным человеком, не утратив способности фантазировать, воображать; создать мир, где возможно невозможное: игра со временем, с жизнью и смертью; я хочу, как господь бог, создавать живые существа по своему образу и подобию или, вернее сказать, совсем отличные от меня.

— Это и называется бегством от действительности.

— Знаю, — с грустью ответил Хуан Пабло.

И если у Мириам могли быть сомнения относительно его прошлого, то уж в его любви ей сомневаться не приходилось. Мириам она казалась неким чудом, хоть это и звучит банально; и иногда ее вдруг посещала мысль, что именно благодаря любви Хуан Пабло материализовался, стал реальным человеком, что сперва некая таинственная сила явила ей его образ, а встреча на вечеринке была логически неизбежной, предопределенной.

Дни шли, но чувство их не слабело. Мириам буквально заставляла себя уходить на работу, а сидя там, торопила время, чтобы скорей пробило шесть и она: побежала к Хуану Пабло. А он много писал, теперь работа пошла. «Этим подъемом я тоже обязан тебе», — сказал он как-то, прочитав ей почти законченные главы.

Но росла не только любовь Мириам, росло ее желание знать все о Хуане Пабло, и она принялась расспрашивать, как он стал писателем, сколько ему было лет, когда он начал писать, повлияли ли родители на его решение, изучал ли он специально литературу, опубликовал ли уже что-нибудь.

Глядя на Мириам пристально, с легкой иронической улыбкой, Хуан Пабло осторожно отвечал на ее вопросы, тщательно обходя все, что могло пролить свет на его происхождение, зато подробно рассказывал о том, как он стал писателем. Он сообщил, что рос среди книг, во времена, когда телевидение только начиналось, и что, читая, он понял, что литература — его призвание. Писал он в основном рассказы (некоторые были опубликованы в журналах, старых, уже забытых) и вот теперь взялся за роман. Влияния? Список мог получиться бесконечным: на свете столько прекрасных произведений, которые я люблю, которые оказывали воздействие на то, что я пишу, или способствовали формированию моих взглядов.

— Были ли у тебя учителя?

— Нет. Юношей я сблизился с некоторыми писателями, но очень скоро отошел от них. Читать их интереснее, чем разговаривать с ними. По-моему, литература — это глубоко интимное дело: ты один на один с чистым листом бумаги, вокруг тебя — книги, их неслышные голоса; что тебе еще нужно?

— Ты говоришь так, будто ненавидишь людей. Но ведь общество дало тебе язык, культурный багаж, а рабочие наберут и напечатают твою рукопись, когда ты закончишь писать роман. Что ты скажешь на это?

— Как ни грустно, ничего. Времени у меня в обрез: лишь на тебя и на роман.

— Это неразумно, — в первый раз повысила голос рассерженная Мириам. — Человек с твоим талантом, с твоей культурой, проницательный, разбирающийся в самых сложных вопросах, человек, умеющий анализировать, художник, то есть существо впечатлительное, глубоко чувствующее, не может жить только ради того, чтобы создавать романы и любить одну женщину.

— Хорошо, я стану писать поэмы и любить многих женщин, — пошутил Хуан Пабло, пытаясь прекратить этот разговор или, точнее, допрос.

В другой раз, когда они пили красное вино и были навеселе, Мириам попросила его рассказать о родителях. Хуан Пабло переменился в лице, недовольная гримаса исказила его черты, он хотел было резко отказать ей, но сдержался и налил еще вина.

— Не много могу я о них рассказать. Оба погибли в автомобильной катастрофе, я остался на попечении бабки и деда с материнской стороны. Как только смог, я освободил их от забот обо мне и вскоре стал работать, чтобы обрести самостоятельность. Я долго готовил себя к своему роману. Только это и важно.

Он особо подчеркнул последние слова, и Мириам сразу с ним согласилась:

— Ты прав.

Но поняла, что нарушила молчаливую клятву, безмолвный уговор, заключенный ими с самого начала, обещание ни о чем не спрашивать, не копаться в чужом прошлом, которое он соблюдал неукоснительно, ничем не интересуясь, задавая лишь самые обычные вопросы: как работа, давно ли ты ею занимаешься, интересно ли, кто твои приятели? И ни слова о чем-нибудь более интимном. Однакр она ощущала, что Хуан Пабло отгорожен от нее непроницаемой стеной, и ее вера в то, что любовь не терпит тайн, стала тускнеть. Любопытство сменилось каким-то тоскливым чувством, и Мириам подолгу размышляла, о чем может умалчивать Хуан Пабло. Ей казалось, что он скрывает от нее что-то чудовищное, что он сидел в тюрьме или был в исправительной колонии, а может, он пережил трагедию, может, его отец из ревности убил свою жену и потом покончил с собой. С тех пор маленький Хуан Пабло и был вынужден жить со стариками.

Что-то переменилось. Вернувшись с работы и едва переодевшись, Мириам начинала спрашивать: много ли он написал? Выходил ли сегодня? Куда?

Хуан Пабло отрывался от романа и неохотно — и стараясь как можно короче, — но все же отвечал ей. Теперь он с головой ушел в свой роман. Говорил мало, ел наскоро и тотчас возвращался к машинке. Делал какие-то пометки, справлялся в словарях или читал, внимательно, не торопясь. Мириам не решалась прервать его и лишь подавала ему чай, перед тем как идти спать, если Хуан Пабло работал допоздна. Она смирилась, надеясь, что, когда роман будет закончен, они заживут по-другому. Теперь они реже предавались любви, и по ночам Мириам слышала, как Хуан Пабло встает и садится к машинке. Ей казалось, что она вновь видит призрак незнакомого мужчины, который беспокойно ворочается во сне, а потом вскакивает, чтобы записать внезапно пришедшую в голову мысль. Иногда она тоже вставала и смотрела, как работает Хуан Пабло; а он, казалось, не замечал ее присутствия и продолжал невозмутимо заниматься своим делом. Обескураженная, со слезами на глазах, Мириам возвращалась в постель и плакала тихонько, чтобы он не услышал. Но откуда такая обидчивость? А дело было в том, что есть вещи, которым женщины вроде Мириам не находят оправдания.

Она привыкла жить одна и ни в ком не нуждалась, имея твердый, независимый характер. И может, именно едва ощутимое присутствие Хуана Пабло делало ее чувствительной, выбивало привычную почву из-под ног. Оказалось, что он мало чем отличался от призрака, который когда-то появился в ее квартире или остался здесь: он так же не видел, не слышал ее, только делал свое дело — писал. Мысль о том, что Хуан Пабло никогда не будет принадлежать ей полностью, не останется навсегда в ее владениях, тревожила ее, терзала, делала чувствительной и ранимой. И все потому, считала она, что ей ничего не известно о нем. Ее мучили вопросы: а что, если в один прекрасный день он не вернется? Где его искать, где живут его близкие? Кто его друзья? Как он зарабатывает себе на жизнь? Поступаясь своими принципами, она рылась в пожитках Хуана Пабло, листала его книги, выворачивала карманы. Ничего. Только пометки на полях, подчеркнутые абзацы. И никаких документов, ничего, что удостоверяло бы его личность. Стыдясь себя, но пряча стыд за ослепительной улыбкой, Мириам продолжала свои поиски. И, словно догадываясь об этом, Хуан Пабло глядел на свою подругу с интересом… и с грустью.

Как-то в субботу позвонил почтальон. Мириам спустилась и вернулась с письмом в руках.

— Из Гаваны. От твоей приятельницы с наполеоновским именем.

Хуан Пабло молча взял письмо, подержал немного и наконец решился вскрыть. Очень медленно и аккуратно надорвал конверт, как бы не замечая, что на него в упор смотрят вопрошающие глаза Мириам.

— Ты помнишь, что именно за письмом от нее ты впервые вошел со мной в этот дом?

— Отлично помню, — сказал Хуан Пабло и стал читать.

Он читал минуту или две, но они показались Мириам бесконечными.

— Полагаю, тебе хотелось бы узнать, что она пишет.

Мириам обиженно промолчала.

— Ну так вот, она пишет то же самое, что писала и в том письме, которое ты вскрыла. Спрашивает о моем здоровье, не болен ли я, она не видит других причин моего молчания, просит, чтобы я тотчас ответил, она все еще ждет меня, и под конец предупреждает, что это ее письмо — последнее, больше писать мне она не будет.

— Почему же ты ей не отвечаешь? По-моему, это глупо.

Они помолчали. Не зная, что делать, Мириам подошла к проигрывателю и наугад поставила «Планеты» Холста. Когда зазвучала музыка, убавила громкость. Хуан Пабло уселся в кресло, Мириам все еще стояла.

— Иди сюда, сядь рядом, по-моему, тебе хотелось бы узнать про Лилию. Я ездил в Гавану. Был там на встрече писателей. Как-то в свободный вечер бродил по верхнему городу и встретил ее, вернее сказать — она меня встретила. Спросила, не иностранец ли я. Ответил, что иностранец. А почему говорю так же, как они? Иностранца она узнала во мне — сказала она — по одежде. Я объяснил ей, что я не чилиец, а мексиканец. Она пригласила меня к себе. Я познакомился с ее родителями, с братьями. Через два дня мы вместе пошли на какой-то праздник, и, должно быть, потому, что она была совсем юная, она объяснилась мне в любви. Я старался разубедить ее, но не смог. И наконец сказал, что нам лучше пока переписываться, а когда она кончит учиться, я вновь приеду на Кубу. Некоторое время мы действительно переписывались, но потом я уже был не в силах поддерживать эту переписку. Меня поглотил роман.

— До такой степени, что ты не мог написать девушке несколько слов? Смешно, лучше скажи, что потерял к ней интерес, и не выдумывай детских отговорок.

В голосе Мириам звучал вызов. Пускай это был сущий пустяк, главное, она впервые услышала о прошлом Хуана Пабло и почувствовала себя уязвленной, раздосадованной.

— Но это правда, я не смог писать ей, не могу и сейчас, я должен закончить роман…

Хуан Пабло тоже разозлился. Этот разговор казался ему непереносимо вульгарным, фальшивым. И он дал ей это понять. В тот вечер он не писал, а Мириам больше ни о чем не заговаривала. Они молча просмотрели всю серию дурацких телевизионных передач, делая вид, что им очень интересно. Наутро Мириам попыталась извиниться.

— Не за что, — холодно ответил Хуан Пабло, поцеловал ее в щеку и вернулся к машинке, от которой оторвался лишь ради еды.

Теперь Мириам поняла: если она хочет сохранить Хуана Пабло, ей придется оставить его в покое, пусть пишет сколько душе угодно; она решила уехать куда-нибудь дней на пять. Так они получат возможность отдохнуть друг от друга, поразмыслить на свободе. На работе она попросила отпуск, а Хуану Пабло сказала, что едет по поручению своей фирмы. Уезжая, она обратила внимание, что стопка напечатанных страниц стала гораздо больше, и подумала, что без нее Хуан Пабло закончит роман и тогда сможет уделять ей больше внимания.

Ночь перед отъездом они провели в объятиях друг друга, и глаза Мириам наполнились слезами.

— Я плачу, потому что с тобой мне так чудесно, потому что только с тобой я узнала любовь, — отвечала Мириам на расспросы Хуана Пабло.

Хуан Пабло ощутил комок в горле и стал целовать ее волосы, щеки, шею, рот, плечи…

— Ты не бросишь меня, скажи правду? — с тоской спросила Мириам.

— Ну что ты, конечно, нет, — ответил Хуан Пабло, но оба почувствовали, что в его словах не было уверенности.

Совершенная нелепость. Хуан Пабло занимал свою прежнюю квартиру, а Мириам колебалась, не зная, то ли ей навестить родителей, то ли поехать в туристический центр; она выбрала последнее.

Через пять дней Мириам вернулась, охваченная страстным желанием обнять Хуана Пабло, узнать, окончил ли он роман. Она твердила себе, что произведение это ждет успех, что теперь ей все о нем известно и больше о жизни Хуана Пабло она ничего разузнавать не будет, с нее довольно того, что он рядом, только бы видеть, как он пишет, читать одни с ним книги, разговаривать, слушать вместе музыку. Когда часов в девять вечера она вошла в квартиру, ей показалось, что мебель и вся обстановка не ее, а Хуана Пабло.

— Хуан Пабло!

Эхо отдалось в пустынных комнатах. Ей стало страшно, идя по комнатам, она зажигала подряд все лампы. Заглянула в ванную, в кухню. Пусто. В столовой все было как обычно. Повинуясь какому-то душевному порыву, Мириам подошла к секретеру. Пишущая машинка стояла на своем месте, рядом в черном бюваре лежала рукопись романа. Просмотрев, Мириам поняла, что вещь закончена. Хуан Пабло создал свой первый роман. Осуществил свое заветное желание. А сейчас, наверное, вышел выпить или что-нибудь купить, а может, немного развлечься; должно быть, работал эти пять дней, не вставая.

Она переоделась, включила проигрыватель и стала дожидаться Хуана Пабло. От нечего делать взяла роман. На первой странице посвящение: «С вечной любовью Мириам, которая сделала возможным создание этой книги». Мириам была глубоко тронута. Скорей бы возвращался Хуан Пабло, она обняла бы его, они вместе порадовались бы. Но время шло, в три Мириам решила лечь спать. Я услышу, как он войдет, и проснусь.

В начале десятого Мириам открыла глаза. Она была одна, но все еще надеялась, что Хуан Пабло вот-вот вернется. Ведь все его вещи были здесь: роман, и машинка, и книги. Однако Хуан Пабло не явился ни в этот вечер, ни потом. Ею вновь овладела тоска, проснулись прежние опасения: где искать Хуана Пабло? У кого спрашивать о нем? Как она и боялась, она не знала, где его искать. Мириам проклинала себя за то, что надоедала ему своими пошлыми расспросами, за то, что вела себя как дура. Зря она говорила с консьержкой, только и добиласьччто та теперь смотрела на нее как на сумасшедшую. Чтобы не думать о Хуане Пабло, она включилась в лихорадочный ритм обычной своей работы.

В какой-то момент, совсем отчаявшись, Мириам было решилась сменить квартиру. Но в глубине души все еще надеялась, что в один прекрасный день Хуан Пабло вернется. Неужели ее глупости так возмутили его, что он решил ее бросить? Мы могли бы поговорить, исправить что можно. Такую любовь, как наша, нелегко разрушить.

Она не знала, что делать.

Дни проходили бесконечной чередой. Как-то, уходя с работы, Мириам оказалась в лифте с приятелем, который пригласил ее на вечеринку, где она встретила Хуана Пабло. Надежда вновь зародилась в ее душе, хотелось сейчас же расспросить о Хуане Пабло, и только присутствие посторонних помешало ей. Придется вечером позвонить ему из дому. Около десяти она позвонила. И, сославшись на необходимость передать корреспонденцию, адресованную Хуану Пабло, спросила, как его найти. Приятель сказал, что это имя он слышит впервые, возможно, что на вечеринку Хуана Пабло привел кто-нибудь из друзей. Он также не помнил, как Мириам уходила от него с этим человеком. Зародившаяся было надежда рухнула. Мириам повесила трубку и, обескураженная, принялась бродить по дому, снова и снова разглядывая роман, книги, пишущую машинку Хуана Пабло — эти вещественные доказательства его существования.

Как-то Мириам пошла в газетный зал — надо было найти кое-какие сведения для работы. Попросила газеты за несколько прошлых лет и принялась делать заметки, начав с газет за минувший год. Б первой же подшивке, в разделе светской хроники, она увидела некролог: имя Хуана Пабло Касаля было набрано крупным шрифтом, дальше шел обязательный в таких случаях текст с выражением сожаления по поводу кончины молодого и так блестяще одаренного литератора. Причина смерти не называлась. Мириам почувствовала, что теряет сознание, дыхание перехватило, люди куда — то исчезли, зал опустел, пропали столы и полки, остались только голые стены, такие грязные, что вызывали тошноту. Все в душе Мириам перевернулось; закрыв рукой рот, чтобы сдержать рыдания, она снова и снова читала сообщение, все еще не до конца постигая его ужасный смысл. Она проплакала до тех пор, пока ее не предупредили, что газетный зал закрывается. Тогда, не сдав подшивок, она вышла на улицу и, наталкиваясь на прохожих, побрела, сама не зная куда.

Так, плохо понимая, что с ней, она пробродила несколько часов, пока ноги сами не привели ее к дому. Голова шла кругом. Мириам поняла, что должна сделать над собой усилие и хоть немного разобраться в этой путанице. Она постаралась припомнить, как разворачивались события с самого начала, то есть как она впервые узнала о существовании Хуана Пабло. Но раздумывать тут было не над чем: она влюбилась в привидение; и его мебель, и его картины, и явление самого Хуана Пабло — все это было только воплощением его непреклонного желания, его неколебимой воли вернуться, чтобы закончить свою работу, которую прервала смерть. И благодаря Мириам это возвращение сделалось возможным. Но ужасное сомнение тут же охватило ее: любил ли ее Хуан Пабло или только использовал в своих целях? Почему он вернулся? Только ли чтобы, повинуясь своему литературному призванию, завершить роман? Или она притягивала его своей восприимчивостью? А может, обе причины имели место: Хуан Пабло вернулся к своему произведению и, пока писал, влюбился в Мириам? Законченная рукопись и нежное посвящение на титульной странице заставляли Мириам остановиться на последнем предположении.

Она решила квартиры не менять. Надеялась, что чудо повторится. Но шли месяцы, и напрасно она твердила желанное имя, напрасно в сотый раз перечитывала роман, стараясь дойти до самой сути, постичь его героев, на тысячу ладов толкуя каждое слово книги. Хуан Пабло по-прежнему был где-то далеко — во всяком случае, не показывался. Как-то вечером, бродя по квартире в ожидании появления Хуана Пабло или хотя бы стука пишущей машинки, она взяла один из томов, забытых им на секретере, полистала: то было полное собрание рассказов Эдгара Аллана По. В эпиграфе перед «Лигейей», взятом из Джозефа Гленвилла, было подчеркнуто: «И в этом — воля, не ведающая смерти. Кто постигнет тайны воли во всей мощи ее?»

Мириам с грустью подумала, что слова эти весьма подходят к случившемуся, не напрасно Хуан Пабло подчеркнул их, возможно, в них ответ на мои тревожные вопросы, ключ, который поможет мне проникнуть в тайну.

В другой раз Мириам попалось письмо Лилии. Она снова перечитала его. Слезы, как это теперь часто бывало, навернулись на ее светлые глаза. Теперь-то она понимала, почему Хуан Пабло не отвечал своей кубинской подруге: у него был точно определенный срок, и не слишком продолжительный, пребывания среди живых, и устанавливать или возобновлять дружеские отношения было бы для него невосполнимой потерей времени. Она впервые поняла отчаяние молодой девушки, ее нетерпеливые сетования на то, что нет никаких известий о человеке, которого она любит и ждет. Взяв ручку и бумагу, Мириам обратилась к далекой женщине, в которой видела теперь подругу по несчастью. Она написала, что Хуан Пабло скончался, просила ее смириться с этим, дав понять, что она старше своей корреспондентки и родственница покойного. Потом заклеила конверт и легла спать, подумав, что надо бы снести роман к какому-нибудь издателю. Она хорошо помнила один свой разговор с Хуаном Пабло. «Никто не пишет только для себя. Литературное произведение обретает смысл, когда его издают и оно попадает в руки критика и читателя».

На другой день Мириам сходила на почту, потом в издательство, куда заранее позвонила и договорилась о приеме. По дороге она вспомнила фразу из Готье: «…любовь моя сильнее смерти и в конце концов победит ее». То же она могла сказать и о себе, когда исчез Хуан Пабло и когда она прочитала эпиграф из Гленвилла.

И, вновь оказавшись в своем царстве тишины и теней, Мириам поняла, что она уже старая, уставшая женщина, хоть ей всего двадцать шесть лет, что ничто ей не интересно, что путь ее уже завершен, что жизнь ее была долгой и утомительной, хотя и щедрой на переживания и чувства; что осталось ей только дожидаться смерти, чтобы соединиться с Хуаном Пабло. И она спрашивала себя: сколько же лет может пройти до этой встречи? А может быть, дней? Но разумнее, — рассуждала дальше Мириам, — не ждать, иначе Хуан Пабло увидит дряхлую старуху. Ее смерть должна наступить, пока она в полном расцвете красоты.

Немного смягчив свое горе подобным решением, она все же сочла необходимым подождать несколько недель, пока не получит от издателя ответа, который теперь представлялся ей непременно благоприятным. Она хочет, сказала она вслух, взволнованно и смеясь в первый раз за долгое время, принести Хуану Пабло хорошие вести.

Хосе Эмилио Пачеко. Сражение в пустыне © Перевод Хуана Кобо

Посвящается Эдуардо Мехиа. Памяти Хуана Мануэля Торреса

Прошлое — чужая страна. Там все было иначе.

Л. П. Хартли. Посредник

I. Добрые старые времена

Все вспоминаю, вспоминаю, никак не могу вспомнить: какой же это был год? Супермаркеты уже появились, но телевидения еще не было, только радио; передавали «Приключения Карлоса Лакруа», «Тарзана», «Одинокого Льянеро», «Для тех, кто рано встает», «Дети учатся сами», «Легенды улиц Мехико», «Пансеко», «Доктора Ай-Кью», «Советы докторши по сердечным делам из клиники человеческих душ». Пако Мальхесто вел репортажи о бое быков, Карлос Альберт комментировал футбольные матчи, а «Маг»' Септиен рассказывал у микрофона про бейсбольные встречи. По улицам бегали первые автомобили, которые появились после войны: «паккарды», «кадиллаки», «бьюики», «крайслеры», «меркурии», «хадсоны», «понтиаки», «доджи», «плимуты», «де сото». Мы ходили на фильмы с Эрролом Флинном и Тайроном Пауэром, на киноутренниках смотрели многосерийные боевики. Больше всего мне нравилось «Нашествие Монго». Кругом пели «Без тебя», «Ла рондалью», «Ла бурриту», «Ла мукуру», «Влюбленное сердечко». На всех углах звучало ставшее модным старое пуэрториканское болеро: «Какое бы ни было небо высокое, какое бы ни было море глубокое, мое к тебе чувство прекрасное, любовь изумительно страстная, всегда с тобой».

То был год полиомиелита, в школах появилось много ребят, которые с трудом передвигались на неуклюжих ортопедических устройствах. По всей стране свирепствовал ящур; зараженный скот приканчивали сотнями тысяч. Начались наводнения; центр города опять превратился в озеро,^[70] и люди плавали по улицам на лодках. Говорили, что в ближайшую грозу обводной канал прорвет, тогда затопит всю столицу. «Ну и что, — отвечал мой брат, — благодаря Мигелю Алеману^[71] мы и так все в дерьме по горло сидим».

Куда ни пойдешь — всюду лицо Сеньора президента; художники старательно приукрашивали его на огромных портретах, оно казалось вездесущим; кругом — плакаты, в них в символической формезапечатлен прогресс, достигнутый при Мигеле Алемане, который подавался чуть ли не как отец-боженька: в газетах ему посвящали льстивые, заискивающие рисунки; в его честь возводились монументы. Прилюдно президента восхваляли, в узком кругу поносили последними словами. Когда нас в школе наказывали, то заставляли в особой тетрадке писать тысячу раз: «Я должен быть послушным, я должен быть послушным, я должен слушаться родителей и учителей». Мы проходили отечественную историю, государственный язык,^[72] географию федерального округа:^[73] вот реки (реки тогда еще были), вот горы (горы еще можно было разглядеть). Все это было в добрые старые времена. Старшие жаловались на инфляцию, на неуверенность в завтрашнем дне, на автомобильные пробки на дорогах, на падение нравов, на шум, на преступность, на людские толпы, обилие нищих, наплыв иностранцев, на разъедающую коррупцию, неудержимое обогащение немногих и бедность, на которую обречены почти все остальные.

В газетах писали, что мир переживает исключительно опасный момент. Впереди маячил призрак всеразрушающей последней войны. Зловещим символом эпохи стал атомный гриб. Но была и надежда. В наших учебниках писали, что не случайно у Мексики на карте очертания рога изобилия. К 1980 году — такое далекое будущее и представить себе было невозможно — предрекалось наступление светлого завтра и всеобщего благосостояния. Но не уточнялось, как этого удастся достичь. Города станут чистыми, исчезнет социальная несправедливость, бедняков не будет, с насилием и преступностью покончат, пробки на дорогах рассосутся, мусор сам собой уберется. У каждой семьи будет ультрасовременный дом аэродинамической формы (именно это определение стало модным в те времена). Никто и ни в чем не будет испытывать недостатка. Работу станут делать машины. Улицы покроются деревьями и украсятся фонтанами, по городу будут ездить автомобили, от которых ни дыма, ни шума и которые не будут сталкиваться друг с другом. Земной рай. Утопия, ставшая реальностью.

Тем временем мы старались модернизироваться и принялись вставлять в нашу речь словечки и обороты, что поначалу воспринимались как исковерканные, взятые из юмористических лент про Тин Тана, но постепенно и незаметно омексиканились: о’кей, уасамара, шерап, сорри, уан момент, плииз.^[74] Мы привыкали есть хамбургеры, пайзы, доны, хотдоги, напитки из солода, айскрим, маргарин, арахисовое масло.^[75] Кока-кола вытесняла привычные нам прохладительные напитки из натуральных соков — хамайку, чию, лимонад. Только бедняки упорно продолжали пить тепаче.^[76] Отцы наши исподволь приучились к хайболу,^[77] хотя, как они говорили поначалу, он отдавал аптекой. «В моем доме запрещена текила, — сказал как-то при мне дядя Хулиан. — Гостей угощаю только виски: пора нам, мексиканцам, приобретать вкусы, достойные белых людей».

II. Бедствия войны

На переменках мы ели булки со сливками, таких теперь нет и никогда не будет. А затевая игры, разбивались на два лагеря — арабов и евреев. Только что основали Государство Израиль, и израильтяне воевали с Арабской лигой.^[78] Ребята, что и вправду были из арабских или еврейских семей, только тем и занимались, что ругали друг друга и дрались. Наш учитель Бернардо Мондрагон говорил им: «Вы родились здесь. Вы такие же мексиканцы, как и остальные ваши товарищи. Не надо перенимать чужую ненависть. После всего, что было — массовые убийства, концлагеря, атомная бомба, миллионы погибших, — в том мире, где вам предстоит жить, став взрослыми, не будет войн, преступлений, будут уважаться человеческие права». В задних рядах кто-то хихикал в ответ. Мондрагон смотрел на нас печально-печально; видимо, он думал, какими мы станем с годами, сколько, бедствий и ужасов всем нам предстоит еще пережить.

Былое могущество Оттоманской империи, словно свет угасшей звезды, продолжало действовать на наши умы и души: для меня, мальчика из колонии Рома, и арабы и евреи — все без разбора были «турки». И эти «турки» были мне привычней и понятней, чем Джим, который родился в Сан-Франциско и одинаково чисто говорил на испанском и английском; или Тору, выросший в концентрационном лагере для японцев;^[79] или Перальта и Росалес — они не платили за учебу, учились на казенный счет, потому что жили в трущобах возле колонии Докторес. Улица Пьедад — ее тогда еще не переименовали в проспект Куаутемока — и парк Уруэта как невидимая граница разделяли колонии Рома и Докторес. А Ромита вообще была как отдельный поселок. Там властвовал Человек с мешком, Ужасный детокрад. «Не ходи в Ролиту, сынок, украдут тебя там, выколют глазки, отрежут руки и язык. Человек с мешком заставит просить милостыню и будет ее у тебя отбирать». Днем это был нищий, а по ночам — элегантно одетый миллионер с изысканными манерами, он жил в роскоши за счет своих жертв, которых принуждал побираться. Даже находиться рядом с Ромитой было страшно. Ужас пробирал до костей, когда случалось ночью проезжать на трамвае по мосту на проспекте Койоакан: только рельсы сверкают, кругом все погружено в сон, внизу — грязная речка Пьедад, которая иногда, во время дождей, затопляла все вокруг.

До того, как мы затеяли нашу ближневосточную войну, излюбленной потехой в классе было дразнить Тору. «Китайский япончик, китайский япончик, проглоти какашку, съешь как пончик… А ну-ка, Тору, вперед! Вот всажу тебе в хребет пару бандерилий».^[80] В этих играх я никогда не участвовал, представляя себе, каково было бы мне, если б я оказался единственным мексиканцем в школе где-нибудь в Токио, и как страдает Тору, когда крутят очередной фильм, в котором все японцы выглядят обезьянами и подыхают миллионами, словно насекомые. А Тору был лучшим учеником в классе — отличные отметки по всем предметам. Всегда он что-то учил, постоянно с книжкой в руках. И знал джиу — джитсу. Однажды ему надоели измывательства, и он так тряхнул Домингеса — чуть кости ему не переломал. И заставил его на коленях просить прощения. Больше с Тору не связывались. Сейчас он управляющий японской фирмы, в ней работают четыре тысячи мексиканских рабов.

«Я из «Иргуна».^[81] — «А я из Арабского легиона.^[82] Падай — я тебя убил». Так начинались наши сражения в пустыне. Пустыней мы называли внутренний двор, площадка там была покрыта красноватой — то ли от кирпичной пыли, то ли от туфа — землей; во дворе ни одного дерева, никакой зелени, а в глубине виднелось непонятное сооружение из цемента. Это, как оказалось, был вход в подземелье, по которому в годы, когда преследовали верующих,^[83] можно было пробраться из дома на углу и скрыться на соседних улицах. Лаз этот представлялся нам чем — то оставшимся с доисторических времен. А между тем от войны с «кристерос» нас тогда отделяло меньше лет, чем сейчас — от нашего детства. В той войне семья моей мамы не ограничилась сочувствием к «кристерос». Двадцать лет спустя в семье продолжали чтить память великомучеников падре Про и Анаклето Гонсалеса Флореса. Никто не вспоминал о тысячах убитых крестьян, о служащих, которые занимались проведением в жизнь аграрной реформы и были растерзаны фанатиками, о погибших сельских учителях и солдатах, обманом и хитростью завербованных в армию.

Но я ничего в этом не понимал; для меня война — любая война — была чем-то таким, что показывают в кино. Рано или поздно в ней обязательно побеждают наши (а кто наш, кто чужой?). К счастью, с тех пор как президент Карденас подавил бунт Сатурнино Седильо, в Мексике с войнами покончили. Мои родители никак не могли в это поверить: в годы их детства, отрочества и юности кругом без конца кто — то с кем-то воевал, кто-то кого-то расстреливал. Но в тот год — судя по всему — все шло прекрасно: в школе то и дело прекращали занятия, а нас вели на торжества по случаю открытия новых дорог, проспектов, плотин, стадионов, больниц, министерств, всевозможных грандиозных зданий.

Как правило, торжественно открываемые сооружения на деле были грудой камней, не более. Президент умудрялся открывать недостроенными даже величественные памятники самому себе. Дожидаясь приезда Мигеля Алемана, мы долгими часами простаивали под палящим солнцем, не смея шевельнуться, и воды нам не давали. «Росалес взял с собой лимоны, они хорошо жажду утоляют, возьми у него…» Наконец появлялся президент — молодой, улыбающийся, обаятельный, блестящий. Стоя на платформе грузовика, оборудованной под трибуну, в окружении свиты, он приветствовал народ. Аплодисменты, конфетти, серпантин, красивые девушки, солдаты (они еще носили каскетки французского образца), телохранители (их еще не называли наемными убийцами — гуарурас), непременная старушка, которая прорывалась через цепь солдат и, вручая Сеньору президенту букет роз, обязательно попадала в объектив фотоаппарата.

Несколько раз я заводил дружбу с моими сверстниками, но ни один из них не пришелся моим родителям по вкусу: Хорхе был сыном генерала, который воевал против «кристерос»; у Артуро отец с матерью разошлись, и его воспитывала тетя — она зарабатывала на жизнь гаданьем на картах; у Альберто мать, оставшись вдовой, служила в агентстве путешествий, а приличной женщине не пристало заниматься чем-либо, кроме очага. В тот год я дружил с Джимом. На торжественных открытиях — а они стали привычными в нашей жизни — Джим говорил: «Сегодня там будет мой папа». Потом показывал: «Видите его? В темно-синем галстуке. Рядом с президентом Алеманом». Но среди множества тщательно причесанных, смазанных льняным маслом или бриолином «Глостор» голов невозможно было кого — либо разглядеть. Правда, в газетах и журналах часто появлялись фотографии Джиминого папы. Джим вырезал их и носил с собой в ранце: «Видел моего папу в «Эксельсьоре»?» — «Странно: вы совсем не похожи». — «Верно, говорят, я в маму. Но когда вырасту, буду на отца похож».

III. Али-Баба и сорок разбойников

Непонятно было и то, что, занимая столь важный пост в правительстве, имея огромные связи в деловом мире, отец отдал Джима в третьеразрядный колехио, для таких ребят, как мы, из колонии Рома, знавшей лучшие времена.

Наша школа явно была не для сына могущественнейшего соратника, близкого друга и однокашника Мигеля Алемана по университету, деятеля, загребающего миллионы на любом президентском начинании. А начинаний было много: чуть ли не каждый день подписывались выгодные контракты; в Акапулько^[84] распродавались земельные участки; выдавались лицензии на импорт; давалось разрешение на открытие новых строительных компаний, учреждались филиалы североамериканских фирм. На чем только не наживались: торговали асбестом — был принят закон, по которому все крыши необходимо было проложить асбестовыми листами на случай пожара, хотя позже выяснилось, что это способствует возникновению раковых заболеваний; перепродавалось сухое молоко от бесплатных завтраков в народных школах, которое недодали детям бедняков; признанные негодными патентованные вакцины и медикаменты ловко сбывались с рук; процветала контрабанда золотом и серебром; огромные земельные пространства покупались чуть ли не по сентаво за квадратный метр, а через несколько недель оказывалось, что там начинают прокладывать шоссейную дорогу или возводить жилой район, — стоимость участков подскакивала в десятки тысяч раз; перед каждой очередной девальвацией сотни миллионов песо обменивались на доллары и переводились в швейцарские банки.

И уж совсем загадочным было то обстоятельство, что Джим с матерью жили не в Лас-Ломас или по меньшей мере в Поланко, а поблизости от школы, на четвертом этаже многоквартирного дома для бедняков. Очень это было странно. «Не так уж и странно, — болтали на переменах, — ведь мама Джима любовница этого типа. А законная его супруга — жуткого вида старуха, ее можно встретить в светской хронике. Обратите внимание: как только где-то устраивают благотворительное мероприятие для детей бедняков (ха-ха, мой папа говорит, что людей сначала превращают в нищих, а потом подают им милостыню), она уже на фото тут как тут: ужасная тетка необъятных размеров. Помесь мамонта с попугаем. А мама Джима очень красивая и совсем молодая, многие даже думают, что она Джиму сестрой приходится». — «И вовсе он не сын этого проходимца-сутенера, для которого вся Мексика вроде шлюхи, — вступал в разговор Айала, — настоящий его отец — журналист-гринго; он в свое время увез маму Джима в Сан-Франциско, но так на ней и не женился». — «Да, не очень-то этот Сеньор к Джиму хорошо относится». — «У него, говорят, повсюду женщины. Даже кинозвезды есть и все такое. Мама Джима — одна из многих».

«Неправда это, — говорил я. — Ну зачем вы так? Разве вам самим понравилось бы, если б о ваших матерях так болтали?» Джиму ничего этого в глаза не говорили, но он словно чувствовал, как перешептываются за его спиной, и гнул свое: «Папу я редко вижу — он много ездит, все время трудится на благо Мексики». «Конечно же, на благо Мексики он трудится, — ответил однажды Алькарас. — Как в сказке про Али-Бабу и сорок разбойников. Президент и его приближенные разворовывают все, что плохо лежит, и даже то, чего еще положить не успели, — так у меня дома говорят. Правительство Алемана — свора жуликов. Тебе бы твой папочка еще один свитер купил — на деньги, что у нас крадет».

Джим подрался с Алькарасом и после этого ни с кем не желал разговаривать. А если бы он узнал, что у него за спиной втихомолку про его мать говорят (при нем ребята позволяли себе только нападки на Сеньора), — представить страшно. Джим стал моим другом, потому что я не был ему судьей. В конце концов, он-то при чем во всей этой истории? Не от нас зависит, как, где, когда и от кого мы рождаемся. По этой же причине и война наша во время переменок лишена была всякого смысла. Сегодня израильтяне взяли Иерусалим, но завтра час мщения и для арабов настанет.

По пятницам после уроков мы с Джимом ходили в «Рома», в «Ройаль», в «Бэлмори» — и кинотеатров этих теперь нет. Там показывали фильмы с Лэсси и молоденькой еще Элизабет Тэйлор. На наш самый любимый сеанс мы, должно быть, тысячу раз ходили — на нем крутили сразу три фильма: про Франкенштейна, про Дракулу и про Человека-волка. И еще был сеанс из двух лент: «Приключения в Бирме» и «Господь — мой напарник за штурвалом». А также фильм, который обожал показывать по воскресеньям в своем «Клуб Вангуардиас» падре Перес дель Валье, — «Прощайте, мистер Чипе». От него мне делалось так же грустно, как от «Бэмби». Когда я впервые попал на этот фильм Уолта Диснея (а было мне тогда года три-четыре), меня пришлось увести из зала: я рыдал безутешно — не мог пережить, что охотники застрелили маму Бэмби. А на войне в это время матерей миллионами убивали. Но я об этом не знал и не плакал из-за них и их детишек; впрочем, в «Синеландии» вместе с мультиками про Утенка Дональда, Микки — Мауса, Моряка Попейе, Сумасшедшую Птичку и Багго Бэнни крутили и кинохронику: бомбы свинцовыми гирляндами сыпались на города, прямой наводкой били пушки, шли бои, пылали пожары, а кругом — развалины и трупы.

IV. Где-то посередке

В семье нашей было много народу, и я не мог пригласить домой Джима. Мать постоянно за нами что-то прибирала, возилась на кухне, стирала; она мечтала купить стиральную машину, пылесос, соковыжималку, кастрюлю-скороварку, электрический холодильник (наш был из последних выпусков тех моделей, что работали на привозном льду, который надо было менять по утрам). В те годы на матери словно были шоры, к которым она привыкла еще в доме родителей. Она презирала всех, кто не был родом из штата Халиско. Остальные мексиканцы были для нее чужаки, особенно не любила мать живших в столице. А колонию Рома она просто ненавидела: из нее выезжали так называемые приличные семьи, вместо них селились евреи, арабы, выходцы с юга Мексики — из штатов Кампече, Чьапас, Табаско, Юкатан. Мать без конца ругала Эктора — ему было двадцать лет, он поступил в Национальный университет, а занятия пропускал, неделями не вылезал из «Свинг-Клуба», бильярдных, баров, публичных домов. Его страстью было поговорить о женщинах, политике и автомобилях. «Вот вы все на военных жалуетесь, — говорил он, — а поглядите, во что превратилась страна теперь, когда на пост президента штатского протащили. Если бы на выборах против моего генерала Энрике Гусмана не подтасовали голоса, в Мексике сейчас жилось бы так же хорошо, как в Аргентине, где у власти генерал Перон. Увидите, увидите еще, что будет в 1952 году: хочет ИРП^[85] или нет — Энрике Гусман все равно станет президентом».

Отец наш безвылазно торчал на своем мыловаренном заводе, где дела шли все хуже и хуже: его душила конкурентная борьба с североамериканскими фирмами и их рекламой. По радио постоянно твердили о новых моющих средствах «Асе», «Фаб», «Вел»; уверенно заявляли: «Мыло отошло в прошлое». Мыльная пена стиральных порошков, для всех олицетворявшая чистоту, удобство, комфорт (о вредных свойствах моющих химикатов еще не знали), а женщинам обещавшая освобождение от бесконечной стирки, для нашей семьи обернулась волной, грозящей унести наше благополучие.

Архиепископ Мехико монсеньор Мартинес повелел всем верующим посвятить день молитвам и воздержанию, дабы остановить наступление коммунизма. Утро того дня мне не забыть никогда. На перемене я показывал Джиму одну из своих «Великих маленьких книг» (в изданиях этой серии, обильно иллюстрированных, в верхнем углу каждой страницы рисунок был напечатан таким образом, что, когда угол книги отгибался и страницы быстро пролистывались, рисунки сливались, фигуры на них двигались). И тогда Росалес — до этого он никогда меня не задевал — вдруг закричал: «Эй, смотрите! Эти двое как жених с невестой! Надо их проучить!» Я бросился на него с кулаками. «Сукин сын, я покажу тебе жениха и невесту, индеец вонючий!» Нас разнял учитель. У меня была разбита губа, у Росалеса — нос, вся рубашка в крови.

Эта драка дала отцу повод преподнести мне урок гражданской терпимости. Он спросил, с кем я подрался. Я ответил, при этом назвал Росалеса «индейцем». Отец сказал, что в Мексике все индейцы, даже если мы этого не знаем или не хотим ими быть, и если бы индейцы не были бедными, слово это не звучало бы оскорблением. И еще я говорил о Росалесе как о «голодранце». Отец внушал мне: никого нельзя винить в том, что он беден; сначала надо разобраться, имел ли человек равные с тобой возможности в жизни.

Рядом с Росалесом я был миллионером, а в сравнении с Гарри Азертоном — нищим. Годом раньше, тогда я еще учился в колехио «Мехико», Гарри Азертон как-то один — единственный раз пригласил меня к себе домой в Лас-Ломас. В доме были бильярдная в подвальном этаже, бассейн, библиотека с тысячами томов в кожаных переплетах, богатый погреб, гимнастический зал, паровая баня, теннисный корт, целых шесть туалетов (и почему это во всех богатых домах Мексики такое множество сортиров?). Комната Гарри окнами выходила в сад, ниспадавший террасами; в нем росли старые деревья, даже был искусственный водопад. Родители Гарри записали его не в колехио «Американо», а в «Мехико», чтобы он полностью вошел в среду, где говорят по-испански, с детства привыкал к тем, кому суждено со временем стать его подручными, вечными его учениками, слугами, людьми, которые будут одалживать ему свои имена и фамилии.^[86]

Мы поужинали. Родители Гарри ко мне ни разу не обратились, все время говорили между собой на английском.

«Honey, how do you like the little spic? He’s midget, isn’t he?» — «Oh Jack, please. Maybe the poor kid is catching on». — «Don’t worry, dear, he wouldn’t understand a thing».^[87]

На другой день Гарри сказал мне: «Послушай моего совета; научись пользоваться столовыми приборами. Вчера ты отбивную ел вилкой для рыбы. И не чавкай, когда ешь суп, не разговаривай, если у тебя полон рот еды, пережевывай ее медленно, маленькими кусочками».

А у Росалеса все было иначе. Я только что перешел в новую школу: на мыловаренном заводе дела шли из рук вон плохо, отцу не по карману стало оплачивать мое учение в «Мехико». Я пошел к Росалесу переписать конспект по обществоведению. Он был очень прилежным учеником, самым грамотным, у него был лучший в классе почерк, все мы часто обращались к нему за помощью. Жил Росалес в доме, который подпирали деревянные балки. Трубы давно пришли в негодность, двор затопило. В зеленоватой луже плавали нечистоты.

Матери Росалеса было двадцать семь лет, а выглядела она на все пятьдесят. Она встретила меня очень приветливо и, хотя меня не приглашали на ужин, заставила сесть с ними за стол. Ели маисовые лепешки с запеченными мозгами. Вкус у них был тошнотворный; на дне тарелки — жир, смахивающий на автомобильную смазку. Росалес спал в прихожей на раскладушке. Новый сожитель матери выгнал его из единственной комнаты.

V. Какое бы ни было море глубокое

После драки в школе Джим уверился, что я ему друг. И однажды — это была пятница — он сделал то, чего раньше никогда не делал: пригласил меня домой на полдник. Жалко, что я не мог пригласить его к себе. Мы поднялись на четвертый этаж, он сам открыл дверь. «У меня свой ключ: мама не любит, когда в доме живет прислуга». В квартире пахло духами, кругом чисто, тщательно прибрано. Мебель — шикарная, из «Сеарс Ребук». В прихожей висели фото — хозяйки дома, выполненное в ателье Семо, Джима, когда ему исполнился год (на фоне бухты Золотых ворот в Сан-Франциско), и еще несколько снимков, на которых хозяин дома был снят рядом с президентом на официальных церемониях, торжественных открытиях, в президентском поезде «Трен Оливо», в самолете «Эль Мехикано». На этих снимках «Орленок Революции»^[88] позировал фотографу вместе с ближайшими сотрудниками — все они были выпускниками университетов; впервые правили страной не политиканы, а образованные специалисты, люди морально абсолютно безупречные — так утверждала пропаганда.

Я и представить не мог, что мать Джима так молода, так изящна, а главное, так прекрасна. Я не знал, что и сказать. Не могу описать свои чувства, когда она протянула мне руку. Мне хотелось стоять и смотреть, смотреть на нее. «Проходите, пожалуйста, в комнату к Джиму. Сейчас кончу готовить полдник». Джим стал показывать мне коллекцию шариковых ручек (они жутко воняли, источали вязкую чернильную жижу; эти ручки — их называли тогда «атомными» — были главным новшеством того года, последнего года, в котором мы пользовались чернилами, перьевыми ручками, промокашками); потом игрушки, купленные ему отцом в Соединенных Штатах: пушку, стрелявшую сразу несколькими ракетами, реактивный истребитель-бомбардировщик, солдатиков с огнеметами, заводные танки, пластмассовые пулеметы (пластмасса тоже только что появилась), электрическую железную дорогу «Лионель»; портативный радиоприемник. «Это я никогда в школу не ношу в Мексике ведь ни у кого таких нет». Это уж точно: мы, дети второй мировой войны, выросли без игрушек. В военные годы все предприятия работали на армию. Даже «Паркер» и «Истербрук», как я прочитал в «Риддерс-дайджест», производили что-то для военных нужд. Но до Джиминых игрушек мне и дела не было. «Послушай, как, ты сказал, маму твою зовут?» — «Мариана. Я так ее называю, а не мамой. А ты свою как?» — «Что ты, я со своей вообще на «вы» разговариваю; и она так же с дедушкой и бабушкой говорит. Нет, ты не смейся, Джим, это вовсе не смешно».

«Садитесь полдничать», — сказала Мариана. Мы уселись за стол. Я сидел напротив Марианы, смотрел на нее. И не знал, как мне поступить: то ли ничего не есть, то ли все проглотить мигом, чтобы ей было приятно. Съесть все — подумает, что я голодный; не есть — решит, что мне не нравится, как она готовит. Пережевывай медленно, не говори с набитым ртом… А о чем мне было говорить? К счастью, Мариана сама нарушила молчание: «Ну как, нравится? Их называют «флайинг саусер» — «летающие тарелочки». Это сандвичи такие, я их вот на этом аппарате поджариваю». — «Просто замечательно, сеньора, ничего вкуснее в жизни не ел». — «Тут хлеб „Бимбо“, ветчина, плавленый сыр, сало, масло, кетчуп, майонез, горчица». Все совсем иначе, чем готовила моя мать, чем привычные маисовый суп со свиной головой, козлятина, поджаренная на углях, маисовые тортильи, шкварки с соусом из зеленого перца чиле. «Еще «летающих тарелочек» хочешь? Это быстро, я с большим удовольствием сготовлю». — «Нет, огромное вам спасибо, сеньора. Они потрясающе вкусные, но прошу вас, не утруждайте себя».

Сама она ни к чему не прикоснулась. И все время говорила, говорила со мной. Джим помалкивал, поедая «тарелочки» одну за другой. Мариана спросила: «А чем занимается твой папа?» Мне стало не по себе, но я ответил, что — у него завод, там делают мыло, туалетное и стиральное. Но моющие средства его вот-вот разорят вконец. «Да? Никогда бы не подумала». Пауза, молчание. «Сколько у тебя братьев?» — «Один. И еще три сестры». — «Вы здешние, из столицы?» — «Нет, только самая маленькая сестренка и я здесь родились, а вообще мы из Гвадалахары. Там на улице Сан-Франсиско у нас был большой дом. Но его уже снесли». — «А в школе тебе нравится?» — «Школа наша ничего — ‘правда, Джим? — только ребята очень приставучие».

«С вашего разрешения, сеньора, я пойду. (Как я мог ей объяснить, что, приди я позже восьми, меня убьют?) Огромнейшее вам спасибо. Все было замечательно, правда. А маму я попрошу, чтобы она купила такой же аппарат — поджаривать „летающие тарелочки». «Такие в Мексике не делают, — подал голос Джим. — Хочешь, я привезу тебе такой — скоро я снова в Соединенные Штаты поеду».

«Приходи как к себе домой. Обязательно приходи». — «Еще раз большое спасибо, сеньора. Спасибо, Джим. До понедельника». Как мне хотелось остаться у них навсегда или хотя бы унести с собой фотографию Марианы — ту, что висела в прихожей! Добираясь до своего дома в Сакатекасе, я шел по Табаско, повернул на Кордову. Фонари на столбах, покрашенных серебрянкой, почти не освещали тротуары. Город погрузился в полумрак, колония Рома казалась полной тайн. Она была как крохотная частичка в бесконечно огромном мироздании, будто специально создана за много лет до моего рождения — подмостки, на которых мне предстоит выступать. Где-то на электрофоне играла пластинка с пуэрто-риканским болеро. До этого музыкой для меня были только национальный гимн, песнопения в церкви на май, детские песенки Кри-Кри^[89] — «Лошадки», «Парад букв», «Негритенок-арбуз», «Мышонок-ковбой», «Хуан Пестаньяс» — и еще словно бы бесконечная, затягивающая, обволакивающая музыка Равеля, которой радиостанция XEQ начинала передачи в пол седьмого утра; мой отец включал приемник, чтобы разбудить меня громом музыкальной заставки к передаче «Для тех, кто рано встает». Но сейчас, слушая другое болеро, ничего общего не имевшее с равелевским, я впервые расслышал его слова: «Какое бы ни было небо высокое, какое бы ни было море глубокое».

Глядя на проспект Альваро Обрегона, я сказал себе: «Я навсегда сохраню в памяти эту минуту, и отныне все станет иным. Когда-нибудь я вспомню сегодняшний день, словно это глубокая древность. Но я никогда не забуду дня, когда влюбился в Мариану». Что же теперь будет дальше? Ничего не будет. Ничего и быть не может. Что же мне делать? Перейти в другую школу, чтобы не видеть Джима, а значит, и Мариану? Или подыскать себе девочку моего возраста? Но в моем возрасте девочек себе не подыскивают. Единственное, что в таком возрасте можно себе позволить, — это любить втайне, молча, как я уже полюбил Мариану. Любить, твердо зная заранее, что рассчитывать не на что, никакой надежды нет и не будет.

VI. Наваждение

«Как ты смеешь приходить так поздно?» — «Мама, я же говорил вам, что пойду в гости к Джиму». — «Да, но никто не разрешал тебе возвращаться домой в это время: уже полдевятого. Извелась вся, думала, тебя убили или Человек с мешком украл. И какой гадостью тебя кормили на этот раз? Представляю, что за родители у твоего дружка. Это тот самый, с которым ты в кино ходишь?» — «Да, и папа у него очень важный человек. Он в правительстве работает». — «В правительстве? И при этом живет в такой развалюхе? А почему ты мне о нем раньше ничего не говорил? Как, ты сказал, его зовут? Неправда, я знаю его жену. Она близкая подруга твоей тетки Елены. Никаких у них нет детей. Настоящая трагедия: такие связи, столько денег, а детей нет. Да тебя за дурачка принимают, Карлитос. Одному богу известно — зачем. Надо поговорить с учителем — может, он внесет во все это ясность». — «Ради бога, умоляю вас, не надо: не говорите ничего Мондрагону. Что мама Джима подумает, если узнает, что мы о ней расспрашиваем? Сеньора была ко мне очень добра». — «Вот как, этого нам не хватало. Что за тайны у тебя? Говори правду: ты точно был дома у этого Джима?»

Мне удалось успокоить мать. И все же она продолжала подозревать что-то. Очень это была грустная неделя. Я снова стал маленьким ребенком, меня заставили гулять на площади Ахуско, в одиночестве играть с моими деревянными каталочками — на площади Ахуско, куда меня привозили, когда я только родился, чтобы греть на солнышке, там я и ходить учился. Дома вокруг площади построили еще при Порфирио Диасе, многие теперь сносили, на их месте возводили новые, ужасающей архитектуры. Посреди площади был фонтан в форме восьмерки, по поверхности воды скользили насекомые. Между парком и моим домом жила донья Сара П. де Мадеро. Когда я издали смотрел на старую даму, о которой писали в учебниках истории — она была в центре событий, происходивших лет сорок назад, — глазам своим не верил. Это была хрупкая, полная достоинства старушка, всегда в трауре по убитому мужу.

Я играл на площади Ахуско, и словно одно «я» во мне твердило: «Как ты можешь любить Мариану, если видел ее только раз и она тебе в матери годится? Это глупость, нелепость — она никогда не сможет ответить на твое чувство».

Но другое «я» — а оно было сильнее — не желало слушать никакие разумные доводы, только повторяло имя Марианы, будто это заклинание приближало меня к ней. Понедельник был особенно ужасным днем. Джим сказал: «Тебя очень Мариана хвалила. Она рада, что мы дружим». А я подумал: «Он насторожился, следил за мной, заметил, как мне Мариана понравилась, — во всяком случае, уловил что-то».

Неделю за неделей расспрашивал я о ней — исподволь, пользуясь любым предлогом, но стараясь не вспугнуть Джима. Судя по всему, сам он совершенно ничего не знал о том, что говорят про его семью. Я поражался: как это — все знали, а он нет. Снова и снова я напрашивался к нему посмотреть игрушки, книжки с рисунками, комиксы. Джим читал по-английски. Мариана покупала ему комиксы в «Санборне».^[90] Он с пренебрежением относился к нашим комиксам с Пепином, Пакином, Чамакой, Картонесом; лишь немногим счастливчикам удавалось раздобыть аргентинские издания с Бильикеном или чилийские с Пенекой.

Уроков нам задавали много, и потому к Джиму в гости я мог наведываться только по пятницам. Мариана всегда в это время находилась в салоне красоты: вечером ей предстояло куда-то пойти с Сеньором. Возвращалась она к половине девятого или к десяти, мне так ни разу и не удалось ее дождаться. Полдник она оставляла в холодильнике: салат из курицы, нашинкованная свежая капуста, холодное мясо, яблочный пирог. Как-то мы с Джимом листали семейный альбом, из него выпала фотография — Мариана в шесть месяцев, она была снята голенькая на тигровой шкуре. Меня нежностью обдало от мысли, такой очевидной, что до того и в голову не приходила: Мариана тоже когда-то была ребенком, и ей было столько же лет, сколько и мне, со временем она станет как моя мать, потом — старушкой вроде моей бабки. Но в тот момент она была самой прекрасной женщиной на свете, я только о ней и думал. Образ Марианы постоянно преследовал меня, как наваждение. «Какое бы ни было небо высокое, какое бы ни было море глубокое».

VII. Сегодня или никогда

Так продолжалось до тех пор — небо в тот день было затянуто тучами, а мне это очень нравится, хотя другие и не любят, — пока я вдруг не понял, что больше не могу. Шел урок испанского языка — его тогда называли государственным. Мондрагон объяснял нам сослагательные формы плюсквамперфекта: я бы любил, ты бы любил, он бы любил; мы бы любили, вы бы любили, они бы любили. Было одиннадцать часов. Я попросился в туалет. Незаметно выскользнул из школы. Нажал на звонок четвертой квартиры. Один раз, два, три. Наконец Мариана открыла дверь — она стояла на пороге по-утреннему свежая, невозможно прекрасная, без косметики на лице. На ней было шелковое кимоно, в руках — станок для бритья, каким пользовался отец, только крошечный. Увидев меня, она, конечно, забеспокоилась. «Почему ты здесь, Карлос? Что-нибудь с Джимом случилось?» — «Нет-нет, сеньора, у Джима все в порядке, ничего не случилось».

И вот мы уже сидим на диване. Мариана положила ногу на ногу. На мгновение кимоно чуточку распахнулось. Под ним угадывались колени, бедра, грудь, гладкий живот, тайное женское. «Ничего не случилось, — повторил я. — Дело в том… Не знаю, как и сказать, сеньора. Мне так неудобно. Что вы обо мне подумаете?» — «Карлос, я правда ничего не пойму. Почему ты здесь, в такой час — странно это. Ты должен быть в школе, верно?» — «Да, верно, но я больше не могу, не могу. Я сбежал, ушел без разрешения. Если узнают, меня исключат. Никто не знает, что я здесь. Пожалуйста, никому не говорите, что я приходил. И Джиму, умоляю вас, не говорите — особенно ему. Обещайте». — «Хорошо, давай разберемся: почему ты такой взвинченный? Дома что-нибудь случилось? Или в школе? Хочешь чоко-милко?^[91] Или кока — колы тебе дать? Минеральной воды? Можешь на меня полностью положиться. Только скажи, чем я могу тебе помочь?» — «Нет, вы не можете мне помочь, сеньора», — «Почему нет, Карлитос?» — «Потому что я пришел сказать, я больше не могу, сеньора; простите, но я должен вам сказать: я в вас влюбился».

Я думал, она засмеется, закричит, что я с ума сошел. Или скажет: «Вон отсюда, я пожалуюсь на тебя родителям, учителю». Такого я боялся; и это было бы так естественно с ее стороны. Но Мариана не возмутилась, не стала надо мной смеяться. Она молчала и грустно на меня глядела. Потом взяла за руку (никогда не забуду, как она взяла меня за руку) и сказала: «Я тебя прекрасно понимаю. Ты даже не представляешь себе, как я тебя понимаю. Но и ты должен меня понять; пойми, что для меня ты такой же мальчик, как и мой сынок, по сравнению с тобой я старуха — мне только что двадцать восемь исполнилось. Так что ни сейчас, ни в будущем у нас с тобой ничего быть не может. Ты меня понимаешь, правда? Я не хочу, чтобы ты страдал. Ты еще столько на свете зла встретишь, бедный ты мой. Отнесись, Карлос, ко всему этому проще, как к чему-то забавному. И когда ты вырастешь, то вспомнишь об этом с улыбкой, а не с горьким осадком в душе. Приходи с Джимом, пусть я для тебя и впредь буду только мамой твоего лучшего друга. Я ведь только этим могу быть для тебя. Обязательно приходи с Джимом и считай, что ничего не произошло, — только так и пройдет infatuation,^[92] ох, извини, влюбленность. И тогда все будет хорошо, то, что ты сейчас переживаешь, не причинит тебе боль на всю жизнь».

Мне хотелось заплакать. Но я сдержался и сказал: «Вы правы, сеньора. Я все понимаю. Очень благодарен, что вы так к этому отнеслись. Простите меня. Все равно я должен был вам сказать. Если бы не сказал, я бы умер». — «Мне нечего прощать тебе, Карлос. Мне нравится, что ты такой честный и открытый». — «Пожалуйста, Джиму не говорите». — «Не скажу, не беспокойся».

Я вынул руку из ее рук. Собираясь уходить, встал. Тогда Мариана задержала меня: «Я хочу тебя попросить, прежде чем ты уйдешь: можно я тебя поцелую?» И поцеловала меня. Быстрым поцелуем, не в губы, скорее в уголок рта. Наверное, так же она целовала Джима, провожая в школу. Я вздрогнул, но не поцеловал ее и ничего не сказал. Бегом спустился по лестнице. И не вернулся в школу, а побрел по Инсурхентес. В полном смятении пришел домой. Сказал, что плохо себя чувствую, полежу.

Но перед моим приходом звонил учитель. Встревоженный тем, что я не вернулся в класс, он велел поискать меня в туалете, потом — по всей школе. Но Джим сказал: «Он, должно быть, к моей маме пошел». — «В такой час?» — «Да, Карлитос странный какой-то. Не поймешь, что ему надо. Я думаю, с головой у него не все в порядке. Да и брат у него гангстер получокнутый».

Мондрагон пошел с Джимом к нему домой. Мариана призналась, что я забегал на несколько минут — забрать учебник истории, забытый в прошлую пятницу. Джима эта выдумка прямо взбесила. Он все понял и представил себе по — своему и очень живо и все так и сказал учителю. Мондрагон позвонил отцу на завод, потом к нам домой, рассказал, что я натворил, а Мариана говорила, что это неправда. Ее попытка выгородить меня лишь укрепила в Джиме, Мондрагоне и моих родителях подозрения на мой счет.

VIII. Князь тьмы

«Мне бы никогда и в голову не пришло, что ты такое чудовище. Кто тебе мог подать дурной пример в нашем доме? Скажи честно: Эктор тебя научил такому бесстыдству? Тех, кто детей совращает, убивать следует — мучительной медленной смертью, а потом они должны казниться в аду. Ну, говори же, перестань плакать, как девица. Признайся: брат научил тебя этой гадости?» — «Но, мама, послушайте, ничего дурного я не сделал, мама». — «У тебя еще хватает наглости утверждать, что ты ничего плохого не сделал? Как только у тебя спадет жар, пойдешь исповедаться и покаешься, чтобы господь бог простил тебе твой грех».

Отец — тот меня и не ругал. Только сказал: «Ребенок явно ненормальный. У него что-то с головой не в порядке. Должно быть, это из-за того, что мы уронили его тогда на площади Ахуско, ему всего шесть месяцев было. Покажу его специалисту».

Все мы лицемеры: не желаем видеть себя со стороны и судить так, как мы видим и судим других. Даже я, бывший как не от мира сего, и то знал, что у отца уже много лет вторая семья, там две девочки, их мать — бывшая его секретарша. Вспомнился мне и случай, происшедший в парикмахерской, пока я дожидался своей очереди. Рядом с обычными журналами лежали номера «Веа» и «Водевиля». Парикмахер с клиентом самозабвенно ругали правительство, ни на что не обращая внимания. Воспользовавшись этим, я вложил «Веа» внутрь журнала «Ой», в котором писали о политике, и стал рассматривать фото Тонголеле, Сью Май Кэй, Калантаны — они были почти раздетые: ноги, груди, губы, талия, бедра, сокровенное женское.

Парикмахер, ежедневно бривший отца и подстригавший меня с тех пор, как мне исполнился год, в зеркало увидел, как я переменился в лице. «Не надо смотреть, Карлитос. Это для взрослых. Папе твоему пожалуюсь». Ну и ну, подумал я, если ты еще не вырос, то для тебя женщины не должны существовать вовсе. А если ты их замечаешь, то будет скандал, тебя и ненормальным объявить могут. Разве это справедливо?

В какой момент я впервые понял, что, глядя на женщину, испытываю волнение? Пожалуй, годом раньше, в кинотеатре «Чапультепек», когда увидел обнаженные плечи Дженнифер Джонс в «Трауре под солнцем». Или, вернее, это случилось, когда я однажды посмотрел на ноги Антонии: подоткнув юбку, она тряпкой протирала ярко-желтый крашеный пол. Антония была очень миловидная девушка, ко мне хорошо относилась. Но я говорил ей: «Ты злая — кур душишь». Не переносил я, когда кур убивали… Куда проще покупать их убитыми и ощипанными. Но в таком виде они только-только начали тогда продаваться. Антонии пришлось уйти: Эктор ей проходу не давал.

В школу я не вернулся, из дому меня не выпускали. Повели в церковь Нуэстра-Сеньора-дель-Росарио, туда мы обычно ходили на мессу по воскресеньям, там я впервые причастился, а по пятницам исповедовался в грехах. Мать осталась на скамейке, а я ткнулся на колени в исповедальне. Умирая от смертной тоски, поведал обо всем отцу Феррану.

Тихим, чуть прерывающимся голосом отец Ферран выспрашивал у меня подробности: «А она была раздета? В доме был еще мужчина? Как тебе кажется: перед тем как открыть дверь, она занималась постыдным делом?» Потом пошли другие вопросы: «Ты рукоблудием занимаешься? Тебе все до конца удавалось?» — «Не знаю, падре; а что это такое?» Очень подробно он объяснил, что это такое. Потом, видимо, спохватился, сообразил: мне не так уж много лет, чтобы я способен был испытывать все до конца, — и принялся долго втолковывать вещи, которые я не мог понять: «Из-за нашего первородного греха дьявол стал князем тьмы, обрел огромную силу в этой земной нашей юдоли, он все время строит козни, расставляет нам ловушки, пытаясь сбить с истинного пути любви нашей к господу, принуждая впадать в грех; а каждый наш новый грех — еще один шип в терновом венце, терзающем чело возлюбленного нашего Иисуса Христа».

Я сказал: «Да, падре». Но никак не мог себе представить дьявола, занятого исключительно и лично мною, дабы заставить меня впасть в искушение. Еще труднее было вообразить Христа, который страдает оттого, что я влюбился в Мариану. Я попросил отца Феррана, как положено, отпустить мне мой грех. Но ни о чем не сожалел, не чувствовал себя виноватым, ведь любить — не грех, любовь — благо, а единственная бесовщина — это ненависть. Прочитанная мне отцом Ферраном проповедь произвела на меня гораздо меньшее впечатление, чем данные им ненароком практические руководства. Домой я шел с желанием попробовать, что же это такое, прочувствовать все до конца. Но так и не решился, прочитав двадцать раз «Отче наш» и пятьдесят — «Аве Марию». На следующий день я снова покаялся. А после обеда меня повели в психиатрическую клинику; стены там были ослепительно белые, мебель сверкала никелем.

IX. Обязательный курс английского

Молодой человек задавал мне вопросы и записывал ответы на разлинованных желтых листах. Отвечал я явно не то. Профессионального его жаргона я не понимал, а потому между нами и не могло возникнуть взаимопонимания. Я и вообразить никогда не мог того, что он стал выспрашивать по поводу матери и сестер. Меня заставили рисовать каждого члена нашей семьи, деревья, дома. Потом испытывали тестом Роршаха (найдется ли человек, который не увидит чудищ среди чернильных пятен?); в других тестах были числа, геометрические фигуры, фразы — их надо было дополнить, дорисовать, дописать. Все это было так же бессмысленно, как и мои ответы.

«Что вам больше всегонравится?» Лазить по деревьям, перелезать через ограды старинных домов, есть лимонное мороженое, люблю дождливые дни, приключенческие фильмы, романы Сальгари. Нет-нет, пожалуй, больше всего я люблю, проснувшись, понежиться в постели. Но даже по субботам и воскресеньям отец заставляет меня вскакивать в полседьмого и делать зарядку. «Что вам больше всего не нравится?» Жестокость к людям и животным, насилие, крик, злобная пристрастность, издевательства старших братьев и сестер, арифметика; не люблю также, что некоторым есть нечего, а другие все хапают; не переношу, когда в рисе или в жарком попадаются дольки чеснока; не могу спокойно видеть, как рубят деревья или причиняют им боль; неприятно, если хлеб бросают в мусорный ящик.

Девушка, тоже занимавшаяся со мной тестами, принялась разговаривать с молодым человеком. Разговор шел при мне, словно я предмет мебели. «Все совершенно ясно, доктор, типичный эдипов комплекс. Коэффициент интеллекта у мальчика значительно ниже нормы. Слишком много опеки, подчинения. Чересчур властная мать, подавляет его. Судя по всему, имела место ситуация, вызванная первичной привязанностью: мальчик пошел к этой сеньоре, надеясь застать ее с любовником». — «Извините, Элисита, не могу с вами согласиться; полагаю, все обстоит как раз наоборот: мальчик исключительно умный, с таким ранним развитием, что в свои пятнадцать лет вполне может свихнуться. Атипичное поведение — результат отсутствия должной опеки, а также следствие чрезмерной ригидности обоих родителей, острого чувства неполноценности; учтите, что он слишком маленького для своих лет роста, притом младший из двух братьев. Обратите внимание и на то, как он идентифицирует себя с жертвами — животными и деревьями, не способными защитить себя. Он ищет тепла и ласки, которых не находит в семейной ауре».

Мне хотелось крикнуть им: «Кретины, вы бы хоть договорились между собой сначала, прежде чем вываливать при мне это словесное дерьмо, да еще на языке, который заучили, как попугаи, а сами не понимаете. Ну почему нужно на все ярлыки наклеивать? Почему вы не можете допустить, что просто кто-то в кого-то влюбился? Вы сами — разве вы никогда ни в кого не влюблялись?» Тип подошел ко мне и сказал: «Можешь идти, малышка. Результаты тестов мы передадим твоему папочке».

Отец дожидался меня в приемной, он сидел с очень серьезным видом, листая затрепанные номера «Лайф», «Лук», «Холидей», без меры гордый тем, что может бегло читать их. Он только что лучше всех в группе взрослых сдал экзамены на ускоренных курсах английского языка, куда ходил по вечерам, все время занимался по учебникам, заводил пластинки. Чудно было видеть, как человек в летах (настоящий старик — ему 42 исполнилось) занимается словно школьник. Рано утром, сделав зарядку, еще до завтрака, он повторял формы неправильных глаголов: be, was, were, been; have, had, had; get, got, gotten; break, broke, broken; forget, forgot, forgotten^[93] — и старался добиться правильного произношения в словах apple, world, country, people, business;^[94] слова эти для Джима были естественными, а для моего отца — необычайно трудными.

Потянулись страшные недели. Один только Эктор мне сочувствовал: «Ну ты и дал, Карлитос. Всем показал, это я понимаю. Надо же: в твоем возрасте — и не побоялся поклеиться к этой бабе; она ведь настоящая красотка, соблазнительней Риты Хайворт. Что будет, что будет, дружище Карлос, когда ты вырастешь? Ну молодец, только так и надо: с малых лет бросайся на ба, б, хватай их, даже если пока ничего не получается, не разевай варежку. Здорово, ей — ей, здорово; ведь сколько у нас в семье баб, впору самим обабиться, — а вон нет же! Только ты, Карлос, смотри берегись: как бы этот гад не узнал все, не подослал к тебе наемных убийц — они такое с тобой сделать могут…» — «Но, Эктор, послушай меня, ты все преувеличиваешь. Я всего-навсего сказал ей, что влюбился. Что в этом плохого? Никак не пойму, правда, с чего такой сыр-бор разгорелся».

«Рано или поздно такое должно было произойти, — твердила мать. — А все из-за жадности вашего папы: денег, видите ли, у него на собственных детей не хватает, зато вполне хватает на другие цели; из-за этого, бедняжка, ты и попал в школу для голодранцев. Подумать только: туда приняли даже сына этой бог знает что. Надо будет отдать тебя в школу, где учатся только дети из семей нашего круга». А Эктор говорил: «Какого такого круга, мама? Мы же самое что ни на есть ни рыба ни мясо, середнячок, типичная мексиканская семейка, знавшая лучшие времена семейка из колонии Рома — это и есть сейчас главный класс в Мексике, наш круг. Карлитосу и эта школа подходит. Она как раз соответствует нашему уровню. Да и куда еще вы его денете?»

X. Огненный дождь

Мать стояла на том, что наша семья — то есть ее семья — одна из самых уважаемых в Гвадалахаре. В ней никогда не мог случиться скандал вроде того, которому я стал причиной. Мужчины в ней все были честные и работящие. Женщины — набожные, самоотверженные супруги, образцовые матери. Дети — послушные и почтительные. Но потом началось все это непотребство и смута: грязные индейцы и голодранцы принялись вымещать свою злобу на всех достойных людях из хороших семей. Революция^[95] — точнее говоря, все тот же всесильный местный касик — прикарманила наши ранчо и наш дом на улице Сан-Франсиско под тем предлогом, что из нашей семьи вышло много руководителей «кристерос». А в довершение всего мой отец, которого мать в глубине души презирала (хотя у него был диплом инженера, родился он в семье портного), разбазарил полученное от тестя наследство, бросившись в бессмысленные авантюры вроде создания местной авиалинии, которая должна была связать города центральной части страны, или учреждения фирмы по экспорту текилы в Соединенные Штаты. На деньги, что позже ему одолжили материны дядья, отец купил мыловаренный завод; тот вполне оправдывал себя в годы войны, но теперь североамериканские фирмы заполонили национальный рынок, и дело шло к разорению.

Поэтому, не уставала повторять мать, мы и попали в этот распроклятый Мехико. Гнусное место, Содом и Гоморра, ему суждено погибнуть от дождя огненного, сущий ад, где возможны такие кошмарные вещи, как совершенное мною преступление, — в Гвадалахаре это было бы совершенно немыслимо. Поганый федеральный округ — в нем нам приходилось страдать и унижаться, живя вперемешку со всякой швалью. Кругом зараза, дурные примеры. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Как могли, — повторяла мать, — в школу, считающуюся приличной, принять незаконного сына (что такое сын незаконный?), а проще говоря, ублюдка этой публичной женщины? У этой шлюхи в постели столько клиентов побывало, что неизвестно, кто из них отец этого ребенка». (Что такое ублюдок? Что такое, публичная женщина? Почему мать называет маму Джима шлюхой?)

Мать и думать забыла об Экторе. Он гордился тем, что был боевиком в университете, похвалялся, что он один из ультраправых активистов, добившихся отставки ректора Субирана, и был в числе тех, кто своими руками стирал слова «Бога нет» на мурале Диего Риверы в гостинице «Прадо». Эктор читал «Майн Кампф», книги о фельдмаршале Роммеле, «Краткую историю Мексики» досточтимого Васконселоса, «Гараньон в гареме», «Ночи ненасытной гетеры», «Мемуары нимфоманки», порнографические книжонки — их выпускали в Гаване и из-под полы продавали на улице Сан-Хуан де Летран и около отеля «Тиволи». Отец глотал книги «Как обзавестись друзьями и преуспеть в делах», «Научись владеть самим собой», «Сила позитивного мышления», «Жизнь начинается в сорок лет». Мать, занимаясь делами по дому, слушала все радиосериалы, а иногда отдыхала, читая романы Уго Уэста или М. Делли.

Поглядеть сегодня на Эктора — кто бы мог подумать, каким он был в молодые годы! Теперь это подтянутый пятидесятилетний сеньор, облысевший, степенный, элегантный — вот каким сейчас стал мой брат. Такой солидный, уверенный в себе, серьезный, набожный, респектабельный, по всем статьям достойный своей роли делового человека, связанного с транснациональными корпорациями. Настоящий кабальеро — католик, отец одиннадцати детей, видный представитель крайне консервативных кругов Мексики (в этом, надо отдать ему должное, он до конца и без колебаний оказался последовательным).

Но в то далекое время служанки в ужасе отбивались от «молодого сеньора», пытавшегося силой овладеть ими; вдохновленный боевым лозунгом молодчиков из своей шайки «Мясо служанок дешевле баранок», Эктор, в ночной рубашке, возбужденный, распаленный порнографическими книжками, врывался в полночь в комнатку в мансарде, где жила прислуга, пытался изнасиловать очередную девушку, и, хотя ему и не удавалось добиться своего, от крика просыпались родители, мы все, в том числе и сестры, сбивались в кучу у винтовой лестницы, жадно следя за происходящим; отец с матерью ругали Эктора, грозились выгнать его из дома и тут же увольняли служанку — она, конечно, была главной виновницей, ведь она раздразнила «молодого сеньора». Эктор то и дело лечился от дурных болезней, которыми его награждали проститутки с Меаве и даже с улицы 2-го Апреля; он участвовал в кровавых стычках соперничавших банд с берегов речки Пьедад; как-то ему камнем выбили зубы, и он в ответ железным прутом раскроил череп какому-то слесарю; в другой раз, накачавшись наркотиками с друзьями из парка Уруэта, он устроил погром в ближайшем китайском ресторанчике; отцу пришлось обивать пороги муниципалитета, платить штраф, возмещать убытки, крутиться, используя знакомства, чтобы Эктор не оказался в Лекумберри. Когда я услышал рядом с именем Эктора слово «наркотики», я подумал было, что он у кого-то занял деньги: у нас в семье в шутку именно этим словом называли долги (в этом смысле отец мой был полный и безнадежный наркоман). Потом сестра Исабель объяснила мне, что на самом деле означает это слово. Неудивительно, что Эктор проникся ко мне самыми теплыми чувствами: на какое-то время в нашей семье я заменил его в роли паршивой овцы.

XI. Призраки

А еще в начале года случился переполох в доме из-за того, что Эстебан стал женихаться с Исабель. В тридцатые годы Эстебан еще мальчиком стал знаменитым, снимаясь в детских фильмах. Потом он вырос, детский голосок у него пропал, и невинное личико тоже. Ролей в кино и в театре ему не давали; Эстебан зарабатывал на жизнь, почитывая юмористические рассказики на XEW, пил по-черному и надумал, женившись на Исабель, попробовать счастья в Голливуде, хотя ни слова по-английски не знал. Он приходил к невесте пьяный, потеряв галстук, от него разило спиртным, костюм был весь в пятнах и лоснился, туфли забрызганы грязью.

Страсти Исабель никто не мог понять. А она была фанатичной любительницей кино. И в ее глазах Эстебан был принцем, звездой экрана, она видела его в кино в золотую его пору, к тому же Тайрон Пауэр, Эррол Флинн, Кларк Гейбл, Роберт Митчум или Кэри Грант были для нее недостижимы, а с Эстебаном она могла вволю целоваться. И неважно, что звездой он был когда-то, и всего-навсего мексиканского кино (над этим обстоятельством в семье особенно охотно издевались: отечественный кинематограф у нас любили примерно так же, как Мигеля Алемана с его режимом). «Нет, только посмотри, какое лицо у этого Педро Инфанте — просто шоферюга!» — «Еще бы, потому он так этому быдлу и нравится».

Как-то ночью отец ужасно расшумелся, стал выгонять Эстебана из дома: он поздно вернулся со своих занятий английским и застал жениха и невесту в полутемной гостиной как раз в тот момент, когда артист запустил руку под юбку Исабель. Эктор догнал Эстебана на улице, принялся его бить, свалил наземь, пинал ногами; Эстебан, весь окровавленный, все же с трудом поднялся и убежал. Исабель с Эктором больше не разговаривала, да и мне по любому поводу выказывала свою неприязнь, хотя я-то пытался Эктора остановить, когда он топтал беднягу Эстебана, валявшегося на земле. Исабель с Эстебаном никогда больше не встречались; некоторое время спустя, добитый жизненными неудачами, бедностью и пьянством, Эстебан повесился в захудалой гостинице где-то на улице Такубайя. Иногда по телевидению показывают фильмы с его участием; мне кажется, что передо мной оживает призрак.

Единственным светлым пятном в моей жизни в ту пору было то, что меня поселили в отдельной комнате. До этого мы спали с младшей сестренкой Эстелитой на одинаковых кроватках. Но когда я был изобличен как развратник, мать решила, что ее младшей дочери грозит опасность. Эстелиту перевели к старшим сестрам, к большому неудовольствию Исабель, учившейся в последнем классе в школе, и Росы Марии, которая только что окончила курсы машинисток со знанием испанского и английского языков.

Эктор просил, чтобы нас поселили вместе. Но ему было отказано. После очередных подвигов, окончившихся разговором в полиции, и новой попытки изнасиловать служанку Эктора на ночь загоняли в подвал и запирали на большой висячий замок. В подвале у него были только старый тюфяк и простыни. А комнату, где он спал прежде, отец приспособил, чтобы хранить подальше от нескромных взглядов бухгалтерскую отчетность по заводу; там же он в тысячный раз повторял свои уроки английского, заводил пластинки. At what time did you go to bed last night, that you are not yet up? I went to bed very late, and I overslept myself. I could not sleep until four o’clock in the morning. My servant did not call me, therefore I did not wake up.^[96]

He знаю другого взрослого человека, которому за столь короткий срок — меньше чем за год — удалось бы выучить чужой язык. Впрочем, другого выхода у отца не было.

Однажды я невольно подслушал разговор родителей — они говорили обо мне. «Бедный Карлитос». — «Не беспокойся, это пройдет». — «Боюсь, на всю жизнь отметина останется. Как ему не повезло. И почему именно с нашим сыном такое случилось?» — «Несчастный случай. Бывает, человека и грузовик собьет, верно? Еще пара недель, он и вспоминать об этом перестанет. Ему сейчас, может быть, кажется, что мы несправедливы к нему, но когда вырастет, поймет: добра ему желали». — «А все из-за того, что мы, вся страна, живем в атмосфере распущенности, которую этот самый продажный режим поощряет. Ты только полистай журналы, послушай радио, посмотри кино: все словно сговорились совращать невинных».

Одним словом, никто меня не понимал, я был совсем один. Только Эктор сочувствовал, но и он относился к тому, что я сделал, как к баловству, веселой проделке, будто я мячом окно разбил. Ни родители, ни братья, ни Мондрагон, ни отец Ферран, ни те, что приставали ко мне с тестами, ни капельки не поняли. Они судили меня по своим законам, в которых мой случай попросту не был предусмотрен.

В конце июля меня перевели в новую школу, третью по счету. Снова я оказался в роли новичка, попавшего в чужие владения. В этой школе ребята не делились на арабов и евреев, не сражались в пустыне, там не было стипендиатов из бедных семей; правда, и здесь обучение английскому, как и везде, было обязательным. Первые мои недели в этой школе были просто мучительными. Я все время думал о Мариане. Родители считали, что излечили меня наказанием, исповедью, психологическими тестами, а на самом деле все это на меня совершенно не подействовало. Зато я потихоньку, к изумлению киоскера, стал покупать «Веа» и «Водевиль» и все чаще вспоминал наставления священника. Я смотрел на фотографии Тонголеле, Калантаны, Сью Май Кэй, а видел одну Мариану. Нет, вовсе я не излечился, если считать любовь болезнью в этом мире, где только ненависть — естественное состояние.

С Джимом, разумеется, я больше не встречался. Не хватало смелости пойти к нему домой, как и сходить в старую школу. Когда я думал о Мариане, мне неудержимо хотелось увидеть ее, но останавливал страх показаться в ее глазах смешным и нелепым. Ну зачем мне было совершать такую глупость, заваривать всю эту кашу: ведь, удержись я от своего идиотского признания в любви, не было бы никакой заварухи. Но сожалеть было поздно: сделанного не исправишь, иначе я поступить не мог — даже сейчас, столько лет спустя, я понимаю, что смертельно влюбился в Мариану.

XII. Колония Рома

В октябре случилось сильное землетрясение. В ноябре появилась комета. Говорили, что скоро начнется атомная война, наступит конец света и уж точно в Мексике разразится новая революция. Потом вспыхнул пожар в мастерских «Ла Сирена», было много жертв. К новогодним каникулам в нашей семье многое изменилось: отец продал завод — он был назначен управляющим североамериканской фирмы, поглотившей его мыло. Эктор стал учиться в Чикагском университете, старшие сестры жили в Техасе.

Как-то в полдень я возвращался с тенниса из «Юниор — Клуба». Я сидел на поперечной скамье автобуса «Санта — Мария»,^[97] читал роман про Перри Майсона и вдруг увидел: на углу Инсурхентес и Альваро Обрегон, подняв руку, стоит Росалес. Автобус притормозил, Росалес вошел в салон, через плечо на ремне у него висел лоток с жевательной резинкой «Адамс». Увидев меня, он переменился в лице и тут же выскочил из автобуса. Росалес хотел спрятаться за деревом у здания «Альфонсо и Маркос», где прежде моя мать делала перманент и маникюр (теперь, заимев свой автомобиль, она ездила в салон красоты в Поланко).

Росалес был самым бедным учеником в старой школе, мать его работала санитаркой в больнице. Все, что я рассказываю, произошло в считанные секунды. Выскочив на ходу из автобуса, я пошел прямо к Росалесу. Он пытался уйти, я догнал его. Нелепая сцена: «Ради бога, Росалес, чего ты меня стесняешься? Это же здорово, что ты работаешь (мне — то самому пока нигде еще не пришлось работать). Маме помогать — чего тут стыдного, наоборот — очень это хорошо (я в роли «докторши по сердечным делам», дающей советы из «клиники человеческих душ»). Послушай, давай съедим по мороженому в «Ла Белла Италиа»? Я угощаю. Не представляешь, как приятно тебя встретить (я в роли великодушного господина, у которого, несмотря на девальвацию и инфляцию, полно денег на карманные расходы)». Росалес помрачнел, лицо у него стало бледное, он попятился. Но остановился, прямо глянул мне в лицо.

«Нет, Карлитос, раз уж ты такой любезный, угости меня чем-нибудь посущественней. Я с утра не ел. Проголодался до смерти. Слушай, ты на меня не обижаешься из-за наших ссор?» — «Да что ты, Росалес, какие там ссоры (теперь я в роли всепрощающего господина, способного забыть причиненные ему обиды, потому что ничто уже его не берет». — «Хорошо, в таком случае все в порядке, Карлитос: пойдем посидим, поговорим».

Мы пересекли Обрегон, прошли по Инсурхентес. «Рассказывай: ты в следующий класс перешел? Как Джим сдал экзамены? Что у вас там говорили, когда я перестал ходить в школу?» Росалес молчал. Мы уселись за столик. Он попросил тортилью с колбасой, две — с мясом, бутылку «Сидраль Мундет». «А ты разве есть не будешь?» — «Не могу, дома ждут к обеду. Мама приготовила ростбиф — я очень его люблю. Сейчас поем — потом не смогу. Мне, пожалуйста, стакан кока-колы — и похолодней».

Росалес поставил лоток со жвачкой прямо на стол. Он смотрел на Инсурхентес: по ней мчались «паккарды», «бьюики», «хадсоны», ползли трамваи, фонарные столбы были покрашены серебрянкой, автобусы ярко раскрашены, люди все еще в шляпах — такого больше нигде не увидишь. На здании напротив — реклама «Дженерал электрик», обогревателей «Гельвекс», электрических радиаторов «Мэйб». Молчание затянулось, мы оба чувствовали себя неловко. Росалес явно нервничал, избегал моего взгляда. Руки у него были влажные, он теребил поношенные брюки из дешевого тонкого сукна.

Принесли заказ. Росалес жадно откусил от тортильи с колбасой и отпил сидра, чтобы легче было проглотить еду, даже не пожевав. Мне стало противно. Он был голоден, давно и по-настоящему голоден: он не ел, а жрал. С набитым ртом он спросил: «А ты? В следующий класс перешел? Тебе ведь в новую школу пришлось пойти? Куда — нибудь на каникулы едешь?» Пластинка на электрофоне кончила играть «Ла мукуру», зазвучала «Райдере ин зе Скай». «На рождество мы едем к моему брату и сестрам в Нью-Йорк. Номера в «Плаза» забронировали. Когда — нибудь о гостинице «Плаза» слыхал? Но послушай, почему ты на мои вопросы не отвечаешь?»

Росалес сглотнул слюну, поперхнулся. Я испугался, как бы он не задохнулся. «Видишь ли, Карлитос, не знаю, как и сказать тебе: у нас обо всем стало известно». — «В каком это смысле стало известно?» — «Насчет мамы Джима. Он сам всем сказал, каждому в классе рассказывал. Он тебя ненавидит. Мы со смеху умирали, когда узнали, что ты натворил. С ума сойти можно. А потом кто-то видел тебя в церкви на исповеди — ясно, по поводу твоего любовного признания. И еще каким-то образом стало известно, что тебя водили к врачу, который психами занимается».

Я ничего не ответил. Росалес молча продолжал есть. Потом поднял глаза, посмотрел на меня. «Я не хотел тебе ничего говорить, Карлитос, но и это не самое страшное. Нет, пусть уж кто-нибудь другой тебе все скажет. Доем-ка я лучше тортильи. Честно признаться, два дня ничего не ел. Маму мою с работы выгнали — она в больнице пыталась профсоюз организовать. А тип, что с ней сейчас живет, говорит: поскольку я ему не сын, не обязан он меня содержать». — «Сожалею, Росалес, но это — не мое дело, не могу вмешиваться. Ты ешь что хочешь и сколько захочешь, только скажи, что ты имеешь в виду под самым страшным».

«Нет, Карлитос, ты и представить не можешь, как трудно об этом говорить». — «Да говори же ты наконец, не издевайся, Росалес, черт бы тебя побрал, говори, что ты собирался сказать мне». — «Понимаешь, Карлитос, не знаю, как и сказать. Короче: мама Джима умерла». — «Умерла? Как — умерла?» — «Да, и Джим больше у нас не учится, он еще с октября в Сан-Франциско. Его увез к себе настоящий отец. Это было ужасно. Вообразить не можешь, какой был кошмар. Говорят, мама Джима и Сеньор — Джим его отцом считал, а никаким он ему отцом не был — серьезно поругались. Они с сеньорой — ее звали Мариана, верно? — были в кабаре или в ресторане — в общем, на каком-то празднике или приеме в Лас-Ломас. Там собралось высшее общество. Они поспорили из-за чего-то, а она возьми и скажи ему, что все в правительстве воруют и бросают на ветер деньги, которые у бедняков из карманов вытягивают. Сеньору очень не понравилось, что она посмела так говорить с ним, да еще при его могущественных приятелях, там министры были и иностранные миллионеры — одним словом, главные его дружки по грязным делам. На глазах у всех он надавал ей пощечин, кричал, что нет у нее права судить, кто честен, кто Нет, потому что сама она — проститутка. Мариана ушла, добралась на такси домой и не то целый флакон нембутала проглотила, не то вены себе бритвой вскрыла или застрелилась — может быть, все сразу сделала, чтобы уж наверняка с собой покончить, — этого я точно не знаю. Короче, Джим проснулся, а она мертвая, в крови плавает. Он сам От боли и страха чуть не умер. Привратника на месте не было, Джим и кинулся к Мондрагону; куда ему еще было пойти? Ну и все тут: в школе сразу обо всем узнали. Ты бы посмотрел, какая толпа зевак у их дома собралась; а тут еще и «скорая помощь», и представитель из министерства внутренних дел, и полиция. У меня духу не хватило глянуть на нее мертвую; но когда на носилках выносили, все простыни в крови были. Никогда мы, ребята, такого ужаса не видали. Она Джиму письмо оставила на английском, длинное такое, просила его простить, все ему описала. Там еще что-то говорилось — может, и тебе она просила что-нибудь передать, как теперь узнаешь? — но ее поручения выполнять не стали: Сеньор сделал все, чтобы замять дело, нам строго запретили разговаривать об этом, особенно дома. Но ты знаешь, как слухи разносятся, их трудно сохранять в тайне. Бедный Джим, бедолага, а мы так его в школе дразнили! Правда, мне очень жалко».

«Росалес, это невозможно. Ты меня разыгрываешь. Ты все придумал или увидел в каком-нибудь дрянном мексиканском фильме, они тебе так нравятся. Или услышал в бездарном радиоспектакле. Такого в жизни не случается. Прошу тебя, умоляю, не шути так со мной».

«Это правда, Карлитос. Христом-богом клянусь, так все оно и было. Здоровьем мамочки клянусь, не соврал я тебе. Не веришь, спроси кого хочешь в школе. Того же Мондрагона. Об этом все знают, хотя в газетах ничего не писали. Странно, что ты до сих пор не знал. И учти: я ведь тебе говорить не хотел, потому и прятался, вовсе не из-за лотка со жвачкой. Карлитос, ну не надо так; ты что, плачешь? Не будешь же ты меня уверять, что и вправду влюбился в маму Джима, в твоем-то возрасте?»

Я не ответил, встал, сунул официанту десять песо, вышел, не дожидаясь сдачи, не попрощавшись. Кругом была смерть: и в тушах животных, которых рубили на части, превращая в еду, в закуску, приправляя луком, помидорами, салатом, сыром, маслом, фасолью, маниокой, перцем из Халапы. Ведь и это живые существа, как и деревья, что недавно вырубали на Инсурхентес. Смертью были и прохладительные напитки: «Мишэн Оранж», «Спьюр», «Феррокина». И сигареты: «Бельмонте», «Гратос», «Элегантес», «Касинос».

Я бежал по улице Табаско, твердил, старался внушить себе: это гнусный розыгрыш, идиотские шуточки Росалеса, он всегда был сволочью. Подыхает теперь с голоду, ходит с лотком, а я попался ему с теннисной ракеткой, в белом костюмчике, с английской книжкой про Перри Майсона, да еще черт меня дернул рассказывать ему о забронированных в «Плаза» номерах, вот он и решил мне отомстить. Пусть хоть Джим открывает дверь. Пускай все надо мной потешаются — неважно: хочу видеть Мариану. Хочу убедиться, что Мариана жива.

Я добрался до их дома, бумажной салфеткой вытер глаза, взбежал по лестнице, позвонил в четвертую квартиру. Мне открыла девочка лет пятнадцати. «Мариана? Здесь такая не живет. Мы живем, Моралесы. Два месяца назад въехали. Нет, не знаю, кто прежде здесь жил. Спроси лучше у привратника».

Девочка отвечала, а я разглядывал прихожую: она стала другой, грязной, бедной, в ней был беспорядок. Ни портрета Марианы работы Семо, ни фотографии Джима на фоне Золотых ворот, ни Сеньора в окружении ближайших сотрудников президента, работающего в поте лица на благо Мексики. На их месте — гравюра с «Тайной вечерей» в металлической рамке, настенный календарь с литографиями «Легенды о Вулканах».

Привратник тоже работал здесь недавно. Он сменил дона Синдульфо, прежнего старика портье, который в свое время был полковником у Сапаты,^[98] — Джим подружился с ним, привратник рассказывал нам всякие истории про революцию, он же и прибирал в квартире у Марианы: она ведь не любила, когда в доме живет прислуга. «Нет, мальчик, никакого Синдульфо я не знаю и Джима, о котором ты говоришь. Сеньоры Марианы у нас нет. И не мешай мне больше, мальчик, не приставай». Я протянул ему двадцать песо. «Да хоть бы тысячу — не могу взять, потому как ничего не знаю».

Деньги он все-таки взял, зато пообещал не мешать мне расспрашивать в доме. Я припомнил, что здание принадлежит Сеньору. И дона Синдульфо взяли привратником благодаря тому, что отец хозяина — Джим называл его «мой дедуля» — дружил со старым полковником, с которым вместе воевал в революцию. Я звонил во все двери. Выглядел я, конечно, нелепо: в белом костюме для тенниса, с ракеткой в руках, с книжкой про Перри Майсона под мышкой все выспрашиваю, пытаюсь заглянуть в квартиру, вот-вот снова расплачусь. Отовсюду пахло рисовым супом, фаршированным перцем. Почти везде меня слушали, еле скрывая страх. Белый костюм не вызывал доверия. Это был не теннисный корт, а дом, в котором недавно побывала смерть.

«Нет и нет. Я с тридцать девятого здесь живу, и, насколько мне известно, никакой Марианы тут никогда не было. Джим? И такого не знаем. В восьмой квартире есть мальчик примерно твоего возраста, но зовут его Эверардо».

«В четвертой квартире? Нет, там жили двое старичков, детей у них не было». — «Но я же тысячу раз бывал у Джима и сеньоры Марианы». — «Померещилось тебе, наверное, мальчик. Или это было на другой улице, в другом доме. Все, хватит, до свиданья — нет у меня больше времени на разговоры. И лучше не впутывайся в это дело, тебя оно не касается, хватит с нас скандалов. Прекрати, мальчик, прошу тебя. Мне обед готовить нужно: в полтретьего муж приходит». — «Но, сеньора…» — «Уходи, мальчик, по-хорошему, не то полицию вызову — тут же в суд для несовершеннолетних отправишься».

Я вернулся домой. Что потом было — не помню. Наверное, плакал дни и ночи напролет. Скоро мы уехали в Нью — Йорк. Меня устроили в школу в Вирджинии. Все вспоминаю, вспоминаю, какой же это был год, — и не могу вспомнить. Лишь вот эти проблески в памяти, отдельные картины, как блики, иногда ко мне возвращаются, и еще точно помню — слово в слово — все, что тогда говорилось. И песенку эту, которой никогда больше не услышу: «Какое бы ни было небо высокое, какое бы ни было море глубокое».

Какая странная, древняя, невообразимая история. Но ведь Мариана существовала, существовал и Джим, было все это — оно живо во мне, хотя я старался забыть. Никогда не узнаю, точно ли покончила Мариана с собой. Больше Росалеса я не видал, да и никого другого из старой школы. Школу снесли, и дом, где жила Мариана, и наш дом снесли, порушили всю колонию Рома. Нет больше того города. Да и страны той нет. Кто теперь помнит, какой была Мексика в те годы? Да и кому придет такое в голову: кто способен испытывать ностальгию по тому кошмару? Все кончилось, как пластинка, что играла тогда, на электрофоне. Никогда мне не узнать, жива ли Мариана. Если жива, ей сейчас лет шестьдесят.

Серхио Питоль. Состязание поэтов © Перевод Р. Линцер

I

В первый же вечер, когда после ужина они вернулись домой к Джанни и принялись листать старые тетради «Ориона», он рассказал, что несколько раз пытался, но безуспешно, написать роман о Билли Апуорд, вернее, о женщине, пережившей некоторые превратности судьбы Билли и повторившей ее конец.

— Очень милая девушка Билли! — от души откликнулся Джанни.

— Милая? Билли? — взвился он.

При отъезде из Мексики они решили большую часть каникул провести на Сицилии. Но вдруг увидели, что лето вот-вот кончится, а они так и не уехали из города; ведь «Рим знает немало уловок и приманок для простаков», как сказала бы Билли, несносная Билли Апуорд, в таких случаях напускавшая на себя вид вещей птицы, большущей птицы с длинной шеей и пронзительным взглядом, готовой то и дело мрачно каркать и клевать всех направо и налево. Лукавый Рим, скрытый под своим одеянием — и пышным, и провинциальным, — в конце концов соблазнил их. И они очень охотно поддались его чарам.

В первые дни Леонора без конца твердила, что не узнает его, он стал другим, теперь он более юный, более отважный, прекрасный авантюрист или ученик Марсилио Падуанского, только недавно листавший грязными пальцами страницы текста, возможно принадлежавшего Платону и найденного в библиотеке безвестного монастыря, или пылкий кондотьер на службе у какого-нибудь свирепого и утонченного принца, сын солнца, язычник.

И в самом деле, вторая встреча с городом опять облегчила ему отношение к жизни. Снова глотнуть темного молока старой волчицы, вдохнуть ее влекущий запах, насладиться созерцанием гордых пальм, которые, выделяясь на стенах церкви Тринита-деи-Монти, на фоне фасадов цвета сепии, алого или блекло-винного, бросали в бесстрастное небо, среди вдруг отступившего пейзажа, мавританский клич, исполненный дерзости и счастья, с полным самозабвением, навеянным другими краями. «Ибо Рим — столица Африки, — сказал как-то Рауль, — а Венеция — столица Востока!» С радостью затеряться в лабиринте улиц и переулков, неожиданно выходивших то на царственную площадь, то к какой-нибудь незаметной часовне, куда забредают лишь бездомные коты или праздная кривоглазая усатая старуха вся из костей и нервов, скелет в черных лохмотьях; несколько раз в день проходит она туда и обратно, чтобы открыть или закрыть темный склеп, переставить цветы, зажечь или погасить свечи, вымести сухие листья и горсть пыли!.. Иной раз густая сеть улочек, посулив рай впереди, могла просто раствориться в безликом проспекте, напоминающем о том, что их время — как и все времена — одержимо стремлением уравнять все: Рим, Ла-Пас, Лондон, Даллас, Бат, Монтеррей, Самарканд, Венецию.

Какой позор эти волны болтовни, которые поднимает и пропускает через себя такой город, как Рим, неотвержимо и безнаказанно заливая ею душу человека! — повторял он тысячи раз этим летом. Невозможно молча постоять в Сикстинской капелле, перед Капитолием, портретом Иннокентия X или Паолиной. Даже если путешествуешь один и можешь позволить себе роскошь молчания, и то общие места будут преследовать тебя неотвязно, туманить и отуплять сознание, душить каждый росток мысли, принижать и мельчить любое неповерхностное суждение, с унынием признавал даже сам Беренсон,^[99] едва ступал на землю Италии. А если, как в его случае, вас сопровождает супруга, впервые попавшая в Европу, поток готовых фраз, дешевых ассоциаций льется подобно полноводной реке, затопляя все: Пьяцца-дель-Пополо и фрески Караваджо, Форнарину и Рафаэля, живописные сады холма Пинчо и роковую прогулку, погубившую честь Дэзи Миллер; к этому еще добавляются социологические рассуждения, обрывки исторических познаний, пресса, кино.

Когда Леонора среди развалин пыталась вспомнить страницы учебника истории искусств, жадно проглоченного перед путешествием, роившиеся вокруг нее образы выплывали из времен детского чтения «Quo vadis»,^[100] запечатлевшего свирепых львов, толпу христиан и Нерона, конечно в исполнении Чарльза Лоутона, а в закоулках памяти с величавой томностью возрождалась Клеопатра — Клодетт Кольбер, разумеется ничего общего не имевшая с царицей, которая усеяла Рим обелисками и котами; тогда он сыпал про себя такими словечками, что, услышь бедняжка их записанными на пленку, она бы тут же умерла от стыда. Но порой, когда Леонора брала его под руку и шептала почти на ухо, что есть в архитектуре эпохи Диоклетиана элементы потрясающие (он не разобрал, сказала она «Диоклетиан» или «Диалектиан», а лишь увидел, как она обвела широким неопределенным жестом часть пейзажа, где были сосны, уцелевшая арка, полуразрушенные колонны и колокольня, выглядывающая из густых зарослей лавра), она так радовалась, говорила так горячо, что он невольно заражался и чуть ли не испытывал головокружение. О, где ты чистое простое счастье созерцать эти сосны, эту арку, колонны, лавры, колокольню в одиночестве и твердить самому себе, не произнося ни слова, что готов любоваться всеми элементами, будь они диоклетианскими или диалектическими, какие только встретятся на пути!

Путешествие было задумано, чтобы познакомиться наконец с Сицилией; эта часть Италии, ускользнув от него в молодости, со временем (теперь он уже не путешествовал, разве только вынужденный профессиональной надобностью) превратилась в подлинное наваждение. За последний семестр он прочел о Сицилии все, что мог найти в университетской библиотеке. Но в Риме они отдались на волю времени и откладывали поездку на юг со дня на день, пока она не стала неосуществимой.

Еще в самом начале каникул было решено ничему не сопротивляться, позволить действительности делать с ними что угодно, лишить себя малейшей возможности выбора, плыть по течению обстоятельств; таким образом, к концу каникул пришлось отказаться не только от острова, но также и от большей части заранее намеченных мест, кроме неизбежных Флоренции и Венеции, их они осмотрят бегло, по дороге во Франкфурт, откуда они самолетом вернутся в Мексику. Леонора начала забрасывать удочку, не обойтись ли без этих городов. С утра она решительно заявляла, чувствуя смутное раскаяние: «Возможно ли не повидать Венецию? Лучше уж было вообще не выезжать из Халапы! Поедем! Обязательно поедем! Хотя бы на несколько часов. Уехать из Италии, не посмотрев, например, «Бурю» Джорджоне?» Но шли часы, и решительность ее слабела, Рим подчинял ее себе с каждой минутой, разлагая последние остатки воли.

— Да, — заявляла она в конце концов, — разве можно отсюда уехать? Надо выжать из этого города все до последней капли. Согласен? Ведь еще осталось что посмотреть, да и насладиться еще раз уже знакомыми уголками было бы неплохо. Л уж если признаться откровенно, то в глубине души она мечтала сидеть целыми днями под тенью сосны, смотреть, как играют детишки в песке, как солдаты ухаживают за няньками, как гуляет народ, или просто не смотреть ни на что, подставлять лицо солнцу, вдыхать чудесную свежесть сада. Да, лучше всего лететь прямо во Франкфурт; не выходя из аэропорта, сесть в самолет, который доставит их домой, а потом закрыться у себя и вспоминать, вспоминать римские сумерки. Да…

Но было ясно, что для Леоноры все оказывалось непросто. За ужином Джанни заговаривал, словно хотел поскорее отделаться от них:

— Вы обязательно должны побывать в Мантуе. Не только ради дворца Гонзага и фресок Мантеньи, но ради самой атмосферы этих мест. Город по-прежнему выглядит сельским; там сразу становится ясно, как близки были к природе столицы времен Возрождения.

А если не о Мантуе, то он говорил о Пьяченце, Бари, Равенне, даже Триесте, словно хотел, чтобы они убрались завтра же, хотел освободить свой дом от этих мексиканцев, которые нарушали спокойствие его жены, внушали ей ненужную тоску, а иной раз и неудовлетворенность. Но милосердная Эухения склонялась в таких случаях ему на плечо и просила оставить их в покое, раз уж им хочется жить только в Риме, что ж, она рада проводить с мексиканской парой как можно больше времени, так что чем меньше они будут ездить…

Леонора вздыхала, жалея, что не жила с мужем в этом городе двадцать лет назад или, может быть, что не жила здесь одна. (Как бы она проводила время? А вдруг она познакомилась бы с Джанни раньше, чем Эухения? Кого бы он предпочел?) И снова вздыхала, чувствуя, что не так уж удобно оставаться здесь на долгое время и выслушивать упорные настояния Джанни, готового заслать их куда угодно осматривать города, ничуть ее не привлекавшие. Ни Джанни, ни Эухения, в этом она была уверена, не могли оценить красоту голубых сумерек, когда верхушки сосен вдруг сразу становились черными, а красные стены пламенели густыми тонами. Пожить хоть недолго в Риме! Какое чудо! Часами лежать на террасе, смотреть на крыши окрестных домов, на кроны далеких деревьев! Наслаждаться свободным временем, без устали предаваться удовольствиям, от которых она уже почти отвыкла: прогулки, яркие краски, вина, кафе и беседы с хозяевами! Эухения была единственной женщиной, к которой она не испытывала ревности, хотя и знала, что муж был слегка влюблен в нее, когда совсем молодым жил в Риме.

Он наблюдал за женой, догадывался, о чем она думает, немного домысливал, уверенный, что недалек от истины и что нужно лишь слегка расслабиться, и тогда окунешься в поток образов, с помощью которых Леонора пытается запечатлеть эти каникулы, это кафе, где они обедают, воспоминания, что у нее останутся, а во время неожиданных кратких пауз торопился сравнить свои нынешние впечатления с теми, что сохранились у него со времен первого путешествия, когда ему было всего двадцать два года и он думал, что умрет в Риме, а вместо того через несколько месяцев был совершенно здоров и смело устремился навстречу миру.

Рим никогда не станет прежним! Никто никогда не вернет свои двадцать два года.

Если бы он прожил здесь подольше! Если бы не принял предложение читать лекции в английском университете! „Вообще он был против бесплодных сожалений и потому сразу прекращал всякое запоздалое самобичевание. Все произошло так, как должно было произойти. Он уехал из Италии, говорил он себе, когда пришел час отправиться, но это не помешало ему в первый вечер их приезда с Леонорой испытать какую-то неясную тоску, когда перед сном он стал листать старые тетради «Ориона». Его не огорчало, что скоро придется уехать из Рима. Более того, временами ему не терпелось вернуться к своему письменному столу, разыскать старые бумаги и дать выход переполнявшей его энергии. Однажды его прошиб холодный пот при мысли, что могли пропасть черновики рассказа, который он начал писать в молодости, о встрече в Нью-Йорке некой женщины по имени Элена Себальос с ее сыном, но нет, это невозможно, одним из его пунктиков была страсть к порядку. Рассказ найдется в каком-нибудь из ящиков. Интересно взглянуть, выдержало ли груз прошедших лет то, над чем с такой страстью работал он в свой первый римский период. Некоторые страницы он переписывал по десять раз. Возможно, понадобятся лишь незначительные исправления, чтобы довести работу до конца.

Опубликовать старый рассказ! Он первый бы удивился.

В свое время Билли посоветовала забыть о нем.

— Этот рассказ мог быть написан, а вообще-то уже был написан много раз и в Англии, и во Франции, и в Скандинавии, и, говоря по чести, гораздо лучше. У «Ориона» другие задачи, он должен побудить каждого участника вернуться к своим истокам.

Этим, однако, нельзя объяснить, почему он позже, в Мексике, так и не опубликовал эту историю. Помнится, он как-то прочел ее вскоре после приезда в Халапу и тогда опять проникся горячей симпатией к своей героине; понять нельзя, почему он опять похоронил эту новеллу в ящике письменного стола. Теперь он был уверен, что вернется к работе над текстом. Но на этом не остановится; он заново напишет роман о самой Билли Апуорд, который набросал позже. Откровенно говоря, уже одно это стремление оправдывало поездку.

Оно и еще многое другое. Тут он был согласен с Леонорой. Достаточно было вспомнить первый прекрасный вечер, когда они, только приехав, направились в отель, указанный туристским агентством в Мексике, чтобы узнать, что заказ, сделанный несколько недель назад, не получен, хотя в глубине души они были уверены, что угодливый, толстенький, унылый портье, который, пряча глаза, рассыпался в объяснениях, сам и уничтожил его в пользу других туристов; таким образом, им пришлось объехать весь Рим, где к обычному числу приезжих добавились толпы паломников, прибывших на какое-то церковное празднество; однако, несмотря на усталость, они не слишком огорчались, когда из одного отеля их посылали в другой, а из этого, за отсутствием мест, переправляли в третий с тем же плачевным результатом, потому что волнение и радость, которые они испытывали, глядя на город из окон такси, были, сильнее усталости. И вот к вечеру, исчерпав все возможности, они вынуждены были позвонить Джанни и Эухении, хотя собирались сообщить о своем приезде лишь через несколько дней, когда освоятся с первыми впечатлениями и отдохнут от них и от дороги, а кончили тем, что расположились здесь в квартире, той самой, где двадцать лет назад жил Раульи, кроме того, помещалась контора издательства, куда Билли являлась каждое утро, чтобы строго и точно выполнять расписание, начертанное на прибитой у двери табличке. Находилось какое-нибудь дело или не было никакого, она отсиживала в кабинете положенные четыре часа, потому что обожала выставлять напоказ свою серьезность, чувство долга и ответственности, строгие правила поведения. Не странно ли, что они с Раулем, будучи уже больше года любовниками, жили раздельно и, только когда в конце недели ездили в другие города, останавливались в одном номере отеля?

То, что Рауль жил в помещении издательства, вызывало бесконечные недоразумения. Иные произвольные решения Билли, ее нежелание принимать некоторых авторов, непробиваемый заслон против на удивление обильного потока рукописей, отказ от многих едва просмотренных или вовсе непрочитанных вещей, если ей вздумается, будто тема или ее трактовка не соответствует принципам «Ориона», — все это навлекало множество нареканий на Рауля: неужели он не может как-нибудь ограничить ее власть? Но только выход Эмилио из издательского комитета, поразивший всех (даже саму Билли), был, пожалуй, единственным случаем, который он мог вменить в вину своему другу.

Он проводил тут почти все вечера, с более чем сомнительным успехом ухаживая за некой студенткой университета Эухенией, которая еще не была женой Джанни. В этой квартире из вечера в вечер собиралась беспокойная, шумная и порой довольно занятная компания молодых людей родом из разных стран, но с заметным преобладанием латиноамериканцев; их почти всех ожидало не слишком блестящее будущее; особенно часто встречались этакие термиты, готовые пожирать чужое время, энергию и остроумие, — юнцы, жаждущие объединения с себе подобными, боящиеся самих себя и всех окружающих, бессильные победить одиночество или утвердить себя в чужой среде, либо же просто юнцы заурядные от природы, желавшие научиться хоть чему — нибудь, поговорить о политике, кино, литературе, о своей жизни, своем прошлом и туманных планах на будущее, иной раз лишь ради удовольствия услышать самих себя, юнцы, среди которых выделялись пятеро или шестеро ответственных за подготовку прекрасных тетрадей «Ориона» — Рауль, Билли, Джанни, Эмилио и он сам (выход Эмилио вызвал такую бурю против Рауля и Билли, которая, как уже говорилось, в данном случае была совершенно ни при чем, что план издания едва не рухнул), — тетрадей, чей выпуск оказался возможным благодаря свалившейся с неба венесуэлке Тересе Рекенес.

Оставив чемоданы в доме Джанни и Эухении и кое-как приведя себя в порядок, они отправились вместе с гостеприимной парой поужинать на свежем воздухе, против высоких стен дворца Фарнезе, и сразу же почувствовали то, о чем он говорил потом не раз, а именно: пусть даже причиной были дневная беготня, встреча с дорогими друзьями, роскошный ужин, зрелище искусно освещенных площади и дворца, оживление пестрой толпы, снующей мимо столиков, но путешествие приобрело свой смысл, и теперь, хоть прикажи им наутро вернуться в родные края, они все равно были бы довольны и пережитое в этот первый вечер доставило бы им радость на долгие годы.

Занятно, но уже в первые минуты, когда они восторженно предавались воспоминаниям о его тогдашнем приезде в Рим, стали всплывать отдельные фразы Билли, иные ее поступки, которые он потом в пугающе искаженном виде наблюдал в Халапе, но тогда, в юности, никак не осмелился бы назвать безрассудными или необузданными, разве что слишком темпераментными, ведь даже ее жестокой властности находили оправдание; например, строгость английского воспитания, столкнувшаяся с пламенной андалусской живостью (Билли провела детство в селении под Малагой, где уединенно жили ее родители), а потом с итальянской беспечностью, могла, пожалуй, объяснить эти вспышки, эти невероятные причуды, которые Рауль упорно рассматривал как трудности приспособления к новой среде или проявления яркой личности, непохожей на других людей, не дающих себе труда понять ее. Образ Билли неотступно преследовал его уже в этот первый вечер. Зато воспоминания о Рауле возникли и стали проясняться гораздо позже. Вначале, как он ни старался, ему удавалось восстановить только деревянное лицо своего друга, жесткую неподвижность черт и взрывы хохота, внезапно нарушающие эту неподвижность. Странное лицо у Рауля: темное, невыразительное, сонное, угрюмое, всегда готовое скривиться в гримасе отвращения, чтобы остановить бестактную выходку его подруги или неуместную реплику кого-нибудь из завсегдатаев. Его удивило, что Рауль как бы ушел из его памяти, хотя начало их дружбы терялось где-то в снах детства: они вместе учились в школе, росли в одинаковых семьях; однажды стали обмениваться любимыми книгами — Жюль Верн, Твен, Стивенсон, Диккенс, — после чего дружба стала еще теснее; а перед выпускными экзаменами они уже вели долгие жаркие споры о литературе, музыке, кино и о чем-то в высшей степени упрощенном и туманном, что, по их понятиям, являлось философией. Так оно было. Рауля он восстановил позже, если так можно определить смутный след в памяти; образ его возникал медленно и верно, а вот Билли тех времен с каждым днем становилась для него все более отталкивающей, и наконец он уже с трудом мог верить в свое былое восхищение.

Билли уже тогда была всеми почитаемой дурой, но он ею пылко восхищался. Он вспомнил, как присутствовал на лекции в Испанском культурном центре, весьма неуютном помещении неподалеку от Пантеона, где на своем скрипучем, хрюкающем испанском она говорила о Сиде и образе Дон-Жуана у Моцарта, Тирсо и Байрона… Что это могло означать?.. Возможно, анализ мифологического содержания в отдельном образе. В этом он не совсем уверен, но помнил, что публики было очень мало и это бесило Билли, которая говорила с таким видом, будто уличала немногих собравшихся в какой-то вине, будто они отвечали за отсутствие слушателей. Он внимал ей с таким самозабвением, словно из уст этой педантичной, угловатой, крикливой женщины исходили уроки высшей мудрости. Было ли искренним его восхищение? Правду говоря, этот вопрос повергал его в такое замешательство, что он сам не мог разобраться в своих чувствах. Порой он просто приходил в ярость, но главное, и в этом надо признаться, над всем преобладал страх. Она поработила, терроризировала его. Он боялся, что однажды она откроет остальным всю глубину и широту его невежества, например разоблачит его неспособность определить особенности какой-нибудь картины Сассетты или его неосведомленность по части вин; объявит, будто его чисто книжная культура не позволяет ему приобщиться к среде, в которой она успешно действует благодаря своим бесчисленным заслугам, а из них самая незначительная, как она любила подчеркивать, та, что она ввела в их группу Тересу Рекенес, богатую венесуэлку, давшую ей возможность вести дела в кабинете издательства каждый день с девяти до часу. Билли была самым ярким из известных ему, примеров личности самовластной, опасной, безжалостной; она могла в любой час заставить его, как уже случалось ей из жестокости поступать с другими участниками сборищ, публично высказать свое мнение о вопросах, которые казались ей жизненно важными: почему Моцарт ввел в свои оперы арии явно неуместные к примеру Non piu andrai farfallone amoroso во время ужина Дон-Жуана, перед тем как герой отправляется в ад? Что он думает о неподвижной окаменелости римского периода Себастьяна дель Пьомбо в сравнении со свежестью тонов его работ в Венеции? Что он может сказать о некоторых проектах Брунеллески, где его авторство оспаривается? Или же о загадке Джорджоне, что играла такую важную роль в венецианском рассказе, который она тогда тщательно отделывала и который казался ему неуязвимым, где Порция из «Венецианского купца», в числе многих других воплощений, служила натурой для портрета молодой девушки Джорджоне, висящего теперь в одном из берлинских музеёв? Да, он всегда испытывал страх, как бы из-за недостатка культуры его не отрешили от издательских планов «Ориона», хотя, без всякого сомнения, в те времена ни он, ни Эухения, ни Джанни и никто из членов группы, за исключением, пожалуй, Эмилио или Рауля, не мог бы успешно пройти произвольные испытания, которым подвергала Билли тех, кого хотела лишить своей милости; уход Эмилио, надо заметить, был вызван конфликтом совсем иного рода: колумбиец задел самую чувствительную струну в душе такой сложной личности, как Рауль. Вспоминая все спустя много лет, он чувствовал, что в былом конфликте можно найти объяснение будущего этой пары и стремительного распада каждого из них.

Могло показаться, будто во время ужина напротив дворца Фарнезе они только и делали, что вспоминали молодые годы, прожитые в Риме. Но было не так: воспоминания о тех временах и людях, лица, события, фразы мелькали и тут же сменялись другими, не заслоняя окружающего мира. В этот первый вечер ему гораздо больше хотелось говорить о том, что он видел, что собирался делать в ожидании поездки на Сицилию, еще представлявшейся ему целью их путешествия, и как получше использовать те несколько дней, которые они думали провести в Риме. И только с наступлением ночи, уже вернувшись к Джанни и Эухении, когда они попивали виноградную водку, прибереженную, ро словам хозяев, специально для них, он снял с книжной полки старые, красивые, запыленные тетради, и они с восторгом вспомнили Тересу, эксцентричную венесуэлку, которая неожиданно появилась в этой самой квартире и пригласила их поехать с ней в роскошной «испано-сюизе» довоенных времен, чьи сиденья она обила, следуя своему сомнительному вкусу, шкурами леопарда, поужинать в каком-нибудь шикарном ресторане в окрестностях Рима.

И еще в конце этого первого вечера, когда он перелистывал, с наслаждением вдыхая запах пыли, одну из «Тетрадей», возможно его собственную, Джанни спросил, не очень дружелюбно, правда ли, что он оставил литературу. Хотя он сам не раз употреблял именно это выражение, желая сказать, что пишет только очерки, он в замешательстве несколько помедлил с ответом.

— Последнее, что я собирался писать, был роман о колдуньях, настоящих колдуньях, а образ их жертвы, главной героини, был навеян нашей Билли Апуорд, той самой Билли, которая была нам здесь хорошо знакома, но у меня на родине стала другой женщиной — ладно, может быть, просто позволила себе стать одним из скрытых в ней персона жей. План не удалось осуществить; я собирался написать свой роман в готическом стиле, перенесенном в тропики, и был полон воодушевления, видел ясно все обстоятельства, но вдруг увяз и вынужден был отказаться. Правду сказать, и никогда не мог справиться с Билли.

Эухения как будто не очень прислушивалась к его словам. Однако прервала его, спросив, верит ли он, что человек может прожить несколько жизней.

— Как верила Тереса Рекенес? Конечно, нет.

— Я не об этом; ты сказал, что Билли стала другой женщиной, одним из тех персонажей, что скрывались в ней раньше, — настойчиво повторила Эухения. — Как раз ни днях одна приятельница рассказала мне, что была тремя совершенно разными женщинами. У Чехова есть один персонаж, одна женщина…

И разговор пошел по другому руслу. Эухения заговорила о Чехове и о своей подруге, женщине много старше ее, которая была одной, когда жила с родителями, и совершенно другой с каждым из двух своих мужей, потому что обстоятельства, среда, природа — все вокруг нее изменялось. Овдовела, потом начала новую жизнь, а вот с ней, Эухенией, ничего подобного не случалось, несмотря на переезд в другую страну, потому что и в Мексике, и в Италии она общалась с людьми одного типа, и так далее, и так далее… и он уже не мог закончить то, что хотел разъяснить Джанни: он совсем не перестал чувствовать себя писателем, из-за того что с некоторого времени не прибегает больше к интриге, вымышленным персонажам и диалогам, он только сменил жанр, сосредоточил свою работу на формах, которые, всем известно, всегда его интересовали: эссе, критике, литературных исследованиях. Прочитанные им курсы на литературном факультете обогатили этот опыт. Его эссе об испано-американской литературе завоевали ему авторитет, какого не могли завоевать рассказы, в этом легко убедиться по приглашениям читать лекции или вести курс в американских университетах. Да, сказал он, для него это стало заключением, радостным заключением, если можно так выразиться, в мире коллоквиумов, симпозиумов и академических интересов, которое он хотел бы продолжить в Европе. За время каникул он завяжет отношения с итальянскими испаноамериканистами. Продолжить ему не удалось: хозяин поднялся и сказал, что представляет себе, как они устали после долгой дороги, и не лучше ли им отдохнуть. Уже в дверях Эухения обернулась и, смеясь, проговорила:

— Так ты потерпел поражение с романом о Билли? Очень рада! Представляешь себе, какой ужас — говорить с другом, открыть ему душу, а потом найти свои слова произнесенными каким-нибудь персонажем в его рассказе? Я рада, что ты больше не пишешь романов, по крайней мере не скажешь ничего плохого ни о Джанни, ни обо мне, ни о Рауле с Билли. О Тересе Рекенес, — добавила она с полной непоследовательностью, — пожалуйста, говори сколько угодно.

Все это время он не только часто вспоминал Билли, но и, как уже заметил, начал смутно различать тот образ Рауля, что с годами полностью стерся, вытесненный позднейшими тяжкими впечатлениями: Рауля счастливого, незнакомого, совсем непохожего на жившего некогда в Халапе (может быть, в Халапе именно их ежедневное общение и мешало им по-настоящему узнать друг друга?), который писал без передышки, ликуя и наслаждаясь, совершенно несуразную, веселую и нарочито нелепую историю, где действовали супруга мексиканского президента середины XIX века и ее незаконная дочь, свирепая карлица-акробатка, которую члены семьи похитили вскоре после рождения и отдали старому, вечно пьяному индейцу, а тот заставлял ее петь и плясать в пограничных поселках. Еще там фигурировала сестра Первой дамы, жены президента, эпико-романтичная поэтесса, которая оживляла дворцовые приемы чтением гражданственных поэм, прославляющих великие события отечества, а в тиши своего алькова писала непристойнейшие децимы. Интрига состояла в том, что алчные политики разыскивают карлицу в надежде добиться важных услуг от печальной Первой дамы, которой муж простил грехи молодости; потом поимка отталкивающей пары, пьяного индейца и карлицы, в шахтерском поселке в Калифорнии, их триумфальный въезд в Мехико и грандиозный финал, объединивший всех действующих лиц на пышных торжествах в Национальном дворце, где на глазах у скорбящей матери персонажи романа обнаруживают свой подлинный непривлекательный облик: карлица лихо отплясывает неприличные танцы, а сестра-поэтесса, которую допьяна напоил индеец, читает бесстыдные стихи, посвященные ее зятю президенту.

Эта повесть вызвала у Билли взрыв негодования. По ее мнению, Рауль был предназначен для более высоких жанров. Рауль решил повесть не публиковать и наверняка где — нибудь ее потерял. Затем принялся работать над своего рода монографией, которая выглядела, скорее, вереницей впечатлений, очень лиричных и тонких, вызванных зодчеством Палладия. Он вспомнил свои беседы с другом и не мог не поразиться и, быть может, впервые во всей глубине не почувствовать, как безжалостно растратил этот юноша свой талант. Живет ли он еще на свете? Где? В каком окружении? Как передать эти воспоминания Леоноре, которая знала только его ужасный, конец? Можно ли объяснить ей, какую радость дарил он всем, если она слышала только разговоры о том, как он вернулся в Халапу и промотал материнское достояние? Все, что бы он ни рассказал, она могла отнести лишь к тому жалкому существу, в какое позже обратился Рауль. И невозможность поделиться с кем-нибудь своими наблюдениями — те, кто знал Рауля в Риме, не видели его конца, и vice versa^[101] — не давала ему покоя до тех пор, пока он снова не вернулся к мысли написать, рассказать всем в строго документальной форме, как и предполагал вначале, об отношениях между двумя этими людьми, их первом разрыве в Риме (при котором он не присутствовал), о том, как она преследовала Рауля, о новой встрече в Халапе, а дальше описать все, что он уже наблюдал сам: сумасбродства англичанки, смерть сына и в конце концов их поездку в Папантлу на состязание поэтов.

— Мне хотелось написать роман о колдуньях, — начал он снова объяснять в другой раз, вскоре после того, как открыл, что иные уголки Рима, особенно дорогие ему, воспоминание о которых он лелеял и хранил целых двадцать лет, на поверку вовсе ничего ему не говорили и он мог пройти мимо или даже заглянуть внутрь с холодным равнодушием, словно никогда здесь и не был; а вот другие места, особенно скромный ресторанчик неподалеку от Пьяцца — дель-Пополо, вызывали в нем бурное волнение, совершенно необъяснимое, потому что, сколько он ни бился, пытаясь вспомнить какое-нибудь происшествие, на ум приходили одни пустяки: например, случайная встреча с людьми ничуть ему не интересными. Однако всякий раз, когда он проходил мимо этого ресторанчика, он чувствовал, как воля внезапно оставляет его, а сердце захлестывает невыразимая тоска; он мог разрыдаться от гнетущего чувства, будто потерял здесь что-то бесценное и, к несчастью, невозвратимое. Уж не стал ли он другим? Но в чем? Сколько раз ему приходилось твердить себе, что живет он счастливо именно такой, какой он есть; в конце концов он уходил оттуда измученный, подавленный, не в силах овладеть собой, не в силах ничего объяснить Леоноре, потому что и сам ничего не понимал.

— Да, — повторил он, — роман, где сверхъестественное будет иметь решающее значение; где героиня, родом из Европы, может быть немка (ему казалось бестактным давать точные приметы, хотя никто уже не мог обидеться; кроме нескольких человек, помнивших о существовании Билли Апуорд и Рауля Бермудеса, никто и не догадался бы, что речь идет о реальных персонажах; немка — так было бы хорошо; сознание национальных различий — хотя героиня предпочитала называть их культурными — тут очень важно), испытавшая ужас сразу же по приезде в Мексику, в конце концов попадает под власть неведомого. Кто-нибудь в редкие минуты относительного здравомыслия героини мог бы объяснить ее катастрофические провалы трудностями приобщения к другой культуре; на самом же деле, как он хотел доказать, хотя все это были только предположения, за ее чувством национального превосходства таилось нечто более глубокое и сложное — подспудное желание уступить омерзительному злу.

Он сам относился с некоторой настороженностью к своей попытке снова начать работу над романом. Рассказал им о прошлых неудачах. Спрашивал себя, спрашивал их, не придает ли он этой истории непомерно большое значение оттого, что она задевает какие-то тайные струны в собственной душе, подобно этому римскому ресторанчику, перед которым он всегда останавливается, сам не понимая почему, а может быть, он просто в каком-то ослеплении не хочет принять банальность темы, которая требует совсем другого толкования, менее серьезного, и потому-то никак не претворяется у него в литературное произведение. Все возможно! Вот уже десять лет, как он принялся работать над этой повестью, другими словами, вскоре после реальной развязки. Он тогда сделал бесчисленное множество заметок, набросал все главы. Когда он впервые подошел к теме с твердым намерением овладеть ею, воплотить ее, то прежде всего его захватил эзотерический и непонятный характер этой истории. Очевидно, его повесть целиком в русле «магического реализма», о котором в те времена столько говорилось; так, например, он ярко описал, как увидел пронзенную иглой тряпичную куклу на кухне у Билли, когда первый раз пришел к ней в Халапе; после чего рассказал о ее странных отношениях с Мадам, зеленоглазой индейской служанкой, — отношениях, которые завершились встречей и таинственным исчезновением обеих женщин во время состязания поэтов в Папантле. Да, он хотел создать нечто в духе «тропической готики». Но через несколько недель забросил свой план. Его обязательства перед университетом потребовали усиленной работы, необходимо было сдать перевод, за который он легкомысленно взялся, не рассчитав, сколько понадобится на это времени. Потом он женился. Леонора приступила к курсу драматургии на театральном факультете, и он принялся читать комедии эпохи Реставрации и составлять для нее конспекты, ибо предыдущий лектор остановился именно на этом периоде, о котором она не имела ни малейшего понятия. Наконец, повседневная жизнь; в общем, все пошло в ином направлении. Его литературные очерки, еще раз повторил он, пользуются теперь большим успехом; как раз в университетском журнале Триеста он опубликовал последний, посвященный ранним, почти неизвестным мексиканским поэтам-модернистам.

Qh еще мог понять, что Билли посмертно наложила запрет на его желание стать ее биографом, но никак не в силах был объяснить, почему он не только раньше с безропотностью ягненка подчинялся, когда она решительно навязывала свои суждения о том, каким должно быть издательство, что оно должно публиковать, чтб каждый из них должен писать, но даже и потом, вернувшись в Мексику, не сделал ни малейшей попытки напечатать рассказ, который она отвергла. Так велика была власть Билли над ним? (Может быть, именно поэтому он не испытал ни малейшей жалости, когда впоследствии, при встрече в Халапе, она плакалась и кричала, объявляя себя врагом человечества, а вокруг все насмехались и издевались над ней.)

Рассказ, который он так хотел издать в «Орионе»! Он влюбился в свою героиню, пока писал его. По непонятной причине, да он и не спрашивал объяснений, рассказ не был опубликован. («Эта история могла быть написана в Англии, во Франции, в Скандинавских странах, а впрочем, уже и была написана много раз, и, откровенно говоря, гораздо лучше» — таков был приговор.) Когда он писал его, он был уверен, что прощается не только с литературой, но и с жизнью. Весь день, подавленный глубокой печалью, он просидел в шезлонге на палубе «Марбурга», судна, увозящего его в Европу, потом вздремнул и проспал не то несколько часов, не то несколько минут, а когда проснулся, ему как бы явилось лучезарное видение, и он узрел женщину, Элену Себальос, в которой сочетались радость, доброта и вместе с тем сложность, присущие человеческому существу. Женщина гордая, чистая, безупречная, твердо стоящая на ногах, по-видимому, живущая в полной гармонии с миром, вещами и людьми, ее окружающими, но не с сыном, которого она не видела два или три года и который за это время вышел из отрочества.

— Да, всем нам в течение своей жизни случалось быть разными людьми, — сказал он как-то вечером в траттории довольно некстати, ведь все уже давно забыли об этой теме, а когда остальные вопросительно посмотрели на него, ожидая продолжения столь решительного начала, он погрузился в молчание, думая о том, что он-то прожил несколько жизней, что был по крайней мере двумя людьми и теперь превратился в кого-то совсем отличного от больного юноши, который, сидя на палубе грузового судна, прощался с жизнью, что не помешало ему однажды бессонной ночью, почти на рассвете, задумать главных героев и несколько второстепенных персонажей рассказа, наметить некоторые из возможных ходов, в общих чертах набросать семейные обстоятельства своей героини, вообразить себе ее развод, дружбу с каким-то художником, отношения с юношей, ровесником ее сына, за которого она в безумии чуть не вышла замуж, и с сыном, который привез к ней девицу, чью глупость она не могла вынести. Этой ночью ему открылся мир, и все остальное время путешествия он работал с таким чувством, будто ему как последний подарок послана его героиня, эта Элена Себальос, которую он не мог не полюбить. Этот некто на грузовом судне, уверенный, что плывет в Европу умирать, был совсем другим, непохожим на того, кто годы спустя размышлял в Риме о поразительном феномене старения, о смертях, неизбежно завершающих этот процесс, — на человека так же непохожего на юношу, приехавшего сюда двадцать лет назад, как его героиня, Элена Себальос, — на хищную англо-немецкую птицу, вокруг которой вращалась интрига «Состязания поэтов», романа, задуманного позже, в Халапе, под давлением мрачных событий, какие он тогда наблюдал и — возможно, в отместку за безграничную наглость Билли — так карикатурно исказил. Он был убежден, что ему суждено рассказать историю англичанки. Но, словно речь шла о мести отсутствующему врагу, едва он принимался набрасывать основные линии романа, как чувствовал, что оружие его тупеет, терял уверенность в своем стиле, сам портил и затемнял его до такой степени, что никак не мог найти подходящую форму для этой истории, которая не только осталась ненаписанной, но и помешала ему закончить более простой рассказ. В его «Состязании поэтов» героиня всегда действовала в Халапе, за исключением краткого пребывания в Веракрусе и фантастического финала в Папантле. Он не хотел описывать ее жизнь в Риме, ведь вполне возможно, что страх, который она ему тогда внушала, рассеялся не до конца.

Деспотизм ее культурного превосходства, давление на всех окружающих, ее холодность, педантизм, уверенность в победе — все это было бы чужеродным элементом в его романе; зато не раз и не два он описывал находившие на нее приступы безумия: преследование Рауля, тайна, созданная вокруг смерти сына, демонстративное пьянство, вызывавшее у него не только страх, но порой и нервное потрясение. Вспоминая подготовительные работы к «Состязанию поэтов», задуманному, возможно, лишь из желания отомстить героине, он, словно нуждаясь в противовесе, не мог отделаться от тоски по рассказу о матери и сыне, рассказу, начатому на «Марбурге», законченному в Риме, а порожденному очарованием женщины, воплотившей в себе всех женщин, которых он любил. Его заворожили эта Элена Себальос и весь клубок страстей, привязанностей, причуд и привычек, запутавшийся вокруг нее: отношения с художником, другом всей жизни, для которого она устроила прием в Нью-Йорке, празднуя успех его выставки и приезд Педро, сына, чья независимость начала ее пугать. Возможно, из-за этой подсознательной тоски по героине, созданной в юности, рассказ о другой женщине, себе на муку приехавшей в Халапу, окрасился столь мрачными тонами. Возможно также, что метания между двумя совсем разными замыслами тормозили его творческий порыв, и потому-то проходило много дней, даже недель, пока он отыскивал заброшенные черновики, повествующие о напастях англичанки, и развивал какую-нибудь недоработанную линию, усиливал детали, которые все больше сближали реалистическую, почти фотографически точную хронику со сверхъестественным.

В одном из вариантов он попытался изобразить удивление рассказчика перед тем, что все приняли как нечто совершенно естественное исчезновение героини и ее служанки, что никого не заинтересовала окончательная развязка вражды, вспыхнувшей между обеими женщинами. Его попросили посмотреть вместе с адвокатом и полицейскими оставшиеся в квартире бумаги, чтобы найти адреса кого-нибудь из родных; адреса он отыскал и, написав краткое, по возможности правдоподобное сообщение о случившемся, спросил, как поступить с имуществом исчезнувшей, но ответа не последовало. Через некоторое время, когда он решил описать эту историю, ему открылась полная ее несообразность. Казалось, все-все — возможные родственники Билли в Англии, ее знакомые в Халапе, ее ученики и университетские товарищи — хотели любой ценой избавиться от этого непрошеного невыносимого присутствия, от этой вконец распущенной тиранической натуры, чтобы заняться людьми и делами более обычными и нормальными.

Он начинал свое повествование по-разному. В сумбурных черновиках он всегда называл героиню ее настоящим именем, Билли Апуорд, хотя предполагал потом, когда сюжет выстроится, превратить ее в этнолога прусского происхождения, поместить в какой-нибудь индианистский институт Сан-Кристобаля вместо Халапы и сменить Папантлу на Комитан. Состязание поэтов в Комитане! Он намеревался точно придерживаться событий, изменив единственно национальность героини и названия мест, где происходило действие; быть пунктуальным, поскольку история требовала — иначе он и не мог ее излагать — строгой дотошности летописца, сознательного отказа от вымысла.

Один из вариантов, например, начинался первой же неудачной встречей Билли с семьей Рауля. Была ли тут виной невоспитанность чужестранки или заранее принятое решение не подлаживаться, поставить себя выше всех остальных, но это привело к первой серьезной ссоре с Раулем, потому что одно дело было порвать из-за Билли с Эмилио, его колумбийским другом, заявив в пылу гнева, что отныне один из них должен прекратить сотрудничество в «Тетрадях», что, пока он располагает правом вето, не будет напечатано ни строчки из пресловутой работы о Виттгенштейне^[102] — пустой болтовни, по его мнению, безделицы, которую Эмилио пытается выдать за блестящее открытие, — забывая, как сам он преклонялся до этого дня перед молодым философом; а совсем другое — жить в борьбе между двумя привязанностями, в которую вовлекло первое и непримиримое столкновение его жены с его матерью. Но мог ли Рауль хоть на минуту предположить, что его мать попадет в плен — а в данном случае речение принимало буквальный смысл — к чужестранке, как попал он сам?

В других набросках действие начиналось с того, что Рауль проезжал через всю Халапу в открытом джипе, усадив рядом Мадам (вместе с ее клетками, полными птиц), вывезенную из Ксико, Теосело или еще какого ближнего селения, и предвкушая (его жена уже несколько недель жила в городе) неизбежную бурную сцену, которая положит начало роковым, если дозволено употребить тут такое слово, отношениям между угрюмой голубоглазой чужестранкой и развеселой индианкой с зелеными глазами; а отношения эти, как ни странно, переживут брачный союз Рауля и Билли! При первой же встрече европейка смутно почувствовала, что потерпела поражение, хотя упорно пыталась это отрицать; дело в том, что благодаря ее страсти, ее призванию повелевать она создавала себе иллюзию, будто приехала в страну, воплотившую всю неустойчивость мира, и теперь ее долг — подчинить себе эту страну, направить, сформировать на свой лад.

По большей части он заставлял себя излагать эту историю так, словно ее наблюдал рассказчик, подобно ему не вовлеченный в события, но и не совсем чуждый им, кто, не вдаваясь в психологические и прочие объяснения, начал сплетать факты через несколько лет после их свершения, пытался создать из них плотную, темную литературную ткань, с трудом поддающуюся разумному толкованию.

И вот однажды, когда он заговорил о своих безуспешных попытках — во время этих римских каникул, ожививших его жену настолько, что в ней возродились привлекательные черты, им уже забытые, а может, возникли новые и это позволяло ему вести с ней беседы если не слишком блестящие, то живые и непохожие на будничные разговоры последних лет в Халапе, — он сказал своим друзьям, что сам он, как и остальные члены делегации в Папантлу, несколько дней с ужасом рассуждал о происшествии, а потом, словно губкой провели по памяти, потерял к нему всякий интерес. По крайней мере так он думал тогда, пока однажды не проснулся с чувством, что все это обязательно должно иметь какой-то смысл, по крайней мере объяснение и он должен отыскать его, составив подробную запись всех фактов.

В Риме он понял, что это забвение, эта утрата интереса были только видимостью, потому что, сам того не желая, он то и дело наталкивался на воспоминания об этом гневном лице, затравленном взгляде, беспокойных руках в непрерывном движении, о длинной гриве волос, когда-то подозрительно золотистых, а потом уж совсем неестественно черных, о ее неуместных и безрассудных речах, ее безграничной наглости, и честно признался себе, что если он никогда не мог написать этот роман, то между прочим и потому, что не разобрался до конца в своем отношении к Билли, что, в сущности, понял лишь одно, хотя при первом пребывании в Риме и не смел это высказать, а именно: Билли вызывала в нем какое-то необъяснимое озлобление; потом, в Халапе, стремясь отыграться, отплатить за былые обиды, свойственные человеку, постоянно терпевшему неудачу, он пытался использовать все доступные ему средства, чтобы укротить укротительницу, превратить ее в свою ученицу, последовательницу, а не добившись безусловной покорности, помог сделать ее посмешищем, цирковым клоуном, каким стала она, прежде чем исчезнуть навеки. Но даже и это было ему не вполне ясно. Он вспоминал, как во время занятий, или чтения, или сеанса в кино, или даже между двумя ложками супа он ловил себя на том, что придумывал и шлифовал фразы, способные заранее отбить все возможные дерзкие ныходки англичанки, подыскивал злые, оскорбительные слова, намереваясь произнести их с самым невинным видом, с подчеркнутой любезностью, чтобы больнее наказать ее, а потом сам же упрекал себя за эту нелепую одержимость и снова удивлялся, каким образом эта женщина, даже заочно, вынуждала его на диалог, в котором он всегда оказывался униженным.

И в Риме, в один из дней, когда он объяснял, почему оставил художественную литературу, он подумал: а может быть, странности той, что так упорно не хотела стать его героиней, объяснялись гораздо проще, чем он вообразил, и были вызваны чувством полного одиночества? Вспомнил, например, редкие случаи, когда она говорила ему, с таким искренним, несчастным лицом, о своей робости, неуверенности, неспособности нормально относиться к себе подобным. Создавая свой персонаж, ему следовало различить эту черту, выделить ее и усилить, чтобы она пронизала всю атмосферу повествования. Возможно, это был единственный способ победить Билли: сделать ее заурядной, показать, что не было в ее судьбе ничего исключительного, что она ничем не отличалась от тысяч других женщин, что все это вопрос эндокринологической статистики, хотя конец ее и отмечен некоторой особенностью.

Всякий раз, как ему мерещилась новая возможность претворить Билли в литературный образ, его одолевало желание пересмотреть старые черновики. Вот и сейчас, когда он ужинал вместе с остальными, его так и подмывало послать ко всем чертям Колизей, бесконечные площади и Пинчо, отправиться в Халапу и начать работать — испытывая мучительную жажду тревог и опасностей, романтическую тоску по страданиям, ту самую, что терзала англичанку, — и избавиться таким образом от этих вечерних бесед в тратториях, расположенных обычно перед какой-нибудь роскошной панорамой, где теперь, в конце лета, обе пары старательно демонстрировали свое мелкое благополучие, свою посредственную ученость, ничтожество своих планов, где Джанни говорил о реставрации старинных зданий города Витербо, в которой он участвовал, а Эухения с достаточной долей оптимизма и решительности анализировала положение в мире и, оперируя убедительными статистическими данными, ссылками на авторитетных теоретиков и сведущих экономистов, разъясняла ближайшее будущее Италии, равно как социальные явления, происходящие в Ирландии, Иране, Албании и Конго; Леонора же вела возвышенные речи, охваченная восторгом, несомненно искренним, но с некоторых пор казавшимся ему однообразным, уже знакомым, безвкусным и невыносимо провинциальным. В таких случаях он только слушал, задавал какой-нибудь вопрос, когда считал уместным спросить, и не очень внимательно следил за рассуждениями сотрапезников, вставляя иногда то или иное словечко об увиденном или услышанном, бросал любопытные взгляды на окружающую их пеструю фауну и страстно мечтал — раз уж он не мог оказаться в своем кабинете среди своих бумаг, — чтобы все эти люди провалились в тартарары, а перед ним вновь возник бедный Рим 1960 года, та суровая, трудная и прекрасная жизнь, которую он познал тогда, или по крайней мере золотистый пейзаж Сицилии, куда они должны были отправиться после первого же вечера, того самого вечера, когда он нашел старые «Тетради» и при случайном упоминании имени Билли Апуорд Джанни неожиданно назвал ее «милой». Достаточно было вспомнить об этом теперь, когда лето кончалось, чтобы его охватила щемящая тоска по страданию, желание проникнуть в истерзанную душу этой бедняги, печаль об утраченной юности, о годах, измерявших расстояние между нынешним профессором и юношей, приехавшим в Рим с мыслью о близкой смерти. Он постарался не задерживаться на этом сравнении и задумался о никогда не приходившей ему в голову характеристике Билли.

— Милая Билли?

Возможно, подумал он, едва не поперхнувшись мороженым. Возможно, ему были неизвестны какие-то важные стороны ее личности. Многое в ней было ему неизвестно. Да он никогда и не утверждал, будто знает ее. Напротив, разве не говорил он тысячу раз, какие сомнения вызывал в нем этот образ, когда он пытался написать точную историю той, с кем так часто встречался? Да, о ней можно сказать все что угодно, но… милая?.. Нет! Это уж слишком!

II

Лучше всего было бы уточнить некоторые даты. Без этого невозможно представить себе «Состязание поэтов» во всей совокупности. Если когда-нибудь ему удастся написать роман, то начало его должно завязаться в Риме, а не в Халапе, как это было в разных неудавшихся вариантах. Надо составить обширный перечень фактов: встреча с Раулем в Италии, отношения с Билли, работа маленького издательства, причины его отъезда в Европу. Возможно, именно из-за того, что он пренебрегал этим периодом, план его всегда оказывался однобоким. Он немало размышлял об этом, особенно как-то вечером, после возвращения из Виллы Адриана, когда, пользуясь тем, что жена прилегла отдохнуть, он принялся обдумывать их разговор во время прогулки.

— Впервые ты приехал в Рим целых двадцать лет назад, — сказала Леонора, — отдаешь себе отчет? Твоя книга могла бы называться, как у Дюма, «Двадцать лет спустя». Рим, увиденный вновь! Ты должен рассказать, каким ты был, какое впечатление произвел тогда на тебя этот город, описать твоих друзей, показать, что они делали и как потом изменились. Боже мой, двадцать лет! Я тогда еще не кончила школу.

— В следующем году, в июне, будет двадцать. Если бы, вернувшись в Халапу, я сразу засел за работу, сейчас роман был бы уже готов. Клянусь тебе, на этот раз я решил твердо.

У меня много идей. Закончу я, вероятно, нашей поездкой в Папантлу.

— Теперь получится по-другому. Лучше всего, если бы ты охватил все двадцать лет — за это время выросло мое поколение, выросло и научилось смотреть на мир не так, как твое. Когда мы были на состязании поэтов? В 1970 году? Нет, нет, такой конец не годится, говорю тебе заранее. Действие должно продлиться до этого лета. Ты всегда чувствовал себя под властью Билли, поэтому роман и не удавался. Сделай так, чтобы она была просто еще одним персонажем среди других. Важно выбрать отправной пункт — твой отъезд, — а потом описать все, что произошло в последующие двадцать лет: наша совместная жизнь, университет, твои лекции, такая интересная поездка в Беркли, скука наших ужинов в доме Росалесов, этот вечер в Италии, твои наблюдения над Джанни и Эухенией. Я даже не знала, что ты был знаком с ней в Мексике. Она приехала в Рим раньше, чем ты? А когда она вышла замуж за Джанни? В общем, описать, с чего все началось, что произошло в пути и чем закончилось. Полный обзор последних двадцати лет, совершенный писателем, в данном случае — тобой.

Спокойнее было согласиться с ней. Быть может, единственное, чего он хотел, — это не оставаться вне повествования, но сказать ей об этом значило ввязаться в многочасовой спор. Леонора, если упрется, способна святого вывести из себя. Лучше уж переменить тему, снова рассказать о превратностях прошлой поездки, о некоторых обстоятельствах его пребывания в Италии. Больше всего ей нравилось, если только она не притворялась, слушать о том, почему он в юные годы покинул родину. Как романтично это путешествие в ожидании смерти! Повторяя без конца свой рассказ, он уже и сам готов был верить, будто, подобно Китсу, отправился в Рим, чтобы умереть в его священном лоне.

Слова Леоноры его взбудоражили. У него вдруг появилось подозрение, почти уверенность, что после возвращения из Папантлы, когда кончилось это поэтическое состязание 1970 года и Билли исчезла с его горизонта, он знал лишь какое-то смутное подобие жизни, что англичанка обрекла его на судьбу еще более страшную, чем ее собственная, сведя его существование к еженедельным ужинам в доме Росалесов, к лекциям и курсам, беспорядочному чтению, лишенному всякого интереса, к череде томительных, долгих семейных вечеров.

Неужели так и пройдет остаток моей жизни? — спрашивал он себя в ужасе и театрально восклицал: «Билли, Билли, тысячу раз предпочитаю твою судьбу, и судьбу Рауля, и судьбу Мадам своей!» Ну и фарс!

В тот же день прогулки на Виллу Адриана, вскоре после разговора с женой о причинах, побудивших его покинуть Мексику и пожить некоторое время в Риме, он усомнился в том, что сам повторял годами: действительно ли он верил тогда, будто скоро умрет, или это была только литературная выдумка ради украшения собственной особы? Привык ли он к мысли о возможной смерти после второй операции и болезненно чувствовал неизбежность такой развязки? А может быть, все обстояло гораздо проще, гораздо естественнее: например, просто хотелось уехать из Мексики после разрыва с Эльзой.

Первое время после каждой прогулки по городу у него возникало чувство, что до следующего дня он не доживет. Тогда без особого страха перед возможно близким концом он спрашивал себя, сколько же дней ему осталось. Его печалило лишь то, что прервется недавно начатое учение. Желание жить выражалось в жадном стремлении пополнять образование. Он знал, что радости жизни ограничены для него кратким сроком, но это не ослабляло внезапной лихорадочной и в данном случае нелепой страсти приобщения к благам культуры.

При отъезде из Мексики он лишь подавал литературные надежды. У него вышли две книжки рассказов, совсем не замеченные публикой, хотя несколько критиков, чье мнение было ему особенно интересно, похвалили его почти без оговорок. Он работал в издательском секторе министерства просвещения. В общем дела у него шли неплохо. Однажды, принимая ванну, он обнаружил у себя за левым ухом небольшое воспаление, маленькую, твердую горошину, которая несколько дней оставалась без всяких изменений; он решил, что вскоре она рассосется. Но вдруг этот нарост начал набухать, твердеть, мешать движению шейных и даже лицевых мышц. Смеяться стало мучительно больно. Врач считал, что необходимо оперировать. Речь шла о незначительной опухоли околоушнойжелезы. Чем скорее отделаться от нее, тем лучше. Операция оказалась легкой; ее сделали в полдень, а следующую ночь он уже провел в своей постели; через несколько дней он и не вспоминал о перенесенном недомогании. В это время он влюбился в Эльзу. Первый раз он ее увидел однажды утром, когда она зашла к Мигелю Оливе, с которым он работал в одной комнате.

Девушка лет семнадцати-восемнадцати. Это была его последняя юная возлюбленная.

Она отличалась как бы неоклассической, совершенно безупречной внешностью. Если бы его спросили, с кем он может сравнить ее, он бы, не колеблясь, ответил: с Паолиной Боргезе Кановы или с каким-нибудь женским портретом Энгра. Прелестная девушка с великолепными длинными ногами и открытой улыбкой. Даже сейчас у нее сохранилось сходство с Паолиной, только мягкость линий нарушена. Холодной личиной ей удавалось прикрывать порой накатывающие на нее приступы жестокости. Это были очень недолгие отношения; а когда они кончились, он понял, что бесповоротно и мучительно влюблен. Последние годы он почти не видел ее. Иногда до него доходили страшные рассказы о почти маниакальных проявлениях ее жестокости. Бывало, они случайно встречались в домах общих друзей, хотя он очень редко приезжал в Мехико. Он восхищался ее умением сохранять красоту и ее безупречной, как бы не стоившей никаких забот элегантностью; при встречах он наслаждался ее едким юмором, злыми анекдотами, разочарованием, с каким она привычно говорила о своей жизни, хотя, противореча себе, ждала от нее многого, вернее, сама не знала — чего. В ней жил огонь, снедавший ее. Словно пантера, она знала покой, только когда не была влюблена. Тогда, пресыщенная жизнью и полная надежд, подавленная и жизнерадостная, она могла беззастенчиво рассказывать о своих тайных несчастьях и с важностью излагать свои ближайшие сложные планы. И хотя во всех трех браках она проявляла жестокость, ее мужья, насколько ему было известно, так же как и он, сохранили к ней горячую привязанность.

Он вникал в эти подробности, потому что ему казалось, будто они чем-то помогут ему лучше понять всю историю. Если бы он, как собирался вернувшись в Халапу, сел писать роман, к которому столько раз приступал, следовало объяснить, почему он уехал в Рим, его душевное состояние, когда он искал Рауля, его отношения с тысячу раз упомянутой Билли Апуорд. Надо вернуться в то время, чтобы понять так и оставшийся неясным вопрос: причины поездки в Европу в 1960 году.

Через несколько дней после знакомства с красивой девушкой, забежавшей как-то утром за Мигелем Оливой, Мигель пригласил его пойти вместе с ними на свое выступление перед фильмом «Сети», который показывали в профсоюзном зале в пользу какой-то политической акции, но не уточнил, какой именно. Он решил пойти, чтобы поближе присмотреться к Эльзе. Олива встал со своего места, взошел на эстраду и принялся расписывать достоинства фильма. Он воспользовался отсутствием друга, чтобы сказать девушке, что хотел бы встречаться с ней, пригласить как-нибудь выпить вместе чашку кофе, бокал вина…

— Ты давно дружишь с Мигелем? — спросил он.

— Мы знакомы недели три. Ты и представить себе не можешь, как мне нравятся его статьи. Он лучший критик в Мексике, согласен?

— Ты влюблена в него только потому, что он лучший критик в Мексике?

— Я не влюблена в него; между нами ничего нет. Ровно ничего! Я встречаюсь иногда с одним студентом из Коста — Рики, но он такой примитивный и ничуть не интересуется тем, что я делаю. Мигель Олива, — у Эльзы была привычка называть своих мужей и самых близких друзей по имени и фамилии, — обещал познакомить меня кое с кем из интеллигентов. Я рисую. Полагаю, он тебе сказал, что я рисую. Собираюсь поступить в «Эсмеральду».

И о своих честолюбивых притязаниях она стала распространяться громким шепотом, который как будто не очень мешал соседям, пока Олива старался со сцены объяснить публике эстетические взгляды Эйзенштейна и его влияние на мексиканское кино тридцатых годов. Она рассказала, что провела два года с родителями в Италии; можно сказать, единственное, что она делала, — это смотрела живопись. Вернулась в полном восторге от фресок Беноццо Гоццоли и Луки Синьорелли. В школы живописи она не очень верит. Предпочла бы поработать некоторое время в мастерской какого-нибудь художника, посмотреть, что он делает, как организует свою работу, посоветоваться, если нужно будет, о каком-либо техническом решении, а вообще следовать собственным импульсам. Она верит лишь в интуицию художника. Так или иначе, заключила Эльза с полной непоследовательностью, она решила записаться в художественную школу. Через несколько недель приступит к занятиям.

В ее голосе не было капризных детских ноток, столь частых у девушек ее среды. Она говорила убежденно и просто; глаза блестели. Да, совершенно ясно, эта девчонка — личность. Он спросил, очень ли влюблен в нее Олива. Он и сам знал, что очень. Да и мог ли кто-нибудь, увидев эту юную самочку, не влюбиться без памяти?

— Говорят тебе, что нет. Ты не понял меня, — шепнула она. — Мигель Олива видел в доме моих друзей некоторые мои рисунки. Ему понравилось. Говорит, следует больше работать, познакомиться с нужными людьми. Предложил свести меня с художниками и критиками. В другой раз он заставил меня купить твою книгу; я начала ее читать. И не все там поняла; мне ведь дали ужасное образование. Ты как — нибудь должен прийти посмотреть мои вещи и объяснить мне свои рассказы. Ничего не может быть невиннее моей дружбы с Мигелем Оливой. Он знает Рубена Феррейру, типа, с которым я встречалась. Сама я ничуть его не интересую.

— Это ты так думаешь, я-то знаю его лучше. Так или иначе, мы можем как-нибудь вместе поужинать…

Вернулся Олива, закончив свое выступление, из которого они уловили лишь несколько слов. Свет погас. Олива объявил:

— Пошли! Больше тут делать нечего!

А затем, в кафе «Вена», он решил выяснить отношения между ними всеми. Чтобы не возникло сложностей с другом, лучше будет, если Эльза прямо скажет, что никакие чувства ее с Оливой не связывают. Он отпустил несколько шуточек, и она была вынуждена вновь повторить, что костариканец Рубен — ее возлюбленный, а Олива лишь платонический воздыхатель, который только надеется на нечто большее. С детской улыбкой и счастливым, иногда растерянным, иногда твердым, выражением глаз девица пустилась в веселые непристойности, которые порой пугали. Олива помрачнел, попытался завести разговор об Эйзенштейне, о развитии, а потом угасании идей авангарда в Советском Союзе, чтобы сбить Эльзу с темы, но ни он, ни «на этого Оливе не позволили, решив продолжать интимные признания.

На следующий день он принимал ее у себя; они вместе позавтракали, потом ходили по картинным галереям, вернулись к нему и занимались любовью до десяти вечера, после чего он проводил ее до угла и посадил в автобус, который отвез ее в Койоакан. Начались отношения, продолжавшиеся без всяких помех несколько месяцев, по правде говоря — чересчур уж спокойные, пока в один прекрасный день он снова не почувствовал боль за ухом. На том же месте, где недавно была сделана операция, опять началось воспаление. Помрачнев, он некоторое время выжидал, не пройдет ли, однако напрасно: опухоль начала принимать ту же форму, что и раньше, только развивалась быстрее и была более болезненной. Эльза собиралась поехать с матерью и дядюшками в Акапулько; они уговорились, что он тоже приедет и остановится в том же отеле; перед родными они сделают вид, будто незнакомы, а ночи будут проводить вместе. Он подумал, что надо бы показаться врачу перед отъездом, боль по временам становилась невыносимой.

— Увидишь, все это пустяки, — говорила девушка совершенно безмятежно. — У всех иногда появляются затвердения, то на шее, то в паху, то еще где-нибудь. У моего отца выскочило такое под мышкой, когда мы были в Италии, и ужасно его мучило. А лечение было очень простое: примочки горячей водой с солью. Тебе нужно солнце Акапулько и морская вода. Вернешься рожденным заново.

Он все же пошел к врачу, пока Эльза получала летнее платье у своей портнихи. Встретились вечером в ресторане Чапультепека.

В клинике он обратился к тому же врачу, который оперировал его несколько месяцев назад. Тот забеспокоился, обследовав опухоль. На его вопросы отвечал, что новая вспышка совершенно непонятна. Необходимо сделать биопсию, прежде чем резать, и, если говорить правду, следует приготовиться к худшему. Он не очень понял, что еще сказал доктор на своем заумном медицинском языке. Да это и не так важно, ему достаточно знать, что есть подозрение на рак, хотя наружная опухоль, возможно, и не так опасна, гораздо опаснее близость лимфатических желез. Лицо хирурга под маской озабоченности, когда он говорил о необходимости немедленного вмешательства, было печальным, сосредоточенным. Конечно, поездка в Акапулько — безрассудство; ничего нет вреднее морских купаний. Если он согласен, ему сделают операцию, как только будут получены результаты биопсии. Разве что вмешательство не потребуется.

Он шел в ресторан, обуреваемый разноречивыми чувствами. Темный страх накатывал на него, отступая лишь при мысли, что болезнь окружит его ореолом исключительности в глазах возлюбленной. Он повторил Эльзе весь разговор с врачом; скрыл свое волнение под шуточками, будто рак передается при любовных объятиях. Она сразу решила отказаться от путешествия. Она может притвориться больной и подождать, по крайней мере пока не будет сделана операция. Он воспротивился. К чему эти мрачные игры? При первой возможности они вдвоем поедут в Акапулько, без матери, без дядюшек. К его удивлению, Эльза не настаивала, постаралась, не очень удачно, не обнаружить чувства облегчения, потом вытащила из сумки образцы тканей и разложила их на столе; рассказала ему о своем купальном костюме, о туалетах, которые ей шьют, нарисовала их на салфетке. Вероятно, он нуждался в поддержке: его вдруг испугала смерть. Ничего такого он не чувствовал, когда был у врача, а вот теперь, увидев, как Эльза с удовольствием уплетает огромный кусок финикового торта, почувствовал. Она болтала какие-то пошлости, словно не понимая, что они, может быть, последний раз вместе, что смерть как бы затаилась у него внутри — и неизвестно, будет ли он жив, когда она вернется с купаний. Он пришел в ярость. Сказал, что в таком платье она будет самой привлекательной девушкой в Акапулько, что он предсказывает ей сногсшибательный успех, что все американские туристы сойдут От нее с ума.

— Ты думаешь? — спросила она доверчиво.

— Да, все захотят переспать с тобой, и ты захочешь переспать с кем-нибудь из них.

Это было начало конца. Эльза призналась, что не исключено, что она, возможно, и заведет роман с каким-нибудь туристом. И в весьма резком споре, может быть единственном за время их связи, выяснилось, что она не только была готова переспать с кем попало, но в течение тех месяцев, когда они были любовниками, несколько раз встречалась в отеле с Рубеном Феррейрой, студентом из Коста-Рики, а одну ночь провела со своим кузеном.

Когда он сказал, что и вообразить не мог, какая она шлюха, что для него все эти месяцы не существовало никого, кроме нее, Эльза ответила как ни в чем не бывало:

— Никто от тебя этого не требовал, да и тут совсем другое, неужели не понимаешь? У тебя было полно любовниц, ты ходил к шлюхам сколько хотел. А у меня нет такого опыта; мне необходимо победить свой невыносимый физиологический комплекс. Много лет я думала, что не могу никому понравиться.

Он не помнит, какие слова были сказаны на прощание. Когда они опять встретились, все уже было позади. Операцию ему сделали, биопсия, по словам врача, не показала ничего внушающего тревогу. Кажется, встречу устроил Мигель Олива, хотя он не был в этом уверен; она подробно расспросила его о здоровье. И показалась ему необыкновенно красивой, вся в белом, с еще золотистыми от загара лицом и руками. Рассказала, что в Акапулько было очень весело; упомянула как бы вскользь о приключении с одним канадцем; ничего особенного, добавила она. Все держались достойно. В эти дни он узнал, что Олива наконец добился своего и переспал с ней, хотя она, казалось, целиком была поглощена занятиями в своей школе. Иногда она неожиданно появлялась у них на работе, и они вместе завтракали или ужинали. (Еще до недавнего времени он хранил пластинки, которые она ему тогда подарила.) Мать купила Эльзе автомобиль, и та почувствовала большую уверенность, ощутив свободу передвижения; с удовольствием вспоминал он веселую поездку в Чапинго и другую, не такую интересную, в Тепоцтлан; кончались эти поездки всегда в постели. Однажды, к собственному изумлению, он открыл, что до безумия влюблен в эту тварь, и сказал ей об этом, но Эльза предпочитала свободу, чтобы серьезно учиться и все время отдавать живописи. Для этого она потребовала устроить ей мастерскую дома. Опыт в любовных делах, который много недель представлялся ей столь важным, теперь утратил для нее всякий смысл. Немногое свободное время, что оставалось от занятий в художественной школе и мастерской, она посвящала чтению: изучала «Эстетику» Гегеля с учителем-испанцем. Она хотела стать личностью. А он не уважал ее, не принимал всерьез. Вот, например, может он объяснить, почему он рассмеялся, услышав от нее о Гегеле? Он умел ценить в ней только тело и в этом смысле ничуть не лучше Рубена Феррейры. Но такое отношение к женщине что может дать ему самому, спрашивала она. И как давно он ничего не пишет? Она слышала, что две книжечки его рассказов совсем недурны; ей самой они показались интересными, но ему уже около тридцати, не может же он ими довольствоваться! И пребывать в ожидании вдохновения, как в ожидании Годо.^[103] Понимает ли он, почему она никогда не сможет жить с ним? Именно поэтому. И почему он смеется, если она ссылается на Годо? — крикнула она с яростью. Не вернется она к нему, это она знает твердо; никто ей не нужен…

После этого разговора все ему показалось лишенным смысла. Однажды он сел в автобус. Как у большинства его знакомых, машины в то время у него не было. Вдруг он подумал, что до самого этого часа все люди были для него как бы покрыты целлофановой пленкой, которая отчуждала их, защищала и делала неизмеримо красивей, теперь же, в автобусе, когда он рассматривал пассажиров, создавалось впечатление, будто пленку эту внезапно сорвали. Он увидел лица, жесты, ухватки, говорившие об уродстве не только физическом, но и духовном. Все было не таким, каким он до сих пор видел. Он существует, всегда существовал в свинском мире. За белоснежным фасадом рыли землю боровы. Действительность проявляла решительную враждебность его воле. На первом попавшемся углу он вышел из автобуса, не в силах терпеть это зрелище. Дошел пешком до своего жилья на улице Сена и несколько дней провел в постели.

У него был жар. Он стал подозревать, что не оправился после операции, ощущая по множеству признаков, как болезнь развивается и пожирает его организм. Работа опротивела ему, начались неприятности из-за допущенных им промахов. Друзья раздражали его; по вечерам он, как отшельник, запирался у себя дома и не отходил от зеркала, изучая свою грудь, шею, пах, подмышки. Он попросил на работе отпуск по состоянию здоровья и несколько дней провел в Халапе. Все труднее было ладить с отцом; узость отцовских взглядов, отцовская тупость бесили его. Разговаривать с отцом стало невозможно. Недавняя революция на Кубе совсем свела его с ума; забастовка докеров в Темпико, демонстрация учителей в Нижней Калифорнии, протест против повышения цен на маис — все казалось отцу зародышами бунта; он боялся экспроприации своих ферм, прибылей от кофе и домов; старый друг, кубинец, бывший когда — то его компаньоном по ликерному заводу, писал отцу из своего убежища в Тегусигальпе ужасающие письма. Несколько лет назад он еще говорил с отцом о старых фильмах, об актрисах далекого прошлого, и это всегда приводило старика в хорошее настроение, но теперь потерял охоту. Ему больше нравилось дразнить его, видеть, как он глупеет от злобы и страха. К тому же с некоторых пор кино для отца как будто утратило свою притягательную силу. Он позабыл имена, которые так долго были окружены для него магическим ореолом. Единственной оставшейся ему страстью была забота о своих доходах. Однажды во время спора он заявил отцу, что хочет посетить Кубу. Он знает, что скоро умрет, и, прежде чем это случится, хотел бы поближе посмотреть, что происходит в мире. Он уволится с работы и проведет несколько недель в Гаване, своими глазами увидит, что это за революция, которая нагнала столько страху. Только упоминание о близкой смерти избавило его от, бури возмущения. И он понял, что родители сами убеждены, будто он безнадежно болен раком, что опухоль околоушной железы повторится и на этот раз операция будет ни к чему.

Он вернулся в Мехико и, обдумывая предстоящее путешествие, решил расширить его. Почему бы ему не повидать Европу? Скупость отца до сих пор не позволяла этого. Он объездит континент, пока будет в состоянии двигаться (возможно, им овладело желание побывать там, где жила Эльза, самому увидеть фрески Беноццо Гоццоли и Луки Синьорелли). Почти не понимая, что делает, он изъял свои вклады, опустошил квартиру, продал мебель и картины. И так верил, будто отправляется в последний путь, что спустил свою библиотеку по смехотворно низкой цене. Вернется он только умирать. Трех-четырех книг будет более чем достаточно. Он купил место на «Марбурге», немецком грузовом судне, которое принимало и пассажиров; оно доставит его в Бремен. Все дела он устроил с поспешностью приговоренного к смерти. В конце концов стало ясно, что не видать ему ни Гаваны, ни Камагуэя, ни Сантьяго, ни революционного восторга, в чем и признался он себе с легкой грустью, но ведь можно посетить какую-нибудь из социалистических столиц; он знал, что стоило посмотреть Будапешт или Прагу.

Болезнь, близость смерти, несомненно, также разрыв с Эльзой и неспособность снова завоевать ее (хотя в этом он не хотел признаваться) привели к тому, что он взглянул на свою страну, свою работу, занятия литературой, свое прошлое с невыразимым разочарованием. Не сделано ничего, чем можно было бы гордиться. Его работа в министерстве, совершенно бесполезная, была просто одним из способов грабить казну. Его литературная продукция составляла две малюсенькие книжечки рассказов, о которых он стеснялся даже упоминать. Начинал он писать с увлечением, со страстью; однако теперь ясно видел, что результаты ничтожны; ему не удалось достигнуть того, к чему он стремился, и он почти утратил желание повторять свои попытки. Особенно угнетало его ежедневное общение с глубоко развращенной средой. В этом смысле пример Гильермо Линареса — историка, перед которым он преклонялся несколько лет назад, молодого учителя, с которым в университетские годы чувствовал себя связанным общностью интересов, — показал ему скудость всех его тщеславных притязаний. Он словно увидел себя в кривом зеркале. Он перестал уважать Линареса, как многих, как многое, после второго своего пребывания в больнице; теперь он убедился, что друга его ничуть не интересовали идеи, двигало им только стремление устроиться. Линарес, повторял он с презрением, наиболее очевидный пример растления интеллигенции, порожденного личным честолюбием. И для него самого все могло превратиться в разменную монету. Он больше не думал ни о создании значительного очерка, ни даже о литературном авторитете, а только о статейках, непосредственно воздействующих на публику и способных тотчас принести ему успех. Каждая его похвала или хула должна была вызывать немедленный эффект. Его обуял страх превратиться в Линареса. Пав духом, он вообще перестал писать, ожидал Годо, как не раз упрекала его Эльза, хотя, возможно, дело было даже не в этом, а в обыкновенной лени или, если уж говорить начистоту, в отсутствии таланта.

Дни, проведенные в больнице и сразу же после выхода из нее, были для него днями некоего очищения, подлинной утраты иллюзий. И пока он ожидал выписки — в этот раз он не мог отправиться на следующий день домой, а должен был ждать больше недели, пока зарубцуется рана, в санаторной палате, где его ежедневно навещал врач, чей печальный взгляд и продуманное немногословие ясно говорили, что болезнь неизлечима, а неизбежная третья операция будет последней, — в свободные минуты между чтением Диккенса или Гальдоса, за которых он хватался как за единственную надежду, все окружающее представлялось ему столь же постыдным, а его жизнь к двадцати семи годам столь же даром растраченной, загубленной, пустой и лживой, сколь пусто и лживо было пышное красноречие, удушающее всю нацию.

Иногда ему приходило на ум — правда, об этом он подумал, уже находясь посреди Антлантики, — что каждый человек, сбившись с дороги, потерпев крушение, пытается вообразить вокруг себя пустоту: умалить собственную вину, отыскивая в окружающей действительности объяснение и причины всех своих крушений.

Морское путешествие продолжалось немногим более месяца. Высадившись в Бремене, он отправился через Ла-Манш в Лондон, так тесно связанный с его литературным чтением.

Далее последовало неизбежное увлечение Парижем, от которого он освободился, сбежав как можно скорее, и, наконец, немного ошалев и умирая от усталостй, попал в Рим, где устроился в скромной квартире на Виа Виттория. Здесь он предполагал прожить несколько недель.

Он спрашивал себя, были ли у него действительные основания ожидать с такой уверенностью наступления близкой смерти. Насколько он помнил, все врачи, к которым он обращался, решительно отвергали злокачественный характер опухоли. Неужели он доверился только врачу клиники, уклончиво намекавшему на возможность рака? И новая опухоль возникла через полгода на том же самом месте, где была вырезана первая, по чистой случайности? Или в результате нервного потрясения? И не была ли постоянная близость смерти связана с желанием уничтожить мир и вместе с ним ненавистные воспоминания, например о том, что Эльза разлюбила его, что она когда захочет может лечь в постель со студентом из Коста-Рики, с Мигелем Оливой, да вообще с первым встречным? Иной раз, сидя вечером на террасах Пинчо и созерцая город, он повторял с высокопарной печалью, что проводит здесь время в ожидании надвигающегося конца, но, как ни странно, несмотря на романтический характер подобных мыслей, это ожидание сочеталось с невероятным жизнелюбием. Он словно испугался, что ему не хватит времени узнать все, что он хотел узнать, увидеть, прочесть и даже написать. Начал он еще на грузовом судне и с удивлением наблюдал процесс создания нового рассказа, первого за долгое время. Потом, уже в Италии, он совершил молниеносные поездки, слишком утомительные из-за неудачно составленного плана, во Флоренцию, в Неаполь, Орвието и Триест; посещал библиотеки, где читал главным образом старые хроники о Риме эпохи Ренессанса; писал в парках и кафе. К вечеру приходил на Пьяцца-дель-Пополо, усаживался за столик, с любопытством разглядывал себя в зеркалах, чтобы убедиться в собственном существовании, поглаживая при этом шею, радуясь и удивляясь, что прожил еще один день без видимых признаков конца. Настал час, когда колебания между предчувствием гибели и верой в победу жизни кончились. Но для этого понадобилось совершенно неожиданное событие, происшедшее в Халапе.

Пока он посещал музеи, кино, театры, митинги — бурные итальянские политические споры представлялись ему настоящим праздником, — обходил обязательные художественные и исторические памятники, без определенной цели блуждал по улицам — иногда лишь ради удовольствия прочесть на памятной доске, кто жил или умер в этом доме, что в конце прошлого века здесь писал Томас Манн своих знаменитых «Будденброков», останавливались Гёте или Гоголь, — начало исчезать чувство, будто его жизнь сводится к пустой трате времени, хотя бы и самой приятной, в ожидании новой вспышки болезни. Пополнять свои знания, чтобы умереть! В рассказах о временах чумы, холеры, мора часто описываются сборища, устроенные, чтобы исчерпать все наслаждения перед неизбежным концом. Подобные оргии в преддверии смерти не привлекали его; случайные любовные встречи в эти первые месяцы с англичанками, скандинавками или немками — с которыми он знакомился в местах художественного паломничества, поскольку их жилища были для него недоступны, — вызывались только тем, что сам он именовал здоровой потребностью. В иной день он испытывал внезапный упадок духа: малейшая боль в горле, мигрень или бронхит — и он надолго сваливался в постель, поднимаясь лишь затем, чтобы проглотить какую — нибудь еду или сварить еще одну из своих бесчисленных чашек кофе.

Он разыскал Эухению и стал встречаться с некоторыми из живущих в Риме латиноамериканцами; через них познакомился с итальянцами и иностранцами, которые так или иначе интересовались тем же, чем и он. Не раз — до того как Билли и Рауль вернулись из Венеции, где проводили лето, — он убеждался, что не много у него было дней столь же приятных, как дни, пролетевшие в Италии, что измены его юной Крессиды^[104] словно затерялись в начале времен и тоска растаяла, что пишет он с наслаждением, возродившимся во время путешествия по морю, и не только не рассеялся в своих поездках по Италии, а, напротив, вошел в колею, собрался, стал работать почти каждое утро и, закончив рассказ, начатый на «Марбурге», принялся набрасывать другой, навеянный воспоминаниями о каникулах, проведенных в детские годы на сахарной плантации близ Кордовы. Его позднее опубликовал «Орион».

Рождение этого рассказа связано с событием, которое когда-то потрясло его, и с поразительными проявлениями механизма человеческой памяти.

Получив телеграмму, извещающую о крайне тяжелом состоянии отца, он вызвал по телефону Халапу; дрожащим голосом тетя Каролина сообщила, что произошло худшее, мать удручена, убита горем. Он настоял, чтобы ее позвали к телефону. По-видимому, она сохраняла присутствие духа лучше, чем тетка; сдержанно и твердо она объяснила, что не подозревала об инфаркте, поразившем утром отца. Казалось, будто опасность миновала; врач полагал, что это лишь легкий приступ. Однако после полудня инфаркт повторился. Отец умер, сам того не сознавая, мгновенно, не успев исповедаться. Они уже послали вторую телеграмму.

Когда он прощался с родителями, ему и в голову не приходила подобная развязка. Последний раз они обедали в довольно мрачном настроении; отец не видел необходимости в этой поездке; он вообще смутно себе представлял, чем, собственно, занимался его сын все последние годы. Но мог понять, что сыну надоела столица. Еще бы! Лучше всего бы ему переехать в Халапу; он подыскал бы ему хорошее место в университете, в туристическом ведомстве, в каком-нибудь правительственном учреждении, с жалованьем побольше, чем на той работе, что он оставил в Мехико. Вместо этого нелепого путешествия он бы лучше постарался сделать карьеру на родине. Пусть отдохнет немножко, если того требует здоровье! Проведет несколько дней на ранчо в Теосило; что может быть лучше? А потом пусть предоставит все отцу. Он может в любое время поговорить с губернатором.

Всякий раз, упрекая его в нежелании работать в Халапе, отец разражался несправедливыми обвинениями и в конце концов впадал в старческую ярость. Не умеет он организовать свою жизнь! В его возрасте он уже был женат и растил детей. Все эти писания просто причуда, хуже того — глупость. Он читал его вещи, и ему ни одна не понравилась, и друзьям его тоже; никто не нашел в них и проблеска дарования; все как-то невнятно. Этим путем он ничего не добьется. Он упустил юридическую карьеру, соглашаясь на ничтожные должности. Ему все только бы и водиться с богемой. Чтобы не вступать в спор, он перевел разговор на серьезность своей болезни и на то, как мало он знает мир. Он хотел осуществить путешествие, пока силы еще позволяют, пока еще не слишком поздно.

Отец долго смотрел на него молча, словно взвешивая слова сына, словно примеряя их к тому, как он выглядит, и в конце концов сказал дрогнувшим голосом:

— Не надо так беспокоиться. Думать о болезнях — значит навлекать их на себя. Многие из моих друзей умерли оттого, что только одно и знали: сердце, артерии, печень… Что ж, может быть, ты и прав, морское путешествие пойдет тебе на пользу.

И вот он держит в руке телефонную трубку и слышит голос матери; без слез и рыданий, только с бесконечной усталостью она говорит, что отец не страдал, что все было делом нескольких секунд, что ему уже послали вторую телеграмму — он получит ее с минуты на минуту — и как жаль, что он не сообщал номера своего телефона (без упрека не обошлось!) и они не могли с ним связаться. Уже приехала его сестра Мария-Элена с мужем. Они подумали, что он, единственный сын, захочет присутствовать на похоронах. Похороны отложили на два дня. Он ответил неопределенными фразами, которые всегда кажутся нелепыми, даже тому, кто их произносит: надо смириться перед судьбой, необходимо отдохнуть, пусть примет снотворное и поспит. С ужасом подумал о том, что не поедет в Мексику, что оставляет мать в такое время одну и никуда не двинется из Рима — ведь он сам болен и ждет смерти; он дотронулся до шеи и ощутил боль в железках, которая в эту минуту была для него чуть ли не бальзамом. Да у него и денег нет на поездку; одна старинная приятельница по работе высылала ему каждый месяц определенную сумму из тех средств, что он собрал перед отъездом из Мексики. Ему понадобились бы пять месячных получек, не считая денег на билет. Если даже ему пошлют все телеграфом, он почти наверняка попадет в Халапу после похорон. Он знал, что и в том случае, если Рауль или Тереса одолжат ему нужную сумму и деньги будут в кармане, он все равно никуда не поедет. Его не вытащат из Италии раньше чем через пять месяцев, как он и наметил заранее. Он снова позвонил попозже, попросил позвать к телефону сестру, начал что-то путано объяснять насчет регистрации паспорта, которая возможна только через несколько дней, как сообщил ему сейчас один друг из посольства; его документы отправлены в консульство, в Милан, для оформления. Пусть они не ждут его, пусть скажет об этом матери, пусть заботится о ней; не дожидаясь ответа, он повесил трубку и тут же, на почте, сел писать письмо, отнявшее немало времени. Уже совсем поздно возвращаясь домой, он зашел в бар неподалеку от Пьяцца Колонна, чтобы вырваться из нравственной апатии, из паралича чувств, в котором находился все это время.

Он просидел в баре до самого закрытия. Естественнее было бы обратиться к Раулю, однако он этого не сделал. Он предпочитал разговаривать этой ночью с кем-нибудь, кого он едва знал, или даже с совсем незнакомыми, чтоб рассказать, что означали для него родители, дом, особенно детство, потому что каждую минуту уверенность в смерти отца подкреплялась двумя повторяющимися в воображении картинами, которые возвращали его к детским и отроческим годам.

Однажды он рылся в шкафу, разыскивая старые номера журнала «Леоплан». Ему было лет десять-одиннадцать, и эти груды пожелтевших журналов оказались источником его первого недетского чтения: рассказы Сомерсета Моэма, «Конец Нормы» Аларкона, «Сафо» Альфонса Доде; последний роман так его потряс, что он решил как-нибудь перечесть его и сравнить свое теперешнее впечатление с туманными образами, сохранившимися с детских лет. Его отец собирал журналы. Больше всего ему нравились развлекательные кинематографические «Сине Мундиаль» и «Синеландия». Он знал, что тому, кто тронет сокровища этой примитивной библиотеки, пощады не будет, поэтому старался вытаскивать «Леопланы», когда отца не было дома. Но однажды тот появился неожиданно и застал его с журналами в руках. Он заговорил раньше, чем отец успел раскрыть рот. Показав на фото в каком-то кинематографическом журнале, он спросил, видел ли отец фильм «Сад Аладдина». Отец взял журнал, неторопливо снял очки, рассмотрел фото и заявил, что это не Марлен Дитрих, а Мэри Астор, скорее всего в «Пленнике Зенды». Он снова спросил, бегло взглянув на заголовок статьи, кого предпочитает отец, Джоан Блондель или Кей Френсис. Отец ответил, на этот раз сурово и отчужденно, что только варвар может сравнивать Блондель, типично американскую девицу, с Френсис, чье изящество, равно как изящество Констанс Беннет, было совершенно европейским; это так же нелепо, как сравнивать пиво из Орисавы с хорошим французским вином. Затем отец пустился рассуждать в полном самозабвении и, как ему показалось, бесконечно долго о фильмах и актерах, чьи фотографии появлялись в этих журналах, о грации Жанетты Макдональд в «Светлячке», об удачном соединении Греты Гарбо, Джоан Кроуфорд и братьев Барримоур в «Большом отеле». Все обошлось, он ускользнул к себе в комнату и, растянувшись на кровати, приступил к чтению романов из «Леоплана». А отец нетерпеливо требовал кинопрограмму, чтобы решить, на какой фильм идти сегодня вечером.

Он старался вспомнить более значительные события, заставлял себя восстанавливать их, но упорная память возвращалась к этому шкафу, поискам старых журналов и выслушиванию бесконечных монологов о великолепии «Шествия любви» или «Королевы Кристины». Другая картина, преследующая его как наваждение, воскрешала пору летних каникул, которые он проводил на плантации в жарком поясе, где, казалось, пылал самый воздух. Он видел, как каждое утро закапывает и откапывает птиц, на которых охотились накануне его кузены, черных дроздов с блестящими перьями в сгустках запекшейся крови; он хоронил их в коробках из-под обуви или завернув в газету. Но тогда он был гораздо младше, ему исполнилось лет пять-шесть, а то и меньше. Он устроил птичье кладбище в дальнем углу сада, позади огромного камня, скрывавшего его от дома. В то утро, после погребальной церемонии над новой партией дроздов, он выкопал нескольких из тех, что похоронил раньше, и, к великому изумлению, увидел, что они покрыты плотными белесыми пятнами червей, и почувствовал омерзительное зловоние. Он понять не мог, как пролезли туда черви, ведь он так хорошо завернул птиц и уложил в коробки, обвязав веревочкой, или засунул в хорошо закрытые бумажные пакеты. Откуда они там появились? Как проникли сквозь картон? Он был поглощен этой загадкой, когда заметил рядом с собой две длинные ноги; узнав башмаки, он поднял глаза и увидел недоумевающее лицо ‘отца, пораженного этими утренними занятиями. Он вспыхнул от стыда, сообразив, что и его кладбище, и его обязанности могильщика больше не представляют тайны; но ему только и пришло в голову спросить, почему произошло такое с птицами. Отец помог ему встать, повел к крану, чтобы он вымыл руки, строго запретил продолжать эти игры, потому что от червей можно подхватить какую-нибудь заразу. Они отправились гулять, и отец долго рассказывал о разложении органической материи, о гниении мяса, но несколько рассеянно и как будто не придавая особого значения тому, что говорил. Они подошли к кинотеатру поселка; и тут лицо отца просияло улыбкой. Он сказал, что сегодня вечером показывают настоящую жемчужину; просто невероятно, что объявлен фильм, еще не шедший в Халапе; он возьмет сына с собой на сеанс, если тот пообещает бросить свои погребальные игры; он увидит «Китайское море», ни больше ни меньше, и отец с видом знатока принялся объяснять нескольким рабочим, без всякого интереса разглядывавшим афиши, какие тут заняты актеры и каковы их лучшие роли. Потом без всякого перехода опять вернулся к теме разложения: оно таится в каждом из нас, а смерть наша только его ускоряет.

Он по-прежнему собирал птиц, которых убивали днем его кузены, а утром хоронил их, но больше никогда не разрывал ни одну могилу: слова отца внушили ему небывалое отвращение, и чувство это пугало его больше, чем вид полусгнивших пичуг.

Если судить по точности и постоянству воспоминаний, два этих заурядных и нелепых случая были единственными, когда между отцом и сыном возникло хоть сколько-нибудь живое общение. Странно было и то, что с тех пор, как они произошли, он вспомнил о них впервые. Шкаф со старыми журналами! Разлагающиеся птицы! И правда, какая чушь!

«Сейчас там ночное бдение», — подумал он, быстрым шагом возвращаясь домой по уже совсем пустой улице Корсо.

Через несколько дней исчезли боли в горле и за ухом, и он перестал боязливо ощупывать опасное место и разглядывать себя в каждом попадавшемся на пути зеркале. Сам того не заметив, он втянулся в обычную жизнь выздоравливающего иностранца, который поселился в Риме, интересуется его культурой, его прошлым, а также будущим, ожидая от него почти немедленных перемен. Он читал и писал без устали. Даже холодность первых полученных от матери писем не ослабила ни его радости, ни внезапно охватившей его жажды деятельности.

III

Он обосновался в Риме. Казалось бы, логичнее было остаться в Лондоне, принимая во внимание, что читал он тогда в основном английскую литературу и даже на расстоянии сроднился уже с городом и его обычаями, либо в Париже, чья красота его ошеломила и откуда он,‹ может быть именно поэтому, сбежал через несколько дней. Ни один из этих городов не был овеян такой печалью и чувственностью, как нищий, прединдустриальный, ожидающий экономического чуда Рим, так созвучный душе человека, который живет лишь затем, чтобы ждать смерти. Возможно, повлияло и его желание поделиться с Раулем опытом своей заграничной жизни. И еще, как понял он позже, то, что здесь жила когда-то Эльза.

Проезжая через Халапу, он позаботился получить адрес Рауля. Они были — сколько раз можно это повторять — друзьями детства, школьными товарищами, хотя Рауль был на два-три года старше. У них были какие-то общие родственники. В отрочестве они обменивались книгами. Вероятно, Рауль и оторвал его от «Леоплана» и романов Феваля, которые временами читал ему отец, желая приохотить к чтению. Рауль заставил его начать с Диккенса и Стивенсона, с годами вернуться назад к елизаветинцам и в конце концов дойти до поколения Одена. Рауль обладал особыми качествами: он умел каждого вовлечь в работу, расшевелить, заставить раскрыть лучшие свои стороны. Это был прирожденный учитель и организатор. В старших классах он создал дискуссионный кружок, где каждую неделю они беседовали о прочитанных книгах и писателях. Тут он научился писать заметки и обсуждать их с товарищами, и это дало ему больше, чем любой из курсов, которые он прослушал позднее, когда чередовал изучение законов с занятиями на факультете философии и литературы. Потом, в Мехико, неизвестно почему, они виделись редко. Рауль приехал на два года раньше, чем он, изучать архитектуру, и они лишь случайно встречались на вечеринках. Никогда не уговаривались вместе пообедать, пойти в кино или просто повеселиться. Зато во время каникул, в Халапе, они снова становились неразлучны. Рауль, как он всегда признавал, был все эти годы его учителем; это он подстрекнул его писать и сам писал очень забавные пародии. Он собирался работать, говорил Рауль уже тогда, не столько как архитектор, а как эссеист, исследователь формы. Еще до отъезда из Мексики его познания в области искусства были поразительны. Несомненно, пребывание Рауля в Италии побудило его осесть в Риме и отказаться от туристического кругосветного плавания, которое он замышлял, покидая Мексику. Приехав в Рим в середине этого знойного лета 1960 года, он почти сразу отправился по полученному адресу. Рауля не было. Привратница, изучив его невообразимо наглым взглядом, заявила, что его друг проводит лето в Венеции. Заглянув в книжечку с записями, она подтвердила: всю корреспонденцию ему пересылают в American Express; адреса он не оставил, потому что собирался работать и не хотел, чтобы ему мешали, добавила она с укоризненным видом. Во время одной из своих поездок, когда он побывал в Ферраре, Падуе, Венеции и Триесте, — ее маршрут и обстоятельства он помнил так, словно все произошло вчера, — он оставил Раулю записку в венецианском бюро American Express и попросил сообщить свой адрес или телефон, чтобы, возвращаясь из Триеста, он мог Рауля найти. Когда через два-три дня он снова проезжал через Венецию, его ждала открытка с адресом, подписанная некой Билли Апуорд. Рауль, писала она, сейчас находится в Виченце, но они ждут его возвращения на этой неделе.

Адрес на открытке привел его к дворцу, спрятанному за высокими стенами, на одном из отдаленных от центра канар лов.

— С главного" фасада войти невозможно, весь нижний этаж затопило, — не без легкого иностранного акцента сказала ему женщина, очень загорелая, с канареечного цвета волосами, когда служанка привела его на внутреннюю террасу здания. — Очень жаль, но, кажется, реставрация обойдется слишком дорого. Есть, правда, одна опасность: фундамент так осядет, что весь дворец рухнет. — И она залилась резким смехом, похожим на карканье; можно было подумать, будто мысль о возможном несчастье доставляет ей удовольствие. — Вы земляк Рауля, да? Так я и думала. Он застрял в Виченце, бедный трудолюбивый мальчик, готовит работу о Палладии. Просил задержать вас до его возвращения.

— Спроси лучше, Билли, не хочет ли он выпить вина, — сказала другая женщина, значительно старше, теплым низким голосом, с акцентом, сразу выдающим ее карибское происхождение; женщина, скрытая огромными темными очками, цветными кремами и волнами ярких тканей, из которых выглядывали только руки и часть лица. Она раскинулась на чем-то вроде кушетки из кожи и алюминия. Это была Тереса Рекенес. — Предложи ему глоток вина, чем развлекаться, описывая разрушение моего дома.

— Это не совсем ее дом, хочу уточнить. Тереса заключила контракт на это здание на девяносто девять лет. Но муниципалитет не дает разрешения на реставрационные работы, — объяснила, хотя ее никто не спрашивал, женщина с канареечными волосами. — Весь нижний этаж надо очистить, а это огромные расходы. Они тут задумывают глобальный план спасения Венеции… Но вы знаете итальянцев: возможно, когда они наконец этот план примут и захотят претворить в жизнь, Венеции уже не будет, останется лишь прекрасное воспоминание, новая Троя.

На женщине по имени Билли были белые брюки и блуза из светло-желтой восточной ткани, резко подчеркивающей цвет ее волос. Но для такого туалета она была немолода. Нашел ли он ее красивой? Нет, ничуть. Как сами женщины, так и их обрамление показались ему чересчур экстравагантными, а стиль этой Билли уж очень вызывающим и неестественным. У нее были какие-то судорожные, развинченные движения. Когда она наливала виски, все ее тело словно сотрясали электрические разряды.

Вот так он ее увидел первый раз в саду дворца. В Венеции! Было от чего почувствовать себя словно на съемках кинофильма.Искусственное поведение обеих женщин еще усиливало ощущение ирреальности.

— Из той вон лоджии великолепный вид. Мне нравится смотреть, как кружат чайки; они напоминают мне попугаев моей родины, — сказала женщина в очках, не двигаясь с места. — Проводи его, Билли! Не возражаешь?

Они направились в угол сада, где высилась галерея, выходившая с одной стороны на маленький канал, а с другой — на крошечную, дивной красоты площадь. Через несколько минут к ним присоединилась Тереса.

— Вот на этой самой набережной Пресвятой Девы, — показала она, — сожгли когда-то колдунью, хотя тут их было не так уж много. Венеция город слишком плотский, чтобы общаться с потусторонним миром. Таинственности тут не найдешь, одни лишь выдумки на потребу немцам и англичанам. Слишком много красок, слишком много легкомыслия, чтобы можно было поверить в существование иной жизни. Возможно, я ошибаюсь; пожалуй, кому-нибудь удастся проникнуть в душу города, и здесь нужен особый путь поисков, но только не связь с сверхчувственным миром.

— Не обращайте на нее внимания. Моя подруга хочет побесить меня. Этим она занимается каждый день. И все потому, что я пишу новеллу о магическом базисе Венеции.

Его пригласили позавтракать. Тереса довольно долго отсутствовала. Когда она появилась в столовой, ее трудно было узнать. Сняв с себя кремы, очки, цветные покрывала, она оказалась красивой женщиной чуть старше сорока, с роскошным плотным телом, которое постоянно пребывало в каком-то неуловимом грациозном движении, так что казалось, от всей ее фигуры веет чувственностью. Они сказали, что Рауль почти каждый вечер звонит им из Виченцы. Если завтра позвонит, они наверняка смогут точно узнать, когда он вернется; Рауль говорил, что очень хочет с ним повидаться. Через несколько недель они все вернутся в Рим. Он ушел из этого дома ошеломленный! С ближнего моста взглянул на великолепный фасад с распахнутыми дверьми главного входа, куда упорно и беспощадно врывались волны, поднятые проходящими лодками. Сквозь окна, задернутые плотными шторами, ничего нельзя было разглядеть, только в окне комнаты с балконом смутно виднелись хрустальная люстра, кресло, кажется плетеное, небольшая картина и верхняя часть книжной полки. Потрясенный необычными впечатлениями, он пытался вообразить, какой представляется жизнь из такого дома. Он только что познакомился с Билли Апуорд и Тересой Рекенес и все же решил не оставаться. Весь вечер он провел у себя в отеле с мучительной головной болью; не выдержав, отправился на вокзал и купил спальное место в римском ночном поезде.

И, конечно, осенью они стали видеться. Очень часто! Чем ближе они знакомились, тем острее становилось странное впечатление, которое произвела на него Билли при первой их встрече. В римском поезде, еще не очнувшись от изумления, что ему удалось — пусть ненадолго — проникнуть в заповедный уголок, до тех пор казавшийся недоступным, он вспомнил наигранную горячность англичанки или, вернее, ее пафос, обращенный на совершенно неподходящие предметы; ему показалось также, что ей слишком нравилось демонстрировать свою непримиримость. Ее заботы о печальной судьбе Венеции никак не согласовались с безмятежным спокойствием венесуэлки, сожалевшей, что сожгли так мало колдуний.

Настало время, когда он и одного дня не мог провести, не повидавшись с ними. Щедрость Тересы Рекенес позволила им основать небольшое процветающее издательство. Они публиковали американских и английских поэтов, молодых итальянских рассказчиков, а главное, испано-американских авторов. Это были строгие по стилю тетради, на великолепной бумаге, отлично иллюстрированные; самая объемистая из них не превышала ста двадцати страниц. Они приступили к работе прошлой осенью и подготовили уже достаточно материала. Вскоре должен был появиться венецианский рассказ Билли. Рауль немедленно пригласил его печататься и принять участие в редакционном комитете.

Необходимость выпускать по тетради каждый месяц предоставила Тересе удобный случай раздавать должности и жалованье симпатичным ей людям. Все издания были двуязычными: в одних случаях делался перевод на испанский, в других — на итальянский. Эмилио Борда, колумбийский философ, занимался работой типографии и переводами на испанский; Джанни переводил тексты на итальянский. Первый кризис в издательстве возник в связи с уходом Эмилио. Ему-то и принадлежала идея выпуска тетрадей. Когда Эмилио ушел, он мог по реакции остальных сотрудников и друзей судить об их резкой неприязни к Билли. Все обвиняли в разрыве не Рауля, а ее. К тому времени, когда Эмилио порвал с «Орионом», он уже прожил в Риме больше года. С этого дня вдруг сразу почувствовались неуверенность и разочарование в работе. Когда издательство закрылось окончательно, он уже уехал, но знал, что никто не был особенно удивлен: духовная общность распалась уже давно.

О, какой невыносимой она бывала, какой упрямой и вздорной! А может быть, так казалось из-за их позднейших отношений в Халапе? Работать в издательстве значило непрерывно выслушивать ее замечания, которые с развитием дела все больше отдавали отталкивающим победоносным самодовольством.

Личность ее не так легко было определить. Даже Эмилио, никому не позволявший над ним главенствовать, признавал за ней своеобразие иных суждений, недюжинный ум, широту знаний: опера вообще и особенно оперы Моцарта; романтическая музыка, прежде всего Шуман; средневековая испанская литература; Шекспир; итальянская культура в целом; вся мировая живопись. Он уже говорил о страхе, который внушала ему Билли; но она вызывала и восхищение, которое отчасти питалось тем, что он познакомился с ней во внутреннем саду венецианского дворца, и, главное, тем, как много сделала она для его развития, продолжив труд, начатый Раулем в отрочестве, хотя с Раулем он познал счастье ученичества, а с Билли, приобщавшей его к культуре, — горечь подчинения. Возможно, что его знание Италии углубилось и очистилось, что он мог теперь, благодаря общению с ней, наслаждаться живописью и даже созерцанием пейзажей, но, испытывая эти восторги, он никогда не мог отделаться от чувства неловкости и досады. Билли была до нелепости слишком англичанкой, слишком наставницей.

— Меня мучает совесть, что я вышла замуж за иностранца. Когда я узнаю цифры рождаемости пакистанцев или ямайкинцев в Англии, я думаю, что мой долг подарить родине белого сына, чистокровного англичанина, — таково, например, было заявление, которое она без конца повторяла в тот день, когда Тереса Рекенес пригласила ее на свадьбу своих близких друзей, доминиканцев несколько мулатского вида. Только такого рода замечания Билли способны были взбесить Рауля: оливковым цветом и чертами лица он походил скорее на пакистанца, чем на мексиканского индейца. К тому времени они уже больше года были в любовных отношениях.

Однажды они должны были встретиться с рекомендованной им миланской слависткой. Эмилио, Рауль и он собрались в очень шикарном и неприятном кафе на улице Венетто. Рауль был в отвратительном настроении. Случайно разговор зашел о недовольстве доминиканцев откровенно враждебным отношением Билли. Рауль возразил, что, все это преувеличено. Может быть, бедняги просто закомплексованы. Не хватало еще, чтобы мы не могли свободно говорить о цвете кожи. А чего они, собственно, хотят? Сойти за арийцев? Почему не примут естественно свое положение метисов?

— А почему ты не принимаешь его, раз это так просто? — был ответ Эмилио. — Почему должен выполнять все, что прикажет твоя белая богиня?

Колумбиец спохватился, что затронул запретную тему, и попробовал в шутливом тоне вернуться к некоторым вопросам своего очерка о Виттгенштейне. Рауль ничего не ответил и, казалось, не слушал Эмилио. Он со своей стороны, желая разрядить возникшее напряжение, стал задавать Эмилио вопросы о писателях — современниках венского философа. Сам он в то время прочел только Шницлера и Кафку, но был знаком с несколькими молодыми итальянскими писателями, которые как будто не признавали никого, кроме австрийцев. Наконец пришла славистка, сеньорита Штейнер — Леммини, высокая костлявая женщина с робкой улыбкой. Все встали и поздоровались. Рауль представил своих товарищей:

— Эмилио Борда, специалист по проникновению в Виттгенштейна. Уверен, что вообще разбирается во всем. Вот увидите, сейчас выяснится, что о русских, чехах и поляках он знает больше, чем вы. На свой лад он и славист, и музыковед, и математик, и энтомолог, и философ, и медиевист, — улыбаясь, перечислял он науки, якобы освоенные Эмилио. — От него ничто не ускользнет. Но если действительно надо как-то определить его, — добавил он с внезапной яростью, — я сказал бы, что это самый ничтожный человек из всех, кого я знал.

Сеньорита Штейнер-Леммини нервно рассмеялась и начала торопливо рассказывать о своих исследованиях. Она сотрудничала в очень серьезном издательстве. Работала как вьючный мул, едва успевала поспать: переводила, писала предисловия, рецензии. Ее сотрудничества домогаются многие итальянские издательства. Тем не менее идея «Тетрадей» очень ее привлекает. Она предложила бы публикацию двух театральных пьес Льва Лунца, одного из самых интересных русских формалистов, совершенно неизвестного и в своей стране, и вне ее.

Рауль сказал, что хотел бы ознакомиться с текстами. Раз их предлагает она, он уверен, что эти пьесы им подойдут. Тут нужно именно суждение специалистов, а не рекомендации любителей, которые до сего времени руководили основанным ими скромным издательством. И без всякого перехода разразился яростной обличительной речью против очерка Эмилио о Виттгенштейне, который едва прочел, и, Совсем уже закусив удила, кончил заявлением, что считает невозможным участие их обоих в редакционном комитете «Тетрадей». Если останется колумбиец, уйдет он. Сеньорита Штейнер-Леммини собрала бумаги и книги, которые разложила на столике, поспешно запихала их в портфель и распрощалась. Рауль проводил ее на улицу и не вернулся. А Эмилио больше ногой не ступил на территорию «Ориона». Сам же он через несколько месяцев уехал из Рима.

Однако вплоть до этого события труд, вложенный каждым в издание «Тетрадей» или в собственные сочинения, объединял их всех и приносил подлинную творческую радость.

Если замысел принадлежал Эмилио, то Рауль был поистине движущей силой дела: он нашел и собрал сотрудников, установил формат и выбрал бумагу, определил основные черты издания: главным языком будет испанский, поскольку в основном речь пойдет о латиноамериканских проблемах; выпускать они станут от двенадцати до пятнадцати «Тетрадей» в год. Тереса Рекенес, которая, оставаясь в тени, следила за предприятием, дала им список своих друзей, в большинстве венесуэльцев, и те, к удивлению молодых издателей, подписались почти все; таким образом, в их распоряжении оказалась значительная сумма. Недостающие деньги добавила Тереса.

Сначала был создан редакционный комитет. Билли назначили редактором позднее. Рауль настаивал, что кто — нибудь должен считаться ответственным лицом и заниматься налоговыми делами и прочими административными заботами. Кто же сумеет это лучше, чем она? — заключил он. Речь шла о чистой формальности. Однако на практике все оказалось по-другому: Билли превратилась в настоящего администратора, а ее отношения с остальными стали классическими отношениями начальника и подчиненных.

Он подумывал опубликовать рассказ, начатый им на «Марбурге» и законченный в первые недели пребывания в Риме. Ему, наверное, предложат кое-какие поправки, возможно, выбросят некоторые необязательные эпизоды, например ту историю, что он так часто вспоминал этим запоздалым летом своей жизни, проводя с Леонорой тоже запоздалый медовый месяц в Риме, — длинную историю о приеме, устроенном его героиней, Эленой Себальос, в честь сына, который приехал навестить ее, и художника, друга всей жизни, чья выставка открылась в этот день в Нью — Йорке. Но Билли, едва прочитав первые страницы, лишила его всяких надежд. Ему надо писать на мексиканские темы; он дал себя убедить без особого сопротивления и в тот же вечер, придя домой, принялся восстанавливать в памяти и развивать образы, сохранившиеся с детства, те самые, что так потрясли его в дни, наступившие после смерти отца. Вновь обратиться к этой поре значило рассеять ощущение вины за то, что он пережил отца, наслаждается в Риме отличным здоровьем и оставил женщин своей семьи одних, когда произошло несчастье.

Рауль тоже работал. Однажды он прочел им свой рассказ о том, как знатная мексиканская дама разыскивала некую карлицу, свою незаконную дочь, которую похитили сразу после рождения. Некоторые сцены были до того смешны, что все слушатели так и покатывались, все, кроме Билли, которая сидела выпрямившись, как ученик военной школы, с таким страдальческим выражением лица, что походила на мрачную птицу с какого-нибудь средневекового распятия. Наконец она сказала:

— Я не хотела говорить, caro^[105] Рауль, ведь я понимаю, все вы будете несогласны. Но мне этот текст кажется слишком местным; вы смеетесь, потому что вы мексиканцы, вы знаете свои основные недостатки и угадываете прототипы действующих лиц. Мне одной эта история показалась жестокой, она не щадит никого, но хуже всего то, что иностранец, прочитавший рассказ, не поймет сатирических намерений автора, а подумает, будто он высмеивает материнские чувства.

Как уж не раз случалось с Билли, через несколько минут спора никто толком не мог понять, о чем она говорит и какой тезис отстаивает. Все на этом собрании было нелепо и запутанно, потому что с самого начала вопрос был поставлен не о том, о чем следовало. Никаким способом нельзя было убедить Билли, что здесь главное заключалось в поисках формы, в сжатом шутливом истолковании мира при помощи этой формы.

— Предпочитаю умолкнуть. Вам это покажется старомодным, но я не могу перенести, чтобы насмехались над женщиной лишь потому, что она родила карлицу. Что бы вы ни говорили, вам меня не убедить.

Несколько дней спустя, когда они оказались наедине, она привела ему довод, который не только удивил его, но уже тогда показал, что они и в самом деле говорят на разных языках.

— Я против того, чтобы Рауль публиковал свой рассказ, потому что это не принесет ему никакой пользы, но даст ложное представление о его возможностях. Перед ним стоят другие жизненные цели, он их осуществляет. Рауль, не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, может стать одним из крупных теоретиков архитектуры. В свое время ему предложат интересное дело в какой-нибудь международной организации. Я не хочу, чтобы потом ему пришлось раскаиваться в грехах молодости.

А еще через несколько дней Рауль после обеда заметил как бы мимоходом:

— Мне кажется, в сущности Билли права. Кому, к черту, интересны* неизвестно кем выдуманные истории о персонажах, взятых из нашего фольклора? Я решил опубликовать лучше несколько, заметок о Палладии, над которыми работал летом. Нет, речь идет не о теоретическом труде, скорее это можно назвать лирическим подходом к Каса Ротонда в Виченце.

— Рауль, ты будешь королем, — насмешливо буркнул Эмилио; разговор шел еще в те времена, когда в издательстве «Орион» царило внешнее согласие.

Одной из первых публикаций был венецианский рассказ Билли. Он прочел его с благоговением. Погрузился в него, словно в тайнопись, требующую многократного чтения, пока проявится ее подлинный смысл — или, вернее, один из ее подлинных смыслов. Всю незрелость своих тогдашних суждений он понял, лишь когда перечел этот рассказ теперь, в доме Джанни.

— Нет, это невозможно, — сказал он Леоноре, — сочинить такую несусветную глупость… Сколько общих мест в ее откровениях! Подумать только, ведь тогда мы читали это как Священное писание!.. Боже, какая смесь самонадеянности и невежества!

Однако он не мог не остановиться на некоторых главах; в них он уловил глубокое, таинственное звучание. Можно было подумать, что Билли уже предчувствовала свой конец.

Его материальное положение заметно улучшилось. Мать решила перевести на него доходы с нескольких домов, полученных в наследство от отца. Это позволило ему продолжить свое пребывание в Европе, остаться еще на два года в Риме, живя вполне безбедно, потом предпринять путешествие в Грецию, Турцию, Центральную Европу и наконец обосноваться в Лондоне, где он в течение года читал лекции в университете.

В Англии до него дошли туманные слухи о Рауле. Тот забросил архитектуру, историю искусства, свою работу об эволюции форм. Осел в Халапе и читал там какой-то второстепенный курс, но не на архитектурном факультете, а на театральном, том самом, где теперь преподает Леонора; очень короткий курс истории театральной живописи. Кто-то рассказал ему, что Рауль много пьет. Билли осталась в Риме, родила сына и бросилась вслед за мужем в Халапу, решив узаконить свое положение.

Однажды, несколько лет спустя, он снова встретился с Раулем в Халапе, в доме семьи Руэда, их общих друзей. Когда он пришел, Рауль был уже изрядно пьян и очень зло стал упрекать друга, почему тот не разыскал его. Он оправдывался как мог: в Халапу он приезжал только один раз, навестить мать и уладить кое-какие дела, и их тогда не застал. Служанка сказала, что они с Билли уехали на несколько дней в Веракрус. Рауль явно не поверил ему; он сильно переменился, прежде времени постарел, был очень взвинчен, плохо, чуть ли не шутовски, одет. Еще неприятно поражали его почти черные губы. Рауль, по его словам, бросил чтение лекций.

— Это было временное занятие, — объяснил он и добавил, что нашел потом более подходящую работу в библиотеке, нечто вроде консультации при покупке клиг по искусству и архитектуре. Снова, с пьяным упорством, стал попрекать его тем, что он к ним не зашел. Сказал, что ему все известно: он часто приезжал в Халапу (это была неправда) и не мог даже зайти посмотреть на их сына.

Когда он спросил, легко ли приспособилась Билли к новым условиям жизни, Рауль с яростью закричал, что это не его дело. Если ему действительно было интересно, мог бы прийти к ним. Рауль оказался совершенно невыносим; когда он вдоволь накричался и напился почти до беспамятства, кто-то из гостей проводил его до стоянки такси, потому что ни к кому в машину он сесть не соглашался.

Немного погодя он узнал, что Билли приехала в Мехико и пыталась отыскать его. Однако он не сделал никакой попытки с ней встретиться. Нетрудно было узнать ее телефон и позвонить, но он представил себе, что она так же издергана, как Рауль, и если в качестве сеньориты всезнайки она наводила на него тоску, то ее вероятное новое воплощение было бы для него совершенно нестерпимо.

Однажды, когда он приехал в Халапу договариваться относительно своей новой работы в университете, она позвонила ему, попросила прийти к ней вечером, ей было совершенно необходимо с ним поговорить.

Она рассказала ему, что Рауль исчез из города. Очевидно, когда он виделся с ним в Мехико, тот уже был в бегах. Билли преподавала английский и читала английскую литературу в университете, занималась переводами. Как она выразилась, тяжелым трудом зарабатывала на жизнь. Он проводил ее до двухэтажного довольно приятного домика в окрестностях, где она жила с сыном и служанкой, которую называла «Мадам», — индианкой с живыми зелеными глазами.

Когда он рассказал сестре о своей встрече с Билли и о ее доме, сестра ответила, что эта самая Мадам — очень известная во всей округе знахарка. О ней шла дурная слава; из нескольких селений, из Ксико, Бандерильи, ее выгнали за колдовство.

IV

История, которую он начал писать на корабле и закончил в Италии, встретила холодный прием. Билли обескуражила его сразу. В рассказе нет корней, изрекла она, все слишком абстрактно. Невозможно опознать место, где происходит действие. Перед «Орионом» стоят другие задачи. Открыть просвещенной публике аспекты мира, пока еще миру неизвестные. Несколько дней назад, добавила она, ей принесли перевод исландского рассказа. Не прибегая к местным выражениям и фольклору, не сопровождая свой труд специальным словарем, автор создал современную драму, героем которой мог бы стать любой из присутствующих, но вместе с тем в ней чувствуется дыхание моря, не похожего ни на какое другое море. Можно вообразить свет, знакомый только северянам. Ощутить вкус сельди, далекий от привычного, хотя он (юноша с соломенными волосами, который неизменно присутствовал на всех их собраниях, не произносил ни слова и молча, сверх всякой меры пил) даже и не упоминал ни об этом свете, ни об этом вкусе; все было заложено в самой ткани интимной истории, происходившей, возможно, в таком же помещении, как это, где они сейчас беседуют.

В заключение она заявила, что напрасно он заставил героиню своего рассказа жить за границей, точнее говоря, в Нью-Йорке, и устроить там прием в ознаменование выставки старого мексиканского друга, ставшего известным художником, а также встречи с сыном, которого не видела много лет. Для развития задуманного им конфликта необходимо было, чтобы все жили в разных странах, а мать и сын мало общались в предыдущие годы. Но он едва знает Нью-Йорк, имеет чисто туристское представление о городе, прожил там не более десяти дней, и потому ему трудно было добиться, чтобы мать, сын и остальные, эпизодические, персонажи вели себя непринужденно. Следовать советам Билли означало переделать текст полностью, а это ему ничуть не улыбалось. Чего-чего, а придуманных историй в те блаженные времена у него было предостаточно. Все тетради были полны заметок, набросков, более или менее развернутых замыслов. Переезды с места на место всегда приводили к таким результатам. В эти римские дни новые темы не приходили ему на ум, но зато он находил удачные решения Для рассказов, брошенных на полпути.

Решающий толчок процессу творчества часто давали сны. Сразу после смерти отца, когда он пытался забыть, что оставил мать одну в такое тяжкое время, сны преследовали его неотступно.

Как-то, сидя в невзрачном кафе и прислушиваясь к шуму осеннего ливня, он словно в лихорадке писал рассказ; кафе это, довольно грязное, находилось совсем рядом с его домом, расположенным почти на углу улиц Витторио и Корсо, в неприкрашенном Риме. Там вечерами собиралась молодежь послушать проигрыватель, и о мексиканском поселке, в который он внезапно перенесся, мог напоминать лишь шум ливня.

В его снах почти не было действия; порой ему казалось, будто он смотрит замедленную съемку, так статичны были все сцены. Кто-нибудь начинал говорить, и, хотя потом он мог вспомнить только одну фразу или несколько слов, у него оставалось впечатление, будто человек этот говорил долгие часы. Собрания никогда не кончались. Несколько дней назад, например, ему приснилось, что новые брюки от синего в полоску костюма, который заставила его купить Леонора вскоре после приезда в Рим, разорваны на коленке; проснувшись, он испытывал ощущение, будто провел бесконечные часы, тупо разглядывая обрывки шерсти. Иные сны превращались почти в бред из-за невероятной растянутости. Он приходил в отчаяние, боялся, что они никогда не кончатся, а это может даже идиллию превратить в подлинную муку.

Зато сон, который помог зародиться рассказу, был полон движения и противоречий. Ему снилось, что он еще ребенок и живет в деревне, в доме с широкими крышами; вокруг внутреннего двора тянулся ряд просторных комнат, солнце заливало галереи, уставленные горшками с папоротником и геранью. Этот большой дом, где он жил вместе со служанками и рабочими ранчо, был очень запущен и не прибран. Порой туда приезжал почтенный старец, его дед. Но с какого-то времени он вдруг стал появляться в виде странно и карикатурно наряженного миллионера. Чванясь, носил сюртук, жемчужно-серый цилиндр, гетры, булавку в галстуке и серые перчатки — роскошь, никак не вязавшаяся с обветшалой, скромной обстановкой дома. Внук с радостью следил за приездами и превращениями деда и все более заметной пышностью его наряда. Вдруг в действии произошел перелом. Дом исчез, и вместо него появился красивый маленький дворец, расположенный в аристократическом районе европейской столицы, возможно Парижа. Вместе с мальчиком живет дон Панчито, старый слуга, его друг и наперсник. Иногда во дворец приходит, что немало удивляет его, Висенте Вальверде (в действительной жизни Вальверде был его бывшим сослуживцем; этот интриган сумел за несколько недель вызвать такое взаимное недоверие и нелады между сотрудниками конторы, что, если он и правда являлся полицейским агентом, как вокруг шушукались, ему не трудно было получить любую нужную информацию: все продавали всех. Грязь, в которой они барахтались, была так отвратительна, что, когда Олива предложил ему весьма скромное место в министерстве просвещения, он согласился не колеблясь). Во сне Вальверде посещал дом почти всегда в отсутствие деда и выспрашивал прислугу. Не раз он видел, как тот записывал в блокнот фамилии отправителей писем, сваленных на письменном столе в кабинете. Тайное чувство подсказывало мальчику, что Вальверде доверять нельзя, и он был при нем крайне осторожен. Иногда он выезжал на прогулку вместе с Панчито в одном из автомобилей деда, роскошном «роллс-ройсе». Он не мог не рассказать верному другу, что его беспокоит происхождение их богатства. Деньги, которые дед швыряет направо и налево, не могли быть добыты честным путем. Он напомнил о их прежней скромной жизни в деревне, о хозяйственных заботах старика, о затруднениях с оплатой даже обычных счетов. Разве не такова была их жизнь, до того как дед явился в сюртуке и цилиндре? Он не выиграл в лотерею, не преуспел ни в каком выгодном деле. Единственное, что может объяснить такое благоденствие… И тут он поверил дону Панчито свои подозрения; речь шла о преступной деятельности, однако, о какой именно, он так и не мог вспомнить, когда на следующий день постарался восстановить свой сон. Но помнил, что едва он объявил о своих подозрениях, как появился лицемер Вальверде, прятавшийся за спинкой сиденья, открыл дверцу и, завладев теперь тайной, выскочил на полном ходу из автомобиля. Через несколько дней приехал очень взволнованный дед в парадном костюме, кое-как натянутом на могучее тело, и приказал приступить к упаковке наиболее ценных вещей. Его же он отправил на «роллс-ройсе» в механическую мастерскую, где автомобиль немедленно превратили в жалкую машину устарелого образца. Из разговора механиков мальчик понял, что, как он и предполагал, деятельность деда прикрывала разветвленную преступную организацию. Это его напугало меньше, чем то, что по его вине, из-за того что он проговорился при шпике, деда преследуют. Вдруг, выглянув в окно отведенной ему для жилья каморки, он открыл, что мастерская находится в окрестностях плантации, где он ребенком проводил каникулы.

Его всегда удивляло непонятное, упорное возникновение этой плантации и во сне, и когда он пытался вспомнить отца.

На следующий день после странного сна он сидел, набрасывая заметки об этих давних каникулах, в том самом заведении, куда спускался каждое утро позавтракать и просмотреть газету, в кафе, как уже говорилось, с голыми стенами, совершенно непохожем на кафе Греко или бар при Альберго Ингильтерра, лишенном их обаяния и воспоминаний о некогда приходивших туда литераторах, той особой атмосферы сосредоточенности и элегантности, которую обычно связывают с литературой. В его кафе (он даже не помнит, как оно называлось… его уже нет, он несколько раз проходил мимо, теперь там антикварный магазин…) нечего было и видеть, разве что грязный календарь на стене и три — четыре столика на металлических ножках с оранжевыми бакелитовыми столешницами. Сидя за одним из них, он и принялся набрасывать описание этого далекого тропического поселка своих детских лет. В тот же день он смутно увидел интригу будущего рассказа.

Он вообразил рассказчика, сидящего в захудалом римском кафе и задумавшего отвоевать просторы, где проходило его детство. А писатель в свою очередь воображает себе мальчика, его семью, соседей, друзей и описывает час, когда герой впервые познал зло или, вернее, когда открыл собственную слабость, свою неспособность сопротивляться злу.

Оторвавшись от этих видений, он заполнил мелким четким почерком чуть ли не все страницы записной книжки и выпил столько кофе, что у него стянуло лицевые мышцы. Проигрыватель умолк, и официант, развязывая тесемки длинного белого фартука, объявил, что пора закрывать. Он понял, что и впрямь провел пять часов, укрывшись в этом гроте, что ливень давным-давно прекратился, что он не пошел, как ходил каждый вечер, к Раулю и что у него сложилось более или менее ясное представление о том, что он хочет написать.

В известном смысле речь пойдет об исследовании механизма памяти: о ее поворотах, ловушках, неожиданностях. Герой будет одного возраста с ним. Еще в годы его детства, после смерти деда, инженера-агронома, семья разделилась: сестра отца вышла замуж за инженера, работающего на сахарном заводе, и осталась жить при плантации. Его родители и бабушка поселились в Мехико. Каждый год они проводили рождество вместе. Он и сестренка приезжали с бабушкой гораздо раньше и проводили у тетки все каникулы. Первые его воспоминания были весьма туманны. Но в этом и заключалась задача: набросать отраженную неотчетливым детским сознанием историю, в которой рассказчик хочет быть свидетелем и вместе с тем чувствует себя участником.

Герой этой истории, сидя за столиком римского кафе, попытался прежде всего установить, хотя бы в общих чертах, забытую хронологию своих поездок на плантацию. Он почти уверен, что начал ездить туда еще до поступления в школу и, должно быть, проводил там зимние каникулы в течение шести или семи лет. Но говорить о зиме в этих местах уже само по себе нелепо: жара была неизменной причиной слезных жалоб, постоянных страданий его бабки, матери, тетки, началом и концом любого разговора; жара всегда была тут, даже во время ливня, а раскаленная копоть, изрыгаемая высокой заводской трубой, только усиливала ее.

Все путалось у него в голове: он не знал точно, в какую из поездок произошел тот или другой случай. Разговоры, события — все сливалось в каком-то едином времени, сложившемся из этих декабрьских месяцев разных лет, когда он еще был, а потом перестал быть ребенком. Наверное, потому, что уже давно он и думать забыл об этих годах, похоронил их в своей памяти, почти ненавидел их, хотя некогда эти каникулы в тропиках представлялись ему подобием рая. Он видит себя с выгоревшими, почти белыми, волосами, в рубашке с короткими рукавами и коротких штанишках, ноги все в царапинах, на коленках и локтях ссадины, а на ногах тяжелые грубые шахтерские башмаки с тупыми носками. Видит, как бегает по апельсиновым рощицам, по ухоженным садам с цветущими олеандрами, бугенвиллеями и жасмином, отделяющим один от другого дома заводских служащих.

Длинная стена окружала завод, дома и сады, а также места развлечений: гостиницу для приезжих, дамский клуб на верхнем этаже ресторана, теннисные корты, предназначенные отделять этот раскаленный оазис от остального поселка. По ту сторону стены жили рабочие, пеоны и торговцы — люди иного цвета и вида. Служанки являлись как бы одним из немногих мостиков между двумя мирами. Другим были прогулки на реку; часто компания детей и подростков отправлялась поплавать в заводях Атояка под любопытными взглядами чужаков, которые иногда подходили к ним, чтобы посоветовать, как лучше плавать и бороться с течением, или показать хорошие места для прыжков в воду. Однако не о различии между двумя этими мирами и не о их мимолетных связях будет рассказ. Действие должно развиваться только и исключительно внутри стены, хотя фигурируют в рассказе и толстяк Вальверде, и китайчата, дети служащих ресторана, к которым он относился как к тем, кто жил за стеной.

Герой полагает, что если бы он вновь посетил плантацию, то, возможно, все оказалось бы гораздо скромнее, чем представлялось его детскому взгляду. Он уверен, что и сад был не таким роскошным, каким сохранился в его памяти, и дома не так велики и не так современны, о чем говорили запомнившиеся ему тогдашние предметы комфорта — грелки и электрические колонки в ванной, например. Иностранная речь, главным образом английская, тоже придавала этому месту особый колорит, большая часть технического персонала были североамериканцы.

Он записывал, записывал все, что подбрасывала ему память, не заботясь о ценности воспоминаний, хлынувших безудержным потоком, зная, что многие случаи, как бы заурядны они ни были, лягут в основу рассказа, зародыш которого он увидел, вспомнив сон, где по неосторожности, по легкомыслию предал своего деда, открыв врагам преступный характер его деятельности.

Он набросал, например, в общих чертах происшествие на заупокойной мессе по деду, вызвавшее ссору между поселковым священником и прихожанами, которые посчитали себя обманутыми при сборе денег на покупку нового колокола; ссора эта позволила ему не ходить к мессе до конца каникул, поскольку его семья, оскорбившись, перестала посещать церковь. Записывал он и более приятные воспоминания: как кузены брали его с собой на охоту или о прогулках в соседние селения вместе со старым заводским сторожем, закоренелым пьяницей, тот давал им прохладительное питье из бутылки, закрывавшейся оправленным в железное кольцо стаканчиком, который он отвинчивал пальцами, а в питье — добавлял несколько капель рома: пусть его неутомимые питомцы почувствуют себя мужчинами. Он писал о жестоких сражениях между мальчишками с плантации, разделившимися на «союзников» и «немцев»; разгоряченные слухами о неизбежной опасности, подогретыми присутствием немецких подлодок близ Веракруса и объявлением войны странам «оси» (что означало это слово, никто толком не знал), они чувствовали себя причастными к жестокой бойне, которую каждую неделю им показывала кинохроника. Набросал некоторые характерные разговоры того времени, разглагольствования супруга своей тетки, заводского адвоката, за столом, уставленным бутылками пива: яростные и бессвязные проклятия его главному врагу — профсоюзу, потом и правительству вообще и местной школе в частности, ибо, как он говорил, ему опротивела демагогия учителей. И еще разговоры трепетавших дам, их тоска по каштанам, без которых ни один рождественский ужин невозможен, ужас перед сообщением, что чулки, и не только шелковые, изымут из продажи; донья Чаро, дородная супруга главного агронома, кричала не своим голосом, что скорее обмотает ноги бинтами, чем выйдет на улицу без чулок. Мужчины сетовали, что все труднее стало добывать покрышки, и опасались, что вскоре то же будет и с бензином. Казалось, взрослые вступили в душный мир страхов и неуверенности; дети же, возбужденные грозными предвестиями, заводили вольные, дикие игры и, пользуясь большей свободой, пускались в ночные похождения.

Все это он записывал, но время от времени возвращался назад, чтобы подправить какой-нибудь отрывок или добавить новые подробности, например к рассказу о заупокойной мессе по деду, нарушенной спорами между священником и прихожанами. Его удивляло, почему в его воспоминаниях приобрела такое значение эта религиозная церемония, оскверненная ссорой, возникшей из-за покупки колокола. Потом понял, его интересует не сам случай — слишком бурно закончившаяся месса, — а то, что на этой церемонии собрались все участники задуманной им истории: он и его сестра; китайчата, с которыми он строил города из пробок на берегах узких оросительных каналов; толстяк Вальверде, как обычно с ханжески поднятым к небу взором и молитвенно сложенными руками; соседи — инженер Гальярдо, сухощавый, с задубевшим лицом, которого у них в доме называли степным волком, его замкнутая, необщительная жена, их дети Фелипе и Хосе Луис, с годами ставшие самыми верными товарищами его игр. В углу у входа в церковь стояла — только из уважения к их семье, потому что вообще она к мессе не ходила, — Лоренса Комптон, девушка, что так изменилась после смерти своего отца.

Когда он думал о тех временах, ему казалось, будто рядом с ними всегда жили Гальярдо. Но вдруг вспомнил, что в первые два его приезда шале по соседству с домом тети Эммы пустовало. Он смутно видел темный запущенный дом и маленький неухоженный садик.

Возможно, это было плодом воображения и повлияли более поздние события — они-то и искажали воспоминания о прежних временах. У него не вызывало сомнений, что в последний год (он уже перешел в среднюю школу, и семья последний раз собралась в доме тетки на праздник рождества) никого из Гальярдо на плантации уже не было. А мрачный образ пустого шале посреди заглохшего сада, возможно, связан с первыми каникулами, когда Гальярдо еще не жили на плантации.

Они с сестрой всегда приезжали раньше, чем Гальярдо; едва кончались занятия, бабушка привозила их на плантацию, не дожидаясь родителей, те появлялись гораздо позже, как и Гальярдо, которые приезжали накануне рождества, но, не в пример его родителям, проводившим тут только праздники, оставались до конца января. Бывали годы, когда Фелипе и Хосе Луис не проводили рождество на плантации. Он припомнил памятную ночь, когда ему впервые позволили выпить вина за ужином и когда кто-то, кажется мать, выглянув на балкон и увидев освещенные окна соседнего дома, заметил, что они не очень великодушны, что надо было подумать о бедном инженере. Нехорошо, если этот человек сидит в сочельник один и пьет; что же еще может он делать в такой час? Дядя отозвался, что вряд ли стоило приглашать его, что он бы ответил какой-нибудь грубостью, ведь это самый неуживчивый человек на свете, настоящий степной волк. Это замечание, очевидно, было сделано задолго до истории, которую он собирался рассказать. В тот вечер, уже совсем поздно, к ним пришли братья Комптон, а с ними Лоренса, которая после смерти отца на короткое время очень сблизилась с его дядей и теткой.

Автор, живущий в Риме, так же как его герой, иногда ощущал себя человеком, который разрывается между различными привязанностями и потому не может чувствовать себя хорошо ни в одном близком ему окружении, и, хотя на первый взгляд он всюду плавал как рыба в воде, у него то и дело возникало ощущение, что да, что все верно, только вода эта какая-то странная, не такая, как в аквариуме или реке. Он отдавал себе отчет, что порой нить повествования ускользает от него раньше, — чем ему удается подойти к истории, которую он хотел рассказать. Он едва упомянул о Лоренсе, о степном волке, ничего не сказал ни о его жене, ни о китайчатах, а о подлом Вальверде сделал лишь несколько беглых замечаний. Чтобы объяснить растущую дружбу с братьями Гальярдо и нынешние свои раздумья о двойственном существовании между Римом и родиной, он должен был рассказать о том, как его герой незаметно подспудно все больше превращался в городского мальчика, который видел в плантации место экзотических развлечений, ничуть не похожее на то, каким представлялось оно детям, живущим там постоянно. Он вдруг обнаружил, что отличается от них, что потерял ключи от этого сообщества местных жителей, сообщества тесного, замкнутого, а порой и враждебного.

Он съел сандвич с рубленым яйцом, выпил свой cappuccino,^[106] попытался понять, о чем разговаривали возле проигрывателя заросшие невероятно грязными волосами бездельники с двумя тощими девицами, которые деланно смеялись, изображая изысканных особ: одна поправляла кое-как закрученные локоны, другая — не очень подходящую для этого знойного дня грубую шерстяную юбку, стараясь натянуть ее на колени, а сам при этом думал, что же отдаляло его от кузенов и других мальчишек с плантации: его городской вид, особая манера смотреть, действовать; особые жесты, приобретенные на улице Независимости или пока он катался на эскалаторах больших магазинов и на автобусах всякий раз, когда родители отправлялись в Кайокан или Сан-Педро-де-лос-Нинос; спокойная домашняя жизнь, которой не знали Альфредо, Губерт, Даниэль, а также Мирна, Джонни и Мариана; но зато они, потные, черные от солнца, могли провести целое утро в повозке с сахарным тростником, скакать верхом, ездить в фургоне из одного конца плантации в другой, разговаривать с кочегарами на какой — то почти непонятной тарабарщине; все это так, но их отделяло и другое: просторные дома, приволье, которого не знали ни он, ни братья Гальярдо, зажатые в тесных квартирах городского центра; к тому же ни в семье Гальярдо, ни в его семье не было иностранцев, столь частых в семьях на плантации. Однако он не собирался развивать эти линии в своем рассказе, понимая, что может пойти по другому руслу, чуждому намеченной теме, а кроме того, подвергнуться бесконечным назойливым допросам со стороны Билли и вызвать бессмысленные споры в тот день, когда вручит ей рукопись, если только в конце концов что-нибудь получится; поэтому он решил отбросить все тонкости и противоречия, которые привели к тому, что герой постепенно сблизился с одной группой и отошел от другой, более местной или, пожалуй, просто местной в прямом смысле слова.

Он никогда не мог бы заниматься описанием путешествий в классическом понимании этого жанра. Проходили годы, пока он усваивал расположение и координаты города; простейшие соотношения между любым зданием и соседней площадью, между каким-нибудь памятником и его собственным домом, стоящим на расстоянии нескольких кварталов, были ему недоступны. Описывать все это он совершенно не мог, он не был рожден для такой работы. Плантацию, чтобы сделать необходимый ему набросок, он воображал, как это ни смешно, в виде средневековой карты маленького городка, выросшего под сенью замка. Огромный сахарный завод при плантации и все его цехи — давильный, перегонки рома — соответствовали тяжелой громаде замка; вокруг раскинулся парк, где находились дома управляющего, техников и доверенных служащих, врача, адвоката, некоторых инженеров; различные общества, теннисный корт, отель для приезжих, ресторан, который содержали китайцы, и тому подобное; потом опять сады и дома и наконец живая изгородь, заменявшая средневековые крепостные стены. Двое ворот под постоянной охраной привратников открывали вьгход в другой мир, в мир поселка. Дома, расположенные внутри ограды, окружали дамский клуб, играющий роль общественной оси здешних мест. В важных случаях все, и взрослые и дети, роились поблизости от него. Но позади завода и всех его административных управлений находился еще один, отделенный от внешнего мира, маленький оазис — двухэтажный дом дяди и тети, с обширным садом и двумя шале по сторонам; в одном жил отец братьев Гальярдо, в другом — пожилая итальянскаяпара, часто посещавшая дом тетки. Дон Рафаэль или говорил об удобрениях и разновидностях сахарного тростника, или объяснял положение на европейских и азиатских фронтах, которое, казалось, знал досконально. Она же, донья Чаро, дородная добродушная женщина, говорила о каперсах. Вернее, о кухне, о соусах и маринадах, где главную роль играли каперсы. Из своей далекой молодости на Сицилии она только и запомнила что сбор каперсов, который видела из своего окна и иногда даже, по ее словам, принимала в нем участие. Ему казалось, когда он набрасывал свои заметки, что с годами добрая женщина стала путать каперсы и оливки.

Порой он чувствовал, как рассказчик подолгу утопает в общих местах, в воспоминаниях, никакого отношения не имеющих к развитию его истории и по сути не представляющих ни малейшего интереса. Кому, к черту, нужно то, что дон Рафаэль говорил об удобрениях, а донья Чаро — о чесноке, растертом с каперсами для приправы к макаронам? Или то, что его старшие кузены, которые учились уже в средней школе, в Кордове, и проводили, так же как он, каникулы на плантации, появлялись дома только к обеду, изредка к ужину, а уходили очень рано, со своими ракетками и ружьями, и делили время между теннисным кортом, охотой в поле, рекой и домом Комптонов, где они слушали пластинки, танцевали, пили ром, влюблялись в девушек этой семьи или в их подруг; это, впрочем, имело больше смысла, потому что относилось к Комптонам и тем самым к интриге рассказа. В этом доме была целая стая юных Комптонов; их отец, американец, управляющий плантацией, умер от инфаркта и оставил детей и вдову — мексиканку, с которой познакомился в Сан-Франциско; женщина эта, кажется, не говорила толком ни по-английски, ни по-испански, и ее можно было принять за немую. Он часто видел, как она, закутавшись в шаль, сидит в качалке, хрупкая, тоненькая, с огромными черными кругами под глазами, и мерно покачивается, не произнося ни слова, не задерживая ни на чем взгляд и только время от времени глубоко вздыхая. Возможно, это было слабоумие, женщина так и не вышла из детского возраста и страдала глубокой меланхолией. Она была матерью шумной гурьбы дочерей и сыновей, некоторые из них уже работали на плантации. Однажды сыновья Виктора Комптона, старшего из братьев, привели его к себе в дом, и он был совершенно ошеломлен. Ничего подобного он никогда не видел. Он вспоминал огромный зал, по которому можно было кататься на велосипеде. Повсюду стояли книжные полки, но не вдоль стен, как обычно, а посреди комнаты, где попало, мешая пройти; в самых неожиданных местах оказывались горшки с папоротником и тропическими растениями, чемоданы, стол, за которым иногда работал Губерт, и, как ему казалось, даже кровати. Кто-то слушал радио в углу этого ангара, в другом конце молодежь сбилась кучкой вокруг проигрывателя. Одни гости приходили, другие уходили.

Донья Росарио Комптон, мать семейства, как обычно, сидела в качалке, несколько газет и журналов лежали у ее ног; никогда он не видел, чтобы она их читала. Она вздыхала, покачиваясь, изредка еле слышно подзывала служанку, кого-нибудь из дочерей, из внуков, просила, чтобы послали купить сыру и минеральной воды, заказали китайцам лимонный торт, вынесли на террасу и полили цветы. Похоже было, что никто не обращает на нее внимания. Она продолжала покачиваться и тяжело вздыхать. Если ее желания исполняли, все равно нельзя было понять, довольна она или нет. Едва ли она понимала, что происходит вокруг. Не раз он слышал от Лоренсы, Эдны или других сестер Комптон, что их мать всегда была не в себе. Никогда он не видел ее вне дома, разве что в саду, где она сидела на другой качалке и жалобно вздыхала, широко открыв огромные, словно совиные глаза, еще увеличенные черными кругами, возможно подведенные тушью. Беззвучным голосом она просила садовника подстричь какой-нибудь куст, скосить траву в каком-нибудь конце сада, превратившегося в глухой лес, передвинуть плети бугенвиллей так, чтобы они вились вдоль лестницы. Даже произнося свои короткие однообразные просьбы, она едва открывала рот.

Когда он с ними познакомился, сеньор Комптон, вероятно, еще был жив, но он не помнил, как он выглядел. Лоренса недавно приехала из колледжа в Северной Америке, где провела несколько лет, и сразу стала душой всех сборищ. Ее нельзя было назвать красивой, она не была так привлекательна, как другиесестры, например напоминающая тропическую плотоядную орхидею Эдна, о которой после ее развода рассказывали всякие ужасы, или элегантная Перла. Не отличалась она и естественной прелестью юности, как другие ее сестры или невестки. Лоренса была склонна к полноте, широкое детское лицо осыпано веснушками, губы — крупные и пухлые, но ничуть не чувственные. Зато она была дружелюбна, разговорчива, заботилась об отце, братьях и даже о донье Росарио, хотя та и не могла это заметить. Ему нравилось смотреть, как она, словно вихрь, скачет верхом на лошади к воротам, ведущим в поселок. Было в ней что-то безумное, своевольное, что вызывающе противоречило жалобной неподвижности ее матери.

Как-то он навестил их в Мехико. Отец умер, и Лоренса никак не могла оправиться. Это была другая Лоренса: худая, в трауре, она беспокойно и жадно курила одну сигарету за другой.

— Кажется, я вернусь на плантацию, — сказала она, — не потому, что я нужна матери, вы знаете, она крепка как дуб. Но я убедилась, что в Мехико мне делать нечего. Не знаю, сколько я там пробуду; думаю, братьям меня не хватает. Почему бы мне не работать в управлении, хотя бы отвечать на письма или переводить их? Да, да, не делайте такого лица, в Мехико, уверяю вас, я тоже стала бы искать работу.

Пошли разговоры, что ее намерения нелепы, что она постарела от непрерывного курения, что ей не идет эта худоба. В декабре на плантации дядя и тетка рассказали, что для Комптонов эта смерть была неожиданным и страшным ударом, особенно для Лоренсы, так привязанной к отцу. К тому же и денег осталось совсем немного, раз Джонни и она работают. Лучше всего для Лоренсы, полагали они, было бы выйти замуж за кого-нибудь из приезжих холостых техников, а не то она никогда не остепенится.

Он заполнил заметками чуть не целую тетрадь. Вся история была ему ясна, и он довольно точно представлял себе ее участников. По-прежнему чувствовал утробную ненависть к толстяку Вальверде. Его возмущало, что трагедии, и большие и малые, могут разражаться из-за подобных людишек.

Настал час, когда рассказчик принялся приводить в порядок свои наброски.

Для начала рассказа у него было три варианта.

Первый: мальчик выкапывает из земли коробку для обуви и с изумлением видит, что птицы, похороненные им несколько дней назад, превратились в белесую гниющую массу и, к его ужасу, несмотря на то что он плотно завязал коробку, туда пролезли черви и набросились на дроздов, убитых на охоте его кузенами. Вдруг он почувствовал, что кто-то стоит рядом; увидел светло-коричневые туфли на толстой подошве, манжеты брюк, а подняв глаза — сердито нахмуренное лицо инженера Гальярдо, с любопытством наблюдавшего за его похоронными занятиями.

— Не пойму, откуда взялись черви. — Мальчик объяснил, как тщательно закрыл он коробку, чтобы не случилось как в прошлый раз, и вот опять они здесь. — Я тут под камнем похоронил дрозда, — добавил он, смутившись.

Инженер сказал что-то непонятное насчет разложения материи: объяснил, что, даже если коробка будет железная, без единой трещины, в любом мертвом животном заведутся черви, потому что зародыши гниения находятся в самом теле, а не проникают извне.

— Я хотел бы, чтобы кто-нибудь из моих сыновей изучал биологию, — добавил он. — У меня два сына, скоро они приедут. Проведут со мной каникулы. На этой неделе будут здесь. Вы наверняка станете друзьями. Но я хотел бы, чтоб в эти игры вы не играли.

Такова была одна из возможных завязок. Затем последовали бы приезд братьев Гальярдо с матерью, встреча и развитие дружбы. А отсюда уже пошло бы все остальное.

Другое начало можно было бы извлечь из того вечера, когда после киносеанса Лоренса и Губерт, ее младший брат, пошли к ним ужинать. Они всей семьей ходили на «Веселую вдову» и вернулись в отличном настроении. Лоренса была великолепна, она изображала повадки вдовы, напевала вальс, кружилась с братом по гостиной, танцевала на балконе, опять появлялась с пением в комнате, позабыв о трауре, снова превратившись в прошлогоднюю веселую девчонку, но сейчас это была уже не просто хорошенькая девчушка, а стройная тоненькая девушка, в этот вечер почти красивая.

Каким-то образом Лоренса вовлекла всех в разговор о соседях — инженере и его семье. Отец вспомнил о вчерашнем неприятном эпизоде с женой инженера. Они с сестрой были в это время у братьев Гальярдо, листали книжки, которые инженер купил на днях в Кордове, и внимательно разглядывали картинки в томах Жюля Верна. Они могли слышать каждое слово. Он заметил, как Гальярдо краснели от стыда, отводили глаза и погружались в книги, чтобы не встретиться взглядом с ним или его сестрой, пока жена инженера, отвечая отцу, рассказывавшему о фильме, который они собирались смотреть на следующий день, и бросая одну за другой карты на стол, внимательно смотрела, как они ложатся.

— Мы редко ходим в кино, а такие фильмы никогда не смотрим. — Она собрала карты в колоду и стала ее тасовать; потом, раскладывая карты и не отрывая глаз от стола, продолжала: — Мне говорили, обстановка в кино не такая уж приятная, там бог знает что делается.

— Нет, нет, не верьте, — возразил отец уже немного раздраженно, очевидно жалея, что затеял этот разговор. — Рубен Ланда, брат директора складов, организует сеансы и всегда оставляет нам три или четыре скамьи. Никто из нашего круга не сидит вместе с рабочими.

— Знаю, знаю; именно об этих рядах я и говорю; там — то, как я понимаю, и делается бог знает что… Тройка пик! — Она сдвинула карты в сторону, чтобы освободить место для тройки пик. — Есть люди, с которыми я бы в Мехико не встречалась; не вижу, почему я должна это делать здесь.

И, словно забыв о своем собеседнике, она вдруг умолкла и погрузилась в игру.

Отец не пересказал этот разговор. Только заметил, что редко случалось ему видеть столь неприятную и нелепую особу; нетрудно понять, почему У инженера такой тяжелый характер. Уж конечно неспроста. Лоренса снова принялась танцевать, как будто и не слышала разговора, который сама затеяла. Казалось, вальс из «Веселой вдовы» не давал ей покоя, отзывался во всем теле, будоражил ее…

Третий вариант начала заключался в том, что мальчик, сам не зная почему, постепенно отдаляется от своих кузенов и былых товарищей по играм. Подружившись с братьями Гальярдо, они образуют своего рода союз, возникший не только потому, что они соседи и дома их оказались в стороне от других, но также и потому, что всех их, нездешних, объединяла городская речь и общие интересы; а может быть, и досада, которой он раньше не замечал, на то, что местные жители вели себя как хозяева жизни; его раздражало в них, например, полное равнодушие ко всему, что происходило вне их владений. Разрыв постепенно углублялся, и не потому, что обмен книгами Жюля Верна и Джека Лондона или воспоминания о только им известных уголках Мехико внушали им чувство культурного превосходства. Речь шла о намеренном и полном размежевании.

Играя, они отводили маленькие каналы от водоема, устроенного для орошения сада, и по берегам строили города из пробок, которыми их снабжали китайчата или толстяк Вальверде; потом они разделяли эти города между странами «оси» и союзниками и бомбили их по очереди из какого-нибудь укрепленного пункта с такой яростно против «оси» и таким явным расположением и пристрастием к союзникам, что те после бомбардировок неизменно оставались целы и невредимы. Нужда в пробках заставляла их принимать в игру детей китайцев, служивших в отеле, и Висенте Вальверде, который совершенно, опротивел им своей тупой улыбкой и непрерывной дурацкой болтовней. Он, словно боясь молчания, все время старался заполнить паузы бесконечными и подчас бессвязными россказнями. Совершенно немыслимо было, чтобы Вальверде и китайчата играли в теннис, бильярд, бейсбол с местными ребятами или переступили когда-нибудь порог их дома; однако же казалось естественным, что он, его сестра и братья Гальярдо — временные гости на плантации — принимают китайчат в свои игры.

В какой-то год Гальярдо не приехали. Тогда-то и хотели в его доме пригласить инженера на рождественский ужин, а дядя заметил, что не стоит это делать, что инженер — степной волк и бывает доволен, только когда остается один.

Как-то воду для орошения перекрыли, несколько дней они не могли проводить свои каналы и занялись исследованием ранее неизвестной им территории; ближе к вечеру они отправлялись, всегда вместе с китайчатами и злосчастным толстяком, к лощине, расположенной далеко от домов и общественного центра плантации, рядом с административными зданиями; там иногда паслись лошади управляющего, конечно под защитой стены, отделявшей их от поселка. После того как закрывались все конторы, в этих местах не видно было ни души. Они спускались в овраг, где протекал ручей, в поисках диких помидоров. В такие минуты он воображал, будто совершает подвиги, достойные детей капитана Гранта или маленьких пиратов Галифакса, и завидовал вольной жизни других мальчишек плантации.

Иногда, пробравшись сюда, они видели, как выходит из своей конторы Лоренса. Видели, как она прощается с сослуживцами и идет по дороге к ромовому заводу. Через несколько часов, когда они вылезали из оврага, она, уже вернувшись обратно, сидела на камне с палочкой в руке, ударяла ею по траве, пытаясь подбросить осколок булыжника, или писала что-то на земле (возможно, он видел ее такой всего один или два раза, но именно этот образ запечатлелся в его памяти). Лицо ее не было счастливым, скорее озабоченным, отрешенным, а инженер Гальярдо большими шагами ходил вокруг нее и говорил тихим голосом, тоже озабоченный, отрешенный и печальный; казалось, ни он, ни она не замечали ребят, вылезших из оврага. Он бы не подумал о необычном характере этих встреч, не будь с ними толстяка Вальверде, который всякий раз не скупился на непристойные шуточки.

Наконец приехали братья Гальярдо. Больше они к ручью не ходили. Теперь они играли в апельсиновой рощице рядом с теннисным кортом, куда садовники отвели оросительные каналы. К этому времени уже определились два лагеря. В одном местные завзятые спортсмены под водительством Виктора Комптона младшего, племянника Лоренсы; в другом — те, кто играл в «пробочные города». И местные проявляли к ним все большую враждебность. Презирали они горожан за то, что те взяли в товарищи ребят, которых они — то не считали себе ровней, или же в глазах местных их принижало то, что они придумывали игры более спокойные и менее опасные? Правду сказать, в их возрасте эти младенческие забавы были смешны. В самом деле, уже прошло несколько лет, как они подружились с братьями Гальярдо, и сам он уже учился в средней школе.

Из трех возможных вариантов начала его больше привлекал второй.

Тарара, тарара, тарара…

Лоренса напевала вальс, подбегала то к дону Рафаэлю, то к своим племянникам, потом к Губерту, вращалась вокруг него, ускользала, приближалась, удалялась, пока не протянула ему руки и брат, обняв ее за талию, не начал вальсировать с ней.

«Не пой, не танцуй! Главное, умоляю тебя, не выходи на балкон!» — хотел он крикнуть, видя в тревоге, как откровенно показывает она перед всеми свое счастье.

Он взглянул на сестру и заметил в ее глазах тот же страх, с каким смотрела она на него после разговора с матерью братьев Гальярдо. — «Замолчи, не пой! Уйди с балкона, если не хочешь своей гибели!»

Его мольба, казалось, была услышана. Через несколько минут Лоренса с искаженным лицом вернулась в гостиную. Только что все услышали неподалеку выстрел и сразу же еще два. За первым последовал глухой шум крыльев и крики тысячи птиц, слетевших с ближних деревьев. Лоренсу вдруг окружила туча метавшихся черных дроздов, превратив ее из Веселой вдовы в Царицу ночи. Огромная птица, ослепленная светом рефлектора, ударилась о стекло, разбила его и, вся в крови, упала перед Лоренсой. Перепуганная, она отшвырнула птицу ногой. Вернувшись в гостиную, Лоренса опустилась в кресло и почти весь остальной вечер молчала.

Ему было отвратительно злословие — оборона, к которой прибегают неудачники, ничтожества и свиньи, чтобы прикрыть лживую сущность своего существования, свою внутреннюю пустоту. Но теперь, в римском кафе, интересно было воображать Вальверде, его лунообразную физиономию, огромный зад и попугайскую болтовню; его глаза, уставившиеся в одну точку с выражением проницательности, какое принимают обычно плохие киноактеры; чуть не лопавшиеся на жирном теле рубашки и невероятную способность собирать и распускать грязные слухи о всех, кто работал на плантации, их женах, близких и служанках; помнил он и изумление, вызванное этими сплетнями у него, у сестры, у Гальярдо; все они не прерывали его болтовню отчасти из лени, но еще и потому, что им нужны были пробки, которые он притаскивал целыми сумками. В известном смысле Вальверде как бы лишил их невинности, рассказывая о многих ужасающих тайнах, к которым сам относился как к чему-то вполне естественному. Но вместе с любопытством в нем нарастало отвращение; он с трудом представлял себе ничтожную среду, вскормившую этого пащенка, обиду его родителей, хозяев самого большого магазина в поселке, на то, что их никогда не приглашали на праздники в клуб или в дома по ту сторону изгороди, указывающей каждому, какое место отведено ему на плантации.

Набросав в общих чертах персонаж, довольный известной долей снобизма, с каким тот порицался, автор снова открыл тетрадь и принялся описывать следующий после приезда братьев Гальярдо день, когда они перенесли свои игры в апельсиновую рощицу между теннисным кортом и заводом: неподалеку оттуда собиралась другая группа, считавшая эту территорию своей; вероятно озлившись на появление здесь жирного ханжи Вальверде, они несколько раз с изрядной силой запустили в него апельсином. В тот день разговор шел главным образом о делах в Мехико, о школе, о том, когда они последний раз беседовали по телефону (в те времена они иногда перезванивались) о фильмах и книгах. Китайчата разбежались, наскучив этим потоком слов, но Вальверде оставался до конца, то и дело вставляя в их болтовню замечания о скупости сеньоры Ривес, испанки, недавно приехавшей на плантацию, или о Кармеле, бывшей кухарке управляющего, которая была уволена, а не сама ушла, как она говорит, ее заподозрили в краже пары гвинейских курочек, но он-то хорошо знает, дело не только в курочках, а в тех бутылках вина, что она продала потом начальнику станции; под конец он заявил, что Комптоны живут не по средствам — именно Виктор Комптон и запустил в него сегодня апельсинами, — что их домина им не подходит, они мелкие служащие, а такой дом годится управляющему, и у них так плохо с деньгами, что даже Лоренса, как она ни важничает, вынуждена работать.

— Так же как твоя мама. Она что, не работает в магазине? — спросил Хосе Луис.

— Да, но моя мама ни с кем не путается, — нагло заявил Вальверде. — Моя мама носит только те вещи, что покупает ей мой отец. Моя мама замужем.

— Ну и что из того? — уперся Хосе Луис.

— А то, что Лоренса всякий стыд потеряла. Потому она и сделалась любовницей твоего папы, — сказал толстяк, притворяясь, будто не придает никакого значения своим словам. — Он подарил ей золотое кольцо. Вечерами они встречаются недалеко от конюшен; мы их всегда там видим. Вечера не проходит, чтобы не встретились. А кто знает, до каких пор они там остаются, кто знает, где проводят ночи?

Фелипе, младший из братьев Гальярдо, встал и заехал ему кулаком по лицу, потом еще и еще, а толстяк только размахивал руками, не умея ни защититься, ни даже прикрыть лицо. Раза два он попытался лягнуть Фелипе, но тот схватил его за ногу, швырнул на землю и стал топтать. Пришлось его удержать, потому что у Вальверде изо рта пошла кровь. Толстяк убрался восвояси чуть не ползком. Сестра расплакалась, а братья Гальярдо сразу заговорили о рождественских праздниках, которые они проводили у бабушки и дедушки в Пачуке, и о полученных там подарках. Фелипе прерывисто дышал, но все делали вид, что не замечают этого.

В этот же самый день, накануне Нового года, коща вечером показывали «Веселую вдову», он с сестрой проходил мимо шале Гальярдо; жена инженера подозвала их. Она смешала колоду и, притворяясь, будто раскладывает карты наново и занята только этим, сказала:

— Наконец-то нам довелось побеседовать! — Она пыталась быть любезной, но голос ее звучал то слащаво, то жестко, она старательно отчеканивала каждый слог, каждую согласную. — Мне хотелось бы знать, что такое сказали Хосе Луису и Фелипе об их отце.

— Мы ничего не говорили, — сразу ответила его сестра.

— У моих сыновей нет от меня тайн. Фелипе мне все передал. Что же рассказали ему о моем муже?

Он вспомнил давнишний разговор на птичьем кладбище, когда ни ее, ни ее сыновей тут еще не было.

— Инженер мне сказал когда-то, что в птицах всегда заводятся черви; что у них внутри заложены личинки червей, и у нас тоже; мы начнем разлагаться, хоть бы нас похоронили в несгораемом шкафу. Я как-то рассказал об этом Хосе Луису и Фелипе.

— Не прикидывайся дурачком! — Женщина снова принялась тасовать карты; тон у нее был угрожающий, хотя выражение лица не изменилось и каждый слог слетал с губ четко и равномерно и каждая гласная была на своем месте. — Что вы сказали моим сыновьям о женщине, с которой видели их отца?

— Ничего мы не говорили, — настаивала сестра. — Висенте Вапьверде всегда говорит гадости, за это и поколотил его Фелипе.

— Гадости? Кто такой Висенте Вальверде?

— Мы ничего не говорили, — повторяла сестра не очень уверенно, как бы ожидая, что он придет к ней на помощь. — Его папа — хозяин магазина, у которого останавливаются грузовики. Его мама всегда в магазине…

— Он сказал, что вы их видели…

— Мы ходили есть томаты у ручья.

— И там он встречался с этой девушкой? Кто она?

— Да, там, — сказал он и сразу пришел в ужас от этого признания. Он постарался смягчить свой ответ, добавив, что в этом месте проходят все, кто работает в управлении, что инженер не мог не встретить тут Лоренсу.

Услыхав это имя, женщина театрально вскинула голову. Все в ней показалось ему жестоким: выступающие кости, рот с крупно вырезанными губами, непомерно длинная шея. Наконец она заявила:

— Я не желаю, чтобы мои сыновья снова слышали об этом. Я даже не скажу им о нашем разговоре. Больше об этом ни слова. Ясно?

Они ушли опустив головы, молча, подавленные, униженные, удрученные своей виной. Вечером они никуда не пошли, играли в домино с Виктором Комптоном, дожидаясь, пока остальные придут из кино.

Дальше события развивались стремительно. Все удивились, увидев на следующий вечер степного волка с его волчицей на приеме, который устроил управляющий. Первый раз эта пара принимала участие в светской жизни. Она была, как всегда, в юбке и блузке, без украшений и косметики, лицо — как бы свежевымытое. Он не знал, с кем они сидели, разговаривали, держались ли все время вместе, потому что детей поместили в другом конце клуба. Вспоминая все это в Риме, он испытывал странное чувство: происходившее тогда не имело ни малейшего отношения к нему — ни к тому, каким он стал, ни каким был. s А потом…

К общему удивлению, чета Гальярдо подчинилась принятому порядку вещей, словно поняла наконец свои обязанности перед обществом. Не раз их видели в клубе или в гостях за картами, он становился все мрачнее, она — все разговорчивее и даже, казалось, снизошла до того, что смягчила тон и не так четко произносила каждое слово. Лоренса, напротив, стушевалась и долгое время почти не появлялась на людях.

Всем ли было известно, что происходит? Он пытался подслушать разговоры старших, но безуспешно. Как-то спросил с наигранным любопытством, не заболела ли Лоренса, почему ее нище не видно. Ответ был вполне естественный: нет, она здорова, вероятно, просто устала. Слишком много работает; братья, возможно, этого не замечают, мать тоже — та вообще деспот, — но работа ее убивает.

Однажды (он сразу навострил уши) после обеда бабушка заметила:

— Как этот человек страдает. Уверяю тебя, иногда мне кажется, он с ума сходит. — Но больше ничего сказано не было.

Неужели, старался он понять, никто не подозревает об отношениях инженера с Лоренсой, если Вальверде все знает, ведь магазин его родителей — нечто вроде местного радио? Неужели совсем не общаются между собой люди, живущие по ту и по эту сторону стены? А может, те, что по эту сторону, стараются соблюдать приличия, поддержать законный брак, оттереть в сторону разлучницу, несмотря на общее расположение к ней, и защитить права законной супруги, как бы отвратна она ни была?

Недели через три после праздников наступил день ежегодной прогулки на лоне природы. Говорили, будто там, куда они поедут, в пруду около Сан-Лоренсо, водятся нутрии. Можно будет поохотиться. Дон Рафаэль, агроном, сказал, когда обсуждался план поездки, что ему все равно надо обследовать отводные каналы в этой местности и он воспользуется случаем, чтобы проверить состояние дорог и мостов и наладить все как следует. Инженер Гальярдо предложил поехать с ним вместе.

— Как плохо он осведомлен о том, что происходит в мире, — заметил дон Рафаэль по возвращении. — Должно быть, не слушает радио, не читает газет. Кто знает, каких он убеждений, но он не верит, что война скоро кончится. Даже падение Франции его не убедило. Я понимаю, с американцами не стоит говорить откровенно, но среди своих — другое дело. Я его спрашиваю о чем-нибудь, а он в ответ чушь несет, то ли не слышит меня, то ли не понимает, о чем речь. Но как ему нравится природа! И во все вникает. Я говорю, чтобы не беспокоился, что в трудных переходах навьючим поклажу на мулов. Нет, нет, бояться нечего, мои люди отлично знают дорогу. Правда, один мост малость не в порядке, но я велел укрепить тросы.

Ему не хотелось писать об остальных событиях, даже думать о них. Гораздо приятнее было приводить в порядок и компоновать наброски, вспоминать самые незначительные подробности, описывать, например, большие квадратные корзины для всякой снеди, каких со времен детства он уже не видел. Оживление в тот день было невероятное. Братья Гальярдо разделились. Ему выпало ехать в одном экипаже с Фелипе, но они почти не разговаривали. Он не знал, известно ли Фелипе о допросе, который учинила им его мать. Его разбирала злость; он понять не мог, как посмел Фелипе повторить слова Вальверде; хотя потом, припомнив, как мало осведомлена была жена инженера, догадался, что она, скорей всего, подслушала разговор сыновей.

Он решил, начиная отсюда, как можно короче пересказать события, не пускаясь в размышления ни о каких побочных обстоятельствах. Вереница колясок доставила их до места, где кончались каналы и начинались овраги, а отсюда уже они должны были продолжать путь пешком и перейти два висячих моста: один обыкновенный, над широкой, тихой рекой, а другой не такой уж безопасный — на него наверняка не часто ступала нога человека; это был мощный ствол, переброшенный через пропасть, очень узкую, но такую глубокую, что не видно было дна, слышался только грозный рокот стремнины, бьющей о камни. Носильщики перетащили их на плечах; раздавались крики, возражения. Громкие голоса, общая сумятица несколько нарушили настроение прогулки. Иные из женщин отказывались следовать дальше, хотели вернуться к коляскам, но в конце концов дали себя уговорить и перешли через мост. Мужья под влиянием жен тоже взбунтовались… Никто не предупредил их о такой опасности… Дон Рафаэль настаивал сухим, надтреснутым голосом, что нет тут ничего опасного, надо только соблюдать осторожность, каждого из них подвяжут, а ствол очень надежный, он сам велел сменить трос, за который можно держаться.

Пока шли споры, все мальчишки с плантации уже перебрались через мост, а за ними молодые техники и служащие, дочки управляющего, служанки, носильщики с припасами в корзинах и пивом в картонных ящиках; его кто-то посадил себе на плечи, но заметил он это, когда был уже на другой стороне; и он, и его сестра, и все остальные пришли в возбуждение, гордясь, что преодолели риск и опасность, а взрослые кричали на них, запрещая подходить к ущелью, ведь может произойти обвал! Крики сливались с мощным ревом воды, глубоко на дне бьющейся о скалы.

Они двинулись дальше и вскоре дошли до источников. Он надеялся увидеть нутрий, знаменитых местных водяных собак, посмотреть, как они плавают, прячут от нашествия своих детенышей, а может, и сразиться с ними, но не заметил ни одной. Тем временем открыли бутылки, расстелили скатерти, соорудили столик для коктейлей. Донья Чаро, которой доверили приготовление риса, вздыхала, насколько вкуснее был бы рис, полей она его подливкой из каперсов. Он расхохотался, кулинарное пристрастие тучной соседки стало у них в доме неизменным предметом шуток. Донья Чаро взяла его за руку и очень серьезно сказала:

— Запомни, кошка в перчатках мышей не ловит, — фраза, до сих пор оставшаяся для него загадкой. Возможно, она спутала его с другим мальчиком, для кого эти слова имели смысл, или хотела сказать, что он еще не разделся до трусов, как остальные? Его одежда и есть перчатки? Может быть. Все уже барахтались в воде. Виктор Комптон не терял времени, взобрался на дерево и с высоты трех метров, под общие восторги, совершил один из своих великолепных прыжков.

Ему показалось странным, что Лоренса и инженер были вместе и оживленно, пожалуй, даже с каким-то притворным воодушевлением разговаривали. Да, он увидел их вместе первый раз после приезда сыновей Гальярдо. У инженера правая рука была перевязана платком. «Эта кошка мыши не поймает», — подумал он.

Они немного поплавали, несколько человек отправились искать пещеры, обещанные доном Рафаэлем. Он хотел подойти к Виктору, но тот ушиб плечо о скрытый под водой корень и тецерь лежал на земле, постанывая и ругая всех на свете. Фелипе вдруг спросил, где его мать, и стал искать ее. Никто не помнил, когда ее видели последний раз — и с кем. Всем казалось, что она была где-то здесь. Приехала она в коляске Боуэнов.

— Выйдя из коляски, она с нами не осталась, — сказал Джон Боуэн. — Мы были уверены, что через мост и дальше она пошла вместе с мужем.

Инженер и дон Рафаэль отправились на поиски. Когда они вернулись, все уже поели; многие улеглись поспать на берегу пруда. Дон Рафаэль выяснил, что грузовик, на котором привезли корзины и ящики, поехал обратно в Сан — Лоренсо, но скоро вернется.

— Вероятно, моя жена на грузовике и уехала. Она несколько нервна, но не хочет это показывать. Скорее всего, она вернулась домой, никого не предупредив. Из Парахе — Нуэво нетрудно добраться до плантации. Очень неприятно, что она никому ничего не сказала. Это не в ее правилах. Она нервна, но обычно так не поступает; тем более дети могут встревожиться.

Правду узнали только на следующий день. Почуял ли он ее сразу? Догадалась ли его сестра? Возможно. В какую-то секунду он встретил ее косой, осуждающий взгляд, такой же, как в день допроса; этот взгляд он потом замечал у нее, уже взрослой, замужней, много раз; казалось, она от него что-то скрывает, боится его неосторожного слова, доноса.

Следующий день и все остальные были настолько необычайны, что даже при детях взрослые говорили без всякой оглядки.

Труп нашли. Смерть наступила из-за перелома шеи. Течение протащило тело несколько сот метров, потом оно застряло между стволами деревьев.

Когда она упала? Кто видел ее последний раз? Все разговоры вертелись вокруг отношений этой пары. Когда волк перешел через мост? Никто толком не помнил. Показания были самые противоречивые. Да, в дороге инженер разговаривал со многими едва знакомыми ему людьми, как будто хотел, чтобы его присутствие заметили. Отец тоже рассказал, что они поговорили о нескольких фильмах; инженер не так далек от кино, как он думал, но вкусы у него совершенно неожиданные.

Вдруг все начали вспоминать достоинства покойной: ее опрятность, ее ум, точность ее языка; правда, она была несколько эксцентрична, не без причуд, могла, например, целый день раскладывать карты. Однако кое-что показалось весьма странным: некоторые вещи из ее сумочки были разбросаны на земле перед мостом — гребень, монетки, несколько карт из колоды, — но был ли то слух или подлинная правда? Трудно сказать.

Он вспомнил слова матери, любящей мелодраматические эффекты:

— Там, у моста, наверно, и лежала семерка пик, а она означает смерть.

Все оставалось неясным. Несчастный случай? Тогда почему эти вещи валялись возле моста? Может быть, она уронила сумочку и, пытаясь поднять ее, свалилась в пропасть, а вещи рассыпались по земле? Дон Рафаэль уверял, что, когда они с инженером подошли к обрыву, никаких вещей он там не видел.

— Среди этих мелочей была карта, предвещавшая ей смерть, — настаивала мать.

— А что это за рана у инженера на руке? — спрашивали некоторые.

Интересно, никто не упомянул о Лоренсе. Возможно, встречи, которые он наблюдал, только-только начались и оставались незамеченными? Или были настолько невинны, что никто не истолковал их так, как мерзкий Вальверде, а покойная оказалась жертвой патологического приступа ревности?

На следующий день явились родственники Гальярдо, чтобы увезти мальчиков в Мехико. Инженер, как говорили, собирался в Атояк для выполнения юридических формальностей. Никто не выражал сочувствия его горю. Вокруг него сгущалась тень подозрения.

Вскоре инженеру вменили в вину какие-то неисправности в работе, и он был уволен.

Он никогда не заговаривал с сестрой о их беседе с будущей жертвой. С родителями или дядей и теткой, разумеется, тоже. Однажды он чуть не рассказал бабушке, потому что тайна давила его, как могильная плита. Но едва он открыл рот, как сестра вмешалась и быстро переменила тему, словно напоминая, что он не имеет права опять проявить слабость.

На следующий год, когда они последний раз приезжали на плантацию, в шале, где жили Гальярдо, поселили техника, который работал на ромовом заводе. У молодого холостяка всегда было полно народу; до рассвета слушали музыку, танцевали, пили, отчаянно спорили. Как все это было не похоже на выморочное существование, протекавшее прежде в доме инженера.

Он не скучал по мальчикам Гальярдо. И в Мехико не стал звонить им. Спросил о них у тетки, но узнал только об увольнении инженера. Во время этих каникул ему было тоскливо. После отъезда былых союзников его отношения с местными ребятами не стали лучше. Как-то он попробовал играть с ними в бейсбол, но оказался на редкость неуклюжим. Попытка не удалась. Лоренса Комптон больше на плантации не жила. У них дома говорили, что она уехала не то в Мехико, не то в Соединенные Штаты, где у Комптонов были родственники.

Он закончил рассказ; несколько раз переписал его; подчеркнул его таинственный смысл: женщина гадает на картах и так, возможно, узнает о своей смерти; совершенно случайные обстоятельства; тяжкое бремя вины. Он установил некую связь между сном, в котором предал своего деда, и тем, что проговорился перед женой инженера о его отношениях с Лоренсой. И в тот день, когда счел рассказ завершенным, показал его Раулю.

Рауль заявил, что рассказ совсем не похож на все написанное им до сих пор, появилась четкость, а это, возможно, означает, что стиль его меняется, что он избавился от фолкнеровских влияний, мешавших, словно короста, его развитию, что этот рассказ может открыть ему новый путь и он наконец обретет собственный голос. Больше всего Раулю понравилось описание сна в начале, история мальчика, без умысла предавшего своего деда, и вообще, по его мнению, все, что касается снов, автору удалось больше, нежели остальной рассказ. Он припомнил страницу из дневника Павезе,^[107] где сон приравнивается к возвращению в детство, ибо в литературе оба эти состояния являются попыткой бежать от окружающего, то есть отрицать действительность. Это была несколько сомнительная похвала. Мнение Билли и вовсе поразило его. Она сказала, что среда и обстановка описаны удачно, напоминают раннего Конрада,^[108] но весь рассказ пронизан воинствующим национализмом, нездоровой ненавистью к иностранцам. С чего она это взяла? Как — с чего? Да хотя бы плантация; ведь это прямо символ зла, какая-то крепость с разреженным, ядовитым воздухом, государство в государстве, иностранная колония в тропиках.

Завязался нелепый спор, и он сам, из-за ничем не оправданной постановки вопроса, в конце концов стал защищать позиции, несовместимые с его убеждениями. Пришлось пойти на некоторые уступки, кое-что смягчить, дабы не подвергнуть осуждению среду Комптонов, и рассказ был напечатан. И вот двадцать лет спустя он держит его в руках и может показать Леоноре, которая полистала книжечку несколько минут, отнюдь не горя желанием ее прочесть, похвалила формат, а потом куда-то засунула.

Да, думал он, вновь пробегая глазами забытый текст, это был мост к дальнейшему; тут началось избавление от воздействия барокко, слишком долго державшего его в плену. Благодаря этому рассказу он мог перейти к другим формам, но, к сожалению, очень ненадолго, ведь, как было уже сказано, он много лет писал лишь эссе, статьи и рефераты. А написав этот рассказ, он в известном смысле освободился от детства, от прошлого, от гнетущей мысли, что не приехал в Халапу на похороны отца, хотя болезнь, якобы грозившая ему смертью, уже прошла. Но главное, освободился наконец от страха перед Билли Апуорд.

V

…Трудно уловить момент, когда надежда оборачивается полным провалом. У каждого на памяти несколько таких случаев. Нет, речь идет не о музыканте, который мог стать Альбаном Бергом или Стравинским, а оказался композитором короткого дыхания, положившим, так и не преуспев, все силы на завоевание царства форм, которые никогда не воплотились в значительное произведение. Тысячи раз у него прорывались великолепные аккорды. Он сочинял все время, до самого конца, используя каждую свободную минуту, а зарабатывал на жизнь, кропая музыку для кино, музыку, которую не всегда подписывал своим именем. Уже в старости он появляется иногда в торжественных случаях на эстраде, главным образом когда чествуют других музыкантов. К концу жизни кое-кто из молодых провозглашают его предтечей новых направлений, журналисты берут у него интервью.

Он отвечает с полной убежденностью, что старался по мере сил выполнить свою миссию, и туманными намеками, иногда хитроумными, иногда неуклюжими, дает понять, что если сочинения его немногочисленны, если его мало исполняют, то виной тому заговор недоброжелателей, закрывших перед ним все пути, интриги завистников, всю жизнь не дающих ему ни покоя, ни пощады. Подобных случаев не счесть среди музыкантов, писателей, художников; они всем известны. «Мы, здесь собравшиеся, сами можем служить отличным примером тому же», — готов был он воскликнуть.

Но этим вечером они больше говорили о другом типе людей. О юношах, знакомых им с отроческих лет, с первого курса университета, вдохновителях всех культурных начинаний; они постоянно были заняты организацией конференций и «круглых столов», открывали литературные вечера, участвовали в дискуссиях и, на удивление и зависть товарищей, печатались в литературных журналах и приложениях к самым серьезным газетам. Все мы знали таких. Деньги, которые они получали от семьи или случайно зарабатывали, почти целиком уходили на приобретение книг, пластинок, на покупку билетов в театры и концертные залы. В один прекрасный день, непонятно почему, они покидали университет. Причина так и оставалась неизвестной; во всяком случае, дело было не в плохих отметках, ведь время экзаменов еще не наступало. Они не прощались, как положено. Просто звонили кому-нибудь из друзей, любимой девушке, которая никогда не могла понять их доводы, и сообщали, что возвращаются в родной город или, если жили в столице, что пока оставляют факультет ради другой важной деятельности и на будущий год запишутся снова. Никогда они не возвращались. И однажды, много времени спустя, кто-нибудь встречал их, превратившихся в бесцветных лавочников, незаметных чиновников, и, если товарищ напоминал им о незабываемом концерте Рубинштейна, который слушали вместе, они краснели, опускали глаза, и тот не знал, стыдятся ли они напоминания о недостойном прошлом, когда читали Неруду и Вальехо и до рассвета слушали камерную музыку Бетховена в комнате, где было не продохнуть от дыма, или же того, что это напоминание им ни о чем не говорит. Какой Вальехо? Какой концерт? Правда, это было так давно… Разве упомнишь, что тогда делал?

— Нечто подобное произошло и с Раулем, — начал он, но тут же спохватился и поправил себя: — Нет, никоим образом. Его случай был гораздо сложнее. Рауль надеялся дольше и накопил гораздо больше, когда выбросил все за борт.

Был день рождения Джанни, и обе пары решили не ходить, как обычно, в ресторан на площади Фарнезе, а поужинать в другом, в квартале Траставере, ще они, бывало, собирались во времена молодости. Этим вечером они выпили вина больше, чем всегда. Говорили много, особенно он, так как чувствовал себя обязанным изложить и растолковать эту тему, ведь только он один знал историю Билли и Рауля в Халапе. Вернувшись в дом Джанни и Эухении, все почувствовали, что дружба их дала трещину.

Говорить о Билли и Рауле! Как странно звучит в Риме история этой любви, пришедшая к концу среди туманов Халапы! Как трудно воссоздать перед римскими друзьями то немногое, что осталось от Билли и Рауля через несколько Лет после их приезда в Мексику!

Метаморфоза Билли поразительной могла показаться лишь на первый взгляд. В конце концов это было лишь усугубление уже известных дурных наклонностей, попустительство тому, что уже существовало, потворство всему самому дурному, что в ней таилось. Он видел, как она идет все дальше по этому опасному пути, был свидетелем того, как опускалась «на самое дно», если пользоваться выражением, принятым у них в студенческие годы. Зато для того, кто не знал событий, непосредственно предшествующих превращению Рауля, не видел его эволюции, а помнил юношу, отмеченного незаурядными дарованиями и ярким талантом, способного с изяществом и свободой, которым он всегда завидовал, совмещать строгий интеллект с оргиастическими устремлениями, порой казавшимися его друзьям чрезмерными, — превращение это было поистине ошеломляющим. Он не видел Рауля всего несколько лет, но в этом взлохмаченном, мрачном, грубом типе едваузнал того, кто был его другом с самого раннего детства.

Жив ли теперь Рауль?

Они вспомнили, что еще тогда, в Риме, отношения этой пары не лишены были странностей. Не говоря уж о любви Рауля и Тересы, этой необычной особы, связанной с потусторонними силами, которые впоследствии так неотступно преследовали Билли.

— Ничто касающееся Рауля меня не удивляет. По — моему, его донжуанство, такое болезненное, такое показное, уже тогда свидетельствовало, что у него не все в порядке, — сказал Джанни с заметной досадой. И его замечания было достаточно, чтобы половина вечера прошла в спорах об этой черте Рауля, спорах, которые повторялись, и все менее дружелюбно, в течение остального лета. Разговор был беспорядочный, путаный, полный неточностей и у всех оставил неприятный осадок. Каждый отстаивал свое, но в конце концов, как и в спорах с Билли, принимался утверждать с той же пылкой убежденностью нечто противоположное. Особенно старалась, давая характеристику Раулю, пускаясь в изощренные и нелепые рассуждения, его жена, да, Леонора, которая Рауля и в глаза не видела, знала о нем только то, что слышала от Билли, что говорил ей он и о чем судили и рядили в Халапе; но на основании этих слухов она выложила такое количество сведений, что он сам был поражен.

Он утверждал, что не было у Рауля так называемого донжуанства, если понимать под этим хвастовство своими похождениями. Ничто не было так чуждо его характеру, как перечисление побед, затеянное каким-нибудь Лепорелло, дабы польстить тщеславию Дон Жуана. Почти никому не была известна интимная жизнь Рауля. Никогда Билли не знала о его мимолетных увлечениях другими женщинами. Связь с Тересой была единственной длительной связью, о ней друзья узнали под самый конец, и не потому, что он выставлял ее напоказ. Было в Рауле, это он должен признать, нечто, отличавшее его от остальных друзей. Он мог об этом судить, потому что каждый день они часами шатались вместе по римским кафе. В чем заключалось это отличие? Быть может, во внезапной возбудимости, в неудержимом желании, которое толкало его тут же начать ухаживать за первой попавшейся женщиной, влюбить ее в себя, добиться победы над ней; для Рауля эти эмоции были стихийными, неуправляемыми и чисто сексуальными. Он мог торопливо выйти из какого-нибудь подозрительного отеля и через пять минут вернуться туда с другой девчонкой. Как знать, возможно, из-за своей тропической внешности и ярко выраженного индейского типа лица он чувствовал себя обязанным действовать согласно общепринятому шаблону латиноамериканского любовника? Летом, когда приезжали английские, немецкие, скандинавские туристы, Рауль не знал передышки. Да, те, кому случалось принимать участие в его похождениях, встречаться с молодыми студентками, приехавшими на каникулы, или же, как ему самому, постоянно предоставлять Раулю свою квартиру, выслушивали потом, как смаковал Рауль каждую подробность своего любовного опыта. Но это было не хвастовство самца-победителя, а как бы повторение утех, эротического наслаждения, угасавшего только в конце рассказа.

— Несмотря на это, а пожалуй, именно поэтому, повторяю, Рауль не был Дон Жуаном. Было в нем некое самообладание, некая форма контроля, постэротическая дисциплина, и, когда он позже приходил в кафе и разглагольствовал о грудях, бедрах и талиях, вы понимали, что, пока он обнимал женщину, он думал о превращении этих форм в явление искусства. Не знаю, помните ли вы, но он мог быть очень книжным и вместе с тем совершенно бесстыдным.

— Помнишь, Джанни, нашу прогулку в Орвието?

— Нет!

И снова они стали повторять, и тут были единодушны, что римский период в жизни Билли и Рауля закончился самым невероятным образом и это предопределило все, что произошло годы спустя в Халапе, хотя и прозвучало в несколько ином ключе, однако нотки безумия, внесенные Тересой, третьим углом треугольника, звучали постоянно. Только в Халапе все обернулось гораздо серьезнее.

В Риме к ссорам Билли и Рауля примешались трагическая история Тересы Рекенес с ее провидцами и ворожеями, литературная неудача, любовные разочарования, грозившая Билли тюрьма, и тем не менее события эти представлялись им смешными и нелепыми. Ему особенно было интересно слушать о тех временах, ведь он знал о них только по бессвязным, искаженным, бредовым версиям Билли, которые она преподносила ему в Халапе, и никогда не мог все толком понять.

Они снова заговорили о сношениях Тересы со всевозможными медиумами, ясновидящими и гадалками. Она объездила за ними пол-Европы и у некоторых из них вызывала настоящие истерические судороги, эпилептические припадки, помрачение ума, вспышки дикой ярости. В Риме, Неаполе, Калабрии, Пулии ее боялись, как бедствия. В конце концов ее перестали принимать или наотрез отказывались входить при ней в транс.

— Рассказ, который она предложила издательству, — сказала Эухения, — после чего оно и прекратило свое существование, был в некотором роде автобиографичен. Речь шла о женщине, которая видела главную цель своей жизни в мести покойному мужу. Я так никогда и не поняла, правда ли Тереса верила, что при каждом сеансе она навлекала кару на бедную нераскаянную душу, имевшую в земной жизни несчастье связать свою судьбу с этим тропическим циклоном, или же ей это показалось только один раз, а потом она патологически, маниакально повторяла свой опыт, уже и не заботясь об этой мести, просто служившей предлогом. Ей были важны только отношения с женщинами, которые устанавливали контакт с покойным.

Леонора не понимала толком, о чем шла речь. Все принялись объяснять. Тереса Рекенес постоянно ездила по всей Европе, посещая самых знаменитых медиумов. Она выписывала все специальные журналы, где они помещали свои объявления. Приезжала, заставляла вызывать дух своего мужа и неизменно осыпала его оскорблениями. Очевидно, по крайней мере так она объясняла в своем рассказе, она не могла простить ему измену, совершенную вскоре после брака, и болезнь, которую в результате этой неверности она подхватила.

— Ее страсть к нам, к литературе, к издательству была отнюдь не бескорыстна. Не только потому, что она требовала, чтобы кто-нибудь сопровождал ее на сеансы. Это в конце концов пустяки, а иной раз и занятно бывало. Как странно! Изображала себя такой отважной и не решалась оставаться наедине с Голосом.

— Среди нас я была одной из первых сопровождающих! — воскликнула Эухения. — Мы приехали в Неаполь. Ясновидящая жила на грязнущей улице, в жутком дворе, в какой-то страшной хибаре. Я никогда еще Тересу не провожала, иначе ни за что бы не пошла. Меньше всего я могла вообразить все, что случилось дальше. Так вот, входим мы в комнату к медиуму. Им оказалась чернявая толстуха со свиными глазками, словно созданная для неореалистического фильма; через несколько минут она впала в глубокий транс. Вдруг из уст толстухи послышался голос, странный, приглушенный, словно он пробивался сквозь вату; сначала он звучал, как стон, прерывался рыданиями, потом обрел силу, стал хриплым, грудным, низким. Я была в таком ужасе, что никогда потом не могла вспомнить, что же он говорил до тех пор, пока Тереса не вскочила и, назвав какое-то имя, не спросила своего собеседника, знакомо ли ему это имя. Когда голос, запнувшись, ответил «да», Тереса, дрожа от ярости, разразилась бранью. Она кричала, что вызвала его лишь затем, чтобы сказать, что при жизни она изменяла ему не раз и не два, с кем попало, даже с его собственным шофером, со старым садовником; что всегда презирала его как мужчину и, где бы он там ни был, пусть знает, что она обманывала его с первого дня свадьбы; и так она вопила, пока несчастная толстуха медиум, забившись в судорогах, не обрела свой собственный голос. Она словно сошла с ума и подняла истошный крик, сзывая свою родню. Появились какие-то типы, смахивающие на убийц, какие-то зловещие старухи, все орали по-неаполитански и взашей выставили нас на улицу. Долго потом я не соглашалась пойти с ней еще раз.

А вот его Тереса никогда не просила ее сопровождать, хотя иной раз он сам предлагал свои услуги; у них были отличные отношения, и она подробно рассказывала ему об этом ц ре следовании за гробом, которое длится уже пятнадцать или двадцать лет и в котором была некая цикличность. Возможно, циклы совпадали с фазами луны; когда приближались дни намеченных визитов, Тереса не могла ни сохранять спокойствие, ни сосредоточиться на чем-нибудь. Любой пустяк выводил ее из себя, при малейшем возбуждении она принималась говорить, словно одержимая, о своем общении с Голосом. Эта мания навлекла на нее немало неприятностей, ссор, юридических преследований. Многие женщины жаловались на нее в суд, обвиняя, что она доводит их до психического расстройства, в результате чего они теряют медиумические способности. А ей эти жалобы только доставляли удовольствие. Она говорила, что уж если медиумы так страдают, то каково же приходится душе ее мужа.

— Я могу и страху нагнать, — призналась она ему как — то. — Один раз я присутствовала на сеансе во дворце Фронди. Пригласили медиума из Пескары, чудо с мировой славой. Нас было человек сорок. Несколько ученых, деятели церкви, какие-то дипломаты, пара англичан, скрывшие лица под маской, и Фронди — мать и дочери, видел бы ты этих уродин! Все должно было происходить «по науке», представляешь? Расставили сложнейшие приборы, повсюду натянули проволоку, чтобы ловить какие-то там вибрации. А меня, по правде сказать, интересовал не этот эксперимент, а способности медиума. Женщина уснула, я услышала голос и сразу узнала его. Он ясно назвал мое имя, хотя потом эти мерзкие бабы Фронди со зла все отрицали и выдумывали обо мне разные небылицы. Я словно совсем разум потеряла. Это был голос человека, которого я до сих пор ненавижу. Я не дала ему слова сказать. Он только пробормотал что-то… Ты и не знаешь, каким угодливым, каким жалким был этот мерзавец при жизни! Я вскочила и давай кричать ему все, о чем думала, рассказала, что, когда он считал, будто подчинил меня, я спала со всеми его друзьями, с его братом, что я превратилась в суку ради чистого удовольствия поиздеваться над ним. Не скрыла и того, как я обрадовалась, узнав о его смерти. Ну и скандал разразился! Проволока, натянутая вдоль стен, начала вибрировать; аппарат рядом с медиумом гудел все громче и громче. Женщина не выдержала и упала на пол; на губах у нее выступила пена; омерзительно завоняло. Мне кажется, она… Ладно, не стоит вникать в подробности. Голос мужчины, исходивший из ее уст, превратился в ужасающий, непереносимый стон. Англичане визжали, словно вот-вот задохнутся под своими масками. Эльза Фронди навсегда перестала со мной разговаривать и сама не знает, как меня этим обязала.

В общем, не только отношения Рауля с Тересой послужили причиной окончательной ссоры и развала издательства. Все было гораздо сложней. Билли ни о чем не подозревала. А как же ревность, о которой столько твердили? Конечно, ревность бурлила, но совсем иного свойства. Билли вообразила, будто Рауль предпочитает венесуэлку в интеллектуальном плане, а это она стерпеть не могла. У нее то и дело вырывалась какая-нибудь дерзость. Они провели вместе последнее лето в Венеции, то лето, коща Рауль и Билли начали ссориться по любому поводу. Бедняжка была чересчур уверена в себе. Она забыла, что судьба «Тетрадей» целиком зависит от воли Тересы. Так уверена в себе? Да, убеждена, что именно они, а главное, она, как редактор всех изданий, создают венесуэлке почетное положение, какое ей не купить за все свои миллионы. В конце концов она решила, что только существование «Ориона» и оправдывает интеллектуальные притязания Тересы. А та словно не замечала бестактностей Билли и хохотала, как будто принимала их за остроумные выпады. Она ждала подходящего часа, чтобы отплатить. Возможно, и сдерживалась, потому что писала в это время свою книгу или, во всяком случае, отделывала ее.

— Настоящий кризис разразился, когда Тереса представила свою рукопись. Вернее, когда Билли прочла ее.

Однажды венесуэлка упомянула, что одна ее приятельница пишет книгу об ультрасенсорных опытах, ее опытах, Тересы Рекенес. Постепенно сообщения об этой работе расширялись. Это была история воздания справедливости, осуществленного астральным путем.

— Не сказала бы, что это можно назвать биографическим очерком, но это и не репортаж, — говорила Тереса, словно выясняя для самой себя жанр произведения. Потом добавила как бы в полусне: — Я рассказала своей подруге о выпавших на мою долю интересных переживаниях. Мне думается, перед нами писательница, наделенная утонченной чувствительностью. Она очень скромна; не хочет ни с кем знакомиться; она задала лишь несколько вопросов, дала мне высказаться и через несколько дней принесла страницы, на которых отразились все мои треволнения, но, разумеется, преображенные, претворенные в искусство. Я просила ее оставить мне рукопись, чтобы можно было устроить чтение. Очень нелегко сказать, к какому жанру принадлежат эти диалоги, или точно передать, о чем идет речь. Вы, писатели, знаете, как трудно свести к нескольким словам содержание книги.

И в один прекрасный день она принесла свое произведение. Это было чудовищно, просто не верилось, что оно все — таки написано; не было ни начала, ни конца; известная привлекательность, какой обладала сама Тереса, рушилась под воздействием отвратительной, слащавой, нравоучительной прозы, списанной либо из какой-нибудь теософской книги, либо из самого низкопробного розового романа. Тереса сказала, что тему изложить почти невозможно. Это неверно; автор повествовал о борьбе между двумя душами: одна — здоровая, радостная, деятельная, исполненная страсти и созидательных устремлений, принадлежала живому существу в расцвете сил; другая — подлая, слабая, чьим земным носителем был человек, который несколько лет назад, узнав, что не вылеченная до конца постыдная болезнь начала действовать на мозг и постепенно ввергает его в безумие, решил покончить с собой. Когда первая душа осыпала оскорблениями вторую, она хотела не унизить ее, а внушить ей сознание собственного жалкого положения, привести ее к бунту против своего ничтожества, к стремлению достигнуть более высокого уровня.

Тереса настаивала на обсуждении рукописи, в котором она не могла ни принять участие, ни высказать какое бы то ни было мнение не только из-за дружбы с писательницей, но и потому, что имела к этому повествованию самое непосредственное отношение; тем более она будет благодарна, если выскажутся остальные. Ей не хотелось бы, чтобы о книге первым судил какой-нибудь рецензент, пусть лучше Пока она останется в руках редакционного комитета. Какая жалость, что ушел Эмилио! Она попрекнула Рауля его ссорой с колумбийским философом. Суждение Эмилио ее интересовало больше, чем чье бы то ни было. Нет, повторяла она, для нее невозможно изложить объективное мнение; единственное, что она может сказать им заранее, — это что редкая книга приводила ее в такой восторг и волнение. Если попытаться провести какое-нибудь сравнение, придется вспомнить некоторые тибетские священные тексты. Принимая во внимание характер вещи, она предложила бы выпустить специальное издание — том большого формата с тремя-четырьмя рисунками, сделанными для этой книги, ей хотелось бы, чтобы исполнил их скульптор. Сначала она подумала о Джакометти, но потом предпочла Мура. Она может в любой момент полететь в Лондон, чтобы заказать или выбрать работы. И чем скорее, тем лучше. Когда книга выйдет, она устроит роскошный праздник в Мантуе. Есть у нее чисто личные причины отпраздновать событие именно в этом городе.

— Конечно, Билли ревновала! — воскликнула Эухения. — Когда Тереса заметила, что хотела бы поехать в Лондон с Раулем, она взвилась, точно ее оскорбили. Сказала, что если кто и может быть полезен в Англии, то именно она; вполне логично, чтобы поехала она, и как редактор «Тетрадей», и, главное, потому, что в Лондоне она знает всех. Тереса довольно раздраженно возразила, что надо не разговаривать со всеми, а встретиться с Муром, которого она сама отлично знает. А Рауля она пригласила, так как полагает, что путешествовать вместе будет приятно.

С первой же минуты никто, кроме Билли — впрочем, возможно, это было притворством, — не сомневался, что настоящим автором этого замысловатого «поединка душ» была Тереса; они только не понимали, что его публикация являлась единственным оправданием двухлетнего существования «Ориона», великолепных книг, роскошной конторы и жалованья сотрудников. Тереса постепенно, хотя и весьма недвусмысленно, дала им это понять. Вспыхнули яростные споры. Общее мнение склонялось к тому, что публикация этой чуши не слишком повредит издательству. Тираж будет Самый ограниченный, цена — непомерно высокая. В конце концов о книге узнают лишь несколько друзей Тересы, которым она ее подарит или продаст по подписке. Люди, ничего общего с литературой не имеющие. Обычный читатель «Ориона» даже не услышит об этой сомнительной авантюре. Но Билли была неумолима. Она считала, что такая уступка равносильна поражению. Стоит только выйти этому изданию, и любая подруга Тересы сочтет себя вправе присылать им излияния своей истерзанной души и требовать их публикации. Ее нежелание признать авторство Тересы было, разумеется, тактикой, это позволило ей свободно высказать все, что она думала. В тот день, когда ей надо было вынести суждение, она начала свою речь в весьма официальном тоне, с редкой для нее осмотрительностью. Она сказала о невозможности опубликовать подобное произведение и предостерегла венесуэлку от друзей и знакомых, которые, пользуясь ее великодушием, забросают издательство своими творениями, и что неизбежный отказ в публикации навлечет на них, и особенно на нее, Тересу, бесконечные неприятности. Затем, услыхав довольно решительные слова Тересы в защиту рукописи, Билли закусила удила и выложила всю правду об этой борьбе душ, не поскупившись на ядовитые замечания. Все думали то же самое, но никто не решился выступить так беспощадно.

И тут проявила себя Тереса, какую никто не мог и вообразить, даже те, кто сопровождал ее на встречи с медиумами. Прежде всего она спросила мнение Рауля, тот пробормотал несколько ни к чему не обязывающих фраз. Тогда Тереса при всех потребовала у него ключи от своего дома и прерывающимся голосом заявила, что с этого дня больше его у себя не принимает. Она сама не поймет, как могла она пригласить его с собой в Лондон. Хватит, она сыта им по горло! Он и в самом деле достоин этой английской растяпы, этого синего чулка, этой смехотворной девицы, которая в литературе понимает столько же, сколько в туалетах; этой лишенной вкуса недоучки, которой она, к сожалению, платила жалованье. Да, да, достоин этой ужасно одетой, непривлекательной женщины, этой несчастной дурочки.

Тереса не только покинула их, лишив моральной и экономической поддержки, но чуть было не засадила Билли в тюрьму, обвинив ее в махинациях при управлении издательством. Потребовала суда, тщательной ревизии дел, потом вдруг отказалась от иска и, заперев конторы и склады, удалилась в свой венецианский дворец. Скандал этот пустил под откос издательство «Орион», любовь Билли и Рауля и послужил началом всеобщего разброда.

— Эмилио уже ушел, потом ушел и ты. Через несколько недель уехал Рауль. Билли стала невыносима, с ней невозможно было разговаривать, она казалась помешанной. Вскоре она объявила, что беременна. Так оно и было! Тогда она и отправилась в Веракрус.

Должно быть, это произошло в 1965 году. Он увидел ее только два года спустя, когда приезжал в Халапу. Его стали расспрашивать, но слишком долго было бы объяснять им, почему он оставил столицу, свою работу в университете и обосновался в родном городе, куда поклялся не возвращаться никогда. Он познакомился с Леонорой, женился, и сейчас они оба в Риме. Вот и все.

Эухению огорчило то, что он рассказал о судьбе Рауля. Зато Джанни как будто был втайне доволен.

Он сказал, что видел Рауля всего два раза после возвращения в Мексику. Последний раз, когда тот явился в Халапу — настоящий старик, грязный, неряшливый, с гнилыми зубами. (Словно следуя избитому кинематографическому шаблону, он еще придумал лиловый шрам на лице, от правой скулы до уголка рта.) В Халапе Рауль провел всего несколько дней.

— Не знаю, доставило ли бы мне удовольствие знакомство с ним в таких обстоятельствах, — вставила Леонора. — Все, что я о нем слышала, чудовищно. Когда он приехал, я отдыхала в Дуранго, но мои приятельницы, сестры Росалес, хозяйки отеля, рассказывали, что боялись случайно натолкнуться на него.

Рауль вернулся, чтобы продать дом и еще кое-какое имущество, которое оставила ему мать. Почти никому не удалось повидаться с ним. Он редко выходил на улицу. Своего адвоката (которому в конце концов все и продал) принимал в ресторане отеля. У него были почти совсем седые волосы и взгляд безумца. Никто не понимал, как и кто мог известить его о смерти матери. Некоторые полагали, что он ничего и не слыхал, а просто приехал просить у нее денег и, узнав о ее смерти, поспешил предъявить свои права*. Мать не оформила завещания, но, раз он был единственным сыном, это значения не имело. Рассказывали, что он остался недоволен наследством. Утверждал, будто у матери было гораздо больше денег. Однажды слышали, как он орал словно одержимый. Ругал адвоката, кричал, что его обжулили, что мать ограбила его, что она не имела права дарить или продавать свои земли. Где же тогда деньги от продажи? В чьи лапы они попали? Уж не церкви ли? Этот скелет, обтянутый сине-зеленой кожей, дрожал, как лист (дрожал он всегда, особенно утром), и размахивал руками, словно буйнопомешанный. Грозился начать расследование. Он рассказывал постояльцам, официантам, горничным — всем, кто соглашался его слушать, — о том, как его ограбили, и в конце концов за смехотворную цену продал дом тому же адвокату, с которым непрерывно воевал. По его словам, не хотел терять время на дрязги. В один прекрасный день он исчез так же неожиданно, как появился.

— Мы с ним встретились случайно, — продолжил он. — Я не имел ни малейшего представления, что он в Халапе. Леонора уехала на несколько дней в Дуранго, и я обедал в ресторане отеля. Мы столкнулись чуть не лицом к лицу. Размахивая руками, он что-то кричал совершенно ошалевшему официанту. В первую минуту я его не узнал. Ничего общего с тем Раулем, какого вы знали. Помните его элегантность? Он до мелочей заботился о своей внешности. Быть может, единственным его недостатком и было излишнее внимание к туалету. А на этом старике — клянусь вам, он в самом деле стал стариком, — была кое-как застегнутая клетчатая рубаха, потертая рабочая куртка; пуговиц не хватало, и видны были ключицы. Все на нем — и куртка, и вельветовые штаны — было невероятно грязно. На ногах — шахтерские башмаки с болтающимися шнурками. Какое-то время я медлил. Клянусь, я отказывался его узнавать. А когда наконец убедился, что это он, подошел к его столику поздороваться. Но он не обратил на меня внимания и продолжал требовать с официанта какие-то бутылки, якобы оставленные им вчера вечером на этом самом столике. Он, казалось, тоже не узнал меня, вернее, не хотел узнавать. Рассердясь, я вернулся за свой столик. Потом, уходя из ресторана, он прошел мимо меня, произнес какие-то гадости по-итальянски — что-то о смерти литературы, бесполезности искусства и кретинизме тех, кто надеется спасти ими мир, — и скрылся. Ужасно было неприятно! Эмма, кузина Рауля, рассказывала мне, что, когда она заговорила с ним о смерти Родриго и исчезновении Билли, он слушал ее так, будто она читала какой-то загадочный текст на санскрите. Он ничего не понимал и не хотел понимать. «Кто это — Билли? О каком сыне вы говорите?» — казалось, вопрошал его пустой, тусклый взгляд. Послушав Эмму несколько минут, он стал ругать ее за то, что она принимала подарки от его матери. Кричал, что обманут всеми, что они воспользовались старостью и болезнью матери и его отсутствием, чтобы ограбить ее. Только и делал, что ссорился со всеми. Потом, как было сказано, исчез. Уехал, говорят, в Южную Америку, а точнее, в Перу. Очевидно, кто-то узнал об этом от официантов в ресторане. Больше мы о нем не слыхали.

— Подумать только, Билли никогда не выезжала из Халапы, в надежде что ее муж вернется!

— Может быть, при виде Рауля ее пуританская душа возликовала бы, уверовав, что наконец в этом мире свершилось правосудие и Рауля постигла заслуженная кара за все причиненные ей страдания. А может, попросту испугалась бы этого призрака, забыла о своей любви и образумилась. Или заставила бы пройти курс антиалкогольного лечения, чтобы вернуть его в прежнее состояние. Почем знать, может, оно и лучше, что все произошло так, как произошло, и встреча никогда не состоялась. Никчемное занятие обсуждать и придумывать возможные развязки!

Он рассказал, как всякий раз, когда бывал в Халапе, прежде чем остался там окончательно и приступил к работе на литературном факультете, его поражало единодушие отзывов о Билли. Всегда они звучали одинаково.

— Бедная женщина! Ты и понятия не имеешь, как она страдает! — сказал ему декан факультета.

— Бедная англичанка! С первого дня приезда ничего, кроме страданий! — заметил музыкант из оркестра.

— Бедная! Так страдать! Все для нее оборачивается мукой! — воскликнула одна из сестер Росалес.

— Бедная! Невозможно вынести такие страдания! — было мнение соседа.

— Бедняжка! У нее уже нет сил страдать!

Все наперебой торопились поведать о несчастьях покинутой бедняжки, чтобы тут же, без всякого перехода, рассказать что-нибудь смешное и нелепое о ней же. Сразу после приезда в Халапу он открыл — и тогда это показалось ему святотатством, так свежа была память о непререкаемом авторитете Билли римской поры! — что она превратилась здесь в смехотворную особу, в того чудака, который необходим в любом замкнутом университетском кругу, чтобы разрядить его душную атмосферу. Кто бы ни начинал о бедной Билли с сочувственных речей, кончал развязными насмешками над ней же.

Бегство Рауля нанесло окончательный удар, после которого ее самолюбие никогда не оправилось. Смерть сына повергла ее в полную прострацию, ведь он был единственной приманкой, способной вернуть ей Рауля. Вину за все свои несчастья она возлагала на индианку, которую Рауль заставил взять в дом.

— Я уже говорил вам про Мадам? — спросил он.

Леонора перебила его. Ее восторги перед Вечным городом, ученый вид, с каким обсуждала она очерк Стрелера о позднем Гольдони или Беренсона о сокровищах Сиены и Венеции, маска тропической героини, которая сама себя открывает, стоя перед полотнами Мазачо, Сассетты или Мантеньи, — все соскочило с нее, и, оперев подбородок на руку, она заговорила тоном Леоноры, какую он очень хорошо знал и видел тысячи раз с памятного вечера в Халапе, когда их познакомили в кино клуба, тем самым тоном, каким говорила она всякий раз, когда считала, что проникает в тайну человеческой души, а по мнению окружающих — лишь повторяла сплетни, перекраивала на свой лад слухи о том или ином событии и строила предположения о частной жизни своего ближнего. Рауля она не знала, это она уже говорила. Билли, с которой пришлось встречаться гораздо чаще, чем ей того хотелось, просто выводила ее из себя. Мадам она видела несколько раз до и во время болезни Родриго. После смерти ребенка она встретила ее на рынке. Эту встречу Леонора описывала с упоением. Мадам сидела окруженная клетками. Она распродавала своих птиц. Свистала выставленным на продажу воробьям и кардиналам, словно разговаривая с ними на их языке, а птицы отвечали ей. Она остановилась, завороженная этой необычной сценой. Мадам всматривалась в своих птиц безумным взглядом. Когда Леонора поздоровалась с ней, эта индианка с рыжеватой гривой и зелеными глазами прервала свою орнитологическую болтовню; она подняла полные слез глаза и сказала, что прошлой ночью решила продать своих пичуг; больше они ей не нужны, она уходит из Хапапы, а в пути от них одна помеха. Она работала у профессорши только ради Родриго, ведь она обещала его отцу, то есть Раулю, заботиться о нем всегда. Мальчик умер, теперь оставаться незачем. Халапа ей никогда не нравилась, сама она родом из более солнечных краев, а причуды иностранки ее в болезнь вгоняли; пока она жила там, она только И делала, что пила лекарства. Сегодня думает продать всех своих птах. Не хочет ли Леонора купить какую-нибудь? Она посоветовала бы ей вот эту голубую с желтыми пятнышками; в ее краях они называются «самбо»; эти птицы приносят удачу. Ночью, самое позднее завтра утром, она отправится в путь. Леонора спросила, куда же она пойдет, но индианка уклонилась от ответа. Она только сказала, неохотно и без особой уверенности, что за приютом и работой дело не станет, но никогда больше она даже не подумает пойти в услужение. Она знает травы, знает птиц (черную она ни за что не продаст, ведь это ее любимица, единственный ее друг), так что будущего бояться нечего. Может, опять откроет лавку, которую когда-то держала.

Рассказывала Билли о пресловутой Мадам, ее поведении и уходе из Халапы по-разному, но некоторые обвинения повторялись неизменно: любовная связь с Раулем, вызванная ее колдовством смерть сына и духовные муки, которым она подвергала Билли.

Когда он первый раз навестил Билли в Халапе, незадолго до того, как согласился работать в университете, разговор, как потом случалось не раз, коснулся этой особы. По словам Билли, Мадам была единственной виновницей того, что Рауль ее покинул. Да еще она приучила его пить всякие отвары, в которых знала толк. Она и сама почти все время находилась под действием наркотиков. Она виновата в смерти сына. Билли застала колдунью в ту самую минуту, когда она давала ребенку свое пойло. Нет никакого сомнения в ее вине, стоит только вспомнить, как она растерялась, как выхватила у ребенка стакан с черной жидкостью и выплеснула ее в раковину. Билли долго наблюдала за ними. Мадам вышла с Родриго на террасу, усадила его к себе на колени рядом с клетками и принялась учить его свистеть по-птичьи. А иногда она шептала что-то Родриго на ухо, но стоило только Билли подойти, чтобы узнать, о чем она говорит, как страшная черная птица поднимала крик, предупреждая ее. Она хотела лишить Билли любви сына так же, как разлучила ее с мужем.

— Потому что они были любовниками, да будет тебе известно! — крикнула она. — Можешь считать это невероятным, но он был ее любовником. Рауль обманывал меня с ней, как раньше с Тересой. Они издевались надо мной, превратили в посмешище для всего города. Все, кроме меня, знали, что мой муж любовник этой старой колдуньи. Я приняла ее и относилась к ней с терпимостью, потому что я от природы терпима. — Билли вдруг напустила на себя мечтательный вид и заворковала, как голубка. — Никто не сумел открыть красоту моей души! Главное свойство духовной красоты — это терпимость. Никто не ведает, сколько таится во мне красоты. Я всегда знала, что надо мной тут насмехаются, но пренебрегала этим: чего еще ждать от окружающих меня ничтожных людишек. Много сил я потратила на развитие дарованной мне внутренней красоты, а еще больше — на борьбу со злыми чарами Мадам: она хотела сломить меня. Но не все меня покинули в этой борьбе. Тут думают, будто я одна, — шептала она почти беззвучно, прикрывая рот рукой, чтобы никто не услышал ее тайну, — но это не так. Есть кому бдеть и молиться за меня. — Бессвязные слова порой струились стремительнее, чем она, путаясь и задыхаясь, могла произнести их. Если он правильно понял, она утверждала, будто Рауль бежал, чтобы спастись от сатанинской власти Мадам. Чтобы избавиться наконец от ее настоев и их вредоносного действия. Он хотел устроить ей, Билли, сюрприз. Вернуться совершенно здоровым, стать другим человеком, достойным ее. — Ты представления не имеешь, как низко он пал, — продолжала она. — Но теперь, когда злодейки нет, он снова будет моим. Я должна была прогнать ее! Не могла иначе. Выложила начистоту все, что о ней знаю. Пригрозила, что, если она останется в Халапе, я донесу на нее властям. И она ушла! В ужасе! Она испугалась меня. Можешь дышать глубоко, воздух больше не заражен. Дыши, дыши! Теперь тут только здоровье и бодрость! Увидишь, скоро Рауль вернется. Вот почему, ты мог уже в этом убедиться, я продолжаю следить за собой. Я так же элегантна, как была всегда. Недавно я встретила одну сеньору, кажется, твою тетку, донью Росу, она живет в Коатепеке. Не знаю уж, как ей вздумалось сказать, что я одета лучше всех дам в Халапе. «В Халапе, вы сказали, дорогая?» — спросила я и не могла удержаться от хохота. Помилуйте! Лучше всех дам в Халапе! Не хочу обижать тебя, житель Халапы, но смешнее я ничего в жизни не слышала. Да я была бы, сказала я ей, самой элегантной дамой Рима или Парижа, если б снова ступила ногой в эти города.

Вдруг в соседней комнате раздалось карканье какой-то птицы. Его познания в орнитологии, говоря откровенно, ничтожны. С трудом он отличает одну птицу от другой, кроме самых известных. Может распознать попугая, воробья, голубя или канарейку. Увидеть разницу между дроздом и ястребом. Орла угадывает только на картинках. Поэтому он не понял, что это была за птица. Билли, не меняясь в лице, прервала свою задыхающуюся речь, с силой сжала руки, откинула голову назад и принялась подражать пронзительному крику птицы. Потом, смутившись, объяснила, так же бессвязно, как говорила весь этот вечер:

— Раз у нее были птицы, почему бы и мне их не завести? Эта очень добрая, ее зовут Паскуалито, она меня нежно любит, учит петь.

И еще одну или две минуты она каркала, опершись локтями на колени, глядя в пространство и крепко сжав руки.

Он уже говорил, что теперь она не была белокурой? Да, к его изумлению, сама Билли призналась, что на самом деле никогда и не была блондинкой.

— Хотела бы я показать тебе какие-нибудь старые фото. Девчонкой я придумала игру, будто я испанская принцесса, вынужденная по какой-то таинственной причине жить на севере Англии со стариками, которые считались моими родителями. Я была самой смуглой девочкой в школе. Просто трагедия — не хранить фото, а я никогда их не хранила; память о прошлом стирается, если нет никаких точек опоры. Когда я приехала в Мексику, я решила покончить с выдумкой о моих золотистых волосах, стать такой, как я есть; мне казалось, тогда меня лучше примут в этой стране. В Малаге меня считали маленькой испаночкой. Но здесь ничего не вышло; пожалуй даже, эффект получился обратный.

Возможно, она и не подозревала, как близко подошла к истине, к главной причине отдаления Рауля. Правда, подумал он, хотя опыт и показал ему ценность схем, не следует слишком увлекаться ими. Конечно, причин было много, и нельзя считать, будто совместная жизнь Рауля и Билли стала невозможна только потому, что у одного из них изменился цвет волос.

Длинные густые пряди, делавшие ее похожей на изображение опьяненной матери ветров, развевались при каждом судорожном движении. Она говорила, говорила без передышки все время о себе, о Рауле, о Мадам, меньше о Родриго, своем умершем сыне. Рассказала о бесчисленных болезнях, подхваченных ею после приезда, о неустанной борьбе против козней служанки, задумавшей погубить ее. Себя она изображала женщиной в высшей степени самокритичной и в высшей степени требовательной к себе, а потому не боялась признать равно и свои достоинства, свою цельность прежде всего. Она не шла на уступки, никогда! Этого и Не прощают ей местные трусы. Ее окружают ничтожества, люди, чья культура, если можно ее так назвать, заимствована из кинофильмов. Посредственности, которые завидуют тому, что она училась в лучших университетах мира, расширяла свои познания в Вене, Севилье, Венеции, Риме. Он не знал о том, что она была в Вене? Да, много чего он о ней не знает и даже вообразить не может. Она получила высшую стипендию за успешное прохождение курса музыковедения. Вот откуда ее глубокое проникновение в оперы Моцарта, о которых она писала диссертацию. Печальные времена… Увы! Она была так молода, так неопытна. Верила в доброту людей. Дальнейшие путешествия были уже другими и, пожалуй, несколько насторожили, Ожесточили ее. И теперь ей не прощают — тут ее лицо превратилось в лицо настоящей колдуньи, — что она избежала тысячи ловушек, расставленных ей в этой враждебной стране.

— Не прошу у тебя прощения за свои слова. Я-то знаю, какой ты патриот. Заядлый националист! Будь ваша воля, меня бы уже сожгли на костре, наколов поленья из апельсинового дерева. Но со мной — предупреждаю тебя! — надо держать ухо востро, есть в мире высшие духи, они бодрствуют и не позволят бесчестить меня.

Он видел и с каждой встречей все больше убеждался, что пережитые несчастья довели ее до умственного расстройства. И все же сохранившаяся часть разума была достаточно сильна, чтобы курсы, которые она читала, были вполне приемлемы, переводы — точны, а заметки о концертах и спектаклях представляли известный интерес. Более того, если удавалось — ас каждым днем это становилось все труднее! — избежать в разговоре нескольких подводных камней (бегство Рауля, неистощимое коварство Мадам, смерть Родриго и многое другое), Билли снова превращалась в трезвую, здравомыслящую, а иногда даже приятную женщину. Отношения с большинством коллег по университету складывались нелегко. Чрезмерная переоценка собственной персоны, чувство расового превосходства, странные навязчивые идеи — все это могло мгновенно развеять с трудом завоеванную симпатию. И тогда отношения рушились, люди теряли к ней всякий интерес, а она печально возвращалась к какой-нибудь из множества придуманных для себя работ. Если не соблюсти должной осторожности (а это и случилось при первом посещении, хотя его достаточно предупреждали) и позволить ей окунуться в эти три-четыре отравленных колодца, можно было с уверенностью сказать, что произойдет сдвиг в сознании и Билли Апуорд совершенно потеряет рассудок. Как будто ей самой это было необходимо, она искала исходную точку бреда, пути к безумию. Готовила ловушки, в которые сама же первая попадала, уверовав в собственную выдумку. Тоща она бывала готова на все. Он вспомнил, как однажды она вышла на кухню за куском сыра и вернулась вся дрожа, задыхаясь, вытаращив от ужаса глаза, а на ладони у нее лежала тряпичная фигурка, проткнутая огромной иглой; она якобы случайно наткнулась на нее в уголке шкафа.

— Все время нахожу ее следы! Никогда она не оставит меня в покое! — стенала Билли.

На мгновение он испугался, что ворожба этой колдуньи, воздействуя на такую ранимую нервную систему, в конце концов разрушила ее, но легкость, с какой Билли через несколько минут переменила тему, позабыв о пронзенной иглой кукле, валявшейся прямо перед ней на столе, вызвала у него догадку, что во всем этом было немало притворства. Потом он узнал, что подобная сцена разыгрывалась уже не раз, и почувствовал желание поиздеваться над Билли, как и все остальные, наказать за комедиантство, поднять на смех.

Она умоляла о помощи, требовала забот, которых никто не мог уделить ей. И тактика ее была очень проста, очень примитивна. Начинала она с рассказов о своих блестящих взлетах в прошлом, а потом, ради непонятной потребности самобичевания, делала внезапный поворот и выставляла себя в самом неприглядном виде. Будь она нормальной женщиной, это могло бы выглядеть трагедией. Но у Билли ее безудержная похвальба, ее беззастенчивость приводили к тому, что высокопарные речи просто сменялись смехотворными, только и всего.

Судя по черновым наброскам и заметкам к его роману, которые он тщательно хранил, ему трудно было воспроизвести этот период жизни Билли именно потому, что все ее кризисы были так похожи один на другой и Так часто повторялись. Его несравненная Билли Апуорд, выносившая в Риме суровые приговоры прошлому и будущему всех искусств, грозный обвинитель, безжалостно обличавший бесплодие и невежество всех остальных, непоколебимая англичанка, с первой же минуты объявлявшая себя «малоприятной», чтобы потом позволять себе любые выходки, — в Халапе стала чуть ли не шутом для кровожадной публики, в большинстве состоящей из преподавателей и студентов. Самое странное, что она сама упорно разыгрывала эту жалкую роль.

— Возможно, такую искаженную форму приняла ее былая жажда власти, — заметил он. — Тут она не могла ни повелевать, ни соперничать с другими, но отчаянно нуждалась в публике, которая зависела бы от ее вздорных выдумок, от ее сцен и бесчинств. Таким образом она впутывала всех в свои дела, обвиняла в том, что позволили ей пить слишком много вина или касаться тем, доводящих ее до безумия. Билли постоянно вращалась в местной университетской и литературной среде, хотя и злословила о ее заурядности, и, случалось, вдруг в гостях начинала каркать, как Паскуалито, птица, которая жила у нее на кухне и так ее любила, или жаловаться на свою судьбу, браниться с окружающими, ломать что под руку попало. Как-то в ресторане сбросила на пол все бокалы из-за того, что кто-то отказался налить ей еще вина. В другой раз ударила по лицу официанта, который якобы непочтительно с ней обращался. В третий — после приступа безудержных рыданий и хохота — ее пришлось схватить и силой усадить в такси. И в материалах к роману, и в действительной жизни все это было подлинным бедствием, равно как ее несмолкаемые задыхающиеся монологи, бесконечные жалобы на утрату былой власти, на окружающий ее ад.

Он снова вернулся к первому посещению. В течение дня ему достаточно наговорили о ее странностях. Все, начиная с его семьи, были уверены, что только Билли виновна в духовной деградации Рауля, в его болезнях и бегстве. Никто не знал, где он теперь. Почему-то думали, будто живет в Сан-Франциско. Считали, что он вернется, только если Билли уедет из Халапы, хотя никогда уже, это они понимали, не станет тем, кем мог бы стать. Англичанка погубила его будущее. По словам родных Рауля, грубость ее по отношению к ним не знала пределов. Много раз они рассказывали ему об одном случае, всегда с дрожью обиды в голосе. Должно быть, это было вскоре после приезда Билли, потому что они с Раулем еще жили в доме его матери.

Как-то их навестил Хулио Норьега, испанский художник, знакомый с ними по Риму, он путешествовал по стране после своей выставки в Мехико. Билли была счастлива принять его — и к тому же радовалась возможности отстранить от разговора мать и кузин Рауля, которые по привычке остались вечером в гостиной. Билли только и говорила об итальянской живописи, в своей отвратительной педантичной манере. Когда Норьега прощался, Рауль пригласил его на следующий день к обеду. И тут Билли воскликнула пронзительным голосом:

— Но, Рауль, ты должен предупредить, что в твоем доме кормят ужасно! Пусть по крайней мере знает…

Рауль пыталсяистолковать своей матери эти слова самым невинным образом, но, разумеется, не преуспел. Через несколько дней они переехали в ту самую квартиру, где он годы спустя нашел Билли. Она никогда больше не вернулась в дом к родным Рауля, даже не пошла туда с ним в день смерти его отца. Оставшись с сыном одна, она захотела вернуться, но ее не приняли. Родные Рауля считали недопустимым, что она продолжает работать в университете. Нечего ей здесь делать, утверждали они; хватит того, что она разбила жизнь Рауля. Они не верили, будто раньше Билли могла быть лучше, спокойнее, как пытался убедить их Рауль, возможно желая внушить им мысль, что жене трудно приспособиться к новой обстановке. Присутствие этой сумасшедшей в университете недопустимо! — твердили они. Пусть убирается обратно в Англию, посмотрим, будут ли ее соотечественники так снисходительны, как мы в Халапе! Пусть возвращается в Италию, где ее будто бы почитали, как королеву! Пусть отправляется куда ей угодно, только бы оставила нас в покое, и увидите, Рауль сразу вернется!

— Я пошел к ней после приезда в Халапу, — начал он снова. — Когда она открыла мне дверь, я увидел другую женщину. Перемена была разительная. Главное, эта агатово-черная шевелюра. Когда мы с ней расстались, вы помните, у Билли была короткая стрижка под мальчика и соломенно-русые волосы. А теперь прежде всего мне бросилась в глаза эта спутанная иссиня-черная грива, обрамлявшая ее лицо. Пусть даже настоящий цвет ее волос был темным, но не таким же явно искусственным, поддельночерным. Потом мне случалось видеть седую полоску вдоль пробора, подтверждавшую, что она красилась. Бедняжка! Она употребляла отвратительную краску. Мне пришлось постепенно привыкать к ее новому облику, к ее красноватому лицу, оно, как мне показалось, стало гораздо шире, к взгляду, то неестественно блестящему, то пустому, к судорожным жестам и резким движениям. Я понял, что и раньше под холодностью, отличавшей ее в Риме, под тонкой пленкой суровости и требовательности уже бушевало это смятение чувств, так ошеломившее меня теперь. Моя мать и мать Рауля были правы, отказываясь верить, что в иные времена Билли была другой. С тех пор как мы ее знали, с самого начала, все в ней предвещало эту катастрофу. Ее истинная, скрытая от нас, натура могла прорваться наружу где угодно: в Касабланке, Дели, Линдосе или Таорлине, в любом южном углу, куда бы ее ни занесло. У нее были какие-то зачатки расизма, но она даже не отдавала себе в этом отчета. Б Женщина, которую я увидел тем вечером в проеме двери, оказалась настоящей Билли; другая, та, что жила в Риме, I была лишь ее эскизом.

Из вежливости он сказал, что она хорошо выглядит. Похвалил ее прическу. Перевел разговор на темы, которые обсуждались на вечерах в Риме. Рассказал о своем решении обосноваться в Халапе. Он тогда принял предложение прочесть несколько курсов в университете, но думал пробыть там не более двух лет. Рассчитывал найти спокойную обстановку, чтобы осуществить многие отложенные до лучших времен замыслы. Расспросил о ее работе, поинтересовался, продолжает ли она свои исследования Ренессанса в Венеции. Замучил ее библиографическими сведениями. Чем настойчивее старалась она перевести разговор на свои личные дела, на несчастья, постигшие ее после отъезда из Европы, вернее, с момента высадки в Веракрусе, тем решительнее сворачивал он в абстрактную область идей, научных интересов, творчества. Изучила ли она древнюю Мексику? А колониальную?

— Какая удача для тебя! Ты всегда был лишь ее безмолвным слушателем, а тут показал наконец, каков ты есть, ослепил ее своим величием, — вставил Джанни не без яда.

— А Билли, — продолжал он, словно не заметив этой язвительности, — растревоженная, усталая (ему и в голову не приходило, что утомил ее он, ведь для него визит был просто уступкой, светской обязанностью, которая будет выполнена, едва он распрощается), только и делала, что стакан за стаканом пила виски.

Он продолжал рассказывать ей о своем желании объехать Мексику, снова повидать гортда, где не был много лет, узнать новые места, начав с Веракруса, съездить, как только выдастся несколько свободных дней, в Папантлу, в Тахин. Она уже бывала там? И тут Билли, до сих пор лишь едва отвечавшая ему, очертя голову бросилась в узкий промежуток между вопросами:

— Скажу тебе правду, никому еще не удавалось победить меня. Знаешь почему? В самом деле, хочешь знать? Потому что я под особой защитой. — Она прикрыла рот рукой, словно испугавшись своих слов, движение это она повторяла всякий раз, как упоминала о своих покровителях. — Один канадский друг заботится обо мне, старый товарищ университетских лет. Ты не знал его; когда ты появился в Риме, он уже уехал на Восток. Никогда ты его не узнаешь! Он последовал за мной в Италию. Когда он постучался в мою дверь, я уже узнала Рауля. Я сказала, что он пришел слишком поздно, но предложила ему свою дружбу. — Тут он впервые услыхал в ее голосе детскую восторженность, в какую она иногда впадала, когда была очень пьяна и всякий раз, когда описывала непонятную или неоцененную красоту своей души. — Я умоляла его принять мою дружбу, объясняла, что это иная, быть может, самая высокая форма любви. Он был убит, казалось, не мог прийти в себя. Я сознавала жестокость своих слов, но никогда не могла лгать. «Я люблю правду», — прошептала я. Он сжал мою руку и поцеловал. Я почувствовала на ней его слезы. Ты и представить себе не можешь, как печально было это прощание. Годы спустя я узнала, что он пришел к буддизму, стал свами, творящим чудеса. Он живет в заточении, в тибетском монастыре. — Внезапно нежное голубиное воркование Билли прекратилось. Без всякого перехода ее голос зазвучал как зов трубы. Она вскочила, пробежала по гостиной, раскинув руки, словно стремилась к ей одной видимой Горе Совершенства, и закричала: — Тридцать высших священнослужителей, тридцать умов, обладающих сверхъестественной властью, окружают его. Они молятся за меня. Я ничего и никого не боюсь. Когда он пишет мне, то умоляет, чтобы в минуты слабости я постаралась сосредоточиться. Тоща они смогут проникнуть в меня, вести меня, возвысить. Тридцать умов, обладающих огромной властью, преклоняясь перед ним, помогают мне торжествовать над врагами без всяких усилий с моей стороны! Я непобедима! Никогда никому не погубить меня, ни тем, кто сошелся со мной лицом к лицу, ни тем, кто, скрываясь в зловонных болотах, тайно готовит мне гибель.

Она снова села. Ясно было, она повторяла эту речь много раз, но он видел также, что она сама не перестает поражаться сказанному, судя по тому, как внимательно себя слушает! Она устояла! Благодаря помощи, на которую рассчитывает; в этом нет особой заслуги. Но она никогда не перестанет каяться в том, что не попросила своего друга взять под покровительство Рауля и Родриго.

«Бедная женщина, страдания лишили ее рассудка», — подумал он, вспомнив все, что в этот день слышал о ней.

А она уже не могла остановиться. Обвиняла себя в непредусмотрительности, в том, что позволила злым чарам Мадам отнять у нее их обоих. Тут она рассказала, как Рауль поехал в какое-то окрестное селение, не то Ксико, не то Теосело, все равно, за этой зеленоглазой индианкой, чтобы она работала по дому, а она оказалась — теперь это ясно! — злой колдуньей. Она узнала, что муж этой женщины, земледелец из Сан-Рафаэля, по происхождению француз, умер странной смертью, навлекшей на Мадам ужасные подозрения, но это стало известно, когда несчастье уже поселилось в доме Билли; иначе она никогда не разделила бы с ней кровлю, хлеб и соль. Мадам взяла привычку наблюдать за спящим мальчиком; она словно завлекала его в царство смерти, где, наверное, чувствовала себя свободно. Иногда Родриго на своем детском языке рассказывал, как всю ночь летал вместе с Мадам, ему снилось, что у них выросли крылья и они учились летать, как птицы. Однажды утром малыш проснулся очень испуганный, дрожал как лист, не мог произнести ни слова, только показывал на горло; взгляд у него был неподвижный, потусторонний. Она едва не лишилась чувств. Все птицы на кухне (тогда их было много, не один ее добренький Паскуалито, а другие, дикие птицы этой колдуньи, с острыми когтями и клювами) подняли крик, чтобы совсем оглушить и ошеломить ее. С трудом вырвалась она из оцепенения и начала действовать. Вызвала врача, тот велел немедленно перевезти больного в клинику. Мадам не отходила от ребенка, в ту же ночь он умер. Через несколько дней, считая свою миссию выполненной, она исчезла.

Что делать, как спасти Билли? Сказать откровенно, что она сошла с ума, что никакой ее канадский друг не может жить в наши дни в Тибете, что все ее россказни — плод больного воображения? Невозможно; и он продолжал наливать виски, поддакивая и не мешая ее бреду.

Насколько вначале он старался избежать доверительных излияний, настолько теперь ему интересно было слушать ее. Лицо Билли становилось все шире, щеки — краснее, взгляд — неподвижнее. Она то и дело сплетала пальцы на затылке, откидывала голову назад и в неистовом ритме дергала ею. Потом погрузила пальцы в свою гриву, растрепала ее, взметнула вверх и отпустила; волосы тяжело упали на ее лицо, будто стайка воронят села, а она глухим, протяжным голосом рассказывала о своей жизни в Риме и, словно его там в то время не было, все искажала, перевирала, выдумывала. Хотела убедить его — его! — что, когда она встретилась с Раулем, она была широко известной в Европе писательницей. Она отказалась от литературы, только когда узнала, что беременна. Жизнь предъявляла свои требования! Описала, на какие только уловки не пускались поклонники ее творчества, чтобы повидать ее. Ее очерк о сестрах Бронте, ему неизвестный, был прочитан и одобрен самыми взыскательными эстетами. Ее венецианским рассказом зачитывались самые избранные круги Европы. Во времена наивысшей славы поклонники осаждали ее, предлагая литературные премии, но она не дала себя подкупить. Никогда ее перо не будет служить кому бы то ни было. Она открыла манеру повествования, которую равные ей признали началом новой литературы. Она сделала все и все покинула во имя идеала. Настанет день, Рауль поймет ее духовное благородство и вернется к ней. Она сумеет принять и защитить его, она изгонит все неблагородное, что проникло в его душу. Тут она сделала долгую паузу и мелкими глотками осушила еще один стакан виски. Ему совсем не хотелось говорить. Она поднялась, но не так стремительно, как в первый раз, и снова начала злословить об этой яме, в которую попала, рассказывать, как выгнала из дома Рауля, узнав о его отношениях со старухой служанкой, как захлопнула дверь и стояла, прижавшись к ней спиной. Заявила, что сделает то же самое, коща он вернется, что если она и бросила якорь в этих задворках мира, то лишь затем, чтобы преподать ему заслуженный урок. Забыв напрочь все свои недавние заверения, она объявила, что, едва лишь воздаст ему кару, тотчас же уедет из Халапы навсегда. Быть может, в Малагу, где протекло ее детство, ще она ходила в школу, а ее старые родители, позабыв о ней, сотнями поглощали полицейские романы, целыми днями сидя на террасе перед морем и нисколько не заботясь о дочери, которая играла с испанскими ребятишками, стоявшими неизмеримо ниже ее.

Но вот пришел опасный и неизбежный час горьких рыданий. Он встал, взглянул на часы, сказал — и это была правда, — что даже не представлял себе, как уже поздно. Распрощался по возможности естественно, к изумлению своей приятельницы, несомненно убежденной, что действо еще не достигло драматической вершины, и поспешил уйти.

Больше всего в жизни его пугало безумие. Малейшее соприкосновение с ним всегда оживляло страх отроческих лет: вдруг он ляжет спать в здравом уме, а проснется умалишенным. Он боялся встречаться с Билли, предвидел невыносимо однообразные сцены, бесконечные обвинения, готовность к ссорам, откровенное посягательство на его время. Особенно тревожила его похотливость, которая порой заволакивала взгляд Билли. Без всякого сомнения, думал он, погружаясь в туман, спустившийся этим поздним вечером на Халапу, ходить к ней больше не стоит.

Своего решения он не выполнил. Через два или три дня он все же позвонил ей, приглашая поужинать. В течение последующих трех лет он был свидетелем чудовищных сцен. Но сейчас не время, спохватился он, рассказывать все это. Можно подумать, будто он так и не вырвался из своего угла, позабыл, что он в Риме и надо пользоваться всем, чего он столько лет был лишен.

Они встали из-за стола в довольно угнетенном настроении. Каждому, по разным причинам, неприятно было узнать столько подробностей. Они вышли из траттории и медленно, в полном молчании направились к дому.

— Ты хорошо сделал, что бросил писать этот роман, — сказал наконец Джанни. — Может быть, сам того не понимая, ты повиновался чувству такта. Все, что я узнаю о Мексике, убеждает меня, что там, если захотят, могут стереть в порошок самую цельную натуру. И с какой жестокостью! То, что сделали с Билли, не укладывается ни в какие рамки!

Они поднимались по лестнице, испытывая гнетущее чувство вины. Уже дома Эухения спросила мужа как бы мимоходом, всячески стараясь скрыть волнение, случалось ли ему за время их совместной жизни заметить проявления мексиканской жестокости.

— Да, — ответил он сначала кивком, раскурил трубку, сел за письменный стол и принялся приводить в порядок бумаги. — Да, — повторил он вслух, — да.

VI

Вероятно, огорчение Джанни после рассказа о мексиканских перипетиях Билли Апуорд побудило его незадолго до конца каникул снова взять в руки книжечку, которую он лишь поверхностно просмотрел через несколько дней после приезда в Рим; тогда книжечка эта не вызвала большого желания познакомиться с ней ближе, посвятить чтению часть вечера и, может быть, взять обратно иные из упреков, высказанные Билли много лет назад.

Полиграфическое оформление этой тетради было очень удачно. Загадки текста проступали уже на самой обложке: овальная и расплывчатая фотография в тонах сепии изображала первый этаж дворца и его отражение в маслянистой воде канала, а ниже — необязательное, но впечатляющее слово «Венеция». Вверху, более крупным шрифтом, имя автора и название: Билли Апуорд, «Closeness and fugue».^[109]

Прочтя рассказ сразу после выхода, он нашел его путаным, полным повторений и несообразностей. Тем не менее вслед за другими членами группы объявил, что тетради «Ориона» опубликовали первое свое великое открытие, что издание этого рассказа красноречиво подтверждает значение затеянного ими дела. Говорили даже о рождении современного классика; и их крайне удивило, что остальной мир не спешит откликнуться на все эти восторги. Читая рассказ заново, он подумал, что тогда его, в сущности, могло обрадовать равнодушие читателей, ведь, несмотря на все его пылкие хвалы, он только с тысячами оговорок принял шум, поднятый в «Орионе» вокруг рассказа, который по контрасту дал ему почувствовать провинциализм и скромные достоинства собственной прозы. Сейчас «Близость и бегство» показались ему гораздо яснее, и не только потому, что за истекшие годы он привык к усложненной манере Билли; он понял, что кажущийся герметизм рассказа был избран совершенно сознательно, дабы создать атмосферу двойственности, необходимую для описанных событий, и тем самым позволить читателю найти наиболее близкое ему истолкование. Тут было что-то и от путевых заметок, и от романа, и от литературного эссе. И из этого слияния, или столкновения, жанров возникала то затихающая, то снова нагнетаемая патетическая взволнованность. Чувствовалось явное влияние Джеймса, Борхеса, «Орландо» Вирджинии Вульф. Не обошлось и без предвидения собственной судьбы.

Трудно было расшифровать замысел рассказа. Что это? Борьба между целостным и распадающимся сознанием? Беготня Алисы, героини рассказа, по Венеции означала и неустанные поиски, и неизменный подспудный страх. Интрига завязывалась в подпочве языка; пытаться изложить ее прямолинейно было бы предательством по отношению к писательнице. И при этом Билли всегда ратовала за простое повествование, за так называемый добротный рассказ. По ее мнению, слово должно подчиняться интриге, даже быть порожденным ею. «Волны» или «Улисс», обычно говорила она, были, кроме всего прочего, порождены множеством событий* которые и легли в основу этих романов. Говорила она также, что обожает рассказывать разные истории, но, не чувствуя в себе дара устной речи, решила стать писательницей.

О чем повествовала «Близость и бегство»? Прежде всего о трещине в прочной стене образования, полученного юной героиней в загородных домах и школах Англии, пополненного в интернате Лозанны, трещине, вызванной открытием или, вернее, предчувствием наслаждений и опасностей, источником которых может стать наше тело; после такого открытия героиня рвет целлофановую оболочку, в которой жила до приезда в Венецию, вот почему рассказ был еще и трактатом о биологическом единстве человека с окружающим миром и его мистическом слиянии с прошлым. Все времена, по сути, являются единым временем. Венеция включает в себя все города и сама включена в них, а молодой датский турист в очках с толстыми стеклами, который с Бедекером в руке созерцает причудливый фасад на улице Скьявонни, подняв воротник пальто, чтобы защитить слабые бронхи от пронзительной сырости, — это и молодой левантинец с миндалевидными глазами и курчавой шевелюрой, что в волнении созерцает сокровища рынка, раскинувшегося рядом с недавно воздвигнутым мостом Риальто, а также раб с жесткой, зеленоватой гривой, захваченный в плен где-нибудь на берегах Балтики, чтобы вбивать первые сваи города, которому суждено стать в грядущем самым красочным, самым своеобразным и живописным городом мира. Каждый из нас — это все люди. Я была, как бы провозглашает героиня — Троилом и Крессидой! Я — Парис и Елена! Я — мой дед и те, кто будет моими внуками! Я — краеугольный камень этих чудес, и я же его купола и колонны! Я — женщина, и конь, и бронза, из которой отлит конь! Все есть во всем! И Венеция, вопреки своей неповторимой индивидуальности, непонятным образом открывает автору, а стало быть, и ее героине эту тайну.

Сюжет можно свести к следующему:

Алиса, которую родители благодаря помощи богатой тетки послали учиться в Швейцарию, вместе с подругами совершает по окончании курса традиционную поездку в Венецию под руководством преподавательницы истории искусства. Программа должна начаться экскурсией в Виченцу. В дороге девушка простудилась, и во время завтрака в отеле мадемуазель Виардо, преподавательница, это заметила. Лучше, посоветовала она, не выходить один день на улицу, чем испортить себе все каникулы. Они отправятся в лодках, возможно, плохо защищенных от непогоды. Она не увидит зданий Палладия на берегах каналов. Жаль! Но лучше пожертвовать малым ради многого.

В глубине души Алиса была довольна. Путешествие утомило ее. Ночью в незнакомом месте она не раз просыпалась. К тому же последние дни вокруг нее было слишком много народу. Она останется в постели, попросит, чтобы еду ей приносили в номер, почитает что-нибудь (Алиса отлично знала, что это будет книга, которую она проглотила в последнюю ночь в Лозанне и засунула на дно чемодана, и никакая другая).

В школе все умеют устраивать на славу. Выбор отеля был удачным. Комната маленькая, скромная, элегантная, стерильно чистая. Забравшись в постель, Алиса не стала читать, а проспала все утро; в полдень ей принесли завтрак и кувшин вина; она поспала еще немного и среди дня решила выйти на площадь. Собиралась она только зайти в лавку, торгующую хрусталем, которую видела из окошка, и заглянуть в церковь, придающую площади величественность. Не долго думая, она оделась, повязала горло платочком, решив все же позаботиться о здоровье, чтобы не проболеть всю поездку, как предсказывала мадемуазель Виардо. Опасаясь, как бы служащие отеля не сообщили о ее бегстве учительнице, она торопливо пересекла холл и вышла на улицу.

В этот час там было безлюдно. После скромной школьной обстановки, в которой протекли последние годы, сказочные здания, окружающие площадь, пальма посреди нее, плети вьюнка с темно-красными цветами, свисающие с террас дворца, отливающего охрой, ошеломили ее. Вызывали восхищение и люди, непринужденностью своих движений, легкостью походки. Когда она смотрела на них, ей казалось, что сама она передвигается словно калека. Она перешла площадь и остановилась под навесом перед витриной, которую увидела из окошка. Это был не хрусталь, как ей почудилось. Прозрачные блестящие вещицы оказались драгоценными камнями в футлярах. Когда-нибудь она выйдет замуж за знаменитого человека, он будет возить ее на вечера и приемы, где она сможет блистать такими же драгоценностями, а может, и лучшими, ведь те, что она почти наверняка унаследует после тетки Энн, славятся своей несравненной красотой. Она повернула голову к порталу соседней церкви, и тут ее вдруг поразило чье-то лицо. То была женщина лет шестидесяти. Нельзя было не обратить внимания на ее стройность, на это выражение жестокости и горя. Она двигалась словно во сне и вместе с тем так величаво и гордо, что ее можно было счесть королевой Венеции, существуй такая на свете. Брови были сдвинуты мрачно и решительно, но даже в этом проступало изящество! Очевидно, она страдала, и так же очевидно, замышляла страшную месть, чтобы расплатиться за свои страдания. Не королева Венеции, а королева Ночи, прошептала Алиса и вспомнила Моцарта. Она пошла за женщиной, пересекла следом площадь, увидела, как та свернула в переулок и направилась к порталу дворца неподелку от отеля, где ее поджидал молодой человек в длинном сером плаще. Взявшись под руку, они прошли через портал. Девушка замерла на противоположном тротуаре и ждала, не осветятся ли окна. Канал, отделявший ее от дворца, был в тот час почти пуст. Вскоре после того, как закрылись двери портала, перед ним остановилась одинокая гондола. Какой-то человек встал в лодке во весь рост; он уже готов был прыгнуть на тротуар, но, видимо, передумал и снова уселся. Гондола поплыла дальше.

Алиса вернулась в отель счастливая и взволнованная. Сунула в рот термометр, который оставила ей учительница; температура немного поднялась. Вчера только — а казалось, будто прошли века! — она складывала чемодан в швейцарской школе. А вечером в купе вагона старый попугай, откликавшийся на кличку Виардо, долго разглагольствовал о том, что город, который предстоит им узнать (самый невероятный из всех воздвигнутых на земле, как сказал знаменитый немецкий писатель), всегда был чудом, во все времена. Она прилегла отдохнуть. В постели снова вспомнила последние часы в Лозанне, письмо, написанное домой перед отъездом, но память упорно возвращалась к путешествию: надоедливый, монотонный голос учительницы, твердившей свой бесконечный урок. Она наставительно предупреждала: восторг, который охватит их в этот майский день 1928 года, когда катер заскользит по Большому каналу, испытывал каждый иностранец, в какие бы времена ни случилось ему побывать в Венеции. Ученицы слушали ее рассеянно, по привычке не слишком вникая в то, что она долбила им уже целую неделю: Бизанчо, Джорджоне, Кривелли, испанские заговоры, ватиканское вероломство, Лончена и Палладий, Вагнер, Вивальди, маски, Гольдони и Гуарди, наезды Генри Джеймса, Уолтера Патера, Рескина, а раньше — Байрона и Шелли, похоронная процессия гондол за гробом композитора. «Кажущееся смешение стилей, — говорила она, — в сущности, мнимо. В городе царит дух понимания, смягчающий борьбу между разноречивыми канонами. Романтизм, ренессанс и барокко сливаются воедино благодаря чисто венецианскому чувству декоративности. Венеция перебросила мост между Востоком и Западом. Венеция объединила варваров Севера с медлительными жителями Александрии и Сирии». Время от времени улавливая какое-нибудь слово или отдельную фразу, Алиса узнавала прочитанное в путеводителе незадолго до отъезда. Она сидела в купе с закрытыми глазами. Болели веки, так плотно она их сжимала. Прошло больше часа после того, как кто-то по ошибке крикнул, что они подъезжают. Она хотела думать только о том, что сейчас увидит, не слышать голоса учительницы, не дать ей помешать своему восторгу. Хотела думать о том, как поразит ее город, обо всем, что ждет ее, о сладостях, на которые набросится, вознаграждая себя за аскетический режим школы. Как жаль, что с ними не поехала мадам Бланшо, директриса! Тоже не сокровище, но она хотя бы обладала достоинством, для Виардо недостижимым, — почти все время молчала. Вдруг Алиса поняла, что больше, чем о Венеции, она думает о книге, спрятанной в чемодане; собираясь в дорогу, она почувствовала, что Венеция откроет ей немало тайн; но пока учительница рассуждала о Тициане и Веронезе, Алиса решила не перечитывать эту книгу и уже раскаивалась, что взяла ее с собой: книга слишком потрясла ее, и чем больше проходило времени, тем неприятнее становилось воспоминание об иных сценах. Она готова была согласиться с правилами школы, запрещающими чтение книг определенного рода. «Чувственность колорита, теплота тонов…» Да неужто слово «чувственность» слетело с тонких, сухих губ учительницы? Она даже чуть не открыла глаза, чтобы взглянуть на Виардо после свершения столь дерзкого подвига. Книга описывала эпизод, относившийся к старости Казановы. Отвратительный эпизод! Жалкий старик! Алиса отказывалась верить в правдоподобие повести, должно быть, все происходящее условно и призвано создать иную правду — поэтическую. Тогда другое дело: автор описывает известные ситуации, стараясь превратить их в символ. Но чего? Она не умела объяснить: много лет провела она в загородных домах Англии вместе со своими старыми дядюшками, и все они издавали более или менее одинаковый запах. В повести Казанова, достигший шестидесяти лет, не может покорить образованную молодую женщину, математика, читательницу Вольтера; ему удается овладеть ею, купив у красавца военного право занять его место в постели возлюбленной с единственным условием: уйти до рассвета, чтобы она не могла догадаться о совершенной подмене. Молодая женщина узнает о ней, потому что старый Казанова, сраженный усталостью, не мог проснуться в назначенный час. Но запах старости должен был предупредить ее! А тело! Автор описывает прекрасное тело двадцатидвухлетнего любовника и заметную дряхлость старого развратника. Если обоняние изменило этой ученой женщине, то неужели осязание не помогло обнаружить подмену! Алиса думала, что Венеция обворожит ее, а получилось, что из-за воспоминаний об этой книге она подъезжала к «самому невероятному из всех городов», как сотый раз повторяла учительница, охваченная настоящим страхом.

Алиса сама не знала, удалось ли ей вздремнуть немного, или же она только начала погружаться в сон, когда в дверь постучались и вкатили столик с чайным прибором; еду ей, как и велела утром м-ль Виардо, подавали в номер, чтобы к завтрашнему дню состояние ее улучшилось и она смогла насладиться Венецией. Выпив две чашки довольно безвкусного чая и проглотив гренок с медом, Алиса огляделась и заметила, Что не разложила свои вещи, а чемодан так и стоит открытый на скамеечке. Она вытащила все свои наряды, повесила их в шкаф. Но не смогла удержаться и накинула платье от Лелона, подарок тетки, которое еще ни разу не надевала. Она с наслаждением погладила темный атлас. Посмотрелась в зеркало, отступила на несколько шагов, повернулась боком. И осталась собой довольна. Отыскала длинные золотые цепочки, коралловое ожерелье и надела на шею. Да она и не подозревала, что уже стала взрослой женщиной! В таком туалете она может появиться с тетей Энн где угодно — на приеме во дворце Стамбула, в баре отеля «Ритц» в Париже. Ее охватило ощущение счастья; не задумываясь, она надела пальто и шляпу и снова вышла из отеля, не имея ни малейшего представления, что станет делать сегодня вечером.

Когда она оказалась на улице, часы пробили семь. Она постояла и опять осмотрела дворец, в котором несколько часов назад скрылась королева Ночи. Все окна парадного этажа были ярко освещены. Стоя, как и раньше, на противоположном тротуаре, она пыталась рассмотреть что-нибудь внутри, но видела лишь верхнюю часть нескольких люстр голубоватого стекла. Она пробежала по мосту, подошла поближе к порталу и с разочарованием убедилась, что нигде нет ни единой щели, в какую можно было бы заглянуть. Чей-то голос обратился к ней по-итальянски, и она залилась краской стыда:

— Вы тоже участвуете в празднике Титании?

Это был высокий юноша, тот самый, что днем взял под руку даму, которая произвела на нее такое впечатление. Она испуганно подняла глаза, не зная, что отвечать. Красив ли он? Что-то жесткое чувствовалось в сжатых челюстях, в глубоко сидящих глазах и даже в его густых волосах. Он улыбнулся и показал неровные зубы: боковые были как у ребенка, словно не росли, как остальные. Успокоившись при виде этой улыбки, она осмотрела юношу с головы до ног. На нем был теперь не серый непромокаемый плащ, а темносиние бархатные брюки и куртка, рубашка в мелкую светло — зеленую клетку и галстук бабочкой, тоже синего цвета.

Он несколько раз сильно стукнул дверным молотком, и старый привратник подозрительного вида распахнул дверь. Молодой человек его небрежно приветствовал:

— Начался уже шабаш, Паоло?

Потом взял ее под руку и повел по коридору, выложенному мраморными плитами, по широкой лестнице, сначала в устланную коврами приемную, а потом в залу, должно быть занимавшую большую часть этажа; окна выходили на три стороны; на площадь, на маленькую речушку и на Большой канал. Казалось, перед ней открылся какой-то волшебный ларец, украшенный золотом, пушистым зеленым бархатом, красным деревом и хрусталем. Все сверкало, каждый отблеск отражался в хрустальных подвесках, множился в зеркалах. Трудно было вообразить такую пышность, если смотреть снаружи на скромный фасад, полукруглую арку портала с двумя окошечками, вроде слуховых, по бокам. Она решила завтра хорошенько изучить фасад, выходивший на Большой канал.

Едва они вошли в залу, юноша поднес палец к губам, требуя молчания, затем той же рукой повелительно указал на ближайший стул. Алиса хотела возмутиться против такой властности, но была настолько растерянна, что в конце концов безропотно подчинилась. Он отошел на цыпочках и направился в другой конец залы, где играл камерный оркестр. Солистками были две ангелоподобные девицы, словно сошедшие с полотна Мерлоццо де Форли, в венках из бледно-розовых цветов на прелестных белокурых головках.

Тонкие руки, выступая из пышных складок голубых газовых рукавов, поддерживали флейты.

Перед оркестром небольшая группа женщин окружала ту, что так поразила Алису на площади. Все были одеты как для самого торжественного приема: плечи прикрыты кружевом или прозрачным шелком; шеи, руки, волосы сверкали драгоценностями, и иные из них казались очень старинными. Две выдающиеся особы сидели по обе стороны от хозяйки. Одна — огромная женщина с обезьяньим лицом, в обтянутом платье из черной парчи, которое подчеркивало каждую складку жира, особенно на толстом животе; она слушала концерт с партитурой в руках. Волосы, подстриженные по-мужски, багровые щеки и нос, мешки под глазами еще больше подчеркивали грубость ее лица; бабочка, усыпанная бриллиантами и изумрудами и не слишком умело прикрепленная к седым, чуть ли не наголо подстриженным волосам, была единственным проявлением кокетства, какое она себе позволила. Описать вторую, очень тощую» — значит перечислить подробности совершенно нелепых гардероба и косметики: лицо с тяжелыми челюстями и запавшим ртом, обличающим отсутствие зубов, казалось размалеванным самыми кричащими красками, была она в шароварах, с плеч стекали потоки серо-голубого газа. А между ними обеими — в белой тунике, ниспадавшей скульптурными складками, увенчанная серебряными лаврами — царила Титания. Алису снова потрясла ее красота, еще выигравшая рядом с двумя этими чудовищами. Ее окружало девять или десять женщин разного возраста; некоторые — совсем юные, верно, только начали выезжать в свет. Все замерли неподвижно, словно статуи.

Молодой человек подошел к главной группе, постоял у них за спиной и, едва оркестр кончил играть, поцеловал руку, а потом и щеки той, кого Алиса в этой странной обстановке могла уже считать почти что знакомой. Прекрасная женщина, увенчанная лаврами, милостиво улыбнулась. Потом встала, словно подброшенная пружиной, подошла к музыкантам, погладила по щеке одну из ангелочков-флейтисток и завела разговор с дирижером оркестра. Не глядя, она протянула руку, толстая обезьяна заковыляла к ней, опираясь на узловатую деревенскую палку, совершенно неуместную в этой зале, и подала партитуру.

Алиса видела, как ее провожатый целовал руки, щеки, лоб у женщин, сразу заговоривших во весь голос, словно вознаграждая себя за вынужденное молчание во время концерта. Он сказал что-то самой старой, той беззубой, и она, похлопав его веером по плечу, разразилась хохотом, рванувшим воздух, словно карканье стаи ворон. Испугавшись этого лица, Алиса перевела взгляд на стену, но там огромное зеркало отразило всю картину, и ей почудилось, что, несмотря на расстояние, она видит голые десны старухи. Когда легким, уверенным шагом юноша снова подошел к ней, Алиса заметила, что он еще красивее, чем показался вначале, на секунду она даже почувствовала искушение потрепать его прекрасные волосы. И, снова увидев детскую улыбку на этом, безусловно, мужественном лице, она ощутила легкое головокружение.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Алиса! Алиса Боуэн! А вас? — ответила она, не принимая обращения на «ты».

— Раз уж мы находимся в доме Титании, можешь звать меня Пек.^[110] Можешь звать меня как угодно! Пойдем, Титания и остальные хотят познакомиться с тобой.

Не успели они сделать и шага, как дверь с шумом распахнулась. Вбежала бледная пожилая служанка, поправляя наколку. Задыхаясь, она крикнула:

— Синьора! Командор вернулся! Паоло нарушил приказ! Он впустил его, синьора!

Женщины пришли в неописуемое волнение. Многие вскочили, накинули свои шали, бросились к Титании, а та, пораженная известием, уронила партитуру на пол. Могучая женщина-солдафон задрожала, как тонкий листочек; ковыляя и опираясь на клюку, она побежала к своему месту и там неуклюжей ручищей сорвала с головы драгоценную бабочку и попыталась засунуть ее в вырез платья, но не смогла и спрятала под подушкой кресла. Музыканты разложили ноты и инструменты по местам и в ожидании застыли перед пюпитрами. Лицо хозяйки напряглось, и Алиса вновь увидела это выражение разгневанной богини, так глубоко поразившее ее при первой встрече. Она величаво подняла руку, словно призывая свою паству к спокойствию.

Молодой Пек подтолкнул Алису в угол зала и сам спрятался там за ширмой. Алиса же была настолько растерянна, что невольно приняла участие в уже начавшейся сцене. Вслед за перепуганной служанкой вошел мужчина, и в нем Алиса узнала того, кого видела днем в гондоле. По его дыханию было ясно, как быстро взбежал он по лестнице. Он был необыкновенно высок ростом, но фигуру его портило грушевидное брюшко, оттопыривающее серый жилет, все остальное в его наряде было черным, как у священника Похоже было, он вот-вот лишится чувств. Он закрыл глаза руками, не то ослепленный ярким светом после полной темноты, не то не в силах превозмочь ужас перед явившимся его взору зрелищем. Густые брови показались епде более щетинистыми, когда он отнял руки от лица. Пошатываясь, он — двинулся к сбившимся в кружок женщинам. Голос Титании остановил его, глубокий, низкий голос, привыкший повелевать. Благородство тембра, ясность выражений не вязались с искаженным, гневным лицом и пылающим взглядом женщины.

— Итак, вы осмелились прийти? Если память не изменяет мне, вы заявили, что никогда не переступите порог моего дома. Помню, вы поклялись в этом!

— Да!.. Да, это так!.. — отвечал командор, видимо сам не понимая, что говорит, и продолжал свой путь. Вдруг беззубая старуха схватила узловатую палку, которую ее перепуганная жирная подруга прислонила к креслу, подняла ее обеими руками и, словно малосильный ледокол или некая хрупкая преграда, двинулась навстречу непрошеному гостю. Теперь, когда он дошел до середины залы, под искристым светом люстр стали заметны его полное изнеможение, смертельная бледность, физическая немощь, хотя по осанке этого нельзя было ожидать. Да он старик! Такой же старик, как дряхлый Казанова из повести! — подумала Алиса, и дрожь отвращения пробежала по ее телу. Пришелец протянул руки, схватил палку за середину и быстрым сильным рывком отшвырнул в сторону старуху, вцепившуюся в ее концы; та покачнулась и упала, как перевернутый на спину жук, подле кресла с золочеными ручками. — Да, это так! Так я и говорил! — продолжал он, переведя дыхание. — Но сегодня я узнал, что вы собираетесь дать концерт и этим вечером начинаются репетиции. Музыка, всем известно, укрощает зверей, даже самых свирепых. Эта мысль и побудила меня прийти. — Он подошел к Титании и с силой сжал ее руку. В наступившей тишине слышно было только сдавленное яростное карканье упавшей старухи. Умоляющим голосом, не соответствующим его решительным, резким движениям, командор продолжал: — Титания, брось этого пажа! Еще не поздно отказаться от твоего безумия! Титания, приди в себя! — И тут же, оставив умоляющий тон, грозно закричал: — В твои годы, несчастная, безумная женщина, ты стала всеобщим посмешищем!

И тут все, от старухи, стенавшей в кресле, до ангелочков с картины Мерлоццо де Форли, словно только и ждали этих слов, перешли в наступление. Толстуха с обезьяньим лицом наконец победила охвативший ее мерзкий страх. Она встала, поискала свою палку и, не найдя, оперлась о спинку кресла. Голосом возчика она стала осыпать пришельца самой отборной, неслыханно бесстыдной бранью. Вторая достойно ее поддерживала. Они рычали и ругались, а командор по-прежнему дергал за руку Титанию, которая, казалось, только одна и была потрясена его словами. Беззубая встала, поправила свои золотистые босоножки и бесчисленные шали и, словно кошка, бросилась к этой паре.

Тут из-за ширмы появилась рука молодого человека и потянула к себе Алису — она, как загипнотизированная, не могла оторвать глаз от происходящего; юноша нетерпеливо потащил ее к двери, и они вошли в обширную сводчатую библиотеку.

— Графиня Мустацца очень отважна, но глупость губит ее и вредит Титании, — объяснил он. — Сейчас, как всегда, явится полиция. Лучше нам сбежать.

Героиня, потеряв остатки воли и решимости, дала себя увести. Ее спутник торопливо ощупал корешки томов, пока не нашел нужный ему. Он вытащил тяжелый том, сунул руку под кожаный переплет, лоискал что-то, но потом, к ее удивлению не достав никакого ключа, поставил книгу на место.

— Лучше, — сказал он, — выйти на Большой канал. Там нетрудно найти закрытую гондолу. Никому и в голову не придет преследовать нас.

Алиса почувствовала, что недомогание, мучившее ее утром и так напугавшее м-ль Виардо, возвращается: ее вновь охватил жар, веки стали тяжелыми и горели, все тело ломило. Она испугалась при одной мысли, что надо выйти на канал, оказаться среди тумана и воды; с трудом собрав всю свою волю, Алиса едва слышно проговорила, что хочет остаться, умоляла спрятать ее в каком-нибудь уголке, где можно провести ночь, клялась, что не шелохнется, будет сидеть тихо, никого не побеспокоит. Пусть бежит он, ему грозят враги!

Она же ни в чем не виновата, никого не знает; если ее спросят, единственное, в чем она может повиниться — а это не такое уж преступление, — в том, что она, не совладав с любопытством, вошла без приглашения послушать концерт…

— …для двух флейт Чимарозы, — наставительно закончил он.

В отчаянии, желая выиграть время и привести мысли в порядок, наивная Алиса рассказала своему спутнику, что прочла повесть венского автора о Казанове, но не поняла ее до конца, не могла проникнуть в смысл символов, и запомнилось ей лишь тяжкое бремя насилия, ведь, хотя повествование может показаться юмористическим, в сущности, оно полно несправедливости, крови, произвола и прочих ужасов; и все же вероломство Казановы (это она смутно поняла только сейчас) ей не так противно, как, например, тупость двух стариков, братьев Риккорди, — рядом с решительным венецианским авантюристом, который обманывает, идет к цели и губит, они кажутся бледными, жалобно стенающими призраками.

Вплоть до окончания фантастического музыкального вечера Билли Апуорд раздражающе подробно описывала каждое впечатление Алисы. Особое значение она придавала волосам своих персонажей. Возможно, для Билли в этом был заключен какой-то смысл. Когда он читал скрупулезные описания внешности Титании, молодого человека, пожелавшего называться Пеком, жирной старухи, остриженной почти наголо, и плешивой беззубой уродины, которая старательно разложила по своему черепу жалкие остатки волос отвратительно красного цвета, то не мог не вспомнить, какая разительная перемена произошла с самой Билли: вместо коротких волос цвета соломы, которые он увидел, когда познакомился с ней в Венеции в саду дворца, возможно послужившего декорацией для ее рассказа, да и видел потом, пока оставался в Риме, появилась эта буйная иссиня-черная грива, выкрашенная какой-то подозрительной краской. Однако после музыкального вечера стройность повествования нарушается, и читатель вступает в область туманного бреда. Быть может, первая часть была приближением, а вторая — бегством, согласно названию? Тысячи историй возникают с начала этого бегства и, едва народившись, гибнут под напором новых. Алиса следует за своим спутником, он отказался спрятать ее в одном из тысяч тайников, несомненно имевшихся во дворце, и смотрит на нее не без ехидства, когда она говорит о недавно прочитанной книге и о смысле жизни: чувства девушки открываются в мрачных, внезапных прозрениях. Билли заставляет Алису обойти весь этот сказочный дворец в Венеции. Молодая пара пробегает по переходам, поднимается по лестницам, прыгает в глубину темных подвалов, проникает в былые застенки, в погреба, где свалены старые кофры и бочки, мечется по подземельям, пока не находит наконец дверцу, которая ведет к домашнему причалу. Там ждет их гондола и загадочный гребец в черном трико, опоясанный алым кушаком; маска того же цвета — смешная и в то же время зловещая — закрывает его лицо. «Какие чудеса происходят в Венеции!» — думает Алиса, всматриваясь в газовые фонари, стоящие вдоль канала. До нее доносятся обрывки песен, смешиваются с еще звучащими в ушах последними аккордами концерта Чимарозы; сердце начинает бешено колотиться, когда гондолакренится, и Алиса невольно прижимается к спутнику; но от него теперь пахнет совсем по-другому: аромат одеколона и табака, который она ощущала во дворце, сменился острым и едким запахом кожи и грубой шерсти; она чуть не сказала об этом, но спохватилась, вспомнив, что даме не к лицу делать подобные замечания. Он, очевидно, угадал ее мысль и объяснил, что утром позировал для «сельского концерта», потому-то он такой всклокоченный и не успел сменить эти кожаные штаны, которые, впрочем, ему нравятся. В последний раз она вспомнила об интернате в Швейцарии, о женщине с поджатыми губами по имени Виардо и о том, что воспитанная девица не может задавать незнакомым мужчинам некоторые вопросы. Ее вдруг охватило непреодолимое томление, она замерла в объятиях юноши, прижавшись головой к его плечу, и услышала, как бурно струится жаркая кровь самца. Мимо проплывали крытые гондолы с задвинутыми на оконцах занавесками, оттуда доносились взрывы смеха, музыка лютней, виол и флейт, а когда они оказывались слишком близко, то, пожалуй, и звуки поцелуев. Она спросила у юноши, как он думает, в чем смысл жизни, в том, что он есть, или же в том, что его нет, а может, в том, чтобы ни о чем не думать и пользоваться минутами счастья, как эти маски, играющие в карты на крохотной площади, или дамы, тоже в масках, с головы до ног закутанные в блестящие атласные плащи, — они перешептываются и тихо смеются, а рядом веселые девицы кормят сыром и каштанами павлинов и рассказывают бесстыдные истории о мужских доблестях северных моряков, в чьих объятиях они теряют рассудок от боли и наслаждения, о сибаритах канониках, которые угощают их лакомствами, сдобренными восточными пряностями, и горячим ароматным вином, вызывающим такой приступ сладострастия, что несколько дней нельзя в себя прийти, и еще вспоминают они о первой несчастной любви, о неверном возлюбленном, исчезнувшем, не сказав ни слова, навеки, о другом, кому после уличной драки пришлось бежать из города, еще об одном, чья болезнь закончилась безумием, о мяснике из их квартала, о пройдохе, выдавшем себя за посланца Святой Девы, о рыбаке, о студенте, об актере, о путешественнике. Они смеялись и плакали с одинаковой легкостью. Похоже, рассказы о любви им приносили больше наслаждения, чем сама любовь. Рассказывали и смеялись, рассказывали и рыдали, и все доставляло им равное наслаждение, а умалчивали они только о двух-трех унизительных случаях, неизбежных при их занятии.

В домах окна были открыты, и Алиса узнавала потаенную жизнь Венеции, приобщалась к ее трагедиям, причудам и радостям. «Мир открывался ей не постепенно, а сразу и целиком». Она сжала руку любезного спутника, выражая благодарность за эту прогулку, он поднес ее руку к губам, а потом повернул голову, и они замерли в долгом поцелуе. Она познала любовь юного моряка, прибывшего утром из Александрии, и сицилийского садовника, которого маркиз Киолия выписал из имения своего зятя в Агридженто, чтобы тот выращивал лимоны и камелии в его висячих садах, и самого маркиза, и его дяди, мерзкого кардинала, и секретаря кардинала, который по ночам писал фривольные сонеты, а утром совал их под тарелки на столе в трапезной дворца, и его друга, молодого секретаря английского эмиссара, который три раза в неделю выезжал в окрестности города и скакал верхом с утра до ночи. И подобно тому как юноша явил ей всех юношей, побывавших в Венеции, так, едва они разомкнули объятия, жизнь города явилась ей с той самой минуты, когда было выбрано для его основания это непонятное место, до нынешней ночи мая 1928 года, и тут она поняла, что не надо ни о чем спрашивать, что главное — не спрашивать и не давать ответы, а позволить своим чувствам узнавать, ошибаться и вновь искать.

Без сомнения, это была самая рискованная часть рассказа; самая смелая как литературный эксперимент. Писатель всегда на грани кораблекрушения, если хочет охватить все времена, минувшие не только в Венеции, но даже в захолустном пыльном поселке. И Билли не вполне избежала смешных черт и опасностей пустой риторики. Героиня видит, как ее спутник выходит после оперного спектакля об руку с дивой, неподражаемо исполнившей партию Нормы, а через несколько часов душит ее в этой же мрачной гондоле; узнает его в греке из Сирии, который завлекает на корабль дочерей нотариуса, якобы затем, чтобы показать им редкостные ткани; застает его, когда он подглядывает за купающимися кузинами и благоговейно присутствует на погребении своей первой возлюбленной. Но вот над лагуной занялся рассвет. Гондола скользила вперед под дождем золотых лучей, и Венеция сбрасывала с себя пестрый наряд истории. Фасады домов все больше походили на дома весны 1928 года; на гондольере не было маски, а молодой человек, сидевший рядом с ней, скинул с себя обличья героев этой ночи и снова стал стройным, спортивного вида юношей с выступающими скулами и детскими зубами. Когда они подплыли к причалу, распахнулись двери главного входа, и на этот раз они пошли уверенно вперед и прямо, не путаясь в подземельях и зловонных коридорах, по которым метались ночью. Молча поднялись по лестнице и вышли в сад, на маленькую террасу с двумя эвкалиптами, розовыми кустами и винного цвета вьюнками по стенам, где, очевидно, привыкли завтракать обитатели дома. Яркое солнце заливало террасу. Трое завтракали под навесом — широкие бледно — голубые полосы перемежались на нем с довольно грязными белыми. Вчерашняя перепуганная служанка спокойно катила столик на колесах, на котором стояли кофейник, фрукты и булочки. Неудобно приходить с визитом в час, когда хозяева еще не расположены принимать гостей, подумала Алиса, увидев, что у Титании лицо покрыто густым слоем крема, а волосы повязаны цветным платочком. Командор, в домашнем халате, налил себе кофе и погрузился в чтение газеты, а графиня Мустацца, в восточной тунике и тюрбане, скрывающем ее почти лысую голову, крошила изрядный ломоть хлеба над тарелкой с молоком. Алиса догадывалась, что представленная прошлым вечером драма была чистым вымыслом, игрой, придуманной этими тремя человеческими обломками, чтобы сделать вид, будто их жизнь тоже интересна и полна страстей; а настоящая действительность — вот этот час утреннего мира и завтрака, который ее небрежно пригласили разделить, однако действительность эта не слишком отличается от действительности братьев Риккорди в повести о Казанове, которые, несмотря на свое решительное поведение, готовы выполнять чужие приказы и принимать милостыню, если ее дают; вот и ее спутник, прекрасный Пек, с удовольствием усевшийся за стол, изображает для трех завтракающих стариков то, чего на самом деле нет. Не прощаясь — ее ухода никто и не заметил, — Алиса вышла, попросила Паоло открыть портал и поплелась к себе в отель.

Когда м-ль Виардо с воспитанницами вернулись, полные впечатлений и восторга от поездки в Виченцу, они застали Алису в жару и бреду. Учительница вызвала врача, и тот нашел, что Алиса серьезно больна. Остальным девушкам было запрещено входить в комнату, чтобы не беспокоить ее. Прославившаяся своей выдержкой и дисциплиной учительница целыми ночами просиживала у постели больной, а днем с остальными ученицами бегала по намеченному маршруту, чтобы познакомить их с историей Венеции и ее искусством.

Когда приехали родители Алисы за телом покойной дочери, когда с помощью тети Энн сложили чемоданы, собрали платья и разные мелочи этой немного безалаберной, но, пожалуй, самой замкнутой девушки, учительница подумала, что на будущее лучше отказаться от экскурсии в Венецию, чей климат пагубен в это время года, и заменить ее поездкой в Рим и Флоренцию, как она предлагала уже давно, после того, как другую ученицу, иранку, постиг несчастный случай и у школы были серьезные неприятности с ее отцом; теперешняя поездка дала ей веский довод, способный убедить директрису. Последний вечер в театре Лa Фениче она печально слушала вместе с девочками оперный спектакль, завершавший экскурсию. Пели Вагнера, которого она всегда терпеть не могла.

Этой сценой в опере заканчивается рассказ Билли Апуорд.

VII

— Иначе говоря?

Вероятно, следует изъять из повествования все эпизоды жизни Билли в Риме и Венеции, а также некоторые семейные и университетские события. Предложение Леоноры написать роман о последних двадцати годах — просто глупость. Надо обойтись без биографического материала. Забыть о детстве Билли в Малаге, о странностях ее родителей, о воспитании, полученном в Бате, которым она так гордилась, забыть все ее рассказы о прошлом, об изучении Моцарта в Вене и Зальцбурге, дружбу с Тересой Рекенес, «Тетради». Может быть, даже не упоминать о существовании Рауля.

Он мог бы взять в рассказчики женщину вроде Леоноры, ничего не знающую о прошлом героини. Для нее Билли была бы просто неприятной иностранкой, с которой приходится изредка встречаться в университете, в доме общих друзей, на концертах и которая к тому же утверждает, что много лет назад была знакома с ее мужем в Европе. Вот и все. До этой женщины доходили бы смутные слухи о давнишнем престиже Билли, а иногда ей самой случалось бы слышать из уст Билли весьма странные речи, когда та выпивала лишнее в гостях, видеть, как она распускалась и не раз попадала в глупое, смешное положение. Конечно, никакой симпатии у рассказчицы Билли не вызывает.

Свое повествование она может начать сразу со дня поездки в Папантлу на состязание поэтов. В этот раз туда собиралась группа профессоров и студентов, так как поэт, удостоенный премии, был профессором литературного факультета. Рассказчица —, женщина, смутно напоминавшая Леонору, — читала, так же как она, в университете курс, только не истории театра, а, предположим, истории искусства и была замужем за писателем, который перестал писать, а читал курс литературы; первое время ему нравилось каждый год читать новый курс, выбирая различные периоды испанской и мексиканской литературы, а также вести семинары, посвященные какому-нибудь одному писателю с мировым именем (первый был Конрад, второй, и последний, — Ибсен); но потом он избавился от этих семинаров и предпочитал не менять темы своих лекций, а из года в год читать один и тот же курс, пользуясь старыми записями и набросками, чтобы, по его словам, глубже проникнуть в определенные периоды и произведения; с ним она уже несколько лет делила довольно однообразное супружеское существование. Эта женщина была родом не из Халапы, и ее жизнерадостность несколько увяла от провинциальной скуки. В Папантлу, на состязание поэтов, она собиралась первый раз, и пришлось поехать вместе с Билли Апуорд. На ее факультете в кружке друзей, на других факультетах с восторгом говорили об интересных программах этих празднеств. Туда поедут почти все ее городские знакомые, примут участие группа пантомимы и камерный оркестр университета. Театральный факультет предоставит автобусы для мимов, музыкантов, преподавателей и студентов. Рассказ начнется с этих приготовлений.

Мнимая Леонора поведает о том восторге, какой вызвало в ней предстоящее путешествие. С самого приезда в Халапу она мечтала познакомиться с археологическими достопримечательностями Тахина. Прекрасный случай пригласить к себе кузину Грасиэлу. Тут, чтобы создать нужную для романа атмосферу, он заставит ее рассказать немного о своей семейной жизни, об отношениях с мужем, о том, как удалось ей за время брака смягчить многие его странности и предубеждения, для нее неожиданные. В крайнем случае, если Грасиэла не поспеет к празднику или ей вообще не захочется в Папантлу, они могут поехать с четой Веласко, с ними всегда хорошо. Она убедилась, что в компании они с мужем ладят лучше. Дальше она опишет, как, вопреки всем предположениям, они в конце концов поехали не с Грасиэлой и не с Веласко, а с Билли Апуорд, которая утром, перед самой поездкой, появилась у них дома в соломенной шляпе с огромными полями, подвязанной яркими лентами.

— Это была самая возмутительная встреча за все наше знакомство, — заметит потом рассказчица, вспоминая это вторжение.

Накануне вечером Билли позвонила по телефону и спросила, не может ли она поехать вместе с ними. Ей сказали, добавила она, что для нее оставили место в университетском автобусе, но она возразила, что не желает принять его.

И начиная с этого момента для создания романа достаточно лишь точно записывать дальнейшие события и разговоры. Как просто! Он может позволить себе некоторую вольность, передавая размышления рассказчицы об университетской жизни, о ее положении, о среде, где она вращается, но все, что касается героини, должно быть точно. Взяв со стола Джанни несколько карточек, он восстановил, стараясь следовать памяти, телефонный разговор.

— Не могу я ехать с этими актерами, — заторопилась Билли, уловив на другом конце провода желание возразить. — Они испортят всю поездку, ты не представляешь, меня просто убивает их вульгарность. Лучше я совсем не поеду. Не терплю я эти разговоры, эти шутки, этот хохот. Я заболеваю при одной мысли, что хоть на десять минут окажусь с ними взаперти. Клянусь тебе, я не выношу их. Но если я не поеду, ректор будет недоволен, а это для меня невозможно. Он через многих передавал мне, как заинтересован в моем присутствии на празднике. Конечно, ему и в голову не пришло, что его подчиненные засунут меня в один автобус с этой пантомимой. Уверена, что все это придумал…

Рассказчица прервала ее. Твердо и решительно объяснила, что они никак не могут взять ее с собой. В их машине поедут Веласко и еще ее кузина Грасиэла, приехавшая из Сан-Луиса. Пять человек; еще один — и всем будет крайне неудобно. Она постаралась как можно убедительнее оправдать свой отказ. При такой тесноте Билли будет еще хуже, чем в автобусе. Можно ведь поехать в какой-нибудь другой машине. Она не говорила с Торресами? Или с Росалесами?

— Никак не пойму, почему Веласко не могут поехать в собственной машине. Бензин хотят сэкономить?

Тон вопроса взбесил рассказчицу. И муж — а это будет он сам, увиденный глазами Леоноры, — разделил ее негодование, когда, вернувшись в гостиную, она передала ему телефонный разговор. Он словно сам услышал резкий, настойчивый и бесцеремонный тон Билли, не раз выводивший его из себя.

Раньше ему и в голову не приходило создать роман, где бы рассказчицей была женщина, его жена. Можно воспользоваться случаем и описать как бы увиденную ею мелочность окружающих их людей. Изобразить три-четыре персонажа, вроде тех, кто если не отравил ему существование полностью, то доставил немало неприятных минут. Он подумал также создать персонаж вроде негодяя Вальверде, которого знал в юности и которым уже воспользовался для рассказа о сахарной плантации и семействе Гальярдо, или вроде скудоумного Росаса, этого бесталанного журналиста, неизвестно как и зачем проникшего в университетский круг. Впрочем, это может позабавить его некоторое время, дать выход раздражению, вызванному мелкими пакостями этих глупцов, но неизбежно снизит уровень книги, придаст ей оттенок дешевой мстительности, чуждый главной теме, отвлечет его от злоключений Билли и в лучшем случае только потешит его злость.

Он может также заставить мнимую Леонору рассказать о впечатлениях от первого знакомства с Халапой, о его ухаживаниях и дальнейшем браке, о ее огорчении тем, что нет у них детей. Вдруг его поразила мысль, что рассказчица могла почувствовать себя обманутой, увидев происшедшую с мужем метаморфозу. Она вышла замуж за человека, который из подававшего надежды уже превращался в настоящего писателя, и вдруг — только потому, что остановился на неосуществимом замысле: мексиканских похождениях Билли, ирреальной истории, подаренной ему самой реальностью, которую простодушно пытался претворить в роман, покуда не потерпел крушение, — он решил ограничить себя случайными литературно-критическими статьями и эссе, докладами на университетских конгрессах в Соединенных Штатах, что означало бесконечное повторение общих мест, и самым жалким образом впал в праздность, способную толкнуть к интригам против Вальверде и Росаса. Полный крах! И при мысли, что рассказчица, чего доброго, станет распространяться о его литературном бесплодии, смотреть на мужа с презрением и снисходительной жалостью, не наделив его ни единой чертой, которая поставила бы его выше всяких там Родригесов и Вальверде, он так возмутился, что предпочел дать задний ход и сосредоточиться на первом решении: пусть она опишет памятный день сборов и отъезда в Папантлу и следующий, когда проходила коронация королевы и вручение приза победителю поэтического состязания.

Итак, вернемся в то утро, когда они, к своему неописуемому удивлению, увидели перед собой англичанку в огромной шляпе и с чемоданом. Она уселась за стол, где они завтракали вместе с Грасиэлой, и объявила сдавленным от спешкй голосом, задыхаясь и глотая слова — одновременно она пыталась освободиться от своей живописной шляпы и развязать ленты, запутавшиеся в волосах, — что сейчас решила дело с Веласко, она объяснила им, что Грасиэла тоже едет в Папантлу и всем вместе им в автомобиле будет слишком тесно. Веласко, подчеркнула она, не прочь что-нибудь сэкономить, бензин или свои силы. В первую минуту они воспротивились, но в конце концов она уговорила их поехать в собственной машине; они приглашали ее с собой, чуть ли не умоляли, но она отказалась, для нее сдержать данное слово — дело чести.

— Никто не наводит на меня такую тоску, как Веласко, — продолжала она, переведя дыхание и, очевидно, даже не заметив вызванную ее словами ярость. — Не знаешь, о чем говорить с ними. Но главное, я беспокоилась об этой девушке, приехавшей в Халапу. Всегда чувствуешь себя лишней, если путешествуешь с супружеской парой. Знаю это по опыту. Две женщины — совсем другое дело…

В этот момент появились и сами Веласко. Произошло общее замешательство. Веласко сказали, что, вероятно, не совсем поняли вчера план поездки. Но вообще все это пустое. Они поедут в своей машине. Почему бы не остановиться в Веракрусе и не пообедать всем вместе? Дальше рассказчица покажет, как взбесила ее наглость этой пролазы. С удовольствием опишет ответ Грасиэлы на непрошеное вмешательство, злорадно — вытянутое лицо Билли Апуорд, ее, тогда особенно заметные, бледные скулы, судорожные движения, отвратительно выкрашенные волосы, не то заискивающий, не то хищный взгляд, которым она их обводила, опершись подбородком на сложенные руки и как бы застыв в молитвенной позе; она слушала, не произнося ни слова, как Грасиэла пыталась объяснить ошибку, как рассказчица обвиняла в этом недоразумении ее, Билли, но так, словно все это говорилось о ком-то другом. Потом Билли налила себе кофе, взяла фрукты и принялась завтракать. Когда они выходили, Грасиэла, с первого взгляда невзлюбившая англичанку, объявила, что поедет в машине Веласко.

Он писал на карточке, взятой со стола Джанни:

Дорогой они в течение долгого времени не обменялись ни словом. Тяжелое молчание царило в машине. Билли вытащила из плетеной сумки огромную книгу, совершенно неподходящую для чтения в пути. Иногда она, не ожидая ответа, роняла, как бы для самой себя, замечания о лицемерии критиков, толкующих искусство как отражение реальности. Супруги не отвечали. Они чувствовали, что поездка испорчена. Им даже не хотелось разговаривать друг с другом. Оба раскаивались в своем слабодушии. Упрекали себя, что не сказали этой женщине прямо, что не желают с ней ехать. Еще одно проявление слабости, и эта разнузданная англичанка будет делать все, что ей в голову взбредет. Каждый раздумывал, как бы от нее избавиться на обратном пути. Пусть едет в автобусе с актерами! Пусть отправляется на грузовике! Или с Веласко, они тоже виноваты, что дали этой ведьме обойти себя! Он вдруг сказал жене, что можно воспользоваться поездкой, чтобы отдохнуть несколько дней в Теколутле, в том отеле, ще он жил перед поездкой в Рим и где, как он ей рассказывал, написал большую часть своей первой книги; она с восторгом согласилась, ведь с тех пор, продолжала она, подчеркивая каждое слово, как они поженились, им так редко удавалось побыть вдвоем; и после окончания празднеств в Папантле незачем торопиться в Халапу, у них еще остается несколько свободных дней.

Теперь ему казалось, что задача решена. Остается только точно следовать за событиями в том порядке, в каком их сохранила память.

Ожидание встречи с морем смягчило напряженность. Они с удовольствием перечисляли места, которые можно посетить, находясь в Папантле: Наутла, Теколутла, Сан-Рафаэль, Каситас; снова и снова говорили о намерении не торопиться в Халапу, о желании провести хоть несколько дней вдвоем. Бйлли притворялась, будто не слышит и поглощена чтением своей книги.

На подъезде к Веракрусу Билли захлопнула книгу и торжественно объявила, что терпеть не может Кранаха.

— Кого? — переспросила Леонора без малейшего интереса.

— Луку Кранаха, — отрезала Билли. — Ни его и никакого другого немецкого художника. Их мнимая выразительность меня отталкивает.

Воспроизводить все так, как было. Постараться не упустить ничего из происходившего в эти дни. Читателю неизвестно, как жили раньше герои: молодой писатель, который провел несколько лет в Европе и теперь читает в Халапе курс литературы; его жена, девушка из хорошей семьи в Сан-Луис-Потоси, преподавательница истории театра, от чьего лица ведется повествование, и эксцентричная англичанка, которую знал когда-то писатель в Италии и которая решительно не нравится его жене. Дать точную хронику поездки, где отразятся несколько ограниченные взгляды Леоноры. Эта ограниченность, этот чуть раздражающий провинциализм придадут истории, которую он собирается рассказать, ее истинный масштаб. Не надо излишнего драматизма, несоразмерной патетики, описаний прошлого, копаний в психологии — только факты. Во всей их наготе и необычности.

Как было условлено, они остановились обедать в Веракрусе. Подождали под навесом кафе Веласко и Грасиэлу. Чтобы освободить место для Росы Веласко, он снял со стула книгу Билли и стал проглядывать ее, сначала машинально, а потом так увлекся, что позабыл обо всем вокруг и о своих спутницах. Стоит ли описывать атмосферу кафе, праздничные звуки маримбы или цветы в парке, так восхитившие Билли? Пожалуй, стоит, но очень скупо, однако совсем исключать все это не следует. Голос Леоноры придаст повествованию провинциальный напет; в известном смысле роман можно будет назвать региональным, и в то же время тон этот окажется своего рода оболочкой, прикрывающей событие достаточно загадочное. В сущности, чтобы достичь задуманного, он должен ограничиться немногими фактами, кое-какими разговорами, возникающим порой молчанием или напряженными паузами, и если он опишет несколько подробнее сцену с альбомом Кранаха, то лишь затем, чтобы показать, какую обстановку создавала вокруг себя Билли до самого своего конца.

Вот с этим-то Джанни и не мог согласиться, ему трудно было что-либо понять, ведь он не видел Билли в этот период ее жизни; не соглашался Джанни и когда он говорил, что еще в римские времена были в ней черты, предвещавшие ее будущие превращения. Для этого надо было знать, чем она кончит. Только его свидетельство имело вес: он близко знал англичанку и в Риме, и в Халапе.

А тогда в Веракрусе наступила минута, когда он оторвал взгляд от книги, показал остальным репродукцию и сказал:

— Я видел оригинал в Будапеште. Он произвел на меня огромное впечатление. Я не раз возвращался в музей ради нескольких выдающихся полотен. И всегда подолгу стоял перед этим чудом. Картина маленькая, но как глубока по замыслу; и есть в ней какая-то аномалия. Посмотри-ка хорошенько! — сказал он Билли, сидевшей рядом. — Посмотри!

— Что я должна смотреть? — спросила та с неудовольствием, почти с отвращением.

— Картину, разумеется! Смотри, если закрыть старуху рукой, лицо юноши совершенно меняется. Он может быть мистиком, посвященным, «невинным» в прямом смысле слова. Его мысли чужды мерзостям земной жизни. Убери руку, открой старуху, взгляни на монеты, которые она дает ему, и все повернется по-другому. Осталось ли что-нибудь возвышенное в его лице? Нет, только расчет, жадность, притворство. Наверняка уже представляет себе камзол, который купит на эти деньги, чтобы вечером покорять девиц в портовой таверне, или разгул, которому предастся в самом низкопробном лупанарии, чтобы очистить свое тело от зловония старухи. Взгляд, устремленный на жалкую беззубую женщину, полон ехидства и насмешки. Закрой опять старуху, и негодяй превратится в серафима. Вот интересно было бы сфотографировать несколько пар, потом отделять одно лицо от другого и смотреть, как меняется выражение…

В тот день Билли следила за его руками, то закрывавшими, то открывавшими книжную страницу, словно зачарованная. Переводила взгляд с его рук на картину, потом с отсутствующим видом смотрела в парк, словно могла воспринимать лишь слепящий свет солнца и темные тени. Наконец, как будто пришла в себя, схватила книгу и резким движением сунула в плетеную сумку. Пронзительным, надтреснутым голосом, еще больше подчеркивающим иностранный акцент, она заявила, что не понимает, как можно подходить к произведению искусства с такими критериями, что поражена его вульгарностью. Она давно уже подозревала, что, живя в Европе, он познакомился с ее культурой весьма поверхностно, и с сожалением убеждается, что Халапа и от этого не оставила даже следа. Европа, торжествующе продолжала она, может многому научить того, кто сам кое-чем обладает, она способна развить личность, но не создать ее заново. Нельзя научить слепого видеть живопись.

Они уже кончили обедать. Бестактная выходка Билли даже развлекла его; в этих внезапных буйствах было нечто пародийное, почти карикатурное. Кто-то, не то Гильермо Веласко, не то он сам, предложил прогуляться по набережной, чтобы разрядить обстановку и прекратить этот похожий на карканье крик. Билли решительно отказалась. Она предпочла остаться за столиком, заваленным пустыми тарелками, пивными бутылками, скорлупой лангуст, и принялась подправлять пилочкой ногти. После прогулки они встретились в парке; пахло цветами лаврового дерева. Билли объявила Веласко, что дальше поедет в их машине.

— Потому что в вашей невыносимо бензином воняет, — сухо сказала она Леоноре.

Он должен был описать эту сцену, которая ясно показывала атмосферу назревающего скандала, какую умудрялась создать Билли без всякой видимой причины. Остальной путь был истинным наслаждением. Оба, и он и Леонора, хохотали до слез над неуместной яростью Билли, над незадачей бедняжки Грасиэлы: захваченная врасплох неожиданным решением, она не успела пересесть в их машину. Каким намеком мог он так разобидеть Билли? Какое больное место задел? Разница в возрасте у этой пары на картине? Рауль как-то сказал, что Билли старше его на три-четыре года. В этом месте рассказа, кажется, впервые будет упомянут Рауль, и то бегло, без намерения сделать его одним из героев. Просто упоминание о нем, о его жизни в Риме, браке, к которому его вынудило рождение ребенка, появлении Мадам, бегстве Рауля, смерти ребенка, борьбе между хозяйкой и служанкой и, наконец, об изгнании Мадам вместе с ее птицами из дома, где Билли прожила еще несколько лет почти в полном одиночестве. Да, Рауль, наверное, был несколькими годами моложе своей жены, но кому могло прийти в голову связать это с жестокой картиной Кранаха. Любовь, купленная за деньги? Еще нелепее! Во всяком случае, когда они познакомились в Риме, Рауль мог считаться сравнительно обеспеченным молодым человеком, а она была студенткой, едва сводившей концы с концами.

Ему захотелось поделиться с женой этим новым планом романа о поездке в Папантлу с Билли Апуорд, но она так сладко спала, что жалко было будить ее. Теперь он подошел к тому, о чем, пожалуй, хотел бы забыть. И тут все, что произошло в те два дня и что он набросал на карточках, вызвало в нем растерянность и тревогу. Может быть, в этом романе, где он сделает рассказчицей женщину, похожую на Леонору, ему удастся смягчить свое чувство вины, душевного смятения, но только если ни о чем не умалчивать; рассказывать о событиях не так, как они действительно происходили, значило бы рассказывать другую историю. Ему очень хотелось бы, чтобы его замечание о влюбленной старухе так не задело ее, хотелось бы говорить ей только приятное. Ведь никто не был так чувствителен к похвалам, как Билли Апуорд. Тщеславие доводило ее до потери рассудка, она требовала лести и смаковала ее с упоением. Она могла неделями повторять одобрительную фразу о ее туалете, о восточном разрезе ее глаз, о ее чувстве стиля, об умении приготовить какое-то блюдо, о твердости ее характера. Эти отнюдь не бесспорные замечания, насколько он помнил, доставляли ей почти физическое наслаждение. Нет, думал он, никак нельзя винить себя за слова о картине Кранаха, уж он — то знал, что не было у него ни малейшего намерения обидеть Билли, что, рассказав, как открыл для себя эту картину в Будапеште, он лишь объяснил, чем поразила она его позже, вот и все. И упрекнуть себя он мог лишь в том, что они с Леонорой обрадовались, когда Билли, рассердись, освободила их от своего присутствия. Но это была такая ничтожная, такая невинная месть за ее утреннее вторжение.

Он уже не помнил, почему они приехали в Папантлу много позже, чем Веласко. В центре городка их оглушил несмолкаемый шум празднества. Лотереи, проигрыватели, ансамбли поп-музыки, электрические гитары, тысячи звуков, подхваченные орущими громкоговорителями. Совсем не того ждал он от встречи с Папантлой, по воспоминаниям представлявшейся ему чуть ли не аркадией. Войдя в вестибюль отеля, расположенного посреди этого бурления, они натолкнулись на Билли. Она буквально утонула в продавленном кресле. Они достаточно привыкли ко всем ее сценам, выдумкам и причудам, но все же его испугало полное изнеможение, написанное у нее на лице.

— Этот шум доконал меня. — Пожалуй, впервые за все время их знакомства в голосе Билли звучала подлинная боль. Она сказала, что сама не понимает, зачем добивалась этой поездки. В дороге ее укачало; голова раскалывается, наглоталась аспирину, но ничего не помогает.

— Почему бы тебе не прилечь? Может быть, просто надо отдохнуть?

— С самого начала, с той минуты, как решила ехать, — продолжала Билли, — я делала ошибку за ошибкой. Когда мы переправлялись через реку, я чуть не бросилась в воду, чтобы сразу со всем покончить. Я никому не нужна, никому не интересно, что я делаю и чего не делаю, и меньше всех мне самой. Господи! Хоть бы кто-нибудь решил вернуться в Халапу и взял меня с собой! Для этого я здесь и сижу. Всех спрашиваю… Но пока без толку.

Он опять подумал, что первый раз видит ее в глубокой, непритворной тоске, без ненужных исповедей, самолюбования и театральных жестов, за которыми обычно следовал истерический припадок. А может, это ему кажется только сейчас, в Риме, когда он сотый раз пытается записать историю этого давнишнего происшествия в Папантле? И он воображает и придумывает для своей ускользающей, неуловимой героини чувства и достоинства, каких на самом деле не было?

— А почему бы не попробовать вернуться автобусом? — 1 предложила Леонора. — Если хочешь, мы проводим тебя на станцию.

— Я была там. Нет мест. Надо ждать до завтрашнего вечера. Не знаю, что и делать, — добавила она с невероятным для нее смирением. — Не надо было мне ехать.

Они с Леонорой поднялись к себе в номер принять ванну и передохнуть перед тем, как пойти на представление мимов из Халапы. Билли осталась в вестибюле, надеясь найти добрую душу, которая увезет ее из этого ужасного места. Потом ни он, ни Леонора не могли вспомнить, присоединилась ли Билли к обществу, присутствовала ли на спектакле в театре или на ужине, который был дан в тот вечер, или на экскурсии следующим утром к пирамиде Тахина. Ему казалось, будто она промелькнула, как молчаливая тень, в стороне от группы. Но если это была Билли, подумал он, как же могли они не заметить ее, не услышать ее стонов и жалоб на свои несчастья, на личную трагедию или по крайней мере на москитов, от которых там не было спасения, на сырость, на шум рядом с отелем, на тяжелую пищу — в общем, на что угодно?

К концу каникул он понял, как изменились, и к худшему, их отношения с Джанни и Эухенией: они перестали приглашать их с собой, больше не ходили вместе обедать. Часто он слышал, как супруги назначали по телефону встречи, однако не считали нужным хотя бы из вежливости позвать и их тоже. Как-то, уже в последнюю неделю их римской жизни, в один из редких вечеров, когда они ужинали вместе, он заметил, что хозяева ведут разговор только друг с другом. Они долго обсуждали по-итальянски ремонт квартиры, намеченный на ближайшее время. Язык устранил из беседы Леонору, а тема — их обоих; они говорили о маляре, плотнике, электротехнике, о ценах и материалах, о том, какие неудобства придется терпеть целые три недели, упрекали друг друга, что хватились так поздно, когда ремонт потребуется большой, а цены неимоверно возросли, со страстью вдавались в мельчайшие подробности, воздвигая непреодолимую стену между собой и гостями. Он постарался восстановить в памяти дни их пребывания в Риме и понял, что стена эта росла постепенно, а укрепилась за последние две-три недели. Совместная жизнь, подумал он, в конце концов все испортила. Не надо было столько времени оставаться в этом доме. Они злоупотребили вниманием хозяев, и он понял это слишком поздно. Следовало остаться лишь на несколько дней, пока они подыскали бы подходящий отель, и не мешать семейной жизни супругов. Еще бы они не надоели Джанни, если маленькая комнатка, служившая ему кабинетом, была занята чужими людьми — и всякий раз, когда ему требовалась бумага, карточка или книга, приходилось стучаться и спрашивать, можно ли войти. Его самого такое положение совершенно выбило бы из колеи.

Но все-таки, думал он, слушая, как рассуждает Леонора об итальянской кухне и культуре, очевидно не замечая, как их отодвинули в сторону, что-то, вероятно, произошло в тот день, когда они заговорили о Билли; какое-то недоразумение, и он, конечно, должен разъяснить его. Он вспомнил горькую фразу Джанни о жестокости мексиканцев по отношению к Билли. Странно, ведь Джанни никогда не принадлежал к близкому кругу Билли, она всегда считала его типичным итальянцем, заурядным хвастунишкой, который использовал «Орион», чтобы красоваться перед иностранными девицами, осаждавшими издательство. Возможно, в тот вечер Джанни просто был дурно настроен — и любая тема вызвала бы у него раздражение. Необходимо все выяснить. Как знать, не рассердило ли Джанни его намерение написать роман, в котором будут выведены их старые друзья. Надо объяснить, что именно щепетильность не давала ему так долго приступить к роману и что, возможно, потому и потерпел неудачу замысел, что речь шла о точной записи, о строгом изложении фактов, отчасти чтобы и самому попытаться понять происшедшее. Он не допустил бы никаких истолкований; это была бы повесть, вообще лишенная оценок.

Воспользовавшись первым подходящим случаем, когда они вернулись домой после завтрака, во время которого лишь за кофе нехотя обменялись несколькими словами, он начал разговор. Он хотел было рассказать им о своем плане, возникшем теперь, на свободе, о намерении сделать рассказчиком женщину вроде Леоноры, не слишком близкую к главной героине, и тем самым увеличить расстояние между собой и изображаемыми событиями, но из какой-то стыдливости предпочел не говорить о содержании романа, а также о том, как Билли навязалась им в попутчицы, или о сцене в Веракрусе по поводу картины Кранаха. Джанни был так впечатлителен, так остро воспринимал — кто знает, благодаря какому опыту! — положение иностранцев в Мексике, что он предпочел опустить эти подробности.

Начал он с того, что не испытывал никакой враждебности к Билли. Хотя, по правде говоря, с ней стало трудно общаться: смерть сына и уход Рауля подействовали на нее очень тяжело. Он подчеркнул, что всегда замечал некую аномалию в любовных отношениях этой пары, еще с тех пор, как впервые увидел их вместе в этой самой квартире; нелепо обвинять мексиканцев, как бы небрежно и бестактно они ни обращались с Билли, в тех разительных переменах, которые с ней произошли. И он, и все, кто ее знал, были растерянны и потрясены этим; и еще он добавил (хотя это была ложь) о всеобщем сострадании к ее несчастьям. Никто в Халапе не был ей врагом, пусть Джанни поймет это. Кое-кого раздражала ее резкость, вот и все. Он и Леонора были с ней до конца, или почти до конца.

И он рассказал о состязании поэтов в Папантле.

Каждая сцена так четко вставала в памяти, что он на минуту подумал, уж не наделил ли его выпитый ликер способностью прозревать все насквозь.

Вновь возникли в памяти прогулки по Папантле и экскурсия в Тахин. Но образ Билли ускользал. Неужели она осталась в отеле, подавленная, угнетенная до такой степени, что даже не нашла сил бежать от этого ярмарочного шума? А может быть, бродила по улицам в поисках машины, и тогда вечерняя встреча была не столь странной и неожиданной, как показалось тогда всем, включая и его самого. Это предположение пришло ему на ум только сейчас, оно как будто могло кое-что прояснить, поэтому стоило использовать его в рассказе. Он не помнил, чтобы Билли участвовала в прогулках, но почему-то не мог решительно утверждать, что ее с ними не было. Леоноре казалось, будто она видела, как Билли собирала какую-то траву неподалеку от пирамиды; другие, Веласко например, клялись, что она была вместе со всеми, но точно не могли сказать, где именно.

Зато он поразительно точно помнил всю вечернюю церемонию: коронацию королевы и вручение приза поэту-победителю. Он видел себя на эстраде под экраном местного кинотеатра, видел Леонору, других преподавателей из Халапы, представителей муниципальной власти, королеву, окруженную принцессами, и — совсем рядом! — Билли Апуорд. Все сидели на неудобных плетеных стульях.

Церемониймейстер в речи, полной избитых риторических красот, представил соревнующихся, королеву и поэта, а в это время Билли, не обращая внимания на раздающиеся со всех сторон призывы к тишине, громким голосом, важно и печально объясняла ему, что последние дни готовилась к литературному конкурсу мирового значения, что поэзия для нее — все. Жизнь отдана тому, чтобы читать поэзию, творить ее, неустанно искать. Поэзия для нее единственная подруга. Она пишет до глубокой ночи. Случалось, начнет утром и не остановится до следующего утра. Она чувствует, как поддерживает, ведет и защищает ее от мирских тревог сила тридцати высоких умов, которые на недостижимой горной вершине предаются медитации и молятся за нее. Отец ее был человек суровый, не способный выражать какие-либо чувства; северный аскет, на свою беду укрывшийся в Малаге. Никогда она не видела проявления отцовской любви, ни разу он не обратился к ней с ободряющим словом, но часто осыпал упреками. Она боялась говорить ему о своих литературных опытах, слишком хорошо она знала, что не встретит ничего, кроме насмешек. Человек нечувствительный к радостям жизни! И вот люди, присутствовавшие при его кончине, написали ей, что за несколько минут до смерти он попросил, чтобы ему принесли ларчик слоновой кости, что хранился под замком в ящике письменного стола. Отец сказал, что в свой смертный час хочет, чтобы рядом с ним было самое для него дорогое, а оно заключено в этом ларце. Все подумали, что он берег там какой-нибудь особо важный документ или драгоценный камень. Ему вложили в руки ларец, он благоговейно прижал его к груди и умер с выражением полного спокойствия, почти радости на лице (голос Билли перешел в елейный, свистящий шепот, его не заглушал даже оркестр, игравший вальс. Билли добилась, что на сцене никто уже и не пытался заставить ее замолчать, напротив — все заинтересовались рассказом). Когда удалось взять из рук мертвеца изысканно отделанный ларец и открыть его, общее удивление не знало границ: там хранились лишь несколько тщательно сложенных тетрадных страничек. Это были первые опубликованные ею стихи, и он, несмотря на артрит, искалечивший его пальцы, превозмогая боль, терпеливо переписал их собственной рукой.

— Так я узнала, — голос ее зазвучал торжествующе, — что самым дорогим на земле была для него моя поэзия. Это заставило меня продолжать, обязало творить. Скоро я прочту тебе свои новые вещи, неважно, что ты не поймешь их.

Он умолк. Подошел к окну, распахнул его и с наслаждением стал всматриваться в панораму уходящих вдаль крыш; то же чувство он испытал несколько дней назад в Пинчо. Есть в воздухе Рима необыкновенная чистота: как четко обрисованы сосны, фонтаны, памятники, дворцы, видны улицы и переулки. Весь город кажется уменьшенным, возникшим на специально созданной сцене. Он снова вспомнил первые впечатления давнишних лет: прозрачность и бросающаяся в глаза искусственность города и вместе с тем его могучая естественность. В его священном сиянии даже необычное явление, чрезвычайное событие может показаться заурядным, лишенным значительности, серьезный поступок — обернуться мимолетным приключением, а драма разрядится, утратит свое напряжение, как бы ни была пышна ее декорация. Да и что, собственно, для него означает невежливость Джанни, его притворное равнодушие? Ничего! Ни неудачу, ни поражение… Он понял, что, вопреки его утверждениям, ошибкой было уехать из Рима, отправиться отсюда в Будапешт, в Лондон, вернуться в Халапу. Без сомнения, останься он здесь, все пошло бы по-другому. Он снова почувствовал себя молодым, как в первые после приезда дни, впереди было будущее, ожидавшие его свершения, вера в себя. Он станет писателем. Снова станет писателем. Поведает о своей жизни в Риме. Будет автором рассказов и романов, которые превратятся в прекрасные, волнующие притчи о нашем мире.

Иначе говоря?

Если бы он не боялся прослыть маньяком, он снова описал бы свою краткую, искалеченную литературную биографию; остановился бы на провале, который потерпел, пытаясь рассказать историю Билли. Все шло более или менее гладко, пока он набрасывал первую часть, встречу в Венеции, дворец венесуэльской меценатки, римский период, но когда он попробовал воспроизвести жизнь в Халапе, возобновление дружеских отношений (если слово «дружеские» здесь уместно), то почувствовал, как тонет, как засасывают его сыпучие пески. Все персонажи окостенели, заговорили, словно попугаи либо призраки. Не было в его прозе ни силы, ни трепета, ни света, ни тени. Ничего не было ни в словах, ни в подтексте. Билли отомстила, выхолостив его. Хотя он и говорил, что Рим смягчает все трагедии, эта рана не могла зарубцеваться даже в Риме. Скорее напротив!..

Чтобы создать роман, он испробовал, как уже не разговорилось, десятки различных ракурсов. Иной раз судьба Билли представала как символ подавления инстинкта, другой — как иллюстрация к сказке о колдунье, или аллегория утраченной любви и одиночества, или борьба цивилизованного сознания с подспудными сексуальными и расовыми проявлениями.

Он продолжил рассказ о происшествии в Папантле. Опять возник перед ним этот мрачный, невыразительный взгляд, этот чем-то похожий на карканье шепот, которым она поведала о своих поэтических исканиях, он слышал стоны, грубую брань, поношения, безобразные жалобы.

Он не раз упоминал о мести Билли; но по чести говоря, за что ей было ему мстить? За то, что он был другом Рауля и свидетелем сначала их счастья, а потом крушения семейной жизни? За то, что он родом из страны, которую она возненавидела? За то, что он говорил в Веракрусе о влюбленной старухе с картины Кранаха, висевшей в будапештском музее? За то, что не притворился, будто верит в ее выдуманные литературные триумфы или фантастические рассказы о священнослужителях, молившихся в кельях тибетского монастыря, дабы даровать ей защиту от бед? За то, что не удержал ее тем вечером в кинотеатре Папантлы, не помешал ей пойти навстречу своей гибели? Как знать? Возможно, дело даже не в обдуманной мести, а просто в привычке досаждать, надоедать, нарушать и отравлять счастье всех окружающих, ведь поэтому и было так тяжело и неприятно с ней встречаться. Да он и сейчас слаб и беспомощен перед Билли, как в самом начале.

Однако Джанни и Эухения должны знать всю историю до конца.

Наконец смолк вальс, а через несколько минут и рассказ о смерти отца со стихами дочери на груди. Зажглись огни. Зал был полон шумной веселой публикой, то и дело рукоплескавшей. Вдруг ему показалось — хотя, возможно, он преувеличивает, видит теперь все в ином свете, — что мальчишки перестали швыряться апельсиновыми корками и толпа замерла в безмолвии. Что случилось? В гнетущей тишине по проходу шла к сцене маленькая, закутанная в шаль женщина. Она шла очень медленно, но эта невзрачная фигурка — не поймешь, старухи ли, девочки, — с головы до ног покрытая истрепанной шалью, овладела вниманием и тех, кто заполнял зал, и тех, кто сидел на сцене. Едва эта женщина сделала первые неловкие шаги в глубине прохода, Билли замолчала. Она сидела рядом с ним, и он не мог видеть ее лицо, но почувствовал, как она напряглась всем телом, услышал ее тяжелое, прерывистое дыхание, заметил, как дрожат у нее руки. Когда женщина была уже в нескольких шагах от эстрады, она сбросила шаль с головы. Свет упал ей прямо в лицо. Это была бывшая служанка, Мадам, любительница птиц. Она улыбнулась, и под светом рампы во рту ее вызывающе блеснуло золото.

Билли встала; по пути к ступеням она зацепилась платьем за гвоздь, платье разорвалось, но она не остановилась, даже не обратила внимания. Словно загипнотизированная, спустилась по лесенке с эстрады в партер и двинулась, как ягненок за хозяином, вслед за Мадам к выходу такой же медленной, неловкой, колеблющейся поступью, как и ее поводырь. Когда они вышли из зала, оркестр грянул новый вальс.

Вот и все.

Остальное заключалось в актах, заявлениях, показаниях. Женщину, известную под именем Мадам, звали Исмаэла Посас. Она держала лавчонку на окраине Папантлы, в нижнем этаже дома, где останавливались погонщики. Жила в заднем помещении лавки и там же разводила своих птиц. Соседи показали, что в один из последних вечеров она пришла часов в десять с какой-то иностранкой и свет в лавке горел до поздней ночи. Возвращавшиеся с праздника слышали очень громкие голоса, но, о чем шла речь — разобрать не могли. Другие заявили, будто обе женщины то каркали, как птицы, то хохотали, как безумные. Судя по всему, встреча была радостной.

На рассвете вспыхнул пожар, и лавка и постоялый двор сгорели дотла. Нашли четыре обугленных трупа. Никто не знал, сколько человек ночевало в тот день в доме. Никто также не собирался заниматься опознанием трупов и расследованием. Хозяйка квартиры в Халапе хотела отдать вещи Билли матери Рауля, но та взяла только фотографии сына и внука. Все как будто вздохнули облегченно после исчезновения этой английской преподавательницы, которая только и делала, что сеяла раздоры. Он тоже. Никто не оплакивал Билли. Говорили, будто все найденные трупы были мужские. Но кто мог знать это точно? Халапа всегда жила слухами. Кое-кто предполагал, что Билли и Мадам ушли из лавки до того, как вспыхнул пожар. И может, теперь в каком-нибудь далеком поселке торгуют пивом, керосином, сигаретами и снова разводят птиц? И Билли стала рабыней Мадам, как боялась когда-то? И Рауль с ними? И не превратились ли они в воронов, саламандр или сорок?

Где бы они ни были, подумал он, этим людям нет места в мире, в котором он живет, в мире его лекций, его семьи и друзей, в мире, где происходит этот его разговор с Джанни и Эухенией. И он почувствовал щемящую тоску при мысли о стонах англичанки, доносившихся из крохотного ада, где она обреталась. Но сильнее этой тоски, признаться, была зависть.

Больше говорить было не о чем. Он снова подошел к окну. Небо заволокло пеленой. Возможно, этой ночью начнутся дожди. Казалось, городом завладело настроение, царившее в кабинете. Он смотрел на крыши. Черная-черная сосна возвышалась вдали над красноватым городом. Лето кончается. Через несколько дней он снова будет в Халапе, у себя дома, среди книг и бумаг. Будет ужинать вместе с Росалесами и вспоминать римские траттории. Стареет он, как и его жена, как и его друзья. Вернуть хоть частицу утраченной молодости оказалось невозможно, несмотря на возникший поначалу мираж. Больше Леонора не говорит ему, что он статный кондотьер, или сын солнца, или язычник. Рим измучил его, он был бы рад хоть сию минуту бежать отсюда. Теперь его гораздо больше интересовали возможные перемены в руководстве литературного факультета, о которых шло столько слухов перед их отъездом из Халапы.

И все эти руины, фонтаны, переулочки, сосны, купола и часовни стали сразу отодвигаться в прошлое.

Е. Огнева. Послесловие

«Краем безоблачной ясности» назвал свою родину вслед за конкистадорами, впервые вступившими на мексиканскую землю, философ Альфонсо Рейес. Назвал — но с недоверием, будто не узнавая. А его соотечественник, поэт Рамон Лопес Веларде, с горечью дал ей другое имя — «компотный рай»… Многоликая Мексика, наследница удивительных цивилизаций доколумбовой эпохи, царство суперсовременных небоскребов, неоновых реклам… Мексика, напряженными усилиями философов и писателей стремящаяся постичь и выразить формулу своего национального сознания — гордого, самобытного — и обремененного грузом несбывшихся упований, патриархальных предрассудков и новомодных мифов…

Эту многоликость, эти противоречия, определяющие в конечном счете национальную судьбу его страны, и сделал ведущей темой своего творчества Карлос Фуэнтес. Имя его не нуждается в представлении — оно уже более двух десятилетий знакомо нашим читателям. Может быть, узнают они и расшифруют реминисценцию, которая подстерегает их на первой же странице новой повести писателя — «Сожженная вода». Ведь эпиграф из Рейеса отсылает нас к раннему роману Фуэнтеса, так и названному — «Край безоблачной ясности» (1958, русский перевод 1980). Преемственность, перекличка возникает не случайно: речь идет не просто о полюбившемся мексиканцам крылатом выражении Эрнана Кортеса. Фуэнтес подчеркивает свою верность большой теме. Почему «край безоблачной ясности» превратился в «компотный рай»? Как прошлое страны — подчас исполненное величия, подчас постыдное — обусловливает настоящее? Каким образом таится оно до поры до времени в сегодняшнем иллюзорном благополучии и вдруг напоминает о себе? Фуэнтес поставил перед собой задачу показать четыре грани этого явления. Предощущение рокового момента, взрыва, которым оно должно сопровождаться, подготавливается вторым эпиграфом — из «Возвращения» Октавио Паса.

«Повествовательный квартет» Фуэнтеса состоит из четырех частей, объединенных в единый цикл, подчиненный общему замыслу, и населенных сквозными персонажами. На первом плане — престарелый генерал Вергара, образ которого и олицетворяет не поддающееся укрощению прошлое.

Эта фигура сродни героям, вновь и вновь оживающим под пером латиноамериканских писателей — то Гарсий Маркеса, то Услара Пьетри, то Карпентьера, прочно вошедшим в литературу континента из самой действительности. В генерале нетрудно найти общие черты и с другим знаменитым персонажем самого Фуэнтеса. Как и герой романа «Смерть Артемио Круса» (1962, русский перевод 1963), Вергара прошел все ступени Мексиканской революции: сначала — в войсках Панчо Вильи, затем «сменил лошадь» — перешел в ряды Обрегона и под его началом сражался против революционных крестьян, во главе которых стоял Вилья. В эпоху кризисов и поворотов, какие знала Мексиканская революция, он ловко плыл по течению, неизменно оставаясь с будущими хозяевами «новой» Мексики. Путь наверх красноречиво иллюстрируется пожелтевшими от времени фотографиями, что украшают его спальню: на первой Висенте Вергара в крестьянских штанах, с патронташами крест-накрест, на последней — в изысканном костюме жмет руку президенту Кальесу. Предательство, кровь, жестокость постепенно забываются, отступают, зато остаются респектабельность, роскошный дом и огромное состояние, нажитое «подвигами» престарелого генерала Вергары.

Прошлое воскресает в разговорах генерала с внуком. В этих беседах — воспоминаниях старик вновь и вновь переживает минувшее, столь непохожее на нынешнее сонное существование, и как бы ведет диалог со своей совестью, уговаривает ее, оправдывается. Прошлое мифологизируется. Измены, насилие — вот это была «настоящая жизнь», по мнению юного Плутарко Вергары. Такой революции больше в Мексике не будет, такое бывает только раз — эта мысль, внушаемая дедом, порождает у внука мучительную зависть и тоску по деянию, по реализации своих возможностей. И в незрелом сознании юноши происходит своеобразная эстетизация насилия, этой альтернативы жалкому прозябанию в эпоху «без героев», паразитическому существованию на дедушкины деньги, которое ведет семья генерала. Все измельчало, оподлилось — ив политике, и в экономике, и в духовной жизни страны. Лишь золото и по сей день имеет прежнюю власть, хотя, по мнению Вергары, оно жалкое достояние стервятников, не оплаченное кровью и порохом, мужеством и риском. Глупо и трусливо проматывает Агустин, сын генерала, богатство отца. Скучная жизнь ожидает Плутарко. Им не дано даже грешить, ужасать своими «подвигами», врубаться в гущу жизни — с размаха, безоглядно…

Есть в повести Фуэнтеса еще один немаловажный момент, сближающий ее с той латиноамериканской прозой, где сильна антидиктаторская направленность. Не случайно Агустин Вергара, морально сломленный своим властным отцом, восклицает: «Он — наш незыблемый дон Порфирио…» Уподобляя семейного тирана Вергару мексиканскому, диктатору Порфирио Диасу, Фуэнтес выводит конфликт «квартета» за рамки семейной истории. Дон Висенте Вергара был, по мексиканским понятиям, настоящим «мачо», умеющим навязать свою волю силой, подчинить этой силе не только солдат, но и близких. Он укротил сиротку Клотильду, ставшую его женой, морально кастрировал собственного сына, как кастрировал в свое время нагрубившего ему военнопленного; не смог укротить, так погубил невестку. А теперь готов заразить своими идеями внука. «Вот какой страшный вызов бросает твой дед, пойми это, или он тебя подомнет, как подмял меня, он нам в лицо смеется: ну-ка посмотрим, сумеете ли вы сделать то, что сделал я… унаследовать, кроме моих денег, что-нибудь потяжелее. Мое безнаказанное насилие», — предостерегает Агустин сына. Это относится не только к Плутарко. Обаяние насилия, культ мачизма — пена не оправдавшей надежд революционной волны… Старый генерал оставляет это наследство не только внуку — но целому поколению мексиканцев.

Разочарование, озлобление — и опять же насилие — таков удел тех, кого бурные события первой четверти века разорили, выбили из колеи, — обитателей «бывших дворцов». Здесь жертвы насилия, исторического и социального, в свою очередь ищут себе жертвы, слабые глумятся над еще более слабыми. Описывая во второй части «квартета» жизнь «бывших дворцов», так напоминающую жизнь горьковского «дна», мир людей, которым перестановка сил в стране не позволила подняться наверх, как это удалось Вергаре, Фуэнтес показывает такой круговорот насилия. Мальчишки в трущобах забивают камнями бездомных собак: обездоленные сами становятся палачами.

И церковь, последнее прибежище полунищей Мануэлиты, бывшей служанки в семье Вергара, как это на первый взгляд ни парадоксально, тоже становится оплотом насилия. Не случайно старуха бросает горький упрек самому богу, убеждаясь, что сильных и богатых он возлюбил больше, а слабых лишил даже возможности противостоять натиску зла. Бездомные собаки, которых из церкви гонит служка, колотя по впалым бокам распятием, — символ неприкаянности и сиротства пасынков мексиканской современности, таких, как старая Мануэлита и маленький калека Луисито. Что же можно противопоставить этой безудержной стихии насилия, цепной реакции зла и вымещения обид? Союз «униженных и оскорбленных», что-то вроде «заговора добра», заключенный Мануэлитой и Луисито, — прообраз того, что со временем может стать основой для отношений между людьми на принципиально иных началах.

Призрак революционной бури, породившей не только поколение «новых богачей», но и несколько поколений «новых бедняков», витает и в уютном мирке рантье Федерико Сильвы, живущего на доходы от сдачи внаем «бывших дворцов». Всемогущий и невидимый квартирохозяин таких, как Мануэлита и Луисито, он из тех, чьи капиталы не подвергаются риску, лишь округляясь в периоды бурь и затиший, из «тех, кто наверху» в мексиканском обществе прочно и незаметно, во все времена. Для него эта буря стала лишь точкой отсчета всех и всяческих беспорядков в стране. Сильва тоже одержим тоской по добрым старым временам, только совсем иным, нежели Вергара. В его особнячке ревниво поддерживается атмосфера начала века — довергаровская; все «поиски утраченного времени», которыми заполнена жизнь Сильвы, имеют одну цель — игнорировать современность — ту, что началась в Мексике в 1910 году. Но остров в океане времени удержать за собой не удается — и не потому, что небоскребы наступают, закрывая восход солнца и отравляя старому рантье его любимые предутренние часы на балконе. Сильва становится жертвой нападения молодых вандалов с глазами «тигров в клетке», явившихся громить его святилище. Для Сильвы разбушевавшиеся юнцы — плоть от плоти той самой ненавистной современности, под натиском которой он отступал шаг за шагом. Но дальше отступать уже некуда, и, сделав последнюю, но бессмысленную попытку спасти свой мирок, он погибает. Однако Сильва ошибается: свора молодых хулиганов, ворвавшихся в его дом, — тоже пасынки мексиканской современности, они тоже проклинают ее, хотя и за иное: на их долю не выпало «шанса». Они не только и не просто потомки «тех, кто внизу», но скатились на самое дно общества, деклассировались, оставаясь при этом плотью от плоти той самой системы, которой Сильва был обязан своим процветанием. Тигры, грызущиеся в клетке, обреченные на бездействие и безвременье, сродни уже знакомым нам бездомным собакам — обездоленным наследникам «мачо» Вергары.

В последней части «квартета», продолжая разговор о наследстве Мексиканской революции, Фуэнтес возвращается к теме отцов и детей. Бернабе Апарисио слишком поздно суждено узнать, что он выращен в специальном «питомнике озлобленных мальчишек» (опять — образ зверя в неволе!) врагом своего отца, погубившим честного и неподкупного Андреса Апарисио. Всем обязанный злому гению своей семьи, нуворишу и хитрому политикану Мариано Карреону, Бернабе завербован в бригаду головорезов, состоящих у того на службе. Здесь насилие узаконено, возведено в культ, ему обучают как искусству. В «бригаде» царит казарменная дисциплина, но подопечных учат не просто крушить, бить, топтать по первому слову шефа — им усиленно промывают мозги. Наставники внушают им свою философию, философию вседозволенности и безнаказанности. Выпускники этой «частной школы» неофашистского толка — ударные отряды для проведения любого погрома, любой организованной провокации против левых сил в стране. Послушная марионетка в руках Карреона, сын Андреса Апарисио предает идеалы, во имя которых страдал и погиб его отец. Но только ли Андресу Апарисио доводится Бернабе сыном? Ведь в жилах его течет еще и кровь соратников генерала Вергары. Поэтому быстрее сдается он искусителю, ставшему для него чем-то вроде крестного отца. Поэтому легче находят путь к его сердцу увещевания Карреона, стремящегося сделать из парня насильника — может, исконно мексиканского образца, «настоящего мачо», а может, и американизированного, «преуспевающего любой ценой». И Бернабе послушно проходит все круги, вплоть до убийства. Еще неясно, что он в конце концов выберет, но видно одно: вместе с семенами добра, со «страстным желанием жить на земле, где все были вместе и для всех была вода, воздух, сады», всходят в его душе плевелы зла, того самого «безнаказанного насилия», что завещано ему людьми со столь разными историческими судьбами, но у которых оказалось так много общего — Карреоном и Вергарой.

Тему, начатую Фуэнтесом, подхватывает и развивает — уже в ином ключе — Рене Авилес Фабила. Писатель щедро демонстрирует свое знакомство с европейской и американской литературами: вдумчивый читатель найдет немало скрытых и явных перекличек, ассоциаций с произведениями таких писателей, как Хорхе Луис Борхес и Хулио Кортасар, Хуан Рульфо и Карлос Фуэнтес, Адольфо Биой Касарес, Герман Гессе, Эдгар Аллан По, Роберт Льюис Стивенсон… Перечень этот можно было бы еще продолжить. Однако это обыгрывание и переосмысление известных в мировой литературе мотивов для мексиканского писателя — не самоцель, как не самоценно и моделирование фантастической ситуации. Именно моделирование, ибо Фабила намеренно обнажает прием и прямо отсылает нас к первоисточнику, будь то эпиграф или вмонтированная в текст цитата. Загадочная, интригующая, гротескная или фантастическая ситуация привлекает наше внимание, конечно, и сама по себе — но не только. Она прочитывается и на уровне более широкого обобщения — как развернутая метафора. А три истории, образующие единый, трехчастный цикл Рене Авилеса Фабилы, вместе образуют еще одно единство — сложную картину человеческого отчуждения.

Все три составные части цикла посвящены одной проблеме — неумению, нежеланию (или невозможности?) героя «вписаться» в жизнь большого города, шире — в жизнь общества потребления, которое мексиканский поэт так метко окрестил «компотным раем». Здесь, как и в «квартете» Фуэнтеса, настойчиво звучит, повторяется, превалирует нота одиночества. Одиноки и волей-неволей противопоставляют себя окружающему миру Габриела, Мириам, Роберт Лестер. В «Возвращении домой» это противопоставление дается и в социальном, и в психологическом аспекте. Отношения в семье, где росла Г абриела, изуродованные самыми стойкими предрассудками, укоренившимися в сознании мексиканцев, — мифом о превосходстве мужчины, «мачо», — напомнят нам драму Агустино и Эванхелины Вергара из «Сожженной воды». Позднее — жалкий, неубедительный, в духе расхожих представлений о современной свободе бунт матери… Потом «в 1968 году рухнули все планы… Серхио — возлюбленный Габриелы — не вернулся со своего последнего политического задания, погиб на площади Трех культур…». Студенческие волнения, жестоко подавленные правительством, оказались своеобразным «перекрестком судеб», где по разные стороны баррикады побывали Бернабе Апарисио, персонаж Фуэнтеса, и Серхио из «Возвращения домой» Фабилы. Только для Бернабе эти события стали боевым крещением на пути «безнаказанного насилия», а Серхио руководило «чистое желание сделать страну лучше, чем она есть… он попытался ударить по этому колоссу — Государству, всемогущему, жестокому, развращенному и мстительному». Видение разверстой печи крематория, принимающей неопознанные останки погибших при разгроме студенческой демонстрации, не дает Габриеле покоя. Жизнь без надежд и упований. Чего еще может ждать Габриела? Принца из детской сказки, который разбудит спящую красавицу, незаметную банковскую служащую, или стереотипного идеального любовника из «розовых романов», богатого и обаятельного? На деле приключение заканчивается проще и обиднее. Денежная купюра, оставленная «сказочным принцем», вырастает у Фабилы в символ непреодолимости разрыва между мечтой и реальной жизнью в огромном, чуждом и враждебном городе.

И разрыв этот еще ощутимее в «Мириам», хотя приметы яви на сей раз намечены как бы пунктиром. Вторжение чуда в нудный мир повседневности — то, о чем так мечтала Габриела, — спасает от одиночества Мириам. Однако ненадолго: Фабила верен себе, отказываясь от счастливого конца, за который заплачена столь невысокая цена. Счастье Мириам с Хуаном Пабло «здесь и сейчас» принципиально невозможно, ведь Хуан Пабло сознательно старается отгородиться от внешнего мира. Поэтому все попытки Мириам восстановить или хотя бы прояснить его связи с этим миром разрушают призрачную гармонию.

Приметы фантастического сгущаются, а отчуждение человека достигает предела в третьей истории, рассказанной Фабилой. Местом действия для своей жестокой притчи писатель не случайно избирает мрачный, туманный Лондон, столицу литературы, породившей «готический роман», жутковатые образы чудовища Франкенштейна, доктора Джеккиля и мистера Хайда… Подчеркнутая стилизация, явные реминисценции призваны не только помочь читателю провести эти параллели, но и выявить отличия. Ведь не любознательность ученого, не корыстолюбие буржуа, а отчаянье парии, еще до рокового превращения влачившего существование затравленного зверя, толкает Роберта на страшный эксперимент. «Он воспринял общество как чудовищную жестокую машину, способную вмиг пожрать его с потрохами. Он и в самом деле боялся людей, общественных учреждений, властей, полиции — словом, всех, кто составлял это целое, боялся, что оно, это целое, придавит его огромной своей тяжестью». То, что в руки жалкому вору попадает рецепт магической формулы, — случайность; но то, что волк как бы изначально живет в «сыне неизвестных родителей, воспитанном в трущобах и тюрьмах, профессиональном воре» (это подчеркивается и выбором эпиграфов из Сартра, Сабато и Гессе), — трагическая закономерность. Итак: Габриела, Мириам, Роберт Лестер — разочарование, мечта о смерти, «волчий протест». Рене Авилес Фабила рисует три лика отчуждения, три варианта судьбы маленького человека, затерявшегося в большом капиталистическом городе.

«Я не люблю мою родину» — эти слова принадлежат мексиканскому поэту и прозаику Хосе Эмилио Пачеко. Строка из его поэмы «Большое предательство» лишь на первый взгляд звучит кощунственно — ведь далее Пачеко пишет «о реках и горах, о чудовище-городе, жалком и сером, за которые ему… жизни отдать не жалко».^[111] Парадокс? Эффектная игра словами? Молодой мексиканский писатель Фернандо дель Пасо приводит эти слова своего соотечественника и собрата по перу в качестве иллюстрации особого, сложного, зачастую двойственного отношения мексиканцев к своей стране. Любовь уживается с ненавистью: любовь к своему народу, к древней культуре, прекрасной природе, мудрым традициям; ненависть — к дешевой экзотике «на продажу», к живучести предрассудков, уродливой тяге к далеко не лучшим стандартам жизни и поведения «большого северного соседа»… Об этом рассказывает Хосе Эмилио Пачеко в своей новой повести — «Сражения в пустыне».

Воскрешение прошлого роднит эту повесть с «Сожженной водой» Карлоса Фуэнтеса, образ пустыни — с историями Р. А Фабилы… На сей раз память рассказчика воскрешает другую картину — 40-е годы, эпоху правления президента Мигеля Алемана, время показного благополучия и крупных махинаций, фальшивой благотворительности и коррупции. Время первого массового вторжения «паблисити» на американский манер в мексиканское сознание, время, когда стали осваиваться американские образцы политики, и образцы модного поведения, и даже модное произношение. Эпоха переходная, отмеченная причудливым переплетением черттрадиционных, патриархальных, исконно мексиканских — и новейших веяний цивилизации. Эпоха нуворишей, нажившихся на завоеваниях Мексиканской революции, — и, что особенно подчеркивает писатель, опять-таки эпоха неверия, крушения революционных идеалов, дегероизации, когда подраставшие дети мучительно завидовали отцам и еще больше — дедам.

Ежедневные воинственные игры на школьном дворе, «сражения в пустыне» — эхо больших сражений, сотрясающих мир взрослых: международных конфликтов, экономических кризисов, национальной розни. Все это пока еще трансформируется по законам игры. Однако эти ежедневные драки постепенно превращаются в «войну всех против всех»: бьют за богатство, бьют за бедность, бьют друг друга мексиканцы, японцы, евреи, арабы — дети иммигрантов. Писатель размышляет: что это, зачатки пресловутого мачизма, извечная притягательность насилия? Или создается микромодель общества взрослых, основанного на конкуренции и всеобщей вражде?

Очередное сражение разыгрывается за душу героя повести, Карлитоса, которого доброжелатели — семья, школа и церковь — «спасают» от первой любви. Родители, священник, психоаналитики не просто стремятся заставить мальчика раскаяться в преступном, с их точки зрения, чувстве, но принять и перенять все, что в их обществе считается нормой, усвоить весь свод законов, действующих в жизни-пустыне. Исповедь Карлитоса и сеанс психоанализа оказываются двумя сторонами одной и той же медали. Сцены эти свидетельствуют о незаурядном мастерстве Пачеко-сатирика. Смех здесь, однако, с горечью пополам. Трудно решить, что нанесет больший вред детской психике: разглагольствования врачей, с видимым удовольствием ставящих новомодные, но взаимоисключающие диагнозы, или вкрадчивые слова «врачевателя душ» в церкви, по сути дела лишь развращающие ребенка. Мальчик взрослеет, медленно и неохотно поддается «воспитанию чувств по-мексикански», но с ненавистью и отвращением вспоминает пору своего отрочества, годы «сражений» не только на школьном дворе. Образ жизни-пустыни, без любви и надежд, ассоциируется с эпохой безвременья. Пустыни, где шли сражения за кусок хлеба, за деньги, за власть над умами, сражения с человечностью, взаимопониманием и терпимостью. Приговором эпохе этой звучат финальные строки повести: «Нет больше того города. Да и страны той нет. Кто теперь помнит, какой была Мексика в те годы? Да и кому придет такое в голову: кто способен испытывать ностальгию по тому кошмару?

Ностальгия, возможность которой с ужасом отвергает X. Э. Пачеко, — ключевое слово для понимания повести Серхио Питоля. Оно всплывает тоже лишь в финале, будто ставится недостающий акцент, будто рассказчик до самой последней минуты стыдился произнести это слово, хотя только что совершенное им путешествие в прошлое, в юность продиктовано не чем иным, как ностальгией, постоянной и неотвязной тоской по тем далеким шестидесятым годам, которые он провел в Риме.

Автор романов и рассказов, Серхио Питоль долгие годы жил в Европе, находясь на дипломатической службе. Поэтому оправданным покажется его обращение к любимой и поистине неисчерпаемой для писателей его континента теме. Латиноамериканец в Европе. Кто он? Внимательный, любопытный путешественник, решивший познакомиться со своей «прародиной» — Старым Светом, или эстет, который ищет в Европе колыбель культуры и царство разума, спасаясь от латиноамериканских потрясений и «алогичности»? В какой бы роли он ни выступал, он, как это ни парадоксально, ярче и четче видит свою родину издалека. Не составляет исключения и герой Питоля. И все же «Состязание поэтов» имеет одну особенность, отличающую повесть от произведений кубинца Алехо Карпентьера, аргентинца Хулио Кортасара, чилийца Хосе Доносо, уругвайца Марио Бенедетти, написанных на эту тему в уже сложившейся традиции. Да, сначала мексиканец в Европе, но потом англичанка в Мексике — две эти линии как бы зеркально отражают одна другую. Продолжается все тот же большой разговор о родине, но ведется он на малых примерах. Повесть Питоля посвящена прежде всего проблеме человеческих связей, взаимопонимания близких по духу людей.

Задуманный поначалу как именно такой — идеальный — союз близких друг другу литераторов, критиков, художников, многонациональный кружок молодежи, сложившийся в Риме вокруг журнала «Орион», не выдержал испытания временем и распался. Как это случилось и почему распалась впоследствии и дружба рассказчика и его соотечественника Рауля? Что разрушило союз мексиканца Рауля и англичанки Билли? Ответы на эти вопросы настойчиво ищут уже постаревшие друзья юности, свидевшиеся после долгой разлуки, — сам рассказчик, Джанни и Эухения.

Медленно разматывается клубок воспоминаний, целое воссоздается по фрагментам. Распад «Ориона», переезд Билли в Мексику, история ее разрыва с Раулем, смерть их ребенка и загадочная гибель самой англичанки — своеобразная мозаика из версий, вариантов, поправок, дополнений. За каждой репликой, каждым восстановленным эпизодом свой подтекст, скрытые намеки, которые могут быть неприятны кому-то из собеседников. Каждый знает что-то такое, чего не знает другой. И у всех, оказывается, были друг с другом тайные счеты — ведь не случайно Джанни с горечью упоминает о жестокости мексиканцев… Действительно ли всему виной мексиканская жестокость, существует ли эта фатальная преграда — невозможность взаимного понимания — между людьми Старого и Нового Света, или дело все-таки в самой Билли?

Мексиканская тема решается писателем не только на материале отношений Билли с Раулем, рассказчиком и обитателями Халапы, где Билли выпало провести последние — и худшие — годы своей жизни. Вариациями той же темы звучат вставные новеллы — произведения, созданные Раулем, Билли и рассказчиком, предстающие перед нами в изложении последнего. В феерическом гротеске у Рауля, в реалистически воссозданной драме, художественно переосмысленной на основе впечатлений раннего детства у главного героя, Мексика действительно предстает жестокой. Провинциализм, глушь, предрассудки, лицемерие патриархальной семьи (как тут не вспомнить семью Вергара, семью Габриелы или маленького Карлитоса!)… Билли искала, требовала национальной самобытности, но ожидала увидеть ее совсем иной.

В своем раннем рассказе Билли повествует о смерти в Венеции английской школьницы. Рассказ этот во многом вторичен, он так и напрашивается в классический контекст произведений Генри Джеймса или Томаса Манна, но в нем с удивительной точностью предвосхищается судьба самой Билли. Мексика станет для Билли тем же, чем стала Венеция для Алисы. Алиса приехала в Венецию с уже готовым мифом, где диковинно переплелись образы шекспировских героев и похождения Казановы, пережила сладостное, но краткое упоение иллюзией и погибла. Билли нафантазировала себе Мексику, явилась туда со своими — зачастую предвзятыми и поверхностными — представлениями и не пережила утраты иллюзий.

Так или иначе, разговор и воспоминания о Билли становятся чем-то вроде запоздалого судебного разбирательства. Судят и Билли, и самих себя. Из сопоставления свидетельств складывается невеселая картина. Оказывается, уже на первых порах существования «Ориона» начало все более явно проступать неравенство между членами этого содружества. Как в маленьком государстве, в «Орионе» были свои финансовые круги — Тереса Рекенас, и свой лидер-идеолог — Билли. История «Ориона» — своеобразная история формирования диктатора. Билли «узурпировала власть» в редакции, и постепенно все почувствовали разрушительную силу, которую таила в себе с виду безобидная смесь снобизма и апломба. Всем и всегда стараясь навязать свою волю — ив литературе, и в жизни, Билли терпит крах. Но при этом она роковым образом вовлекает в свою несчастливую орбиту судьбы других людей… Билли отравила первые шаги в литературе рассказчика и Рауля, долгие годы не сумевших оправиться после ее разгромной критики. Непониманием сути, примитивной жаждой местного колорита веет от ее менторских требований самобытности — эти требования сродни неумело выкрашенным волосам Билли, когда уже в «мексиканский период» жизни она старалась придать своей внешности экзотические черты. И гротескное увлечение ламаизмом, и доморощенная мистика англичанки еще более нелепы на земле, где, по крылатому выражению Карпентьера, сама реальность чудесна.

Билли в последние годы своей жизни не столько смешна, сколько жалка, но даже сочувствовать ей в несчастье мешает присущая ей жажда насилия. Быть может, это чересчур сильное слово, когда речь идет о гротескной фигуре Билли, чувствующей себя на чужбине как в стане врага, но суть дела от этого не меняется. Насилие мелкое, незаметное, ежедневное, отравляющее человеческие отношения, — это крохотный вирусик того, что в повести Фуэнтеса предстает уже как серьезная социальная болезнь.

Невольно — и порой не без оснований — главный герой повести Питоля ищет и находит в своем прошлом и прошлом своих близких и друзей поступки, роднящие их с Билли. Воинствующий индивидуализм, даже если он проявляется пока только в узкой сфере человеческого бытия, рано или поздно обернется трагедией, предсказывает писатель.

В повести Питоля нет виноватых или — в известной мере — виноваты все. Есть общая вина — неумение и нежелание понять друг друга, облегчить ближнему боль потерь и разлук. Причем это отнюдь не специфически национальная особенность, подчеркивает писатель, развеивая миф о роковых чертах, якобы имманентно присущих мексиканскому характеру.

Широк круг проблем национальной жизни, охваченной мексиканскими писателями. Знакомство с этими страницами, где немало суровой правды, невеселых подчас наблюдений, жестоких сцен и мрачной символики, не должно привести читателя к ошибочному выводу. Перед нами — не история болезни национального духа, а неприкрашенные свидетельства национальной истории — развивающейся, торопящейся вырваться из пут прошлого.

Примечания

1

Сожженная вода (яз. науа).

(обратно)

2

Мексиканский алкогольный напиток из сока агавы.

(обратно)

3

Вулкан недалеко от г. Мехико.

(обратно)

4

Испанское название авокадо, плода, похожего на грушу.

(обратно)

5

Вилья, Франсиско (Панчо), настоящее имя — Доротео Аранго, (1877–1923) — национальный герой Мексики, руководитель крестьянского движения на севере страны (был прозван Кентавром Севера). В битве при Селайе в 1915 г. потерпел первое поражение от правительственных войск.

(обратно)

6

Уэрта, Викториано (1845–1916) — генерал, в период Мексиканской революции захватил власть, установил диктатуру (1913 г.), участвовал в борьбе против крестьянских армий Ф. Вильи и Э. Сапаты.

(обратно)

7

Карранса, Венустиано (1859–1920) — буржуазно-либеральный деятель, был президентом республики, вел борьбу против Уэрты.

(обратно)

8

Обрегон, Альваро (1867–1928) — мексиканский военный и политический деятель, в 1920 г. организовал заговор против Каррансы, после убийства которого занял пост президента в 1920 г. Был убит в 1928 г.

(обратно)

9

Мадеро, Франсиско (сокр. Панчо) (1873–1911) — один из лидеров Мексиканской революции, в 1911 г. президент республики, был свергнут Уэртой и убит.

(обратно)

10

Диас, Порфирио (1830–1915) — мексиканский политический и государственный деятель, в гражданскую войну 1854–1860 гг. выступал на стороне либералов против консерваторов. Став президентом (1884), установил жестокую диктатуру и был свергнут в 1911 г. Мексиканской революцией.

(обратно)

11

Сокр. от Висенте.

(обратно)

12

«Дорадос» («золотые») — так назывались бойцы Северной дивизии Ф. Вильи. В 50-х годах «золотыми» стали называться некоторые бывшие вильисты, предавшие революционные идеалы и вступившие в шовинистическую антикоммунистическую организацию.

(обратно)

13

Васконселос, Хосе (1881–1959) — философ и социолог, в годы Мексиканской революции выступал на стороне конституционалистов.

(обратно)

14

Кальес, Плутарко Элиас (1877-194S) — активный участник Мексиканской революции, был президентом после убийства А. Обрегона.

(обратно)

15

Идальго-и-Кастилья, Мигель (1753–1811) — национальный герой Мексики, священник, начал в 1810 г. борьбу мексиканского народа за независимость. Расстрелян испанцами.

(обратно)

16

Карденас, Ласаро (1895–1970) — активный участник Мексиканской революции, президент республики (1934–1940), провел ряд прогрессивных преобразований, в том числе аграрную реформу.

(обратно)

17

Общественная форма крестьянского землевладения в Мексике, котролируемая государством.

(обратно)

18

Герой одноименного романа Жюля Верна.

(обратно)

19

Сорт крупных очень красных помидоров.

(обратно)

20

Ламарке, Либертад — аргентинская киноактриса. Де Кордова, Артуро — мексиканский киноактер.

(обратно)

21

Ансамбль бродячих музыкантов.

(обратно)

22

Название коктейля: виски с кока-колой.

(обратно)

23

В апреле 1914 г. президент США Вудро Вильсон предпринял интервенцию в Мексику.

(обратно)

24

Войска под командованием Обрегона вынудили под Ирапуато отступить Северную дивизию Ф. Вильи.

(обратно)

25

Колониями в Мехико называются старые районы города.

(обратно)

26

Сокало — площадь в центре Мехико с правительственными учреждениями.

(обратно)

27

Мальчик, малыш (исп.). В Мексике так называют хозяйских сыновей крестьяне, прислуга.

(обратно)

28

Порода вулканического происхождения (исп., мекс.).

(обратно)

29

Название большого универсального магазина в центре Мехико.

(обратно)

30

Имеется в виду Святая Дева Гуадалупе, покровительница Мексики.

(обратно)

31

Утречко, зорька (исп. уменьш.). В Мексике так же называется поздравительная песенка, которую поют утром в день рождения.

(обратно)

32

Вид мексиканской мимозы.

(обратно)

33

Мехико стоит на месте, где во времена ацтеков посреди озера Тескоко находился основанный ими г. Теночтитлан, разрушенный конкистадорами. Практически город и сейчас покоится на своего рода водной подушке.

(обратно)

34

Парк Чапультепек — место отдыха и развлечений на южной окраине города.

(обратно)

35

Имеется в виду Мексиканская революция 1910–1917 гг.

(обратно)

36

Положение, вес (англ.).

(обратно)

37

О’Доноху, Хуан — последний вице-король Новой Испании, подписал в 1821 г. акт о независимости Мексики.

(обратно)

38

Санта-Ана Антонио, Лопес де (1794–1876) был президентом, позже — фактически диктатором Мексики.

(обратно)

39

Максимилиан Габсбург (1832–1867) — австрийский эрцгерцог, во времена англо-франко-испанской интервенции в Мексике был объявлен императором Мексики (1864–1867).

(обратно)

40

С. Лердо де Техада (1827–1889) — мексиканский президент, помогавший национальному герою Мексики Бенито Хуаресу в борьбе против Максимилиана.

(обратно)

41

Здесь: горячие тосты (англ.).

(обратно)

42

Здесь: «Он создан для этих дел» (англ.).

(обратно)

43

Свиная поджарка (исп., мекс.).

(обратно)

44

Грудь (исп., мекс.).

(обратно)

45

Искаженное Санта-Клаус.

(обратно)

46

Лекарственное растение, популярное в Мексике.

(обратно)

47

Лекарственное растение, похожее на полынь.

(обратно)

48

«Парашютистами» в Мексике называют тех, кто заселяет земли без разрешения властей.

(обратно)

49

Кладбищенские цветы.

(обратно)

50

Кирпичи-сырцы.

(обратно)

51

Феликс, Мария — известная мексиканская киноактриса 50- 60-х гг.

(обратно)

52

Район, где размещаются правительственные учреждения и резиденция президента.

(обратно)

53

5 мая 1862 г. мексиканские республиканцы нанесли поражение французским интервентам под г. Пуэблой.

(обратно)

54

Хуарес, Бенито Пабло (1806–1872) — национальный герой Мексики, в период англо-франко-испанской интервенции в Мексику (1861–1867) возглавил народную борьбу с интервентами и внутренней реакцией.

(обратно)

55

Здесь и далее автор цитирует «Всеобщую песнь» П. Неруды.

(обратно)

56

Генерал Хуан Андрес Альмасан на выборах 1940 г. был кандидатом в президенты Мексики от реакционных партий; потерпев поражение, пытался поднять мятеж.

(обратно)

57

Имеется в виду профашистская организация Синаркистский национальный союз, созданный в Мексике в 1937 г. при содействии гитлеровской Германии.

(обратно)

58

Лошаденка (исп.) — так мексиканцы иронически называют конную статую испанского короля Карла IV в Мехико.

(обратно)

59

Черный дворец Лекумберри — название тюрьмы в Мехико.

(обратно)

60

Согласно мексиканской конституции, президент избирается на шесть лет и не может быть переизбран на второй срок.

(обратно)

61

Имеется в виду его Обращение к народам мира, опубликованное в специальном приложении от 6 апреля 1967 г. к журналу «Триконтиненталь», теоретическому органу Организации солидарности народов Африки, Азии и Латинской Америки, издающемуся в Гаване.

(обратно)

62

Жан Поль Сартр (1905–1980) — французский писатель, публицист и философ. «Герострат» — рассказ из сборника «Стена» (1939).

(обратно)

63

Эрнесто Сабато (род. в 1911 г.) — аргентинский писатель.

(обратно)

64

Герман Гессе (1877–1962) — немецкий писатель. Роман «Степной волк» написан в 1927 г.

(обратно)

65

Эта и три следующие цитаты из «Удивительной истории доктора Джеккиля и мистера Хайда» Стивенсона даны в переводе Е. Лопыревой.

(обратно)

66

Жан де Лафонтен «Волк пастух».

(обратно)

67

Берцовая кость (лат.).

(обратно)

68

Эдгар По «Убийство на улице Морг». — Перевод Р. Гальпериной.

(обратно)

69

Касарес Бьой А. (род. в 1914 г.) — аргентинский писатель.

(обратно)

70

Имеется в виду озеро Тескоко.

(обратно)

71

Мигель Алеман — президент Мексики в 1946–1952 гг.; при нем был сделан упор на капиталистическое развитие страны при участии частного и иностранного капиталов (главным образом США); в годы правления этого президента коррупция в Мексике приобрела особенно большие масштабы.

(обратно)

72

Так тогда в Мексике называли испанский язык.

(обратно)

73

Столица Мексики и прилегающие к ней территории в административном отношении выделены в особый федеральный округ.

(обратно)

74

Искаженные английские слова и выражения.

(обратно)

75

Названия продуктов и блюд, употребляемых в США и экспортируемых в другие страны мира.

(обратно)

76

Прохладительный напиток из корок ананаса.

(обратно)

77

Популярный в США коктейль.

(обратно)

78

Арабская лига создана в 1945 г. Египтом, Саудовской Аравией, Ираком, Иорданией, Ливаном, Сирией и Йеменом (позже присоединились Ливия, Судан, Тунис, Марокко, Кувейт, Алжир). В мае 1948 г. вспыхнула первая арабо-израильская война.

(обратно)

79

Во время второй мировой войны в США и союзных странах, воевавших с Японией, местных японцев интернировали в специальные лагеря.

(обратно)

80

Имя Тору звучит похоже на «toro» — «бык» (исп.). Дети дразнили маленького японца, имитируя крики толпы во время корриды.

(обратно)

81

«Иргун» — экстремистская националистическая организация, созданная в 1935 г. сионистами.

(обратно)

82

Отборное воинское формирование, созданное в 30-х годах из арабов английскими военными инструкторами.

(обратно)

83

В 1926 г., при президенте Кальесе, был издан декрет, по которому церковь, выступавшая против аграрной реформы и других половинчатых мер, отделялась от государства и лишалась многих былых привилегий. В ответ на это началось реакционное восстание «кристерос». Восстание, особенно сильное в штатах Халиско, Колиме и Мичоакан, было подавлено лишь к 1929 г., хотя очаги его сохранялись до 1936 г.

(обратно)

84

Фешенебельный курорт на западном побережье Мексики.

(обратно)

85

Институционно-революционная партия, правящая в Мексике с 20-х годов по настоящее время.

(обратно)

86

По мексиканскому законодательству хозяином частной фирмы в стране может быть только гражданин Мексики; обходя эти ограничения, американцы вкладывают капиталы в местные фирмы, которыми руководят подставные лица из мексиканцев.

(обратно)

87

«И как тебе, милая, нравится этот маленький красавец? Он же совсем коротышка, верно?» — «О Джек, ради бога, не надо. Он может догадаться, о чем мы разговариваем». — «Ну, куда ему, дорогая» (англ.).

(обратно)

88

Так официально называли Мигеля Алемана в правительственной печати, намекая на то, что он из второго поколения, родившегося после Мексиканской революции.

(обратно)

89

Псевдоним популярного в те годы в Мексике детского композитора.

(обратно)

90

Большие универсальные магазины — филиалы фирмы в США.

(обратно)

91

Напиток из молока с какао.

(обратно)

92

Безрассудная страсть, ослепление, блажь (англ.).

(обратно)

93

Формы глагола «быть», «иметь», «брать», «разбивать», «забывать» (англ.).

(обратно)

94

Яблоко, мир, страна, народ, дела (англ.).

(обратно)

95

Имеются в виду новые власти в центре и на местах, появившиеся после революции 1910–1917 гг.; утверждалось, что они «наследники» революции, продолжающие ее.

(обратно)

96

В котором часу вы вчера легли спать, что до сих пор еще не встали? Я лег очень поздно и потому проспал. Я не мог заснуть до четырех утра. Слуга не разбудил меня, вот я и не проснулся, (англ.)

(обратно)

97

В то время рейсовые автобусы в Мехико обозначались не номерами, а именами.

(обратно)

98

Эмилиано Сапата (1879–1919) — руководитель крестьянского движения во время Мексиканской революции, выступал за ликвидацию крупной земельной собственности и наделение крестьян землей. Убит наемниками.

(обратно)

99

Беренсон, Бернард (1865–1959) — английский историк искусства.

(обратно)

100

«Камо грядеши» — роман польского писателя Генриха Сенкевича (1846–1916).

(обратно)

101

Наоборот (лат.).

(обратно)

102

Виттгенштейн, Людвиг (1889–1951) — австрийский логик.

(обратно)

103

Речь идет о пьесе «В ожидании Годо» (1953) — писателя Сэмюэля Беккета, по происхождению ирландца (писал на английском и французском языках), здесь имеется в виду безнадежное ожидание.

(обратно)

104

Персонаж пьесы Шекспира «Троил и Крессида» (1609).

(обратно)

105

Дорогой (итал.).

(обратно)

106

Кофе с молоком (итал.).

(обратно)

107

Павезе Чезаре (1908–1950) — итальянский писатель.

(обратно)

108

Конрад, Джозеф (1857–1924) — английский писатель.

(обратно)

109

«Близость и бегство» (англ.).

(обратно)

110

Имеются в виду персонажи комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь».

(обратно)

111

Цит. по: Fernando del Paso. Mi patria chica, mi patria grande. - En: «Casa de las Americas». 1983, № 136, p. 154.

(обратно)

Оглавление

От издательства

Карлос Фуэнтес. Сожженная вода. Повествовательный квартет © Перевод М. Былинкиной

  I. День матерей

  II. Это были дворцы

  III. Маньяниты[31]

  IV. Сын Андреса Апарисио

Рене Авилес Фабила. Возвращение домой © Перевод Н. Снетковой

Рене Авилес Фабила. В волчьей шкуре © Перевод Н. Снетковой

Рене Авилес Фабила. Мириам © Перевод Н. Снетковой

Хосе Эмилио Пачеко. Сражение в пустыне © Перевод Хуана Кобо

  I. Добрые старые времена

  II. Бедствия войны

  III. Али-Баба и сорок разбойников

  IV. Где-то посередке

  V. Какое бы ни было море глубокое

  VI. Наваждение

  VII. Сегодня или никогда

  VIII. Князь тьмы

  IX. Обязательный курс английского

  X. Огненный дождь

  XI. Призраки

  XII. Колония Рома

Серхио Питоль. Состязание поэтов © Перевод Р. Линцер

Е. Огнева. Послесловие

*** Примечания ***