В поисках минувшего [Вячеслав Петрович Нечаев] (pdf) читать онлайн

Kb м и з п и

Русскою
зарубежья

тисках
Из ж и зн и
Р усского
зарубежья
O t«pK *

Беседы
Д олум еклы

Очерпм
Беседь*
Документы

Programme

Officiel

.TB,«w*a Л'
Л»**"

| T h S d trc

§Бмл цемжи, jM ifi
с

—

и пет его...

— п и поосс^а ледлт сго,

Ж и ttanwmcma ^Мстоёа,
3€у, си/акшутш> пижяо!
Г. Иванов

du

C h a ie Je t

поисках, мтмтшж

Из ЖИЗНИ
Русского зарубежья
Очерки
Беседы
Документы
Автор-составитель
Б.П. Нечаев

Москва
Книжница •Русский путь

УДК 929
ББК 84 (2 Рос)6
Н-59

Издано при финансовой поддержке
Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
в рамках Федеральной целевой программы «Культура России»

Художник П. В. Иващенко

ISBN 978-5-903081-15-8 (Книжница)
ISBN 978-5-85887-415-7 (Русский путь)

© Нечаев В.П., текст, комментарии, фотографии, 2011
© ЦНБ СТД РФ, текст, фотографии, 2011
© Оформление. ЗАО «Издательство “Русский путь”», 2011

НАМ ОСТАЕТСЯ ПАМЯТЬ

Нет прошлого — считай, и нет человека. Тот, кто сознательно перечеркивает
пережитое, отрекается от него — обкрадывает себя, обманывает себя.
Жизнь не роман, переписать-перекомпоновать не получится. Одно лишь
время, мудрый судья, даст оценки, внесет исправления, дополнит суждения,
а то и вовсе переоценит ценности прежних лет...
И точно так же по отношению к истории и культуре правильнее, навер­
ное, оставаться историком-летописцем, архивистом, объективным профес­
сионалом.
История культуры Русского зарубежья складывалась не из одних только
хрестоматийных вершин. Огромный, многоцветный и многооттеночный мир
этой уникальной культуры вовсе не исчерпывается именами Бунина,
Шмелева, Ремизова, Зайцева, Тэффи, Алданова, Ходасевича, Георгия
Иванова, Рахманинова, Стравинского, Нижинского, Преображенской,
Трефиловой, Карсавиной, Бенуа, Сомова, Добужинского, Бакста, Бердяева,
Шестова, о. Сергия Булгакова и И. Ильина. Можно назвать и еще несколько
десятков имен так называемого первого ряда. Но ведь были и другие
русские люди. Они жили рядом в одно время с теперь уже признанными
представителями Зарубежья; они так же думали, чувствовали и, главное,
спасались в чужом мире, утверждались, выживали духовной работой,
творчеством. Каждый — по мере отпущенных ему судьбой таланта, сил,
времени. Но даже несколько бедных поэтических строк, даже одно усилие
творчества из того трагического времени великого русского исхода —
сегодня драгоценны. И как исторические свидетельства, и как доказатель­
ство обязательного присутствия «творческой составляющей» в националь­
ном характере.
Уже вошли в читательский мир и завоевывают свою литературную славу
деятели культуры следующего ряда из рожденных в дореволюционной
России, впитавших ее культуру с молоком матери и проявивших себя за ее
пределами: Гайто Газданов, Василий Федоров, Юрий Терапиано, Борис
Поплавский... Безусловно, время еще откроет и покажет нам новые имена,
и кто-то из «незамеченного поколения» (по определению В. Варшавского)
будет востребован новым временем.
В те первые годы эмиграции обстоятельства накладывали на их индиви­
дуальные биографии, на особенности их личностей общие «эмигрантские»
закономерности, формируя всякий раз одну из типичных моделей изгнан­

6

В.П. Нечаев

ничества. Тяготы жизни, материальные, нравственные трудности многим и
многим не дали проявить себя в полной мере. Одиночество было болезнью
каждого. Поэтому, несмотря на все политические противоречия, порой
крайне резкие, общение русских стало очень важным, да, пожалуй, основ­
ным фактором культурной жизни Русского зарубежья. Общение не давало
растеряться, рассыпаться русской культуре, питало ее творческие ростки,
спасало в крайние минуты отчаяния...
Теперь мы собираем камни. Пытаемся собрать. По крохам, по будто бы
незначимым вещицам: по выцветшим фотографиям, письмам, записочкам,
квитанциям или рассказам теперь уже детей и внуков. Если очень повезет —
найдется публикация в пожелтевшей газетке или — вот радость! — в книге.
Мы пытаемся вырвать из забвения их тени, их имена, их судьбы, но глав­
ное — их творчество. Не претендуя на какую-либо законченность заметок,
хотелось протянуть ниточку от прошлого к настоящему, собрать побольше
фактов, извлечь из встреч и находок свидетельства, которые сами давали
бы картину прошлого. Ибо прошлое живет в настоящем.
Мое личное знакомство с Русским зарубежьем началось в самом конце
1950-х. Начало моей трудовой деятельности было связано с Российским
(тогда — Центральным) государственным архивом литературы и искусства. И
мне, молодому сотруднику ЦГАЛИ, было поручено ответить на неожиданный
запрос КГБ: какие сведения о похищении генерала Миллера имеются в
архиве. Тогда я впервые открыл для себя журналы «Жар-птица», «Совре­
менные записки», «Воля России», «Иллюстрированная Россия». Позже
прочел А. Ветлугина, В. Вейдле, М. Алданова, М. Осоргина, К. Мочульского,
А. Седых, Б. Пантелеймонова. И это стало началом моей до сих пор продол­
жающейся «русской зарубежной истории». А уже в 1960-е годы судьба
свела меня с журналистом, другом А. Куприна — Евгением Сергеевичем
Хохловым, библиографом и историком Сергеем Порфирьевичем Постнико­
вым, историком и преподавателем Николаем Николаевичем Кноррингом,
писателем и журналистом Владимиром Брониславовичем Сосинским,
поэтом Алексеем Владимировичем Эйснером, писательницей Анной
Александровной Кашиной-Евреиновой...
Типичные представители Русского зарубежья, все они так или иначе
были связаны с культурой и внесли свой особенный личный вклад в ее
историю.
А в начале 1980-х я уже беседовал в Праге с поэтессой Эмилией
Кирилловной Чегринцевой, актрисой Клавдией Петровной Макаевой и
дочерью историка Кизеветтера Екатериной Александровной Максимович.
В ноябре 1988 года я впервые попал в Париж. О «французском
Париже», о его Лувре, бульварах и площадях, соборах и домах мы все
много читали и слышали. Но теперь я открывал для себя «русский
Париж». К сожалению, в его уже, так сказать, осеннюю пору: те, кто мог
рассказать что-то о прежней России и о первой эмиграции, уходили из
жизни один за другим. И я торопился поймать, удержать, использовать
любую возможность, — а они, мои старые русские, в свою очередь, изо
всех сил старались мне помочь — отыскать хоть какие-то свидетельства

Нам остается память

7

об ушедших людях и временах. Неумолимое время вносило в мои поиски
печальные коррективы, и значимость моих встреч осознавалась особен­
но остро при очередном известии о чьем-то уходе... И все же эти порой
последние встречи, эти уже не прекращающиеся ни на день поиски
документов, книг, дневников, фотографий — стали моим счастливым
уделом. Теперь мой долг — попытаться сохранить для будущего эти
крупицы русского наследия.
Иной раз трудно писать о людях, которых ты хорошо знал, о живых
встречах, но много труднее описывать события и людей, которых в твоей
личной жизни не было. Однако судьба этих людей отчего-то волнует меня,
заставляя искать, рыться в архивах, восстанавливать утерянные факты и
забытые события их жизни. И по мере кропотливых поисков эти факты
чужих биографий и далекие события в какой-то момент как будто пере­
полняют тебя, требуя двигаться вглубь и дальше, предпринимать следую­
щие поисковые шаги, искать и ждать новых и новых встреч. Я всегда готов
к случаю — этому, как правило, нечаянному, но непременному спутнику
любой исследовательской работы. Как не верить в закономерность
случайности, в предопределение событий? Внимательное изучение
документов, тронутых желтоватым налетом времени и возвращающих
события прошлого, встречи со значительными людьми — все это завора­
живает, отвлекает от текущих дел и превращает жизнь в интересный
поиск, погоню за прошлым.
Книга складывалась как бы сама собой. Одна находка, встреча влекла
за собой другую. По меткому замечанию математика, вице-президента
Академии педагогических наук, а главное — известного книжника Алексея
Ивановича Маркушевича, все «сплеталось в венок». Пока наконец накоп­
ленный материал не «потребовал» свести эти встречи и находки воедино. И
вот под одной обложкой собраны рассказы о людях эмиграции, о бурном
времени ушедшего столетия, которое их формировало, об их отношениях в
миру и кмйру.
Я позволю себе сделать небольшое отступление. Поиски и находки.
Между ними течет, отнюдь не плавно, жизнь историка-архивиста, исследо­
вателя. Два слова. Два измерения.
Поиск — это долгий, часто многолетний путь. Порой в потемках, с
тупиками и лабиринтами. Но почти всегда освещаемый и согреваемый
всполохами встреч с незабываемыми и, увы, убывающими с каждым годом
людьми — благородными хранителями и бескорыстными дарителями. И
даже если поиск не приведет к находке, и так бывает, эти встречи —лучшее
утешение в поисковых неудачах.
В отличие от тернистого пути поиска, находка — это в корне реальный
переход в иное измерение. Ты нашел, ты входишь в чужую биографию, туда,
а там все не так, как здесь —другой свет, другие звуки, другие чувства,
другие мысли. Перед тобой жизнь давно ушедшего и, кажется, почти всеми
забытого человека. Его нетуже пятьдесят, сто лет, но, однако, вот же он —
весь здесь, в этой чудом и долгой памятью сохраненной стопке старых бумаг
и тоненькой пачке фотографий.

8

В.П. Нечаев

И всякий раз в момент обретения находки, в минуту разборки нового
архива замирает сердце: что окажется в этой папке с оторванными завязка­
ми? Или в этом истрепанном дневнике? Или в этом ветхом листке, всего
лишь с несколькими строчками размашистого, неразборчивого почерка.
Ясно читаются только последние четыре слова: «Да храни Вас Бог!»
Однако что бы там ни нашлось — стихотворение, рассказ, или скрупу­
лезные записи о расходах на еду и лекарства, или счета, билеты, объявле­
ния —для историка и архивиста это равнозначимые и равноправные
ценности. Они часть творчества и бытия, а в большинстве случаев — «твор­
ческого бытия» незаурядных представителей Русского зарубежья, неспра­
ведливо потерявшихся в истории. Находка — реальная возможность их
творческого воскрешения и счастливый шанс для нас узнать, увидеть,
понять и почувствовать, какими разносторонне талантливыми, какими
деятельными и стойкими в житейских испытаниях они были. Они надеялись,
что мы, сегодняшние, их стихи, рассказы, статьи, записки все-таки прочтем.
О встречах с русскими пражанами и парижанами и пойдет мой рассказ.
Мне бы хотелось сохранить их голос, их речь, а поэтому по мере необходи­
мости дополнить его документальными свидетельствами и обязательно —
образцами творчества моих героев —удивительных представителей
русской культуры XX века.
Поэтому в книгу включены литературоведческие очерки, психологичес­
кие зарисовки, биографические реконструкции, стихи и проза, поэтические
переводы и статьи, письма и дневники. Основная масса материалов публи­
куется впервые.
Хотелось бы еще и еще раз напомнить, что история эмиграции — наша
русская история. И каждому, кто к ней неравнодушен, кто с любовью к ней
прикоснется, она открывает свои тайны.
В заключение рад возможности выразить свою благодарность тем, кто в
той или иной мере помогал мне: Ю.И. и Т.В. Коваленко, В.Г. Хазанову,
И.Б. Баскиной, В.И. Масловскому, А.М. Смелянскому, С.А. Соколовой,
Г.Г. Спак, Н.Ю. Черновой, М.А. Эскиной, М.А. Васильевой, Т А Малышевой,
А.Ю. Жукову. Приношу свою искреннюю признательность за помощь и
всестороннее содействие, оказанное в процессе сбора материалов и
работы над книгой, А.А. Туринцеву, А.П. Колоницкой, О.Ю. Корнеевой,
Е.Я. Поволоцкой. Особо хочу поблагодарить мою семью: жену Т.С. Касатки­
ну и дочь А.В. Нечаеву за их терпение и поддержку. И наконец, низкий
поклон В.Г. Кононовой, О.М. Фельдману и С.Е. Фроловой, без внимания и
помощи которых эта книга вовсе бы не состоялась.

Авторские выделения в цитатах и в публикуемых текстах (подчеркивание) в настоя­
щем издании переданы курсивом.
Знакомл)обозначены примечания авторов текстов; знаком *обозначены примечания
составителя, необходимые по ходу чтения; арабскими цифрами обозначаются ком­
ментарии в конце издания.

Из жизни
Русского зарубежья

Очерки
Беседы
Документы

На ветрах истории:
Александр Александрович Кизеветгер

И м я Кизеветтера я услышал впервые в студенческие годы, в середи­
не 1950-х. Тогда же мне удалось познакомиться с его книгами о рус­
ском театре, изданными еще до его высылки из России в 1922 году.
Тогда же я прочел его «Исторические силуэты», увидевшие свет в
1931 году в Берлине. Находясь под огромным впечатлением от прочи­
танного, я конечно же пытался найти еще какие-то работы Кизеветте­
ра и хотя бы что-то узнать лично о нем. Но в те годы это было совершен­
но невозможно.
Мог ли я предположить, что тридцать лет спустя познакомлюсь с
дочерью Кизеветтера —Екатериной Александровной Максимович? И
что в пражской квартире ее отца и в московской квартире ее знако­
мых я буду иметь удовольствие беседовать с ней. Она была замеча­
тельной рассказчицей и многое помнила в деталях. Но за эти прошед­
шие до нашего знакомства десятилетия, к моменту моей встречи с Ека­
териной Александровной я уже многое узнал о своем герое...
Александр Александрович Кизеветтер родился ю мая (по старому
стилю) 1866 года в Петербурге. Его отец, Александр Иванович, служил
заведующим архивом Главного штаба. Прадед со стороны отца был куз­
нецом в Зондергаузене (Тюрингия). Дед был музыкантом. Переселив­
шись в Россию, дед дал начало русской ветви своей фамилии. Мать
Кизеветтера, Александра Николаевна, происходила из рода Турчани­
новых и была внучкой известного церковного композитора протоие­
рея П.И. Турчанинова, а ее отец преподавал историю в гимназиях и
училищах и был заметным деятелем Ведомства учреждений императ­
рицы Марии.
В 1868 году семья Кизеветтеров переехала в Оренбург (Александр
Иванович получил назначение на должность представителя Военного
ведомства при генерал-губернаторе). Окончив оренбургскую гимназию,
Кизеветгер в 1884 году поступил на историко-филологический факуль­
тет Московского университета. И конечно же, он, впрочем, как и абсо­

12

В.П. Нечаев

лютное большинство студентов, не мог оказаться вне сферы интеллек­
туального, духовного и душевного влияния знаменитого историка
B.О. Ключевского и стал его верным учеником. Но не одному только
Ключевскому обязан Кизеветгер своим блестящим образованием и со­
хранявшейся в нем до последнего дня потребностью познавать мир и
делиться знаниями. Курс общей истории читал В.И. Герье, семинары
по всеобщей истории вел П.Г. Виноградов, политэкономии учил
C.Ф. Фортунатов, логику и психологию преподавал М.М. Троицкий, фи­
лософии обучал Н.Я. Грот, историю русской литературы читал Н.С. Тихонравов, историю всеобщей литературы —Н.И. Стороженко, Алексей
Н. Веселовский и др. И еще в университетские годы Кизеветгер, по его
собственному признанию, «предавался театральному запою» — на­
слаждался игрой М.Н. Ермоловой, Г.Н. Федотовой, А.П. Ленского,
А.И. Южина, Садовских. Но основным местом его времяпрепровожде­
ния был читальный зал Румянцевской библиотеки.
Уже на третьем курсе Кизеветгер по совету Ключевского взял для
своей кандидатской работы тему о служилом землевладении в Мос­
ковском государстве XVI—XVII веков. Впоследствии из этого выросла
первая печатная научная статья Александра Кизеветтера «Значение
“перехожих четвертей” при мене поместий b XVIII веке», опубликован­
ная во 2-м номере «Юридического вестника» за 1890 год.
По окончании в 1889 году курса обучения Кизеветгер оставлен при
университете для подготовки к защите степени магистра по кафедре
русской истории. И с этого времени началась его пожизненная про­
светительская работа.
Он преподавал историю в гимназиях, географию и историю в Ла­
заревском институте восточных языков, литературу в Московском учи­
лище живописи, ваяния и зодчества. В 1897 году, уже в качестве при­
ват-доцента, А.А. Кизеветгер читает спецкурс в Московском универси­
тете, лекции на педагогических курсах, которые заменили закрытые в
1905 году Высшие женские курсы В.И. Герье, в Обществе воспитатель­
ниц и учительниц...
В 1903 году Кизеветгер издает книгу «Посадская община в России
XVIII столетия». Работа над книгой длилась целых семь лет, этот серьез­
ный труд сразу же поставил Кизеветтера в ряд крупных историков России.
Книга была целиком построена на неизданных архивных материалах и
освещала одну из интереснейших для исследователя общественной и го­
сударственной жизни России проблем —проблему администрирования
и управления. Эта печатная работа была представлена к защите в каче­

На ветрах истории: А.А. Кизеветгер

13

стве диссертации на степень магистра русской истории. Защита состоя­
лась в Московском университете в декабре 1903 года. Оппонентами были
историки В.О. Ключевский и М.К. Любавский.
Помимо научной деятельности Кизеветгер принимал активное учас­
тие в работе Московского комитета грамотности, где руководил Истори­
ческой комиссией. Комитет занимался вопросами снабжения сельских
школ книгами и учебными пособиями. Кроме того, Кизеветгер работал
в Комиссии по организации домашнего чтения при учебном отделе Об­
щества распространения технических знаний. Много сил вкладывал Алек­
сандр Александрович и в дело создания лекционного бюро при комис­
сии (он был его председателем). А еще он посещал «Среды» Н.Д. Теле­
шова, где сблизился со многими театральными деятелями.
Поднимающаяся в России волна политического движения захлест­
нула и Кизеветтера. Еще в 1901 году он участвовал в обсуждении про­
граммы намеченного к изданию за границей политического журнала
«Освобождение» под редакцией П.Б. Струве. Правда, Кизеветгер тог­
да не сотрудничал в журнале, но способствовал тайному распростра­
нению его в России. В 1905-1908 годах политическая деятельность Ки­
зеветтера была особенно активной. После обнародования Манифеста
17 октября он написал листовку, в которой изложил основные понятия
конституционного права. В октябре 1905 года он присутствовал на со­
браниях учредительного съезда Конституционно-демократической
партии, а в январе следующего года на II съезде партии Кизеветгер
был избран членом ее Центрального комитета и оставался им вплоть
до ликвидации партии. Одновременно он являлся еще и членом Мос­
ковского городского партийного комитета и Комитета своего района,
был активным участником предвыборных кампаний в i -ю и 2-ю Госу­
дарственные думы. Ездил по стране, выступал на митингах, агитиро­
вал. Совместно с В.А. Маклаковым написал пособие для партийных
ораторов. На выборах во 2-ю Думу был выставлен кандидатом от ка­
детской партии и избран депутатом от Москвы.
После роспуска 2-й Государственной думы А.А. Кизеветгер несколь­
ко отошел от политики, вернувшись к научной и литературной работе.
Но и в эти годы он много писал по общим и конкретным вопросам теку­
щей жизни России.
Еще в 1903 году Кизеветгер стал членом редакции журнала «Рус­
ская мысль», с конца 1907 года формально был его редактором, а пос­
ле того как П.Б. Струве взял редакторство, остался сотрудником жур­
нала. Как публицист Кизеветгер выступал и на страницах газеты «Рус­

14

В.П. Нечаев

ские ведомости», а с 1906 года вплоть до закрытия газеты был ее по­
стоянным сотрудником. Его статьи появлялись в «Русском богатстве»,
в «Образовании» и в «Журнале для всех».
В 1909 году издается его научный труд «Городовое положение Ека­
терины II: Опыт исторического комментария», который был представ­
лен к защите на докторскую степень (30 мая 1909 года Кизеветтеру при­
суждена степень доктора русской истории). Он продолжает препода­
вать: в Московском университете, в Московском городском народном
университете им. А.Л. Шанявского, на московских Высших женских
курсах. В.О. Ключевский делает представление об избрании Кизевет­
тера профессором по кафедре истории России. Однако Министерство
народного просвещения это представление не приняло из-за полити­
ческой неблагонадежности А.А. Кизеветтера.
В1911 году Кизеветгер вместе с К.А. Тимирязевым, П.Н. Лебедевым,
Н.Д. Зелинским, С.А. Чаплыгиным, В.И. Вернадским, В.П. Сербским и др.
(всего около ста человек) оставил университет в знак протеста против
увольнения из-за конфликта по поводу упразднения автономии высшей
школы ректора профессора А.А. Мануйлова, его помощника профессо­
ра М.А. Мензбира и проректора профессора П.А. Минакова.
Тем временем появляются новые научныетруды Кизеветтера: «Ис­
торические очерки» (1912), «Исторические отклики» (1915), составлен­
ные из ранее опубликованных статей по русской истории XVIII—XIX ве­
ков. В 1915 году выходит книга «Гильдия московского купечества», на­
писанная по просьбе Московского купеческого общества, а в
1917 году — первый том материалов о Нижегородской ярмарке с об­
щим предисловием А.А. Кизеветтера.
Но пришел февраль 1917 года, и рухнул государственный строй
России. Отношение к происходящему у Кизеветтера неоднозначное.
Он снова активно выступает в печати, в основном в «Русских ведо­
мостях»: пишет статьи —об отречении Николая II, о Партии народной
свободы, о войне до победного конца, осуждает большевизм и его
программу, выступает в защиту республиканского парламентаризма
и конституционных свобод и т.д. и т.п. Кизеветгер был убежден, что
Февраль пришел с опозданием для решения самодержавных и сослов­
ных проблем, но слишком рано для решения правовых и духовных
вопросов.
К октябрьским событиям 1917 года отношение Кизеветтера уже чет­
ко определено: он категорический противник революционных преоб­
разований и политики большевиков.

На ветрах истории: А.А. Кизеветгер

15

В марте 1917 года Кизеветгер вернулся к преподавательской рабо­
те в Московском университете, а с декабря 1918 года по приглашению
А.И. Южина читает лекции по русской истории в театральной школе
при Малом театре. Как член культурно-просветительского отдела Мос­
ковского областного совета кооперативных объединений он ездит с
лекциями по области, принимает участие в работе кооперативного из­
дательства «Задруга». В 1919-1922 годах он сотрудник Главархива, а с
июня 1922 года заведует Центральным архивом Высшего совета на­
родного хозяйства.
Как член Центрального комитета партии кадетов Кизеветгер посто­
янно находился под присмотром со стороны ЧК и трижды подвергался
арестам. Уже в конце ноября 1917 года партия кадетов была запреще­
на и объявлена вне закона. По меткому определению А.И. Солжени­
цына, эта партия была «при царе крайняя зараза революции, а при
власти пролетариата —крайняя зараза реакции»1.
Первый раз Кизеветгер был арестован вместе со всей семьей
29 (16) сентября 1918 года как заложник. После убийства председате­
ля Петроградского ЧК М. Урицкого и покушения на жизнь Ленина (30 ав­
густа) было дано указание немедленно арестовать «значительное ко­
личество заложников». В ответ на террористические акты только по
постановлению Петроградской ЧК было расстреляно 500 человек за­
ложников. Так был введен институт заложников2.
Ордер на арест был подписан Дзержинским и Ксенофонтовым. В
защиту Кизеветтера в октябре в ВЧК обратились со своими письмами
советы старост историко-филологического факультета Московского
университета, Московского коммерческого института, московских
Высших женских курсов. В письме заместителя наркома просвещения
М.Н. Покровского, от 12 октября 1918 года говорилось:
Дальнейшее пребывание в тюрьме грозит А.А. Кизеветтеру самыми
печальными последствиями для его здоровья и прекращением его
столь известной и ценной научной деятельности, чем будет нанесен
большой ущерб делу народного просвещения. Народный комиссари­
ат по просвещению убедительно ходатайствует в срочном порядке рас­
смотреть дело А.А. Кизеветтера и его семьи на предмет освобождения,
если не встретится ктому каких-либо препятствий под домашний арест3.

После краткого пребывания на Лубянке Кизеветгер просидел три с
половиной месяца в Бутырской тюрьме. Там он перевел книгу Ф. ШарльРу «Александр II, Горчаков и Наполеон III» (Париж, 1913) специально для
издательства М. и С. Сабашниковых, но книга не была издана.

16

В.П. Нечаев

5 декабря 1918 года Президиум коллегии отдела по борьбе с кон­
трреволюцией постановил: «...как бывшего члена ЦК кадетской партии
Александра Александровича Кизеветтера оставить в заключении в кон­
центрационном лагере»4.
В самом начале января 1919 года совет старост 2-го Московского
государственного университета отправил телеграмму председателю
Совнаркома. Эта телеграмма сохранилась с резолюцией Ленина: «Ла­
цису и Петерсу на заключение и сообщение мне»5.
По распоряжению М. Лациса 13 января 1919 года (по старому сти­
лю 31 декабря 1918 года) Кизеветгер был освобожден. Однако только
на заседании коллегии юридически-следственного отдела ВЧК, состо­
явшегося 11 февраля 1919 года, было постановлено: «...освободить;
дело сдать в архив»6.
В ноябре 1919 года Кизеветгер был арестован вторично в связи с
делом Национального центра, по которому были расстреляны обще­
ственный деятель Н.Н. Щепкин, председатель школьного совета
А.Д. Алферов и его жена А.С. Алферова, начальница гимназии, про­
фессор Института инженеров путей сообщения А.А. Волков и др. За­
держан Кизеветгер был на две с лишним недели. Следует заметить, что
тогда едва ли не вся московская интеллигенция была привлечена к
дознанию и даже побывала в стенах ЧК. Даже К.С. Станиславский и
И.М. Москвин провели под арестом один день.
В третий раз Кизеветгер был арестован губчека в Иваново-Воз­
несенске вечером 28 марта 1920 года. В то время в Иванове распо­
лагался Рижский политехникум, в котором ученый работал. А.А. Кизеветтеру, Р.Ю. Випперу, М.М. Богословскому как «выразителям бур­
жуазной культуры» было запрещено чтение лекций в высших учебных
заведениях Москвы. В ночь с 29 на 30 марта Кизеветгер был препро­
вожден в Москву и просидел под арестом без всяких обвинений и
объяснений около месяца. Во всяком случае, в архивно-следственном деле никаких материалов, кроме телефонограммы Иваново-Воз­
несенского губчека, не содержится. Можно предположить, что арест
был связан с делом так называемого Тактического центра, по которо­
му проходили профессор С.А. Котляревский, историк С.П. Мельгунов
и многие другие. О деятельности Тактического центра рассказал член
военной комиссии центра князь С.Е. Трубецкой в своих воспомина­
ниях «Минувшее», переизданных в Москве в 1991 году. Он был при­
говорен к расстрелу с заменой на ю лет заключения, а затем в
1922 году был выслан из России. В показаниях С.А. Котляревского

На ветрах истории: АА Кизеветгер

17

(3 марта) и Н.Н. Виноградского (15 и 20 февраля) имя Кизеветтера
как члена ЦК кадетской партии связано с Тактическим центром и упо­
мянуто несколько раз7.
В начале августа 1922 года на квартире Кизеветтера был произве­
ден обыск. Затем по постановлению Государственного политического
управления последовала его высылка. 16 сентября Кизеветгер поки­
нул Москву, в которую ему не суждено было вернуться.
Еще в мае 1922 года Ленин в письме Дзержинскому писал по этому
поводу: «Надо это подготовить тщательно. Без подготовки мы наглу­
пим». Он предлагал более внимательно просматривать некоммунисти­
ческие издания и «собирать систематические сведения о политичес­
ком стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писа­
телей»8 для вынесения решения о высылке их за пределы России,
ю августа 1922 года Калинин подписывает декрет, в котором в число
мер наказания за проступки против государственных интересов Рос­
сии «в тех случаях, когда имеется возможность не прибегать к аресту,
установить высылку за границу или в определенные местности в РСФСР
в административном порядке»9.
Итак, в конце сентября 1922 года Кизеветгер в числе первых мыс­
лителей, ученых, писателей, инженеров —словом, в числе лучших лю­
дей России на пароходе «Oberburgermeister Наскеп» был выдворен за
пределы отечества. Его спутниками стали Н.А. Бердяев, С.Е. Трубецкой,
С.Л. Франк, Ю.И. Айхенвальд и другие. Всего примерно двести чело­
век. Инициатором этой акции был Лев Троцкий. Позже эта каратель­
ная акция, трагическая для науки и культуры новой России, получила
название «философский пароход».
И вот теперь, представив читателю краткую биографию Александ­
ра Александровича Кизеветтера, обратимся к живым воспоминаниям
его дочери Екатерины Александровны Максимович, записанным мной
с ее слов.
После окончания Кооперативного института я работала в таком учреж­
дении со странным названием — Центролен10. Однажды, кажется, это
было в конце июля или самом начале августа 1922 года, ко мне на ра­
боту пришла сестра и сказала, чтобы я отпросилась с работы. — «Че­
рез три дня, —заявила она, —мы уезжаем за границу». Я вытаращила
глаза. Она объяснила, что вызывали в черезвычайку не только отца,
но и многих других известных лиц для беседы и велели всем им сроч­
но принести фотографии для оформления документов на высылку.
Отъезд растянулся месяца на полтора. Нужно было решить вопрос о стра­
не, которая могла бы принять высылаемых. По Рапалльскому договору

18

В.П. Нечаев

это могла сделать Германия. Условия сбора для тех времен были доволь­
но терпимые. Во-первых, можно было продать какие-то вещи и взять с
собой определенную сумму денег. Мы продали рояль и еще кое-что. Вовторых, можно было взять с собой немного книг и фотографий.
Отъезжающие зафрахтовали пароход от Шлиссельбурга до Штеттина
(ныне Щецин. — В.Н.).
Накануне отъезда я ходила на вечер в Центролен. Помазала губы свек­
лой, надела платье, пошитое из занавесок, а через день надо было
уезжать в Петроград. В купе с нами ехал Николай Александрович Бер­
дяев11. Среди высылаемых были писатель М.А. Осоргин12, публицист
А.Ф. Изюмов13, философы И.А. Ильин14, С.Е. Трубецкой15, редактор
«Русских ведомостей»16 В.А. Розенберг17 и многие другие. В изгнание
ушли люди, отношение которых к воцарившемуся в России режиму
было неизменно сдержанным или отрицательным. Некоторые гово­
рили, что идею о высылке ученых, писателей и философов Ленину
подсказал Горький.
Вокзал был полон провожающих. Время было голодное, и многие
принесли для своих отъезжающих пакетики со съестным. И потом долго-долго махали вслед уходящему поезду.
Перед отъездом к нам домой пришла группа студентов попрощаться.
Отец читал им лекции в Московском университете и в Народном уни­
верситете Шанявского. Кстати, за революционную деятельность он
трижды арестовывался и сидел в тюрьме. Несколько раз арестовы­
вали и меня.
В Петрограде мы жили в гостинице «Астория». Вечером 28 сентября
на немецком пароходе «Oberbiirgermeister Наскеп» отплыли из Пет­
роградского порта в Кронштадт, а затем взяли курс на Штеттин. Толь­
ко в ночь на 2 октября наш корабль пристал в Штеттине, откуда мы
переехали в Берлин, где прожили три месяца.
О настроении папы в те годы нетрудно догадаться. Чувство тоски вла­
дело им чуть ли не с самого первого дня высылки. Сохранились его
стихи. Вот одно из стихотворений пражского периода:
Из-за чего в изгнании томлюсь?
Из-за чего мне грубо путь заказан
К твоим полям, измученная Русь?
Ведь я с тобой сыновней связью связан!
Из-за чего я не могу вдохнуть
Родного воздуха, который, дух врачуя,
Вливает силы в ноющую грудь?
Из-за чего здесь дни свои влачу я?
Из-за того ль, что я не запятнал
Своей души изменническим торгом
И палачей России не лобзал
С подобострастно-напускным восторгом?

На ветрах истории: А.А. Кизеветгер

Из-за того ль, что им хвалы не расточал,
Не покупая их блага позором?
Но гордо и презрительно молчал
И жалил их своим немым укором!
Берлин, где существовала большая русская колония, стал для многих
изгнанников промежуточным пунктом, откуда они постепенно разъе­
хались по белу свету.
П.И. Новгородцев18 и П.Б. Струве19 звали папу в Прагу, русская диас­
пора которой по своему составу отличалась от берлинской, парижс­
кой, белградской. К этому времени Прага стала своеобразным рус­
ским академическим центром. И вот перед самым Рождеством мы
покинули Берлин, и с i января 1923 года Прага стала нашим постоян­
ным прибежищем.
Сохранилось свидетельство самого папы о первых месяцах нашей
жизни в Чехии. Вот взгляните на черновик его письма. 3 апреля
1923 года он писал актрисе Малого театра Гликерии Николаевне Фе­
дотовой20, с которой был дружен:
«Глубокоуважаемая Гликерия Николаевна,
Все это время, с момента выезда за пределы России, мы не переста­
вали вспоминать Вас и много раз хотели писать Вам, но жизнь была
довольно хлопотливая, пока наконец мы не осели окончательно
здесь, в Праге, где я состою теперь профессором юридического фа­
культета21. Пользуясь некоторой передышкой в работе по случаю праз­
днования, исполняю свое давнишнее желание написать Вам. Преж­
де всего, прошу принять мои сердечные поздравления со Святым
праздником. Дай Вам Бог встретить и провести праздник возможно
спокойнее, с некоторым хотя бы отдыхом от Ваших страданий.
Позвольте описать Вам вкратце нашу жизнь. Около трех месяцев по
выезде из России мы прожили в Берлине. Попали как раз на резкое
и неудержимое вздувание цен. Начали понемногу проживать приве­
зенное из России, томясь бездействием и неизвестностью относитель­
но будущего. Правда, я тотчас получил несколько литературных зака­
зов, но это было мало для спокойного и твердого устройства жизни. У
меня была одна надежда — на Прагу, где русские профессора полу­
чают правительственную чешскую стипендию и обучают русских же
студентов. И вот в декабре эта надежда оправдалась. Я получил при­
глашение от чешского правительства и принял его.
Уже четвертый месяц мы живем в Праге. Мне здесь нравится. Город
красивый, колоритный, оригинальный. Бывали ли в нем? Компания
профессоров очень приятная, русские студенты настроены серьез­
но, хорошо работают. Местное население относится к русским в выс­
шей степени радушно. Все это помогает переносить некоторые не­
удобства здешней жизни: плохой климат, туманный и серый, и пол­
ное отсутствие подходящих квартир. Мы до сих пор живем в двух
комнатах в профессорском общежитии.

19

20

В.П. Нечаев

Екатерина Александровна поясняет, что Кизеветтеры «сначала
жили на квартире историка Георгия Владимировича Вернадского22,
который в это время уехал с семьей в Париж, а затем поселились в
одном из пражских районов, Слободарне, в доме для холостых рабо­
чих». Там же жил и Н.О. Лосский с семьей.
Это общежитие дорогое и, кроме того, расположено среди фабрик,
которые наполняют воздух копотью и тяжелыми запахами. Впрочем,
на лето, с i мая, нам удалось нанять дачу в прекрасной местности, на
реке, среди гор.
Я много работаю. Прочитал здесь два публичных курса. Они прошли
с большим успехом. Бывало много народу — и русских, и чехов. На
две недели ездил в Берлин тоже для чтения публичного курса. Теперь
меня зовут в Лондон. Но я еще не решаюсь.
Есть здесь русский театр, субсидируемый чешским правительством.
Им руководит Сургучев23 (автор «Осенних скрипок»). При нас тут дол­
го гастролировала Полевицкая24. На Пасхе будем справлять юбилей
Островского. Я буду читать о нем. А в дальнейшем предполагается
поручить мне читать историю русского театра для драматических кур­
сов при театре. Открывается и русская опера с Касторским25 во гла­
ве. Как видите, здесь ценят русскую культуру, и жить здесь можно как
бы в атмосфере настоящей русской интеллигентной жизни.
Примите, дорогая Гликерия Николаевна, еще раз мой горячий привет.
Всегда помню и часто перебираю в мыслях те беседы с Вами, которые
так освежали душу, подымая ее высоко-высоко над окружающей дей­
ствительностью в области поэзии и художественной красоты.
Передайте, пожалуйста, мои сердечные приветы Екатерине Иванов­
не26, Ал.Ал. Яблочкиной27, Е.Д. Турчаниновой28и всем, кто помнит меня.
С глубочайшей душевной преданностью.
А.К.»29

По приезде в Прагу Кизеветгер сразу же включается в научную и
общественную жизнь: он был избран членом Учебной коллегии при Ко­
митете по обеспечению образования русских студентов в Чехословац­
кой Республике, вошел в состав Русской академической группы, объе­
динявшей всех живших в Чехословакии преподавателей российской
высшей школы, стал членом Русского института в Праге, профессором
русской истории Русского юридического факультета, принял участие в
создании и работе Русского народного университета и в течение мно­
гих лет был председателем его историко-филологического отделения,
читал курс истории в Русском педагогическом институте им. Я.А. Коменского.
А.А. Кизеветгер, как мы помним, был блистательным лектором и
даже написал пособие по ораторскому искусству. Он выступал с про­

На ветрах истории: А.А. Кизеветтер

21

светительскими чтениями по различным областям знания в городах
Чехословакии, Подкарпатской Руси, Прибалтики, Болгарии, Югославии.
Одно из его выступлений в Карпатах завершилось небывалым триум­
фом: восторженные слушатели на руках несли профессора из аудито­
рии к экипажу.
В конце 1924 года в Праге прошел III съезд русских академических
организаций за границей, на котором обсуждался вопрос о создании
Русского исторического общества, одним из членов-учредителей кото­
рого стал А.А. Кизеветтер. (Открытие и первое заседание общества со­
стоялось 7 апреля 1925 года.) Впоследствии, в 1930 году, Кизеветтер
вошел в состав президиума общества, позже стал его председателем.
Особо следует оговорить деятельность Александра Александрови­
ча в Русском заграничном историческом архиве. Архив был создан в
1923 году, вскоре после приезда Кизеветтера в Прагу, по инициативе
пражского Земгора (Российского земско-городского комитета помощи
российским гражданам за границей).
Кизеветтер был активным сторонником совместного участия исто­
риков и архивистов в работе архива. Вместе с известными историка­
ми В.А. Мякотиным, Е.Ф. Шмурло, Б.А. Евреиновым, А.Ф. Изюмовым,
А.В. Флоровским, И.О. Панасом и другими он вошел в состав коллеги­
ального органа управления архивом, став впоследствии его председа­
телем. Именно такой блестящий коллектив ученых превратил архив в
научное учреждение общерусского национального значения.
Архив вел большую работу по сбору документальных материалов
по русской истории. В марте 1928 года Министерство иностранных дел
Чехословацкой Республики приняло от Земгора архив в свое ведение
и на свой бюджет. К этому времени он занимал более двадцати комнат
старого Тосканского дворца в Градчанах и состоял из следующих ос­
новных отделов: «документов», «книжно-журнального и газетного»,
«донского», «казачьего».
К сожалению, научная деятельность Кизеветтера не могла развер­
нуться в полной мере, так как Александр Александрович был иссле­
дователем внутренней жизни России, а в Праге архивов с необходи­
мыми ему документами по этому вопросу не было. И вероятно, по
этой причине ему не удалось написать в эмиграции органичного, зна­
чительного продолжения своих русских исторических исследований.
В эти годы он опубликовал вторым изданием книгу «М.С. Щепкин»
(Прага, 1925), работу «Выдающиеся русские артисты» (на чешском
языке; Прага, 1926), брошюру «Московский университет» (Прага,

22

В.П. Нечаев

1927), книгу очерков «Исторические силуэты: Люди и события» (Берлин, 1931).
Вообще, все написанное Кизеветгером в его пражский период, —
этюды, статьи, очерки, рефераты, рецензии — печаталось обычно на
страницах толстых журналов, пользовавшихся вниманием широких кру­
гов русской интеллигенции: «Современныхзаписок» (Париж), «Студен­
ческих годов» (Прага), «Slavia» (Прага), в сборниках «Крестьянская Рос­
сия» (Прага), «На чужой стороне» (Берлин — Прага). Он был постоян­
ным автором берлинской газеты «Руль» (издававшейся на русском
языке И.В. Гессеном; сотрудничество продолжалось до 1931 года, то есть
до самого конца существования газеты). С 1923 года Кизеветтер печа­
тался в русской газете «Сегодня», выходившей в Риге. Активно высту­
пал в журнале С.П. Мельгунова «Борьба за Россию» и в газете «Воз­
рождение» (в первые месяцы ее издания).
В своих устных и печатных выступлениях Кизеветтер неизменно раз­
мышлял о судьбах России, защищал ценности русской культуры и, бу­
дучи сторонником демократической, парламентской формы государ­
ственного правления, осуждал диктатуру большевиков. Этот перечень
проблем, волновавших Кизеветтера, далеко не полон, но все же он дает
некоторое представление о духовной и гражданской энергии этого за­
мечательного человека. За 1923-1933 годы Кизеветтер опубликовал
около 500 работ! И конечно, длинный список его публикаций и науч­
ных трудов символически завершает книга мемуаров «На рубеже двух
столетий».
Книга увидела свет в 1929 году в пражском издательстве «Орбис».
(В 1997 году была переиздана московским издательством «Искусство».)
Это было издание Русского заграничного исторического архива —пер­
вый выпуск серии мемуаров. Книга была встречена с восторгом. Даже
такой взыскательный критик, как Марк Алданов, откликнулся положи­
тельной рецензией в «Современных записках»30.
Нельзя не отметить высокой исторической, документальной и ли­
тературной ценности этих мемуаров. Перед нами проходят картины рос­
сийской общественной жизни, фигуры замечательных личностей сво­
его времени. Ито, как умно это описано, как тонко оценено, как глубо­
ко проанализировано, составляет неоспоримое достоинство
воспоминаний.
Свой труд Кизеветтер начал еще в 1923 году, сразу после высылки
из России. Вначале это были отдельные очерки. Всерьез он взялся за
мемуары в 1926 году. Даже после выхода книги Александр Александ­

На ветрах истории: А.А. Кизеветгер

23

рович не прекратил уже привычную работу. Параллельно онписал на­
чальные главы к воспоминаниям —«Оренбург. 1866-1881» и продол­
жение их —«Мои тюрьмы. [1919-1921]». Отдельные главы, отредакти­
рованные, вернее выхолощенные для газетной публикации, печатались
в 1 9 3 2 _ 1933 годах в рижской газете «Сегодня».
И все же... Вот какой, казалось бы, парадокс: в жизни, до краев
заполненной научной и общественной деятельностью, Кизеветтер чув­
ствовал себя одиноким. Он похоронил жену, падчерицу, заболел диа­
бетом... и все это случилось с ним в эмиграции, на чужбине. Вдали от
родных мест и родных лиц, вдали от непонятных чужим малых и милых
житейских и духовных мелочей, что на своей стороне могли бы и со­
греть, и утешить. Свою скрытую ото всех печаль и одиночество Кизе­
веттер смог выразить в слове — в цикле стихотворений, написанных
во второй половине 1920-х годов...
Александр Александрович Кизеветтер скончался на шестьдесят
седьмом году жизни 9 января 1933 года, в пятом часу утра. Екатерина
Александровна Максимович вспоминает:
Дня за три отец выступал перед студентами. 6 января в кухне зажгли
маленькую елочку. Встречали Рождество. Впечатление было такое,
будто папа отсутствовал. Мы должны были отправиться к Розенбер­
гам, Владимиру Александровичу31, экономисту и публицисту. В этом
доме жили Кускова32 и Прокопович33.
Папа в этот день делал рождественские визиты. Он направлялся к
Лосским34. Вдруг является Кускова и говорит, что папе плохо. Он у
графини Паниной35. Я быстро пошла туда и нашла папу в припадке.
Там уже был доктор Альтшуллер36, который лечил когда-то Чехова.
Папа умер в полном сознании и за несколько часов до смерти еще
думал о собрании правления Исторического общества, которое дол­
жно было состояться в его рабочем кабинете. И, как всегда, шутил.
Когда речь зашла о грелке, за которой надо было подняться в квар­
тиру B.M. Чернова37, бывшего председателя Учредительного собрания,
папа сказал: «Сейчас грелку из Учредительного собрания принесут».
Умер отец к утру 9 января.
На следующий день газеты сообщили о кончине папы.
Погребение состоялось в четверг 12 января в два часа дня на право­
славном кладбище на Ольшанах. Памятник на могиле был установ­
лен на средства, собранные Русским историческим обществом.

В одну из наших встреч Екатерина Александровна Максимович
пеРедала мне прижизненные рукописные копии задуманных книг ее
отЦа, сделанные Анастасией Сергеевной Петрункевич («Оренбург.
1866-1881» и «Мои тюрьмы. [1919-1921]»). Они хранятся в Рукопис­

24

В.П. Нечаев

ном отделе Центральной научной библиотеки Союза театральных де­
ятелей РФ.
У нас есть возможность представить текст «Моих тюрем» читате­
лям. Это не беспристрастный, а захватывающе интересный рассказ об
эпохе. В нем время видится рельефно, ярко, близко. Это голос под­
вижника и просветителя, жившего в сложные для его страны времена
в мире наук и идей, страстно любившего жизнь, и людей, и эту страну.
Следует оговорить, что первая часть воспоминаний Кизеветтера пе­
чатается непосредственно по рукописи, хранящейся в Рукописном от­
деле ЦНБ СТД РФ38, а вторая, так и не завершенная автором (рукопись
не сохранилась), —по публикации в рижской газете «Сегодня»39.

А.А. Кизеветтер

мои ТЮРЬМЫ
[1919-1921]

Часть I
БУТЫРКИ

I
Когда в ноябре 1917 года после нескольких дней беспрерывной паль­
бы в Москве вдруг наступила зловещая тишина, знаменовавшая
собою победу большевиков, я сказал жене40: «Теперь надо готовить­
ся к казенной квартире». У жены болезненно сжалось сердце, и она
нервно бросила мне в ответ: «Ах, не говори так!»
Прошло около года, прежде чем для нас началась полоса «ка­
зенных квартир». Первоначально большевики как будто сами были
удивлены своей победой и нисколько не верили в прочность свое­
го положения: они словно пробовали почву и на открытые прояв­
ления к водворению их власти не решались отвечать немедленной
террористической расправой. Помнится, когда во время представ­
ления в Большом театре впервые в царской ложе появились фигу­
ры большевистских комиссаров, публика встала с своих мест и, об­
ратившись к царской ложе, долго кричала в негодовании: «Вон!
Долой!» И большевики претерпели эту демонстрацию, не решив­
шись как-либо на нее отозваться. Месяца через два такой эпизод
стал уже совершенно невозможен. Тогда без всякого повода, по
одним только смутным подозрениям о том, что в театре может на­
ходиться какой-либо злоумышленник, стали время от времени
объявлять всю публику задержанной и выпускать ее по одному
человеку, причем каждый подвергался обыску и осмотру докумен­
тов, и для некоторых эти осмотры кончались арестом. Надо толь­
ко удивляться тому, что возможность такого финала проведенно­
го в театре вечера все-таки не отбивала охоту у москвичей искать в
театрах эстетических впечатлений.
Пока большевики осматривались и приноравливались, пока они
чувствовали себя еще в значительной мере висящими в воздухе за
отсутствием сколько-нибудь налаженного аппарата властвования и
политического сыска, доболыыевистская общественность, словно по

26

А.А. Кизеветтер

инерции, продолжала двигаться по прежним рельсам. Продолжали
выходить прежние газеты, и в них печатались весьма резкие статьи
против распоряжений большевистской власти. Я сам поместил в
«Русских ведомостях»41 не одну статью такого рода и без всякой ог­
лядки называл в них вещи своими именами. Политические партии,
враждебные большевикам, имели еще возможность открыто дер­
жать свои бюро и устраивать заседания своих комитетов. В то время
как некоторые кадетские лидеры, и в том числе Милюков42, уже ум­
чались на юг, за пределы большевистской досягаемости, Партия на­
родной свободы43не спускала своего флага и даже устроила в Моск­
ве открытый съезд, на котором обсуждался вопрос о международ­
ной ориентации. А в Москве уже сидел германский посол при
большевистском правительстве Мирбах44, оставшийся весьма недо­
вольным резолюцией этого кадетского съезда, провозглашавшей
необходимость противогерманской ориентации. Кажется, именно от
Мирбаха как раз и изошли первые указания на невозможность тер­
петь доле Партию народной свободы. Упомянутый съезд и явился
лебединой песнью названной партии как открытого политического
сообщества. Тотчас после съезда последовал новый отлив видных
кадетов на юг: уехал Винавер45, другие делали приготовления к отъез­
ду. Товарищи по партии начали усиленно уговаривать меня также
покинуть пределы большевистской России; одни звали меня с со­
бой на юг, другие в Сибирь.
Я сразу принял на этот счет определенное решение: сидеть на
месте и никуда не двигаться. Надо заметить, что в тот момент по­
кидавшие большевистскую Россию бежали не столько от боль­
шевиков, сколько от немцев, в скором приходе которых в Москву
очень многие были твердо уверены. Большевики, правда, уже на­
чали усиленно навинчивать свою власть и пробовать приемы
столь чудовищно разросшегося затем кровожадного террора. Но
у них все еще не было той силы, которая появилась впоследствии,
и еще не исключалась возможность изменения против них обще­
го политического положения. Опасность полагалась лишь в том,
что они откроют немцам двери к Москве, и приход немцев рас­
сматривался как неминуемая гибель для тех политических деяте­
лей, которые связали свою деятельность с верностью России Ан­
танте46. А скоро стало известным, что большевики заранее идут
немцам навстречу в этом отношении. Партия народной свободы
была объявлена собранием «врагов народа», и это объявление

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

27

было развешано во всеобщее сведение по всем улицам. Стало из­
вестным, что большевиками уже подписаны приказы об аресте
членов Центрального комитета Партии народной свободы. Тогда
последовал новый ряд нелегальных отъездов на юг. Снова стали
уговаривать и меня последовать их примеру. Я не изменил свое­
го первоначального решения. Я отдавал себе ясный отчет в гро­
зящих мне опасностях. Но эмигрировать вместе с семьей пред­
ставлялось в тогдашних условиях совершенно невозможным. А
бросить семью на произвол зловещих случайностей и разъеди­
ниться с ней в столь опасное время я чувствовал себя не в силах.
Я не колебался ни минуты. Какое-то безотчетное чувство повеле­
вало мне остаться на своем месте, несмотря ни на что. Ввиду до­
шедшего до меня известия о том, что подписан приказ о моем
аресте, я только решил покинуть на время свою квартиру и стал,
как говорилось на Руси в давние времена, «меж двор скитаться».
Нашлись истинные друзья, самоотверженно предложившие меня
приютить с немалым для себя риском. Ушел я из своей квартиры
как раз вовремя. Дня через два после того за мной явились чекис­
ты с автомобилем. Им сказали, что меня нет в Москве. Они сдела­
ли легкий обыск и все добивались — где я нахожусь. Однако они
удалились, не оставив никакой засады.
Между тем над партией разразился первый удар. В помеще­
нии партийного бюро в Брюсовском переулке был произведен
обыск как раз в то время, когда там шло вечернее собрание, и все
находившиеся на собрании лица были арестованы. В числе арес­
тованных был Н.М. Кишкин47. Их отправили сначала в Таганс­
кую тюрьму, а впоследствии перевели в Бутырки. В Брюсовском
переулке была захвачена и моя дочь Катя48. Вот в тот вечер я и
покинул свою квартиру. Конечно, я был до крайности взволно­
ван участью дочери. Но, к счастью, ее отпустили на следующий
День, и она вместе с моей женой пришли ко мне туда, где я обрел
временный приют.
Я недолго пробыл «в подполье». Я чувствовал себя совершен­
но неспособным к такому существованию. Более всего меня тяго­
тило сознанье, что я ставлю в рискованное положение тех, кто пре­
доставляет мне приют. Помимо того, мне было очень скучно пря­
таться и таиться. Да и по всему стало видно, что большевики как
будто удовлетворились арестом Кишкина с компанией и не при­
ступают к дальнейшим репрессиям. Я решил, что приказы об аре­

28

А.А. Кизеветгер

стах отложены и хода им не дано. Я вернулся домой, стал как ни в
чем не бывало читать лекции в университете и без всякого стесне­
ния разгуливать по улицам. Продолжал и публицистическую свою
деятельность.
Так прошла весна и лето, и началась осень. Осенью снова стали
обозначаться тревожные симптомы. 30 августа 1918 года Каплан
стреляла в Ленина в Москве, а в Петербурге был убит Урицкий.
Большевики воспользовались этими событиями для начала мас­
сового террора49.
Между тем уже началась эпопея Гражданской войны. На юге
Алексеев50 приступил к формированию добровольческой армии.
Корнилов51, Деникин52, Марков53, вырвавшись из тюремного зак­
лючения в Быхове, пробрались к Алексееву на Дон54. Все указыва­
ло на то, что со стороны Дона против большевиков скопляются
грозовые тучи. В то же время в Уфе возникло «временное прави­
тельство», которое тоже готовилось развернуть знамя борьбы с
большевиками. В состав этого правительства были избраны и не­
которые лица, находившиеся в пределах большевистской досягае­
мости; в том числе — Н.И. Астров55, бывший еще в Москве. Ясно,
что ему нельзя было оставаться там ни минуты. Но теперь уже не
только стремление избегнуть личной опасности побуждало к отъез­
ду политических деятелей. Они устремились за пределы властво­
вания большевиков для того, чтобы принять непосредственное уча­
стие в начинавшейся вооруженной борьбе за освобождение Рос­
сии от большевистского ига. Астров и гр. Панина56спешно уехали
на юг. Струве57уже находился там же. Новгородцев58вскоре после­
довал за Астровым.
Кучка оставшихся еще в Москве членов Центрального комите­
та Партии народной свободы собралась в одной частной квартире
обсудить положение. Тут Юренев59заявил, что уезжает немедлен­
но. Павел Долгоруков60сообщил, что уедет через некоторое время,
Головин61 и я заявили, что остаемся.
Когда я возвращался домой, один знакомый, встретившийся со
мною на Кузнецком Мосту, воскликнул в тревоге: «Что вы разгу­
ливаете? Разве вы не знаете, что ваши дни сочтены?» А я ощущал
спокойствие человека, принявшего определенное и окончательное
решение.

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

29

II
Накануне дня Веры, Надежды и Любови после ужина я прилег на
диван с книжкой. Жена прилегла на кровати в той же комнате за
перегородкой. Был одиннадцатый час вечера. Вдруг в передней
звякнул короткий звонок. Он прозвучал как-то отрывисто и злове­
ще. Жена тотчас вскочила с постели и вышла из-за перегородки с
побледневшим лицом и широко раскрытыми глазами.
— Это обыск, — сказала она в сильной тревоге.
— Ты думаешь? — спросил я недоверчиво.
И как бы в ответ на мой вопрос звонок зазвенел резко и уча­
щенно. Мы как-то инстинктивно бросились в кухню, а там за вход­
ной дверью на черной лестнице уже гудел какой-то басистый гру­
бый голос. Все сомненья исчезли: надо было отворять.
Жена пошла в переднюю отворять, а я остался за перегород­
кой. Я слышал, как жена отворила дверь, и передняя наполнилась
людьми. У меня было такое чувство, что через секунду начнется
какая-то совершенно новая полоса моей жизни, зловещая, долгая,
которая Бог знает чем кончится. И мне хотелось вот эту еще остав­
шуюся секунду постоять без всяких мыслей, чувствуя себя пока еще
на этом берегу, от которого я сейчас отстаю, быть может, безвозв­
ратно. А в той же самой комнате, по другую сторону перегородки,
кто-то уже спрашивал торопливым голосом:
— Гражданин Кизеветтер дома?
Я вышел. Молодой человек среднего роста и вызывающе-нахального вида, в какой-то форменной тужурке так и бросился ко
мне, словно я он него убегал.
— Вы — гражданин Кизеветтер? — спросил он нервным, пада­
ющим голосом.
Я чувствовал себя спокойным, и мне было удивительно, что я спо­
коен, а он волнуется. Видно было, что этот субъект только начинает
свою доблестную деятельность и вместо профессионального уверен­
ного спокойствия ощущает потребность рваться в бой, бушевать и
безобразничать во славу своих новых господ. Он подал мне ордер, в
котором было написано, что в моей квартире должен быть произве­
ден тщательный обыск, после которого я должен быть арестован.
— Вы член Партии народной свободы? — спросил он.
-Д а.
И член Центрального комитета?

30

А.А. Кизеветтер

— Да.
— Кто еще состоит в этом Центральном комитете?
— Не считаю нужным их называть. Мы не скрывались. Спи­
сок членов Центрального комитета вы можете найти в газетах и в
печатных изданиях нашей партии.
— Нам некогда разыскивать эти издания.
— Это меня не касается.
— А где ваш билет члена Центрального комитета?
— Никакого билета у меня нет. Мы не занимались этими пус­
тяками.
— У вас должен быть билет.
— Повторяю, что его у меня не имеется.
В комнате стояла уже целая группа людей. Один из них произнес:
— А при других обысках мы уже находили такие билеты.
— Ну вот ищите, и если найдете— значит, я соврал,— ответил я.
Начался обыск. Не знаю, что может быть омерзительнее чув­
ства, испытываемого при обыске. Тут совершенно забываешь о
личной опасности, о предстоящем аресте и его возможных даль­
нейших последствиях. Все заслоняется ощущением гадливости,
которое чувствуешь при виде того, как какие-то нахалы с сознани­
ем своей власти и правоты перерывают вашу квартиру, ваши вещи,
ваши бумаги и письма, и вы должны присутствовать при этом, как
при каком-то правильном акте, диктуемом законами общежития.
Я не испытывал негодования. Все оттенки чувства тонули в одном
ощущении гадливости, презрения. Обыскиватели суетились, их
руки поспешно ерзали по вещам и бумагам, глаза жадно впива­
лись в разные предметы. Жена была нервно возбуждена. С ее уст
сорвались несколько резких фраз. Это было точно нечто желанное
для субъекта, руководившего обыском. Он начал давать грубые
ответы. Я успокоил жену, и мы молча следили за обыском. Я чув­
ствовал, что для обыскивателей наше молчание досаднее всего. Им
именно хотелось слышать протесты и возражения, чтобы получить
случай накричать на нас и тем проявить свою власть. Повторяю,
они, видимо, «рвались в бой» и, не находя для этого предлога в моем
презрительном равнодушии, чувствовали какое-то разочарование.
Тогда они стали задирать меня. Субъект, усевшийся за письмен­
ным столом и расшвыривавший там бумаги в то время, как его
помощники рылись в наших постелях, начал задавать мне какието иронические вопросы насчет моего отношения к советской вла­

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

31

сти. Я ответил совершенно спокойно и односложно, что все пред­
писания власти исполняю.
— Да, — сказал он повышенным тоном, — но вы при этом ее
ненавидите.
— Вы хотите, — ответил я, — чтобы все люди думали и чув­
ствовали одинаково, вы понимаете сами, что это невозможно.
На дальнейшие его фразы я уже не подавал никаких реплик. Я ни
за что не хотел доставить ему удовольствия вступить со мной в поли­
тические прения, и это, видимо, злило его. Да, предо мной был не спе­
циалист своего дела, отправляющий профессиональную обязанность
с привычным самообладанием и спокойствием. Предо мной был на­
хал, и притом неумный, желавший покуражиться надо мной и не
умевший это сделать. А в то же время важные вещи он упускал изпод носа. На письменном столе лежала рукопись моей статьи с очень
определенными выпадами против большевиков. И вот пока этот на­
хал пускал в меня тупые стрелы своей глупости, Наташа62 незамет­
ным образом, медленно и осторожно отодвигала от его руки эту руко­
пись и в конце концов совсем сняла ее со стола, унесла и уничтожила.
Когда в нашей комнате все было перевернуто вверх дном, обыскиватели перешли в комнату дочерей. Там нашли квитанцию об
уплате взноса в Партию народной свободы.
— Вы тоже члены партии? — спросили их.
Они ответили утвердительно.
— Как вы относитесь к большевистской власти? — был даль­
нейший вопрос.
— Мы относимся к ней отрицательно, — отвечали дочери.
— Чего же с ними делать? Они тут все кадеты, — стали перего­
вариваться друг с другом обыскиватели.
Руководитель решил быстро и просто:
— Арестуем тут всех, да и все, там уж разберутся.
Ордер был только на одного меня. Но это обстоятельство не
остановило их. По телефону они вызвали автомобиль и велели нам
всем собираться к отъезду. Жена и дочери стали увязывать белье и
кое-что из пищи. Квартира представляла собой хаос. Все было пе­
ревернуто вверх дном. Вещи, бумаги были разбросаны грудами.
Теперь только обыскиватели заметили, что в квартире был еще мой
кабинет, где находились другой письменный стол, наполненный
бумагами, и большие полки, уставленные книгами. Они так и ах­
нули, и один из них сказал:

32

А.А. Кизеветгер

— Сущая беда обыскивать ученых, у них одних бумаг и книг
не оберешься.
Было уже очень поздно. Обыскиватели устали и махнули ру­
кой на мой кабинет, так и не тронув его. Спрашивается, какой же
смысл ввиду этого имел весь вообще обыск? Ведь в кабинете-то и
мог находиться какой-нибудь материал, обличающий какие-нибудь
мои крамольные замыслы. Правда, там на самом деле ничего не
было, кроме ученых книг и архивных выписок по моей специаль­
ности, но — ведь обыскиватели-то этого не знали. Вот разитель­
ный пример того, насколько плохо в первое время власти больше­
виков был у них оборудован аппарат Чеки. Это уже со временем
они обзавелись для этого дела опытными специалистами, не со вче­
рашнего дня занимавшимися сими операциями.
Но вот автомобиль прибыл. Мы все одеты. Наши узлы у нас в
руках. Нас выводят на лестницу. Прощай, наше гнездо! Вернемся
ли мы опять сюда? Когда и при каких обстоятельствах? Вероятно,
на радостях, что работа на сей день кончена, руководитель обыска
вдруг сказал мне:
— А ведь я вас знаю, я ваши лекции слушал.
«Вот так медный лоб», — подумал я. Входную дверь в нашу
квартиру заперли и приложили к ней печати. Мы сошли с лестни­
цы и вышли на крыльцо. Моросил дождь. Воздух был теплый. Мы
уселись, окруженные чекистами. Автомобиль тронулся по направ­
лению к Лубянской площади.
Ill
Через три-четыре минуты нас уже подвезли к бывшему дому Рос­
сийского страхового общества на Лубянской площади, где теперь
помещалась Чека. Нас ввели в какую-то комнату, где некоторый
субъект опросил наши имена, занес их в список, и нас повели по
коридору. Сначала мы были подведены к женскому отделению.
Здесь мне предстояло разлучиться с женой и дочерьми. Мы поце­
ловались крепко-крепко. Разбираться в своих чувствах было не­
когда. Нервы были натянуты. В голове не было ни одной ясной
мысли. Меня повели в мужское отделение.
Вслед за своим конвойным я вошел в очень небольшую комна­
ту. У правой стены ее были устроены из деревянных досок три ми­
ниатюрных будки, вроде телефонных. Оказалось, что эти будки слу­

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

33

жили одиночными камерами для более важных арестантов. У левой
стены комнаты стояла длинная деревянная скамейка. Более в ком­
нате ничего не было. У потолка висела зажженная лампа. Распахну­
тая настежь довольно большая дверь вела в следующую комнату.
Я заглянул туда. Там было темно. Это была комната длинная и
широкая, вся уставленная низкими деревянными нарами. На этих
нарах и некоторых столах, стоявших между нар, лежали заключен­
ные. Храп наполнял комнату. Очевидно, где-нибудь тут и мне долж­
но было найтись местечко. Но я не хотел будить спящих, да и ко сну
меня совсем не клонило. Я решил дождаться утра в первой комнате,
сел на скамейку и положил рядом с собой свой узел. Было около че­
тырех часов ночи. Я сидел и не мог собраться с мыслями, таким го­
ловокружительным вихрем пронеслись все только что разыгравши­
еся события. Что с нами будет теперь? Об этом я не загадывал.
Скоро оказалось, что не все заключенные спали. Бессонница
часто мучит тюремных затворников. Ко мне вышел из второй ком­
наты совсем молодой человек, почти юноша. Он был одет в чер­
ную куртку и был в высоких сапогах. Его лицо было желтое, тем­
ные круги виднелись под глазами. Он присел ко мне, и мы загово­
рили. Я узнал от него, что отец его близкий приятель того Николая
Васильевича Давыдова63, с которым я так сошелся по совместной
деятельности в университете Шанявского. Юношу арестовали по
обвинению в участии в какой-то противобольшевистской органи­
зации. Он уже просидел некоторое время в Бутырской тюрьме, и
вот теперь его привезли из тюрьмы сюда, очевидно, для допроса.
Здесь он нашел отца и мать, только что арестованных из-за него.
Он был очень взволнован, с трепетом ожидал допроса, не мог зас­
нуть и был рад новому собеседнику. Мы пробеседовали до тех пор,
когда рассвело и заключенные стали подниматься с нар. Начинал­
ся тягучий, нудный тюремный день. Теперь тишина сменилась
многоголосым говором, зашмыгали люди, все по очереди отправ­
лялись к умывальникам, потом стали подходить с чайниками к гро­
мадному котлу за кипятком.
Лишь только я вошел в общую комнату, меня тотчас взяли на
абордаж несколько евреев, которые группой занимали место на
койках у самой входной двери. Они предложили мне место на на­
рах среди своей компании, сказали, что знают меня по моей дея­
тельности и хотят всячески обо мне позаботиться. Я сел с ними пить
чай и оглянулся вокруг. Комната представляла собою вид грязно­

34

А.А. Кизеветтер

го третьесортного трактира, если не хитровской ночлежки. Все зак­
люченные сидели на нарах, сбившись в группы и кучки. Каждая
группа занималась совместным чаепитием. Иные бродили от од­
ной группы к другой. Были тут люди самых различных одежд, со­
стояний и возрастов. Я сейчас же познакомился с отцом моего ноч­
ного собеседника. Время от времени прибывали новые арестанты.
Комната гудела, как пчелиный улей.
Сейчас же обозначилось, что эта случайно сбитая здесь в одну
кучу толпа уже завела в своей среде зачатки элементарной органи­
зации. Эти кучки более сблизившихся между собою лиц, сидевших
более или менее обособленными кружками, именовались «комму­
нами». Отправления некоторых очередных повинностей, например
уборка камеры, принос откуда-то медного бака с кипятком перед
общим чаепитием и прочее — распределялись по очереди между
коммунами, а каждая из них уже внутри себя распределяла эти по­
винности между своими членами. Сверх того вся камера в совокуп­
ности избирала общего старосту, который держал верховные браз­
ды правления над камерой и сносился с «начальством»: с карауль­
ными, тюремными надзирателями и прочими. Когда я прибыл в это
логовище, старостой камеры состоял матрос с «Потемкина»64. Не
знаю, за что он попал в тюрьму, но говорили, что положение его
весьма опасно и дело для него пахнет «стенкой». Это был высокий и
довольно красивый молодой человек с тонким, бледным лицом, пре­
красными глазами и чрезвычайно нахальным видом. От всей его
фигуры веяло каким-то развратным щегольством. Он был эпилеп­
тик, и говорили, что с ним в камере случались припадки.
В первоначальных наблюдениях время быстро пролетело до
того момента, когда началась раздача передач, т.е. припасов и ве­
щей, принесенных заключенным с воли их родными и знакомы­
ми. Надзиратели вносили эти передачи в первую комнату и сдава­
ли их старосте. Староста уже передавал принесенное заключенным
и при этом от всего съестного отделял часть для тех, кто ни от кого
передач с воли не получал. Вся эта процедура вызвала большое
оживление. К великому моему изумлению, вдруг выкликнули и
мою фамилию. Значит, на воле уже знали, где мы находимся, и ктото уже принял на себя попечение о нашем питании. Я подошел к
старосте и получил от него горшочек с гречневой кашей и узелок с
хлебом и вареными яйцами. При этом прилагалась записка с пере­
числением принесенных для меня вещей. Я должен был расписать­

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

35

ся в получении и возвратить записку надзирателю. Записка была
без подписи, но по почерку я узнал, кто был наш добрый гений.
Это была Элиза Романовна Нилендер65, ранее жившая у нас гувер­
нанткой наших детей, а теперь жившая отдельно, но каждое утро
приходившая к нам. Очевидно, она, придя к нам, нашла двери на­
шей квартиры запечатанными, узнала от дворника о всем, что про­
изошло, и тотчас же приняла энергичные меры для выяснения, где
мы находимся, и соорудила для нас первую передачу.
Когда суета и оживление, вызванные получением передач, по­
улеглись, заключенные опять расселись по кучкам и принялись
обедать. Сразу стало видно, что без передач с воли все были бы
осуждены на голодание. Казенный обед, который разносили дежур­
ные уборщики, состоял всего из кипяченой воды, в которой плава­
ли жалкие листочки капусты.
Я сидел со своими евреями, ел кашу и яйца, но евреи, кроме
того, стали угощать меня жареной уткой и еще какими-то делика­
тесами. «Не стесняйтесь, кушайте, — говорили они, — нам это на­
рочно присылают, чтобы кормить здесь хороших людей». Может
быть, я грешу против этих евреев, но мне почему-то стало вдруг не
по себе — какое-то смутное подозрение запало в душу. Пообедав,
я стал ходить по первой комнате. Один из евреев тотчас присоеди­
нился ко мне. Начался разговор. Он начал наводить беседу на при­
чины моего ареста. Я еще больше насторожился, особенно когда
он начал в резких выражениях возмущаться большевиками.
— За что вас могли арестовать? — спрашивал он.
— Я не сомневаюсь в том, что меня арестовали просто на вся­
кий случай, ввиду того, что я был членом Партии народной свобо­
ды, ибо никаких иных поводов для ареста я не подавал, — отвечал
я ему.
Он стал говорить о том, что хотел бы продолжать со мной зна­
комство и по выходе нашем из тюрьмы. Я уже мало слушал его.
Все мои мысли были направлены на жену и дочерей, — как-то они
чувствуют себя, что с ними будет далее, когда их выпустят на сво­
боду? — таковы были вопросы, неотступно стоявшие передо мною.
Между тем в главной нашей комнате начались какие-то пре­
ния. Староста-матрос развязным тоном делал какое-то предложе­
ние по части распорядка в камере. Кто-то начал было возражать.
Староста заявил, что он только передает волю надзирателя. Все
тотчас примолкли. Но выступил мой еврей. Он начал весьма резко

36

А.А. Кизеветтер

нападать на начальство. Тут моя подозрительность поднялась еще
на несколько градусов. Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обер­
нулся. Передо мной стоял высокий господин с длинной бородой и
симпатичным выражением лица. Я его уже раньше заприметил.
— Переходите-ка в нашу коммуну, — сказал он, — у нас осво­
бодилось на нарах одно местечко. А против этих евреев я вас пре­
достерегаю, что-то тут с ними неладно.
Я с удовольствием принял любезное предложение, поблагода­
рил евреев за любезное внимание и, сказав, что нашел здесь своих
знакомых, перебрался на «новую квартиру». Мой новый покрови­
тель оказался бывшим военным судьей. Он уже сидел порядочно
времени в Бутырской тюрьме и вот теперь привезен был на Лу­
бянку для допроса, подобно моему ночному собеседнику. Он был
очень симпатичен, и я радовался новой компании.
Мое место на нарах пришлось между судьей и каким-то атта­
ше румынского посольства, который говорил по-русски, хотя и
очень плохо. В составе этой группы был и мой ночной собеседник
со своим отцом, и еще несколько лиц, знакомых с Н.В. Давыдовым,
так что я почувствовал себя среди «своих». Около девяти часов ве­
чера нужно было уже ложиться спать. Лишь только я растянулся
на своем ложе, как тотчас почувствовал, что попал в царство кло­
пов. Они ползли по подушке, по одеялу, по моим соседям. Это было
стихийное бедствие, которому оставалось только безропотно по­
кориться, было очевидно, что тут никакая самооборона невозмож­
на, в этой скученности и грязи.
Впрочем, скоро другое обстоятельство совершенно отвлекло
мое внимание от клопов. Двери, ведшие из нашей камеры в пер­
вую комнату, вдруг захлопнулись с резким шумом. Мой сосед при­
шел в неописуемое волнение.
— Ах, боже! На сегодняшнюю ночь запирают двери! — вос­
кликнул он, задыхаясь, — знаете ли вы, что это значит? — И он
стал рассказывать мне страшные вещи.
IV
— Если запирают двери в первую комнату, — говорил он, волну­
ясь, — это значит, что ночью кого-нибудь отсюда возьмут на рас­
стрел. Я уже пережил здесь несколько таких ночей. Боже, какой
ужас!

Мои тюрьмы. Часть 1. Бутырки

37

И он, хватаясь за сердце, поведал мне кошмарные тайны Лу­
бянской Чеки.
— Вот однажды точно так же заперли на ночь двери. Среди ночи
мы все проснулись от шума. Вошедший надзиратель воскликнул
несколько фамилий и прибавил: «Без вещей!» Все знали, что это
означает «к стенке». Гробовая тишина настала. Никто не отклик­
нулся. Надзиратель повторил первую по списку фамилию и при­
бавил вопрос — «Здесь?» Опять напряженное молчание, и нако­
нец из глубины комнаты кто-то не своим голосом чуть слышно
ответил: «Здесь». — «Выходи!» Но вызываемый не мог идти, он был
почти без чувств. Уборщики под руки выволокли его за дверь. Над­
зиратель выкликнул следующую фамилию. На этот раз вызывае­
мый оказался малолетним кадетом. Это был мальчик лет 14. Он
выскочил вперед, весь дрожа, и с визгом, истерично крикнул: «Вы
меня сейчас расстреляете?» Тогда стоявший рядом с надзирателем
солдат ударил мальчика кулаком по лицу с матерной бранью. Маль­
чика утащили. Еще несколько человек вышли на вызов молча и
спокойно, бледные как смерть. И всю ночь до рассвета после этой
сцены камера возбужденно гудела. У меня сердце колотилось, как
молотком ударяло, я думал, что разорвется.
Дня через два привезли к нам из тюрьмы арестованных ми­
нистров Маклакова66, Щегловитова67, Протопопова68и с ними про­
тоиерея Восторгова69. Они уже знали, что их решено расстрелять.
Они пробыли с нами дня два. Щегловитов был мрачен, необщи­
телен. Восторгов всех очаровал. Он был в каком-то особом настро­
ении, точно в состоянии какого-то вдохновения. Он много гово­
рил со всеми, всех утешал, ободрял, всех увещевал готовиться к
смерти, погружаясь в молитву. Откровенно говорил о своей по­
литической деятельности среди черносотенцев и признавал, что
во многом ошибался и был неправ. Чувствовалось, что в этом
человеке произошло нравственное перерождение, душа его про­
светилась, он был готов принять муки и предстать перед Госпо­
дом. И опять заперли на ночь двери. Ночью их всех вызвали «без
вещей». Потом стало известно, что, когда их всех поставили «к
стенке» и взвод красноармейцев готовился дать залп, Восторгов
произнес вдохновенную речь, обращенную к солдатам, и они
выстрелили в воздух. Начальник взвода пришел в бешенство и
Разразился ругательствами и угрозами. Тогда раздался второй
залп и — все было кончено.

38

А.А. Кизеветтер

Замечу здесь, что после, в Бутырской тюрьме, я еще от многих
слышал точно такие же рассказы о Восторгове и его настроении и
поведении во время тюремного заключения.
И еще третий раз — продолжал рассказывать судья — заперли
на ночь двери. Это после того, как к нам привезли Виленкина70. Ви­
ленкин студентом был членом Партии народной свободы в Петер­
бурге. Это был очень способный молодой человек, с успехом ора­
торствовавший на митингах. В партии он был на левом крыле. Впос­
ледствии я встретил его в Москве в форме гусара, он отбывал
воинскую повинность. Кажется, он затем вышел из партии кадетов,
чувствуя себя настроенным левее этой партии. Он стал жертвой про­
вокации. После того как его арестовали, он из тюрьмы потребовал
свидания с Дзержинским71. Тот вызвал к себе Виленкина. Виленкин
говорил Дзержинскому на ту тему, что расстрелами большевики
ничего не достигнут. Дзержинский будто бы обещал сохранить
жизнь Виленкину и отослать его обратно в тюрьму. А вскоре после
того один служащий в Чека вошел с Виленкиным в переговоры и
предложил устроить ему побег из тюрьмы. Виленкин имел неосто­
рожность пойти на эту удочку и дал согласие. Провокатору только и
надо было этого согласия. И по обнаружении этих переговоров Дзер­
жинский подписал распоряжение о расстреле Виленкина за намере­
ние бежать. И вот его привезли в лубянскую Чеку уже явно для рас­
стрела. Виленкин обнаружил героическое присутствие духа. Он был
спокоен, казался даже беззаботным. Писал Дзержинскому письма, в
которых резко протестовал против предстоящего расстрела. И в ту
ночь, когда в третий раз заперли у нас двери, вызвали Виленкина.
Он вышел немедленно, бодро и гордо. Со всеми простился и, выхо­
дя, весело крикнул товарищу, которого тоже вели на казнь вместе с
ним: «А ты не забыл взять наши папиросы?»
—
Так вот, — заключил судья свои страшные рассказы, — две
ри опять заперли, значит, заснуть невозможно, сердце опять коло­
тится так, что того и гляди разорвется.
Зловещая тревога реяла в камере. Все возились на своих ложах.
Вступая в этот адский круг, я уже заранее приготовился к тому,
что меня ждут всякие ужасы. Я скрепился как только мог и лежал
неподвижно. К общему удивлению, ночь прошла благополучно,
никого не вызывали. Вероятно, по какой-либо причине чей-нибудь
уже решенный расстрел был в последнюю минуту отложен.
Затворение дверей в этих случаях происходило потому, что выз­
ванные к расстрелу, будучи введены в первую комнату, там подвер­

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

39

гались некоторым предварительным манипуляциям: их связывали
рука об руку попарно и уже в таком виде вели дальше. Двери в каме­
ру затворялись на засов, чтобы заключенные не видели этих мани­
пуляций, а вероятно, и во избежание каких-либо эксцессов вроде
возможных попыток протеста со стороны прочих заключенных.
На следующий день, когда мы в своей «коммуне» пили утрен­
ний чай (то была действительно коммуна, ибо мы, члены ее, отдава­
ли все свои передачи в общий раздел между собою), прибыли но­
вые арестанты. Из их числа некоторые прямо присоединились к нам.
То был близкий знакомый семьи молодого человека, разговаривав­
шего со мной в первую ночь. Его арестовали именно в связи с делом
этого молодого человека, хотя он и не имел к этому делу никакого
отношения. Это возбудило тревогу в нашей коммуне: мы все уже
успели проникнуться искренним сочувствием к молодому человеку
и его отцу, людям прекрасным и очень симпатичным. Мы стали го­
ворить о том, что могут начать арестовывать вообще всех близких
знакомых этой семьи. Молодой человек, видимо, страдал: ведь имен­
но из-за него их знакомый попался в эту кашу. Привели в этот день
и Арсеньева72, молодого ученого, очень талантливого специалиста
по истории религиозных движений, преимущественно средневеко­
вых. Теперь, когда я пишу эти строки, он тоже находится в эмигра­
ции и занимает кафедру в Кенигсберге. И он тоже пристал к нашей
коммуне. О причинах своего ареста он не имел никакого понятия.
Опять начался день, похожий на день в какой-нибудь хитровской ночлежке. Все сидели группами, пили чай, жевали передачи,
разговаривали. Появление передач, привод новых арестантов, вы­
зов некоторых прежних на допрос вносили движение и оживле­
ние в монотонное течение дня. Сидевший с нами чиновник румын­
ской миссии говорил: «Вот никогда не думал, что русская тюрьма
имеет такой вид. Это какой-то трактир». Ему объяснили, что это
не тюрьма, а только пересылочный пункт, куда арестованных при­
возят для первоначальной сортировки и откуда их потом везут
любо в тюрьму, либо к стенке, либо, если арест окажется зряшним,
выпускают на свободу. Этот румын, говоривший, хотя и плохо, поРусски, сблизился со мною. Его интересовало видеть русского про­
фессора в качестве арестанта. Он старался оказывать мне разные
маленькие услуги, расспрашивал меня о русских делах и русской
жизни и предложил мне написать что-нибудь ему на память в его
записную книжку, сказав:
" Ведь эта ваша запись может оказаться в Европе.

40

А.А. Кизеветтер

Я что-то написал ему, разумеется, что-то безразличное по со­
держанию, чего требовала осторожность в эти зловещие дни. Гдето теперь этот румынский дипломат и где мои строки на листке
его книжки?
Частое прибытие новых арестантов показывало, что в городе
идут беспрерывные аресты. Однако никого из моих товарищей по
партии не появлялось. Привозили все более не политиков, а обы­
вателей. Правда, надо заметить, что некоторые из привезенных не
попали в нашу камеру. Их заперли в первой комнате, в те деревян­
ные будки, о которых я упоминал выше. Мы их в лицо не видели.
В их числе был Найденов73, муж артистки Малого театра. Его впос­
ледствии расстреляли. Как только привезли коммерсантов, их сей­
час же нарядили чистить отхожее место, утопающее в невырази­
мой грязи. Очевидно, это было сделано со специальной целью до­
садить крупным буржуям и наложить на них повинность,
противную по обстановке ее выполнения. Так прошло несколько
дней, однообразно и бестолково. Я задавал себе вопрос — доколе
же я проторчу здесь и что будет дальше? Разумеется, приходилось
мириться с тем, что ответов на эти вопросы взять неоткуда. Не могу
сказать, чтобы я испытывал тревогу. Было такое чувство, что нор­
мальная жизнь вообще оборвалась и что теперь пойдет какая-то
бестолковщина — нелепая и, может быть, страшная, и будет всего
этого так много, что нечего сразу выходить из себя, а надо запас­
тись терпением, стиснуть зубы, зажмурить глаза и отдаться тече­
нию жизненной волны. Вот только узнать бы поскорее что-нибудь
о жене и дочерях...
Неожиданно пришло некоторое развлечение. Нам всем вдруг
было приказано вынести на двор тюфяки и подушки и вытрясти
их. Было приятно, что можно будет хотя на несколько минут вый­
ти из камеры и глотнуть свежего воздуха. Потащил я громадный
тюфяк. При виде моей фигуры, согбенной под тюфяком, румынс­
кий дипломат заливался смехом.
—
Ах, профессор... — говорил он, смеясь, — ну профессорс
кое ли это дело?
Надо отдать ему справедливость, он не ограничился смехом и
шутливыми замечаниями, а начал деятельно помогать мне в моей
работе.
В этот день меня ожидала еще одна новость. Ежедневно трое
или четверо заключенных ходили с конвойными через двор в кух­

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

41

ню, откуда они должны были принести в камеру бак с кипятком
для чаепития. И вот ходивший в тот день на кухню сказал мне:
— А я видел на кухне вашу жену.
Трудно выразить, какая радость охватила меня при этом изве­
стии. Я решил устроить свидание с женой на кухне и попросил того,
кто на следующий день пойдет за кипятком, сказать моей жене,
чтобы она ждала меня наутро в кухне, и я приду за баком, чтобы
увидаться с ней.
На следующий день ходивший в кухню сказал мне, что он мою
жену видел и все ей передал. С замиранием сердца стал ждать свида­
ния. Но дождаться его мне не пришлось. В тот же день в пять часов
пополудни в камеру к нам явился надзиратель и стал читать список
арестантов, предназначенных для отправки в Бутырскую тюрьму. В
списке оказалось и мое имя. Признаться, тут я взволновался. В глу­
бине моей души таилась какая-то смутная надежда на то, что, быть
может, нас отсюда выпустят на свободу. Теперь эта надежда была
разрушена. Предстояли тюремные мытарства, вероятно продолжи­
тельные, и бог весть, чем они кончатся. Должно быть, на лице моем
отразилась моя взволнованность. Румын спросил меня:
— Вы, кажется, нездоровы?
Но я был здоров и уже сбросил с себя набежавшую минутную
слабость. Да и некогда было отдаваться своим настроениям. Всем
попавшим в список велено было немедленно приготовиться к отъез­
ду. Из нашей коммуны, кроме меня, увозили в тюрьму Арсеньева,
молодого человека, его так и не допрашивали, его отца и его знако­
мого. Румын и судья оставались на Лубянке. Часа через полтора нас
построили шеренгами и начали выводить во двор. Там стояло дветри автомобильных платформы. Мы должны были взгромоздиться
на них. Мы, члены одной коммуны, постарались попасть на одну
платформу и сговорились употребить все старания к тому, чтобы в
тюрьме нас не разлучили, а посадили в одну камеру. Нагрузка на­
шей платформыокончилась. В середине кучей стояли арестанты. А
по краям вся платформа кругом была утыкана красноармейцами,
вооруженными винтовками и револьверами.
Мы поехали. Я смотрел на московские дома и улицы, на людей,
Двигавшихся по улицам на свободе, и ощущал новое для себя чув­
ство отрезанности от окружающей меня жизни. Вот наша платфор­
ма перерезала линию бульваров между Страстным и Петровским
бульварами. На бульварах гуляло много народа, шум голосов до­

42

А.А. Кизеветтер

носился до меня, у меня мелькнула мысль: наверное, там гуляет
кто-нибудь из моих приятелей и не подозревает, что эта платфор­
ма, мимо него проехавшая, влечет меня в бутырские казематы.
До Бутырок домчались быстро. Вот мы уже и въехали в тюрем­
ные ворота. Нас ввели в приемную комнату. Там за столом сидел
помощник начальника тюрьмы. Он начал делать нам перекличку.
V
Окончив перекличку, помощник начальника тюрьмы вдруг заявил:
— В одиночном корпусе имеется только одно свободное место,
туда направляется Кизеветтер.
Попасть в одиночный корпус считалось привилегией. Там были
только политические арестанты и совсем не было уголовных. Это
избавляло от многих тяжелых неприятностей. Кроме того, сидя в
отдельной камере, можно было спокойно заниматься, тогда как в
обширных общих камерах, набитых шумною толпой, это было
почти невозможно. Вот тебе и раз! Мне придется разлучиться с
товарищами по Лубянке! Я придвинулся к помощнику и стал про­
сить его не разъединять меня от товарищей по заключению на
Лубянке. Помощник спокойно ответил:
— Как вам будет угодно.
И вдруг я почувствовал, что он в это самое время тихонько тол­
кнул меня ногой. Что это? Он дает мне какой-то тайный знак? Или
это мне только показалось? Я все же повторил свою просьбу. Тогда
он сказал, пристально глядя мне в глаза:
— Пройдите с конвойным в коридор.
Переступив порог коридора, я сразу наткнулся на высокого че­
ловека в военной форме с университетским значком. То был сам на­
чальник тюрьмы. Он поджидал моего появления и, подойдя ко мне,
тихо спросил:
— Не хотите ли сесть в ту камеру, где сидит Кишкин?
Мне вдруг сразу все стало понятно. Я радостно ответил согла­
сием и выражением глубокой благодарности. О моем аресте весть
долетела до Бутырской тюрьмы, и Кишкин тотчас обратился к на­
чальнику тюрьмы с просьбой, — как только меня привезут, назна­
чить меня в камеру, занятую кадетами: Кишкиным, Шполянским74,
Мячиным75и Романовым76.
Высшее тюремное начальство в Бутырках в то время было еще
прежнее. Надзиратели были сменены, но начальник тюрьмы и его

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

43

помощник почему-то оставлены прежние. Оба они нисколько не
сочувствовали большевистской власти, и все их симпатии были на
стороне заключенных. Это были хорошие люди, они делали все
возможное для них для облегчения заключенных. Удивительно, что
им удалось в течение довольно продолжительного времени удер­
жаться на своих местах. Они тотчас же дали согласие на просьбу
Кишкина и, как мы только что видели, сдержали свое обещание.
Лишь только начальник тюрьмы сделал мне свое предложение,
во мне явилось безотчетное чувство, что надо мною «бдит» какаято благодетельная сила, которая убережет меня от опасностей и
мучений. Не мать ли моя молится за меня? — промелькнуло в моей
голове.
А начальник тюрьмы уже вел меня по высокой каменной лест­
нице. Мы поднимались в верхний этаж здания. То был так называе­
мый одиночный корпус. Он был выведен в несколько этажей. Сере­
дина здания представляла собой свободный пролет во всю высоту
здания, который зиял, словно глубокая бездна, по обеим сторонам
пролета вились лестницы с перилами, на каждом этаже были пло­
щадки, от которых вправо и влево шли коридоры. Стоя на такой
площадке, вы видели все этажи вниз и вверх. В коридорах шли одна
за другой замкнутые двери, которые служили входом в камеры. В
этих камерах по одному или по два и по три помещались заключен­
ные. Кроме того, в каждом коридоре была одна камера угловая для
уборщиков. Эти камеры для уборщиков были рассчитаны на пятьшесть человек. Их особенностью было отсутствие наружного окна.
Окно в них выходило во внутренний коридор. Таким образом, в этих
угловых камерах, в противоположность всем остальным, не было
дневного света и весь день горела электрическая лампа. Зато, сидя в
такой камере, можно было видеть все происходящее в коридорах и
общаться с людьми, проходившими по коридору.
В такой-то именно камере (№ 0,2) в одном из верхних этажей и
сидели вместо уборщиков четверо кадетов из числа арестованных в
кадетском клубе в Брюсовском переулке. Это опять-таки была лю­
безность начальника тюрьмы, который устроил так, чтобы Кишкин,
Шполянский, Мячин и Романов могли сидеть вместе, чего они сами
желали. И вот я попадал в ту же камеру пятым, то есть попадал под
крылышко своих друзей и получал полную уверенность в том, что
тюремное заключение будет для меня окрашено дружескими забо­
тами обо мне моих сотоварищей по камере. Чего же лучшего можно

44

А.А. Кизеветтер

было желать в моем положении? Немудрено, что я от всего сердца
благодарил начальник тюрьмы, пока он вел меня по лестнице.
Вот мы и на площадке нужного нам этажа. Начальник тюрьмы
велел дежурному надзирателю принести ключ от камеры №0,2. Коща
ключ был принесен, начальник проявил редкую деликатность. Ос­
тавив меня с надзирателем на площадке, он пошел сначала один
предупредить обитателей камеры №0,2 о моем прибытии, дабы вне­
запностью моего проявления они не слишком взволновались.
— Ведь в тюрьме люди очень нервничают, — объяснил он мне.
— Ну, теперь идемте, — сказал он, вернувшись через минуту.
И я был введен в камеру, низкую, темноватую, с шестью кой­
ками и одним окном во внутренний коридор. Лишь только я пере­
ступил порог камеры, как тотчас оказался в объятиях Кишкина.
Потом я перецеловался с остальными товарищами.
Начальник тюрьмы удалился, и дверь захлопнулась. В камере
стоял стол, и мы уселись за него на табуретах. Полилась беседа.
Разумеется, меня закидали вопросами о том, что делается на воле.
А я, давая ответы на вопросы, то и дело восклицал: «Как я рад, что
меня арестовали!» В этом была доля правды. Жить на воле при боль­
шевиках становилось все тяжелее. Говорю не о материальных ли­
шениях, которые тогда были чрезвычайно тягостны, но еще тяже­
лее было моральное состояние. Вечно находиться под дамокловым
мечом обыска и ареста было весьма несладко. И гораздо было луч­
ше сознавать, что обыск и арест уже совершились. Кроме того, жить
на воле значило носить на рту замок, взвешивать каждое слово,
обдумывать каждый шаг и так или иначе неизбежно идти на неко­
торые компромиссы, стараясь только держаться в тех пределах, за
которыми уже начиналась утрата своего достоинства. Тюрьма сра­
зу избавляла от всего этого. Положение определялось начистоту.
Будучи официально признанным врагом советской власти, мож­
но было уже отбросить осторожность, становившуюся ненужной.
Кроме того, мир для меня теперь замыкался четырьмя стенами ка­
меры, а в этих стенах около меня четыре человека, перед которы­
ми нечего было таиться и дипломатничать. Все создавало чувство
несомненного облегчения. Этим чувством и вызывались у меня вы­
шеупомянутые восклицания. И все же при всем том была в них и
доля преувеличения. Во-первых, тяжелая сторона ареста заключа­
лась в том, что я был теперь оторван от своей семьи. Во-вторых,
тяжела была полная неопределенность будущего.

Мои тюрьмы. Часть 1. Бутырки

45

Вопрос — удастся ли выйти отсюда целым и невредимым —
невольно закрадывался в голову. Но я давал в тот вечер перевес
той первой части проблемы, которая располагала к удовлетворе­
нию фактом ареста, и поступал так с некоторым умыслом: мне хо­
телось внести бодрящую ноту в настроение товарищей, которые
уже насиделись в тюрьме и томились по воле. И расписывал им
все отрицательные стороны этой жизни на «воле» в тенетах боль­
шевистской неволи. Да и в самом деле, вся Москва и вся Россия
были тогда тюрьмой, и разница между «волей» и «заключением»
была скорее количественной, нежели качественной. И мне показа­
лось, что мои слушатели внимали моим речам с одобрением, слу­
шая эти мои речи, они не так уже завидовали тем, кто был вне тюрь­
мы. Я был очень возбужден. Сидя на Лубянке, я держал себя в стру­
не и не давал воли нервам. Теперь, попав к приятелям, я
почувствовал потребность спустить натянутую струну, дать не­
сколько разрядиться этому напряжению. Я говорил возбужденно,
нараспашку, и Кишкин, как опытный врач, заставил меня принять
валерьянки. Мы начали ужинать. Здесь тоже была коммуна. Все
четверо складывали в общую массу все полученное из дома и из
всего этого сообща сооружали меню для обеда и ужина. В честь
моего прибытия ужин на этот раз заключился какао со сливками.
Пребывание в одиночной камере имело еще то преимущество, что
тут можно было по-своему устанавливать порядок дня, не было
обязанности ложиться в определенный час.
Мы, естественно, засиделись за ужином, продолжая разгово­
ры. Так много нужно было рассказать друг другу. Я рассказывал о
том, что делается «на воле». А мне сообщали кое-что такое, чего я и
на воле не знал. Ибо проникали-таки в нашу камеру некоторые
весьма секретные сообщения о делах политических, шедшие не из
Москвы, а из таких далеких мест, где уже было поднято знамя во­
оруженной борьбы с большевистской властью. Но об этом после.
Наконец Кишкин сказал: «Мы очень возбуждены. Перед сном
нам нужно немного успокоиться. Поэтому выполним наш обыч­
ный порядок и сыграем партию в лото». И в самом деле, эта молча­
ливая игра успокоила расходившиеся нервы. Затем мы стали укла­
дываться спать. Вдоль одной стены помещалось пять коек. В углу
спал Кишкин. Рядом с ним занял койку и я. По другую сторону от
меня оставалась пустая койка. Затем были рядом еще две койки, на
которых спали Мячин и Шполянский. Боковая стена была занята

46

А.А. Кизеветтер

дверью и полкой с посудой и провизией. В противоположной на­
шим койкам стене стояла шестая койка, на которой спал Романов.
Все улеглись. Лампу притушили. Но мне не спалось. Во-первых,
было свежевато. Я прикрылся летним пальто. Одеяла мне еще не
принесли. Во-вторых, за этот день было пережито столько неожи­
данных обстоятельств и ощущений, что я все еще не чувствовал
себя вполне успокоившимся. И главное, в мозгу сверлила мысль:
где жена и дочери и что с ними?
Все было тихо в тюрьме. Только недалеко от нашего окна жур­
чал тихий говорок дежурных караульных. Из окна был виден ко­
ридор и часть пролета. Странное было зрелище. Какое-то громад­
ное пространство, окутанное темнотой, а там и сям, словно пикеты
среди темного поля, кучки дежурных надзирателей, по два, по три
человека, тихо переговариваются и попыхивают папиросами. Зас­
нул я, кажется, уже под утро.
VI
Спать, во всяком случае, пришлось недолго, ибо в шесть часов
утра тюрьма уже поднималась. В нашей камере все проснулись и,
быстро вскочив с коек, поспешно натягивали брюки и сапоги. Я
последовал общему примеру. Причина спешки заключалась в сле­
дующем. По коридору ходил дежурный надзиратель и отворял ка­
меры, чтобы заключенные могли идти в уборную отправлять есте­
ственные нужды и умываться. Очень важно было попасть в убор­
ную из числа первых, ибо потом пришлось бы весьма долго
дожидаться очереди. Так как окно нашей камеры выходило во внут­
ренний коридор, то мы, одевшись, могли обратиться через окно с
просьбой к надзирателю поскорее отомкнуть нашу дверь. Надзи­
ратели всегда эту просьбу исполняли за редкими исключениями, о
которых будет сказано в дальнейшем. В брюках и ночных рубаш­
ках, без верхнего платья, с полотенцем в руках мы выбегали из ка­
меры в уборную, которая находилась почти рядом с нашей каме­
рой. Это была довольно обширная комната. По одной ее стене шли
ватерклозеты, по другой умывальники. Мы спускали рубашки, ока­
чивались холодной водой из-под крана, быстро вытирались поло­
тенцем, мыли лицо и бежали обратно в камеру.
Там начинался обычный распорядок дня. Он был строго уста­
новлен по общему соглашению и под главным руководством Киш-

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

47

кина. Как опытный невропатолог, руководитель большой лечеб­
ницы, он предложил режим, рассчитанный на поддержание нашей
нервной системы на возможно большей высоте самообладания. В
тюрьме так легко опуститься: на душе тяжело, вынужденное без­
делье неограниченно, и начнет человек целыми днями валяться на
койке, впадая в унылую прострацию. Во избежание этого в нашей
камере строго проводился режим, имевший целью не дать нам опу­
ститься. Опишу здесь обычный распорядок нашего дня.
После умывания мы, вернувшись в камеру, выстраивались в ряд
и делали под руководством Кишкина комнатную гимнастику. Это
отлично полировало кровь. Потом, по очереди, кто отправлялся за
кипятком и заваривал чай, кто запасался водой для всей камеры, кто
выносил парашу, кто подметал комнату. Потом садились за чай.
Мячин заведовал распределением продуктов. Он давал каждому по
яйцу. В это время дежурный надсмотрщик приносил положенную
порцию хлеба. Мы садились за стол и чайничали. Мимо нашего окна
проходили в уборную к умыванию другие арестанты нашего кори­
дора, и мы могли перекидываться с ними несколькими фразами. В
первый же день остановился у нашего окна генерал Маниковский77.
—
Сам Кизеветтер здесь появился, — шутливо сказал он, —
ну, теперь мы всю кадетскую мудрость узнаем.
После чая доканчивалась уборка комнаты. Тут иногда происхо­
дила пикировка между торопливым Кишкиным и флегматичным
Мячиным. Кишкин все делал быстро и, окончив чай, принимался
уже подметать комнату, в то время как Мячин еще священнодей­
ствовал над стаканом чая и ворчал на то, что ему пылят по нос во
время чаепития. Этими легкими пикировками ограничивались не­
доразумения между обитателями нашей камеры. Три с половиной
месяца мы прожили в большой тесноте, и не было у нас не только
никакой ссоры, но и не было и простых размолвок, если не считать
одного мимолетного случая, быстро ликвидированного, о котором
я, может быть, упомяну ниже. В этом отношении наша камера со­
ставляла положительно блестящее исключение из общего правила.
Почти во всех камерах сожители ссорились друг с другом.
По окончании уборки камеры мы все садились заниматься. Кто
читал, кто писал. Книги получали из тюремной библиотеки и из
дому с передачами. Потом являлся газетчик с большевистскими
«Известиями». Газета часто прочитывалась вслух. Затем начинал­
ся самый интересный момент дня. Приносились передачи. Громад­

48

А.А. Кизеветтер

ное значение имели эти передачи в нашей тюремной жизни. Не
говорю уже о том, что без них мы померли бы с голоду. Казенное
кормление было возмутительно-безобразно: вода с листиками ка­
пусты, иногда с немытой чечевицей, от которой так называемый
суп наполнялся грязным песком. Но кроме того, передачи пред­
ставляли собой единственную точку нашего соприкосновения с
семьей. Как трогательно было, развертывая посылку, видеть во всем
явные знаки любви и заботливого внимания близких к нам людей!
К передаче обязательно прилагалась записка с перечислением все­
го присланного, на которой мы должны были написать: «Получил
все сполна, имя и фамилия». Никаких сообщений писать не разре­
шалось, но можно было прибавить: «обнимаю», «целую» и т.п.
Как дорого было видеть почерк близкого человека и его под­
пись! Это стоило удовлетворения физического аппетита.
Наши семьи поставили дело снабжения нас передачами очень
высоко. Они сносились друг с другом и составляли передачи пла­
номерно, так что в общей сложности у нас получался отличный
подбор яств для общей трапезы. Нам присылали щи в термосе, так
что мы получали их горячими даже в морозные дни. Присылались
разные любимые нами кушанья. Словом, проявлялась такая люб­
веобильная заботливость, которая трогала до слез. Не жалели ни
денег (а дороговизна на все быстро поднималась), отказывая себе
самим в разных вещах, ни собственных сил. А на физические силы
близких нам людей эти передачи падали поистине тяжким бреме­
нем. Ежедневно во всякую погоду, и в дождь, и в снежную метель,
приходилось им отправляться на окраину города, в Бутырки, и ког­
да трамваи останавливались (а это бывало нередко), нужно было
пешком пересекать с ношей весь город. Но это еще было не все. У
тюрьмы всегда была огромная очередь, и вот часами приходилось
стоять под дождем, снегом и ветром, пока дождешься очереди по­
дойти к тюремным дверям. Потом надо было ждать, пока дежур­
ные надсмотрщики примут передачу, отнесут ее в камеру и вер­
нутся с вожделенной распиской: «Получено все сполна».
Процедура принятия передачи свершалась крайне медленно по
той причине, что всякая передача подвергалась подробнейшему
осмотру, дабы не проскочила в вещах и пище секретная записка
или письмо. И вот не только развязывались узлы и вскрывались
пакеты, но и вытряхались вещи, прощупывалось принесенное пла­
тье, разламывали пироги и рылись в начинке и проч. и проч. Ну и

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

49

конечно, записочки, тем не менее, все же проскакивали, ибо чем
придирчивее надзор, тем сильнее подстрекается изобретательность
для его обхода. Так, Шполянскому два раза в неделю приносилось
из дому чистое белье. И он по окончании передач тщательно под­
парывал надрубленные платки и из оборки извлекал тончайшим
образом свернутые трубочки папиросной бумаги, на которых были
написаны целые послания.
И еще одно удовольствие доставляли нам эти передачи. Виза­
ви с нашим окном, выходившим во внутренний коридор тюрьмы,
в противоположной стене коридора было окно на тюремный двор.
И вот мы открыли, что если встать у нашего окна на стол, вытя­
нуться на цыпочках и прижаться к стеклу окна, то через дальнее
окно противоположной стены коридора можно видеть силуэты
людей, стоявших на тюремном дворе. Мы тотчас сообщили об этом
открытии нашим семьям (дальше я объясню, как мы сносились с
домашними). И вот с тех пор, как только передачи оканчивались,
мы по очереди влезали на стол, прижимались к окну и вглядыва­
лись в противоположное окно. А оттуда нам кивали головами до­
рогие нам существа. Все это надо было проделывать возможно
быстрее, дабы не заметили надзиратели.
По окончании этих «смотрин» Кишкин, Мячин и Шполянский
сходились на кулинарный совет. Все принесенное на этот день всем
нам складывалось вместе и составлялось меню обеда. В это время
в коридоре появлялись надсмотрщики с обеденными котлами. Я
уже упомянул выше о том, что представлял собою тюремный ка­
зенный обед. Большею частью мы до него не дотрагивались, а ус­
тупали его целиком дьякону и священнику, которые сидели в на­
шем коридоре и были очень рады получить дополнительную пор­
цию.
Мы съедали принесенные яства, часть их оставляя на ужин.
После обеда следовали установленные нами «часы молчания». Не­
обходимо было в течение суток дать каждому из нас возможность
на некоторое время остаться наедине с собственными мыслями и
чувствами. Мы ложились на койки и лежали молча, думая свои
думы. Так продолжалось до того момента, когда по коридору раз­
давался крик: «На прогулку!» Всем полагалось гулять по дворику
полчаса. Водили гулять покоридорно. Впрочем, между коридора­
ми не было установлено постоянной очереди. Все зависело от ус­
мотрения надсмотрщиков, и потому время прогулки бывало самое

50

А.А. Кизеветтер

различное. Бывали даже редкие, впрочем, случаи, когда нас выво­
дили гулять тотчас после умывания еще в темноте. Но большею
частью мы гуляли либо до обеда, и тогда приходилось покидать
прогулку для получения передачи, либо в послеобеденное время.
У каждого корпуса был свой дворик. Дворик нашего одиночного
корпуса был очень маленький. Он был окружен высоким забором;
так что мы гуляли точно по дну глубокого колодца. Разумеется, с
нами выходили караульные. Но во время прогулки мы предостав­
лялись сами себе, то есть могли ходить в каком угодно порядке.
Тут-то мы могли побеседовать с теми товарищами по коридору,
которые сидели в других камерах. Эта возможность помимо про­
гулок открывалась еще лишь в часы так называемой «оправки», то
есть посещения уборной для отправления естественных нужд. Для
этого тоже отводились определенные полчаса в течение суток. В
остальное время надо было пользоваться парашей у себя в камере.
Конечно, мы все пользовались ею для испускания мочи. Но если в
неурочное время обнаруживалась потребность в действии желуд­
ка, было очень стеснительно из-за товарищей по камере прибегать
к параше. В этих случаях приходилось иногда испытывать нема­
лые мучения, дожидаясь момента, когда начнется оправка.
Вернувшись с прогулки, мы приступали к лекциям. Мы поло­
жили, чтобы каждый из нас по очереди прочитал какой-нибудь
курс по своей специальности. За время тюремного сидения я про­
читал, таким образом, чуть ли не полный курс русской истории.
Лекция продолжалась часа полтора. Кишкин, слушая лекцию,
обыкновенно занимался лепкою разных бюстиков из глины, кото­
рая доставлялась ему из дома. Он вылепил бюсты каждого из нас,
очень похожие. Затем лепил бюсты с разных портретов. Это его
искусство произвело немалый эффект среди надсмотрщиков. Не­
которые из них с удовольствием позировали Кишкину.
К концу лекций уже наступала вечерняя темнота. Пора было
приниматься за подготовку ужина. Дело это осложнялось тем, что
надо было подогреть остатки от обеда. По правилам тюрьмы стро­
го воспрещалось что-нибудь варить в камере. Конечно, это запре­
щение всеми нарушалось. У каждого была припасена для этой цели
какая-нибудь кастрюлечка с соответствующими приспособления­
ми для разведения огня. Конечно, начальство об этом знало и смот­
рело на это сквозь пальцы. Тем не менее приходилось соблюдать
осторожность. Во-первых, если кто-либо из надсмотрщиков желал,

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

51

что называется, «подложить свинью», он прежде всего бил именно
в это слабое место и поднимал историю из-за варки. Поэтому надо
было улучать время, когда менее надежные надсмотрщики оказы­
вались подальше от камеры. Во-вторых, и тех надсмотрщиков, ко­
торые истории поднимать не желали, не надо было ставить в такое
положение, при котором они были бы вынуждены проявить свою
власть, то есть не надо было делать нарушение правил, ибо, конеч­
но, за каждым надсмотрщиком могли шпионить желавшие выслу­
житься товарищи по службе. И вот мы скучивались между окном
и тем углом, в котором кипятится наш ужин, заслоняя своими те­
лами запретную кулинарную операцию. После ужина на сон гря­
дущий мы садились за лото и, сыграв три-четыре партии, уклады­
вались спать.
Я описал, так сказать, обычный остов нашего тюремного дня.
Теперь постараюсь очертить ту жизнь, которая в этих внешних
рамках наполняла наше существование.
VII

Судьба продолжала мне благоприятствовать. Через несколько дней
Кишкин был вызван на прием к тюремному врачу. У них это было
условлено. Кишкин вернулся с докторского приема в хорошем рас­
положении духа. Доктор передал ему секретное письмо от его жены,
чтением которого Кишкин и занялся немедленно. Прочитав пись­
мо, он тотчас же сжег его на спичке и пепел тщательно уничтожил.
Ведь в камере всегда мог быть произведен обыск. Покончив с этим
делом, Кишкин обратился ко мне с веселым выражением лица и
сказал:
—
Могу вам сообщить, что наш тюремный врач — ваш быв
ший ученик по Лазаревскому институту. Это наш добрый гений.
Идя на громадный риск, он, как видите, помогает нам сноситься
письмами с нашими семьями. Ну-с, он уже знает, что вы находи­
тесь здесь, и горячо желает быть вам полезным. Он просил вам ска­
зать, что ваша жена и дочери тоже сидят здесь в женском отделе­
нии, и он о них заботится. Скоро он и вас вызовет к себе на прием.
Эта речь Кишкина звучала для меня сладкой мелодией. Итак, я
нахожусь под одной кровлей с женой и дочерьми, и о них заботит­
ся добрая и благородная душа. Ложась спать в этот вечер, я чув­
ствовал радость от сознания, что мои где-то тут, недалеко от меня.

52

А.А. Кизеветтер

Дня через три меня действительно вызвали к доктору. Я тотчас же
узнал своего ученика. Он запер дверь своей приемной комнаты и,
вынув из кармана своего халата письмо, торопливо сунул мне его
в руку. Я быстро спрятал письмо в карман. Доктор сообщил мне,
как помещены мои жена и дочери, сказал, что они настроены бод­
ро, и предложил через несколько дней вновь вызвать меня на при­
ем, прибавив, что, может быть, одновременно вызвать и жену, так
что мы с ней увидимся. Нечего и говорить о том, как горяча была
моя благодарность этому прекрасному человеку.
Доктор прибавил еще, что в городе много говорят о моем арес­
те и с разных сторон делаются попытки добиться моего освобож­
дения на поруки.
Это свидание с доктором очень утешило меня. Вскоре после
того я был в тюремной церкви (о посещении церкви скажу даль­
ше) , и там тоже арестованная дочь Д.Н. Шипова78шепнула мне, что
она сидит в одной камере с моими. Однако свидания с женой док­
тор устроить мне не успел. Произошло нечто еще более радостное
для меня. Приблизительно через неделю, получая передачу, я взгля­
нул на препроводительную записку и обомлел от радости: записка
была написана почерком моей жены! Значит, мои уже на свободе!
Точно гора свалилась у меня с плеч. «Ну, теперь, — воскликнул я в
радостном порыве, — я готов сидеть здесь хоть несколько лет!»
Освобождение жены и дочерей тотчас выразилось и в целом
ряде других признаков. Элиза Романовна Нилендер все время за­
ботилась о нас как только могла и ежедневно присылала нам пере­
дачи. Но она не могла сделать многого по той причине, что наша
квартира все оставалась запечатанной. Теперь я получил с ближай­
шей передачей целый ряд необходимых предметов из нашего дома,
что показывало, что квартира наша распечатана и, следовательно,
моя семья уже живет в нормальной обстановке. Я получил белье,
теплое платье, одеяло. Родственники моей невестки принесли мне
даже великолепный тюфячок на койку, которому завидовали мои
сожители. Пищевые передачи тоже стали теперь пополняться вкус­
ными вещами. Стали мне регулярно присылать кефир, который я
пил с наслаждением. Наконец, я стал получать из дома книги и мог
теперь заниматься. При посредстве доктора я время от времени мог
сноситься с семьей письмами. Между мной и женой было так ус­
ловлено, что, получив от меня через доктора письмо, она на следу­
ющий день в препроводительной к передаче записке при перечне-

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

53

лении посылаемых предметов ставила цифры не арабские, а римс­
кие. И это означало, что мое письмо ею получено.
Таким же путем переписывался с семьей и Кишкин. Иногда в
полученном конверте, кроме письма его жены, оказывалось и пись­
мо от Н.Н. Щепкина79. В этих-то письмах Щепкина и содержались
подробные сообщения о ходе политических событий и на Дону, и
в Сибири, о которых Щепкин был хорошо осведомлен. Таким об­
разом, мы в своей камере знали многое из того, что оставалось не­
известным находившимся на свободе москвичам. Разумеется, все
вообще получаемые нами письма по прочтении тотчас тщательно
уничтожались.
Жизнь в нашей камере протекала по определенно налаженной
колее. Я, получив из дому книги, стал каждое утро до обеда зани­
маться переводом на русский язык книги Шарля-Ру «Наполеон III,
Александр II и Горчаков»80и за время моего заключения успел пе­
ревести всю эту книгу. Выйдя на свободу, я предложил М.В. Са­
башникову81издать этот перевод. Он согласился и дал мне некото­
рый аванс. Но осуществить этого издания ему не удалось: для час­
тных издательств настали трудные времена. Духом я был спокоен.
О будущем не помышлял, осознавая бесплодность этих помышле­
ний. Большое удовлетворение доставляли мне известия о том, что
различные организации добиваются разрешения взять меня из
тюрьмы на поруки. Хлопотали об этом и профессора, и студенты,
и труппа Малого театра, и некоторые другие организации. Я не
обольщался надеждами на успех этих хлопот. Но мне был приятен
самый факт этого широкого отклика на стрясшуюся надо мной
беду. Я почувствовал, что между мною и Москвой существуют
крепкие нравственные связи, что Москва признала меня «своим
человеком», что не втуне прошла моя научная, преподавательская
и общественная деятельность. Это сознание в сильной степени
скрашивало для меня пребывание в узилище.
Кишкин тоже держался бодро. Он взял на себя роль, как бы
сказать, дядьки нашей камеры. Он смотрел на всех нас словно на
своих пациентов, а на нашу камеру словно на палату своей невро­
патологической лечебницы. Он неотступно наблюдал за точным
выполнением заведенного у нас распорядка дня и поддерживал
общее настроение на уровне надлежащей бодрости. Это доставля­
ло ему, видимо, удовлетворение, ибо как раз входило в круг при­
вычной для него профессиональной деятельности невропатолога,

54

А.А. Кизеветтер

а нам это приносило, несомненно, громадную пользу и чрезвычай­
но помогало переносить заключение с наименьшим ущербом для
нашей нервной системы. Тем не менее при некоторой наблюдатель­
ности можно было заметить, что Кишкин, не давая себе распус­
каться, однако, в душе сильно тяготится заключением. Это было
видно, по некоторым его мимолетным вздохам, по некоторым на­
мекам, по форме шутливым, а по существу довольно горьким. И
немудрено. Заключение всего легче переносит наш брат, кабинет­
ный работник, ученый или писатель. Оно гораздо тяжелее для прак­
тического деятеля, особенно одаренного таким духом инициати­
вы и склонного к такой кипучей общественной работе, как это было
свойственно Кишкину. Романов весь ушел в серьезное чтение. Он
был студент старшего курса и пользовался тюремным досугом для
пополнения образования. Он глотал большие книжищи по разным
отраслям знания и, по крайней мере на вид, переносил заключе­
ние совершенно спокойно и терпеливо. С ним-то и произошла у
нас на короткое время единственная в нашей компании размолв­
ка. Он завел правило после лото и перед сном прочитывать нам
вслух по одной новелле из «Декамерона». Как-то раз, когда, кончив
чтение, он закрылся с головой одеялом, кто-то из нас, думая, что
он уже заснул, пошутил над его склонностью к скоромным новел­
лам Боккаччо. На следующее утро Романов встал мрачнее тучи, весь
день ни с кем не разговаривал, еле отвечал на вопросы. День про­
шел в нашей камере необычайно кисло. Назавтра началась такая
же история. Тут Кишкин не выдержал и так распек Романова за
нелепую обидчивость, что с него как рукой сняло. Кроме этого
мимолетного эпизода, ни одна тучка не набегала на ясный небо­
склон нашей общей дружбы за время нашего совместного тюрем­
ного сидения.
Шполянский запоем читал романы. Он, подобно Кишкину,
жаждал внешней деятельности. Со временем, как увидим далее, ему
удалось найти такую деятельность в самой тюрьме, и это его очень
подбодрило. Всех тяжелее переносил заключение Мячин. Он тос­
ковал, грустил, читал Евангелие, ходил расслабленно, шмыгая но­
гами, что всегда вызывало протесты Кишкина, который требовал,
чтобы Мячин взял себя в руки. По-видимому, торопливость Киш­
кина раздражала Мячина. Он стремился к уединению, и кончилось
тем, что ушел от нас в отдельную камеру, где был один, и выражал
по этому поводу удовольствие.

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

55

VIII

Камеры в нашем корпусе открывались лишь для оправки и про­
гулки. В остальное время они были заперты на ключ. Но во время
оправки и прогулки мы имели возможность общаться с обитате­
лями других камер нашего коридора. Была, кроме того, одна воз­
можность встречаться и с арестантами из других корпусов. Эта
возможность создавалась посещением богослужений в тюремной
церкви по субботам и воскресеньям.
Оправки служили постоянным поводом для пререканий меж­
ду арестантами и надсмотрщиками. Первые стремились продлить
время оправки и воспользоваться им для беседы с соседями по ко­
ридору, вторые стремились пресекать такие беседы и ускорять оп­
равку. На этой почве то и дело возникали инциденты. Большим
успехом у тюремных юмористов пользовалось философское изре­
чение одного надзирателя, который в пылу спора с заключенным
гневно воскликнул: «Оправка есть оправка!»
Прогулки, как уже сказано, продолжались всего полчаса. Зато
тут мы уже вполне законно могли разговаривать кто с кем хотел.
Строго воспрещалось только подходить к калитке и заглядывать
через щель в смежный двор, где гуляли заключенные другого кор­
пуса. Я уже сказал выше, что наш дворик походил на глубокий ко­
лодец: с одной стороны возвышался наш многоэтажный корпус, с
других сторон — высокие заборы. Естественно, что воздух здесь
был довольно спертый. Но все же он был гораздо лучше того, ко­
торый мы вдыхали в стенах тюрьмы, а над нами как-никак вид­
нелся клочок голубого неба. Посещение церкви сулило еще более
заманчивую возможность освежиться от сидения в затворе. Туда
водили желающих по субботам ко всенощной и по воскресеньям к
обедне. Церковь стояла на среднем тюремном дворе, который был
обсажен деревьями, — все другие дворы были просто голые пло­
щадки.
Как приятно было выйти из пыльного и затхлого коридора на
этот двор, втянуть в себя запах древесной листвы, увидеть более
широкий кусок неба! В первый раз я попал в церковь ко всенощной,
и это первое посещение началось с очень тяжелого впечатления.
Когда мы вошли, вся церковь была наполнена плачущими женщи­
нами. Одни плакали тихо, другие громко всхлипывали. Оказалось,
что все это были жены бывших недавно смененных надзирателей, и

56

А.А. Кизеветтер

их мужей всех в этот день расстреляли. В церкви только что перед
нашим приходом была отслужена панихида. Началась всенощная.
Служил молодой тюремный священник. Пели на клиросе священ­
ники и дьяконы, сидевшие в тюрьме. Их было много, и хор полу­
чился отличный. Я пошел и на следующее утро к обедне. Церковь
была набита битком арестантами. Женщины стояли отдельно за осо­
бой решеткой. Я подошел вплотную к этой решетке, и тут-то дочь
Шипова шепнула мне, что сидит в одной камере с моими. Встретил­
ся я в церкви с группой молодежи из Вологды. Это все были члены
Партии народной свободы. Они очень обрадовались, увидев меня.
Они дали мне лист бумаги, на котором Кишкин, Шполянский и
Мячин написали им на память какие-то изречения. Просили, чтобы
и я что-нибудь написал. Еще не зная хорошенько тюремных поряд­
ков, я взял лист и стал писать на виду всех. Лишь только я успел
отдать лист и молодые люди отошли от меня, ко мне быстро подо­
шел надзиратель с гневным выговором. Я насилу отговорился не­
знанием порядков, а то он мне грозил наказанием.
Вскоре заключенные в тюрьме священники и дьяконы полу­
чили разрешение по очереди служить в тюремной церкви, и это
доставляло им большое удовлетворение.
IX
На прогулках я скоро познакомился с большинством сидельцев
нашего коридора. Это было весьма пестрое общество. Во-первых,
в тюрьме сидело очень много председателей домовых комитетов.
Сажали их за всевозможные провинности. Председатель домового
комитета того дома, в котором жил Н.И. Астров, был посажен в
тюрьму после того, как Астров нелегально покинул Москву и уехал
на юг. Этот человек сидел в тюрьме не то как заложник за Астрова,
не то просто отбывал наказание за то, что не усмотрел за своим
квартирантом, хотя предупреждать отъезды квартирантов из Мос­
квы отнюдь не входило в обязанности председателей домовых ко­
митетов. А наряду с этим многие председатели таких комитетов
сидели просто за то, что по ошибке поставили на какой-нибудь
бумажке не ту печать. За все про все путь был один — в Бутырки.
Второй обильный контингент сидельцев составляли духовные
лица. Настоящее гонение на церковь еще не было начато, патриар­
ха еще не трогали, а уже многочисленные священники, дьяконы,

Мои тюрьмы. Часть 1. Бутырки

57

игумены наполняли камеры Бутырок и других тюрем. Если бы мы
вышли все вместе из тюрьмы, мы могли образовать крестный ход
из духовенства длиною во всю Тверскую. Один из священников,
старик, был явно помешанным, но его все же продолжали держать
в тюрьме. Зато был и такой священник, который мечтал остаться в
тюрьме возможно долее: на воле, говорил он, мне нечем жить, я
умру с голоду, а здесь все-таки я имею ежедневную порцию хлеба.
Затем следовали лица, сидевшие по действительной или вооб­
ражаемой принадлежности к разным политическим организаци­
ям. Незадолго до моего ареста были расстреляны сидевшие в мос­
ковских тюрьмах бывшие министры и чины прежней полиции. Но
в Бутырках еще находились бывший командующий войсками Мос­
ковского округа Мрозовский82и полицеймейстер Будберг83. Будберга я так и не видел. А Мрозовский гулял с нами по тюремному дво­
рику. На службе он имел репутацию зверя. Теперь это был жалкий
старик, с трудом волочащий ноги. «Меня-то они уже не выпус­
тят», — твердил он постоянно. А наряду с этим он то и дело преда­
вался несбыточным надеждам. Нередко во время прогулки он под­
ходил то к одному, то к другому и таинственно говорил: «Мне со­
общают из самых верных источников, что к такому-то числу все
будет кончено». В Бутырках сидело много губернаторов. Все они
скопились в одной камере не нашего, а общего корпуса. Эту каме­
ру так и называли «губернаторской». Но один из губернаторов по­
пал почему-то в наш корпус. Он произвел неприятное впечатле­
ние тем, что зачем-то явно льстил Кишкину и мне, восхваляя нашу
политическую деятельность, хотя по своему черносотенному на­
правлению никак не мог быть ее сторонником. Мрозовский был
гораздо умнее, о прошлом совсем не заговаривал и держал себя со
всеми нами совершенно просто, как с людьми, по воле судьбы по­
павшими в одинаковое с ним бедственное положение. Сидел в на­
шем коридоре Львов84, брат Георгия Львова85, председателя Времен­
ного правительства. Он рассказывал про себя страшную вещь. Не
так давно его взяли из Бутырской тюрьмы и повезли на расстрел.
Его уже связали рука с рукой с другим приговоренным к смерти, и
осталось лишь дождаться автомобиля, который должен был отвез­
ти их к месту казни. Что пережил он в эти страшные минуты? Вдруг
его осенила мысль. Он спросил того, кто распоряжался их отправ­
кой: «Как у вас записаны мое имя и отчество?» Тот посмотрел в спи­
сок и ответил: «Николай Николаевич Львов». — «Я вовсе не Нико­

58

А.А. Кизеветтер

лай Николаевич, меня зовут совершенно иначе, проверьте мои до­
кументы». Проверили документы и... отвязали его и отвезли об­
ратно в тюрьму. Не приди ему в голову спросить — как записаны
его имя и отчество в список осужденных на расстрел — и он был
бы расстрелян. Его смешали с Николаем Николаевичем Львовым86,
известным земским деятелем и членом первой Государственной
думы. Сидел с нами чех Макса87, профессор Пражского универси­
тета, попавший в Россию во время мировой войны и сидевший в
тюрьме ввиду того, что чешские легионеры выступили против
большевиков. Макса подружился с нами, давал мне читать книги
Масарика88 на немецком языке. Ни он, ни я не подозревали, что
нам придется через шесть лет свидеться в Праге при столь изме­
нившихся обстоятельствах и его, и моей жизни.
Сидел у нас в коридоре француз Нодо89, известный корреспон­
дент парижских газет. Он был подвергнут так называемой строгой
изоляции, то есть его водили в уборную и на прогулки одного, что­
бы он не приходил совсем в общение с другими заключенными.
Таких арестантов со строгой изоляцией было несколько в нашем
коридоре. Издали мы Нодо видели. Он являл собой очень мрач­
ную фигуру. Потом его выпустили из тюрьмы, но, кажется, взяли
под строжайшую опеку вне тюрьмы, результатом чего было появ­
ление его корреспонденций во французских газетах с похвалами
большевистскому режиму. Мы видели его мрачную фигуру под
сводами Бутырок, отлично понимали, какую цену надлежит при­
давать его комплиментам по адресу большевиков. Сидела с нами
группа лиц, привлеченных по делу о политическом шпионаже в
связи с деятельностью английского консула Локкарта90. То были
молодой человек Фриде91, один американец и тот самый военный
судья, с которым я познакомился в Чека на Лубянке. Всю ту компа­
нию, которая на Лубянке составляла нашу коммуну, кроме румын­
ского дипломата, доставили в Бутырки. Молодой человек со своим
отцом, Арсеньев и другие сидели в общем корпусе, и я встречал их
в церкви. Военный судья просил меня устроить его в наш одиноч­
ный корпус, и это удалось благодаря нашему любезному началь­
нику тюрьмы, который иногда вечерами являлся в нашу камеру и
беседовал с нами. Теперь судья сидел в нашем коридоре вместе с
Фриде. Приплели его к делу Локкарта совершенно зря. Ему пред­
стояло судиться по этому делу вместе с Фриде и американцем.
Через некоторое время появился у нас на прогулках новый

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

59

субъект. Он ходил по дворику, еле передвигая ноги. Его лицо пред­
ставляло собой какую-то мертвую маску, ни кровинки. Глаза были
совершенно потухшие. Иногда, смотря на него, можно было поду­
мать — живой ли это человек или труп, искусственно приводимый
в движение? То был Иоффе92, обвинявшийся в какой-то прикосно­
венности к Ярославскому восстанию. Вдруг как-то раз утром по
всему нашему громадному корпусу зазвенел громкий радостный
смех и пронзительный голос звучал, не переставая, бурными пере­
ливами. Человек этот бегал по коридору, обнимал встречных, хо­
хотал, что-то рассказывал необычайно веселое. Мы не могли опом­
ниться от удивления, увидав, что то был наш ходячий мертвец Иоф­
фе. Секрет этого превращения состоял втом, что Иоффе был
кокаинист. Он только что раздобыл какими-то способами кокаину
и воскрес из мертвых, превратившись в истерического весельчака.
Мало-помалу стали к нам насаживать арестованных больше­
виков. Они попадали в тюрьму за различные преступления по дол­
жности. Нам особенно повезло на следователей, изобличенных во
взятках. Боже, какие это были все идиоты! Мы только изумлялись
тому, что на должность следователей большевики сажают настоя­
щих кретинов. Болтался среди нас еще молодой немчик из При­
балтийского края. В котелке, в легком пальтеце, в узеньких брюч­
ках и штиблетах он имел вид какой-то сосульки. Он часто менял
камеры и всем сожителям внушал почему-то отвращение. Мне с
ним еще пришлось встретиться много позднее при дальнейших
моих тюремных скитаниях, о чем скажу в своем месте. Я перебрал,
кого смог припомнить из тех, которые делили с нами тюремное
заключение более или менее продолжительное время. Но было еще
очень много мимолетных арестантов. Нет-нет, да вдруг и появится
неожиданная фигура.
— Зачем вы сюда попали?
— Да пришел вчера вечером в гости, а там — обыск, вот и меня
забрали.
Таких случаев было очень много. Но и помимо неожиданных
попаданий на обыски весьма нетрудно было в то время обывателю
очутиться в тюрьме, к полному своему изумлению.
Однажды после ужина играем мы в свое лото и вдруг видим,
мимо нашего окна по коридору двигается шествие: дежурный над­
зиратель, за ним надсмотрщик, а за ними тихими шагами, в нахло­
бученной на голову шляпе, с лицом, выражающим беспредельное

6о

А.А. Кизеветтер

недоумение, плетется Николай Алексеевич Каблуков93 — профес­
сор статистики и политической экономии. Мы ему крикнули: «Выто к нам зачем, Николай Алексеевич?» Он безмолвно развел рука­
ми, вытаращив на нас глаза. Его посадили вместе с судьей. Он про­
был в тюрьме весь следующий день, гулял с нами по дворику все с
тем же выражением застывшего на лице недоумения. К вечеру его
выпустили на свободу. Каким образом он попал к нам, мы так и не
могли добиться. Один человек несомненно остался в выигрыше от
ареста Каблукова. Сидел в нашем коридоре один студент. Во время
«оправки» он оказался соседом с Каблуковым и этими минутами
воспользовался, чтобы сдать Каблукову зачет.
Потом так же неожиданно и мимолетно появился у нас при­
сяжный поверенный Гольдовский94. Явился он вместе с каким-то
артельщиком. Артельщик попал как кур в ощип. Он принес Гольдовскому какие-то бумаги для подписи от какой-то фирмы и по­
пал в тот самый момент, когда Гольдовского увозили из его дома в
тюрьму. Прихватили кстати и артельщика. Но курьезно было то,
что Гольдовский освободился дня через три, а несчастный артель­
щик долго еще после того все гулял с нами по тюремному дворику
и насилу-то выцарапался на свободу. Посетил нас на несколько
дней М.М. Новиков95. Иногда были совсем уже какие-то шальные
привозы. Вдруг привезли артистку Гзовскую96. Она провела в тюрь­
ме одну ночь за то, что на каком-то концерте продекламировала
басню Крылова «Квартет». Большевики приняли на свой счет и
прямо с концерта отправили Гзовскую в Бутырки. Но на следую­
щий день был концерт Шаляпина97. Шаляпин заявил, что не вый­
дет на сцену, пока Гзовская не будет выпущена. И ворота тюрьмы
тотчас открылись перед ней. Однажды привезли целую свадьбу—
и жениха, и невесту, гостей во фраках и бальных платьях, священ­
ника и дьякона, и мальчика с иконой. Другой раз доставили целый
цыганский хор. То вдруг привезли почти всех московских нотари­
усов. За ними вскоре последовала партия английских матросов. На­
конец рекорд нелепостей был побит следующим эпизодом. Выйдя
как-то на прогулку, мы заметили, что за ночь прибыло много но­
вых арестантов и все вновь прибывшие были кривы на правый глаз.
Оказалось, что разыскивается преступник, кривой на правый глаз.
И вот был отдан приказ тащить в тюрьму с больших улиц всех кри­
вых. В каждой трагедии есть комические сцены.

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

61

X
А трагедия разыгрывалась на наших глазах самая ужасная. Развер­
тывалась вакханалия кровавого террора. Я уже говорил выше о
казнях, совершившихся незадолго до моего ареста. Теперь следо­
вало продолжение.
Через несколько дней после моего прибытия в Бутырки в седь­
мом часу вечера загудел автомобиль. По коридору затопали ноги,
забряцало оружие. Послышался звук отворяемого замка, потом
вскоре опять с шумом кучка людей прошла обратно. Через несколь­
ко минут мы уже знали от надсмотрщика, что увезли Будберга. Из
газеты на следующее утро мы узнали, что ночью Будберг был рас­
стрелян. И стали люди вдруг исчезать поодиночке.
Гулял я как-то по дворику с арестованным офицером. Он преда­
вался радужным мечтаниям о том, что скоро «все кончится». На сле­
дующий день офицер на прогулку уже не явился. Я стал про него
спрашивать и узнал, что ночью его взяли «без вещей». Очень вол­
новались сидевшие по делу Локкарта. Я часто гулял с Фриде. Мы
говорили о предстоящем их процессе. Он смотрел на дело совершен­
но верно. «Процесс — декорация, — говорил он, — все дело в том,
захотят они крови или нет?» Сестра Фриде98 поступила в тюремную
больницу сестрой милосердия для того, чтобы быть ближе к брату.
Как-то в церкви она стала перед братом на колени и поцеловала ему
руку. У меня были с собой маленькие ножницы, каким-то чудом ос­
тавшиеся незамеченными при обыске перед входом в тюрьму. Во­
обще все режущие и колющие орудия при впуске в тюрьму отбира­
ются. Настал день, когда Фриде на прогулке попросил меня одол­
жить эти ножницы до утра, когда он мне их отдаст на оправке.
— Зачем это вам? — спросил я.
— Завтра нас везут на суд, — ответил он, — я хочу постричься,
привести себя в порядок.
На следующее утро мы видели за чаем, когда мимо нашего окна
проследовали с конвойными Фриде, американец и судья. Мы успе­
ли пожать им руки. К вечеру судья вернулся. Он был приговорен к
тюремному заключению на много лет. Фриде не вернулся. Его при­
говорили к расстрелянию и оставили в заключении в здании суда.
Однако исполнение приговора было почему-то отложено. Мы уви­
дели Фриде еще один раз. Неожиданно однажды утром он появил­
ся перед нашим окном, окруженный красноармейцами. Он хотел

62

А.А. Кизеветтер

остановиться у нашего окна, но красноармейцы с силой толкнули
его в плечо и увлекли дальше.
— Вот они, опричники! — крикнул Кишкин, не помня себя.
К счастью, солдаты так спешили, что не уловили этого восклица­
ния. Зачем привозили Фриде в тюрьму на несколько минут, остава­
лось нам неизвестным. Через несколько дней в газетах было напеча­
тано, что приговор над Фриде приведен в исполнение. А еще совсем
недавно он ходил с нами вот тут, по этому дворику, и я давал ему свои
ножницы. Дико было читать эти газетные строки: приговор приве­
ден в исполнение. Судья рассказал нам про ход процесса. Конечно,
процесс был издевательством над правосудием. Крыленко" требовал
казни для всех подсудимых. Адвокат Кобяков100 сказал в своей речи,
обращаясь к Крыленко: «Я коща-то потерял свое здоровье, защищая
вас в судах; если вы теперь доконаете меня казнями моих подзащит­
ных, то я уже не смогу защищать вас, коща и для вас настанет час
возмездия».
Кобяков был в последнем градусе сахарной болезни. Он умер
четыре года тому назад здесь, в Праге, на положении эмигранта.
Судье жизнь пощадили. Ему назначили многолетнее тюремное
заключение. «Это пустяки, — говорил он, — это только для эф­
фекта, выпустят гораздо раньше».
И точно, я еще встречал его на улицах Москвы до своего из­
гнания.
Дошла страшная очередь и до Мрозовского. Опять вдруг в ко­
ридоре начался шум, топот и бряцание оружия. Появились воору­
женные красноармейцы. Шла оправка, камеры были открыты.
Мрозовский, красный от волнения, подошел к нашей камере. Киш­
кин поцеловал его в губы и, крепко пожимая его руку, говорил:
— Вы солдат, будьте мужественны.
Увезли и Мрозовского туда, откуда нет возврата. Где была га­
рантия безопасности для каждого из нас? Никакой не могло быть
гарантии. И лишь только раздавался на тюремном дворе гудок ав­
томобиля, все вопросительно смотрели друг на друга: за кем?
XI
По правилам, установленным Чекой, заключенным разрешались
свидания с родными, один раз в месяц, на полчаса, через две решет­
ки, разделенные коридорчиком. К чему такие безобразные ограни­
чения? На стенах тюрьмы еще висели правила времени старого ре­

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

жима. Их забыли снять. Там говорилось, что свидания допускаются
раз в неделю и на гораздо более продолжительное время, нежели на
полчаса, и не через две решетки. Эти свидания были мучительны.
Видишь перед собой дорогое существо. Хочется заключить его в
объятия. А тут две решетки, между которыми по коридорчику хо­
дит дежурный. Разговор никакой невозможен. Место свидания пред­
ставляет собой ряд стойл, примкнутых к решеткам. Во всех стой­
лах — по одному человеку. Свидание идет одновременно для мно­
гих арестованных. Шум и гам стоит такой, что приходится кричать,
надсаживаясь, чтобы хотя какое-нибудь слово долетело до собесед­
ника. Я дважды имел свидание при таких условиях. Ко мне прихо­
дили жена и дочери. Я только видел их растерянные лица. Должно
быть, им тяжело было видеть меня за решеткой и не иметь возмож­
ности ни прикоснуться ко мне, ни перемолвиться со мной хотя сколь­
ко-нибудь толково. А я чувствовал в эти минуты свиданий невыра­
зимую жалость к ним. Полчаса пролетали как одна минута. И вот
уже опять на целый месяц надо оторваться друг от друга и доволь­
ствоваться только тем, что иногда после передачи увидишь с высо­
ты верхнего этажа через два окна туманный силуэт знакомой фигу­
ры. А при моей сильной близорукости мне и видеть-то удавалось
очень немного. Нет, эти свидания только разжигали желание уви­
деть своих как следует и подчеркивали его недостижимость.
Время шло да шло. Вот уже и осень кончилась. Зимой повеяло.
Уже снег выпал. Уже из дому мне прислали шубу. А положение мое
оставалось все в полной неопределенности. Доходили смутные слу­
хи о том, что о моем освобождении хлопочет большевик Рязанов101.
Я никогда не был с ним знаком. Но он знал меня по моим сочинени­
ям. Рязанов вообще поставил себе задачей покровительствовать уче­
ным и писателям и вызволять их из Чеки. Однако пока что ничто
еще не свидетельствовало о каких-нибудь результатах его хлопот
относительно меня. И мне как-то плохо верилось в справедливость
упомянутых слухов. «Придется здесь зазимовать»,— думалось мне.
Как-то раз после обеда я шагал по нашей камере по диагонали
от двери в противоположный угол и обратно. Кроме меня в камере
был только Шполянский. Остальные были — кто на свидании, кто
у доктора. Я шагал и думал: вот сейчас я приближусь к двери, вдруг
дверь раскроется и я услышу голос: «Кизеветтер на свободу!» И что
же вы думаете? В двери вдруг щелкнул замок, она распахнулась, и
раздался голос:

64

А.А. Кизеветтер

— Кизеветтер здесь?
У меня дух захватило.
— Здесь.
— Собирайте вещи, пойдете в больницу.
Это что значит? Я в больницу не просился. Никаких заявлений
о болезни не подавал. И мне совсем туда не хочется. А может
быть, — мелькнуло у меня в голове, — это предварительный этап
к освобождению, может быть, это часть плана тех, кто обо мне хло­
почет? Я очень взволновался. Шполянский дал мне валерьянки.
Надо было собирать вещи, увязывать узел. Через четверть часа за
мной должен был явиться конвойный. Шполянский помогал мне.
Мне было ужасно жалко, что придется покинуть нашу камеру, не
простившись с отсутствующими товарищами. Вот явился и кон­
войный. Я поцеловался с Шполянским и стал вслед за конвойным
спускаться по лестнице. Вышли из здания нашего корпуса, пере­
секли двор и очутились по ту сторону стены, опоясавшей участок
тюремных корпусов. Как-то сразу расширился горизонт. Тюрем­
ная больница, состоявшая из нескольких бараков, рассыпанных по
широкому двору, обсаженному деревьями, находилась не в цент­
ральном, а уже во втором концентрическом круге тюремной тер­
ритории, который был обрамлен более низкой стеной, нежели та,
что сжимала собою тюремные казематы. Получалось впечатление,
что я попадал действительно в какую-то промежуточную террито­
рию между тюрьмой и волей. При входе на территорию больницы
я был присоединен к кучке других арестантов, также направляе­
мых в больницу. То были все интеллигентные люди, явно не поли­
тические арестанты, если не считать одного псаломщика, долговя­
зого парня с гулким басом, который мог быть арестован по своей
принадлежности к церковнослужителям. Он сейчас же объяснил
мне, что мне надо проситься в ту палату, где находятся политичес­
кие арестанты, и назвал номер палаты. Это была с его стороны не­
малая услуга, которой я и не преминул воспользоваться.
Нас ввели в приемную, и здесь предстояло подвергнуться не­
приятности. Фельдшер, принимая нас по списку, совал каждому
под мышку под расстегнутую рубашку термометр для определе­
ния температуры. Разумеется, он совал всем по очереди один и тот
же термометр, а мои компаньоны все были довольно грязны, и весь­
ма было возможно, что среди них были больные. Я кое-как обтер
этот злосчастный термометр концом своей рубашки и с омерзени­

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

65

ем сунул его под мышку. Температура у меня, конечно, оказалась
нормальная. Тех, у кого температура была повышенная, фельдшер
направлял в карантинный барак для дальнейшего диагноза. Ос­
тальных стал расписывать по палатам. Мне думалось, что при всех
этих порядках вхождение в больницу есть лучшее средство схва­
тить какую-нибудь инфекцию. Но предстояла еще и вторая непри­
ятность. Надо было снять и сдать в больничное депо все верхнее
платье и облечься в больничный халат. Принесли халаты. Все по­
ношенные. Опять недурной способ схватить какую-нибудь мер­
зость. К счастью, служитель предложил мне халатик, только что
полученный из мастерской. Я от души поблагодарил его. Фельд­
шер сразу сам назначил [меня] в ту самую палату, о которой гово­
рил псаломщик, который тоже был определен туда.
Нас ввели в довольно просторную комнату, уставленную кро­
ватями и наполненную людьми в халатах. Сейчас же раздались
приветственные восклицания. Это приветствовал мое появление
Мельгунов102, уже порядочное время сидевший здесь. Мы очень
обрадовались друг другу. Нашлись и другие знакомые. Встретил я
здесь господина, с которым когда-то, давным-давно, когда я был
молодым преподавателем, а он студентом, мы играли в одном лю­
бительском спектакле. И вот через длинный ряд лет какая встреча!
Был тут директор частной гимназии Флеров103, чешский кон­
сул в Москве — Рикси104 (теперь мой сосед здесь, под Прагой!), ге­
нерал Эверт105, писатель Столпянский106 и ряд других лиц, все из
интеллигенции.
Мой псаломщик немедленно устремился в тот угол, где на кро­
вати восседал маленького роста, седой, сухонький и востренький
монах. Псаломщик вступил с ним в оживленную беседу. Мельгу­
нов, ставший моим чичероне в новой обстановке, сейчас же сооб­
щил мне, что этот монах есть не кто иной, как известный сподвиж­
ник распутинской компании епископ Варнава107. Незадолго перед
этим мы читали в своей камере №0,2 в «Известиях» показания Вар­
навы следователю и были свидетелями того, какое возмущение
вызвали эти показания среди духовенства, сидевшего в одиночном
корпусе. Варнава в этих показаниях расшаркивался перед больше­
виками и наплел немало далеко не безопасных вещей на разных
духовных лиц.
Мельгунов сообщил мне тут же, что Варнава, приехав в боль­
ницу с допроса и увидев, какое дурное впечатление произвели на

66

А.А. Кизеветтер

всех его показания, напечатанные дня через два в газетах, отслу­
жил в палате молебен и сказал слово на тему того места Евангелия,
где сказано: «Когда вас призовут перед князи, и не думайте о том,
что вам глаголати, ибо Дух Святой сам внушит вам, что глаголати»108. Так Варнава перелагал ответственность с себя на Духа Святаго. Вряд ли этот тактический маневр удовлетворил негодующее
на Варнаву духовенство. Я с любопытством разглядывал издали
этого епископа. Поглядывал и он на меня.
Скоро подали ужин. Пища в больнице была много лучше, не­
жели в тюремных корпусах. Ее можно было есть и даже насыщать­
ся. Существенным добавлением к ужину явились вкусные припа­
сы, которыми со мной поделился Мельгунов. Вскоре после ужина
в палату явился доктор, не тот, который состоял при тюрьме, а дру­
гой, когда-то высидевший в молодости не малое время в этих са­
мых Бутырках за политическую неблагонадежность. Большевист­
ский переворот застал его на месте врача тюремной больницы. К
большевикам он относился с полной ненавистью и всей душой со­
чувствовал нам. Наскоро опросив всех о состоянии здоровья (в этой
палате не было настоящих больных, а все больше переутомлен­
ные, нервно расстроенные, истощенные), он засиделся и закаля­
кался с нами. Он шутил, рассказывал анекдоты, видимо стараясь
поднять настроение своих пациентов, и во время беседы время от
времени быстро совал в руку некоторым из пациентов записочки.
То были записочки от родных, которые через посредство доктора
сообщались письменно с заключенными. Все продолжая шутить и
рассказывать разные разности, он вдруг ударил себя ладонью по
лбу и сказал Мельгунову:
— Ах, да, я ведь вам давно должен, — и передал ему пачку денег.
Мельгунов даже вспыхнул от неожиданности. Разумеется, то
были деньги от жены Мельгунова. Когда доктор ушел, меня позва­
ли взять ванну. Ванна была устроена весьма неудобно. Нетрудно
было простудиться. Я постарался возможно скорее проделать эту
операцию. Когда я вернулся в палату, там уже приготовлялись ко
сну. Существенной частью этих приготовлений был вынос пара­
ши. Так как параша была одна на всю палату, то она представляла
собой столь объемистую кадку, что тащить ее приходилось целой
компанией. Наконец все улеглись. Лампу притушили.
Я лежал и соображал, как бы мне узнать, каким образом и в
силу чего я попал в больницу и что это может означать для моей

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

67

дальнейшей участи. Хотел я было прямо спросить о том давеча у
любезного и словоохотливого доктора, но для первого раза постес­
нялся, притом же не хотел заводить о том речь при других. Среди
этих размышлений я и забылся сном.
XII
Наутро я встретился в умывальной комнате с Варнавой. Он тотчас
заговорил со мной. Предлагал вопросы на разные политические
темы. Я отвечал весьма осторожно и туманно. Потом мне сообщи­
ли, что он сказал кому-то про меня: «Замысловатый старичок».
В больнице режим отличался от общетюремного некоторыми
чертами. Пища была несравненно лучше. Прогулки длились го­
раздо более получаса, и притом гулять приходилось не по тесному
дну мрачного колодца, а по аллейкам между деревьями; стены, ок­
ружавшие двор, были невысокие, видно было много неба, и по все­
му этому прогулка доставляла больше удовольствия. Главное же
преимущество состояло в том, что свидания с родными давались
здесь не через решетку, а можно было сидеть рядом с пришедши­
ми на свидание, можно было поцеловаться с ними и беседовать сво­
бодно, так как надзиратели, похаживая по комнате, не подходили
вплотную к разговаривающим. Ближайшей моей целью и стало
добиться свидания с женою здесь, в больнице.
На прогулке можно было встретить и тех, кого видел в других па­
латах. Я увидел тут Алексинского109, того самого, который коща-то
заседал вместе со мною во второй Государственной думе, являясь тог­
да лидером фракции социал-демократов большевиков, а потом пре­
вратился в националиста. Обратил на себя мое внимание один моло­
дой человек, низкого роста, плотный, мускулистый, с большими вы­
пуклыми глазами. Он ходил по аллеям быстрыми легкими шагами
без верхнего платья, хотя стоял морозец. Он помещался в нашей па­
лате. Это был молодой офицер, арестованный за участие в противобольшевистской организации. В женском отделении той же больни­
цы сидела его молодая жена, такая же большеглазая. Он хорошо пел и
артистически делал гимнастику с разными акробатическими упраж­
нениями, которые он выполнял легко, изящно и ловко. Я слышал по­
том от доктора, уже по освобождении моем из тюрьмы, что его и жену
его расстреляли. Продолжительная прогулка занимала здесь значи­
тельную часть времени до обеда. После обеда все отдыхали на крова­

68

А.А. Кизеветтер

тях. Потом в сумерках составлялся хор. Пели хоровые песни. Многие
играли в карты. Кое-кто прохаживался по палате. Директор Флеров
ходил медленными размеренными шагами с таким же удивленным
лицом, какое было у Н.А. Каблукова. Его впоследствии выпустили на
свободу, но предварительно ему пришлось провести одну ночь на
Лубянке в Чеке, и это стоило ему жизни, он схватил там тиф и вскоре
по возвращении домой умер. В этих занятиях время дотягивалось до
ужина. После ужина являлся милый доктор (его фамилия была Голубинцев110), и начиналась оживленная общая беседа. Вскоре доктор
принес мне письмо от жены. Моя семья уже вошла с ним в сношения.
Из этого письма я узнал то, что меня интересовало. Оказалось, что
водворение меня в больницу было не этапом к освобождению, а заме­
ной освобождения. Хлопотавшие о моем освобождении напирали
главным образом на мое болезненное (якобы) состояние. Отсюда те,
кому надлежало, и сделали вывод: коли он болен, то его надо отпра­
вить не на свободу, а в тюремную больницу.
Ввиду этого известия пребывание в больнице утрачивало в
моих глазах значение; несмотря на упомянутые выше благоприят­
ные особенности больничного быта, я предпочитал вернуться в
камеру №0,2. Там у нас царил дух бодрой самодисциплины, а посе­
щения церкви давали возможность разнообразных встреч со мно­
гими людьми, попадавшими в разные корпуса Бутырок. Здесь же,
в больнице, мы варились в собственном соку. Притом настроение
здесь преобладало кислое, стариковское. Мы жили тут и в прямом,
и в переносном смысле «в халатах». Все вздыхали, охали, кисли.
Мельгунов, большеглазый офицер и я составляли, кажется, един­
ственное исключение. Подошли зимние дни. Смеркаться стало
очень рано. Между тем на всю палату была только одна лампа, под­
вешенная к потолку. Читать при таком освещении я не мог. Боль­
шинство играло в карты. Я не играл ни в какую игру. Оставалось
слоняться из угла в угол и вести разговоры с Флеровым, настроен­
ным уныло-недоумевающе, с Рикси, который томился и все спра­
шивал, когда все это кончится, с моим старым знакомым по люби­
тельскому спектаклю, который тоже ходил повеся нос. Все это было
весьма скучно. Некоторое развлечение представлял Варнава. Ког­
да он подходил к окну, смотрел на звезды, согнувшись и кряхтя,
мне представлялся Иван Грозный, истощенный болезнью и смот­
рящий через окно на зловещую комету. Иногда в окно раздавался
легкий стук. Варнава кого-то благословлял через окно, что-то го­

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

69

ворил через стекло и возвращался на свое место. И так мне хоте­
лось вернуться к своим товарищам в камеру № 0,2. Предваритель­
но мне еще было нужно дождаться свидания с женой в более сво­
бодной тюремной обстановке.
Между тем в больнице началось оживление. Пошли толки о том,
что по случаю недавней годовщины большевистского переворота
подписаны распоряжения об освобождении многих арестантов и
скоро начнут приводить в исполнение эти распоряжения. И точно,
почти ежедневно после обеда в палату стал являться надсмотрщик с
бумажкой в руке. Он становился в позу и возглашал: «На свободу
гражданин...» — и затем делал продолжительную паузу. Можно
представить себе, как напряженно все ждали продолжения, а он на­
слаждался эффектом и держал всех на медленном огне. Наконец он
произносил фамилию освобождаемого, и названный счастливчик
собирал вещи, со всеми прощался и скрывался за дверью. Одним из
первых был освобожден Мельгунов. Потом последовал ряд дальней­
ших освобождений. Однажды не в обычный послеобеденный час, а
много позднее, уже ближе к ужину, в камеру явились два вооружен­
ных и вызвали генерала Эверта «на свободу». Генерал страшно взвол­
новался. С ним сделался сердечный припадок.
— Да неужели правда на свободу! — наконец произнес он за­
дыхающимся голосом.
— Скорее, скорее! — сказал красноармеец. — Автомобиль до­
жидается.
Упоминание об автомобиле еще более испугало генерала. Он по­
дозревал, что его ждет не освобождение, а расстрел. А красноармей­
цы все торопили. Генерал простился со всеми и в крайнем волнении
последовал за красноармейцами. К счастью, на другой день мы узна­
ли, что генерала точно освободили. Автомобиль был нужен потому,
что генерала из тюрьмы повезли в Чеку, на Лубянку, а оттуда уже
выпустили на свободу. Он лично принес на следующий день переда­
чу своему соседу по койке, дабы успокоить нас насчет своей участи.
Дошла очередь и до моего знакомого по любительскому спек­
таклю. Впрочем, он получил свободу иным порядком. Ему пред­
стояло судиться по явно вздорному обвинению в спекуляции. В
ожидании суда он и сидел в тюремной больнице уже несколько ме­
сяцев. И вот надсмотрщик как-то утром сказал ему, что в контору
пришла повестка, вызывающая его к следователю. Но день про­
шел, повестки ему не предъявили. Ложась спать, он был очень рас­

7о

А.А. Кизеветтер

строен. Он подозревал, что надсмотрщик просто пошутил над ним,
и он не выдержал и плакал от огорчения. Однако на следующее
утро повестка была предъявлена, и его увели к следователю. После
нашего обеда он вернулся, и — каким сияющим! Он был уже пере­
одет в свой домашний костюм, вошел бодрой быстрой походкой,
точно воскрес и ожил. Следователь ликвидировал его дело, не при­
знав наличности состава преступления. И он уехал от нас на волю.
Потом я встречал его еще в Москве.
Но вот полоса освобождений кончилась. Меня она не косну­
лась. Без Мельгунова мне стало еще скучнее. А дело со свиданием
не налаживалось. Свидания полагались раз в месяц. Этот срок еще
не исполнился со времени моего предшествовавшего свидания с
женой. Тут-то и была закорючка. Но на помощь пришел Мензбир111.
Он соорудил в качестве ректора университета хитроумную бумагу
в том смысле, что моя жена должна мне передать какие-то его рас­
поряжения по университетским делам, что это неотложно, и пото­
му он просит дать жене экстренное свидание со мною в тюремной
больнице. Эта бумага возымела действие, и вот я получил наконец
великое счастье обнять мою жену, посидеть с ней рядом и нагово­
риться. Насчет шансов моего освобождения она не могла мне со­
общить ничего утешительного. На следующий же день я подал
заявление о моем желании выписаться из больницы в одиночный
корпус. Голубинцев очень жалел, что я покидаю больницу, угова­
ривал меня не делать этого. Но я не изменил своего решения.
XIII
В камере №0,2 меня встретили с распростертыми объятиями. Слов­
но я вернулся к себе домой из какой-то поездки. За время моего
отсутствия в обиходе одиночного корпуса произошел ряд перемен.
Во-первых, я встретил некоторых новых лиц. Взбираясь по лест­
нице одиночного корпуса с своими узлами, я увидел спешащего
мне навстречу Ив. Алекс. Ильина112. Он несколько дней уже пре­
бывал в Бутырках, так же как и я, не имея понятия о том, какое ему
предъявляется обвинение. Просидел он затем недолго. Почти еже­
дневно ему приносили вместе с передачами огромные букеты цве­
тов, очевидно, от его многочисленных поклонниц.
В мое отсутствие в нашей камере побывал неожиданный гость.
Посадили в Бутырки нашего костромского кадета Огородникова113.

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

71

Он расположился на моей койке и пробыл в камере № 0,2 недели
полторы (мое сидение в больнице продолжалось около двух не­
дель). При нем в нашей камере лото заменилось винтом. Огород­
ников все более лежал на койке и читал романы из тюремной биб­
лиотеки. Затем его освободили. Но смерть уже витала над его го­
ловою. Вскоре его вновь арестовали по обвинению в участии в
какой-то конспиративной организации, и он был затем расстрелян
вместе с Черносвитовым114.
К лото мои товарищи в камере № 0,2 уже не возвращались. По
вечерам после ужина они винтили. Начали было и меня обучать
этой игре, но я оказался столь неспособным к усвоению этой пре­
мудрости, что пришлось махнуть на меня рукой. При каждом моем
ходе Кишкин хватался за бока и качался от смеха.
Кроме Ильина я нашел в нашем коридоре и еще новых сидель­
цев. Привезли в Бутырки Александра Самарина115, бывшего мос­
ковского предводителя дворянства, и Джунковского116, бывшего
московского губернатора, а впоследствии товарища министра внут­
ренних дел и начальника корпуса жандармов. Они поселились вдво­
ем в одной камере. На стенах тюрьмы еще висели забытые на них
старые «Правила внутреннего тюремного распорядка», подписан­
ные Джунковским. А теперь сам Джунковский ходил мимо них по
коридору в качестве арестанта, приходилось и ему самому прила­
гать старания к тому, чтобы исподтишка нарушать иные из этих
правил. Так, по некогда подписанным им «Правилам» строго вос­
прещалось заниматься в камерах варкою пищи. А теперь я видел,
как Джунковский, присев на корточки, разогревал в уголке коте­
лок в то время, как Самарин старался заслонить Джунковского и
его котелок своей фигурой. Я заметил эту сцену, проходя мимо их
камеры на оправку. Мы много смеялись на этот счет на прогулках,
и Джунковский смеялся больше всех. Ирония судьбы!
Впрочем, Джунковский мог спокойно и, может быть, даже не
без горделивости взирать на свои тюремные правила. По сравне­
нию с порядками, которые применялись к нам большевиками, эти
правила были куда либеральнее. Я уже упоминал об этом выше,
когда говорил о свиданиях. На прогулках к Джунковскому очень
липнул какой-то субъект с кривыми рахитическими ногами. Гово­
рили определенно, что это был шпион и провокатор. Самарин и
Джунковский надолго засели в тюрьме. Впоследствии их судили.
Самарина за участие в церковных делах, к которым он был всегда

72

А.А. Кизеветтер

близко прикосновенен. На церковном соборе в Москве он был даже
одним из кандидатов в патриархи. Самарин держался на суде с боль­
шой смелостью и достоинством. Он говорил прямо, что не боится
страданий за верность Христу и его церкви и почтет для себя счас­
тьем принять всякие муки. Конечно, Крыленко требовал смертной
казни. Но видно, и судьи поняли, что смертная казнь ввиду пове­
дения Самарина на суде лишь окружила бы его ореолом мучени­
чества, и Самарин был присужден не то к пожизненному, не то к
какому-то необъятно долгому заключению. Такой же приговор был
вынесен и Джунковскому. Джунковский был известен тем, что,
будучи московским губернатором, он относился с большой гуман­
ностью к «политическим» и многих вызволял из большой беды.
Товарищем министра внутренних дел и шефом жандармов он про­
был без году неделю и быстро пал из-за своей борьбы с Распути­
ным117. Многие думали, что это явится для него главным козырем
при защите на суде. Но председатель суда борьбу с Распутиным
как раз и поставил Джунковскому в главную вину. «Вы хотели сва­
лить Распутина, это значит, что вы хотели оздоровить и тем укре­
пить монархию», — так поставил вопрос председатель на суде.
Стремление укрепить монархию принималось за смертный
грех, и Крыленко требовал «уничтожить» подсудимого. Однако
многочисленные свидетели раскрыли разительные факты, из ко­
торых было видно, как много делал Джунковский для облегчения
участи тех, кому грозили тяжелые кары за политическую неблаго­
надежность при прежней власти. Блестящую речь в защиту Джун­
ковского произнес при этом актер Южин (Сумбатов)118. Казалось
бы, надлежало отпустить Джунковского на все четыре стороны. Но
большевики считали за великую милость со своей стороны уже то,
что Джунковскому была оставлена жизнь. Подобно Самарину, он
был присужден к бесконечному сидению в тюрьмах и концентра­
ционных лагерях. Они действительно просидели очень долго. По­
том их все же отпустили на свободу, потом снова сажали и выпус­
кали, не знаю, как им живется в настоящий момент.
Прибыли в наш корпус и новые лица из среды духовенства. Меж­
ду ними мне был наиболее симпатичен епископ Вятский Никандр119.
Он располагал к себе открытым характером, простотою обращения,
благородством душевного облика. Он держался непринужденно, на
прогулке бросался снежками с французскими офицерами, которые
тоже вдруг наполнили наш корпус на некоторое время. Я подружился

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

73

с ним, мы часто беседовали. Его много раз сажали, выпускали и опять
сажали, судили вместе с другими духовными лицами и в конце кон­
цов довели до того, что он сошел с ума.
Застал я по возвращении из больницы и ряд перемен в поряд­
ках в обиходе нашего корпуса. Одни перемены были к лучшему,
другие к худшему.
Во-первых, явилось некоторое послабление по части запира­
ния камеры. Было разрешено держать камеры незамкнутыми меж­
ду обедом и ужином, и в это время мы получили возможность по­
сещать друг друга в разных камерах. Тут, между прочим, многие
начали ходить к Кишкину, потому что он лепил с них бюстики.
Затем, заключенным предложено было принять участие в разда­
чах по камерам обеда и передач, для того чтобы иметь надзор за
дежурными уборщиками, которые при отправлении этих обязан­
ностей делали разные злоупотребления. В числе заключенных, выз­
вавшихся нести эту работу, был и наш Шполянский. Это очень
было для него кстати, он томился по внешней деятельности. Ему
хотелось двигаться. Теперь у него явилось именно такое дело, за­
нимавшее порядочную часть дня. Притом тем, кто принял учас­
тие в этих работах, разрешено было находиться вне камеры, хо­
дить по коридорам значительную часть дня. Они могли подходить
в коридорах ко внешним окнам, видеть двор, даже часть улицы.
Шполянский очень был всем этим доволен.
Явилась и еще новость. Желающим было предложено посещать
тюремные мастерские для обучения ремеслам. Многие охотно взя­
лись за это. Впрочем, из нашей камеры решили заняться этим де­
лом только Кишкин и я. Шполянский погрузился в работу с убор­
щиками. Мячин не отличался вообще подвижностью. Романов упи­
вался чтением. Кишкин и я охотно воспользовались новым
средством разнообразить тюремную жизнь. Посетителям мастер­
ских несколько увеличили хлебный паек. Но конечно, дело было
не в этом, а в том, что теперь мы время между обедом и ужином
могли проводить вне своей камеры, среди других лиц, за новой ра­
ботой. Это очень освежало и развлекало. Кишкин стал ходить в
столярную мастерскую. Я выбрал переплетную. Мастерские были
расположены в том же корпусе, но в других частях его, нежели наши
камеры. Уже одна эта прогулка по всему корпусу давала развлече­
ние. В переплетной мастерской собиралось довольно много духо­
венства. Был тут и епископ Никандр, который и явился моим не­

74

А.А. Кизеветтер

посредственным наставником в переплетном деле. Часто приходил
Самарин. Впрочем, он не работал, а толковал с духовенством о цер­
ковных делах и пел церковные стихиры вместе с хором священни­
ков и дьяконов. Мы переплетали книги из тюремной библиотеки.
Я все переплетал книжки философского журнала «Логос»120. Курь­
езны были посещения нашей мастерской дежурными надсмотрщи­
ками. Сидели мы на скамейке рядом: я, профессор Московского
университета, Никандр, епископ Вятский, и какой-то бывший круп­
ный чиновник. Является надсмотрщик, мальчишка лет 19, стано­
вится в позу и с важностью произносит: «Здравствуйте, молодцыпереплетчики!» И три седых «молодца» поднимаются и приветству­
ют начальство.
Некоторое новое развлечение доставило посещение камер фо­
тографом. Всех тотчас после ареста снимали в профиль и анфас в
фотографии, состоявшей при Чека. Это была съемка в полицейс­
ких целях. Теперь же в тюрьму был командирован фотограф, ко­
торый снимал нас в камерах для увековеченья сцен тюремного
быта. Уже не знаю, для чего это понадобилось, кто это придумал.
Снимки предназначались для какого-то устроенного большевика­
ми музея, но фотограф сообщил, что наши родные могут получить
снимки, с нас снятые, и указал, как это можно будет через него сде­
лать. Действительно, снимки были нашими родными получены.
Самарин почему-то ни за что не хотел подвергнуться фотографи­
рованию и прятался за спины товарищей. Он находил унизитель­
ным фигурировать на снимках на положении арестанта. Мы ни­
как не могли понять этой точки зрения. Мы находили, что наш арест
унижает только тех, кто нас держит в тюрьме. Я даже говорил, что
ничего не имел бы против того, если бы меня посылали под конво­
ем разгребать снег перед университетом. Это было бы зрелище,
могущее возбудить в проходящей публике полезные настроения.
В это время у Кишкина смертельно заболела мать. Ему разре­
шили с ней проститься. Вечером его с конвойными свезли на из­
возчике в его квартиру для этой цели. А у меня умерла сестра. Но о
прощании с сестрой не могло быть и речи.
Еще одна новость состояла в том, что в тюрьму стали то и дело
приезжать всевозможные комиссии. Они вызывали каждого из нас
и всегда предлагали одни и те же вопросы. Начиналось с вопроса:
— За что вы арестованы?
— Мне это неизвестно.

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

75

— Но вы должны же это знать.
— Мне кажется, это должны знать те, кто распорядился меня
арестовать.
— Так вы не желаете отвечать на этот вопрос?
— Не не желаю, а не могу, ибо мне это неизвестно.
Затем следовал вопрос: «Как вы относитесь к советской власти?»
Обычным ответом на этот вопрос было: «Лояльно». Это значи­
ло просто: «Отвяжитесь». Но бывали и любопытные вариации.
Один профессор государственного права ответил: «Как к предме­
ту изучения».
А один водовоз сказал:
— Я ее жалею.
— Это почему? — спросил допрашивающий, вытаращив удив­
ленные глаза.
— Да уж очень ее ругают, — ответил остроумный водовоз.
Приезды комиссий очень нам надоедали. Приходилось писать
бесчисленные анкеты все на одни и те же вопросы. Это была ка­
кая-то сказка про белого бычка. Мало-помалу становилось ясно,
что эта возня с комиссиями и анкетами началась потому, что Чека
потеряла всякую нить в деле регистрации арестантов. Нахватали
тьму людей, рассовали их по тюрьмам и сами не знали хорошень­
ко, кто у них сидит. Хаос был полный. В результате этого хаоса
иные арестанты оказывались нигде не записанными в Чека, и че­
ловек сидел в тюрьме, забытый властью, и сидение его длилось бес­
конечно. Теперь, по-видимому, кто-то спохватился. Стали разби­
раться в этом хаосе, но разборка пошла тоже в высшей степени
бестолково. Толкались на одном месте, и без конца спрашивали об
одном и том же, и начинали все сначала. Одной из таких комиссий
я заявил, что вот сижу уже три месяца ни разу никем не допрошен­
ный. В тот же день меня вызвали к допросу здесь же, в тюрьме.
Мои товарищи с большим любопытством, даже волнением ждали
моего повествования о допросе: ведь их тоже еще не допрашива­
ли. Но допрос мой носил характер комедии. Следователем оказа­
лась какая-то девица нерусская, неопределенной национальности,
совершенная невежда в русских политических делах. Она ничего
не знала обо мне, никогда не слыхала моей фамилии, не имела пред­
ставления о «Русских ведомостях», о Партии народной свободы и
тому подобном. Было очевидно, что допрос назначили для профор­
мы и запись допроса просто будет брошена в корзину.

76

А.А. Кизеветтер

XIV
Я отметил благоприятные новости в обиходе нашего корпуса. Но
был ряд новостей и противоположного свойства. Большевики явно
начали подбираться к начальнику тюрьмы, которого с полным ос­
нованием не считали надежным агентом своей власти. Каким-то
образом он еще держался на своем посту. Но его стали обставлять
новыми органами, стеснявшими его действия. Появился в тюрьме
особый комиссар-большевик, необразованный и нахальный. По­
явилась какая-то коллегия, назначенная Чекой. Начальник тюрь­
мы был оттираем на задний план, и уже нельзя было рассчиты­
вать на его содействие в деле облегчения нашего положения. Веро­
ятно, почуяв это, низкий персонал служителей — надсмотрщики,
уборщики и тому подобные, недовольные установленным над
ними надзором со стороны выбранных от заключенных — пере­
шли в наступление. Прежде всего, они повели подкоп под нашу
камеру. Им хотелось выдворить нас из камеры № 0,2; во-первых,
для того, чтобы камера эта по-прежнему была отдана уборщикам,
а во-вторых, чтобы разъединить нас, ибо мы дружно отстаивали
наши права в разных мелочах тюремной жизни. Начались мелкие,
но досадные прижимки. Не отпирали нашу камеру в надлежащие
часы. Нарочно долго не выпускали нас на оправку и тому подоб­
ное. Мы протестовали. Стали усиленно следить за нашим котел­
ком, чтобы поймать нас на варке пищи с поличным. Мы изощря­
лись в изобретательности, дабы избежать этого. Пошла игра в кошки-мышки. Наконец, когда один надсмотрщик набросился на нас с
площадной бранью, мы устроили громкий скандал. Кишкин и я
орали на надсмотрщика неистовыми голосами. Прибежал «член
коллегии». Стал брать надсмотрщика под свою защиту, оправды­
вая его «необразованностью». Мы так разошлись, что накричали и
на члена коллегии. После этого многие заключенные в страхе про­
рочили нам, что нас теперь сживут со света, что нам не избежать
суровых кар. Однако вместо того грубого надсмотрщика из наше­
го коридора убрали, и к нам стали относиться с какой-то опаской.
Кишкин говорил, что в тюрьме вообще можно погибнуть, если бо­
яться давать отпор. Я же был склонен думать, что мы все-таки силь­
но рисковали этой историей, и обернулась она не во вред нам, все­
го скорее, в связи с какими-нибудь трениями в самих начальствен­
ных кругах, которые нам, конечно,были неизвестны.

Мои тюрьмы. Часть 1. Бутырки

77

Между тем комиссии и анкеты стали понемногу давать некото­
рые результаты. Кстати, еще два слова о комиссиях. Приехала както в тюрьму одна из них. Когда дошла очередь до меня и я пошел к
столу, за которым заседали члены комиссии, все зеленая молодежь
обоего пола, один из них вдруг весь вспыхнул как маков цвет. На
этот раз меня отпустили очень скоро. Потом мне сообщили, что,
когда я удалился, покрасневший как рак член комиссии всплеснул
руками и сказал: «Ведь это профессор Кизеветтер! Ведь я его слу­
шал в университете Шанявского! И помню, как пристав за ним
шпионил и что-то в бумажку записывал». Стыдно-таки стало это­
му юнцу допрашивать своего старого профессора. Мне вспомнил­
ся тут нахал, который, делая у меня обыск, без всякой краски на
лице отрекомендовался моим слушателем.
Результат бесчисленных комиссий выразился в том, что неко­
торые явно вздорные дела получили движение. Стали кое-кого ос­
вобождать. О положении моего дела не было ни слуху ни духу. И
вдруг мне принесли бумагу. В ней было написано, что я зачислен в
политические заложники и в качестве такового буду переведен из
тюрьмы в концентрационный лагерь.
В этой новости была и утешительная, и мрачная сторона. Пер­
вая заключалась в том, что, по общим уверениям, заключение в
концентрационных лагерях много легче, нежели в тюрьме, так что
из лагерей в виде наказания переводят в тюрьму. Лагери располо­
жены по Москве в монастырях. Там внутри лагеря можно все вре­
мя свободно передвигаться куда угодно без конвойных, замыкаю­
щихся камер нет, нельзя лишь выходить за черту лагеря, наконец —
оттуда пускают на побывку домой в известные дни. Все это, конеч­
но, было привлекательнее сидения в Бутырках, где все уже осто­
чертело и однообразие тюремной жизни начинало угнетать все
сильнее. Опасность, сопряженная со званием «заложника», не имела
в моих глазах значения: ведь, в сущности, все мы, обитатели большевизии, были фактически заложниками. В любой момент каждо­
го из нас могли схватить и убить. Но мрачная сторона полученно­
го мною распоряжения состояла в том, что я, таким образом, дол­
жен был расстаться с надеждой вновь получить возможность
заниматься обычной деятельностью, я отрывался от университе­
та, от научных занятий, от свободного распоряжения своим време­
нем, от общения со знакомыми. Не говоря уже о том, что короткие
отпуски домой не могли заменить жизни в семье. И главное, все

78

А.А. Кизеветтер

это пришлось бы претерпевать, осознавая, что такое может длить­
ся до бесконечности.
Я раздумывал о всем этом и живо представлял себе, какой это
будет удар для жены и детей, и сердце мое сжималось. Подходило
Рождество. Уже за несколько недель перед тем всем заключенным
было доставлено еще одно большое огорчение. Упразднили тюрем­
ную церковь. Запретили совершать в ней богослужения. Из пред­
шествующего повествования читатель уже знает, какое это было
глубокое лишение для всех нас. И вот теперь на прогулках все чаще
заходила речь о том, как будет обидно остаться без богослужения
на Рождество и Крещение. Решено было добиваться разрешения
на богослужение хотя бы только в первый день Рождества и в день
Крещения. Начали подавать коллективные заявления в «коллегию».
Спервоначалу получился решительный отказ. Но все реши­
ли продолжать кампанию: составили ходатайство со ссылкой на
то, что в минувшую еврейскую Пасху евреям было разрешено бо­
гослужение и для этого им было отведено особое помещение.
После этой загвоздки долго не было никакого ответа. Наконец
решение коллегии состоялось. Оно заключалось в том, что цер­
ковь открыта не будет, но заключенным разрешается устроить
богослужение в тюремном коридоре. Тут взялось за дело и наше
многочисленное духовенство. Вместе с передачей с воли был дос­
тавлен походный антиминс, и таким образом можно было отслу­
жить и всенощную, и обедню. Было устроено архиерейское бого­
служение. Служил епископ Никандр в сослужении со многими
священниками. Другие составили отличный хор. За всенощной
Самарин наизусть прочел все Шестопсалмие. После всенощной
епископ Накандр устроил общую гласную исповедь. Эта служба
в коридоре под сводами тюрьмы представляла собой что-то на­
мекающее на катакомбы первых христиан. На следующее утро
была обедня, и все причащались. После обедни епископ ходил по
всем камерам, кропил их святой водой. А вечером мы устроили
на окне нашей камеры елку. Тут все оборудовал Кишкин. Забла­
говременно ему доставили с передачей микроскопическую елоч­
ку, орехов, цветной бумаги. Мы наделали украшений, зажгли свеч­
ки. И во время вечерней оправки зажгли елочку. Какой получил­
ся эффект среди заключенных! Все это мы приготовили
сюрпризом для нашего коридора. Когда мы уже ложились спать,
в наше окно всунулась голова комиссара.

Мои тюрьмы. Часть I. Бутырки

79

— Как не стыдно, — сказал он важно, — вы — ученые люди, и
верите в елку.
Кишкин вступил с ним в комичный разговор. Комиссар обнару­
жил всю свою глупость, не заметив, что Кишкин вышучивает его.
Накануне Нового года на прогулке я долго разговаривал с епис­
копом Никандром. Речь шла о предстоящем мне переселении в
концентрационный лагерь. Чего-чего мы не переговорили, каких
только не настроили предположений. И он, и я были далеки толь­
ко от мысли о том, что предстояло мне на следующий день.
Вечером мы в своей камере решили встретить Новый год. Вопервых, решили читать вслух тот рассказ, на котором случайно от­
кроется книжка. И загадали: коли рассказ будет с хорошим концом,
то новый год принесет нам освобождение из тюрьмы. Раскрылась
книга на рассказе Алексея Толстого «Овражки»121. Читали вслух по­
переменно Кишкин и я. Как известно, в этом талантливом рассказе
герой переживает большие опасности, находится один момент на
краю гибели, но кончается все благополучно и радостно. Мы в хоро­
шем настроении сели за стол пить какао в честь наступающего Но­
вого года. Улеглись затем в постель, я заснул, не думая ни о чем.
XV
Первый день нового 1919 года начался как обыкновенно. Был я в
мастерской. Ходил на прогулку. Обедали. После обеда я сидел в
камере, которая по новому положению была открыта до ужина.
Вдруг является в нашу камеру один офицер, сидевший в нашем
коридоре, жмет мне горячо руку со словами:
— Поздравляю, профессор, вы — свободны.
Не успел я опомниться от этих слов и что-нибудь сказать, как у
нашей двери раздался голос надзирателя:
— Кизеветтер.
— Здесь.
— Как звать?
— Александр Александрович.
— На свободу.
Я стоял посреди камеры как в столбняке. И все присутствовав­
шие как-то остолбенели. Первый очнулся Кишкин.
— Нечего стоять, — торопливо заговорил он, — собирайтесь,
сейчас придут за вами.

8о

А.А. Кизеветтер

Тогда все задвигались и заговорили. Мы перецеловались. Все
поспешно помогали мне увязать узлы. Прибежал епископ Никандр
и поцеловал меня. Вскоре за мной явился конвойный. Не разбира­
ясь в своих ощущениях, я последний раз окинул взором камеру № 0,2
и стал вслед за конвойным спускаться с лестницы. Шполянский про­
вожал меня до выходной двери из нашего корпуса. Затем мы с кон­
войным пересекли дворик нашего корпуса, прошли какие-то воро­
та и вошли в контору тюрьмы. Здесь надо было выждать выполне­
ния каких-то письменных формальностей. Я стоял и все не мог
прийти в себя. Я чувствовал сильное волнение. Совсем я не волно­
вался так, когда меня влекли в тюрьму. Тогда я испытывал какое-то
напряженное безразличие. А теперь сердце словно хотело выпрыг­
нуть. Какая-то дама подошла, стала о чем-то меня спрашивать, я
смотрел на нее и не слышал, что она говорит. Наконец я сказал ей:
— Простите меня, меня сейчас выпускают на волю, и я ничего
не понимаю, что мне говорят.
Она улыбнулась ласково и пожелала мне всего лучшего. Но вот
я подписал какие-то бумажки, и конвойный повел меня к наруж­
ным воротам тюрьмы.
Перед самыми воротами дежурный стал пересматривать все
вещи, которые я уносил. Раскрыв чемодан, он воззрился на кучу
исписанных листков бумаги. Это был перевод французской кни­
ги, сделанный мною в тюрьме.
— Как же с этим быть?— раздумчиво сказал дежурный. — Ведь
все это надо прочитать.
Я молчал, и он молчал в каком-то колебании. Тут же стоял осво­
бождаемый одновременно со мною уголовный. Он заметил резонно:
— Да ведь это профессор, он все равно до самой смерти будет
писать.
Дежурный, очевидно, оценил всю неотразимость этого аргу­
мента и решительно захлопнул чемодан.
И вот я стою уже по другую сторону тюремных дверей! На той
самой аллейке тюремного наружного двора, на которой, бывало,
выстраивались наши родные с передачами, чтобы кивнуть нам сни­
зу и одним глазком взглянуть на нас через стекло двух окон нашего
этажа. С минуту я смотрю на это наружное окно нашего этажа. Но я
близорук и ничего не различаю за ним. Еще несколько шагов, и я
уже на московской улице, один, без конвойного, с полной свободой
распоряжения своими движениями. Какое странное чувство, от ко­
торого я отвык за три с половиной месяца! Но вдруг все заполняется

Мои тюрьмы. Часть 1. Бутырки

81

одним неудержимым желанием: скорее, скорее обнять жену и детей.
Показывается извозчик. Я сажусь в санки не торгуясь... Санки быс­
тро скользят по снегу. Однако какой странный вид являют московс­
кие улицы. Я уже знал, что за время моего тюремного сидения боль­
шевики прекратили всю частную торговлю и с магазинов были со­
рваны вывески. Вот Тверская без вывесок, с заколоченными
магазинами. Какое унылое безобразие! Точно Мамай прошел. Ско­
рее, скорее, извозчик, я тороплюсь. Вот и наше крыльцо122. Я быстро
взбираюсь по лестнице и, затаив дыхание, трогаю звонок.
— Кто там? — слышен голос Элизы Романовны.
— Я, я...
Она узнает мой голос, вскрикивает:
— Ах! — и распахивает дверь.
Выбегает Наташа. Мы горячо целуемся, она спешит в кухню за
мамой. Жена выходит совсем оторопелая. Она не верит глазам, не
может прийти в себя. Только накануне она говорила по телефону с
Покровским123, и он сказал, чтобы успокоилась на мысли, что все
хлопоты напрасны, что меня не выпустят. И вдруг — я здесь, дома.
Жена смотрит вопросительно, смущенно. Только на следующий день
ее чувства вдруг прояснились, она сознала отчетливо, что я на сво­
боде, и радость заиграла в ее душе. Катюши не было дома. Она при­
шла позднее и широко раскрыла удивленные и радостные глаза при
виде моей фигуры. Мы идем на кухню. Там готов горячий кофе. Я с
наслаждением пью его, поглядывая кругом себя. Потом бегу к Мензбиру — он живет напротив, благодарю его за содействие по уст­
ройству свидания жены со мною в тюремной больнице. От Мензбира я телефонировал друзьям. Все ахали, радовались и поздравляли.
Еще сидя в тюрьме, я говаривал товарищам: если только меня
выпустят, первый день проведу дома с семьей, а потом целыми дня­
ми буду ходить по Москве и вдыхать свежий воздух. Теперь я стал
выполнять эту программу. На следующий день мы с женой съез­
дили в Бутырки, отвезли передачу в камеру № 0,2 и забрали остат­
ки моих вещей. Затем я начал бродить по Москве. Побывал у обо­
их тюремных докторов — общего и больничного, от души благо­
дарил их за все. Голубинцева я встречал потом на собраниях
«Задруги»124, куда он вступил членом. Он скоро умер. Его жена за­
стрелилась у его гроба.
Я все ходил и ходил по моей Москве и вдыхал морозный воз­
дух, которым наслаждался после тюремной пыли и грязи. Нако­
нец доходился до того, что схватил простуду и засел дома.

82

А.А. Кизеветтер

Почему меня вдруг освободили? Я так и не узнал этого. Гово­
рили, что Рязанов хлопотал и что швейцары университета Шанявского много помогли своим ходатайством.
Я возобновил лекции в университете. Казалось, гроза над моей
головой миновала. Но будущее было чревато дальнейшими собы­
тиями.

Часть II
ВТОРОЙ АРЕСТ
I
Отбыв свое первое четырехмесячное заключение, я вернулся к
обычной своей деятельности, возобновил лекции в университе­
те, стал вновь заниматься непрерывными своими научными ис­
следованиями и, кроме того, поступил на службу в архив бывше­
го Министерства иностранных дел, который помещался на Воз­
движенке, в нескольких шагах от моей квартиры. Зима и лето
1919 года прошли для меня благополучно. Между тем политичес­
кие события развивались быстро. Деникин уже принял решение
идти прямо на Москву, и это движение принимало по видимости
все более победоносный характер. А с востока надвигался Кол­
чак125. Наступательные движения этих армий будили у всех в тай­
никах сердца напряженные ожидания и надежды. Как-то в самом
конце Великого поста, перед наступлением Пасхи, остроумный
Балиев126 в кабаре «Синяя птица» поздравил публику «с наступа­
ющим»... и публика разразилась рукоплесканиями. Все внезап­
но, не сговорившись, откликнулись на слова остроумного конфе­
рансье как на привет наступающему... не пасхальному праздни­
ку, а Деникину.
В это время в Москве существовало несколько междупартийных конспиративных объединений, которые вели сношения с доб­
ровольческими армиями. Деятельное участие в этих сношениях
принимал Николай Николаевич Щепкин, внук гениального рус­
ского актера, крупный общественный деятель, член центрального
комитета Партии народной свободы.
Человек исключительного личного мужества, Щепкин отдался
всецело подпольной работе по налаживанию сношений конспира­

Мои тюрьмы. Часть II. Второй арест

83

тивных московских организаций с добровольческими армиями. И
вот осенью 1919 года грянула катастрофа. К Щепкину была подо­
слана большевистская провокаторша с перехваченным паролем.
Щепкин был внезапно арестован в своем доме и увезен в Чеку на
Лубянку. И тотчас вслед за тем по всей Москве пошли многочис­
ленные аресты. Хватали всех сколько-нибудь заметных обществен­
ных деятелей, и в том числе всех еще находившихся в Москве чле­
нов Партии народной свободы. Было ясно, что и ко мне в ближай­
шую ночь неизбежно должны нагрянуть непрошеные гости. Мы с
женой решили, что я немедленно покину квартиру, переночую у
одного своего приятеля, стоявшего столь далеко от политической
жизни, что набег чекистов на его квартиру мог считаться исклю­
ченным, а на следующее утро выберусь из Москвы в имение дру­
гого моего приятеля, который давно уже звал меня погостить у него
в имении на лоне природы.
Жена быстро собрала в небольшой узел нужные мне вещи, и я
немедленно отправился искать безопасного ночлега. Нельзя было
терять ни минуты. В течение всего дня по Москве шли аресты, и я
знал, что многие сотоварищи по партии уже препровождены в
Чеку.
Впопыхах мы с женой не сообразили одного обстоятельства:
мой приятель, у которого я решил переночевать, жил в том же са­
мом квартале, где находился дом Щепкина, и нам не пришло в го­
лову, что в этом квартале могут быть предприняты обыски всех
квартир подряд, ни одной не пропуская.
И вот я со своим скромным узелком пробираюсь по улицам.
Совсем некстати мне попался на пути знакомый преподаватель и
пустился в долгие рассказы о своем участии в разных лекциях, орга­
низуемых большевиками. Насилу-то я от него отвязался. Уже спус­
кались сумерки, когда я добрался до квартиры моего приятеля. Там
меня встретили с распростертыми объятиями и с полной уверен­
ностью заявили, что под их кровлей я могу считать себя в совер­
шенной безопасности.
Мы с приятелем благодушно занялись чаепитием. Но не прошло
и часа, как в комнату в волнении вошла жена приятеля и сказала:
— По двору ходят субъекты в кожаных куртках и справляются
о нашей квартире, вам бы лучше уйти от нас.
Приятель мой резко перебил жену:
— Вздор, вздор, никакого обыска у меня быть не может.

84

А.А. Кизеветгер

И в эту самую минуту в передней звякнул сильный и резкий
звонок.
Я уже был хорошо знаком с звуком звонков такого рода. Я тотчас
вышел в кухню, приотворил дверь в черные сени, они оказались пус­
ты, я сделал шаг по направлению к выходу во двор, но тотчас с верх­
ней площадки черной лестницы раздался визгливый женский возглас:
— Стой! — ив одно мгновение увешанная револьверами чеки­
стка в кожаной куртке и мужском военном картузе подскочила ко
мне, словно разъяренная кошка; дуло ее револьвера очутилось у
моего виска, и она беспрерывно кричала: — Назад, назад!
Я поспешил изобразить на лице спокойную невинность и ска­
зал ей:
— Не волнуйтесь, пожалуйста, я никуда не хочу бежать, я не знал,
что квартира находится под стражей, и готов вернуться в комнаты.
Вся эта сцена произошла буквально в одно мгновение. Вернув­
шись в кабинет моего приятеля, я застал там еще самое начало втор­
жения. Появившийся из передней нахальный человечек в кожаной
куртке быстро подошел к сидевшему у стола хозяину квартиры и тот­
час приставил револьвер к его виску. Мой приятель, человек раздра­
жительный и резкий, брезгливо указал на револьвер и сказал:
— Уберите эту пошлость, тогда я буду с вами разговаривать.
Эта фраза была столь неожиданна для чекиста, что он отвел
свой револьвер.
Начался обыск. Прибыло еще несколько чекистов. Они переры­
ли все комнаты, вся квартира была поставлена вверх дном. А между
тем, пока длился обыск, время от времени звякал звонок, приходи­
ли гости: как раз в тот вечер дочь хозяина, музыкантша, должна была
играть на рояле, все приходившие объявлялись арестованными;
пришла моя жена; собралось целое общество. Пока чекисты носи­
лись по всей квартире, мы все скучились в кабинете и сидели молча,
каждый был погружен в свои думы. Чекистка, обрушившаяся на
меня на черной лестнице, сидела тут же в качестве надзирательни­
цы за нами, тараща на нас свои тупоумные глаза. Наше мрачное
молчание ей надоело. Она сделала нам строгое замечание:
— Что же вы все молчите, извольте разговаривать.
Никто не откликнулся на ее приглашение. Обыск продолжал­
ся почти до утра. Чекисты нанесли в кабинет из всех комнат вся­
кую всячину: белье, книги, бумаги, фотографические альбомы, все
это навалили в общую громадную кучу и так всю эту гору и оста­
вили, ничего не взяв с собою. Наконец нам было объявлено, что

Мои тюрьмы. Часть II. Второй арест

85

мы все будем отведены в Чеку на Лубянку. Повели нас пешком.
Это была целая процессия. Была теплая августовская ночь. Мы шли
под конвоем посреди улицы. На улицах не было ни души. Окна во
всех домах были темны. Наш безмолвный кортеж двигался словно
по какому-то захваченному неприятелем городу.
И вот мы у ворот Чеки. Нас ввели не в нижний этаж, где я при
первом аресте провел с неделю перед препровождением меня в Бу­
тырки, а в верхний, где помещался только что вновь образованный
Особый отдел Чеки и при нем — Внутренняя тюрьма. Нас вели по
узким извилистым коридорам, и по обе стороны каждого коридора
были расположены камеры для заключенных. Когда-то здесь поме­
щалась громадная гостиница. Всю нашу гурьбу ввели в небольшую
пустую комнату всего с тремя стульями. Конвойный объявил нам:
—
Здесь вам придется провести ночь, а наутро будет новое рас
поряжение.
Нечего сказать, хорошенький пикник! Дамы примостились на
стульях, мужчины прикорнули на полу. Разумеется, никто не мог
заснуть. Наутро, без умывания, голодные, мы стали ждать реше­
ния своей участи. Наконец явилось какое-то начальство. Всех, кро­
ме меня и моего приятеля, построили в коридоре попарно и объя­
вили, что их поведут в Бутырку. Их увели, а мы с приятелем были
оставлены в Особом отделе Чеки.
Мы застряли там на неделю с лишним. Положение, в которое
мы попали, оказалось особенно тягостным потому, что на несколь­
ко дней мы были всецело отрезаны от всего остального мира. Осо­
бый отдел Чеки был только что учрежден, и о его существовании
почти никто еще не знал. Оставшиеся на воле наши родные на сле­
дующий же день после нашего ареста бросились по всем тюрьмам
для установления места нашего пребывания и для организации
передачи нам продовольствия. Но во всех тюрьмах ответ был один:
«У нас такие не значатся». Мы словно бесследно сгинули со света.
И по Москве пошла молва, что я расстрелян. Как я узнал уже здесь,
в эмиграции, эта молва перекинулась тогда и за границу. Можно
себе представить, что пережила моя семья. А мы с приятелем в это
время томились в Особом отделе от заправского голода. Ломтик
хлеба и кипяток с несколькими листиками капусты — вот был весь
казенный обед, который мы получали. Без передач из дома мы были
осуждены на страдания голода. Нечего делать, приходилось доволь­
ствоваться духовною пищею. На голодный желудок, дабы скоро­
тать время, я излагал приятелю возникновение крепостного права

86

А.А. Кизеветтер

в России, а приятель отплачивал мне лекциями по своей специаль­
ности. К допросу нас не вызывали, никто из начальства не являлся
к нам в комнату, кроме дежурных коридорных, которые, если бы
даже и захотели, не могли бы ничего сообщить нам в разъяснение
нашего положения, ибо сами они не имели понятия о том, за какие
вины попадают к ним привозимые заключенные.
Положение наше было прескверное. Скоро судьба послала нам
некоторое развлечение. Нас поместили в комнате, которая служи­
ла, как бы сказать, «предварилкой» для заключенных, привозимых
в Москву из разных провинциальных городов. Их везли со всех
вокзалов на Лубянку, в Чеку и впредь до разбора их бумаг и окон­
чательного определения дальнейшего направления их дела сажа­
ли на несколько дней в ту самую комнату, где мы с приятелем то­
мились неопределенностью нашего положения. Таким образом,
перед нами как бы дефилировала вереница разнообразнейших че­
ловеческих фигур, и мы могли воочию наблюдать, как широко рас­
кинулась на всю страну и на все группы населения сеть большеви­
стского террора и большевистского шпионажа. Кого только мы не
перевидали при этой быстрой, кинематографической смене перед
нами всевозможных представителей гонимого большевиками на­
селения России.
В первый же день появился перед нами некий заморенный
субъект, которого возили по разным городам и наконец доставили
в нашу «предвариловку». Он не был расположен распространять­
ся о причинах, по которым он попал в лапы Чеки, а может быть,
подобно нам, и сам не имел о том понятия. Он был очень обтрепан
и беспрерывно чесал обеими руками все части своего тела, очевид­
но, он нес на себе густой рой насекомых. С ним-то нам и пришлось
провести первую ночь в нашей «предвариловке». Коек в комнате
не было. Приятель мой лег на ночь на столе. Я растянулся на полу,
и тут же около меня улегся наш товарищ по несчастью. Эта ночь
стоила мне большой неприятности. Я проснулся с чесоткой по все­
му телу, и никакие усилия затем не могли избавить меня за все вре­
мя этого второго моего ареста от насекомых, очевидно перекоче­
вавших на меня от моего соседа по ночлегу.
На следующий день этого человека от нас взяли. Но взамен к
нам нагрянула целая компания, весьма разношерстная по составу.
Тут были интересные личности, которые развлекали нас в нашем
унылом заключении. О них стоит рассказать особо поподробнее.

Мои тюрьмы. Часть II. Второй арест

87

II
После того как от нас увели изморенного и обсыпанного насеко­
мыми беднягу, которого зачем-то без конца возили по чекистским
тюрьмам всевозможных городов, мы с приятелем недолго остава­
лись в одиночестве в нашей комнатушке. В тот же день она напол­
нилась новыми личностями. Прежде всего, явился господин в со­
провождении двух подростков-гимназистов. Привезли их в Осо­
бый отдел Чеки потому, что они жили в одном доме, соседнем с
домом Щепкина, и бывали у Щепкина в гостях. Очевидно, по Мос­
кве в эти дни хватали всех, кто так или иначе приходил с Щепки­
ным в соприкосновение. А вскоре за тем прямо с одного из желез­
нодорожных вокзалов к нам привезли еще двоих арестантов.
Не знаю, были ли они как-нибудь друг с другом связаны или
привезли их вместе случайно, но только трудно было бы предста­
вить себе другую пару людей, столь друг на друга не похожих. Один
из них был социалистом-революционером, другой — анархистом.
По иронии судьбы социалист-революционер являл собою закон­
ченный тип крайнего индивидуалиста, насупленного, отстраняю­
щегося от всякого общения, а анархист оказался, что называется,
«душа-человек» и сейчас же стал центром всей компании.
Эсер, человек еще молодой, сейчас же сел в уголок и твердил одно:
«Главное, скорее бы в Бутырки отвезли, там я уже все знаю, там все
пойдет своим порядком».
Говорил он это так, точно Бутырки были его родным насижен­
ным гнездом. Получалось такое впечатление, словно тюремная
жизнь для него — самая налаженная житейская колея. Был он ску­
чен и неинтересен. Зато его спутник, анархист, так и кипел бур­
ным темпераментом. То был мужчина весьма пожилой, высокий,
толстый, с копной развевающихся длинных кудрей на голове, с
широким жирным лицом, со сверкающими глазами и громким рас­
катистым голосом. Он, как появился, так и наполнил всю нашу ком­
нату суетой, шумом, смехом. Он немедленно отрекомендовался
боевым анархистом, видавшим всякие виды, и сразу можно было
понять, что нас ожидает множество удивительных рассказов, за
достоверность которых поручиться было бы весьма неосторожно,
но слушать которые будет в высшей степени занятно.
Оба они, и эсер, и анархист, сейчас же развязали свои туго на­
битые дорожные корзинки и достали оттуда довольно обильные

88

А.А. Кизеветтер

съестные припасы. Угрюмый эсер методически поглощал свои яс­
тва, не обнаруживая никакого намерения поделиться ими с това­
рищами по несчастью. Напротив того, жизнерадостный анархист,
вытащив из своей корзины преаппетитные пироги, принялся на­
стойчиво наделять ими всех присутствующих, не принимая отка­
зов и оставляя для себя самого лишь очень немного. Признаться,
эти анархические пироги доставили тогда немалую отраду нашим
отощавшим желудкам. А в то же время любезный анархист уже
сыпал рассказами, один занятнее другого.
— Мы, анархисты, — говорил он, энергично потрясая кудря­
ми, — нарочно теперь поддаемся чекистам, пусть забирают нас и
сажают в Бутырки, нам того и надо. Вот мне непременно нужно
скорее попасть в Бутырки, там у нас уже все готово, только меня и
ждут, мы там произведем восстание и всю тюрьму разнесем.
— Как же вы это сделаете? — спрашиваем мы.
— О, это уже наше дело, — небрежно бросает он в ответ и не­
медленно переходит к другому сюжету. — Вот я вам расскажу, как
я однажды спасся от ареста. Я занимал небольшую комнату на чет­
вертом этаже высокого дома. У меня находился ручной печатный
станок и шрифт. Стою и работаю, печатаю прокламации. Вдруг
нагрянула полиция. Стали ломиться в дверь. Что было делать? Я
распахнул окно. Смотрю, под самым окном большое дерево. Высо­
конько было, но размышлять было некогда, я же и в цирке на вся­
кий случай обучался, ну и бухнул из окна с таким расчетом, чтобы
налететь прямо на дерево. Долетел до верхушки, зацепился за ствол
руками, да и съехал по стволу на руках до земли. Все руки ободрал,
кровь хлещет, боль невыразимая, но терять времени было нельзя,
и я побежал что было духу, заметая следы, только меня и видели.
— А во многих тюрьмах вы сиживали? — спросил кто-то.
Анархист ответил величественно:
— Без числа и во всевозможных. Самые ужасные тюрьмы в
Швейцарии. Не дай вам бог туда попасть.
— Как же вы туда попали?
Анархист не сморгнув сообщил нам, что он участвовал в убий­
стве австрийской императрицы Елизаветы127.
— Три года я просидел после того в швейцарской тюрьме. В
одиночной камере. Пол и стены были обиты мягкой материей, не
пропускающей никаких звуков. Три года я провел в гробовой ти­
шине, не слышал ни одного звука, не видел ни одного человека.

Мои тюрьмы. Часть II. Второй арест

89

— Как же вас кормили?
— Очень просто: ходишь по камере беззвучными шагами, бро­
сишь случайно взгляд на окошечко в двери, а там уже давно без­
звучно вдвинута доска с кушаньем.
Без передышки лились подобные рассказы из уст нашего сим­
патичного импровизатора. Два гимназиста стояли перед ним как
вкопанные, затаив дыхание и разинув рты. К сожалению, к вечеру
этого же дня и анархиста, и эсера увезли в те самые Бутырки, куда
они оба стремились: один — в уверенности найти там привычную
жизнь, где «все идет своим порядком», а другой — в предвидении
каких-то фантастических подвигов.
А наутро судьба послала нам новых мимолетных сожителей.
Сначала явился рослый, красивый молодой человек. Он тотчас же
выложил нам свою грустную историю. Мы узнали, что он женат
на прекрасной англичанке, — он показал и карточку действитель­
но весьма миловидной особы, сам он, по его словам, заведовал ка­
ким-то автомобильным гаражом и отказывался давать автомоби­
ли советским служащим не для служебных надобностей, а для час­
тных дел.
— Ясно, — говорил он, — что меня возненавидели и подстрои­
ли донос, будто я состою английским шпионом.
Он был настроен очень беззаботно и высказывал уверенность,
что будет скоро освобожден, так как имеет солидных покровите­
лей. Увы, эти его надежды лопнули. Его скоро расстреляли.
Пока мы слушали его повествование, в нашу комнату впорх­
нул молодой смазливый офицерик. Посасывая конфетки, он сооб­
щил нам, что попал в тюрьму по недоразумению, привезли его пря­
мо с фронта, где он верой и правдой служил большевикам, и вдруг
в ответственный момент, накануне какой-то важной операции, его
схватывают и влекут в Москву, в Чеку по обвинению в предатель­
стве.
— Это обвинение, — говорил он, — до такой степени дико, что
я уверен, что меня просто смешали с каким-нибудь однофамиль­
цем.
Два молодых человека, штатский и военный, устроили себе
ложе на полу, разлеглись рядом и начали бесконечный оживлен­
ный разговор о том, с какой женщиной живет тот или другой боль­
шевистский комиссар, перебирали всех любовниц советских санов­
ников, горячились, уловляя друг друга в неточности сведений,

90

А.А. Кизеветтер

вдоль и поперек шныряли по всем закоулкам скандальной хрони­
ки правящих кругов, которая, по-видимому, составляла для них
интереснейший предмет для собеседования.
А пока наша комната наполнялась этой пустопорожней бол­
товней, кругом нас в этом же здании творились ужасные дела. Как
мы узнали потом, здесь же, только в другом коридоре, сидел Щеп­
кин, а в нашем коридоре сидели присоединенные к делу Щепкина
супруги Алферовы128, популярнейшие в Москве педагоги, братья
Астровы129, Черносвитов, Огородников и многие другие. Шли доп­
росы, и готовилась кровавая расправа.
Посматривая в глазок нашей камеры, мы стали замечать, что
по коридору конвойные часто водят заключенных, и среди них все
чаще стали мелькать знакомые для нас лица. Однажды, когда я
смотрел в глазок, по коридору вели Черносвитова. Его лицо оказа­
лось совершенно анфас прямо перед дверью нашей камеры. Я ви­
дел его в течение минуты прямо перед собой и был потрясен его
видом: в лице ни кровинки, глаза совсем потухли, он двигался как
автомат. Очевидно, допросами из него вымотали всю душу и он
был доведен до полного изнеможения. Это был уже не человек, а
ходячий труп и, видимо, уже чувствовал над собой веяние смерти.
Другой раз, подойдя к глазку и взглянув в него, я содрогнулся.
Прямо у нашей двери в коридоре был поставлен столик, за кото­
рым, окруженный конвойными, сидел близко знакомый мне при­
ват-доцент математик, тоже привлеченный к делу Щепкина по об­
винению в составлении для этой организации шифров для сноше­
ния с Добровольческими армиями. Он сидел за столом с пером в
руке, перед ним лежал лист бумаги, и он не отрываясь все смотрел
перед собой в одну точку, не подозревая, конечно, что взгляд его
падает прямо на отверстие того глазка, за которым стою я.
Что это был за мучительный, ужасный взгляд! Я не мог от него
оторваться. В нем было какое-то бездонное страдание, какой-то
жгучий ужас, словно он видел перед собой роковой страшный при­
зрак. Было очевидно, что он только что приведен от следователя с
допроса и ему велено изложить письменно объяснение по какимнибудь вопросам, затронутым на допросе. И он чувствовал, что
каждое написанное им слово может погубить его. Его участь была
уже решена: он был расстрелян через несколько дней.
Как-то раз, когда меня вели в уборную, я столкнулся с Алферо­
вым, которого из уборной выводили. Это был случайный недо­

Мои тюрьмы. Часть II. Второй арест

91

смотр конвойных. По правилам полагалось водить так, чтобы зак­
люченные друг с другом не встречались. Это правило причиняло
нам большие мучения. Иной раз приходилось ждать часами, когда
путь окажется свободным и конвойный выведет вас из камеры. На
этот раз произошел недосмотр, и Алферов столкнулся со мною в
узком повороте коридора лицом к лицу. Мы были с ним близкими
друзьями. Но он, очевидно, уже зная, что его участь решена, не
хотел компрометировать меня перед конвойными, он не подал и
вида, что знает меня, а только, проходя мимо меня, на мгновение
вдруг притиснул свой локоть к моему локтю. Это было его пред­
смертное прощание со мною.
Всех схваченных по этому делу расстреляли в подвале этой же
лубянской тюрьмы. Даже тайны чекистских подвалов выходят-таки
наружу. И потом по Москве стало известно, как произошел этот
расстрел. Щепкин заявил своим палачам:
—
Да, я боролся против большевистской власти, я делал все
что было в моих силах, чтобы содействовать вашему падению, я и
впредь стал бы делать то же, а теперь я отдаю себя в ваше распоря­
жение.
И он спокойно стал к стенке. Недаром со времени Русско-ту­
рецкой войны 1877 года грудь этого человека была украшена Геор­
гиевским крестом. Когда и Алферову был объявлен смертный при­
говор, его жена, тоже сидевшая в Чека, потребовала, чтобы рас­
стреляли и ее. Ей сказали, что смертный приговор на нее не
распространяется. Тогда она осыпала советскую власть такими ху­
лами, что в конце концов было велено прикончить и ее.
Пока я сидел в Особом отделе, шли самые страшные дни: ре­
шалась судьба этих моих друзей.
Между тем мой приятель был выпущен на свободу, его взяли
на поруки некоторые его ученики, принадлежавшие к коммунис­
тической партии. Я остался один. Увели и офицерика, [и] автомо­
билиста.
Прошло еще несколько дней, и вот наконец около пяти часов
утра меня разбудили и велели немедленно одеться и идти с кон­
войными во двор тюрьмы. На дворе стояла уже целая толпа. Нам
велели строиться по 15 человек в ряд. Чуть-чуть брезжили первые
признаки рассвета. Отворились огромные ворота, и наша растя­
нувшаяся на великое пространство процессия двинулась по пус­
тым улицам нашей Москвы. Путь был неблизкий. Надо было прой­

92

А.А. Кизеветгер

ти на самую окраину совершенно противоположной стороны Мос­
квы. Пришлось тащить на себе свою поклажу. Я страшно устал и
шел под конец через силу. К Бутыркам мы приблизились уже в
начале десятого часа. А перед Бутырками уже стояла другая огром­
ная толпа — то были родные и друзья, принесшие передачу зак­
люченным. Конечно, в этой толпе оказалось немало моих знако­
мых и приятелей. И они приветствовали меня радостными воскли­
цаниями. Наконец я нашелся. Ведь пока я сидел в Особом отделе,
все терялись в догадках, куда я девался, и даже опасались, не сги­
нул ли я совсем.
ill

Итак, волею судьбы пришлось мне из Особого отдела Чеки, с Лу­
бянки перекочевать по образу пешего хождения в те самые Бутыр­
ки, в которых я незадолго до того провел уже несколько месяцев.
Но теперь меня ожидала там совсем иная обстановка.
Всю нашу ватагу, пригнанную сюда с Лубянки, ввели в кори­
дор нижнего этажа тюрьмы. Пока мы стояли в куче, ожидая, когда
нас начнут распределять по камерам, около меня очутилась знако­
мая личность. Рассказывая о своем первом сидении в Бутырках, я
упоминал о некоем молодом человеке, который тогда сидел с нами
в одиночном корпусе, ходил в коротеньких узеньких брючках, в
легком пальтеце и котелке, постоянно менял камеры и ни с кем не
уживался. Он-то и предстал теперь передо мною. Но какая переме­
на декораций! Теперь он был одет фабричным рабочим, в куртке, с
большим картузом, сдвинутым на затылок. Он бросился ко мне
сияющим, словно мы были закадычными друзьями. Но я тотчас
заметил, что коридорный староста (избираемый из среды заклю­
ченных) поспешил как-то брезгливо отогнать его в сторону. Меня
назначили в палату, в которой оказалась койка и этого субъекта.
Он вновь пристал ко мне на правах старого приятеля, стал угощать
меня медом, которого у него была целая тарелка, и предаваться
«воспоминаниям прошлого». Я уже раздумывал, как бы мне отде­
латься от этого назойливого господина, не внушавшего к себе до­
верия, как тот же коридорный староста пришел ко мне на помощь.
Он отозвал меня в сторону и сказал мне:
—
Держитесь подальше от этого субъекта, это — шпион. Вот
что я вам посоветую. Во втором этаже сейчас сидит видимо-неви­

Мои тюрьмы. Часть II. Второй арест

93

димо людей вам знакомых, найдутся, конечно, там и ваши прияте­
ли. Подайте немедленно заявление дежурному надзирателю о том,
что вы просите перевести вас туда к ним, так как имеете основание
предполагать, что арестованы по одному с ними делу.
Я сейчас же написал такое заявление; и не прошло и часа, как
конвойный уже вел меня во второй этаж. Там меня ожидал удиви­
тельный сюрприз. Оказалось, что, пока я сидел в Особом отделе, в
Москве разыгралась целая «оргия» арестов. Хватали представите­
лей всевозможных либеральных профессий — профессоров, док­
торов, адвокатов, инженеров и прочая, и прочая. Все обширные
общие камеры громадного корпуса тюрьмы были битком набиты
людьми, принадлежащими к тому слою населения столицы, к ко­
торому в соответственных случаях прилагается термин «вся Моск­
ва». Лишь только я вступил в коридор второго этажа, со всех сто­
рон послышались мне навстречу приветственные восклицания.
Разумеется, оказался тут и мой сожитель по первому заключению
в Бутырках — Кишкин, и он тотчас повел меня в ту палату, в кото­
рой помещался и сам. Палата, в которую он меня ввел, представля­
ла собою громадную, длиннейшую комнату. Двумя параллельны­
ми рядами по противоположным стенам стояли койки, а в середи­
не помещался большой длинный стол. Я перездоровался со всеми
и стал устраиваться на отведенной мне койке. В это время был «час
молчания», когда все лежат на койках, храня полную тишину, что­
бы дать друг другу возможность несколько отдохнуть от окружа­
ющей сутолоки. Я растянулся на своей койке и молча стал огляды­
вать свою новую компанию. Почтенная была компания! Больше­
вики, можно сказать, срезали единым взмахом всю головку
московского интеллигентного общества. Зачем, почему — этого
никто не знал, потому что арестованным не было произведено ни­
каких допросов. Просто сцапали и засадили всех в общий капкан.
Похоже было на то, что дело Щепкина вызвало в правящих боль­
шевистских кругах большую растерянность, они испугались, не
знали, за что ухватиться, чтобы определить, насколько широко и в
каких именно направлениях раскинулась по Москве крамольная
агитация. Они решили на всякий случай поскорее захватить в свою
сеть всех, кто так или иначе фигурировал на поверхности столич­
ной жизни и мог оказаться центром притяжения при собирании
антибольшевистских сил. Вот эффектная вышла бы группа, если
бы фотограф снял всю картину этой палаты во время часа молча­

94

А.А. Кизеветтер

ния. Я переводил глаза с койки на койку и на каждой из них усмат­
ривал арестанта, чье имя было известно не только всей Москве, но
и далеко за ее пределами.
Уже два ближайших моих соседа, справа и слева, представляли
собою фигуры крупные и характерные в истории русской обще­
ственности. Я помещался между двух Дмитриев Николаевичей. То
были Шипов130 и Доброхотов131. Шипов — знаменитый многолет­
ний председатель Московской губернской земской управы, сыграв­
ший крупнейшую роль в организации земских сил на арене обще­
ственно-политического творчества. В ту пору, когда Горемыкин132,
Сипягин133и Плеве134прилагали все усилия к тому, чтобы возмож­
но сильнее обкорнать самодеятельность земства, а Витте135под сво­
ей эгидой выдвинул сенсационную записку о несовместимости зем­
ства с самодержавием, — Шипов приобрел огромное влияние в зем­
ской среде по всей России как стойкий и неуклонный борец за
широкое развитие самодеятельности земства и за объединение всех
земств в единую всероссийскую организацию. Люди весьма различ­
ных убеждений сходились тогда на признании за Шиповым высо­
кого морального авторитета. В нем признавали и чтили и широкий
размах организационного таланта, и кристальную чистоту побуж­
дений, и рыцарственное благородство всего его душевного строя.
Весь этот моральный свой капитал он неуклонно и настойчиво вла­
гал в то, что считалось главной задачей момента: в подготовку бла­
гоприятных условий для проведения в жизнь в той или иной форме
идеи сплочения земств во всероссийскую объединенную организа­
цию. Петербургские правящие сферы считали поэтому Шипова
опаснейшим радикалом, и когда Плеве объявил решительный по­
ход против оппозиционной интеллигенции, он начал с того, что не
утвердил выборы Шипова на новое трехлетие в председатели Мос­
ковской губернской земской управы. Это неутверждение вызвало
тогда огромную сенсацию по всей России по двум причинам: вопервых, потому, что, как я уже сказал, Шипов много лет стоял во
главе московского земства, и, во-вторых, потому, что при всей сво­
ей горячей преданности идее земского самоуправления Шипов был
в сущности человеком очень умеренных политических убеждений,
и его неутверждение показывало, что Плеве вступает на путь са­
мой безудержной реакции. Шипов являлся, можно сказать, одним
из последних могикан стародавнего славянофильства.Будучи
противником всевластия петербургской правящей бюрократии,

Мои тюрьмы. Часть II. Второй арест

95

отстаивая идею широкого общественного самоуправления, он в то
же время в качестве правоверного последователя славянофильской
закваски [18]40-х годов твердо держался того убеждения, что Рос­
сия должна навсегда оставаться при самодержавной монархии как
при такой политической форме, которая отвечает самой сердцеви­
не русского национального духа. Он упорно держался старого сла­
вянофильского догмата: «Царю — сила власти, земле — сила мне­
ния», и потому, ведя борьбу против всевластия бюрократии во имя
общественного самоуправления, он выступал и принципиальным
противником конституционализма; его политическим идеалом
была самодержавная монархия, опирающаяся на совещательное
народное представительство в стиле древнерусских земских собо­
ров. Он выступал последовательным сторонником этой идеи в то
время, когда земское движение развивалось и ширилось под знаме­
нем конституционализма, и, таким образом, он, в сущности, глубо­
ко расходился в своих конечных планах с большинством прогрес­
сивных земцев. Однако это нисколько не мешало ему оставаться
общепризнанным вождем земского движения. То было явление ред­
кое в истории русской общественности. Русские общественные
партии так часто подвергались справедливым упрекам в чрезвы­
чайной нетерпимости, в неспособности уважать чужие мнения,
если они не совпадают целиком с господствующими тенденция­
ми. Однако пример Шипова показывал, что и русское общество
могло порою обнаружить способность оценить искренность убеж­
дений и чистоту намерений, если эти убеждения и намерения и не
укладывались всецело в рамки общепринятых тенденций. Вожди
земско-конституционного движения хорошо знали, что их пути
впоследствии разойдутся с программой Шипова, но они знали в то
же время, что в борьбе с всевластием бюрократии русское земство
имеет в лице Шипова надежного вождя, соединяющего в себе не­
заурядный организационный талант с высоким душевным благо­
родством. Это всеобщее признание получило особенно яркое вы­
ражение на знаменитом общеземском съезде в ноябре 1904 года136.
Этим съездом была начата открытая борьба за политическое пере­
устройство России. И хотя громадное большинство членов съезда
стояло за конституцию, что и было провозглашено в резолюции,
принятой съездом, но председателем съезда единогласно был из­
бран антиконституционалист Шипов: все знали, что Шипов, не­
смотря на свое разноречие с большинством съезда, поведет заседа­

96

А.А. Кизеветгер

ния съезда с тем беспристрастием, которое вытекало из его душев­
ного благородства.
Немудрено, что большевики, поставив своей задачей изъять из
оборота всех выдающихся деятелей, не склонных преклониться
перед их властью, не могли оставить в покое Шипова. И вот он те­
перь лежал на тюремной койке рядом со мною, и отпечаток глубо­
кой печали покрывал все черты его истомленного лица.
Интересный эпизод произошел с ним при его аресте. Его прежде
всего посадили на Лубянку, в предварительную тюрьму Чеки. И
что же? Оглядевшись в своей камере, он признал в ней комнату,
которая некогда была его собственным кабинетом! Когда-то этот
дом принадлежал ему, и теперь как раз его прежний кабинет слу­
жил для него тюремной клеткой. Каких только неожиданностей не
приходилось испытывать в те бурные дни!
Шипов и в тюрьме сиял своим благородством. Во внимании к
его старости и болезням мы все единогласно объявили его свобод­
ным от очередных дежурств по уборке камеры. Надо было видеть,
как он возмутился, и с какой решительностью отверг эту привиле­
гию, и настоял на своем участии в несении общей повинности.
Большевики так и заморили этого благороднейшего старца в сво­
их казематах.
Мой сосед по койке с другой стороны — Дмитрий Николаевич
Доброхотов — был также колоритной фигурой среди излюблен­
ных москвичами общественных деятелей. Это было живое вопло­
щение преданий [18] 60-х годов. Решительные манеры, задорный
клок седых волос над высоким лбом, резкая саркастическая речь,
строгая выдержанность позитивистского мировоззрения без малей­
шего уклонения в сторону метафизической мечтательности, не­
сколько подчеркнутая аскетичность в одежде, — все это вместе взя­
тое составляло определенный букет, по которому вы сразу узнава­
ли в этом оригинальном и интересном старике отдаленного
потомка... не самого Базарова, а тех людей [18]60-х годов, кото­
рые, сами не будучи в душе Базаровыми, пленялись броскими чер­
тами этого типа. А Базаровым Доброхотов не был уже потому, что
был человеком нежной, добрейшей души. Сам старик, заваленный
делами, он не пропускал ни одного дня, не побывав у своей старой
матушки. Это уже было не по-базаровски. Не по-базаровски был
он проникнут и альтруистическими чувствами. Председатель Со­
вета присяжных поверенных, старый заваленный делами адвокат,

Мои тюрьмы. Часть II. Второй арест

97

он находил время для работы в Обществе вспомоществования не­
достаточным студентам. Молодежь он любил всей душой, и сту­
денты, со своей стороны, высоко ценили его как своего испытан­
ного друга. Я не мог удержаться от желания посвятить этим двум
моим соседям в тюремной камере несколько теплых слов. Не буду
уже перечислять других членов нашей компании, хотя, перечис­
ляя их, можно было бы написать небезынтересную страничку по
истории московской общественности. Был тут Сергей Андреевич
Котляревский137, профессор, земский деятель, видный член кадет­
ской партии. Увы, скоро после этой нашей последний встречи в
стенах тюрьмы он проявил величайшее малодушие, толкнувшее
его на такие шаги, которые нельзя было ожидать по его прошло­
му. На организованном большевиками процессе Тактического цен­
тра, к которому и Котляревский был привлечен в качестве обвиня­
емого, он выступил с показаниями, в которых предал ряд своих
товарищей. А потом он занял у большевиков немаловажный пост
официального юрисконсульта при редактировании разных декре­
тов. Кажется, теперь он состоит на пенсии, на покое.
Но вот «час молчания» окончился. К столу подошел князь Кро­
поткин138 (не знаменитый анархист, а его однофамилец, мировой
судья, кадет) и объявил:
— Час молчания кончен, мы приступаем к своим занятиям.
Начались лекции, в которых скоро и мне пришлось принять уча­
стие. О нашем совместном сидении расскажу в следующем очерке.

[На этом рассказ обрывается.]
[ 1929 - 1932]

«Именная печать»:
Сергей Владиславич Завадский

В 1909-1916 годах в петербургском научно-популярном вестнике ан­
тичной литературы «Гермес», издаваемом двумя известными филолога­
ми А.И. Малейном и СО. Цыбульским, были напечатаны стихи римских
поэтов Катулла, Горация, Марциала. Переводчиком был Згадай-Северский. Кто скрывался за этим псевдонимом, в литературоведческих кру­
гах не было известно. Даже в «Книге стихотворений» Катулла, выпущен­
ной в серии «Литературные памятники» издательством «Наука» в
1986 году, где были перепечатаны три перевода загадочного Згадай-Северского, о переводчике сказано: «Никаких сведений о нем установить
не удалось»139.
В мои задачи не входит интриговать читателей. Сразу назову имя
переводчика — Сергей Владиславич Завадский. О нем и пойдет мой
рассказ. Начну с одного его высказывания.
Бесследно не проходит ни одна жизнь. После каждого из людей оста­
ется посев доброго и злого, умного и глупого, высокого и низменно­
го. Но посев этот обычно остается безымянным. Кто сеял, неизвест­
но. Только немногие кладут именную печать на свое жизненное дело,
будь оно положительным или отрицательным140.

Так писал Сергей Владиславич Завадский. И о нем, о Завадском,
известном правоведе, талантливом переводчике, исследователе рус­
ского языка и литературы, о его «жизненном деле» и пойдет речь.
Имя Сергея Владиславича (не Владиславовича, так как, по его
лингвистическим соображениям, «-вович» — это полонизм) Завад­
ского вошло в советскую литературу еще в 1960-е годы в связи с
именем Марины Ивановны Цветаевой. Он был человек, Цветаевой
чтимый. «Мой Завадский» — так называла она Сергея Владислави­
ча. В письме от 2 ноября 1924 года к писательнице и журналистке
Ольге Елисеевне Колбасиной-Черновой (1886-1964) Марина Ива­
новна писала:

«Именная печать»: С.В. Завадский

99

Есть у меня новая дружба, если так можно назвать мое уединенное
восхищенье человеком, которому более 6о лет...— но дружба в моих
устах, только моя добрая воля к человеку. И вот, не будучи в состоя­
нии угодить ему стихами (пушкинианец), — вяжу ему шарф.
Это — профессор права — Завадский — бывший петербургский про­
курор, председатель нашего союза и соредактор по сборнику. Я уве­
рена, что он бы меня очень любил, если бы я жила в Праге1*1.

Напомню, что в конце 1925 года в Праге был издан сборник «Ков­
чег» (на титульном листе указан 1926-й, однако книга вышла раньше)
под редакцией В.Ф. Булгакова (последнего секретаря Л.Н. Толстого),
С.В. Завадского и М.И. Цветаевой.
А вот как описывал Завадского в своих воспоминаниях публицист,
юрист, сотрудник Русского заграничного исторического архива Дмит­
рий Иванович Мейснер (1899-1980):
...медленно спускался по лестнице, останавливаясь и осторожно пе­
реводя дыхание, высокий, больной сердцем... седобородый человек,
с изящными манерами, с утомленным и немного скорбным лицом142.

Помнится, Мейснер и «познакомил» меня впервые с Сергеем Вла­
диславичем.
Шли годы. И однажды поэтесса и актриса Татьяна Данииловна Клименко-Ратгауз, принимавшая душевное участие в моих архивных изыс­
каниях, дала мне адрес бывшей актрисы Русской драматической груп­
пы в Праге Клавдии Петровны Макаевой, падчерицы С.В. Завадского,
предупредив, что «у них» (Клавдия Петровна жила с сестрой Галиной
Петровной), скорее всего, ничего особенно интересного уже не оста­
лось, так как все бумаги забрал филолог и историк Иван Онуфриевич
Панас (1891-1980), а письма режиссера, драматурга, теоретика и ис­
торика театра Н.Н. Евреинова (1879-1953) и других деятелей русской
культуры взяла знакомая женщина-врач, кому-то достались цветаевс­
кие документы и, вроде бы, что-то еще было передано в московские
архивы...
Здесь прерву свой рассказ о С.В. Завадском и представлю его пад­
черицу.
Я стал наводить справки о Клавдии Петровне, и вот что удалось уз­
нать.
Родилась з февраля 1906 года в Петербурге, в семье служащего
Министерства путей сообщения, помещика Екатеринославской губер­
нии Петра Алексеевича Полешко (в советское время П.А. Полешко ра­
ботал в Комиссариате путей сообщения заместителем начальника фи­

100

В.П. Нечаев

нансово-экономического отдела, в сентябре 1937 года был расстрелян
как «враг народа», впоследствии реабилитирован).
В 1916 году Клавдия поступила сразу во второй класс гимназии. В
1917 году родители девочки развелись, мать вышла замуж за Завад­
ского, после чего они переезжали из города в город: из Харькова в
Киев, потом снова в Харьков, оттуда в Ростов и наконец в Москву. По
воле семейных обстоятельств Клавдия Петровна училась во множестве
гимназий. Окончив в конце концов в 1923 году уже московскую сред­
нюю школу, поступила в Высший литературно-художественный инсти­
тут им. В.Я. Брюсова, окончила его в 1925 году.
В конце 1925 года Клавдия Полешко уехала к родным в Чехослова­
кию (где в Праге уже жили мать и сестра, которые приехали к Завадс­
кому еще раньше, в 1923 году), там вскоре вышла замуж за студентаархитектора С.С. Макаева. Материально им жилось очень трудно: в
Чехословакии тогда была безработица. Клавдия Петровна пыталась
давать уроки французского и английского языков. Муж подрабатывал
случайными заработками, как и многие другие эмигранты.
Единственной радостью в эти трудные времена для нее оставался
театр. Да и Сергей Владиславич Завадский был не чужд театру.
24 января 1934 года была организована постановка очень популяр­
ного в те времена «судебного процесса» по роману писателя Пантелеймо­
на Романова «Товарищ Киняков, или Три пары шелковых чулок». Подго­
товка «процесса» велась при непосредственном участии Завадского.
В спектакле были заняты юристы Д.Б. Иванов, А.М. Гаврин, журналисты
С.И. Варшавский, К.К. Цегоев, актеры Г.П. Крекшин, П.Н. Алексеев,
Т.Д. Ратгауз, К.П. Макаева и другие. Весь сбор от спектакля поступал в
пользу Объединения русских юристов в Праге.
Мне хотелось проследить и проанализировать связь творческого
человека в эмиграции с, так сказать, культурной подпочвой. Я не раз
просил Клавдию Петровну зафиксировать на бумаге или на диктофоне
свои интереснейшие рассказы. Но, к сожалению, она так и не собра­
лась это сделать. И увы, не оставила воспоминаний. Хотя одна история
все же, к счастью, сохранилась. Года через три она в одном из писем
ко мне (от 22 июня 1989 года) поведала о «театральном периоде» сво­
ей жизни. Итеперь ее живые бесценные свидетельства о русской теат­
ральной Праге — перед вами.
С начала 20-х годов и до 1947 года существовало в разное время не­
сколько трупп. Наиболее известная из них была, без сомнения, хо­
рошо известная вам так называемая «Пражская группа Художествен-

«Именная печать»: С.В. Завадский
ного театра»143, образовавшаяся в то время, когда часть труппы Худо­
жественного театра оказалась за границей и большая ее часть во гла­
ве с Качаловым144 вернулась в Москву, а меньшая часть, в которой
были такие известные актеры, как Германова145, Крыжановская146,
Вырубов147, осталась за границей. Им оказало помощь чехословац­
кое правительство, поддержавшее труппу материально, что позволи­
ло ей в течение нескольких лет существовать и давать спектакли во
многих городах Западной Европы. Однако к концу 20-х годов она рас­
палась, уже не знаю, по каким причинам. Собственно в Праге они
выступали очень мало, тэк что, например, я, приехавшая сюда в
1925 году, видела только «Медею» и «Дни Турбиных». Это были спек­
такли на очень высоком уровне.
Помимо этого существовала короткое время труппа некоего актера
из Бессарабии Владимирова148. Это были актеры, собранные с бора
да по сосенке. Успеха они не имели. Владимиров быстро прогорел и
куда-то уехал. После этого, насколько мне вспоминается, были лишь
отдельные любительские спектакли, например, писатель Евгений Ни­
колаевич Чириков149 поставил свою пьесу «Ведьма», в которой, по­
мнится, играла его жена, актриса Иолшина150, и дочь Новелла Евгень­
евна151. Обо всем этом лучше может помнить Татьяна Данииловна152,
так как она в то время стремилась к театру. А у меня был маленький
ребенок, и я не имела возможности мечтать о театре.
Наш же театр, так называемая Русская драматическая группа, обра­
зовался в 1931 или в 1932 году. В Прагу приехал один из бывших чле­
нов «Пражской труппы Художественного театра» Павел Алексеев153.
Он очень нуждался и обратился за помощью к Сергею Владиславичу,
а тот, зная мою любовь к театру и наслышавшись о моих прежних
«успехах» в школьной и другой самодеятельности на родине, пред­
ложил ему поставить в пользу студенческого общества какой-нибудь
спектакль. Была выбрана пьеса В. Катаева «Квадратура круга»154, где
я и Татьяна Данииловна сыграли главные роли. С тех пор и началась
моя с ней дружба, продолжающаяся до сих пор. Спектакль имел нео­
жиданно большой успех, и с него начал формироваться наш полу­
профессиональный театр, просуществовавший до конца 1947 года.
Дохода никакого он нам не приносил, конечно, слишком мало было
здесь русской публики, так что все мы, и профессиональные актеры,
и любители, играли из любви к театру. Алексееву года через два уда­
лось устроиться в Ужгороде (принадлежавшем вто время Чехослова­
кии), куда он переехал. От Т.Д. Ратгауз я знаю, что он остался там,
работал в советском театре и умер где-то в доме для престарелых ак­
теров.
О первом нашем режиссере я уже рассказала. После отъезда Алек­
сеева режиссеров у нас было несколько. Первые годы больше всего
спектаклей ставила актриса Эвелина Федоровна Днепрова155. Она
была еще в 90-е годы прошлого [XIX] века знаменитейшей провинци­
альной актрисой, которую газеты называли «южнорусская Дузе156».

101

102

В.П. Нечаев
Мои родители, по происхождению харьковчане, с восторгом вспо­
минали ее игру в дни их молодости. В Праге это была уже очень ста­
рая больная женщина (правда, тщательно скрывавшая свой возраст).
Память у нее ослабела, так что роли она забывала, но все же иногда
играла прекрасно (например, бабушку в «Обрыве» Гончарова, мать
в «Бедности — не порок» или няню в «Дяде Ване»). Блистательным
режиссером она не была, так как не была особенно умна, ни куль­
турна, но все же многому нас научила. Видно, «дар от Бога» давал
себя знать. Умерла она в глубокой старости летом 1945 года в мое
отсутствие, так что я даже не нашла ее могилы. Помимо нее спектак­
ли ставил Евгений Осипович Норманд157, профессиональный актер из
Кишинева, неплохой режиссер, характерный актер и прекрасный
карикатурист. Но в 1935 году он вместе с Татьяной Данииловной по­
лучил ангажемент в Рижский русский театр и переехал туда. Однако
там он долго не удержался и поехал на родину, в Кишинев. О его даль­
нейшей судьбе ни я, ни Татьяна Данииловна ничего не знаем. После
его отъезда режиссировали до 1930 года, кроме Днепровой, еще ак­
триса бывшего Александринскоготеатра Нина Григорьевна Коваленская158 и Ольга Александровна Полуэктова159, бывшая начинающая
актриса 2-й студии Художественного театра. В конце 1939 года в Пра­
гу переехал бывший актер МХАТа Василий Иванович Васильев160. Еще
в московской постановке «Гамлета» он играл то ли Розенкранца, то
ли Гильденстерна, то есть был начинающим. А в Пражской группе из
того, что я видела, он прекрасно сыграл Алексея Турбина. У него в
Варшаве был свой театр, но в это время в Варшаве жить было опас­
но, и он с женой, тоже актрисой, Гуляницкой161, и еще двумя актриса­
ми перекочевал в Прагу, где стал нашим постоянным режиссером.
Примерно в 1948 году он переехал в Ленинград, где его сестра162 была
известной актрисой, и даже стал режиссером в Театре комедии, что
находится над магазином Елисеева. Я потеряла с ним в бо-е годы
связь и думаю, что он уже умер. Последние наши спектакли, в кото­
рых участвовали приехавшие из Парижа актеры Художественного
театра П. Павлов163 и В. Греч164 (а также и несколько других актеров),
ставила Вера Греч, прекрасный режиссер и актриса. Это были «Вас­
са Железнова», «Дядя Ваня», «Вишневый сад», «Село Степанчиково», «Так и будет» Симонова. С этими спектаклями мы с огромным
успехом гастролировали по всей Чехословакии, поскольку вто вре­
мя Советский Союз был в моде. Но тогда же театр и распался. Часть
актеров уехала обратно в Париж, часть — в Советский Союз.
Никаких художников, оформлявших спектакли, у нас не было. Мы
были очень бедны для этого. В небольшом театрике, который мы арен­
довали для наших спектаклей, мы среди декораций, реквизитного
хлама общими усилиями разыскивали то, что нам больше всего под­
ходило.
Кое о ком я Вам уже написала. Большую половину составляли быв­
шие актеры. Остальные были любители, и среди них очень талант-

Именная печать»: С.В. Завадский

103

ливые, из которых могли бы выйти действительно хорошие актеры,
но каждый из них должен был зарабатывать себе на пропитание и
потому об актерской будущности мечтать не мог. Перечислять их нет
смысла.
Из всего, что я написала, Вам уже должно быть ясно, что — помимо
Пражской труппы Художественного театра — никаких «средств суще­
ствования» у наших трупп не было. Была только любовь к театру165.

Но возвратимся к С.В. Завадскому. Мой опыт архивиста-исследователя подсказывал, что даже там, где, как все уверяют, будто бы ниче­
го уж ценного не осталось, всегда, обязательно что-то интересное най­
дется. И вот на свой страх и риск я написал Клавдии Петровне еще
письмо и в декабре 1985 года получил ответ:
...Мы многие материалы раздали разным людям и теперь уже ничего
не знаем об их судьбе. У нас на руках осталось мало. Конечно, мы
с сестрой очень хотели бы, чтобы память о нем как о литературоведе,
тонком знатоке русского языка, как о блестящем юристе сохранилась,
и хотелось бы передать все имеющееся у нас в надежные руки.
Осталось у нас и большое количество писем отчима к нашей матери,
но они слишком личного характера, и, думается, нам их лучше всего
будет перед нашей смертью уничтожить...166

В ответном письме я умолял ничего не уничтожать, так как даже
личные письма могут содержать много неожиданных и интересных све­
дений. Нельзя выбрасывать даже обычные документы — удостовере­
ния, квитанции и т.п. Я просил сохранить в неприкосновенности все,
что у них осталось, до моего приезда в Прагу.
И вот в марте 1986 года мне улыбнулась удача: командировка в
Прагу! Звоню Клавдии Петровне, оказывается, она в больнице, но меня
ждет ее сестра...
Мне открывает дверь полная седая женщина. Говорит чуть задыха­
ясь — сердце! Она радушно принимает меня и указывает на довольно
большую стопу бумаг, приготовленных к моему приходу. Я немедля
погружаюсь в семейный архив. Здесь личные документы Клавдии Пет­
ровны: список ее ролей (1932-1947), фото сцен из спектаклей Русской
драматической группы в Праге, программки спектаклей, фотографии ак­
теров Я.И. Велеховой-Фоминой, П.Е. Горянского, Н.Н. Дрейера, Л.К. Лиди­
ной, Я.Б. де Росси и т.д.
Но большая часть — это архив С.В. Завадского: рукопись книги об
отце, Владиславе Ромуловиче Завадском (1840-1910), сенаторе, изве­
стном общественном деятеле, переводы Софокла, Эсхила, Катулла.
Наброски и черновики статей, гранки воспоминаний о Московском

104

В.П. Нечаев

университете, о его работе прокурором Петербургской палаты, пись­
ма к жене, фотографии...
Я забыл о времени... Но вот Галина Петровна вручает мне «как че­
ловеку из России, заинтересовавшемуся судьбой Завадского» каран­
дашный портрет Сергея Владиславича работы художника Федора Ива­
новича Захарова, скончавшегося в августе 1968 года в Нью-Йорке. Я
благодарю и понимаю, что портрет дарится мне отчасти и в знак окон­
чания моего визита. Быть может, впрочем, я и ошибаюсь, но злоупот­
реблять гостеприимством Галины Петровны более не мог и, сложив
архив в большую сумку и откланявшись, возвращаюсь в гостиницу.
Уже в Москве, внимательно разбирая архив Завадского, я по на­
броскам, документам и обрывкам черновых записей попытался вос­
создать его жизнь. И вот в конце концов передо мной предстала значи­
тельная личность, разносторонне талантливый, без преувеличения,
крупный государственный человек!
Сергей Владиславич Завадский, по народности русский, по вере пра­
вославный, по отцу подолянин, по матери москвич, родился 18 фев­
раля (ст. стиля) 1871 года в Казани167.

Так начиналось незаконченное автобиографическое жизнеописа­
ние С.В. Завадского.
Свою родословную Завадский вел от польского дворянского рода
Рогаля-Завадских.
...Род этот может быть назван древним: достоверно, от сына к отцу и
далее возводимый до самого началаXVI столетия, он, по преданиям,
восходит даже к XI веку, ко времени Первого крестового похода. Но,
выйдя было на проселки истории, род наш более уж никак не выдви­
гался и только сидел на земле по деревням (кто в Заваде, кто Грудовске, кто в Жарнове — под Краковом). Наша линия, Грудовская, дав­
но переселилась из Малой Польши сперва на Волынь, а затем в Подолию. Среднее образование получил в первой саратовской,
третьей харьковской и пятой московской гимназиях. Окончил после­
днюю в 1889 году, награжден золотой медалью. Высшее образова­
ние получил в Московском университете по юридическому факуль­
тету168.
...Поступил я на юридический факультет, но в первую зиму очень
разбрасывался, слушая лекции на всех факультетах (кроме медицин­
ского, откуда меня погнал невыносимый и стойкий запах анатомичес­
кого театра); историко-филологическому, впрочем, я оставался верен
и после. На юридическом факультете Московского университета
в ту пору не было среди профессоров Сириуса, каким засверкал для

«Именная печать»: С.В. Завадский

Ю5

меня Ключевский (Василий Осипович, прославленный историк).
Предпочтительно перед всеми «юристами» на первое место я ставлю
экономистов Чупрова (Александра Ивановича), профессора полити­
ческой экономии и статистики, и Янжула (Ивана Ивановича), впос­
ледствии академика, нам читавшего финансовое право. Историю
римского права и часть догмы (общие учения и вещные права) читал
Боголепов (Николай Павлович), впоследствии министр народного
просвещения, вторую Часть догмы (обязательное право, наследствен­
ные и семейные), и торговое право, и гражданский процесс — Гамбаров (Юрий Степанович). По выдержании государственных эк­
заменов весною 1893 года и по представлению диссертации «Веч­
ный потомственный наем. Опыт конструкции института» удостоен
диплома первой степени. Осенью того же года по предложению про­
фессора] Н.П. Боголепова оставлен для подготовки к профессорс­
кому званию по кафедре гражданского права169.

Так писал о себе С.В. Завадский.
Видя, что сын разбрасывается в своих жизненных и научных заня­
тиях, отец настоял на том, чтобы Сергей записался в кандидаты на су­
дебные должности, и Завадский некоторое время работал при Петер­
бургском суде и в Комиссии по пересмотру судебных уставов. Настоя­
щая прокурорская деятельность Завадского началась, однако, в
Псковской губернии, в городе Острове, где он два года был товари­
щем прокурора Псковского окружного суда по Островскому участку.
...Остров — уездный город Псковской губернии на реке Великой, за­
холустье порядочное, — вспоминал он. — ...Сохранились (по край­
ней мере, до конца XIX в.) шоссейная застава со шлагбаумом, подни­
мавшимся и перед Пушкиным и в последний раз поднимавшимся пе­
ред его гробом. И тут мне всегда приходило на память: «...иль мне в
лоб шлагбаум влепит / / Непроворный инвалид»170. В этих пуш­
кинских краях началась моя прокурорская судьба171.

Впоследствии Завадский занимал посты товарища прокурора в
Москве и Петербурге, а позже служил прокурором в Великих Луках и
Новгороде. В 1906 году он назначается членом Петербургской судеб­
ной палаты и занимает должность товарища обер-прокурора Уголов­
ного и гражданского кассационного департамента Петербургской су­
дебной палаты. Заметим, что при И.Г. Щегловитове, министре юстиции
в 1906-1915 годах, Завадский, будучи человеком, абсолютно незави­
симым в своих суждениях, не пользовался милостями Министерства
юстиции. Тем не менее его профессиональные качества, безупречная
репутация и твердые убеждения были востребованы государством, и в
1915 году Завадского назначаютуже прокурором Петербургской судеб­

106

В.П. Нечаев

ной палаты. Так уж случилось, что именно при прокурорстве Завадско­
го был убит Григорий Распутин. Положение Сергея Владиславича ста­
новится щекотливым. Вотс какой позиции Завадский приступал к рас­
следованию дела об убийстве Распутина. Приводим несколько строк
из его воспоминаний «На Великом изломе», опубликованных в книгах
восьмой и одиннадцатой «Архива русской революции».
Вопреки Льву Толстому я исповедую, что насилие не возбранено даже
евангельским учением. Мало того, я смею утверждать, что Евангелие
обещает прощение за самое преступное насилие, если оно соверше­
но во имя великой любви, то есть ради такой цели, которая вполне
чужда личных выгод решившегося на преступление и окружена для
него сиянием святости. И вот в этом суждении моем нет ничего про­
тивного духу Христову: я не о самодовольных преступниках говорю,
а настаиваю лишь на том, что, по смыслу несомненных слов велико­
го учителя, надо выше ставить не душевную незапятанность грехом,
но святую цель, и потому для нее жертвовать душою, именно душою,
а не одною земною жизнью. Отправляясь от такого понимания еван­
гельских предписаний, я бы, конечно, не мог удивиться, ощутив, что
оправдываю убийц Распутина, если бы налицо были два, по мне, со­
вершенно необходимых условия: если бы я мог думать, что смерть
Распутина неизбежна для спасения России и если бы я удостоверил­
ся, что убийцы не дышат самодовольством, а в сознании своего гре­
ха идут навстречу ответственности. Но в том-то и дело, что ни одного
из этих условий не было172.

Только 19 января 1917 года Сергей Владиславич был назначен се­
натором Гражданского кассационного департамента Правительствую­
щего сената.
В прокуратуре он занимал редкое место: он принадлежал к числу тех
почти не существующих прокуроров, которые интересуются граждан­
ским правом и своими заключениями по гражданским делам. Он из­
брал гражданские дела, чего, кажется, не делал ни один прокурор.
Давал обстоятельные, мотивированные заключения. Недаром он
окончил затем свою судебную службу обер-прокурором Гражданс­
кого кассационного департамента Правительствующего сената173.

Так характеризовал судебную деятельность Завадского Николай
Николаевич Чебышев, сам бывший сенатор и бывщий прокурор в Кие­
ве и Москве.
Одновременно со своей служебной деятельностью Завадский чи­
тал лекции по гражданскому праву в Александровском лицее (с весны
1913 года) и много писал в журналах «Право», «Вестник гражданского
права», «Журнал Министерства юстиции» и других периодических из­

«Именная печать»: С.В. Завадский

Ю7

даниях. В свое время А.М. Горький намеревался напечатать его пере­
вод трагедии Софокла «Царь Эдип» в издаваемом писателем журнале
«Летопись», но переводчик не пожелал.
Вскоре после февраля 1917 года Временное правительство пред­
ложило Завадскому должность первоприсутствующего Гражданского
кассационного департамента, а и марта А.Ф. Керенский по рекомен­
дации Горького назначил его товарищем председателя Верховной след­
ственной комиссии по расследованию преступных деяний представи­
телей старого режима. Председателем комиссии был популярный су­
дебный деятель адвокат Н.К. Муравьев.
Задачи Муравьева были безбрежные: он думал об истории. Мои го­
раздо скромнее: я думал о правосудии и о судьбе лиц, уже лишенных
Керенским свободы в ожидании нашего расследования. В голове у
Муравьева предносился будущий, чуть ли не ученый труд о недостат­
ках павшего режима. В моей голове копошились планы беспристра­
стного и быстрого следствия174—

вспоминал С.В. Завадский в 1923 году. По утверждению лиц, близко
наблюдавших деятельность Завадского в комиссии, он «вел себя кор­
ректно, не поддаваясь бурлившим тогда революционным течениям»175.
Считая, что комиссия не отвечала требованиям нормального след­
ствия, Завадский вскоре решил выйти из ее состава. Во второй поло­
вине мая 1917 года он был уволен, но продолжил когда-то начатую им
работу в Комиссии по восстановлению судебных уставов.
Октябрь покончил с Сенатом. 28 ноября сенаторы нашли сенатские
двери закрытыми. Вскоре начались аресты. Поэтому в начале 1918 года
Сергей Владиславич покинул Петроград. Его путь лежал в Харьков, не­
далеко от которого был расположен хутор, принадлежавший его жене. В
Харькове Завадский записался присяжным поверенным. А вскоре, в мае
1918 года, бывший сенатор Уголовного кассационного департамента Пра­
вительствующего сената (1917), министр судебных дел Украинской дер­
жавы Михаил Павлович Чубинский (1871-1943) от имени украинского
правительства, возглавляемого гетманом П.П. Скоропадским, предложил
Сергею Владиславичу войти в кабинет министров. Завадский ответил
согласием, выехал в Киев и стал товарищем министра юстиции и госу­
дарственным (державным) секретарем правительства Скоропадского на
Украине. Завадскому принадлежит авторство Манифеста гетмана (от
14 ноября 1918 года), в котором высказывалась мысль, что Украина и
Россия, освободившиеся от большевистской власти, должны объединить­
ся на основе федерации. После отречения от власти Скоропадского

108

В.П. Нечаев

(14 декабря 1918 года) и прихода к власти Симона Петлюры Завадскому
ничего не оставалось, как податься на юг.
С осени 1919 года Завадский работал товарищем председателя
Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков при глав­
нокомандующем Вооруженными силами Юга России А.И. Деникине.
Но менее чем через год (после того как А.И. Деникин передал коман­
дование П.Н. Врангелю) начались его скитания по России под чужим
именем Степана Владимировича Завистовского.
Только в начале сентября 1921 года Завадский как «гродненский
мещанин» покинул пределы России, и начался типичный путь эмигран­
та. Сначала в Польше, где ему пришлось перебиваться частными уро­
ками. В апреле 1922 года Завадский получил приглашение от Комите­
та по обеспечению образования русских студентов в Чехословацкой
Республике «занять профессорскую вакансию». 6 мая Сергей Владис­
лавич в Праге.
В письме к жене (находившейся еще в Москве и приехавшей в Прагу
позже) Сергей Владиславич сообщал:
Я стараюсь учиться чешскому языку. Выговор у меня ужасный, но уже
фразу я умею построить. Надеюсь, что к осени буду говорить. Впро­
чем, еще весною ждут выступления коммунистов, и до осени далеко.
Я беру уроки чешского языка со Струве176 и Зайцевым177, даровитым
приват-доцентом административного права. Кстати, вспомнил.
Скажи Клаве (Макаевой, падчерице Завадского. — В.Н.), что в одной
со мной квартире поселились профессор И.И. Лапшин178 и что в Пра­
ге живет профессор Н.О. Лосский179. Значит, для занятий Клавы фи­
лософией у нее могут быть настоящие советы от двух знаменитостей,
ни в чем не согласных друг с другом180.

На Русском юридическом факультете он стал читать курс граждан­
ского права. Преподавал в Русском народном (свободном) универси­
тете, в котором являлся товарищем ректора и где руководил Кружком
ревнителей русского слова. Этот кружок приобрел особое значение,
так как многие представители эмиграции (особенно молодежи) нача­
ли постепенно забывать родной язык.
Несмотря на преподавательскую работу, отнимавшую у него много
времени и сил, Сергей Владиславич не оставил научных занятий по
своей специальности, о чем свидетельствует целый ряд опубликован­
ных исследований и статей на юридические темы. Это выпуски лекций
по гражданскому праву, читанные на Русском юридическом факульте­
те и изданные в Праге в 1923-1929 годы. Это статьи в журналах, в час­
тности в «Современных записках», в 1923-1931 годах. В 1924 году

«Именная печать»: С.В. Завадский

109

С.В. Завадский совместно с Н.Н. Алексеевым, А.В. Маклецовым,
Н.С. Тимашевым подготовил и выпустил в свет двухтомный сборник
«Право Советской России». (Сборник был переиздан на немецком язы­
ке в Тюбингене в 1925 году.)
Постепенно Завадский становился незаменимым членом пражс­
кой русской колонии. Он пользовался всеобщей любовью и авторите­
том. Всюду он помогал. Никому не отказывал в совете и поддержке как
в личных, так и в общественных делах. Не случайно он был избран пер­
вым председателем Союза русских писателей и журналистов в Чехос­
ловакии, председателем Комитета по улучшению быта русских писате­
лей и журналистов, проживающих в Чехословакии, председателем Рус­
ской академической группы, товарищем председателя правления
Союза русских академических организаций за границей.
Завадский принимал деятельное участие в научных съездах, часто
выступал с докладами и публичными лекциями не только в Праге, но
почти во всех больших городах Чехословакии, а также в Париже, Бер­
лине, Белграде, Нью-Йорке, Софии, Риге, Таллине. В конце сентября
1928 года в Белграде проходил I съезд русских писателей и журналис­
тов за границей. Сергей Владиславич принял участие в его работе от
Союза русских писателей и журналистов в Чехословакии, его доклад
был посвящен защите авторских прав. В 1928 году на IV съезде рус­
ских академических организаций за границей, проходившем в Белг­
раде, Завадский читал доклад «Не новое и не старое правописание, а
новейшее». В сентябре 1930 года в Софии открылся V съезд русских
академических организаций за границей, на котором он выступил с
сообщением «Об отчествах от собственных имен на -слав», где, в част­
ности, обосновывал и отстаивал написание своего отчества как «Вла­
диславич».
Хочется упомянуть и еще один аспект в общественной деятельнос­
ти Завадского. В марте 1928 года в Праге было создано русское изда­
тельское общество «Единство». Его председателем был избран С.В. За­
вадский. Вот начало воззвания о литературном сотрудничестве, с ко­
торым обратились председатель и секретарь общества к деятелям
русской, украинской и белорусской культуры:
Давно наболевший и жгучий вопрос о сложных национально-культурных взаимоотношенияхтрех главных ветвей единого русского на­
рода стал за последние тяжелые годы, исполненные внутренних сры­
вов и внешних толчков, одной из самых важных и животрепещущих
проблем, зловеще угрожающей судьбам всего народа нашего в це­
лом и каждой его части в отдельности.

110

В.П. Нечаев
Центробежные стремления уже не останавливаются на пороге есте­
ственной защиты местных культурных своеобразий и не ограничива­
ются понятною борьбою за подлинную децентрализацию, а страстно
направлены ко всемерному языковому, культурному и государствен­
ному расколу, охватывающему все более широкие круги малорос­
ской и белорусской общественности и все более поощряемому и под­
держиваемому извне.
Разъединительные течения эти лишены достаточных оснований не
только строго научных и исторических, но и просто оправдываемых
жизненною целесообразностью, питаются воспоминаниями об одних
лишь старых обидах и поддерживаются недостаточным знакомством
с нашим прошлым и его уроками. Для того чтобы в меру сил противо­
действовать самоубийственным попыткам расчленения русского пле­
мени, в Праге Чешской учреждается издательское общество «Един­
ство»181.

Благодарным признанием и высокой оценкой эмигрантским со­
обществом культурно-общественной деятельности Завадского стало его
избрание в марте 1932 года членом совета Русского заграничного ис­
торического архива в Праге, а после смерти историка и общественно­
го деятеля А.А. Кизеветтера — его председателем (i 9 3 3 _19 3 5 )Творческое горение Завадского в последний период его жизни по­
ражает: лекции по истории русских городов, доклад, посвященный от­
мене крепостного права в России, слово к столетию вступления в силу
Свода законов Российской империи, статьи, посвященные Русской
православной церкви, прокурорскому надзору и прокуратуре и проч.,
и проч. Причем Завадского интересовала не только правовая сторона
русской истории, но всегда культурный ее контекст. Он писал, в частно­
сти, о неточностях в передаче быта у Толстого и Достоевского. Спорил с
литературоведами о дате рождения В.Г. Белинского. По его мнению,
разысканная С.А. Венгеровым метрическая запись о рождении крити­
ка не является абсолютно точной, так как Белинский и его друзья от­
мечали это событие несколькими днями раньше. «Наши метрики ут­
верждали не столько событие рождения или смерти, сколько событие
крещения или погребения»182, — указывал Сергей Владиславич.
Завадский, без всякого сомнения, может считаться серьезным зна­
током русского языка и литературы. Особенного внимания заслужива­
ют его лекции в защиту кириллицы, которую некоторые филологи счи­
тали устаревшей, полагая латиницу более перспективной для будуще­
го русского языка. Его постоянной целью была чистота русского языка,
он хотел очистить язык от всего, что проникло в него за последние две­
сти лет вследствие иноземных влияний, ошибок филологов и т.п. Он

«Именная печать»: С.В. Завадский

in

готовил к печати «Словарь ошибок, неточностей, спорных вопросов и
неудачных заимствований в живом русском языке, устном и письмен­
ном». К сожалению, этот труд не был закончен.
Каждый народ заслуживает своего языка и, прибавлю, своей словес­
ности. И если правда, что видимое лицо русского народа хуже рус­
ского языка и русской словесности, то отсюда только следует, что ви­
димое лицо народа не является его подлинным лицом: действитель­
ность беспощадна и часто не позволяет развернуться природным
свойствам вовсю, в настоящий их рост'83.

Он писал о языке Грибоедова, выдвигал тезис о «романтичности»
Гоголя, о его особой «душевной настроенности»184. Он говорил о про­
стоте и изящности тургеневского слова. В частности, его речь «Турге­
нев как человек и писатель» была произнесена в Софии. «Вечное у
Тургенева, — писал Сергей Владиславич, — его любовь к человеку, его
ясная простота художественных образов и языка, его лиричность, му­
зыкальная доверчивость его произведений»185.
«Страшной глубине наглядности» Толстого он противопоставлял
«страшную глубину мысли Достоевского»186. В этом отношении интерес­
на его статья «Великий упроститель: К познанию личности Толстого»187
и черновые заметки к лекции о Толстом. Его занятия Лесковым и Салтыковым-Щедриным остались нереализованными в наброскахлекций
и статей «Н.С. Лесков», «Пародия Достоевского на Щедрина», «Салты­
ков-Щедрин»188.
Горячий поклонник Пушкина, видевший в нем высочайшее прояв­
ление русского духа, Завадский считал, что развитие русской литера­
туры, несмотря на гений Толстого и Достоевского, отклонилось от про­
светленной стихии Пушкина. Пушкин был для Завадского «источником
живой воды». Так и называлась одна из его статей, посвященных Пуш­
кину, опубликованная 8 июня 1925 года в однодневной газете «Рус­
ская культура» (Прага).
Из более поздних писателей ему близок был Чехов, в котором он ви­
дел продолжение пушкинской линии русской литературы. По его словам:
Гении — это высокие горы, а где есть горные вершины, там есть и
горная цепь. Явление гениев — патент на благородство того народа,
соками чьей культуры они воспитаны189.

Особое место в наследии Завадского занимают переводы антич­
ных авторов. В его архиве сохранились неопубликованныепереводы
трагедий Софокла «Эдип на царстве», «Электра», «Смерть Аякса», Эс­
хила «Орестея», «Прометей освобожденный», «Прикованный Проме­

112

В.П. Нечаев

тей», «Персы», «Семеро против фив», «Молящие», а также стихотво­
рений Катулла. В этом отношении интересно признание Сергея Вла­
диславича:
...Любил и древние языки, особенно греческий, еще в гимназии, с
пятого класса, сидел над Софоклом и Катуллом, но занимался грам­
матикою очень неровно, а потому правильно не отмечена в аттестате
склонность к классической древности*90.

Влияние Завадского в среде русской эмиграции было более чем
заметно. И это не могло быть иначе, принимая во внимание его энер­
гию, его патриотизм и широту интересов. Приведу свидетельство по­
эта, беллетриста и критика Алексея Алексеевича Фаринича, окончив­
шего философский факультет Пражского университета и преподавав­
шего тогда в русских гимназиях Ужгорода и Пряшева.
Помню, в 1930 году Сергей Владиславич читал лекцию о Тургеневе.
На ней он восхищался новым русским словом, внесенным в литера­
туру карпатороссами: русскость. После этой лекции я решил занести
ему свои пробы пера. Тогда еще в языковом вопросе я колебался:
писать ли по-русски? по-украински? Или вытворить карпаторусскую
смесь на украинско-русских основах? К моему стыду, я старался пи­
сать на такой смеси. Но были у меня вещи и на литературном языке.
С ними я зашел к Сергею Владиславичу. Несколькими меткими фра­
зами он мне привил совсем другой вкус к языку. Он во мне зажег
страстную любовь к русскому правдивому языку191.

Сергей Владиславич Завадский скончался 2 июля 1935 года в Пра­
ге, в своей квартире в доме №27, что на Бучковой улице. Его похоро­
нили на Ольшанском кладбище.
Смерть Завадского стала огромной нравственной и культурной по­
терей для русской эмиграции. Бывший ректор Московского универси­
тета, профессор Карлова университета Михаил Михайлович Новиков,
размышляя о судьбе русского ученого на чужбине, невольно обращался
к просветительскому наследию Завадского. «Наш долг, — писал он, —
заключается в том, чтобы не дать поблекнуть этим письменам, сохра­
нить их свежими и неприкосновенными дальнейшим поколениям»192.
Мы же, со своей стороны, попытались вернуть в контекст русской
истории и культуры имя, образ и «жизненное дело» С.В. Завадского,
которому он самоотверженно служил и которое, без сомнения, дос­
тойно «именной печати».
Разные грани его творчества представлены в материалах, которые
мы публикуем в этом сборнике.

«Именная печать»: С.В. Завадский

ИЗ

Прежде всего, это воспоминания Завадского о членах Учредитель­
ного собрания и Временного правительства Федоре Федоровиче Кокошкине и Андрее Ивановиче Шингареве, с которыми он выступил
24 января 1924 года на заседании Пражской группы демократическо­
го студенчества. 28 ноября 1917 года, в день предполагаемого откры­
тия Учредительного собрания, Ф.Ф. Кокошкин и А.И. Шингарев были
арестованы большевиками по постановлению Петроградского военно­
революционного комитета как одни из лидеров оппозиционной партии
кадетов и заключены в Петропавловскую крепость. 6 января 1918 года
по состоянию здоровья они были переведены в Мариинскую тюрем­
ную больницу, где в ночь на ^ января их зверски убили ворвавшиеся в
больницу матросы и красногвардейцы. Убийцы не понесли наказания.
Трагическая гибель Кокошкина и Шингарева получила широкий обще­
ственный резонанс. В похоронах на Никольском кладбище Александро-Невской лавры участвовала масса народа. Были организованы Ко­
митет по увековечиванию памяти Ф.Ф. Кокошкина и А.И. Шингарева и
фонд оказания помощи их семьям.
Государственным человеком Завадский оставался до конца своих
дней. Он много и ярко, талантливо писал о правовом воспитании, о
судах, о прокуратуре и т.п. Эта сторона его творческого наследия пред­
ставлена статьей «О российском и русском многоединстве», актуаль­
ной и для сегодняшнего времени.
Он выступал в своих работах и как литературовед, и как лингвист.
Неоднократно обращался к творчеству А.С. Пушкина. Именно Завадс­
кому принадлежит идея проведения Дня русской культуры в день рож­
дения поэта — 6 июня. Ниже печатается статья Завадского «Пушкин и
Катулл».
Более двадцати лет, вплоть до 1934 года, трудился Сергей Владис­
лавич над переводами Гая Валерия Катулла. Это был второй (после
перевода А.А. Фета) полный перевод стихотворений великого поэта.
Несколько стихотворений Катулла печатаются в окончательной редак­
ции переводчика с его примечаниями.
Все эти материалы публикуются по автографам, хранящимся в ар­
хиве С.В. Завадского в Рукописном отделе ЦНБ СТД РФ193.

С.В. Завадский
[ПАМЯТИ Ф.Ф. КОКОШКИНА и А.И. ШИНГАРЕВА]

Милостивые государи!
Я не мог не откликнуться на студенческий призыв, не мог не
принять участия в сегодняшнем чествовании памяти Кокошки­
на194 и Шингарева195. Когда я услышал о том, что такое чествова­
ние предполагается, и это уже второй раз в Праге, я ощутил ог­
ромное удовлетворение, и вот почему. Русскому человеку как-то
свойственно недооценивать, а то и вовсе не ценить подвиг. По­
скольку он не придает значения своему подвигу, это, по моему
крайнему разумению, одобрительно, что-то есть наивно-чистое
и трогательно-простое в спокойном отношении к собственным
хорошим и самоотверженным поступкам. И в эту пору неслыхан­
ного национального бедствия мы со справедливою настойчивос­
тью можем сказать, что русская земля богата людьми, оставши­
мися в неизвестности по своей доброй воле, предпочитавшими
не прикалывать своего имени к своему подвигу. Мне уже прихо­
дилось здесь, в частности, приводить стихи талантливой русской
чешки, поэтессы Каролины Павловой, рожденной Яниш196, кото­
рые я люблю с юношеских лет за их строгую и выпуклую право­
ту; позвольте привести их и сегодня:
Мы говорили в дни Батыя,
Как на полях Бородина:
Да возвеличится Россия
И гибнут наши имена197.

Но совсем иное у меня отношение, когда я встречаюсь с та­
кою же равнодушною оценкою чужого подвига. В этом я всегда
чувствовал обидную смесь неблагодарности к заслугам и забве­
ния вчерашнего дня. И мне было больно, что мы не сохранили
имени творца Слова о полку Игореве, что мы не можем даже с

[Памяти Ф.Ф. Кокошкина и А.И. Шингарева]

115

приблизительною вероятностью решить, кто был тем богаты­
рем, которого народ наш украсил в своих былинах сказочными
вымыслами под именем Ильи Муромца198, что мы забываем имя
проф. Василия Петрова199, который первым открыл вольтову
дугу, что мы только теперь удосужились оценить Ломоносова
как великого ученого. Вот почему, говорю я, мне стало радост­
но, когда я узнал, что русские студенты, русское завтра, помнит
и чтит погибших деятелей, чтит русское вчера. В добрый час,
пусть русский человек останется по-прежнему скромным в са­
мооценке, но пусть отсюда, из Праги, пойдет широкою волною
на века стремленье — помнить и благодарно хранить в своем
сердце всех, кто отдавал себя в первую голову не своему лично­
му, а общему делу.
И тем не менее начальным моим движением было отказаться
от выступления на сегодняшнем чествовании. И в самом деле, ка­
кие воспоминания о покойных я мог бы сюда принести?
Шингарева я видел всего два раза, и то мельком, в Государствен­
ной думе, когда он не выступал, и в гостиной общих знакомых, от­
куда он уже уходил. А если Кокошкина я когда-то знал довольно
близко, то это было давно, на заре нашей юности, а ему в этом году
исполнилось бы уже 52 года.
Но затем искушение быть причастным хорошему делу превоз­
могло. Почему бы мне, подумал я, не сказать несколько слов о Кокошкине, не о Кокошкине на трибуне и на кафедре, а о Кокошкине
попросту в домашней обстановке? И потом у меня явилась еще одна
мысль, которою я охотно поделюсь с вами и которая в одно свяжет
их обоих, Кокошкина и Шингарева, и будет, смею надеяться, впол­
не уместною именно сегодня.
Итак, вот мои несколько слов о Кокошкине. Я знал его в Моск­
ве, во Владимире и в Петербурге. В Петрограде я с ним уже не ви­
делся.
Познакомились мы, когда ему и мне было не больше 18 лет,
на первом курсе юридического факультета в актовом зале Мос­
ковского университета. Он сразу обратил на себя мое внимание —
начитанный, владевший иностранными языками, умевший ду­
мать и говорить, он явно был один из немногих. Помню, я тогда
же, после первого нашего разговора, узнав от него, как его фами­
лия, посмотрел в наш печатный список и увидел там: Кокошкин
Федор Федорович, Владимирская гимназия и, в скобках, с золо­

116

С.В. Завадский

тою медалью. Сперва мы встречались на лекциях, но скоро доро­
ги наши разошлись: я через политическую экономию пришел к
пореформенному праву, а он увлекся историей философии пра­
ва и затем историей политических учений, стал заниматься госу­
дарственным правом. Но, разно посещая практические занятия,
участие в которых более сближает, чем совместное слушание лек­
ций, мы постоянно виделись вне университета: сперва в доме об­
щих знакомых, а потом и у нас. Кокошкины — москвичи, у них
до последнего времени сохранились остатки прежних земельных
владений их, сельцо Брехово недалеко от Москвы, около станции
Голицыно. Но мать его, вдова, была начальницей владимирской
женской гимназии и своим трудом поставила семью на ноги. Кокошкин жил в Москве один. А общие знакомые наши, о которых
я упоминал, были его друзьями по Владимиру: простая, патриар­
хальная русская семья, где мы все по-юношески, а порою и прямо
по-детски веселились. Здесь я познакомился с сестрою Кокошки­
на, приезжавшей из Владимира, и младшим его братом, посту­
пившим в университет немного позже нас. И тут Кокошкины, все
трое, выделялись, вовсе не стремясь выделиться: ум, воспитан­
ность, душевная порядочность — все это делало, что они, и не
проталкиваясь вперед, были впереди. Мы, конечно, там больше
дурачились, дурачились и у нас, когда стали и у нас собираться,
но, право, и в юношеских развлечениях, в первых ухаживаниях,
среди танцев и на коньках ум сказывался не менее, чем в серьез­
ных разговорах. И вот Кокошкин, который, как легко было заме­
тить по обращению с ним сестры и брата, находился в семье на
положении божка, явно обнаруживал и «лестничный» ум, нуж­
ный для того, чтобы шаг за шагом доказывать то или иное поло­
жение, но обнаруживал и ум — я бы сказал — per saltum*, как
ход шахматного коня, ум — смею думать, более редкий, ту спо­
собность repartie**, быстрой отповеди, которая блестит искрами
и рассыпается ракетой; оба брата отличались этим. Не вижу при­
чины скрывать, что Кокошкин тогда, на мою оценку, был слиш­
ком правый. Это у него, как и у академика Шахматова200, было
взято извне, в виде готовых традиций, и долго не устояло. А глав­
ное было то, что ничего своекорыстного в этих его убеждениях
* Одним махом, сразу (лат.).
** Удачный ответ, реплика (фр.).

[Памяти Ф.Ф. Кокошкина и А.И. Шингарева]

117

не было. Всю жизнь он равнял не по тому, что могло бы принести
выгоду ему и тем, кто с ним и возле него, а по тому, что представ­
лялось для него имеющим общественную важность. Московское
знакомство наше кончилось вслед за нашими государственными
экзаменами; помню, как на мое шумливо-радостное сообщение
ему, что мне предложили остаться при университете для приго­
товления к профессуре по кафедре гражданского права, он спо­
койно и сдержанно (выдержка его выдавалась) ответил мне сооб­
щением, что он оставлен по кафедре государственного права. А
потом я уехал очень скоро за границу на год и более в Москву не
вернулся.
Спустя несколько лет я дважды, оба раза на короткое время,
посетил Владимир. В оба мои приезда туда я заставал там и Ко­
кошкина. Нам уже было под тридцать. Я видел его в обществе,
среди кн. Урусова201, впоследствии сенатора и члена Государствен­
ного совета, расстрелянного большевиками в Кисловодске, Маклакова 2-го202, тогда поверенного инспектора, впоследствии ми­
нистра внутренних дел, также расстрелянного большевиками, Че­
бышева203, бывшего министром внутренних дел при Деникине,
Муратова204, впоследствии тамбовского и курского губернатора и
члена Государственного совета. Из них Чебышев выделялся сво­
им широким образованием и был левее меня, но шел слева к цен­
тру, тогда как Кокошкин левел. Остальные томились мыслью о
карьере, и особенно простодушно выходило это у Маклакова: уже
и тогда он мастерски рассказывал свои анекдоты в лицах и взды­
хал, твердя, что должность податного инспектора — тупик без
выхода. Кокошкин держался замкнуто, почти особняком. Но он
рос. Больше всего мне он памятен в своей семье. Как сейчас вижу
перед собой мать его, Ольгу Наумовну, сестру его, Марию Федо­
ровну, и брата Владимира Федоровича, и его самого за вечерним
самоваром. Владимир Федорович острит удачно и без жала, Ма­
рия Федоровна горячится и волнуется, а он ко всему подходит посвоему просто, без шор и спокойно. И надо всем царствует свет­
лая голова и ясное сердце Ольги Наумовны. Хорошая семья была
У Федора Федоровича, в этом отношении он родился и рос бога­
чом, и в семье его с молчаливого согласия выделяли на первое
место, и его это не портило, не превращало в семейного деспота.
Я живо ощущал, что он во Владимире — человек не губернского
формата.

118

С.В. Завадский

Прошло еще несколько лет. Кончался 1904 год, когда к нам в
Петербург как-то — я говорю без преувеличения — забежал Ко­
кошкин. Он прямо был с того известного совещания в доме Набо­
кова205, где он исполнял секретарские обязанности. Я не ряжусь в
чужие перья и поэтому не хочу потаить, что дорога, избранная со­
вещанием, и тогда не казалось мне верною, но бескорыстное счас­
тье, светившееся в его глазах и бившее ключом в его речах, утра­
тивших обычную неторопливость, окатило меня с ног до головы
свежими брызгами. Кокошкин верил в то, что над Россиею занял­
ся день, и был весь — жертвенный порыв.
В 1906 году мы виделись мельком: он приехал в Петербург
членом Первой Государственной думы и не имел времени наве­
щать знакомых. У нас весною и летом этого года часто бывала
его сестра, даже днями оставалась в Павловске, и я больше со слов
ее, чем со слов его, знал, что горение его продолжается. Как-то в
июле я провожал ее на утренний поезд: она возвращалась от нас
из Павловска в Петербург, вслед ей я дружески, шутливо крик­
нул, прося передать приветствия «народному трибуну». Идя
прочь, я увидел в газетном киоске кипу «Правительственного ве­
стника»206, удивленный, я купил номер. Первая дума была распу­
щена.
Судьба больше нас не свела. Зато вот вам мои скудные воспо­
минания о человеке формата in quarto*, исходящие — от человека
в 16-ю долю листа. Размеры естественно вышли уменьшенными.
А потом — сверх моей латыни — было желание сообщить вам, как
живое переживание — уют семьи Кокошкина, неумышленность
его жизненного пути, его подхода к общественному делу без огля­
дывания на себя. Но не [всё] удалось показать, зато я вам просто
об этом рассказал как умел.
И отважился на это вот по какому соображению. Что я воспри­
нял от личного общения с Кокошкиным, что я знал о Шингареве
из бесспорных источников, заставляет меня уделить им место в
красном углу моего сердца. Позвольте пояснить вам мою мысль, я
все время ее имел в виду.
Когда человек или класс людей старается удержать у себя или
захватить себе львиную долю благ, я этому давно не удивляюсь.
Это естественно. Но, по мнению моему, естественность не исклю* В четверть (лат.).

[Памяти Ф.Ф. Кокошкина и А.И. Шингарева]

119

чает и постыдности, и с поборниками такой естественности мне не
по пути; я отхожу в сторону. Другое дело, когда человек или люди
борются за свои права в мере справедливости, то есть в мере про­
порциональности, привнося в правительственные области матема­
тические понятия.
Хотя я и помню евангельскую притчу о работниках после­
днего часа, но справедливость, если и ниже святой несправед­
ливости, по которой человек лишает себя необходимого для дру­
гих, зато неизмеримо выше обычной несправедливости, когда
других лишают всего, лишь бы себе стало хорошо. И я холодно
приветствую, равнодушно уважаю справедливых людей, борю­
щихся за свое право; борьба их полезна, они, несомненно, дос­
тойные люди.
Но горячее мое сочувствие, но искреннее мое восхищение, вос­
хищение бескрылого при виде крылатого, давно и бесповоротно
отдано людям, которые живут и работают для других. Кокошкин
и Шингарев имели все данные для того, чтобы беспечально устро­
иться в прежней России, для того, чтобы стать почтенными людь­
ми, ничем не жертвуя или жертвуя мало чем. Лично им голодать
не приходилось, и по темпераменту своему они не горели желани­
ем все опрокинуть и поднять восстание. И оба они жили только
тем и для того, чтобы менее счастливым, чем они, стало лучше.
Они предлагали свое уступить, а не чужим воспользоваться. И этот
путь, давно указанный Великим Учителем не для одних-единственных личностей, но и для разных их сочетаний, был избран и Кокошкиным, и Шингаревым.
Личной выгоды на избранном ими пути для них не было, на­
против, он их привел к жертвенной смерти. И мы выполняем наш
нравственный долг, поминая их обоих сегодня. И, выполняя этот
долг, мы должны отчетливо сознавать разницу. Бороться за свое
преуспевание — естественно, бороться за свое право — законно,
бороться за справедливость, не замыкаясь в грани формального
права, — честно, а бороться за других — прекрасно.
И я удовлетворен, что на могилу двух прекрасных людей при­
нес сегодня свой скромный венок, дань признательной памяти.

[ 1924]

120

С.В. Завадский

0 РОССИЙСКОМ И РУССКОМ МНОГОЕДИНСТВЕ

Еще в гимназии я от законоучителя слышал анекдот о споре хрис­
тианина с магометанином. Магометанин хвалил монолитность ис­
лама и не одобрял христианства за разные его церкви и секты. Хри­
стианин ответил сравнением: по реке можно плавать лишь вверх и
вниз, а по морю во всех направлениях, но никто не ставил за то рек
выше морей. Невольно этот анекдот приходит мне на память имен­
но теперь, когда многие отворачиваются от организованного и даже
органического многоединства в государстве и в народе ради про­
стого единства, как это предпринято Гитлером207, или ради расчле­
нения на упрощенную множественность, как этого добиваются
ирландствующие, украинствующие и каталонствующие.
Не может быть ни однородности во сколько-нибудь значитель­
ном государстве, ни однородности во сколько-нибудь значитель­
ном народе. Даже в Западной Европе, где расстояния гораздо мень­
ше, чем у нас, француз-нормандец явно отличен от француза-гасконца, а итальянец-ломбардец от итальянца-сицилийца; и уж само
собою разумеется, почему псковичи, рязанцы и иркучане, рассе­
лившиеся на таком огромном пространстве, отличаются во мно­
гом друг от друга, хотя и все почитаются за великороссов, не толь­
ко за русских. Чем однозначней духовная жизнь человека, тем и
проку от него меньше даже как от специалиста. Спорно, вырожда­
ются ли физически дети от браков между близкими родственника­
ми, но, быть может, исконное от этих браков отталкивание вызы­
валось наблюдением, что уменьшение количества предков способ­
ствует духовному обнищанию потомства. В таком случае
становится сильней утверждение, что разноплеменность предков
является благоприятным условием для гениальности: тут богатство
наследственности зависит, конечно, уже не от числа, а от более рез­
кой разнокачественности прародителей, одно другого стоит. Но
далеко не все у человека — от рождения, многое и от общения с
другими людьми; и потому важно, чтобы перекрещивающихся
взаимовлияний у каждого из нас было больше и по количеству, и
по разнокачественности. Однако настоящее общение, неповерхно­
стное и действенное, с трудом переплескивается за государствен­
ные границы: международные торговые сношения, облегченные
быстроходными паровыми судами, поездами-экспрессами, аэро­

О российском и русском многоединстве

121

планами, телеграфами, телефонами, теперь уже давно не служат
длительному и прочному обмену культурными ценностями наря­
ду с товарными, а международные ученые съезды и новый еще со­
всем обмен лекторами — это для культурного взаимообогащения — свечка и даже спичка на ветру. Отсюда явствует, как велико
воздействие, оказываемое на отдельных людей обширным и мно­
гоплеменным государством, большим, разветвленным и разбро­
савшимся, рассевшимся на просторе народом, поскольку люди эти
пользуются взаимным общением, не переезжая для этого государ­
ственной границы.
Такими счастливыми для культурного нарастания условиями
обладала Россия в течение свыше двухсот лет, обладает и теперь
под большевистским игом, которое лишь задерживает и искажает,
но не уничтожает действие этих условий: 1) не государство, а це­
лый материк даже и в нынешних обрезанных границах; 2) всерос­
сийское разнонародное общение и общение не только между на­
родами, в России живущими, но и с иностранцами, раньше охотно
на ее приволье оседавшими и приносившими ей свои знания, спо­
собности, иногда всю свою личность; 3) много-многомиллионный
русский народ, не только триединый (велико-, мало- и белорусы),
но и многоединый, переливающий на много-многотысячеверстном
пространстве разнообразными красками и оттенками даже в лоне
того или другого своего ответвления. А в итоге? Называю имена
придирчиво скупо. Великорусы Пушкин и Лев Толстой, малорус
Гоголь, белорус Достоевский; белорус Глинка, великорусы Мусорг­
ский и Римский-Корсаков, полуимеретин Бородин; великорусы
Иванов и Валентин Серов, малорус Руф Судковский208 (лучший,
по-моему, художник-маринист), еврей Левитан; итальянец Растрел­
ли, великорусы Воронихин209и Захаров210, немец Витберг211; архан­
гелогородец Ломоносов, волжанин Лобачевский, сибиряк Менде­
леев, рязанец Павлов (Иван Петрович); датчанин Востоков (Остенек)212, великорус Шахматов213 и малорус Потебня214; немец
Миних215 и русский Суворов; великорусы Сперанский216 и Нико­
лай Милютин217, немец Бунге218и полунемец Витте219. И все это —
они и другие крупные деятели со славными именами, так и давно
уже безыменные по вине людской неблагодарности— великая рать
работников на ниве всероссийской и общерусской культуры, слу­
жители организованного российского (государственного) и орга­
нического русского (народного) многоединства. Общий российс­

122

С.В. Завадский

кий дом строили и обставляли, приспособляли под житье не одни
великорусы: работал над этим весь русский народ (даже пришлые
карпаторусы, как, например, Балудянский220) и все народы России
(например, и поэт молдаванин Кантемир221, и министр армянин
Лорис-Меликов222, и профессор зырянин Жаков223).
И вот уже начато злое дело: преемники строителей и устроите­
лей растаскивают общий дом по балке и по кирпичику, горя жела­
нием «выселиться на хутора» и забывая русскую пословицу: «Ста­
ли братья пегашку делить, каждому брату по пежинке досталось».
И твердят: «Россия — тюрьма народов», твердят и те, кого россий­
ская государственность не дала онемечить, ошведить, ополячить.
Не будем торопиться, однако, с обвинениями лишь отпадаю­
щих. В ссоре часто обе стороны неправы. И конечно, было бы не­
достойно ограничиваться указанием, что Россия не одна и не всех
больше допускала притеснения, и не только притесняла, хотя это
указание само по себе и верно. Нет, нужно во имя правды сказать
без обиняков, что в России удовлетворяемы были не все справед­
ливые требования национальных меньшинств. Но ведь не был
удовлетворен и первенствующий народ русский; это бесспорно
даже и в таком случае, если мы понятие русского народа произ­
вольно сузим до одних великорусов. Следовательно, виновником
оказывается не русский народ, не великорусская его отрасль, а ста­
рый строй империи. А тогда тяжелая вина падает и на всех отпада­
ющих не от бывшей России и не от настоящей, а от всякой, даже и
будущей, какова бы она ни была: они ответственны и перед рос­
сийским целым, и перед самими собою за свое слепое и упорное
нежелание даже попытаться не рвать с общим нашим многоединством, оставаясь в нем уже на новых равных правах.
Думали ли вы над тем, что наш народ знает глагол обрусеть
(даже говорит, например, «заяц обрусел» в смысле «стал ручным»)
и не знает глагола обрусить, книжного, такого же искусственного,
как слова «своеобразный», «умозрительный» и тому подобного? От
идущих искони живых глаголов на -ить отглагольные существи­
тельные меняют последнее «с» в корню на «ш»: воскресить — вос­
крешение, смесить — смешение, повесить — повешение. А от вос­
креснуть, висеть — воскресение, висение («с» в таких случаях ос­
тается неизменным). И вот в русском языке есть слова обрусение
(от обрусеть: сам стал русским), как и облесение (от облесеть: мес­
тность сама поросла лесом), тогда как ни обрушения, ни облешения

О российском и русском многоединаве

123

нет: лесоразведением нашему народу заниматься было еще не так
давно незачем, а насильственно навязывать свою русскость кому
бы то ни было он склонности никогда не имел, и легко угадать,
откуда вышли первоначальные зачинщики такого навязывания,
если обратить надлежащее внимание на латинско-немецкое про­
исхождение слов русификация и русифицировать , как равно и на
противное духу русского языка приурочивание слова обрусение к
глаголу обрусить, а не обрусеть.
Самое ужасное в этих отщепенских устремлениях — украинс­
кий сепаратизм: тут работают не на разброд разных российских
народов, а на распад единого (точнее — триединого, а точней —
многоединого) русского народа. Только «творимая легенда» может
не считаться с единым происхождением всех русских, которое было
известно еще начальному летописцу и Слову о полку Игореве и
подтверждается рядом особенностей, одинаково отличающих все
ответвления русского языка от других славянских языков. Самые
названия Малороссия и Великороссия, доселе чуждые народной тол­
ще, измышлены греками в качестве географического (топографи­
ческого), не племенного обозначения: как эллинская экспансия на
Запад вызвала потребность в термине Великая Греция в отличие от
Греции основной, или Малой: так и русская экспансия на север и
северо-восток (верней: последовательный ряд экспансий) застави­
ла византийцев заговорить о Великой России, в отличие от основ­
ной, Малой. Не разрезали русского народа надвое и два разных ига,
татарское и польское: об этом свидетельствует и то, что русские
(по числу главных племен) не раздвоились, а растроились (значит,
источник тому не в разной государственности, а в разноречии
вследствие расселения), и то, что Малороссия так легко воссоеди­
нилась с северо-восточною Русью. Но, быть может, расчленение
одного народа на два произошло позже? Было бы странно допус­
тить это предположение после того, как уже при Алексее Михай­
ловиче224киевская разновидность православия победила московс­
кую в самой Москве, после того, как ростовские великорусы еще
до синодской канонизации признали своим святым малоруса, сына
Саввы Туптала, Данила Туптеленкова (святого Дмитрия Ростовс­
кого)225, после того, наконец, как в общерусское государственное
дело, считая его за свое национальное, вложились Разумовские226,
Безбородко227, Завадовский228, Кочубей229, а за ними Трощинский230,
Вронченко231 и бесчисленное множество других малорусов до на­

124

С.В. Завадский

ших дней. Но опять-таки, быть может, эта новая русская экспан­
сия с юга на север была лишь поверхностным движением, а народ­
ные слои уже начисто разъединились? Недаром же, говорят неко­
торые, малорусы дразнят великорусов «кацапами», а те их «хохла­
ми». Неужели, однако, этим «некоторым» ничего не известно о
древнегреческих абдеритах, немецких швабах, французских гас­
концах? Неужели они не знают, что и среди великорусов смеются
над пошехонцами, сулят «амчанина (жителя Мценска) на двор»,
говорят, что «в Старице рака с колокольным звоном встречали»,
что «Орел да Кромы — первые воры», а «Ливны — всем ворам див­
ны»? Зубоскальство — не вражда, соседская перебранка — не до­
казательство разнонациональности. Напротив, глубинно показа­
тельно, что русалки водятся и в Днепре, и в Оке, что северные и
сибирские великорусы пронесли сквозь века до последнего време­
ни как свое национальное достояние киевские былины, в которых,
кстати сказать, к Киеву приурочен и ростовец Алеша (Александр)
Попович232; что, наконец, и малорус Гоголь, и великорус Лев Тол­
стой в существенном и основном одинаково пережили духовный
надлом, одинаково же отходя от чисто художественного творче­
ства к религиозно-нравственному учительству. Это уже подлинно
убедительное свидетельство единых корней многоединой, во мно­
жестве единой общерусской культуры. И приходится признать, что
не русское многоединство является наносным, искусственно при­
витым, а наносным были немецко-московско-великорусские по­
пытки обеднить это многоединство наклоном к упрощенному
единству; наносным оказываются и немецко-польско-малорусские
попытки обеднить это многоединство упрощенною множествен­
ностью отдельных государственных новообразований.
Прискорбно вспомнить, как российское правительство опаса­
лось то Евангелия на малорусском языке, то малорусских литера­
туры и театра, не постигая, что все это лишь новые краски в об­
щерусской культурной сокровищнице. Еще прискорбней сознавать,
что и наши ученые в историю русской (не великорусской) словес­
ности не включали малорусских поэтов и писателей, а в русской
(не великорусской) истории проходили мимо прошлого литовскопольской и австро-венгерской Руси. И совсем грустно, особенно
малорусам, видеть и слышать, как украинцы, напрасно отождеств­
ляющие себя со всеми малорусами, трудятся над превращением
части народа Пушкина, Гоголя, Толстого и Шевченко234 в народ

О российском и русском многоединстве

125

Шевченко, оставляя другой части и Пушкина, и Толстого, и даже
Гоголя (переводы — не подлинник). А еще тяжелей знать, как ук­
раинские сепаратисты поражают (пока только указательным пер­
стом на карте) тех, кому великодушно уступили исконное нацио­
нальное имя русских, и, помимо исторических малорусских земель,
мысленно захватывают себе также земли, принадлежавшие еще
Москве (как, например, Харьковская губерния) или завоеванные
Петербургом (как, например, Новороссия и Кубань), только пото­
му, что там большинство населения малорусы. Самим отказаться
от общерусской литературы хоть и убыточно, все-таки не так уж
трудно, но нелегко других заставить отказаться от своей земли:
люди и от чужого не любят отказываться. О русском же междоусо­
бии и помыслить жутко — кто бы ни победил: мудро наш народ
сблизил победу с бедой.
Как-то один украинец говорил, что они в прежней России ис­
пытывали зубную боль и что прошло то время, когда зубной боли
не лечили. Не будем возражать против этого сравнения, но ска­
жем: прошло и то время, когда зубную боль прекращали выдерги­
ванием зубов, давно уже выучились и от боли вылечиваться, и зубы
сохранить. И в государственной жизни лучше быть не зубодером,
а зубным врачом. И причинять зло брату и себе в настоящем не
значит исправлять прошлое зло. И не значит исправлять чужие
ошибки, если повторять их, только выворотив наизнанку. И нера­
зумно от музыкальных возможностей скрипки или виолончели
возвращаться к гитаре и балалайке; нельзя ограничить себя одни­
ми басами рояля и ожидать, что после этого лучше и свободней на
нем заиграешь. Всюду многоединство — драгоценный дар судь­
бы. И пусть многоголосый общерусский хор, бывало, певал вразб­
род, пусть в нем иногда один голос пытался заглушить другой. Но
разве это основание к тому, чтобы разбиться на меньшие хоры в
стремлении к унисону, а не к тому, чтобы добиться полной строй­
ности мощного хорового пения, где каждый голос и самостояте­
лен, и входит частью в общее музыкальное целое?
Фанатизм глух, но — хочется верить — не все же мы оглохли.
И нельзя ослаблять шансы России, да— к чему недоговаривать? —
и всего славянства в той борьбе, которую нам, видимо, опять навя­
жут, и не только с Востока, но и с Запада.
[Конец 1920-х]

126

С.В.Завадский

ПУШКИН И КАТУЛЛ

Слава Катулла234 была в Риме велика еще при Цезаре235 и Авгус­
те236. О том засвидетельствовали Корнелий Непот237и с явным не­
удовольствием — Гораций238. Позже несомненное влияние Катул­
ла испытали на себе Марциал239 и Авсоний240. Моммзен241 прекло­
няется перед Катуллом и, конечно, прав. Не может не поражать
умение Катулла «на каждый звук призывный» жизни «отзывной
песнью отвечать»242: и гневное нападение, и едкая насмешка, иног­
да внушенная прямою злостью, и веселый анекдот с игривой шут­
кою, и кроткая укоризна, и ясное чувство дружбы, и любовь, спер­
ва несмелая, потом радостно удовлетворенная, а затем сомневаю­
щаяся, ревнивая, страдающая, и печаль об утрате, и тоска по
невозвратному — всем поочередно звучат стихи Катулла. Он, а не
Гораций впервые «свел эолийские песни на голос Италии», т.е. при­
менил к латинской лирике разнообразные греческие размеры. Го­
раций же в этом отношении был только счастливым продолжате­
лем, что бы ни утверждал в своем знаменитом «Памятнике»243. Ка­
тулл, хоть и быстро мелькнула его жизнь (еще быстрее, чем жизнь
Пушкина), легко успел освободиться от начального подражания
александрийцам244 (как Пушкин от подражания французам), дос­
тиг (опять по-пушкински) удивительной простоты и непосред­
ственности в выражении чувства и среди вспышек бездумного,
казалось бы, смеха несравненной глубины переживаний: так, он
дошел, по-видимому, первый до отчетливого осознания раздвое­
ния влюбленности в женщину и любви к ней как к человеку, пер­
вый выстрадал поэтически возможность и острую горечь слияния
влюбленности с ненавистью, первый (и это язычник, последова­
тель рассудочнейшей в мире религии) допустил действенность
любви и по смерти.
Катуллу в России и на русском языке не повезло. За ничтож­
ными исключениями, если кто из нас и знает что-либо о Катулле
и из Катулла, то привычно ставит его ниже прославленной трои­
цы Вергилия245, Горация и Овидия246, рядом с Тибуллом247 и Про­
перцием248.
Из крупных русских писателей послепушкинской поры упо­
мянул Катулла Тургенев. Всем памятен разговор Литвинова и Потугина в «Дыме», и кто только не осуждал Тургенева за потугинс-

Пушкин и Катулл

127

кие суждения (во многом, разумеется, авторские), но мало кто по­
мнит следующее место этого разговора: Литвинов назвал любовь,
неразлучную с ненавистью, «байроновщиною, романтизмом трид­
цатых годов» (прошлого века), а Потугин возразил:
«Вы ошибаетесь, извините-с; первый указал на подобное сме­
шение чувств Катулл, римский поэт Катулл, две тысячи лет на­
зад».
И чуть ли не в подстрочной выноске Тургенев привел изуми­
тельное лапидарною силою катулловское стихотворение (LXXXV)
в подлиннике. По-русски оно может быть передано такими строч­
ками:
Я ненавидя люблю. Возможно ль? — Пожалуй, ты спросишь.
Мучусь, понять не могу. Сердцем же знаю, что так.

Но Тургенев перевода (хотя бы прозою) не дал, и читатели
обычно лишь скользят глазами по латинским буквам, недаром Тур­
геневу показалось нужным оправдать ссылку на Катулла в беседе
двух русских людей середины XIX столетия оговоркою Потугина,
что он знает немного по-латински, будучи «духовного происхож­
дения»249.
Пример Фета250 показал, что оговорка эта была уместна. Вла­
дел Фет латинским далеко не безукоризненно. Но прилежно пере­
водил римских поэтов; перевел и Катулла, почти всего, за исклю­
чением только совсем уж «неприкрытых» стихотворений, о чем
жалеть, конечно, не приходится. Жаль иного: того, что Катулла Фет
перевел много хуже, чем Горация*); переводчик погрешил местами
против смысла подлинника, местами против его окрыленности,
*) Но и в переводе Горация у Фета встречаются (такого тонкого, как он, лири­
ка) положительно досадные провалы. Сравните, например, конец седьмой
оды второй книги в воспроизведениях Фета и Пушкина:
Меня теперь любой эдонец не сорвет, —
Так сладко буйствовать при возвращеньи друга.
Это — Фет, изменивший самому себе и не поймавший Горация.
Теперь некстати воздержанье:
Как дикий скиф, хочу я пить
И с другом празднуя свиданье,
В вине рассудок утопить.
А это — пушкинское эхо Горация.

128

С.В. Завадский

заставляя невольно завидовать, что нашему фетовскому переводу
соответствует у немцев милый перевод Грибенов251. Просто руки
опускаются, когда латинское «insulsissimus est homo» (Катулл, XVII),
т.е. «нелепейший человек», Фет переводит дословно «несоленый он
человек», да еще в примечании рассказывает, как его надоумил
охотник-литвин, однажды на охоте крикнув: «Макаренко, дурак
несоленый!»
Не столько переводил Катулла, сколько подражал ему Гербель252,
но опыты его, хоть и гибче фетовских, все же заменяют (напри­
мер, «Плачьте, Грации, со мною», Катулл, III) — не умею иначе
высказать, что чувствую — изящную невесомость латинских сти­
хов дешевою легковестностью русской переделки.
Зато, хотя всего одно стихотворение, всего одну небольшую
безделицу (Катулл, XXVII) перевел сам Пушкин, и эти стихи ча­
рами пушкинского дарования прочно усвоены русской литера­
турой:
Пьяной горечью фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
Вы же, воды, прочь теките,
И струей, вину враждебной,
Строгих постников поите:
Чистый нам любезен Бахус253.

Из тесного круга знатоков древней классической поэзии разда­
ются против этого перевода два главных «но» — Пушкин пропус­
тил целую строчку: «ebrioso acino ebriosioris»* и перевел одиннадца­
тисложный фалеков стих254подлинника простым четырехстопным
хореем. Едва ли, однако, можно присоединиться к этим упрекам.
Строчку Пушкин действительно пропустил, но, в сущности,
только смягчил словом, которого у Катулла нет: в русском перево­
де Постумия названа «председательницей оргий» (выделено С.В. За­
вадским. — В.Н.), а в подлиннике лишь «председательницей
(magistra)», т.е. председательницею того пира, о котором говорит
поэт в своем стихотворении. Фет, переведя:
Такой закон дала Постумия пирам,
Пьянее ягоды налившись виноградной, —

* Пьяней виноградных пьяных ягод {лат.). Пер. А.И. Пиотровского255.

Пушкин и Катулл

129

разве поступил лучше? И не говорите, что Фет виновен в грубости
словесного выражения, если такое понимание подлинного текста
верно, то груб (не смел, не дерзок, а именно груб) сам образ; толь­
ко подумайте: напилась и хочет, чтобы и все вокруг нее опьянели.
А иначе, насколько я знаю, не переводят, и мое толкование этого
места, идущее вразрез с укоренившейся традицией, было еще в
Петербурге отвергнуто редакцией «Гермеса»256, в которую тогда
входили С.О. Цыбульский и профессор А.И. Малейн. Традиции
следует и парижский профессор Lafaye257в недавно изданной кни­
ге «Catulle. Poesies» (научно проверенный текст и прозаический
перевод в известной «Collection Guillaume Bude») и лишь допуска­
ет разновидность пушкинского приема при переводе: Comme
sordonne la loi de Postumia, notre reine, plus amie de sivresse qu’un
grain de raisin ivre (de jus)*. Вы видите, перевод научный, прозою,
т.е. притязающий на точность, а смягченный, и надо сказать пря­
мо, смягченный с полным основанием, мы говорим (или, по край­
ней мере, еще недавно говорили) менее обнаженно, чем древние, и
переводчику должно заботиться не о тождестве слова, а о тожде­
стве читательского восприятия в I веке до Р[ождества] Х[ристова]
и в XIX-XX вв. по Р[ождеству] Х[ристову] чем, очевидно был оза­
бочен Пушкин, упоминая об оргиях и тем намекая на излишество
в вине.
Другой вопрос, нельзя ли понять подлинник иным образом. Я
всегда думал и продолжаю думать, что можно: древние, как извес­
тно, пили вино, смешанное с водой, а Катулл просил у мальчикаслуги цельного вина и ссылается не только на приказ Постумии,
но и на то, что он уж и так пьян ею: «пьяная виноградина», если и
пьяна, то, решаюсь сказать, не страдательно, а действенно. Срав­
ните у Пушкина же в переводе LVII оды Анакреона:
. . . пьяное вино
Раствори водою трезвой**258.

Прав ли я в своей догадке — судить не мне. Но не считаю ее
большою смелостью, потому что для нее не требуется исключи­
тельно углубленных познаний в латыни и русский текст нуж­

* Как гласит закон Постумии, нашей королевы, которая больше дружит с
пьянством, чем пьяная виноградина (сок) (фр.).
** Выделено С.В. Завадским.

130

С.В. Завадский

дался бы в таком же толковании*). Во всяком случае, этим воп­
росом Пушкин не задавался и был по-своему верным перевод­
чиком.
А вопрос о переводах с древних языков размерами подлинни­
ка очень спорен. Есть мнение, будто мы уже выучились воспроиз­
водить метрические размеры ионическими, но оно слишком само­
надеянно. Такой знаток классической поэзии греков и римлян, как
профессор Ф.Ф. Зелинский259, переводивший, кстати сказать, хоры
в софокловских трагедиях размерами подлинника, признает, что,
например, «холиямбы по-русски не выходят»260. В действительнос­
ти не выходит ничего: пусть незнакомые с греческим стихосложе­
нием попробуют воспринять софокловские хоры в переводе про­
фессора Зелинского как стихи, — смею думать, что это удастся раз­
ве для отдельных строчек, и только. Правда, иные метрические
размеры могут быть «переведены на язык ионики», но перевод —
не подлинник. Да и размером не исчерпывается музыкальное сво­
еобразие стихотворения.
Пушкин передал фалеков стих простым хореем, но фалеков
стих и есть — приблизительно четырехстопный хорей с междувброшенной (после первой стопы перед второю) стопой дактиля.
Вячеслав Иванов261, тоже бесспорный знаток по вопросам гречес­
кой лирики, пытался писать фалековым стихом:
Сладкий запах анис и медуница262.

Но стихи ли это для русского уха? Несколько спасаетявствен­
ность размера цезура после дактилической стопы, но так ли уж
хорошо? Судите сами:
Влагу терпкую старого фалерна
В чаши доверху наливай мне, мальчик.
Так Постумия, правя нашим пиром,
Приказала налить и сама сильнее
Виноградины пьяной опьяняет.
Вы подалее, воды, уходите,
*) Для примера сошлюсь на строчку в другом стихотворении Катулла (V):
soles occidere et redire possunt [светила могут заходить и возвращаться (лат.)].
Обычно понимают его так: для светил (но не для людей) и после заката есть
восход. А Фет понял его в том смысле, что дни следуют за ночами, а ночи за
днями. Я примыкаю к общепринятому пониманию, но оно оправдывается
лишь контекстом. Точно так же контекстом я оправдываю свое понимание в
данном именно случае.

Пушкин и Катулл

131

К строгим постникам, вы, — вина погибель;
Здесь же царствует чистый сын Фионы*.

Если при этом вспомним урок Пушкина о тождестве впечатле­
ний, а не слов при переводе, то лучше, быть может, четвертую и
пятую строки передать так:
...и сама туманит
Наши головы беспощадней хмеля.

А теперь перечитайте пушкинский перевод, и вы невольно сни­
мите перед Пушкиным шапку еще один лишний раз.
Поистине огорчительно, что Пушкин на первом же мастерс­
ком переводе из Катулла (на переводе малого пустячка) и остано­
вился. Тем это прискорбнее, что Пушкин понимал и ценил Катул­
ла. В набросках «Повести из римской жизни» («Цезарь путешество­
вал...») у Пушкина сказано: «Он (Петроний) любил игру мыслей,
как и гармонию слов. Охотно слушал философические рассужде­
ния и сам писал стихи не хуже Катулла»263 (выделено С.В. Завадс­
ким. — В.Н.). Это очень показательно: не Горация, не Вергилия,
даже не Овидия (с которым так естественно было бы сблизить Петрония под углом их отношения к женской любви), а именно Ка­
тулла (конечно, по фактуре стихов), — и это в очевидную и боль­
шую похвалу Петронию.
Катулл предносился духовному взору Пушкина и тогда, как он
о Катулле, быть может, и не думал. Так, есть у Пушкина элегичес­
кий отрывок, помеченный 23 декабря 1829 года:
Где древних городов под пеплом дремлют мощи,
Где кипарисные благоухают рощи,
Повсюду я готов...264

А вот у Катулла (XI):
Фурия, ты — за мной, ты, Аврелия, также,
Хоть проник бы я к отдаленным индам,
Где о берег бьет с гулом на просторе
Море востока,
Иль в гирканский край, иль к арабам мягким,
К сагам, в край парфян, стрелоносцев грозных,
Иль туда, где Нил семиустный мутно
Воды окрасил,

* Здесь и далее пер. С.В. Завадского.

132

С.В.Завадский

Хоть бы я попал, перейдя через Альпы,
В ту страну, где был наш великий Цезарь,
Иль за галльский Рейн, иль на дальний Север,
К страшным британцам.


Пусть Пушкин со всею искренностью готовится ехать в чужие
края за друзьями, чтобы забыть свою безответную любовь, и со­
мневается, забудет ли в странствиях гордую, мучительную деву, а
Катулл иронически выражает уверенность, что лица, набивающи­
еся ему в друзья и на словах готовые следовать за ним всюду, явля­
ются лучшими посредниками между ним и женщиной, когда-то
любимой им, но убившей его любовь, и передадут ей отказ его вер­
нуться на ее зов:
Ей моей любви не дождаться больше:
Прежде я любил, но любовь завяла
По ее ж вине, как цветок на поле,
Срезанный плугом.

Но своеобразный «пушкинский параллелизм» обоих стихотво­
рений столь же бесспорен, сколько, например, несомненно, что,
создавая свою сцену из «Фауста»265, уж совсем не гетевскую, Пуш­
кин — по крайней мере в одном месте — шел параллельно немец­
кому тексту.
И не случайно катулловские отзвуки слышатся у Пушкина.
[1930]

ПЕРЕВОДЫ
Гай Валерий Катулл Веронский

II
ВОРОБЕЙ ЛЕСБИИ

Птенчик маленький, ты для милой радость:
Забавляется все она с тобою;
Дразнит пальчиком и его нарочно
Клюва острого отдает укусам.
Что красавице, что моей желанной
В том приятного, не пойму. Быть может,

Переводы

133

Хочет горести позабыть в забаве,
Пламень тягостный страсти успокоить?
Так и мне бы уж поиграть с тобою,
Чтоб сердечные муки стали легче!
1928 и 1930

О
вероятной последовательности стихотворений, связанных с
любовью Катулла и Лесбии, и о том кто была Лесбия.
Птенчик маленький — воробей. В Риме этого времени среди
светских женщин была мода обзаводиться воробьями*.
XXVII
Влагу терпкую старого фалерно
В чашу доверху наливай мне, мальчик.
Так Постумия, властно правя пиром,
Приказала нам, а сама туманит
Наши головы беспощадней хмеля.
Воду вынести! Пусть вина погибель
Строгим постникам утоляет жажду:
Нами властвует чистый сын Фионы.
1923,1930 и 1934

Фалернское вино славилось в Риме.
Постумия — какая-либо вольноотпущенница или, может быть,
жена Сервия Сульпиция Руфа, бывшая одно время в связи с Юлием
Цезарем. На веселых пирах римляне избирали правителя (magister)
или правительницу (magistra), которые распоряжались выбором
вина, предписывали, сколько выпить каждому участников, и т.п.
XXXIV
Нам Диана — защитница,
Девы, юноши чистые.
Песнью, чистые юноши,
Девы, чтите Диану.

* Здесь и далее пояснения после переводов С.В. Завадского.

С.В. Завадский

134

Дочь Латоны великая,
Был Юпитер отцом тебе.
Ты родилась на Делосе
Под ветвями оливы.
Чтим в тебе мы владычицу
Гор, лесов зеленеющих,
Всех урочищ таинственных,
Всех шумящих потоков.
Ты — могучия Тривия,
Ты Луной называешься,
Для родящих в мучениях
Ты — Люцина-Юнона.
Ты, богиня, движением
Годы делишь на месяцы,
Ты под кров поселянина
Зерна сыплешь обильно.
Будь же чтима под именем,
Что сама себе выберешь,
А для племени Ромула
Будь, как прежде, оплотом.
1926

По всей вероятности, песня для какого-нибудь общественно­
го торжества. Первая и последняя строфы, должно быть, пред­
назначались для соединенного хора юношей и девушек, вторая и
четвертая — для хора девушек, а третья и пятая — для хора юно­
шей.
Тривия-Диана — луна, отожествляемая с Гекатою, богинею
волшебства и ночных тайн, которой воздвигали алтарь на пере­
крестках (откуда и само имя Тривия, что значит: у трех дорог, трех­
дорожная).
Люцина— у римлян богиня, охраняющая родильниц. Ее отож­
дествляли и с Дианою, и с Юноною.

Переводы

135

LI
Тот в моих глазах божеству подобен,
Тот — сказать решусь — всех бессмертных выше,
Кто тебе в лицо, пред тобою сидя,
Смотрит и слышит
Сладостный твой смех, что меня лишает
На беду всех чувств. Как тебя увижу,
Лесбия, так вмиг все позабываю:
Падает голос.
Онемел язык, внутреннее пламя
Так и жжет меня, и стоит немолчный
Звон в ушах моих, и глаза как ночью
Мрак застилает.
1926

Вольный перевод оды Сапфо. В рукописях за двенадцатым сти­
хом следуют еще четыре. Но как ни стараются признать их за до­
бавление Катулла к переводу оды — они явно лишь остаток друго­
го стихотворения. Вот они:
Для тебя, Катулл, преданность прямо за боль:
Оттого ты так возбужден и нервен.
Преданность — всех она и царей, и царства
Вечно убила.
LXX
Милая мне говорит, что всех я как муж ей желаннее,
Не предпочтет ни за что даже Юпитера мне.
Так уверяет она. Но женские клятвы влюбленным
Надо на ветре писать и на текучей воде.
1929

LXXII
Лесбия, ты говорила, что знаешь ты только Катулла,
Даже с Юпитером ты мне изменить не могла б.
Нежно любил я тебя: не так, как обычно любовниц,
Нет, как отец детей или дочерних мужей.

С.В. Завадский

136

Знаю теперь я тебя. Хотя и сильнее горю я,
Все ж на оценку мою мельче, ничтожнее ты.
Спросишь ты: «Может ли быть?» Вот плод измены обидной:
Больше влюблен я в тебя, меньше тебя я люблю.
[Без даты]

LXXXVI
Квинтией все восхищаются. Белой, высокой и статной
Я называю ее: порознь все это в ней есть.
Вместе же взять — не красавица: прелести в ней незаметно,
В теле огромном таком искры изящества нет.
Лесбия, вот красота: во всем одно совершенство,
Дар очаровывать также у всех забрала.
1928

Квинтия — вероятно, сестра Квинтия, соперника Катулла по
любви к Лесбии.
CVII
Если желанья чьи-либо судьба исполняет нежданно,
Можно сказать, что тогда радость души велика.
Так и теперь для меня драгоценнее золота радость:
Ты возвращаешь себя, Лесбия, страсти моей.
Ты возвращаешься вновь, нежданно себя мне приносишь.
Камнем белей всех камней этот отмечу я день!
Кто же счастливей меня? И есть ли на свете что-либо
Жизни желанней моей? Спорить не мог бы никто!
1928 и 1930

CIX
«Счастье в любви мы найдем, конца любви не увидим», Так утешая меня, жизнь моя, ты говоришь.
Дайте, великие боги, свершиться ее обещанью!
Пусть обещает она искренно, всею душой!
Будем тогда мы вдвоем, святою нежностью полны,
Целую жизнь проводить, связаны вечным узлом.
1928

«Это бесспорно талантливый беллетрист»:
Василий Георгиевич Федоров

В 1934 Г0ДУ в варшавском журнале «Меч» (№9/10) была напечатана
статья «Бесшумный расстрел: (Мысли об эмигрантской литературе)».
Статья принадлежала перу писателя Василия Георгиевича Федорова,
жившего в Праге.
Он остро поставил вопрос: почему с молодой эмигрантской литера­
турой дело обстоит неблагополучно? — и ответил на него. Он назвал не­
сколько причин. Первая — зависимость от той или иной литературной
группировки, как в социальном, так и в художественном плане. Неглас­
ная установка писать, равняясь то на Пруста, то на Джойса, исходила, по
мнению Федорова, от парижской группы ведущих русских писателей.
Нельзя писать, утверждал Федоров, «в отрыве от живых истоков русско­
го языка и от вековой русской литературной традиции». Живя в трудных
материальных условиях, писатели-эмигранты, по словам Федорова, ра­
ботают без всякой моральной поддержки со стороны критики.
Разыгралась полемика в эмигрантской прессе, в основном в вар­
шавском еженедельнике «Меч».
Первым откликнулся старейший писатель, Д.С. Мережковский. «Око­
ло важного» — так он назвал свой ответ. Полемизируя с Федоровым, Ме­
режковский писал только о литераторах, объединявшихся вокруг париж­
ских сборников «Числа». Он заявил, что жаловаться на судьбу молодым
эмигрантским писателям не следует, что им надо «научиться культуре»266.
В защиту Федорова выступили Д.В. Философов, А.Л. Бем и другие.
Федоров же ответил Мережковскому статьей «Точки над“Г». Преж­
де всего, он заметил, что понятие «эмигрантская литература» включа­
ет в себя не только писателей, печатающихся в сборниках «Числа».
«Можно приобщиться к культуре, можно понять чужую культуру (и даже
полезно ее понять, не спорю), — писал Федоров, — но научиться ей
невозможно». И жизнь эмиграции можно описать «по-русски», ибо
«каждая литература в основе своей связана с родным ей языком и...

138

В.П. Нечаев

утрата этого языка, как бы мы ни “научились чужой культуре”, ведет
неизменно к провалу»267.
Ответ Федорова Мережковскому вызвал переполох в литератур­
ных кругах эмиграции. Вот что писал Бем Василию Георгиевичу в пись­
ме от 6 сентября 1934 года:
Дорогой Василий Георгиевич, вслед за Вашим письмом, в котором
Вы извещаете, что послали свое письмо в редакцию в связи со стать­
ей Д.С. Мережковского, получил сегодня письмо от Д.В. Философова, в котором он делится со мной трудностями, возникшими в связи
с Вашей полемикой с Д.С. Мережковским. Вопрос стал так остро, что
«Мечу» грозит если не крушение, то, во всяком случае, внутреннее
преобразование. Мережковский ставит вопрос о выходе из редак­
ции, а с ним, очевидно, отпадет и весь «парижский» сектор. С другой
стороны на Д.В-ча [Философова] давит «активистское крыло»
(Н.А. Цуриков и Союз национальной молодежи), которое недоволь­
но перегибом в сторону культурной полемики внутри эмиграции268.

Так началось мое заочное знакомство с Василием Георгиевичем
Федоровым. Мне был интересен этот человек, который посмел возра­
зить непререкаемым знаменитым «парижанам», и в частности самому
Д.С. Мережковскому.
Постепенно, по крупицам, пришлось собирать сведения о нем. И
вот как складывалась его биография.
Родился Василий Федоров 16 октября 1895 года в семье урядника
земской управы города Херсона Георгия (Юрия) Федоровича Федоро­
ва. В Причерноморской низменности, в устье Днепра, в благодатном и
живописном крае прошли детские годы писателя. Спустя годы и годы
писатель не раз возвращался в своем творчестве к ярким картинам
детства и отрочества.
По окончании первой классической гимназии Херсона в 1915 году
Василий поступил на юридический факультет Новороссийского универ­
ситета, который размещался в Одессе. В эти годы он уже «пробует
перо»: писал стихи, работал репортером, фельетонистом в газетах «Хер­
сонское утро» и «Родной край». Однако в 1917 году он был призван в
армию, откуда через два месяца был отпущен по болезни.
Причина, по которой Василий Георгиевич в сложившися истори­
ческий момент оказался в эмиграции, проста. Вот как в 1949 году объяс­
нял произошедшее он сам:
В 1919 году, когда на юге (в Херсонской губернии) беспрерывно про­
должалась Гражданская война и кроме Красной и Белой армии вое­
вали также различные атаманы — Махно269, Петлюра270, Григорьев271,

«Это бесспорно талантливый беллетрист»: В.Г. Федоров_________ 139
Струк272, а также армии так называемого украинского гетмана Скоро­
падского273, когда Херсон обстреливался с воздуха и со стороны Днеп­
ра разного рода интервентами: немцами, французами, греками и анг­
личанами и город переходил много раз из рук в руки, — я решил на
время покинуть родину, чтобы закончить свое образование274.

Здесь обратимся к его автобиографической заметке, опубликован­
ной в варшавской газете «Молва» за 1934 год.
Писать прозой начал в 1926 году, очутившись в Праге. До того времени
находился в беспрерывных скитаниях. 13 апреля 1921 года перешел
совето-румынскую границу (вернее — переплыл ночью Днестр). В по­
граничном городке Бендерах был посажен в тюрьму. Это были дни моей
молодости... Как сейчас помню, весна, первые грозы, следствие, угро­
зы, мамалыга (которой никогда не забуду). Но после СССР был рад даже
этому блюду. Да что скрывать — жадно вылизал посуду. Вообще, жизнь,
достойная того, чтоб ее воспевать в стихах... Из Бендер с почетным ка­
раулом был отправлен в Кишинев. Снова тюрьма. На обед — сушеные
сливы. В тюрьме написал несколько скверных стихов и переслал их с
оказией на волю. Стихи были, против всякого моего ожидания, напе­
чатаны в местной газете «Неделя»275. И вот в один из прекрасных дней
ко мне в камеру явился молчаливый человек с воли.
— Здравствуйте, — сказал он. — Вы Федоров?
-Д а .
Мы молчали минут пять, глядя друг на друга.
— Я — Потемкин, — сказал наконец незнакомец. — Петр Петрович
Потемкин276. Я читал ваши стихи...
Мы помолчали минут десять.
— Не унывайте, — сказал Петр Петрович. И распрощался со мной,
крепко пожав мне руку.
Я почувствовал себя на седьмом небе. Мне вспомнилось: «Чтец-декламатор»277 и в нем ряд стихотворений, подписанных Петром Потем­
киным. И этот «настоящий» поэт пришел ко мне в гости... в тюрьму.
Но румынский солдат быстро возвратил меня на землю. Поддержи­
вая мое душевное равновесие ловкими пинками в спину и в живот,
он вывел меня на широкий тюремный двор. Там мне сунули в руку
старое заржавленное ведро. Потом за углом тюремного здания я уви­
дел вереницу красных железных бочек... Невольно я зажал нос паль­
цами. И тут же подумал: «В старину живали деды веселей своих вну­
чат». Однако духом не пал. Вскоре в тюрьму ко мне явился П.М. Пильский278, с которым познакомился я еще во времена добровольческой
эпопеи, когда П.М. Пильский редактировал в Херсоне газету «Херсон­
ское утро». Благодаря Петру Моисеевичу выбрался из румынской
тюрьмы. Работал на постройке. Напечатал несколько фельетонов в
местных газетах279. Общежитие в Кишиневе. Отдыхая после работы
на беженской койке, мечтал уехать в Париж. Но вместо Парижа очу­
тился осенью в Бухаресте. Работал в железнодорожном депо маля-

140

В.П. Нечаев
ром. Потом (улыбка судьбы) получил урок в семье примадонны ко­
ролевской оперы, русской артистки г-жи Ивони280. Вскоре другой урок
у артистки той же оперы г-жи Лучезарской281 — дочкам артисток. В
полгода успели пройти столько, что перепугался даже я сам. Еще не­
много, и мы бы докатились до интегралов. Пришлось вернуться на­
зад, к печальным азбучным истинам, к роковому бассейну с тремя
роковыми трубами, по которым лились нередко слезы моих бедных
учениц. Моим ученицам было вместе двадцать четыре года. Мне же в
то время — двадцать пять.
1922 год. Для увеличения заработков поступил платным хористом в
церковный хор. Потом пел в украинской оперетте в Бухаресте. Ис­
полнял роль Петра в «Наталке-Полтавке»282 («Ластивко ж моя прекрас­
на...», «Солнце нызенько...» и т.д.). Наконец летом 1922 года меня по­
тянуло в дальние края. Продал свой новый костюм и на вырученные
деньги купил билет до чешской границы. Перешел границу ночью
весьма легко. Путешествие пешком с котомкой за плечами. Ночевки
в стогах сена. Пастухи, овцы и библейская тишина. В старых дубах
урчали горлицы. Урчало и у меня в желудке... Но в железнодорожных
будках вдоль линии натолкнулся на галицких хохлов и благодаря зна­
нию «мовы» стал получать не только хлеб, но и «шматки» сала. Про­
шел через Берегсас и Ужгород. В Кошицах был арестован детекти­
вом. Опять тюрьма. Выяснение личности. В тюрьме научился плести
корзины. Потом путешествие по этапу в чешскую Прагу. Несколько
пражских тюрем, в которых меня сфотографировали анфас и в про­
филь, как говорится — «родителям на утешение, церкви и отечеству
на пользу». Там же оттиски моих пальцев на восковой дощечке. «Во­
лосы — черные, лицо продолговатое, глаза — неопределенного цве­
та»... Хождение с полицейским в Земгор283 и обратно. Наконец — сво­
бода. Осенью 1922 года записался на Русский юридический факуль­
тет284, пытаясь закончить прерванное в России образование. Но
судьба распорядилась иначе — уехал с бродячим русским театром в
турне по Чехословакии. Пел цыганские романсы («Зачем, зачем тебя
я встретил», «Очи черные», «Как хороши те очи» и т.д.). Изредка на­
езжал в Прагу и сдавал при университете экзамены. (В январе 1927
года, проучившись шесть семестров на Русском юридическом факуль­
тете, Федоров оставляет его по собственному желанию. — В.Н.) Так
промелькнуло четыре года. В одном из маленьких моравских месте­
чек познакомился с будущей своей женой — мораванкой285. Осенью
1924 года женился. Путешествовали с театром вместе. Жена варила
на примусе обеды, а я пел «Волгу, Волгу, мать родную». В 1926 году
заболел крупозным воспалением легких и принужден был покинуть
«сцену». Режиссер (из бывших русских дантистов) говорил на про­
щанье: «Поправишься — приезжай, Вася, обратно».
Но я уже бредил. Жена увезла меня в город Ржичаны под Прагой.
Поселились в ванной комнате, так как уж слишком выходило деше­
во — 40 крон в месяц. Здесь, не совсем еще оправившись от болез-

«Это бесспорно талантливый беллетрист»: В.Г. Федоров

141

ни и покашливая кровью, написал первый свой рассказ — «Роман с
сапогами». Рассказ был помещен в пражском журнале «Годы»286. На­
чал петь в пражских кинематографах. Сидя внизу в оркестровке и
слушая гул барабана, задумал написать серию рассказов из жизни
днепровских рыбаков. Так появились впоследствии рассказы «Кузь­
кина мать», «Микита скрипач», «Черкес» и др. К этому времени от­
ношу свое знакомство с А.Л. Бемом287. В руководимом им кружке
«Скит поэтов»288 прочитал рассказ «Кузькина мать» и был разруган
на все корки. Но оружия не сложил и продолжал писать. Альфреду
Людвиговичу Бему я очень многим обязан. Материально мне в то
время жилось весьма тяжело. Наконец благодаря ходатайству
Вас.И. Немировича-Данченко289 получил небольшую литературную
стипендию от чешского правительства. Это обстоятельство дало мне
возможность подготовить к изданию первую книгу рассказов. В
1930 году в серии «Скит» вышла книга рассказов «Суд Вареника».
Печатался во многих эмигрантских изданиях: «Воля России», «По­
следние] нов[ости]», «Сегодня», «Россия и слав[янство]» и многих дру­
гих. Рассказ «Черкес» был принят к напечатанию в журнале «Совре­
менные записки», но по требованию издателя В.Д. Колесникова290
был взят мною оттуда обратно. На чешском языке были напечатаны
рассказы: «Роман с сапогами», «Восемь моих невест», «Фермеры» и
другие. На нем[ецком] яз[ыке] «Восемь моих невест» — в журнале.
В 1933 году в ужгородском издательстве «Школьная помощь» вышла
моя вторая книга рассказов под названием «Прекрасная Эсмеральда». Сейчас кое-как существую в Ужгороде и работаю над новой кни­
гой — романом из эмигрантской жизни («Канареечное счастье»).
Ужгород 24.1 — 1934 г.291

Этот рассказ В.Г. Федорова конечно нуждается еще в дополнениях
и уточнениях.
Еще в 1924 году Федоров становится постоянным участником засе­
даний пражского литературного кружка «Далиборка», основанного
писателями С.К. Маковским, Д.Н. Крачковским, В.А. АмфитеатровымКадашевым, П.А. Кожевниковым. Свое название кружок получил по
кафе, в котором они первоначально собирались. Здесь Федоров зна­
комится с известным писателем Вас.И. Немировичем-Данченко, попу­
лярным драматургом Львом Николаевичем Урванцовым (1865-1929),
и с молодыми — прозаиком и художником Александром Александро­
вичем Воеводиным (1888-1944), поэтом Вячеславом Михайловичем
Лебедевым (1895-1969) и другими. А 22 марта 1926 года Федоров при­
сутствует на собрании «Скита поэтов» и вскоре становится членом это­
го пражского литературного объединения.
Дебют Федорова оказался удачным, и о нем заговорили как о со­
стоявшемся писателе.

142

В.П. Нечаев

Федорова приняли в Союз русских писателей и журналистов Че­
хословакии. В 1928 году он вместе с Евгением Николаевичем Чириковым (1854-1932) участвовал в работе I съезда русских писателей и жур­
налистов за границей, проходившего в Югославии. В Белграде он по­
знакомился с Владимиром Владимировичем Набоковым (1899-1977).
Правда, встречаясь, они разговаривали только о бабочках: Федоров,
как и Набоков, был страстным коллекционером и большим знатоком
бабочек. (Свою коллекцию бабочек Федоров подарил ужгородскому
музею в 1938 году).
В конце 1920-х в Чехословакии началась безработица. Федоров
вынужден был перебиваться случайными заработками.
В письме от 29 сентября 1932 года к Вас.И. Немировичу-Данченко
он жалуется:
...Судьба моя сложилась так, что необходимо было навсегда поки­
нуть Прагу, и я с женой переселился в Ужгород.
Мне очень жаль, что я не смог с Вами попрощаться и с Еленой Самсо­
новной292, Вы и графиня всегда были чрезвычайно добры ко мне и
жене и во многом мне помогали. В последнее время мне было очень
трудно жить в Праге, заработка не было никакого, и мы с женой из­
рядно голодали. Конечно, и в Ужгороде устроиться на какую-либо
службу очень трудно, но здесь хоть есть какие-то надежды, а в Праге
их вовсе не было. Грустно, конечно, менять Прагу на такую дыру,
как Ужгород. Боюсь, что завязну в этой трясине по уши и разучусь
даже говорить по-русски (здесь говорят на странном жаргоне — смесь
польского, мадьярского и малороссийского языков).
Живем мы с женой пока на винограднике под городом (или, вернее,
над городом), платим за квартиру 230 крон с электричеством. Денег
нам еще хватит недели на две, а дальше все покрыто мраком неизве­
стности293.

В конце 1920-х и начале 1930-х годов Федоровы существовали на гра­
ни нищеты, получая лишь скромную субсидию от Комитета по улучшению
быта русских писателей и журналистов в Чехословацкой Республике.
В послевоенных автобиографических заметках он писал об этом
периоде:
Испытал все невзгоды безработицы и случайных грошовых заработ­
ков, и после многих лет такой жизни безработного пролетария толь­
ко в 1933 году мне удалось поступить договорным чиновником в Уж­
городе на жалованье 530 крон в месяц. Моя чиновничья «карьера»
является ярким примером того, как продвигался в те времена по служ­
бе человек со средним и высшим образованием, но без знакомств и
протекции. Эта чиновничья дорога напоминает колебания темпера­
туры у больного тропической лихорадкой294.

«Это бесспорно талантливый беллетрист»: В.Г. Федоров_________ 143

В 1935 году Федоров получает чехословацкое гражданство. Его
жизнь с этих пор относительно стабильна. В 1938 году то же издатель­
ство «Школьная помощь» выпускает первую часть романа «Канарееч­
ное счастье». В этом же году Ужгород отходит к Венгрии, и Федоров
переведен актуарским адьюнктом (канцелярским служащим) земско­
го управления в город Хуст. В 1940 году Федоров возвращается в Пра­
гу, где он и проживет всю войну. Как и все жившие в немецком «Про­
текторате Богемия и Моравия», он был обязан работать, но работать
не мог. Здоровье его было серьезно подорвано. Пять раз его аресто­
вывали как не работающего на германский фронт.
После освобождения Праги Федоров преподает русский язык в
кружках и на различных курсах, работает переводчиком в разных орга­
низациях внешней торговли: «Ково», «ЛЛотоков», «Техноэкспорт», «Ин­
вест», а также преподает русский язык в Школе иностранных языков.
В.Г. Федоров не печатался с конца 1930-х годов. И вот в 1951 году
его публикации появились в мюнхенском журнале «Литературный со­
временник». В пражской газете «Наша жизнь» (издавалась Обществом
советских граждан в Чехословакии в 1956 году) напечатан отрывок из
его незавершенного романа «Человек задумался».
Роман должен был быть автобиографичным. Это рассказ о жизни
эмигранта с того момента, как он покидает отчий дом. Федоров, при­
ступив к написанию романа, составил его план. Вот он:
I часть. Бегство.
II часть. Константинополь и скитания с театром по Чехословакии.
III часть. Любовь и эмигрантская общественность.
IV часть. Буржуазная Европа.
V часть. Фашисты и приход советской армии2»5.

Федоров — русский писатель, поэтому для него вполне закономер­
но желание, чтобы с его творчеством познакомился и советский чита­
тель. С надеждой он посылает свои произведения, даже уже видевшие
свет в эмиграции, в редакции московских журналов. В редакции жур­
нала «Огонек», куда он послал свои произведения (как старые, так и
новые), его рукописи попадают к редактору Н.Г. Цветковой.
Вместо внимательного чтения и разбора его начинают учить писа­
тельскому делу. Федоров в раздражении отвечает:
Мне лично всегда казалось, что писатель должен прежде всего бо­
яться многословия (безжалостно вычеркивать в своих произведени­
ях целые страницы и видеть всегда перед своим мысленным взором
непревзойденные образцы лермонтовской и пушкинской прозы, где
нет ни одного лишнего слова).

144

В.П. Нечаев
Но вот с чем я никак не могу согласиться — с выдвигаемым Вами
требованием «полного раскрытия характеров» действующих лиц в
коротком рассказе, где стержнем всего повествования является все­
гда какой-либо эпизод. Ведь это же не роман и не повесть, когда рас­
крытие характеров действующих лиц вполне законно и даже необхо­
димо, так как там дело идет о широком полотне, с присущим ему бы­
том, привычками, укладом жизни. Конечно, и в новелле люди должны
быть живыми, но это достигается не «раскрытием характеров», кото­
рое, по моему мнению, в новелле совсем не нужно и даже излишне,
так как загромождает композицию, а правильно написанными диа­
логами, непременно краткими, ибо излишняя болтовня действующих
лиц погубила уже не одного литератора296.

Однако нетактичное замечание литературного консультанта о том,
что только начинающий автор ведет повествование от первого лица,
Федоров принимает, отчаянно желая быть опубликованным в России.
Учитывая рекомендацию редактора, Василий Георгиевич переписывает
первую часть романа и дает своему герою фамилию Филонов. Следу­
ющую часть романа он переделать не успевает и повествование в ней
ведется от первого лица.
Первая часть романа озаглавлена так — «Окно в Европу». Следую­
щая часть называется «Жизнь наизнанку». Все эти названия важны
для понимания произведения. Эпиграфом к роману Федоров взял сле­
дующие слова Ф.М. Достоевского: «И все это, и вся эта заграница, и
вся эта ваша Европа — все это одна фантазия. И все мы заграницей
одна фантазия... Помяните мое слово — сами увидите»297.
Несмотря на издательские неурядицы и даже на тяжелую болезнь
сердца, Василий Георгиевич продолжает работать. Но замыслам его
не суждено осуществиться. 8 марта 1959 года В.Г. Федоров скончался.
Он похоронен на пражском Ольшанском кладбище рядом с известны­
ми литераторами русской Праги Вас.И. Немировичем-Данченко,
А.Т. Аверченко, Д.М. Ратгаузом, Е.Н. Чириковым и другими.
Многие из них в свое время угадали и отметили талант Федорова.
Вот их оценки:
«Связь с гоголевской традицией бросается прежде всего в глаза при
чтении Федорова» (А. Бем)298.
«...Федоров любит слово, умеет видеть благодаря тому, что... сам Фе­
доров талантлив» (Д. Философов)299.
«Это бесспорно талантливый беллетрист..... Верен и предан русской
литературной традиции» (П. Пильский)300.
«...Мне хочется приветствовать почин молодого писателя Василия
Федорова......Федоровская улыбка порою кажется несколько груст­
ной...» (В. Ходасевич)301.

«Это бесспорно талантливый беллетрист»: В.Г. Федоров

145

Вот еще один отзыв, опубликованный в газете «Прагер Прессе»:
Федоров... представляет наиболее ценную струю эмигрантской лите­
ратуры, которая... продолжает национальную линию Гоголя, Леско­
ва, Ремизова, Замятина302.

Все эти сведения мне удалось почерпнуть из разных архивов Мос­
квы и Праги, в том числе из архива самого Василия Георгиевича Федо­
рова, который передала мне в 1983 году его вдова Мария Францевна
(спустя два года она трагически погибла, ее сбил автомобиль). На ос­
нове этих архивных материалов издательство «Московский рабочий»
выпустило в 1990 году однотомник В.Г. Федорова «Канареечное счас­
тье», куда вошли почти все основные произведения, написанные им в
эмиграции.
Разбирая архив писателя, я нашел любительскую фотографию
В.Г. Федорова, на которой он запечатлен с писателем Иваном Сергее­
вичем Шмелевым. Откликнувшись на мой запрос о взаимоотношени­
ях писателей, Мария Францевна любезно передала мне две книги
И.С. Шмелева со следующими дарственными надписями.
На книге рассказов «Про одну старуху» (Париж, 1927) автограф
писателя:
Братский привет В.Г. Федорову с искренним пожеланием достойно
продолжать великое дело родного художественного Слова.
Ив. Шмелев
13/26 июня 1937. Париж

На книге «Родное» (Белград, 1931):
«Милому Василию Георгиевичу Федорову на память об ужгородских
днях. Ив. Шмелев. 26.VI.1937. Париж»

Эти автографы (в частности, тот, где упомянуты «ужгородские дни»)
заставили меня искать дополнительные свидетельства дружеских от­
ношений Федорова и Шмелева. И наконец мне удалось найти в рижс­
кой газете «Сегодня» за 1937 год (№ 169) небольшие воспоминания
Федорова «И.С. Шмелев в Подкарпатской Руси», которые никогда не
печатались в России. Этоттекст публикуется в настоящем сборнике.
Мне хотелось бы познакомить читателя и с двумя отрывками из
последнего неоконченного романа «Человек задумался». Главы печа­
таются впервые в сохранившихся авторских редакциях (Рукописный
отдел ЦНБ СТД РФ)*>з.

В.Г. Федоров
И.С. ШМЕЛЕВ В ПОДКАРПАТСКОЙ РУСИ

Накануне приезда И.С. Шмелева304 в Ужгород (из Владимирской
обители, где он гостил) мне сообщили:
— Шмелев совсем болен. Дорога и в легковом автомобиле силь­
но его утомила. Да и стар он уже: при нем неотлучно находится в
качестве няньки монах о. Савва (Струве)305.
И создалось у меня впечатление о маститом, ведомом бережно
под руки старце, одним словом, как в «Вие» — «подымите мне веки,
не вижу»...
А на следующий день (суббота 5 июня) ко мне на службу теле­
фонный звонок:
— Иван Сергеевич благополучно прибыл и просит вас пожа­
ловать к нему в 5 часов дня.
Иду с женой в книгоиздательство «Школьная помощь» на
квартиру А.С. Васильцева306, нашего энергичного книгопечатни­
ка, у которого остановился Шмелев. Встречает нас бодрый, тем­
пераментный сухенький человек, с крепким по-русски рукопо­
жатием, с живым, острым, «писательским» взглядом — и уж если
о веках, то все мы по сравнению с ним вроде Вия — столько жиз­
ни в его глазах, столько свежести в его жестах, словах, движе­
ниях.
И как-то сразу, как будто мы давно знакомы друг с другом, раз­
говор возникает о русской литературе — о Толстом, Достоевском,
Бунине и современных парижских писателях.
Говорит Шмелев воронежским говорком— слушать его наслаж­
дение. Каждое словечко словно бы отшлифовано — русская, забы­
тая нами, не приват-доцентская, а чистая народная речь.
— Ну что вы, «Каменный век»307мне вовсе не нравится, — воз­
ражает Шмелев. — Писал я его тяжело и с натугой. А у меня, ми­

И.С. Шмелев в Подкарпатской Руси

147

лый мой, так: ежели что сразу и легко вылилось, то только и хоро­
шо. Нет, удивляюсь вам, как это...
Но я не спорю с Иваном Сергеевичем: какой же писатель мо­
жет быть судьею своих литературных творений?
Зато сколько веских и ценных словечек как бы мимоходом и
вскользь роняет Шмелев.
— Вот у вас, молодых, форма часто в ущерб содержанию, —
говорит он, потягивая из короткого мундштука. — А надо сразу
писать и уж после, где нужно, подчистить...
Потом на обеде у П.П. Совы308, местного карпаторусского дея­
теля и писателя, мне снова пришлось сидеть рядом с И.С. Шмеле­
вым. Разговор снова о том же: об искусстве, литературе, писателях
и, кстати, о последнем событии — об отъезде в Россию А.И. Куп­
рина309.
Известие это весьма огорчило, но не удивило Шмелева.
— Александр Иванович, — сказал И.С. Шмелев, — совсем од­
ряхлел в последние годы. Помню, в прошлом году я зашел к нему
на квартирку по поручению Союза писателей. Надо было подпи­
сать сочувственный адрес по поводу смерти югославского короля
Александра310. Ну, хорошо. Захожу. Взглянул на меня Куприн и
вовсе не узнает.
— Да ведь это же Иван Сергеевич, — говорит ему Елизавета
Морицевна311. — Что, разве не узнаешь?
— Иван Сергеевич? Ах, да, да! — как бы очнулся Куприн. Но
подписать бумагу он все же не мог. Перо дрожало в его руке, и вме­
сто фамилии получилась какая-то клякса. В конце концов пришлось
КМ. Куприной подписаться за мужа...
Разговор переходит на Подкарпатскую Русь, которая очарова­
ла Шмелева.
— Хорошо здесь у вас. Тишина, покой... Вот бы переехать сюда
насовсем из Парижа. Мне ведь Париж всегда был чужим. А здесь
по утрам, во Владомировой-то обители312, под самым окном кукуш­
ка кукует. И травы и цветы настоящие, русские, каких я не видел
еще, [уехав] из России...
Все, о чем говорит Шмелев, он подчеркивает широкими жеста­
ми, он говорит страстно и убежденно. Но даже и тогда, когда и в
самой революции ему чудится Божественный промысел (за грехи,
мол, наши должны претерпеть), даже и тогда, сквозь легкий ды­

148

В.Г. Федоров

мок мистического тумана — все же проглядывает прежде всего ху­
дожник, писатель.
Вечером в Русском народном доме И.С. Шмелев произнес речь
«Об истоках русской культуры», а потом мастерски прочел два сво­
их коротких рассказа. А на следующее утро— торжественный праз­
дник Дня русской культуры313: грандиозные шествия с пением,
музыкой, с портретами Пушкина, Гоголя, Лермонтова, колыхаю­
щимися над пестрой толпой, и вдруг плакат крупными буквами —
«Привет И.С. Шмелеву».
И снова конные поселяне, прибывшие с гор, с полонин, с верховины, скауты, соколы, крестьянские девушки на убранных цве­
тами подводах — одним словом, всенародное шествие...
После, уже в автомобиле по дороге в Липшескую обитель314,
Шмелев все вспоминал:
—
Вот это праздник так праздник. Сам Господь привел меня
посмотреть...
Мы мчимся полями по выжженной солнцем равнине, навстре­
чу далеким фиолетовым очертаниям гор. В Мукачеве короткая ос­
тановка: дом православной епархии, весь пронизанный тенями ста­
рых деревьев. Отрок в монашеской рясе, улыбаясь, приветствует
нас. И снова дорога, но уже лесом, сквозь гущу дубов, и в пролетах
колодцы на горизонте в виде перекошенной буквы «Т», овцы, волы,
пастухи и шагающий медлительно аист, уже розовый в лучах за­
катного солнца...
У
Берегова снова степная равнина. По склону горы купоросная
матовая голубизна виноградников — библейская, сельская тиши­
на. Деревушки с деревянными церковками, бабы в совсем рязанс­
ких красных платках, автомобиль несется стремглав, и вот уже се­
ребрится Велика-река, а за ней, где-то там, в горном ущелье— Липшеский монастырь...
В автомобиле находятся карпаторусский писатель П.П. Сова,
И.С. Шмелев, о. Савва, состоящий при Иване Сергеевиче в каче­
стве, так сказать, чичероне, поэт А.П. Ладинский315и пишущий эти
строки. Еще четверть часа — и мы пересекаем реку по ветхому де­
ревянному мостику — и пустынный медно-красный простор ве­
черней воды, на перекрестке распятие со скорбным ликом Христа
и силуэт бредущего вдоль берега рыболова. Две больших рыбы,
подрагивая, висят у него на шнурке... Автомобиль влетает в доли­
ну — справа и слева покрытые лесом Карпаты. А за поворотом на

И Х. Шмелев в Подкарпатской Руси

149

небольшом горном плато Липшеская обитель, деревянная церков­
ка и ряд бревенчатых зданий. От зари, от растущих вдоль тропин­
ки молодых березок, от приглушенного расстоянием дальнего ку­
кования вечерней кукушки, от этой обители, затерянной в Карпат­
ских горах, нисходит на нас тихая неопределенная грусть. Да к тому
же мы здесь оставляем И.С. Шмелева.
— А для вас есть письмо, — говорит одна из монашек Шме­
леву.
— Мне письмо?
Шмелев искренне удивлен.
— Но ведь я и не предполагал, что заеду в вашу обитель. Как
же тогда письмо?
Но письмо действительно есть, и его приносят из кельи. Иван
Сергеевич разглядывает конверт и вдруг безнадежно машет ру­
кой.
— Ведь вот подумайте, — говорит он. — Четвертое письмо все
от одной и той же особы. Барышня есть одна... Но не могу же я
отвечать на все ее письма... Не могу, поверьте, никак!
И он недовольно прячет письмо в карман.
Однако пора и в дорогу. Монашки приглашают на чай, но
мы благодарим и отказываемся. И.С. Шмелев сходит с нами в
долину. За лесом уже сгущается тьма, и кукушка давно умолк­
ла. И только над темной горой висит еще забытое облачко в виде
прозрачной желтоватой медузы. Шмелев крепко пожимает нам
руки.
— До свиданья, милый Василий Георгиевич, — говорит он мне
своим певучим воронежским говорком.
— До свиданья, Иван Сергеевич.
Автомобиль тяжелым рывком устремляется навстречу вечер­
нему мраку. Я гляжу в окно и вижу сухую фигурку, помахиваю­
щую нам на прощанье платочком, силуэт автора «Неупиваемой
Чаши»...316
Ужгород, июнь 1937

ЧЕЛОВЕК ЗАДУМАЛСЯ
Главы из романа

Часть I
ОКНО В ЕВРОПУ
III*
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые...317
Ф. Тютчев

Втот замечательный тысяча девятьсот восемнадцатый год поезда ред­
ко отходили по расписанию. А между тем вся Россия, как говорится,
сдвинулась с места, и путешествующих было столько, что и сам поезд
напоминал гусеницу, усыпанную напавшими на нее муравьями: си­
дели на подножках и крышах вагонов, в раскрытых настежь ватер­
клозетах, на тендерах и даже верхом на скользких от дождя парово­
зах. Внутри же вагонов пассажиры были стиснуты, как спрессован­
ная селедка, с той только разницей, что рыба, как известно, молчит, а
здесь все шумело, кричало и ругалось почти виртуозно. Дядюшка, про­
вожавший Филонова, шагал по перрону вокзала и, глядя поверх то­
полей в глубину вечернего неба, не переставал говорить.
— Ты молод и еще вернешься на родину, — говорил дядюш­
ка. — Россия, брат, раскачалась для какого-то изумительного ис­
торического прыжка. Куда она прыгнет — не знаю. А уж прыгнет
она, будь уверен, лет на сто вперед, а то и на двести.
Он остановился, взглянув искоса на петлюровского жандарма
(петлюровцы опять завладели богоспасаемым городом).
— Ленин— запомни это имя, Митя. Он, брат, несомненно, ока­
жет влияние. За ним уже сейчас идут сотни тысяч людей. И не толь­
ко в России, во всем мире пойдут!.. Ты еще увидишь ...
— Мне кажется, что уже пора, — прервал наконец Филонов его
красноречие. — Ведь поезд, дядюшка, может отойти каждую ми­
нуту.
* В опущенных главах I и II рассказывается о том, что герой романа Дмит­
рий Филонов влюблен в Оленьку Пономареву. Власть в городе бесконечно
меняется. Тогда Дмитрий по совету дядюшки решается для продолжения
образования перебраться за границу.

Человек задумался. Часть I. Окно в Европу

151

— Ну, что ж, пора так пора.
Дядюшка умолк, и было заметно, как губы у него предательс­
ки задрожали. Они обнялись. Мог ли думать тогда Митя Филонов,
что это было прощание навсегда?
— Главное, Митенька, не поддавайся унынию, — говорил дя­
дюшка, провожая племянника к вагону. — Мы еще увидимся с то­
бой. И увидимся скоро...
Втиснувшись кое-как в вагон, Филонов уселся среди мешков,
ящиков, сумок и таких же, как он сам, куда-то стремящихся людей,
взлохмаченных и потных, нетерпеливо переругивающихся друг с
другом и зорко стерегущих свое добро. Поезд внезапно качнуло,
потом дернуло звенящим рывком, и колеса вагонов, как кастанье­
ты, четко застучали на стрелках.
— Так вот, значит, приехал я в тую деревню, — рассказывал
щуплый старичок, слегка наклонив апостольскую лысину к свое­
му соседу, рослому солидному гражданину в черном пальто с ба­
рашковым воротником.
— Приехал я в тую деревню к знакомому мужику. Как, мол,
насчет продовольствия, дядько Микола? А что меняете? — спра­
шивает. Да, вот, значит, штаны из аглицкого материала, две пары
дамских панталонов и стенные часы с кукушкой. Есть, говорю, у
меня, окроме того, граммофонная труба. И вижу, что чересчур ему
понравился товар, особенно труба эта самая. Вдарили по рукам, и
упрятал я к себе в мешок зда-а-равенного гусака этак фунтов на
десять. Но только на горе свое я приобрел гусака. Чертова оказа­
лась птица, и чуть было она меня, проклятая, не сгубила. Как отъе­
хали мы, значит, со станции, так она стала в мешке вроде как бы
восстание подымать. То раньше молчал гусак, как зачумленный, а
теперь вроде оратора: геге! — кричит. Геге!Насупротив же мене
сидел в вагоне несомненно подозрительный паренек и все нет-нет
да и посмотрит в мою сторону на мешок.
Эге-ге! — говорит. И подмигивает глазами. А гусак ему, понят­
но, тоже: ге-ге! Качает головой этот самый паренек. Эге, говорит,
папаша, вы вроде как спекуляцию разводите в поезде. А прокля­
тый гусак опять-таки откликается: ге-ге! Стиснул я легонько шею
чертовой птице, да только она еще пуще и уже по-гадючьи заши­
пела. Тут паренек этот самый привстал с мешка, на котором сидел,
и говорит тихонько, чтобы другие, значит, не слышали: не хочу,
говорит, пужать вас своими служебными документами, папаша,

152

В.Г. Федоров

да только я послан, чтобы подавлять спекуляцию в поездах и бу­
магу на это имею с приложением революционной печати. Сунул я
ему, понятно, в зубы сотню карбованцев: молчи, говорю, не рас­
травляй мое старое сердце. Ну, а как приехали мы на станцию Бирзулу...
Но поезд внезапно остановился, и старичок замолчал. Было
видно сквозь окно, как над черной степью мерцают звезды. Потом
снаружи раздалось несколько выстрелов, и сквозь сжатую в кори­
доре толпу протиснулось несколько человек матросов, обвязанных
поверх бушлатов пулеметными лентами и унизанных вокруг по­
яса ручными бомбами, как абрикосовое дерево плодами. У пред­
водителя или начальника отряда из-под матросской бескозырки на­
висал на лоб черный вихрастый чуб.
— Граждане! — обратился он к пассажирам. — Которые из вас
не хотят прогуляться на месяц, чтобы увидать своих усопших срод­
ственников, те пущай немедленно сдадут нам продовольствие и
прочую питательную снедь. Мы же не какие-нибудь грабители, но
даже совсем наоборот — мы авангард анархического отряда из го­
рода Николаева.
Потом, поигрывая в руке блестящим смит-вессоном, матрос
воскликнул:
— Да здравствует анархия и анархисты! Ура!
В водворившейся тишине прозвучал только жиденький голос
старичка с апостольской лысиной. Но его дрожащее «ура!» напо­
минало скорее глас вопиющего в пустыне.
— Вижу, что сукины вы сыны, — презрительно заключил мат­
рос, сплюнув сквозь зубы. — Сволочь вы бессознательная, мать
вашу растуды! Но мы вытрусим из вас все до самых печенок.
Начался повальный обыск. В течение пяти минут тесный ва­
гон стал похож на витрину гастрономического магазина. Колбасы,
сало, сахар, мука, масло и различные крупы — все это предстало
перед очарованным зрителем по волшебному мановению смит-вессона. Филонов вместе с другими предложил для осмотра сумку, но
матрос только скользнул пальцами по ее тощему нутру.
— Н-да! — сказал он усмехаясь. — От ваших продуктов не раз­
жиреешь!
И очевидно, чтоб позабавиться, он выбрал из общей груды раз­
ложенных в вагоне продуктов изрядный кусок ливерной колбасы
и сам засунул ее в сумку Филонова.

Человек задумался. Часть I. Окно в Европу

153

— Это вам, молодой человек, для поправления вашего слабого
здоровья.
Сопровождавшие его матросы весело расхохотались.
— Раскройте окно!— приказал предводитель отряда неподвиж­
ным, как статуи, пассажирам. — Да живо, живо! А не то я вас под­
гоню вот этой самою штучкой!
И он поднял револьвер, как бы прицеливаясь в упор. Сами пас­
сажиры стали подавать через окно стоявшим на насыпи матросам
все конфискованное у них добро. Слышно было, как негодующе
задыхался снаружи астматический паровоз.
— Готово? — спросили внизу.
— Есть! — ответили из вагона.
— Ну, братва, отдавай концы! Вира, за мной! — приказал мат­
рос своим сотоварищам, сам уже проталкиваясь к выходу и повто­
ряя все время «пардон», но держа револьвер наготове.
Через несколько минут поезд тронулся с места, разбрасывая в
темноте, словно протягивая вдоль окна, колеблющиеся нити огнен­
ных искр. Некоторое время все в вагоне молчали. Наконец гражда­
нин с барашковым воротником первый нарушил молчание:
— Нету справедливости на свете, — сказал он со вздохом. —
Потому что я то сало, что они так безжалостно отобрали в пользу
анархизма, я выменял за последние свои штаны. В тех самых шта­
нах я венчался семь лет назад в храме Успения Божией Матери.
Не простые, стало быть, а фамильные это были штаны, и я их
сохранял как память о светлом моменте собственной супружес­
кой жизни.
— А у мене муки полпуда забрали, — отозвался кто-то из тем­
ного угла.
— Это что ж! — философски заметил гражданин с изрытым
оспой лицом и волосами всклоченными, как корень бурьяна. —
Это, как говорится, торговали — не скупились, подсчитали — про­
слезились. Такая уж, видно, планида нам выпала на веку... Хоша,
конечно, обидно...
Филонов уже не слушал общего разговора, погруженный в соб­
ственные тревожные мысли. Кто мог сказать, что ждет его впере­
ди? И удастся ли благополучно переправиться через границу? Не
лучше ли вместо границы пробираться на север, где, по словам
Дядюшки, уже создавалась новая государственная жизнь и, следо­
вательно, были открыты университеты?

154

В.Г. Федоров

Невольно он вспомнил Оленьку Пономареву, свою поруганную
любовь, от которой до сих пор был на душе грустный осадок. Не­
заметно под мерное покачивание поезда он уснул, проснулся он
внезапно и, открыв глаза, долго не мог понять, где он и что здесь
происходит. Кто-то схватил его за плечо и, встряхивая, кричал:
— А ты что разлегся? Силком тебя тащить, что ли? Всем велено
выходить, слышь?
Теперь только Филонов окончательно пробудился от сна и уви­
дел краснолицее и круглое лицо молодого солдата с закрученны­
ми вверх черными усами. На груди у солдата был прикреплен алый
бант, а в руках он держал винтовку. Пассажиры уже выходили один
за другим в розовато-шафранный, дышавший холодком осенний
рассвет. Поезд стоял, отдуваясь и попыхивая клубами дыма, сквозь
которые мелькало белое здание с надписью на фасаде: «Раздель­
ная».
«Так вот куда мы докатились!» — подумал Филонов, поежива­
ясь от утреннего холодка и чуть постукивая зубами.
Старая, уже пожелтевшая плакучая ива распростерла над стан­
ционным садиком свои шевелящиеся под ветром заскорузлые вет­
ви. На перроне, где беспорядочно толпилась вышедшая из поезда
публика, то и дело слышались жалобы и ругательства.
— Чего они еще хотят от нас, ироды! — ворчал гражданин с
барашковым воротником.
— А вы лучше помалкивайте, — посоветовал старичок с апо­
стольской лысиной. — Слыхать, сам атаман Струк допрашивает в
комендатуре.
— Даром пужаете, старик, — сказал кто-то из стоявших побли­
зости. — Обнакновенная мобилизация лиц мужеского пола, вот и
все.
— Дыть какой же из мене солдат? — возмущенно откликнулся
старичок. -Тараканов разве давить на печи...
— Становись в затылок! — прикрикнул солдат, подталкивая
ружьем недовольных пассажиров.
— Гляньте! — раздалось вдруг из толпы.— Никак поезд-то наш
наутек собирается!
Оглянувшись, Филонов увидел, как медленно сдвинулись с
места вагоны и, набирая ход, побежали мимо станционной плат­
формы. Публика стремглав бросилась к вагонам. Раздалось не­
сколько винтовочных выстрелов. Кто-то отчаянно закричал. Про­

Человек задумался. Часть I. Окно в Европу

155

рвавшись вперед, Филонов успел вскочить на подножку, и в тот же
момент над головой у него расщепилась деревянная фанера: пули,
взвизгивая люто, въедались в обшивку вагона. Станция промель­
кнула, как белое видение, прошелестел тощий садик с плакучей
ивой, и семафоры в виде гигантских птиц, озаренных поднявшим­
ся солнцем, остались позади со своими красными клювами. Напря­
гая все силы, Филонов наконец открыл прижатую ветром дверь и
очутился в вагоне. Первый, кого он увидел, был гражданин с ба­
рашковым воротником, уже усевшийся возле окна в совершенно
свободном купе.
— Мое вам! — сказал он, помахивая рукой. — Тоже, значит,
удалось драпануть?
— Удалось! — радостно улыбнулся Филонов.
— Теперь до самого Кучургана поедем без всяких загвоздок, —
уверенно заметил опытный пассажир и блаженно закрыл глаза.
Вскоре он захрапел музыкально, как церковный орган, то опуская
вниз, то подымая вверх голову и иногда шевеля во сне губами.
Филонов тоже улегся поудобней на лавке и мгновенно погрузился
в небытие... Проснулся он только к вечеру, но уже не в лежачем, а
в стоячем положении, так как вагон был снова набит до отказа
шумной толпой. Гражданина в барашковом воротнике уже не было
возле окна, на его месте сидела красивая чернобровая молодуха,
раздувшаяся, как цеппелин, от спрятанных под одеждой продук­
тов. Что-то попискивало у нее под юбкой, не то цыпленок, не то
индюшонок, и она тревожно оглядывалась по сторонам.
— Вы, мадам, видно, цыпляток высиживаете на манер квоч­
ки, — ухмыльнулся сидевший напротив нее немолодой длинноно­
сый мешочник.
— Трястя им на голову! — выругалась молодуха. — Усю мене
исклевали, паршивцы!
— Да как же не клевать? — снова ухмыльнулся мешочник. —
Он, курчонок, тоже понятие имеет насчет женского пола. Особли­
во ежели петушок. Кабыть меня самого этакой красавице под юбку
посадили, я бы тоже не удержался и клюнул.
Вагон загрохотал от смеха. Замедляя ход, поезд приближался к
одиноко стоявшей в поле небольшой станции, над которой кружи­
лись стаи встревоженного воронья.
— Ах, господи ты мой! — испуганно воскликнула молодуха,
всплеснув руками. — Гляньте, что только делается на свете!

156

В.Г. Федоров

Филонов приподнялся и тоже поглядел в окно: на станционной
платформе не было ни души. И только на фонарном столбе стран­
но покачивалась, словно вылепленная из воска, фигурка повешен­
ного человека. Судя по форменной одежде, это был или сам на­
чальник станции, или его помощник. Казалось, что он приплясы­
вает там, высоко в воздухе, сняв для удобства обувь и оставшись в
одних носках. Поезд, не останавливаясь, медленно прошел мимо
станции, окутав ее на мгновение сердитыми струями пара.
—
Не иначе как батька Махно здесь орудовал, — высказал кто
то предположение.
Через полчаса поезд наконец прибыл в приднестровский горо­
док, где проходила в то время государственная граница с Румынией.
IV
Бежать, но куда же?
На время не стоит труда.
А вечно бежать невозможно318.
Из эмигрантской жизни

Когда вышедшая из поезда толпа пассажиров устремилась на
вокзальную площадь и Филонов остался один на один с рыжим
буфетчиком, расставлявшим на стойке убогую закуску того вре­
мени — вареники с картошкой и весьма подозрительные бутерб­
роды черт знает с чем, когда он ясно понял, что отступать уже не­
куда, и что так или иначе он должен будет переправится через
Днестр в Бессарабию, и что левый берег реки охраняется петлю­
ровцами, а на правом расставлены румынские пулеметы — ему
стало несколько жутко. Он никого не знал в этих местах и даже не
представлял себе, как проберется незаметно к Днестру. Но тут он
увидел еще одного пассажира, сидящего в уголке буфетного зала,
который пристально рассматривал его сквозь круглые выпуклые
очки. Это был старичок лет шестидесяти пяти в черном пальтокрылатке, застегнутом у ворота медной застежкой в виде головы
льва, и в черной шляпе, из-под которой, почти до плеч, струились
серебряные волосы. Серая бородка, видимо недавно подстрижен­
ная, делала ее обладателя похожим на странствующего музыканта
или художника. Но вот он поднялся с места, прошелся несколько
раз вперед и назад и, подойдя к Филонову, произнес почти шепо­
том совершенно загадочную фразу: «...по Бессарабии».

Человек задумался. Часть I. Окно в Европу

157

Затем он выжидательно уставился на Филонова своими близо­
рукими глазами.
«Не сумасшедший ли? — подумал Филонов. — Много теперь
бродит таких по России».
И вдруг ему показалось, что он понял намек старичка.
— Они сегодня над рекой... — ответил Филонов тоже шепо­
том...
Старичок чуть усмехнулся, пройдясь снова туда и назад, он тихо
сказал:
— Тучки небесные, вечные странники!..
Слово «странники» он произнес со значительным видом.
На этот раз Филонов уже не колеблясь ответил:
— Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную...
Старичок ухмыльнулся еще заметней:
— Как я же, изгнанники... — повторил он как бы в задумчиво­
сти, не переставая при этом разглядывать Филонова сквозь очки,
но не решаясь, очевидно, обратиться к нему с вопросом.
Филонов тоже молчал. Прошло несколько минут. Наконец ста­
ричок, видимо, решился и, подойдя вплотную, произнес даже с
некоторой театральностью:
— Проклятый город Кишинев!..
И хотя Кишинев не казался Филонову в данный момент про­
клятым, но, наоборот, желанным и заманчивым, но тем не менее,
из осторожности, воскликнул:
— Тебя бранить язык устанет.
И только тут старичок широко улыбнулся:
— Ну-с, милый юноша, давайте знакомиться, — сказал он при­
ветливо.
Несмотря на всю свою осторожность, он оказался весьма об­
щительным, и через несколько минут Филонов уже знал всю его
несложную историю. Это был профессор физики Харьковского
университета Николай Андреевич Чухоткин, удиравший от пет­
люровцев в Западную Европу.
— Невмоготу мне было оставаться у них, — рассказывал он ти­
хим голосом. — Все упрекали меня: «кацап, да кацап» и несколько
раз арестовывали по подозрению в сношениях с «москалями». Душу
всю вывернули мне наизнанку... Ну, а большевики... Я их жуть по­
баиваюсь. Кто их знает. А в Париже у меня имеются кое-какие свя­

158

В.Г. Федоров

зи. Есть даже один знакомый французский доцент, с которым я пе­
реписывался по поводу торичеллиевой пустоты. К нему я и собира­
юсь теперь. Если, конечно, удастся... Но выйдем отсюда, юноша! —
предложил он внезапно. — Хотя рыжих самостийников я еще не
встречал, но здешний буфетчик мне все же не внушает доверия.
Уже вечерело, когда они уселись на лавочке в жидком привок­
зальном саду, сплошь усеянном бумажками и шелухой от тыквен­
ных семечек.
— Ну, а вы, Николай Андреевич... Вы уже пробовали? — спро­
сил Филонов, невольно снижая голос, хотя никто здесь не мог их
слышать.
Старичок грустно усмехнулся:
— Пробовал, как же!
— И что же?
— Поймали на берегу.
— Поймали?
— Да, захватили меня на Днестре при попытке переправиться
с помощью бревна. Диаметр и удельный вес бревна я высчитал за­
ранее. И так как у меня не было даже самого обыкновенного цир­
куля, то я...
— Как же вам удалось от них отвертеться? — нетерпеливо пре­
рвал его Филонов.
— Сначала хотели было расстрелять. Но на счастье подошел
их офицер. И тут меня осенила удачная мысль. Я объяснил ему как
мог, что это была попытка самоубийства, то есть что я собирался
утопиться в реке. Тогда офицер этот раскричался на меня за то,
что я без разрешения петлюровской власти вздумал топиться. А
потом повелел мне идти к какому-то дидьке... нет, погодите, како­
му-то дидьке...
— К дядьке лысому, — догадался Филонов.
— Да, да, вот именно... к лысому дидьке. Так и сказал: идите
вы, добродию, к лысому дидьке.
— Вот что, Николай Андреевич, — задумчиво произнес Фило­
нов. — Надо попытаться перейти границу сегодня ночью. Небо нын­
че пасмурное, и луна нам не будет мешать. Вода, понятно, будет звер­
ски холодная. Но это ничего. Обсушимся на том берегу у костра.
Порешили, как только совсем стемнеет, пробираться к Днест­
ру старыми садами и, если удастся, то переплыть реку на какомлибо подходящем бревне.

Человек задумался. Часть I. Окно в Европу

159

— Лучше всего на моем... на испытанном, — посоветовал про­
фессор. — Я знаю точно, где оно лежит, и могу отыскать его с зак­
рытыми глазами. Кстати, юноша, — и лицо его приняло лукавое
выражение, — как объяснить по-украински, что мы, мол, случай­
но заблудились во время прогулки?
— Но для чего вам, Николай Андреевич, объяснения по-укра­
ински, — удивился Филонов. — Ведь мы же удираем в Румынию!
— Так, на всякий случай. Если, например, нас с вами поймают
петлюровские солдаты.
— Ну, знаете, профессор, они с нами разговаривать долго не
станут. Да и не поверят они, что мы заблудились. В лучшем случае
съездят в ухо, а то просто пустят в расход.
— Вы не шутите? Действительно дерутся?
— А что вы думаете!
Профессор сокрушенно покачал головой.
— У меня, — произнес он, как бы рассуждая с самим собой, —
у меня совсем недавно было воспаление среднего уха.
— Ну, не в ухо, так по зубам, — снисходительно добавил Фи­
лонов.
Но, очевидно, и этот вариант не особенно успокоил ученого.
— Какие, однако, звери! — воскликнул он с возмущением. —
И это теперь! В двадцатом веке!..
Сумерки между тем сгущались все более, в стороне от вокза­
ла, там, где начинались окраины города, вспыхнули первые огонь­
ки. От их мирного сияния веяло семейным уютом, и Филонов не­
вольно вздохнул, вспоминая покинутый им только что дядюш­
кин дом.
— Все будет хорошо, юноша, — прервал наконец профессор
его грустные размышления. — Вот увидите, как мы великолепно
устроимся в Европе. Румыны ведь были нашими союзниками. Они,
несомненно, встретят нас как лучших друзей... как родных.
И он стал рисовать Филонову заманчивую картину приволь­
ной жизни в Европе...
Когда окончательно стемнело, друзья двинулись в путь, стара­
тельно обходя главные улицы городка и избегая всяких нежела­
тельных встреч.
— Еще немного, и начнутся сады, — пояснил на ходу профес­
сор* — Вот там, видите? Там, где как бы обрывается линия фона­
рей.

1бО

В.Г. Федоров

Но когда они осторожно перелезли через плетень и очутились
в чужом саду среди непроглядного мрака и поскрипывающих под
ветром невидимых деревьев, профессор вдруг признался Филоно­
ву, что он потерял направление.
— Если бы были звезды, то я бы не колебался. Но без звезд и
без компаса я несколько затрудняюсь...
— Идемте, идемте! — настойчиво зашептал Филонов. — Надо
идти вперед хотя бы и наугад!
Несколько минут они шли молча, вздрагивая от каждой хруст­
нувшей под ногами ветки. Глаза постепенно привыкали к темноте
и можно было различать уже отдельные силуэты старых деревьев.
Не раз шедший впереди профессор спотыкался о корни, ругаясь
при этом исключительно по-французски.
— Парбле!* — воскликнул он, растянувшись внезапно на дне
глубокой канавы. — Миль диабль!**
— К черту французский язык, — испуганно шепнул Филонов,
подавая ему руку и вытаскивая его из канавы. — Вас могут услы­
хать — эти самые. И тогда...
Слова его были прерваны винтовочным выстрелом, гулко прока­
тившимся в глубине сада, вслед за выстрелом где-то в стороне жутко
завыла собака. И Филонов, и профессор как бы застыли на месте.
— Очевидно, кого-то поймали, — тихо сказал Филонов.
Внезапно он схватил за руку своего спутника и, склонившись к
самому его уху, чуть слышно шепнул:
— Я вижу часового! Он стоит на пригорке.
— Где? — откликнулся профессор, едва шевеля губами.
— Вот там, налево. И у него... Нет, этого не может быть! У него
в руке поднятый меч!
— Постойте, — радостно хихикнул профессор. — Это ведь ан­
гел! Теперь я знаю, где мы находимся. Мы несколько уклонились в
сторону и очутились у самого кладбища, неподалеку от моей вре­
менной квартиры.
— Вашей квартиры? — воскликнул Филонов, позабыв даже об
осторожности.
— Да, да, здесь я живу. Уже несколько дней, как я обосновался
на старом кладбище. Но пойдемте, пойдемте!
* Черт побери! ( искаж. фр. — Parbleu!).
** Тысяча чертей! (искаж. фр. — Mille diables!).

А.А. Кизеветтер среди сотрудников редакции рижской газеты «Сегодня». 1931.
Архив ЦНБСТД РФ

Преподаватели и студенты Русского юридического факультета.
Прага, 1922-1927.
Архив ЦНБСТД РФ

Слева направо, сидят: В.Л. Андреева, В.А. Сувчинская, Б.Н. Лосский, Н.Н. Алексеев,
Л.П. Карсавин, К.И. Завадская, А.С. Эфрон, И.Л. Карсавина, неуст. лицо;
стоят: М.Л. Карсавина, К.П. Макаева с сыном Алешей. 1928. Архив ЦНБ СТД РФ

РУСеМ АМ БУДБЛШТЕКА
Книга

ИВ. ШМЕПЕБЪ

БЬПГРАДЪ

19 31

Дарственная надпись И.С. Шмелева
на книге «Родное» (Белград, 1931):
«Милому Василию Георгиевичу
Федорову на память об ужгородских днях.
Ив. Шмелев. 26.VI.1937. Париж».
Архив ЦНБ СТД РФ

В.Г. Федоров. 1950.
Архив ЦНБ СТД РФ

В.Г. Федоров, И.С. Шмелев, М.Ф. Федорова. Ужгород, 1936.
Архив ЦНБ СТД РФ

С.М. Рафальский. 1967.
Архив ЦНБ СТД РФ

Т.Н. Рафальская. Ганьи.1988.
Фото В.П. Нечаева

П.П. Лыжин. Автошарж. 1952.
Архив ЦНБ СТД РФ

Исаакиевский собор.
Петербург.
Рисунок П.П. Лыжина. 1962.
Архив ЦНБ СТД РФ

П.П. Лыжин. 1957.
Арлив ЦНБ СТД РФ

Карлов мост. Прага.
Рисунок П.П. Лыжина. 1962.
Архив ЦНБ СТД РФ

Парижский кабинет А.А. Туринцева. 1998.
Фото В.П. Нечаева

Храм Трех Святителей на улице Петель, д. 5. Париж, 2010.
Фото В.П. Нечаева

Серж Лидо и Ирэн Лидова. 1964.
Архив ЦНБ СТД РФ

М.Ф. Кшесинская. 1910.

Архив ЦНБ СТД РФ

С.М. Лифарь, его жена
Л. Алефельдт-Лаурвиг,
М.Ф. Кшесинская. 1971.
Архив В.П. Нечаева

На обороте запись С.М. Лифаря:
«Я у Матильды Кшесинской — у “Мали” — в Париже,
10, villa Molitor, в ноябре 1971 года. Сергей Лифарь.
Маля родилась 31/8 1872 г.
Умерла 6/XII1971 г. в 99 лет.
Кшесинская открыла дверь русской танцовщице —
балерине Анне Павловой, Трефиловой, Карсавиной,
Спесивцевой
и убрала из императорских] театров знатных итальянок
Леньяни, Цукки, Брианца»

S'

/V

'(.eccziccm/e
А>/

< сх/о&гт- С о (Hi/п с/i e/