Пепельное небо [Джулиана Бэгготт] (fb2) читать постранично

Джулиана Бэгготт ПЕПЕЛЬНОЕ НЕБО

Посвящается Фиби, которая сделала птиц из проволоки.

ПРОЛОГ

Гул Взрыва стоял в ушах еще неделю после того, как грянуло. Небеса пенились черными краями потемневших облаков, воздух был весь пропитан пылью и пеплом. Если бы над нами пролетел самолет или дирижабль, мы бы даже не поняли этого, настолько густа была темнота неба. Но мне показалось, что я увидел тусклое металлическое брюхо, а затем через мгновение оно исчезло среди туч. Купол еще не был виден. Это сейчас он ярко блестит на холме, тогда же он был лишь тусклым мерцанием вдалеке. Казалось, он парит над землей, одинокая огромная сфера, освещенный пуп земли.

Гул казался неким странным предвестником, и все боялись, не последуют ли еще взрывы. Но какой в них толк? И так уже ничего не осталось, все было стерто с лица земли огнем и залито черным дождем, оставившим темные лужи. Некоторые пытались пить воду и сразу же умирали. Наши шрамы были совсем свежи, раны и травмы еще не зажили. Выжившие хромали и спотыкались, пытаясь найти место, где укрыться, и напоминая собой процессию смерти. Мы сдались. Мы были вялы и беспомощны. Мы не нашли укрытие. Возможно, некоторые еще надеялись на оказание помощи. Возможно, я и сам на это надеялся.

Те, кто мог выбраться из-под каменных завалов, сделали это. Я не смог — я потерял правую ногу, до колена, и рука покрылась волдырями от того, что я использовал трубу вместо трости.

Тебе, Прессия, было всего семь лет, и ты была совсем маленькой даже для твоего возраста, а тебе уже пришлось ощутить и боль саднящей раны на запястье, и ожоги на лице. Но ты все равно не сидела на месте. Ты забралась на обломки, чтобы быть ближе к звуку, который исходил с неба. В этот момент небо начало двигаться, вздыматься, кружиться, и на землю полетели листки бумаги.

Они падали тут и там, как огромные снежинки, какие детишки вырезали из сложенной бумаги и крепили к классным окнам, но только теперь они были серыми от пепла.

Ты подняла один листок, как и другие, кто мог это сделать. Вскоре все листки были подобраны. Ты протянула его мне, и я прочел вслух:

Мы знаем, что вы здесь, наши братья и сестры. Однажды мы выйдем из Купола и присоединимся к вам. Пока же мы благосклонно наблюдаем за вами издалека.

— Как Бог, — прошептал я. — Они наблюдают за нами, как добрые глаза Бога.

Я не был одинок в этой мысли. Мы все были растеряны и потрясены. Попросят ли некоторых из нас войти в Купол? Или откажут нам?

Пройдут годы, и они совсем забудут о нас.

Но прежде эти листки стали большой ценностью — почти как деньги. Это потом все изменилось. Но сначала страдания были слишком велики.

После того как я прочел написанное, я сложил листочек и сказал тебе:

— Я сохраню это для тебя, хорошо?

Не знаю, поняла ли ты меня. Ты все еще была погружена в свои мысли и молчалива, твое лицо ничего не выражало, а глаза были широко раскрыты, прямо как у твоей куклы. Вместо того чтобы кивнуть своей головой, ты кивнула головой игрушки, теперь ставшей частью тебя раз и навсегда.

Когда глаза куклы моргнули, твои закрылись и открылись вместе с ними.

И так ты будешь делать еще очень долго.

ПРЕССИЯ ШКАФЫ

Прессия лежит в шкафу. Как только ей исполнится шестнадцать — всего через две недели — этот тесный шкаф из почерневшей фанеры, стискивающий плечи, с его затхлым воздухом и вездесущими клубами пыли и пепла станет ее постелью. Чтобы пережить это, ей предстоит покорно и тихо прятаться, пока УСР патрулирует улицы по ночам.

Она толкает дверь локтем, и та открывается. В кресле рядом с дверью, которая выходит в переулок, как всегда, сидит дедушка Прессии. Вентилятор в его горле тихонько посвистывает; маленькие пластиковые лопасти крутятся в одну сторону, когда он вдыхает, и в другую, когда выдыхает. Прессия настолько привыкла к вентилятору, что может месяцами не замечать его. Но затем всегда наступает момент, похожий на этот, когда она чувствует себя немного не в своей тарелке и все вокруг становится необычным.

— Ну что, ты сможешь спать тут? — спрашивает дедушка. — Тебе здесь нравится?

Прессия ненавидит шкаф, но ей не хочется обижать деда.

— Я чувствую себя, как расческа в футляре, — говорит она.

Они живут в кладовке, где-то на заднем дворе сгоревшей парикмахерской, в маленькой комнате с одним столом, двумя креслами и двумя старыми тюфяками на полу. На одном из них спит дед, на втором, более ветхом, — Прессия. С потолка свисает самодельная клетка для птицы. Из кладовки есть черный ход, через который можно попасть в узкий переулок. Когда-то, еще в Прежние Времена, в шкафу хранились принадлежности парикмахера — черные расчески в футлярах, бутылочки, наполненные синим барбазолем, жестяные банки с пеной для бритья, аккуратно сложенные полотенца для рук, белые накидки,