Оценку не ставлю, но начало туповатое. ГГ пробило на чаёк и думать ГГ пока не в может. Потом запой. Идет тупой набор звуков и действий. То что у нормального человека на анализ обстановки тратится секунды или на минуты, тут полный ноль. ГГ только понял, что он обрезанный еврей. Дальше идет пустой трёп. ГГ всего боится и это основная тема. ГГ признал в себе опального и застреленного писателя, позже оправданного. В основном идёт
Господи)))
Вы когда воруете чужие книги с АТ: https://author.today/work/234524, вы хотя бы жанр указывайте правильный и прологи не удаляйте.
(Заходите к автору оригинала в профиль, раз понравилось!)
Какое же это фентези, или это эпоха возрождения в постапокалиптическом мире? -)
(Спасибо неизвестному за пиар, советую ознакомиться с автором оригинала по ссылке)
Ещё раз спасибо за бесплатный пиар! Жаль вы не всё произведение публикуете х)
Все четыре книги за пару дней "ушли". Но, строго любителям ЛитАниме (кароч, любителям фанфиков В0) ). Не подкачал, Антон Романович, с "чувством, толком, расстановкой" сделал. Осталось только проду ждать, да...
Море шумит однообразно и глухо, точно тоскует. На бульваре темно и холодно. Свет только возле небольшого летнего театра, на крыльце которого стоят и курят мужчины. Антракт. Идёт в последний раз "Гейша". За сценой везде грязно, тесно и так же холодно как на дворе. Пахнет сыростью, старым холстом, клейстером и сеном, которое должно изображать траву. В одной из уборных с дощатыми стенами, испещрёнными разными надписями и нецензурными рисунками, сидит антрепренёр Песковский. Одет он в нелепый, не то китайский, не то японский костюм, с золотою картонною саблей на боку, потому что играет губернатора. На другом стуле развалился бритый человек, неопределённых лет, с черепаховым пенсне на носу, в котиковой шапке и расстёгнутой шубе. Оба молчат. Слышно, как на сцене поскрипывают доски под ногами рабочих и хористов. В соседней уборной красивый женский голос отчётливо напевает:
Вальс льётся в медленном темпе, и мотив выходит грустным и задумчивым. Испачканное гримом лицо Песковского по временам хмурится, и тогда по краям его накрашенных губ ложатся две глубокие морщины. Сегодня его всё бесит. Сердит он на артистку, которая напевает вальс, и на холодную погоду, которая разогнала публику; больше же всего раздражает Песковского присутствие человека в котиковой шапочке. Ему до страсти хочется выгнать вон из уборной назойливого господина, но сделать это рискованно, — завтра же в местной газете может появиться статья, в которой труппу будут сравнивать со странствующим цирком.
Рецензент, точно почувствовав, что о нём думают, поднимает голову и говорит:
— Так можно будет на завтра две контрамарочки?
— Скажите там, в кассе, — лениво отвечает Песковский.
— Вам, Феликс Александрович, может быть, неприятно, что я вчера не похвалил госпожу Вандати, — снова говорит рецензент, — но каждый литератор, в том числе и я, пишет прежде всего на основании своего внутреннего убеждения, и это убеждение должно быть свято, насиловать его никто не в праве. Так вот, как сейчас, она очень даже может петь, но на сцене ведь иное дело: её совершенно не слышно. Какая же она Мимоза? Одной внешности недостаточно, тут ведь искусство…
Рецензент вздохнул; он вспомнил, как третьего дня вечером та, которая носила фамилию Вандати, заперла пред его носом дверь своей уборной, и добавил:
— Вы, Феликс Александрович, — человек неглупый и сами понимаете, что Вандати в сущности не артистка, а так… Ужинает в таком кабаке, как Бель-Вю, с какими-то, простите за выражение, прохвостами. Сегодня с одним, а завтра с другим… Вы знаете, почему она в «Гейше» эффектна? Потому, что здесь роль как раз по ней, ведь она в сущности ничем не отличается от публичной женщины. В ней уже не осталось ничего человеческого.
«Рассказ начать хочу,
И тотчас сильно хохочу»…
раздаётся из соседней уборной голос Вандати и вдруг умолкает, а потом капризно произносит:
— Ну, когда же я дозовусь парикмахера? Маша, да пошлите же ради Бога ко мне парикмахера! У меня вся причёска разъехалась.
Антрепренёр потёр ладонью свою шею, которая чесалась от краски, и нахмурился ещё больше. Когда-то он был близок с Вандати, сам уговорил её поступить на сцену и называл своей женой. Теперь они встречались только на репетициях и при раздаче жалованья, но если о ней говорили дурно, то Песковскому было больно, точно бранили его самого и всю труппу.
Это болезненное чувство было особенно неприятно потому, что он изо всех сил старался его скрывать и не умел этого сделать. Слушая рецензента, он мучился и, чтобы не обругаться в ответ, нагнулся перед зеркалом и стал поправлять немного отставший на лбу парик. Протрещал звонок, потом загудел и смолк поднявшийся занавес, и запели скрипки в оркестре.
В уборную просунулась усатая, цыганская физиономия сценариуса и сказала:
— Феликс Александрович, сейчас ваш выход.
Песковский вскочил и пошёл скорым шагом, точно убегая от рецензента, тоже поспешившего через боковой проход в зрительный зал. Стало тихо. Слышно было, как свистел по деревянным стенам настоящий холодный ветер точно в пьесе, поставленной в Московском Художественном театре. Возле кулисы о чём-то шептались два рабочих. Прильнув глазом к дырочке в холсте, изображавшем дерево, стоял прокравшийся с бульвара на сцену мальчишка в оборванном ватном пальто. Сценариус с цыганской физиономией тихо подошёл к нему и вдруг, схватив за ухо, прошипел:
— Я уже второй раз тебя гоню, животное ты этакое! Сказано нельзя быть за сценой, стало быть и кончено. Вон отсюда…
Мальчишка присел, дёрнул головою, чтобы освободить ухо и, шаркая своими стоптанными сапогами, бросился в сторону.
— И откуда их нечистая сила приносит, —
Последние комментарии
2 часов 27 минут назад
5 часов 59 секунд назад
5 часов 29 минут назад
5 часов 36 минут назад
7 часов 11 минут назад
8 часов 39 минут назад