Опера доктора Дулиттла [Хью Джон Лофтинг] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Хью Лофтинг Доктор Дулиттл и его звери
Опера доктора Дулиттла
Часть первая
Глава 1. Зоомагазин
После того как Блоссом бросил свой цирк на произвол судьбы и Джону Дулиттлу пришлось всерьез взяться за ведение дел, доктора пригласили на гастроли в Лондон. Хозяева самых больших увеселительных садов хотели, чтобы у них выступила знаменитая «Пантомима из Паддлеби». Но касса цирка была пуста, Блоссом украл все, что заработал цирк в Манчестере, и пришлось друзьям выступать в маленьких городках, чтобы расплатиться с долгами и собрать денег на дорогу до Лондона. Вся цирковая труппа состояла теперь из Мэтьюза Магга, который вел представление и объявлял номера, силача Геракла, поднимавшего тяжести на потеху публике, акробатов братьев Пинто и клоуна Хоупа. Теодора, жена Мэтьюза Магга, шила костюмы и готовила еду. Кроме них доктор пригласил нового смотрителя зверинца. Это был толстый добродушный мужчина средних лет. Звали его Фредом. Зверинец был небольшой. В нем остались лев, леопард, слон и американский опоссум, которого раньше Блоссом выдавал за кровожадного хищника харри-гарри. Но гвоздем программы был конечно же двуглавый африканский зверь тяни-толкай. Они ездили из города в город в ярко раскрашенных фургонах, на которых крупными буквами было написано: ЦИРК ДОКТОРА ДУЛИТТЛА. Вместе с доктором в фургоне путешествовали его друзья: пес О’Скалли, поросенок Хрюкки, сова Бу-Бу, утка Крякки и белая мышь. Времена для цирка настали нелегкие, поэтому было даже хорошо, что труппа оказалась такой маленькой, иначе трудно было бы заработать на пропитание. Артисты не получали жалованья, а делили прибыль — конечно, когда она была. Случалось, и нередко, что дела шли неважно, и тогда все сидели без гроша и радовались, если удавалось пообедать. Несмотря на это, из цирка никто не ушел, и доктору никогда не приходилось выслушивать нарекания или распекать кого-либо из артистов, а артисты во всем доверяли доктору Дулиттлу и надеялись, что он сумеет поставить цирк на ноги. И в конце концов наступил день, когда их надежды оправдались, и доктор воздал им за доверие сторицей. Но это будет позже, а пока Джон Дулиттл ломал голову над тем, чем бы привлечь разборчивую лондонскую публику. И, как это часто бывает, все началось с ничем не примечательного случая. Как-то вечером цирк приехал в небольшой городок. Артисты дружно взялись за работу, поставили шатры, сколотили помосты. Когда все было готово к завтрашнему представлению, доктор с Мэтьюзом Маггом вышли прогуляться. О’Скалли увязался за ними. Они бродили по улицам, глазели по сторонам. На площади им встретился кабачок. На тротуаре у дверей стояли столики. День выдался жаркий, и доктор с Мэтьюзом решили присесть и выпить по стаканчику пива. Они сидели и отдыхали, когда вдруг услышали птичье пение. Голос был очень мягкий и таинственный, он звучал то тише, то громче, судя по всему, пел удивительный мастер своего птичьего дела, так как ни одна трель в его песне не повторялась. Доктор был большим знатоком птичьего пения и даже когда-то написал книгу о соловьях и певчих дроздах. — Ты слышишь, Мэтьюз? — спросил доктор своего спутника. — Замечательно поет, — с восхищением сказал Мэтьюз Магг. — Держу пари, что это соловей. Должно быть, он сидит вон там, на тех больших тополях около церкви. — И непременно проиграешь пари, — ответил доктор. — Это вовсе не соловей, а канарейка. Просто она подражает соловью. Наверное, она когда-то слышала его пение. Я совершенно уверен, что это голос канарейки. Прислушайся, сейчас она передразнивает черного дрозда. Так они сидели за столиком, наслаждались теплым вечером и пением канарейки, которая подражала то малиновке, то щеглу, то зяблику, то мухоловке. Вдруг доктор Дулиттл сказал: — А знаешь, Мэтьюз, было бы совсем не плохо взять к нам в цирк канарейку. Я уверен, что она быстро подружилась бы и с людьми, и с животными. Конечно, нехорошо держать птиц в клетке, но, если она захочет, мы будем ее выпускать на прогулку. Давай-ка пройдемся вдоль по улице, может быть, нам удастся увидеть того, кто так замечательно поет. Доктор и Мэтьюз Магг допили пиво, расплатились с трактирщиком и зашагали по направлению к церкви. Наконец они остановились перед витриной зоомагазина, где продавали разных птиц и мелких зверушек. Доктор сказал: — Именно здесь сидит в клетке та канарейка, что нам пела. Бедняжка! В зоомагазинах продавцы никогда не ухаживают за птицами как следует, держат их в тесноте и редко чистят клетки. Я стараюсь обходить зоомагазины стороной. — Почему? — удивился Мэтьюз. — Да потому, — ответил Джон Дулиттл, — что звери и птицы сразу же меня узнают и просят купить их. Они знают, что у меня им будет лучше, чем у кого-либо. А у меня нет денег, чтобы купить им свободу. Вот и сейчас у меня осталось в кармане всего три шиллинга. Доктор сунул руку в карман и вытащил оттуда три серебряные монеты, грустно посмотрел на них и уже собрался уходить, когда птица снова запела. Доктор Дулиттл остановился в нерешительности и снова грустно взглянул на три серебряных кружочка, лежавших у него на ладони. — Как хорошо она поет! — тихо сказал он. — Так купите ее, если она вам так нравится, — предложил Мэтьюз. — Во-первых, это наши последние деньги, — ответил доктор. — А во-вторых, стоит мне зайти в магазин, как птицы, кролики и морские свинки тут же бросятся уговаривать меня купить их, а мне придется их огорчить. А я от этого сам огорчаюсь. Лучше нам уйти. — Давайте я зайду в магазин, — вызвался помочь Мэтьюз. — Меня звери не знают, и я без хлопот куплю канарейку. Он взял у доктора деньги, вошел в магазин и через минуту вернулся. В руке он держал закрытую бумагой клетку. — Вот ваша певунья, — сказал он и протянул клетку доктору. — Спасибо, Мэтьюз, — поблагодарил его доктор. — А теперь нам пора домой. Теодора и Крякки небось уже ждут нас к ужину. Когда доктор Дулиттл возвратился в свой фургон, он первым делом снял бумагу с клетки. Затем он долго разглядывал сидящую внутри птицу. Наконец он захохотал: — Ха-ха-ха! Мэтьюз, поди сюда! Кого ты нам купил? — Птицу, — ничуть не смутился Мэтьюз. — Продавец сказал мне, что это зеленая канарейка. — Конечно, это зеленая канарейка, — не стал спорить доктор. — Но продавец всучил тебе самочку, а самочки, кик известно, не поют. У канареек поют только самцы. Может быть, и так, господин доктор, — оправдывался Мэтьюз, — Но та, которая пела, стоила пятьдесят шиллингов, а вы дали мне всего три. И то, думаю, слишком дорого за такую пичугу. Хорошего голосистого петуха можно купить всего за шиллинг. Доктор только улыбнулся в ответ. Он не мог сердиться па Мэтьюза Магга за то, что тот купил птицу, которая не умела петь. Как-никак последние три шиллинга были потрачены не зря — на них купили свободу маленькому живому существу. Тем более что неизвестно, сколько еще пришлось бы томиться канарейке в зоомагазине, ведь люди охотно платят деньги только за певчих птиц. После ужина доктору пришлось заняться цирковыми делами. Вернулся он поздно и устало рухнул на стул. Тут же на него насела сова Бу-Бу, которая прекрасно знала арифметику и ведала всеми счетами цирка. Они долго, очень долго вели самую скучную на свете беседу — о деньгах и цифрах. И вдруг послышалось тихое щебетание. — Боже! — воскликнул доктор. — Что это такое? Пение звучало все громче. Доктор повернул голову и увидел, что поет та самая канарейка, за которую Мэтьюз Магг заплатил три шиллинга. Для любого другого человека это было бы обычным пением канарейки. Но для доктора это была настоящая песня: он понимал, о чем поет канарейка. А канарейка пела о жизни в неволе, о свободе, о несчастной любви.Глава 2. Белая персидская кошка
Доктор устроился поудобнее и взял в руки карандаш. Зеленая канарейка пела, а он быстро записывал ноты. Маленькие черные значки заполняли страницу за страницей. Песня была длинная, на полчаса, не меньше. Несчастный Хрюкки время от времени бормотал: — Чай, наверное, уже остыл, и бутерброды засохли. Ну как можно петь на пустой желудок?! Наконец канарейка закончила песню, доктор закрыл нотную тетрадь и спрятал ее в портфель. Затем он сел к столу и взялся за чай с бутербродами. Обрадованный Хрюкки тут же устроился рядом с доктором. — Может быть, ты выйдешь из клетки и поужинаешь с нами? — спросил Джон Дулиттл канарейку. — А здесь есть кошки? — вопросом на вопрос ответила канарейка. — Нет, — покачал головой доктор, — я не держу у себя в фургоне кошек. — Тогда я с удовольствием покину клетку, — сказала канарейка. — Откройте, пожалуйста, дверцу, чтобы я могла выйти. В разговор вмешался О’Скалли: — Почему ты боишься кошек? У тебя есть крылья, и ты всегда сможешь упорхнуть. Канарейка перелетела на стол, села возле тарелки доктора и склевала крошку. — Конечно, упорхнуть от кошки не трудно, но только в том случае, когда ее видишь, — сказала пичуга. — Но кошки очень любят подкрадываться незаметно, и тогда беды не миновать. Кошки очень ловко охотятся. — Так уж и очень ловко! — обиделся О’Скалли. — Что касается охоты, то самая последняя дворняга заткнет за пояс любую кошку. — Ну уж нет, — возразила канарейка. — Вы, собаки, кошкам и в подметки не годитесь. Не обижайся, но это так. Вы можете учуять добычу, выследить ее, догнать лучше любой кошки, но в хитрости вам с кошками не сравниться. Разве вы способны часами сидеть у входа в норку и подкарауливать маленького мышонка? Ты хоть раз видел собаку, способную просидеть неподвижно пять минут? Если собака найдет вход в нору, то она тут же начнет лаять и скрести лапами так, что хозяин норы и носа оттуда не высунет. Нет, мы, птицы, боимся кошек как огня. Уж лучше сидеть в комнате с дюжиной собак, чем с одной кошкой. — У тебя были уже неприятности из-за кошек? — спросил доктор. — У меня нет, но у других были, если только смерть можно назвать неприятностью. Я предпочитаю учиться на чужих ошибках. Так безопаснее. Канарейка умолкла, словно вспоминая что-то, а потом сказала: — Если хотите, я расскажу вам одну жуткую историю, которая произошла у меня на глазах. Как-то мне довелось жить в одном доме с попугаем. Хозяйка наша была добрая, но недалекая женщина. Однажды ей подарили персидскую кошку. Она была белая, пушистая и очень любила тереться о ноги хозяйки и мурлыкать. Старый попугай сказал мне в тот вечер: — Она кажется смирной и добродушной. Но я не согласилась с Жако — так звали попугая. — Кошка всегда остается кошкой, — сказала я. — Им никогда нельзя доверять. — Может быть, именно поэтому они стали такими коварными? — перебил канарейку доктор. — Если тебя постоянно называют лжецом, ты станешь лжецом, если тебя считают негодяем, ты станешь негодяем. — Ну нет, — не согласилась с доктором канарейка. — Наша хозяйка доверяла своей кошке, и вы сейчас узнаете, что из этого получилось. Она даже иногда оставляла кошку на ночь в одной комнате с нами. Моя клетка висела высоко под потолком, и я не боялась, что кошка доберется до меня. А вот несчастный старый Жако ни за что не хотел поверить, что это милое белое, пушистое животное — страшный хищник. К тому же у Жако не было клетки, он сидел на шестке из двух скрещенных жердочек, а чтобы он не улетел, ему к ноге прикрепили длинную цепочку. II одни прекрасный день кошка вскарабкалась на шесток к попугаю и уже хотела расправиться с ним, как вдруг Жако показал себя опытным бойцом. В честном бою он мог постоять за себя, да еще как! Своим большим и острым клювом он ударил разбойницу в нос, а затем отхватил ей пол-уха. Кошка взвыла и бросилась наутек. Тогда я сказала Жако: — Может быть, теперь ты мне поверишь? Будь осторожен, иначе, как только ты зазеваешься, кошка набросится на тебя сзади и тогда тебе несдобровать. Запомни, Жако: как только ты уснешь при кошке, то уже никогда не проснешься. Зеленая канарейка умолкла на минутку, прошла по столу к чашке поросенка и отпила из нее каплю молока. Поросенок так опешил, что даже не смог открыть рот, чтобы выбранить «нахальный пучок перьев». Затем птичка вытерла клюв о скатерть и продолжила свой рассказ: — Я не в ладах с арифметикой и только поэтому не могу сказать, сколько раз я спасала жизнь доверчивому Жако. Попугаю уже было немало лет, он любил спокойную, размеренную жизнь. У него были свои привычки, и он терпеть не мог, если что-то нарушало их. Он привык принимать ванну по субботам, и у него на весь день портилось настроение, если его вдруг забывали искупать. Но самой опасной его привычкой был сон после обеда. Сколько раз я говорила ему: — Не спи, Жако! Дверь в нашу комнату никогда не закрывается, и кошка может войти в любую минуту. Но попугай ни за что на свете не хотел расстаться со своими привычками и пропускал все мои слова мимо ушей. — Что может быть лучше, чем вздремнуть после обеда, — отвечал он на мои предостережения. — Да пусть в доме бродит не одна, а целая дюжина кошек, и то я не откажусь от послеобеденного сна. Канарейка снова умолкла, в задумчивости склевала еще одну крошку, а затем продолжила: — Теперь я думаю, что старый попугай был не так уж и не прав. В его презрении к суете кроется нечто прекрасное. У него были раз и навсегда установленные правила, и ничто не могло заставить его изменить этим правилам. А тем временем ужасная кошка только и ждала удобного случая. Часто бывало, что Жако беспечно дремал на своем шестке, а кошка кралась по коридору или уже вспрыгивала на стол, откуда ей можно было лапой достать до попугая. Тогда я пронзительно свистела, Жако просыпался, и кошка убегала стремглав, бросая на меня яростные взгляды. Она сердилась, что я испортила ей забаву. Нашей же хозяйке никогда и в голову не приходило, что кошка — хищник. Однажды к ней пришли гости, и один из них спросил, не боится ли она, что кошка съест попугая. — Ну что вы, моя Пушинка такая добрая. Она и пальцем не тронет моего любимого Жако, не правда ли, Пушинка? Шелковая обманщица терлась о колени хозяйки, сладко мурлыкала и всем своим видом показывала, что безобиднее нее нет никого на свете. Я делала все, что было в моих силах, однако настал день, когда белая чертовка провела и меня. Наша хозяйка угнала погостить к друзьям в деревню, а у служанки был им ходкой. Попугаю и мне насыпали вдоволь корма, налили и свежей воды, дом заперли на ключ. Дверь в нашу комнату закрыли, и мне казалось, что в этот день никакая опасность не угрожает моему другу. После полудня началась гроза. Сильный ветер жутко завывал над крышей дома. От внезапного порыва ветра дверь в нашу комнату распахнулась. Оказалось, что ее не заперли на защелку, а лишь прикрыли. — Жако, не спи! — крикнула я попутаю. — Но кошка не появлялась, и через час я уже подумала, что, наверное, ее закрыли в другой комнате. Я так успокоилась, что перестала бояться. После обеда Жако крепко уснул, меня тоже клонило в сон, и я задремала. Мне снились кошмары: огромные коты носились по воздуху, попугаи сражались с ними на мечах и копьях. От страха я проснулась и услышала грохот. На полу лежал Жако. Он был мертв. Рядом с ним на копре сидела белая персидская кошка и злорадно ухмылялась. Пипинелла снова оборвала рассказ. Ее била дрожь. — Я была слишком напугана, чтобы издать хоть какой-то звук, — продолжила канарейка. — Я ждала, что кровожадное чудовище сожрет моего несчастного друга у меня на глазах, но кошка об этом и не подумала. Она не была голодна — хозяйка кормила ее по нескольку раз на дню всяческими кошачьими лакомствами. Ей просто хотелось убивать ради самого убийства. Три месяца она терпеливо ждала, пока наконец не совершила задуманное. Кошка оскалилась, показав в победной улыбке острые зубы, и выбежала за дверь. На полу лежало мертвое тело бедняги Жако. «Уж теперь-то кошке несдобровать, — подумала я. — Теперь старая хозяйка поймет, что ее любимая Пушиночка — убийца, и прогонит ее прочь». Но все произошло совсем не так. Мне вспомнились слова моей матери: «Кошкам сам черт помогает, иначе бы их давно сжили со свету». Я никогда не задумывалась над этими словами, но после того, что случилось, я вынуждена признать, что моя мать была права. Судите сами: если бы двери оставались открытыми, всем сразу бы стало ясно, что кошка вошла в комнату и убила попугая. Но как только Пушинка выбежала в коридор, новый порыв ветра захлопнул дверь. Теперь никто и подумать не мог плохо о распрекрасной Пушинке. Несомненно, кошке помогал сам черт. Ну что стоило ветру захлопнуть дверь на мгновенье раньше и запереть убийцу вместе с телом жертвы? На следующий день вернулась хозяйка и никак не могла понять, что же случилось. Дверь была закрыта, а в комнате на полу лежал мертвый попугай со свернутой шеей. В конце концов женщина решила, что виной всему мальчишки — они залезли в дом через каминную трубу, свернули шею попугаю и убежали. Хозяйка очень расстроилась. Она рыдала, не находила себе места от горя, но вернуть попугая к жизни было уже нельзя. — О Господи! — причитала старушка. — К счастью, у меня еще остались Пипинелла и Пушинка. А белая пушистая чертовка ласкалась к хозяйке и мурлыкала так сладко и ласково, что получила в награду блюдце сливок. Никогда не верьте кошкам! — подытожила свой рассказ канарейка. Доктор Дулиттл помолчал в задумчивости, а затем сказал: — Да, кошки — странные существа. Я знаю язык животных и понимаю их как никто из людей, но кошка до сих пор остается для меня загадкой. Животные убивают, чтобы утолить голод; кошка — ради самого убийства. Однако нельзя спешить с осуждением, может быть, всему виной доставшиеся им от природы особые черты натуры. Кстати, Пипинелла, не могла бы ты завтра утром повторить свою песню? Я хочу записать историю твоей жизни.Глава 3. Жизнь канарейки
Доктор Дулиттл уже давно подумывал о том, что пора и взяться за жизнеописание зверей. Действительно, а почему бы и нет? Неужели среди животных не найдется никого, чья жизнь была бы интереснее, чем жизнь Наполеона? Однажды вечером он даже заговорил об этом со своими зверями. Мысль понравилась всем без исключения, а особенно — Хрюкки. — Правильно! — обрадовался поросенок. — Чур, я первый. Сначала напишите книгу обо мне, а уж потом обо всех остальных. Жители Манчестера обидели меня, не захотели поставить мне памятник. Может быть, хоть теперь они прочитают обо мне, раскаются и исправят ошибку. Так и быть, я их прощу. Но только если памятник будет большой-пребольшой! — Получится очень смешная книга, — улыбнулся в ответ доктор Дулиттл, — История поросенка-зазнайки, который то и дело попадает впросак. После успеха «Пантомимы из Паддлеби» Хрюкки возомнил себя великим актером и стал очень гордым, а еще больше — упрямым. — Нет-нет, — сказал он, — так дело не пойдет. Может быть, на сцене я и выгляжу смешно, но книга обо мне должна быть серьезной. — Это и будет очень серьезная книга, — вмешался О’Скалли. — Большая и серьезная поваренная книга. Ведь ты всю свою жизнь только и делаешь, что ешь, и все твое жизнеописание превратится в блюдоописание твоих обедов, завтраков и ужинов. Уж лучше читать историю замшелого камня, чем твою. Поросенок обиженно умолк. На том разговор и кончился. Но теперь в фургоне доктора Дулиттла поселилась маленькая зеленая канарейка, и он записал ее историю. Так родилась первая книга из серии «Жизнь замечательных зверей». У Пипинеллы была удивительная память, она помнила мельчайшие подробности, и благодаря этому книга получилась очень живая и занятная. А в предисловии доктор предупреждал читателей, что книга записана им со слов самой канарейки. Увы, ему не верили и считали смешным чудаком и выдумщиком. Книга называлась «Жизнь великой певицы Пипинеллы, зеленой канарейки, или в клетке тоже поют». К сожалению, глупые книготорговцы продавали книгу в зоомагазинах, там же, где продавались и канарейки, оттого до сих пор мало кто о ней знает. Наверняка и вам она не попадалась, поэтому я сейчас расскажу историю Пипинеллы так, как сама канарейка поведала ее доктору Дулиттлу. — Люди думают, что нет ничего скучнее, чем жизнь в клетке, — начала свой рассказ Пипинелла. — А мне кажется, что жизнь намного скучнее у свободных птиц. Я не раз беседовала сквозь открытое окошко с дроздами и скворцами. Боже, от их рассказов я начинала зевать, и меня неудержимо клонило в сон. Послушайте же историю моей жизни. Я родилась в большой клетке. Моим отцом был ярко-желтый самец канарейки, а матерью — самочка зяблика с зелеными перышками. Именно поэтому мои братья и сестры, а нас было шестеро, получили от рождения такую же окраску, как и я. Первые дни глаза у нас не открываются, поэтому мы сидели, ничего не видя вокруг, и только разевали рты, когда родители нас кормили. А они были очень заботливые и любящие и кормили нас по четырнадцать раз на дню. — Вот бы мне так! — мечтательно вздохнул Хрюкки. — Меня никогда так не кормили. Доктор Дулиттл строго посмотрел на поросенка и сказал: — Ты очень плохо воспитан, Хрюкки. Невежливо перебивать других. И он снова повернулся к Пипинелле и спросил: — А как же вы узнавали, что родители принесли вам еду, если у вас еще не открылись глаза? Не могли же вы все время сидеть с раскрытыми ртами? — У нас было очень уютное гнездышко, которое соорудила нам мать, — отвечала Пипинелла. — Как только родители усаживались на край гнезда, мы догадывались об этом по легкому ветерку от их крыльев и сразу же разевали рты. Я не раз в своей жизни видела человеческих детенышей — они сначала открывают глаза и только потом учатся говорить. У птенцов все наоборот: они еще ничего не видят, но уже щебечут. — Какие глупости! — опять перебил ее Хрюкки. — О чем вы можете щебетать, если еще ничего не видели? Весь ваш щебет выеденного яйца не стоит. Канарейка смерила поросенка презрительным взглядом и сказала: — В этом-то и состоит разница между птенцами и поросятами. Мы с закрытыми глазами понимаем больше, чем вы с открытыми. Наверное, мы рождаемся с запасом ума, а вам еще надо его набираться. Хотя многие из нас, — при этих словах она многозначительно взглянула на Хрюкки, — похоже, никогда его не наберутся. Однако давайте вернемся к птенцам. Я ведь собиралась рассказывать вам о них, а не о поросятах. О чем же мы говорили, пока сидели слепые в гнезде? Каждый из нас по-своему пытался представить себе окружающий мир, и мы рассказывали друг другу, что же увидим, когда наконец откроем глаза. Как известно, у людей есть пять чувств: они слышат, видят, различают вкус и запах, воспринимают предметы на ощупь. У нас, у птиц, есть еще шестое чувство. Что это такое, очень трудно объяснить. Мы словно угадываем, что нас окружает. Это чувство развилось у нас, пока мы сидели слепые в гнезде. Мы слышали, как шуршат мыши под полом, как ветки деревьев стучат в окно. — Сегодня дует сильный ветер, да? — спрашивали мы отца. — Очень сильный, — отвечал отец. — Он дует с севера. Только северный ветер сгибает ветки жасмина так, что они стучат в окно. Прочие ветры сгибают жасминовый куст в другую сторону. Вот так, по мелодии, которую ветки выстукивают на оконных стеклах, мы узнавали, откуда дует ветер. Благодаря шестому чувству мы знаем, где искать корм, где и как вить гнезда, в каких краях спасаться от холода. И все это мы узнаем неизвестно как. И вот наступил волнующий день — мы открыли глаза. До сих пор для меня осталось загадкой, как мы узнали, что следующим утром наши глаза откроются. Мы не спали всю ночь, ждали. Каждому хотелось быть первым, первым увидеть окружающий нас мир. То, что мы увидели, по правде говоря, разочаровало нас. Вместо зеленого луга и тенистого леса мы увидели прутья клетки, а за ними просторную комнату. Итак, наш мир был ограничен не только клеткой, но и стенами дома. В комнате были цветы в горшках, пальмы в кадках и несколько других клеток с птицами. Днем в комнате хозяйничала женщина. Она сметала пыль, натирала до блеска полы, приносила нам корм. Сначала мы, птенцы, подумали, что женщина — наша хозяйка, но потом поняли, что это не так. Вечерами к нам заходил мужчина. Он проверял, чистые ли у нас клетки, сыты ли мы, есть ли у нас вода, и, если что-то было не так, он бранил женщину. Он-то и был нашим хозяином. Он был добрый человек и хотел, чтобы нам у него жилось хорошо. Со временем мы поняли, чем занимался наш хозяин, — он разводил певчих птиц и очень гордился, если его питомцы оказывались лучше других. В комнатах рядом, по-видимому, тоже жили птицы, потому что время от времени оттуда доносились трели. Иногда наш отец переговаривался с соседями за стеной. Как правило, они беседовали о домашних делах, о качестве зерна, о том, что сегодня налили слишком холодную или слишком теплую воду, и о прочих пустяках. В нашей же комнате подле нас висела еще одна клетка с канареечной семьей. А у них росли малыши. Каждое утро наша мать оценивающе смотрела на соседских птенцов и говорила отцу: — Боже, что за уроды! А наши дети — ну просто красавчики! Если напрячь слух, то можно было услышать, как мать соседского выводка говорила то же самое своему супругу. У нашего хозяина были дети — двое мальчиков. Иногда они приходили к нам в комнату, глазели на нас, угонит и крошками сладкой булки. Старший мальчишка просовывал свой палец сквозь прутья клетки, а на пальце у него лежала самая большая и вкусная крошка. Поначалу мы опасливо жались к противоположной стене клетки, но потом осмелели и ловко склевывали крошки с пальца. Мальчишка при этом задорно смеялся, а мы отвечали ему благодарным щебетом. Дети часто играли на полу своими человеческими игрушками, а мы внимательно наблюдали за ними. Нам было весело смотреть на их игры, и мы всегда радовались, когда дети приходили к нам. Мой отец, насколько я теперь могу судить, прекрасно пел. Как только у него выдавалась свободная минутка, и не надо было кормить вечно голодных, прожорливых Птенцов, он усаживался на жердочку и запевал песню. Кик то утром отца куда-то унесли. Я забеспокоилась и спросила у матери: — А где же наш папа? Он к нам вернется? — Ну, конечно, — ответила мать. В ее голосе звучала гордость. — Отца повезли на конкурс канареек. Он будет состязаться в пении с другими птицами. Я уверена, что он не посрамит нас. Вечером хозяин вернулся вместе с отцом. Лицо хозяина сияло от радости. Наш отец занял первое место на конкурсе! Ему не нашлось рапных среди других певцов. Хозяин рассказывал детям о конкурсе, дети восторженно смотрели па нашего отца, а он никак не мог успокоиться и продолжал заливаться трелями. Даже потом, Когда хозяин и его дети ушли, отец не перестал петь и рассказывать нам о конкурсе, о том, что сказали судьи, кого и как ему удалось победить. Может быть, со стороны наша жизнь и покажется кому-то скучной, но нам она такой не казалась. Я родилась в клетке и через какое-то время уже не представляла себе иной жизни. Иногда я смотрела в окно на деревья в саду, на прилетевших весной скворцов, на распустившиеся цветы, и тогда где-то в глубине души появлялось щемящее чувство тоски по свободной жизни. Но как-то раз я увидела, как на маленького хромого воробья с неба камнем упал сокол. Когтистые лапы ухватили серый трепещущий комочек, мгновение — и сокол взмыл ввысь со своей жертвой. Дрожа от страха, я спряталась среди братьев и сестер и благодарила судьбу за то, что она дала мне возможность жить в безопасности в четырех стенах нашего дома. Так я открыла хорошую сторону клетки: хотя она лишает нас свободы, но в то же время защищает от кошек и хищных птиц.Глава 4. Первое путешествие Пипинеллы
Знаете ли вы, что больше всего тревожит птицу, которая родилась в клетке? Не пища, не свобода, не любовь — нет. Ее тревожит, оставят ли ее в доме или же продадут, обменяют или просто отдадут кому-то. Наш хозяин был настоящим любителем канареек, птиц у него было много, но еще больше у него было друзей. К нему часто приходили и приезжали, даже издалека, люди, чтобы полюбоваться на его птиц и послушать их пение. В доме явно не хватало места для всех птичьих семей, которые там жили. У птиц вырастали дети, у тех вырастали свои дети, и конечно же хозяин не мог всех-всех оставить у себя. Как только малыши подрастали и оперялись, он отбирал тех, кто ему больше нравился и кого он хотел бы держать в своем доме. А отбирать он умел и по голосу, и по красивому оперению. Остальных он обменивал, продавал или дарил. У меня не было ни малейшей надежды остаться с ним, потому что он никогда не брал к себе молоденьких самочек канареек. Однажды вечером, недели две спустя после того, как мы научились самостоятельно клевать, мои родители завели беседу об этом. Мы внимательно прислушивались, ведь речь шла о нашей судьбе. Мать сказала: — Ах, милый, я так боюсь, что он захочет избавиться от наших детей. Ты посмотри, у него в доме уже нет места для новых клеток. К тому же он очень и очень присматривается к выводку соседей. Ума не приложу, что он и них нашел. Недотепы! Шеи длинные, худые, в чем только душа держится! Да я бы ни одного из наших детей не променяла на всю их компанию. — Совершенно с тобой согласен, — ответил ей отец. — Смотреть не на что! Им же было бы лучше, если бы хозяин раздал их знакомым и друзьям по одному. — По одному? — удивилась я. — А почему лучше по одному? — Ты еще маленькая, — нравоучительно сказал отец, — и еще не знаешь жизни. Дело в том, что, чем меньше в доме канареек, тем лучше о них заботятся. Ухаживать за нами, птицами, не так уж и просто, а люди лени им от природы. Хуже всего приходится птицам в зоомагазинах — клетки чистят лишь раз в неделю, там шумно, стоит вонь, гуляют сквозняки. Не дай Бог, вас, дети мои, отдадут торговцу птицами. — А мне бы хотелось, — сказала я, — чтобы нас купили всех сразу, чтобы не разлучаться. — И не надейся, — разрушил мои надежды отец. — Люди почти никогда не покупают самочек. — Но почему? — не могла понять я. — Чем мы хуже вас, самцов? — Потому что канареечки не поют, — объяснил отец. Он так и сказал: «не поют», вместо «не умеют петь». Во мне всегда жил сильный дух противоречия. Не знаю, откуда у меня взялась эта черта. Наверное, мне все же следовало родиться самцом. Несправедливый приговор отца привел меня чуть ли не в бешенство. Однако мы, канарейки, очень хорошо воспитаны, поэтому я сдержалась и мягко заметила: — Это просто смешно, папочка. Ты же сам прекрасно знаешь, что самочки канареек рождаются с такими же голосами, как и самцы. Это вы считаете, что мы не должны петь, и запрещаете нам упражняться. Только поэтому мы и теряем в ранней молодости голос. Вы жестоки и несправедливы. Родители расценили мои слова как бунт. Отец раскрыл рот, но ничего не смог из себя выдавить, кроме хриплого бульканья. Мать набросилась на меня: — Да как ты смеешь! Что за дерзкая девчонка! Кем ты вырастешь, если с раннего детства грубишь взрослым. Немедленно ступай в угол клетки и стой нам в наказание, пока я не разрешу тебе оттуда выйти! Я хотела ей напомнить, что клетка у нас круглая и в ней нет ни одного угла, но не успела: мать взмахнула крылом и закатила мне такой подзатыльник, что я кубарем скатилась с жердочки на пол. Мне было больно и обидно, но я ни капельки не раскаивалась. Подумайте сами: только потому, что мне не разрешают петь, я с сестрами попаду в затхлый и душный зоомагазин! Где же справедливость? А ведь если бы мы умели петь, нас могла бы купить добрая хозяйка. Она бы нас любила и ухаживала за нами. Вот так во мне созрела решимость, и я начала упражнять свой голос, чтобы в конце концов научиться петь не хуже братьев. Пока все мое семейство день-деньской клевало зернышки и щебетало о пустяках, я отходила к дальней стенке клетки и потихоньку пела. В скором времени хозяин заметил, что я ищу уединения, и посадил меня в отдельную клетку. Здесь я могла петь сколько душе угодно. Единственное, что меня поначалу донимало, так это издевки других канареек. Они смеялись надо мной, показывали на меня крыльями и пытались допечь язвительными замечаниями. — Вы только послушайте ее голос! — насмехались они. — Это же скрип колодезного ворота. Но я очень скоро научилась пропускать их насмешки мимо ушей. «Смейтесь сколько вам угодно, — думала я. — Посмотрим, что вы скажете, когда я запою по-настоящему». В один прекрасный день наш хозяин привел к себе в дом приятеля. Тот хотел посмотреть на канареек. — Какие замечательные птицы! — восхитился приятель. Хозяину польстило его внимание. — Ты можешь выбрать себе любую из молодых канареек, — предложил он приятелю. — Я охотно тебе ее подарю. Лицо гостя понравилось мне. Я подумала, что он добрый человек. И мне захотелось, чтобы он выбрал меня. Увы, ему больше приглянулись птенцы наших соседей — у них было очень яркое оперение, а люди так падки на то, что блестит! Он стоял у соседней клетки и внимательно рассматривал птенцов. И тогда я решилась на отчаянный шаг — и запела в полный голос. И хозяин и гость сразу же удивленно посмотрели на меня. — Как красиво она поет! — сказал гость.. — То-то и странно, — недоумевал хозяин. — Ведь это самочка, а они не поют. — Если уж ты непременно хочешь сделать мне подарок, то подари эту птицу. Я чуть не плясала от радости. Принесли небольшую дорожную клетку, меня пересадили в нее, и я поменяла хозяина. Клетку обернули тканью, и больше я ничего не видела. Издалека доносились голоса моей родни: — Прощай! Будь счастлива! Я почувствовала, что клетку поднимают в воздух и несут к выходу. Хлопнула дверь, сразу же пахнуло холодным ветром — и я впервые покинула дом. Раздался цокот лошадиных копыт, клетку приторочили к седлу, и началось мое первое в жизни путешествие. Сквозь ткань проникали новые, незнакомые запахи. Пахло лошадиным потом, спелой пшеницей, полевыми маками. Я догадалась, что мы уже покинули город и едем по проселочной дороге среди полей. До тех пор я никогда не бывала в деревне и знала о ней только по рассказам отца, которого вывозили туда на выставки. Наконец лошадь замедлила шаг. Теперь лошадиные копыта стучали не по мягкой дорожной пыли, а по булыжной мостовой. Мы въехали в другой город, где чирикали воробьи, ворковали голуби, лаяли собаки, бранились соседки и пронзительно кричали играющие в свои игры мальчишки. Мы остановились. Клетку отвязали, и чьи-то руки подняли ее вверх. Раздались приветственные возгласы. Снова хлопнула дверь, и меня внесли в дом. Там царили замечательные запахи, запахи кухни: овсяной каши, сливового пудинга, тушеных овощей и яблочного пирога. Клетку поставили на стол. Чьи-то пальцы сняли ткань, и я наконец смогла увидеть свой новый дом.Глава 5. Новый дом
Вокруг меня стояли люди: мужчины, женщины, дети с румяными, добрыми лицами. Они улыбались и с любопытством смотрели на меня. Комната была большая, много больше той, где я жила раньше. В ней стояли тяжелые дубовые столы и такие же стулья, потолок был сделан из толстых просмоленных бревен. На стенах висели картины, на которых были изображены сцены охоты — мужчины в красных камзолах скакали верхом за оленями. Над входной дверью красовались оленьи рога, а над камином — большая и страшили кабанья голова. Меня пересадили в уютную, просторную клетку и поставили ее на подоконник. В окно был виден широкий, осаженный деревьями двор. В новом доме было многолюдно. То и дело кто-то входил, кто-то выходил, люди менялись, появлялись новые лица, так что я даже не могла запомнить всех. Поначалу я думала, что все они родственники и друзья хозяина, но потом выяснилось, что это не так. Однажды в теплый летний день хозяйка распахнула окошко, и я увидела во дворе молодого скворца. Он носился взад-вперед по двору, собирал соломинки и конский волос, чтобы свить себе гнездо на тополе у дома. Я уже давно не разговаривала ни с кем из птиц, и мне та хотелось поболтать. Я позвала скворца, и он присел возле меня на подоконник. — Какой странный дом, — сказала я. — Не мог бы ты объяснить, кто мой хозяин? И почему у него каждый день так много гостей? — Сразу видно, что ты родилась в клетке, — улыбнулся в ответ скворец. — Все эти люди ему не друзья и не родственники, а этот дом — постоялый двор. Люди платят за то, что живут и кормятся здесь. Каждый день к вечеру сюда приезжает почтовая карста с севера, а по утрам — почтовая карета с юга. Здесь меняют усталых лошадей на свежих, пассажиры отдыхают и перекусывают. Мне нравилось на постоялом дворе. Там было шумно и весело. Ухаживал за мной сын хозяина. Добрый и неплохой мальчик, несмотря на то что иногда он, заигравшись, забывал подлить мне свежей воды. Но маленький сорванец так искренне раскаивался в ошибке, что я прощала его. После разговора со скворцом я стала внимательнее присматриваться ко всему, что происходило в доме. Но больше всего я любила прислушиваться к разговорам путешественников. Они рассказывали о дальних дорогах, бурных морях, больших кораблях. Из клетки меня не выпускали, но я не стремилась покинуть ее. Когда настало лето, по утрам клетку выносили во двор и ставили на каменную ограду у ворот. Оттуда я видела дорогу и первойзамечала почтовую карету. Сначала вдалеке показывалось легкое облачко пыли, потом облачко приближалось, увеличивалось, и наконец из него выплывала пара лошадей и сама карета. Тогда я начинала петь придуманную мной песенку. Начиналась она словами: «Выходи скорей, девчонка, и встречай гостей». Никто из людей не понимал слов моей песенки, но слуги и горничные очень быстро выучили мелодию и, как только я запевала, выходили на порог дома, чтобы помочь постояльцам внести в дом сундуки, корзины и баулы. В столовой накрывали столы, на кухне начинали ставить на огонь сковородки, конюхи выводили из конюшен свежих лошадей. Я радовалась, когда от моей песенки весь постоялый двор вдруг начинал шуметь, люди начинали суетиться. Я чувствовала себя не пленницей в клетке, а полноправным членом этого мира. Птицы, живущие на свободе, избегают людей. Им кажется, что люди похожи друг на друга как горошины одного стручка и что всех их следует бояться. Но это не так. Мы, выросшие в клетке, знаем, что все люди разные, они такие же разные, как и птицы. У меня появилось много друзей среди людей. Одного из них я помню до сих пор. Это был пожилой кучер, он приезжал к нам на почтовой карете с севера. Он очень ловко управлял лошадьми, лихо въезжал в ворота постоялого двора и громко кричал мне: «Привет, Пипинелла! А вот и я!» Он оглушительно щелкал длинным кнутом, и на этот звук выбегали конюхи, меняли лошадей, чистили лошадь, смывали грязь с поводьев. Они работали быстро и весело, а старый кучер сидел и курил трубку. Кучера звали Джек, и я сложила для него песню. Каждый вечер, услышав щелканье длинного кнута, я запевала ее. От песни конюхи работали еще усерднее, а на лице кучера появлялась улыбка. В моей песне был звон колокольчиков, шорох скребницы по спине лошади, монотонный стук колес, а кончалась она так; «Джекки-Джек! Джскки-Джек!» Старый Джек каждый раз угощал меня сахарными крошками. Перед тем как пойти ужинать, он просовывал сквозь прутья клетки палец, на котором лежало мое любимое лакомство…Глава 6. Жизнь, полная приключений
Пипинелла рассказывала свою историю очень долго — целый день. Всей этой книги не хватит, чтобы поведать о ее приключениях, поэтому дальше ее историю изложу я, и покороче. Не многим птицам, живущим в клетках, я уж не говорю о людях, довелось прожить такую бурную жизнь, какая выпала на долю Пипипеллы. Однажды на постоялый двор завернул человек очень знатного рода. Он услышал пение Пипинеллы и решил ее купить. Хозяин не хотел ее продавать, но, когда маркиз — а знатный человек был настоящим маркизом! — предложил за нее золотую монету, пришлось ему сдаться. Так канарейка впервые узнала, что такое деньги и какая у них сила. Новый хозяин привез ее в свой дом. Это был даже не дом, а настоящий дворец, большой, просторный. Вокруг дома расстилался парк с подстриженной травой и замечательными деревьями. Пипинеллу посадили в серебряную клетку. Жизнь в доме-дворце совсем не походила на жизнь на постоялом дворе. Ее новый хозяин владел полями, и пастбищами, и шахтами, и фабриками. Он занимался деньгами, и только деньгами, на все остальное у него не было времени. Его жена чувствовала себя несчастной и, как ни старалась канарейка развеселить ее своим пением, бедняжка с утра до вечера грустила. Хозяин богател, а его рабочие беднели. И вот настал день, когда бедняки стали роптать. А однажды, когда маркиз с маркизой уехали в Лондон, разгневанная толпа ворвалась во дворец, разграбила все, что можно было разграбить, и подожгла его. Когда огонь перекинулся на конюшню и псарню, сами бунтовщики вывели лошадей и собак, чтобы они не сгорели. Но Пипинелла сидела в горящем доме, и никто ее не спасал. Ее просто-напросто не заметили, ведь она сидела в клетке, подвешенной чуть ли не к потолку. Бежать она не могла и только с ужасом смотрела, как пламя гуляет по комнатам и перепрыгивает с этажа на этаж. Бедняжка уже потеряла последнюю надежду и мысленно распрощалась с жизнью; как вдруг послышался громкий барабанный бой. Это из города прислали полк солдат, чтобы усмирить бунтовщиков и спасти от огня дворец. Солдаты быстро погасили огонь, а один из них заметил дрожащую от страха канарейку и взял ее с собой. — Бедная птица! — сказал солдат. — Хозяева бросили тебя на произвол судьбы. Но ничего, я возьму тебя с собой и позабочусь о тебе. Погоди, я только сделаю тебе новую клетку, деревянную. Негоже мне, простому солдату, таскать с собой в походы клетку из серебра. Да и тебе, простой пичуге, она не к лицу. Спасенная от смерти Пипинелла стала, любимицей всего полка. Она жила с солдатами в казарме, сопровождала их во всех походах. Ее баловали, заботились о ней, словом, обращались как с приносящим удачу талисманом. Именно в это время она сложила новую песенку, которую насвистывала под барабанную дробь военного марша. Песенка начиналась словами: «Я дитя полка, я крылатый стрелок». Однажды в городе восстали рабочие. Они прогнали прочь полицию и жандармов, перегородили улицы баррикадами и приготовились скорее умереть, чем сдаться. Полк Пипинеллы послали подавить восстание. Солдаты не хотели стрелять в безоружную толпу и сдались рабочим. Пипинелла вместе с клеткой превратилась в военную добычу и перешла в собственность к одному из рабочих. Но к городу стянули новые войска, загремели выстрелы. Рабочих разгромили, хозяина Пипинеллы ранили, но он сумел выбраться из города вместе с птицей. Раненый рабочий укрылся в шахтерском поселке у своего друга. Полиция рыскала по округе, искала уцелевших бунтовщиков, чтобы расправиться с ними. Кто-то выдал хозяина Пипинеллы, нагрянула полиция и увела его. А Пипинелла осталась с шахтером. Работа под землей очень опасна. Иногда в шахту начинает сочиться рудничный газ. Этот газ ядовит. Рудничный газ скапливается под потолком подземной выработки. Шахтер брал с собой под землю канарейку и подвешивал клетку к потолку. Затем он принимался за работу и время от времени поглядывал на птичку — жива ли она. Если бы канарейка умерла, это было бы для шахтера сигналом опасности. Так тянулись неделя за неделей. Канарейка не видела солнечного света, ведь каждое утро шахтер уносил ее в шахту, и только вечером они снова выбирались на землю. Но однажды Пипинеллу увидела пожилая дама. Она предложила за канарейку хорошую цену, и шахтер согласился уступить ее. В жизни Пипинеллы начался новый период. Наступила весна, и хозяйка решила выдать замуж Пипинеллу. К ней в клетку подсадили красивого самца. Он был не особенно умным, но очень милым и обходительным. А самое главное, у него был замечательный голос. Ни до того, ни после Пипинелла не встречала среди канареек певца, который мог бы соперничать с ее Корнелиусом — так звали жениха. После бурных, наполненных опасными событиями дней настали дни спокойной семейной жизни. Пипинелла высиживала птенцов, затем выхаживала их, кормила, воспитывала. Забот было выше головы, и все остальные тревоги отошли куда-то далеко, как говорят люди, на задний план. Когда птенцы подросли и оперились, их подарили многочисленным подругам хозяйки. Снова Пипинелла и Корнелиус остались одни. И тут произошло событие, которое круто изменило жизнь канарейки. Однажды в доме появился человек, которого хозяйка наняла, чтобы он вымыл окна в доме. Мойщик окон драил стекла и весело насвистывал песенку. В его натуре чувствовалось что-то родственное птицам, он радовался жизни, он не унывал, и сразу же становилось понятно, что он моет окна только потому, что надо чем-то зарабатывать на кусок хлеба насущного. Мойщик окон понравился Пипинелле, и она подпевала ему. Каждое утро мойщик окон ставил клетку с канарейкой у того окна, которое собирался мыть, затем брал в руки тряпку и говорил птице: — Ну что, споем на пару, пичуга? Хозяйка Пипинеллы была женщина добрая, но ужасно скучная. В доме у нее все лежало на своих местах, все было чисто, все сверкало, все делалось в свое время. Но такая размеренная жизнь тяготила Пипинеллу, ей не хватало веселья и бесшабашности, поэтому она обрадовалась, когда услышала, что мойщик окон говорит: — Насколько помню, хозяйка, мы сторговались на пяти шиллингах. Отдайте мне вместо пяти монет эту пичугу — и мы квиты. Хозяйка согласилась. А Пипинелла даже не сожалела, что придется расстаться с Корнелиусом. Голос, конечно, у него был замечательный, но по натуре он был занудой, и теперь, когда они остались без детей, жить с ним было не так уж и сладко. Новый хозяин, оказывается, жил не в обычном доме, а на старой мельнице. По утрам он уходил мыть окна, после обеда возвращался, приносил хлеб, сыр, корм для канарейки, пересвистывался с птицей, а затем садился к столу и что-то до поздней ночи писал. Странное дело — все написанное он прятал под половицу. Однажды утром он, как обычно, ушел в город. Клетка с Пипинеллой висела у окошка, футах в двадцати над землей. Прошел день, наступило время ужина, но хозяин не возвратился. Так же прошло еще два дня. Корм у канарейки уже давно кончился, вода тоже была на исходе. Пипинелла поняла, что с хозяином случилось несчастье и что на старой, заброшенной мельнице ей никто не сможет помочь. Бедняжка приготовилась к голодной смерти. Па третью ночь, под утро, разыгралась буря. Ветер тряс клетку, а потом сильный порыв сорвал ее с гвоздя и ударил о землю. Клетка разбилась, но птица, к счастью, уцелела, отделавшись испугом и легкими царапинами. До рассвета она просидела среди груды прутьев, только и оставшихся от ее бывшего дома. Когда первые солнечные лучи озарили небо, Пипинелла увидела, что она свободна. Впервые в жизни она столкнулась со свободой, и ей еще предстояло узнать, что это такое.Глава 7. Свобода
Что заключено в этом слове, которое так часто повторяют на все лады? Рожденные свободными не знают, что это такое, потому что никогда не жили за решеткой; рожденные в неволе — потому что никогда не жили на свободе. Поначалу Пипинелла обрадовалась свободе — ведь теперь она могла лететь, куда ей вздумается. Но очень скоро она поняла, что свобода — это еще и необходимость заботиться о себе самой. Надо было добывать корм, искать убежище, а на каждом шагу подстерегали опасности. Как только она поднималась в воздух, ей грозили хищные птицы, как только она спускалась на землю, на нее охотились кошки и ласки. Колючие ветки ежевики ранили ей крылья, часто ей приходилось устраиваться на ночлег с пустым желудком. Пролетев всего лишь несколько метров, она чувствовала себя смертельно усталой. Почти весь день Пипинелла отсиживалась в темных углах старой мельницы. Однажды голод выгнал ее из убежища и тут же на нее бросился коршун. Пипинелла отчаянно махала крыльями, пытаясь уйти от погони, но коршун не отставал. Безжалостный хищник был уже совсем близко, и вдруг к нему метнулся зяблик. Коршун сразу же позабыл о Пипинелле и погнался за ним. Пипинелла спряталась в колючих кустах и с трудом перевела дух. Ей даже не верилось, что она избежала смерти в когтях коршуна. А храбрый зяблик тем временем увел коршуна за собой, а потом очень ловко юркнул в густые заросли и был таков. На следующий день он отыскал Пипинеллу и взял ее под свою опеку. Он не отходил от нее ни на шаг, во всем помогал и одним тихим вечером признался в любви. Пипинелла была тронута его добротой и самоотверженностью и ответила ему «да». И они отправились вдвоем на поиски удобного места для гнезда, где можно было бы высидеть птенцов. Они летели рядом, и зяблик без умолку пел ей о любви. На морском берегу у небольшого залива, где плескались волны, они нашли тенистую рощу. Рядом раскинулся цветущий луг. Лучшего места для гнезда и представить себе было нельзя. Зяблик и канарейка летали среди цветов, вили гнездо, а над рощей звенела «Весенняя песня любви». Но счастье кончилось так же неожиданно, как и началось. Гнездо еще не было готово, как в роще появилась стая зябликов. Они насмешливо наблюдали, как вьют гнездо зяблик и канарейка. — Кого ты выбрал себе в жены? — спрашивали они мужа Пипинеллы. — Неужели ты не нашел самочку нашей породы? Поначалу влюбленные не обращали внимания на насмешки. Но разговоры продолжались. — Ах, какая она неуклюжая и неумелая! Что ты в ней нашел? Лучше лети с нами в Америку. Злое чириканье отравило счастье Пипинеллы и зяблика. Через два дня зяблик косился на канарейку, а на третий — гордо отвернулся от нее. Стая зябликов поднялась в воздух и полетела через океан в Америку, а Пипинелла осталась одна на берегу. «Наверное, так и в самом деле будет лучше, — пыталась она утешиться. — Наверное, мы и вправду не пара. Я выросла в клетке, а он — на свободе, нам не понять Друг друга. Лучше мне вернуться к людям. Полечу-ка я по свету, может быть, мне удастся отыскать моего последнего хозяина — мойщика окон». «К чему мне свобода, — думала канарейка, — если я не умею ею пользоваться? Я вернусь в клетку и буду жить рядом с хозяином. Я знаю, что нужна ему. Я буду петь ему песни, а он будет мне подсвистывать». И Пипинелла полетела вдоль морского берега на поиски пропавшего хозяина, но нигде не встретила его следов. Тогда она подумала: «Если его нет здесь, то, может быть, я отыщу его в других странах. Полечу-ка я через море». Бедная, наивная, глупая пичуга! Она думала, что если зяблики и другие птицы пересекают океан, то и ей это будет по плечу! Но куда было ей, выросшей в клетке неженке, До настоящих диких птиц! Она ничего не знала ни о ветрах, ни о морских течениях, ни об островах на пути, где можно передохнуть и подкрепиться. Но храбрая сердцем Пипинелла бросилась в дорогу, как в омут головой. В пути ей пришлось туго, не выручило ее даже хваленое птичье шестое чувство. Как только родной берег скрылся из виду, она вдруг почувствовала, что смертельно устала, и что сил у нее не осталось ни для того, чтобы лететь вперед, ни для того, чтобы вернуться. В отчаянии она присела отдохнуть на пучок морских водорослей. Волны мерно покачивали канарейку, убаюкивали ее, а она сидела, сложив крылья, и ждала, что с минуты на минуту из воды вынырнет большая зубастая рыба и проглотит ее. Мимо пролетала чайка. Она заметила посреди моря перепуганную пичугу и опустилась рядом с ней на воду. — Лети все время к югу, — сказала чайка, — и скоро доберешься до берега. А здесь тебе оставаться нельзя, к вечеру поднимется буря, и тогда тебе не спастись. Действительно, скоро она добралась до Острова Черных Деревьев — небольшого клочка суши среди океана. Когда канарейка немного отдохнула и пришла в себя после пережитого, она облетела остров, и он ей понравился. Ярко светило солнце, добыть корм не составляло труда, а главное — там не было кошек. «По-моему, мне здесь будет неплохо», — подумала Пипинелла и решила остаться на острове. Местные птицы встретили ее дружелюбно. Многие из них даже ухаживали за ней, но канарейка еще слишком хорошо помнила измену зяблика и сторонилась шумных птичьих стай. Все свободное время она сочиняла новые песни. Но, Странное дело, все песни у нее получались грустные. Она пыталась петь старые песни, но они тоже звучали грустно. «Почему? Почему?» — спрашивала она себя. И неожиданно поняла, что тоскует по мойщику окон. Канарейка еще раз облетела остров и вдруг обнаружила на высоком холме шалаш из веток и травы, а рядом с ним — привязанный к высокому столбу носовой платок. Это был платок мойщика окон. Ошибиться Пипинелла не могла — она слишком хорошо помнила тщательно заштопанную дырку посередине платка. Несомненно, ее друг был на острове и привязал свой платок к столбу, чтобы проходящие мимо корабли заметили его. Платок был знаком бедствия. «Наверное, он попал на остров после кораблекрушения, — решила Пипинелла. — Но что же с ним случилось дальше?» А несколько дней спустя канарейка заметила плывущий по морю корабль. «Корабль плывет к северу, может быть, даже в Англию, — сказала сама себе канарейка. — Если я полечу вслед за ним, то сумею вернуться домой». Недолго думая, Пипинелла вспорхнула и полетела за кораблем. Но скоро погода испортилась, задул сильный ветер, пошел дождь. В поисках спасения маленькая пичуга опустилась на палубу корабля. Моряки поймали ее и посадили в клетку. Корабль был большой, на нем плыло много пассажиров. Пипинеллу баловали, и жилось ей совсем неплохо. Клетку повесили в парикмахерской, где уже жила еще одна канарейка. Птицы подружились и весело пересвистывались. В парикмахерскую то и дело заходили моряки и пассажиры, обменивались новостями, судачили о том о сем, и Пипинелла не скучала. Парикмахер, веселый, неунывающий человек, ловко брил бороды, подстригал усы и полосы морякам. Пипинелла тут же сочинила песенку, которую назвала «Дуэт ремня и бритвы». В ней слышался звук бритвы, которую правят на ремне, в ней булькала горячая мыльная вода, шуршала кисточка, позвякивали ножницы. Это и в самом деле был настоящий дуэт, так как исполняли его обе пленницы на два голоса. Я не оговорился, когда сказал «Пленницы». Хотя Пипинелла и привыкла жить в клетке, на этот раз она твердо решила сбежать при первом же удобном случае и отправиться на поиски своего друга, мойщика окон. Вторая канарейка вызвалась лететь с ней. Вечерами, когда суета в парикмахерской стихала, подруги строили планы — где и как искать бесследно пропавшего хозяина Пипинеллы. Однажды в парикмахерскую вошли два матроса. — Ты слышал? — спросил один из них у парикмахера. — Еще нет, — ответил парикмахер. — А о чем я должен был слышать? — Сегодня утром мы заметили по правому борту плот, а на нем — человека. Мы спустили шлюпку и подняли его на корабль. Бедняга ужасно исхудал, остались кожа и кости, и едва держался на ногах. Доктор уложил его в постель. Мы так и не знаем, кто он и откуда. Сердце Пипинеллы екнуло. «А вдруг это он?» — думала она. Через неделю, когда спасенный моряками человек немного окреп, он зашел в парикмахерскую. Его лицо заросло густой черной бородой, длинные, спутанные волосы космами падали на плечи. Парикмахер добрый час трудился над незнакомцем. Скрипела битва, щелкали ножницы, а когда все было готово, Пипинелла увидела, что предчувствие не обмануло ее. В кресле сидел мойщик окон! Пипинелла принялась прыгать по клетке и напевать старые веселые песенки, чтобы привлечь внимание хозяина. Тот удивленно повернул голову, вгляделся в сидящую в клетке канарейку и воскликнул: — Да ведь это моя пичуга! Откуда ты здесь, Пипинелла? Парикмахер недоверчиво посмотрел на мойщика окон и проворчал: — Так уж и твоя! Мы ее спасли в бурю — значит, она наша. А ты и видишь-то ее впервые. Но Пипинелла продолжала прыгать в клетке и радоваться хозяину. — Откройте клетку, — предложил мойщик окон, — и вы увидите, что птица полетит ко мне. Клетку открыли, и Пипинелла выпорхнула и села на плечо хозяину. Парикмахер только развел руками. — Виданное ли дело, чтобы птица так себя вела! Придется тебе поверить. Забирай канарейку, она твоя. Нот так Пипинелла снова вернулась к своему хозяину. Корабль шел в Лиссабон, и, когда он бросил якорь в Порту, мойщику окон, у которого не было в кармане ни гроша, пришлось наняться простым матросом на корабль, идущий в Англию. Как бы то ни было, но в конце-концов они добрались до родных берегов. Мойщик окон отправился на свою мельницу, где он жил и раньше. Все вокруг заросло высокой травой и кустарником. Мойщик окон повесил клетку с канарейкой на ветку дерева и попытался открыть дверь, но дверь не поддавалась. Тогда он решил обойти мельницу и влезть в окошко. Как только он исчез за углом, из зарослей выскочил бродяга, схватил в охапку клетку с Пипинеллой и пустился наутек. Злая судьба снова разлучила бедняжку Пипинеллу с другом. Потом она еще много раз меняла хозяев, пока не попала в магазин, где ее по ошибке купил Мэтьюз Магг.Глава 8. Как, ты не знаешь, кто такой доктор Дулиттл?
— А как мойщик окон оказался на необитаемом острове? И почему он плавал по морю на плоту? — спросил Хрюкки, когда Пипинелла закончила свой рассказ. Канарейка грустно покачала головой и сказала: — Я об этом так и не узнала. Мой хозяин не догадывался, что я понимаю человеческий язык, поэтому никогда не рассказывал мне о своих приключениях. Его история так и осталась для меня тайной. — А не могла бы ты спеть для нас «Весеннюю песню любви»? — попросил Пипинеллу доктор Дулиттл. — С удовольствием, — ответила Пипинелла. Все умолкли. Канарейка откинула назад головку и запела. Нежная дрожащая трель повисла в воздухе. Мелодия звучала ласково, убаюкивала, словно колыбельная. Казалось, что голос то удаляется, то приближается, ищет кого-то, блуждает по колдовским чащам и тенистым рощам. Безнадежная тоска сменялась надеждой, надежда — тихой грустью. Песня становилась все тише и тише и закончилась трелью, похожей на звон колокольчика. Певица уже умолкла, а серебряные чистые звуки все еще, казалось, висели в воздухе. Слушатели — и люди, и звери — восхищенно молчали. — Как это хорошо! — вдруг разрыдался поросенок, и слезы потекли на розовый пятачок. — Это ничуть не хуже, чем цветная капуста. Мэтьюз Магг всегда говорил, что музыка его не трогает, но на этот раз он расчувствовался. — Никогда в жизни не слышал ничего подобного, — сказал он. — Эта кроха — настоящее чудо. Вот бы нам показать ее лондонской публике. Доктор на минутку задумался и вдруг поддержал своего помощника по цирковым делам: — А ведь ты прав, Мэтьюз. Мы подготовим птичью оперу. У нас уже есть театр зверей, так почему бы не создать музыкальное представление с птицами. Мы покажем на сцене историю жизни Пипинеллы. Мэтьюз Магг разошелся не на шутку. Он уже не сомневался в успехе. — Мы завоюем Лондон! Хозяева театров будут валяться у наших ног и умолять нас, чтобы мы выступили у них. Мы озолотимся! Но доктор Дулиттл осадил его. — Не торопись, Мэтьюз, — сказал он. — Еще рано думать о деньгах, к тому же думать о них вообще не следует. Нам еще надо найти хор, оркестр, сшить костюмы. Да мало ли о чем еще надо позаботиться! Хотя главное у нас уже есть — голос Пипинеллы и история ее жизни. — А как ты жила в зоомагазине? — снова вмешался в разговор любопытный поросенок. — Да-да, — поддержал на этот раз поросенка доктор. — Что с тобой приключилось дальше? Пипинелла взобралась на табакерку доктора и защебетала: — Может быть, вам это покажется странным, но я ничего не слышала о вас, господин доктор. Ведь я жила среди людей, а не среди диких птиц. Впервые я услышала о вас в зоомагазине. Магазин был ужасный — грязный, душный, кормили нас впроголодь. Особенно плохо приходилось диким птицам, которых хозяин дюжинами скупал у окрестных мальчишек. Однажды я сидела на жердочке и грустила. Я вспоминала счастливую жизнь с мойщиком окон на заброшенной мельнице. Вдруг я услышала беседу других птиц. — Вы только посмотрите на беднягу щегла, — говорима одна из канареек. — Он даже не притрагивается к пище. С тех пор как он здесь, ему ни разу не чистили клетку. — Вот бы здесь появился доктор Дулиттл, — мечтательно сказала ее соседка. — Да, единственный, кто нас может спасти, — это доктор Дулиттл, — согласилась с ней первая канарейка. Сначала я подумала, что птицы выдумали себе доктора Дулиттла точно так же, как люди выдумывают добрых волшебников, а затем ищут утешения в несбыточных мечтах. — Даже если он появится здесь, — вмешался певчий дрозд, — он все равно не сможет скупить весь магазин. Я слышал, денег у него никогда не бывает. — Если он зайдет к нам, — не унималась первая канарейка, — я попрошу его открыть свой зоомагазин, чтобы в нем звери и птицы сами выбирали себе хозяина. — К чему пустые разговоры, — сказал певчий дрозд. — Я живу здесь уже год, а доктор Дулиттл ни разу не появился. «Конечно, доктор Дулиттл — выдумка» — подумала я, но на всякий случай спросила: — А кто такой этот доктор? Все птицы умолкли и ошарашенно посмотрели на меня. Как, ты не знаешь, кто такой доктор Дулиттл? — удивленно спросила канарейка. — Не знаю, — призналась я. — Неужели ты никогда о нем не слышала? — наперебой зачирикали птицы. — Он единственный настоящий звериный доктор! — Он говорит на языке канареек и на языке слонов! — Он знает все звериные языки! — Он помогает всем-всем! Вот тут-то я окончательно уверилась, что доктор Дулиттл — выдумка. Снова потянулись тоскливые недели, о которых и рассказывать-то нечего. Дни походили друг на друга как зерна в колоске. Но однажды перед витриной магазина остановились два человека. — Доктор Дулиттл! — заверещала вдруг канарейка, чья клетка висела у самого окна. — Он пришел! Остальные птицы выглянули в окно и дружно зачирикали: — Это он! Он пришел, чтобы спасти нас! «Они все сразу сошли с ума!» — подумала я. Но где-то в глубине души я все же надеялась, что вы войдете и купите именно меня. Однако в магазин вошел ваш приятель, приценился к другой птице, а меня купил только потому, что за меня просили всего три шиллинга. Уже потом, когда я услышала, как вы разговариваете с уткой, совой, поросенком и псом, я поняла, что ошибалась и что мне несказанно повезло. — Доктор Дулиттл — выдумка! — расхохотался поросенок. — Это же надо было такое придумать! — Мне очень жаль тех птиц, что остались в этом ужасном магазине, — сказал доктор Дулиттл. — Может быть, когда я заработаю денег, я и открою такой магазин, о каком мечтали канарейки. А сейчас нам надо подумать о том, что делать дальше. Мэтьюз… постойте, а куда девался Мэтьюз? — Он пошел заглянуть в зверинец, — ответил О’Скалли. — Извини, Пипинелла, — сказал Джон Дулиттл канарейке, — обожди меня одну минутку. Я должен привести сюда моего помощника господина Магга. Доктор вышел из фургона. — Как жаль, что история Пипинеллы закончилась, — вздохнул Хрюкки. — Ничего она не закончилась, — возразила белая мышь. — Ее история не кончится, пока она жива. Она рассказала нам только свое прошлое, а будущее мы увидим собственными глазами. Намного интереснее пережить приключения, чем услышать о них. — Ну, не скажи, — заупрямился поросенок. — Когда я слушаю рассказ об обеде из двадцати блюд, это намного интереснее, чем настоящий обед, приготовленный Крякки. В рассказанном обеде всегда бывают такие вкусности, что просто слюнки текут, а Крякки обычно подает на стол тушеную капусту и овсяную кашу. — Посмотрела бы я на тебя, если бы ты питался одними рассказанными обедами! — возмутилась Крякки. — Не обижайся, — попросил поросенок. Он испугался, что утка откажется его кормить. — И тушеная капуста, и овсяная каша — это очень вкусно, но придуманные блюда намного вкуснее. Если бы я был художником, то рисовал бы только стол, уставленный разными лакомствами. — А если бы ты был поэтом, — рассмеялся О’Скалли, — то писал бы стихи о морковке. — И что же тут плохого? — не сдавался Хрюкки. — Морковь — любовь, очень хорошо рифмуется. В эту минуту в фургон вернулся доктор Дулиттл с Мэтьюзом Маггом. Доктор затворил дверь и с торжественным лицом сел к столу. — Пипинелла, — сказал он, — ты уже слышала, что мы здесь заговорили о птичьей опере. — Не согласилась бы ты выступить в нашем музыкальном представлении и исполнить главную роль? Это будет спектакль о твоей жизни. Мы покажем его в Лондоне. Конечно, нам еще надо будет найти других певцов, набрать хор. Очень тебя прошу, не отказывайся. Пипинелла склонила голову и задумалась. По-видимому, маленькой пичуге было не так-то просто решиться выйти, то есть выпорхнуть на сцену перед публикой. — Я согласна, — наконец решилась она. — Замечательно, — обрадовался доктор. — Теперь у нас есть что показать в Лондоне. Можно трогаться в путь.Глава 9. Страдания молодого поросенка
Все циркачи оживились, когда узнали, что отправятся в Лондон намного раньше, чем предполагали. Даже Хрюкки, который жил воспоминаниями об успехе в Манчестере, перестал донимать друзей своим хвастовством и взялся за сборы. Да и остальные звери думали теперь только о поездке в Лондон. — Лондон — самый большой город в мире, — то и дело повторяла белая мышь, — и, если цирк доктора Дулиттла пригласили туда, значит, его цирк лучший в мире. — Может быть, сама королева со своим двором придет посмотреть наш спектакль, — мечтал Хрюкки. — А вдруг я понравлюсь какой-нибудь принцессе, и она возьмет меня к себе во дворец?.. О’Скалли уже бывал в Лондоне. Когда-то он был бродячим псом и хорошо знал лондонские улицы и предместья. Звери расспрашивали его о Лондоне, а он охотно рассказывал о чудесах большого города. Правда, все его рассказы почему-то сводились к одному — где в Лондоне можно раздобыть косточку повкуснее. В тот же вечер Мэтьюз Магг сел в почтовую карету и поехал в Лондон. В его кармане лежало письмо к директору театра «Регент». В письме доктор Дулиттл просил директора заранее подготовить все для зверей-артистов. Кроме оперы доктор собирался показать в Лондоне «Пантомиму из Паддлеби», и зверям снова пришлось начать репетиции. Но, как только поросенок попытался натянуть на себя костюм Панталоне, чью роль он играл, оказалось, что у него за последнее время вырос очень толстый живот. При первом же его движении пуговицы с треском оторвались и разлетелись в разные стороны, словно пули. Но хуже было другое — как только он вставал на задние лапки, живот перевешивал и бедняга Хрюкки утыкался пятачком в землю. Как ни старался Хрюкки, ничего у него не получалось. — Что же мне делать, господин доктор? — спрашивал пи, размазывая по пятачку слезы. — Ведь без меня не помучится спектакля. Я в нем самый главный. Ты не самый главный, а самый толстый, — отвечал ему доктор. — Тебе необходимо сесть на диету. — Сесть на что? — не понял поросенок. — Что такое диета и почему я должен на нее садиться? — Диета — это единственный для тебя способ сбросить вес. — Как это — сбросить вес? — недоумевал поросенок. — Попросту говоря, ты должен похудеть. — А что для этого надо делать? — Для этого надо есть поменьше. — Теперь я понял, — уныло протянул поросенок. — Сесть на диету — значит голодать. Доктор, а нет ли другого способа похудеть? Чтобы и есть вволю, и чтобы живот не рос. — Нет, — безжалостно ответил доктор. — С сегодняшнего дня ты будешь питаться только чаем с сухарями. — А как же овощи? — чуть ли не плакал поросенок. — Разве мне нельзя есть морковку? Доктор отрицательно покачал головой. — А капусту? А свеклу? А репу? Поросенок продолжал перечислять свои любимые овощи, а доктор при каждом названии неумолимо качал головой. В конце концов поросенок вынужден был сдаться. — Ладно, так уж и быть, — сказал он. — Сяду я на эту… диету. С тех пор самым нелюбимым словом Хрюкки стало слово «диета». Но он мужественно отказался от овощей и худел прямо на глазах. Только время от времени он позволял себе пожаловаться на судьбу. — Я знал, что искусство требует жертв, — говорил он. — Но ведь не таких тяжелых! Ну ничего, когда мы вернемся в Паддлеби, я свое наверстаю. Через три дня вернулся Мэтьюз Магг. Лондонский театр с нетерпением ждал доктора Дулиттла и был готов принять артистов хоть завтра. Цирк стал собираться в дорогу. Голому собраться — только подпоясаться, вот так и опытные циркачи уже в тот же день были готовы тронуться в путь. Лошадиные копыта зацокали по вымощенной булыжником дороге, фургоны запрыгали на ухабах, за окошком сменялись леса и поля. К вечеру цирк остановился на ночлег возле города Вендльмера. Лошадей пустили пастись, разожгли костры, и скоро уже забулькали на огне котелки. Когда ужин был готов, путники расселись вокруг костра, подбросили в огонь хворост и взялись за ложки. — А что это за город? — спросил О’Скалли. — Я никогда о нем не слышал. — Он славится вкусными булочками, — ответил доктор с набитым ртом. — Булочки из Вендльмера славятся не меньше, чем пирог из Страсбурга. — Неужели?! — взвизгнул поросенок. Он грустно жевал сухарики и искоса поглядывал на полные тарелки рисовой каши с изюмом, стоявшие перед его друзьями. — Булочки! Господин доктор, а не послать ли нам кого-нибудь в город за булочками? Еще не стемнело, и хлебные лавки еще, наверное, открыты. — Неужели ты забыл, — строго сказал Джон Дулиттл, — что сидишь на диете? От булочек толстеют. Хрюкки вздохнул: — Я не забыл. Просто сидеть на этой диете очень жестко. А булочки такие мяконькие.Глава 10. В Лондоне
После ужина все уселись в фургоне. — Пипинелла, — обратился доктор к канарейке, — может быть, ты подскажешь мне, кого из птиц стоит попросить петь в нашей опере. Нам понадобятся хорошие голоса, а они встречаются не так-то часто. — Ах, доктор, — ответила Пипинелла. — Вам следовало бы походить со мной по зоомагазинам и послушать, как поют птицы. Наверняка нам удалось бы составить превосходный хор. А если нам повезет, то мы отыщем моего бывшего мужа, Корнелиуса. — Но мне нельзя заходить в зоомагазины, — возразил доктор. — Все звери и птицы сразу же станут просить, чтобы я купил их. Джон Дулиттл огорченно молчал. Но вдруг ему в голову пришла мысль. — Мэтьюз, — сказал он своему помощнику, — не мог бы ты походить с Пипинеллой по зоомагазинам и купить тех птиц, на которых она укажет? Мэтьюз Магг удивился. — А как же я узнаю, кого надо покупать? Я ведь не понимаю по-птичьи. — Нет ничего проще, — объяснил доктор. — Ты купишь тех птиц, к чьей клетке она подлетит. Наутро Пипинелла уселась на плечо к Мэтьюзу, и они отправились в Вендльмер. Купить там они никого не купили, зато отыскали след Корнелиуса. Птицы из магазина рассказали Пипинелле, что недели две тому назад в магазин принесли самца канарейки с таким именем. Правда, его тут же перекупил торговец птицами из Лондона. — Мы его непременно найдем, — сказал доктор. — Птица — не иголка, а зоомагазинов в Лондоне не так много. Лишь бы его не успели продать. За завтраком Хрюкки снова тоскливо жевал свои сухарики. Вдруг он спросил: — Господин доктор, а почему не толстеет О’Скалли? Ведь он ест немало. — Это потому, — ответил Джон Дулиттл, — что он очень много бегает. Бег заменяет любую диету. — Значит, если я буду бегать, то мне можно будет есть вволю? — Конечно, можно. Поросенок был готов на что угодно, лишь бы не голодать, поэтому, когда О’Скалли, Скок и Тобби решили после завтрака прогуляться по окрестностям, он увязался с ними. Поначалу все шло хорошо. Но потом собаки учуяли зайца и бросились за ним в погоню. Длинноухий удирал что есть мочи. Собаки не отставали. Хрюкки едва поспевал за ними и вопил: — Какая же это прогулка? Ну что вам дался этот косой? Неподалеку оказался крестьянский двор. На шум оттуда выбежала огромная овчарка и присоединилась к погоне. Впопыхах она не разобрала, что к чему, и приняла за дичь поросенка. Горе-охотник Хрюкки испуганно взвизгнул при виде оскаленной пасти и припустил назад, к фургону. Едва живой, задыхаясь от бега, поросенок ворвался в фургон и забился под кровать. Поуспокоившись и отдышавшись, он заявил: — Может быть, собакам бег и заменяет диету, но мне этот способ не годится. Это собаки бывают гончие, а гончих поросят не бывает. То ли помогла диета, то ли прогулка-пробежка, но, когда вечером Теодора принесла Хрюкки новый костюм для спектакля, он сумел в него влезть и даже пуговицы не оторвались. Так что дела вроде бы шли на лад. Теодора, жена Мэтьюза Магга, целыми днями хлопотала. Она готовила артистам обеды, шила костюмы, разливала чай гостям, штопала, чинила, латала. Она помогала всем, кому ее помощь требовалась. Мэтьюз Магг обо всем имел собственное мнение и любил вставить слово поперек. Единственным человеком, с кем он неизменно и во всем соглашался, была его жена. Сам Мэтьюз, как ни старался, не сумел осилить грамоту, поэтому он преклонялся перед Теодорой, которая когда-то училась в школе и даже имела по чтению пятерку. — Вы: представляете, — частенько говорил он доктору Дулиттлу, — она читает и пишет в совершенстве. Джон Дулиттл не представлял, что значит «читать и писать в совершенстве», но не спорил и согласно кивал головой. Да и зачем ему было спорить, если Теодора вела дневник, то есть записывала в толстую тетрадь все, что происходило в цирке. Выглядело это примерно так: «Сегодня прибыли в город Банбери. На чаепитием разбили две чашки. Мальчишка влез в загон к тяни-толкаю, и тот боднул сорванца, а при этом порвал ему штаны. За порванные штаны пришлось уплатить полтора шиллинга». Время от времени доктору надо было вспомнить, когда и куда они приехали, сколько дней давали представление, и тогда он обращался за помощью к Теодоре. Она раскрывала толстую, потрепанную тетрадь и быстро отвечала на все вопросы доктора. В тот день, когда фургоны с надписью «ЦИРК ДОКТОРА ДУЛИТТЛА» въехали в Лондон, Теодора записала в дневнике: «Сегодня утром встали у лондонского Риджент-парка. Здесь же и будем давать представление. Доктор Дулиттл начал готовить птичью оперу». Эту запись в дневнике Теодора подчеркнула красным карандашом. И не зря, потому что этот день был началом грандиозного успеха. Пока артисты сколачивали помосты для выступлений и ставили шатры, доктор, не теряя времени, взялся за поиски птиц для хора. Дело было очень и очень непростое, поэтому для начала доктор попросил пролетавшего мимо воробья слетать к собору святого Павла, найти там Горлопана и сказать ему, что доктор Дулиттл желает его видеть. Джон Дулиттл был прав — кто еще, как не родившийся в Лондоне нахальный воробей, мог ему помочь? Горлопан не заставил себя ждать, он прилетел и с лету зачирикал: — А вот и я, доктор! Рад вас приветствовать в Лондоне! — Здравствуй, Горлопан, — ответил ему доктор. — Мне нужна твоя помощь. — Приказывайте, доктор, я всегда к вашим услугам. Очень приятно, что и старый Горлопан на что-нибудь вам сгодится. — Погоди, не чирикай так много, дай мне объяснить, что от тебя требуется. Подскажи мне, где в твоем родном городе можно найти птиц с хорошими голосами. — А чем вас не устраивает мой голос? Ну да ладно, я не обижаюсь. Если вам нужны голоса потоньше, ищите их в птичьих лавках. Если потолще, погрубее, то мы их с вами найдем в один миг. Для начала отправимся в зоопарк. Конечно, птиц из зоопарка вам никто не продаст, но главное для вас сейчас — решить, кто вам нужен, а потом уж моя забота отыскать вам то, что вы выбрали. Можете заказывать хоть пеликана. Ну что, идем в зоопарк на смотрины? — Да, идем, — согласился доктор. — Я только возьму с собой Пипинеллу, канарейку, которая будет исполнять главную роль в моей опере. Джон Дулиттл открыл клетку, и канарейка вылетела наружу и запорхала над головой доктора. — Рад познакомиться с тобой, певунья, — любезно прочирикал Горлопан. Он вел себя вызывающе и даже нахально только с теми, кто был больше него, — наверное, он хотел показать, что никого не боится. А маленьких и беззащитных он не задевал и относился к ним покровительственно. Доктор Дулиттл шагал по улице, а над ним летели воробей и канарейка. Горлопан без умолку чирикал: — Лети с нами, не бойся, пичуга. Я стреляный воробей и не дам тебя в обиду. Сейчас я покажу тебе зоопарк, там можно будет поклевать травки. Я знаю зоопарк вдоль и поперек, ведь я раньше там жил. — В зоопарке? — удивилась Пипинелла. — Но там такие большие и неудобные клетки! Горлопан в ответ рассмеялся: — Зачем же мне жить в клетке? Я птица вольная. У меня было гнездо под крышей домика, где живут сторожа. Я всех там знаю: и сторожей, и полицейских, и зверей. Я даже знаком со львом! — И Горлопан гордо выпятил грудь. — Иногда я у него обедал… — Тут воробей понял, что перегнул палку и справедливости ради скромно добавил: — Но только тогда, когда лев спал. — А чтобы тебя сейчас не потянуло в клетку ко льву, — сказал Джон Дулиттл, — и чтобы не пришлось выручать тебя из беды, мы сначала перекусим. Да и я сам что-то уже проголодался.Глава 11. Проба голосов
У входа в зоопарк было небольшое кафе. Доктор Дулиттл присел за столик, и, пока он пил чай, птицы лакомились крошками пирога. Горлопан развлекал доктора и Пипинеллу веселыми рассказами о тех временах, когда он жил в зоопарке. Перекусив, они отправились осматривать зоопарк. Доктор и Горлопан хотели было пойти прямиком к птичнику — так назывался большой павильон, где держали птиц, — но не тут-то было. Любознательная Пипинелла останавливалась у каждой клетки и во все глаза смотрела на невиданных зверей. Доктор торопил ее: — Пипинелла, пожалуйста, поскорее. Здесь так много клеток, что ты не успеешь осмотреть их все до темноты, а нам еще надо подобрать хор. — А это кто? — спрашивала Пипинелла, не обращая внимания на слова доктора. Они стояли перед клеткой, в которой сидел большой и грациозный зверь в красивой меховой шубе. — Это пума, — объяснил доктор, — она родом из Южной Америки. — Уж не знаю, откуда она родом, но таких чистоплюек свет не видал, — принялся злословить Горлопан. — Хороша! Она следит за собой как старая дева. Я не раз встречал таких на улицах — волосы уложены, чепец накрахмален, а смотреть не на что. Вот так и эта: прихорашивается целыми днями, а кто она такая? Большая кошка, да и только. — Ей здесь, наверное, скучно, — сказала канарейка. — Когда сидишь в клетке, кажется, что время тянется очень медленно. В таких случаях я начинаю петь. — Я представляю, что бы было, если бы пума запела, — ужаснулся Горлопан. — К счастью, Бог не дал ей голоса. А дел у нее хватает. То она расчесывает мех, то точит когти, то убирает клетку. Мальчишки бросают ей орехи, думают, что все звери в зоопарке их едят. С тем же успехом они могли бы угощать орехами мраморную статую. Вот она и занимается тем, что подметает клетку хвостом. Никчемное, а все-таки дело. Горлопан, как и все птицы, терпеть не мог кошек, а большие они или маленькие, ему было все равно. Наконец они добрались до клеток с птицами. — Попробуйте вот этиххохотунов, господин доктор, — прочирикал воробей и махнул крылом в сторону большеголовых, длинноносых птиц. — Их хлебом не корми, дай посмеяться. Мне кажется, они смеялись бы даже на похоронах. У них сильные голоса, может быть, они вам подойдут. Доктор всмотрелся в птиц. — Да это ведь кукабарры из Австралии! — воскликнул он. — Конечно, голоса у них громкие, но не музыкальные. И, словно в подтверждение, стая кукабарр в ту же минуту разразилась хохотом, таким громким, что бедняжка Пипинелла зажала уши крыльями. — А вы не хотите поставить комическую оперу? — спрашивал воробей. — В комедии хохотуны были бы на месте. — Ну уж нет, — возразил доктор. — Даже в комедии должны смеяться зрители, а не актеры. Веди нас в птичник. Птичником называлась большая, просто огромная, клетка под открытым небом. Внутри клетки росли деревья, кусты, трава, там же был небольшой пруд и скалы. Птицы всех размеров и расцветок летали, сидели на ветках или бродили в воде. Там были белые и розовые фламинго, чайки, гагары, пингвины, пеликаны, райские птицы и конечно же павлины. Доктор встал у птичника и объяснил его жителям, зачем он пришел. В птичнике начался переполох. Все птицы хотели во что бы то ни стало попасть в оперу «самого доктора Дулиттла». — Нет, так дело не пойдет, — сказал доктор, — так я не слышу ваших голосов. Подходите ко мне по одному и пойте вашу любимую песню. Первыми, конечно, подошли красавцы павлины. Пипинелла во все глаза смотрела на прекрасных птиц. «Какой же у них должен быть голос, если у них такие перья», — думала она. Павлины открыли клювы и… не запели, а затрубили. — Ха-ха-ха! — не выдержал и рассмеялся Горлопан. — Им бы работать на море ревунами. — Работать кем? — не поняла Пипинелла. — Прости, я забыл, что ты выросла клетке и многого не знаешь. На скалах в море ставят звуковые маяки, и они в туман ревут, чтобы корабли обходили скалы стороной. Мне приходилось бывать и на море, я многое повидал… Горлопан еще долго хвастался бы, если бы доктор не осадил его. — Погоди, о своих невероятных приключениях расскажешь в другой раз. Битый час птицы пели перед доктором Дулиттлом и Пипинеллой. Доктор внимательно выслушивал и тех, кто замечательно пел, и тех, кто пел не лучше Хрюкки. Наконец он выбрал певцов для хора — пеликанов и фламинго. — Ну вы и удружили мне, господин доктор, — жаловался воробей. — Я ведь сказал для красного словца, что раздобуду вам хоть пеликанов. Где теперь я их буду искать? Воробей на прощанье обескуражено чирикнул и улетел. Но уже на следующее утро он вернулся и радостно сообщил: — Я их нашел, господин доктор! Что бы вы без меня делали! Действительно, Горлопан оказался незаменимым помощником. Ему чудом удалось отыскать в пригороде Лондона большую усадьбу, где хозяин, богатый чудак, держал пеликанов и фламинго. Доктор тут же отправился к нему. Хозяин встретил его любезно — он был Наслышан о докторе и даже читал его книги. Он провел доктора по парку, показал ему оранжерею с орхидеями, просил его совета о содержании птиц. Узнав, что речь идет о птичьей опере, он охотно согласился одолжить дюжину пеликанов и фламинго для представления. За ужином в фургоне доктор Дулиттл расхваливал на все лады своего нового знакомого. — Впервые в жизни встречаю умного богатого человека. Он тратит деньги не на балы, не на удовольствия и дорогие безделушки, а па птиц. Пеликанам и фламинго у него прекрасно живется. Как жаль, что у меня нет денег. Я бы их использовал точно так же, как и он. Крякки недоверчиво хмыкнула и проворчала: — Даже будь у вас деньги, вы бы в мгновение ока пустили их на ветер. Сколько раз они у вас появлялись и сколько раз уплывали неизвестно куда! Вам бы следовало жениться и подыскать женщину строгую и трудолюбивую. Джон Дулиттл вздрогнул — наверное, он представил себе «счастливую» супружескую жизнь. — Нет-нет! — яростно возразил он. — Тогда я не смог бы поступать по собственному усмотрению. Не огорчайся, Крякки, если нам повезет, мы заработаем на птичьей опере столько, что не будем знать, куда девать деньги. — Это вы-то не будете знать! — крякнула утка. — Я уже отчаялась когда-нибудь вернуться в родной Паддлеби. Похоже, до конца жизни придется нам бродить из города в город и развлекать публику за пару грошей. На глаза Крякки навернулись слезы. Из месяца в месяц она тешила себя надеждой, что доктор вот-вот возвратится в свой дом с садом, но что ни день появлялись новые препятствия. Она даже устала сетовать. Джон Дулиттл услышал горькие нотки в голосе своей старой приятельницы и попытался ее утешить: — Не расстраивайся, Крякки. Мы еще успеем вернуться домой. Та усадьба, где я сегодня был, напомнила мне мой сад, и я затосковал по Паддлеби, по Воловьей улице. Мы еще с тобой посидим у очага на нашей кухне.Глава 12. Птичья музыка
Вскоре в Риджент-парк, где стоял цирк доктора Дулиттла, прибыли пеликаны и фламинго. Для них соорудили загон и обнесли его забором, чтобы приходившая на цирковые представления публика не беспокоила птиц. Конечно, пеликанам и фламинго жилось там похуже, чем в усадьбе хозяина, но птицы готовы были пойти на любые жертвы, лишь бы помочь доктору Дулиттлу. Начались репетиции. Птиц следовало обучить уйме вещей: как выходить на сцену, как кланяться публике, да мало ли что еще следует знать артисту! Вездесущий Горлопан сгорал от любопытства, ни на шаг не отходил от доктора и везде совал свой нос. Как ни странно, Джону Дулиттлу он не мешал. Нахальный воробей частенько бывал на театральных представлениях, которые давались под открытым небом, и поэтому кое-что смыслил в искусстве. Через день, убедившись в способностях воробья, — а они на самом деле оказались недюжинными, — доктор с легким сердцем оставил хор на попечении Горлопана. Ежедневно, в четыре часа пополудни, маленький лондонский воробей начинал занятия с огромными птицами. Забор буквально трещал от напора зевак, пытавшихся рассмотреть в щелку презабавное зрелище. — Какое счастье, — говорил доктор, — что люди не понимают по-птичьи. Что бы они подумали, если бы услышали, как ужасно ругается Горлопан из-за каждого неверного шага артистов! Маленький серый воробей сидел, выпятив грудь, на ветке терновника и яростно чирикал на пеликанов и фламинго, которые рядом с ним выглядели великанами. Он был похож на старого взбесившегося капрала, распекающего неуклюжих новобранцев. — Шаг вперед! Шаг назад! — орал воробей. — Ровней! Выше клюв! Да улыбнитесь же публике. Нет-нет, так не годится! Чего доброго, публика подумает, что перед ней сброд, попавший в полицию за пьяный дебош. О чем вы задумались, госпожа фламинго? Шаг вперед! Шаг назад! Итак, репетируем выход на сцену. Ля-ля-ля! Тру-ля-ля! Вот так! Пока воробей муштровал хор, доктор Дулиттл отправился за город, чтобы подобрать там солистов. С ним пошла вся его звериная семейка. Выйдя на опушку леса, куда могли прилететь и полевые, и лесные птицы, они расположились на траве и подзакусили снедью, которую прихватила с собой запасливая Крякки. Тем временем слетелись птицы, и каждая из них завела свою песню. Всем хотелось попасть в оперу доктора Дулиттла. Это был на удивление приятный день. Уже наступила осень, но казалось, что лето опять возвращается. Светило солнце. В воздухе летали паутинки. Птицы рассыпались трелями, щебетали, насвистывали, звенели колокольчиками, словом, каждый старался как мог, чтобы понравиться доктору Дулиттлу. Но лучше всех пел обыкновенный, невзрачный дрозд. — Как чудесно ты поешь! — восхищенно воскликнул доктор Дулиттл, когда птица умолкла. — Эго старая песня или ты сам ее сочинил? — Это очень старая мелодия, — ответил дрозд. — Мы, дрозды, поем ее лет семьсот, не меньше. Но сегодня я пел ее по-другому, я часто пою ее иначе, не так, как остальные. Иногда она у меня выходит грустная, иногда веселая. Все зависит от того, что у меня на душе. Когда всходит солнце — я радуюсь, когда вспоминаю любимую — грущу. Когда я вижу, как воробьи купаются в пыли, песня получается насмешливая. — Вот и превосходно, — обрадовался доктор. — Ты-то мне и нужен. Не мог бы ты сочинить музыку для хора дроздов и разучить ее со своими друзьями. Собери хор из двадцати дроздов и порепетируй с ними как следует, чтобы все пели в один голос. Я знаю, что вы, птицы, поете каждая на свой лад, но оперу будут слушать люди, а они ценят только слаженное пение. Через несколько дней я приду, и мы посмотрим, что у вас получилось. — Можете положиться на нас, господин доктор, — гордо ответил дрозд. Подумать только — Джон Дулиттл выбрал именно его! — И музыка и хор будут готовы через три дня.Глава 13. Корнелиус нашелся!
Через три дня доктор Дулиттл вернулся на ту же опушку леса. Дрозды не подвели — песня была готова, а хор пел на удивление слаженно. Домой доктор возвратился воодушевленным — дела шли на лад. Он отыскал в цирке Мэтьюза Магга. Тот, как обычно, хлопотал: проверял, накормлены ли животные в зверинце, все ли готово к вечернему представлению. — Мэтьюз, — сказал ему доктор, — завтра с утра возьмешь с собой Пипинеллу и пройдешься по зоомагазинам. Купишь тех птиц, на которых она покажет. — Зачем? — непритворно удивился Мэтьюз. — Неужели дюжины пеликанов и фламинго недостаточно? — Ну конечно же нет, — терпеливо объяснил доктор. — Мы ведь даем оперное представление, и в нем птицы будут играть самих себя. К тому же нам понадобятся дублеры. — Дуб… кто? — не понял Мэтьюз. Уж больно мудреное было это слово, а с такими словами он не ладил. — Дублеры — это такие артисты, которые учат главные роли и могут заменить друг друга в случае болезни. Вы должны найти четырех канареек и трех зябликов. Покупай их по любой цене. Времени у нас в обрез, я обещал директору театра «Регент», что опера будет готова к началу октября. На следующее утро Мэтьюз Магг посадил к себе на плечо Пипинеллу и весело зашагал по улицам Лондона. Через два часа он вернулся. Он был все так же бодр и весел. В руках он нес клетку. Клетку поставили на стол, и Джон Дулиттл снял с нее бумагу, в которую ее завернули, чтобы птица, не дай Бог, по дороге не простудила горло. Внутри сидела маленькая, изящная черно-желтая канарейка. — У нее замечательный голос, — щебетала Пипинелла, пока доктор рассматривал птицу. — Наверняка вам понравится. Но мы очень долго искали, обошли несколько магазинов, а сумели выбрать только одну птицу. А уж зяблики с хорошими голосами встречаются даже реже бриллиантов. Новая канарейка и в самом деле понравилась доктору Дулиттлу. Вечером новенькая уже разучивала с Пипинеллой дуэт из оперы. Поутру Мэтьюз снова взял Пипинеллу и отправился на поиски новых певцов. Когда они вернулись на этот раз, доктор издали заметил, что лицо Мэтьюза сияет ярче, чем кастрюли Крякки, а уж она-то драила свои любимые кастрюли до блеска. Не успели они переступить порог фургона, как Пипинелла радостно защебетала: — Какая радостная новость! Угадайте, кого мы нашли! Доктор почесал затылок и неуверенно начал: — Неужели… — Да! Да! — не дала договорить ему Пипинелла. — Мы нашли Корнелиуса! Моего бывшего мужа! — Нам повезло! — обрадовался доктор. — Удивительно, что спустя столько времени нам удалось его отыскать. Давайте сюда клетку, я хочу посмотреть на него. — Мы нашли его совершенно случайно, господин доктор, — продолжала щебетать в возбуждении Пипинелла. — Мы наткнулись на маленький и ужасно грязный магазин в восточной части Лондона. Мэтьюз поначалу даже не хотел заходить туда, до того этот магазин походил на лавочку самого низкого пошиба. Но я подумала: «А вдруг злая судьба занесла сюда замечательных певцов? Нельзя же их бросать здесь». Я порхала у двери в магазин, пока Мэтьюз не понял, чего я хочу. Когда мы вошли внутрь, я собиралась, как обычно, пропеть от порога: «Корнелиус, ты здесь?» Однако от того, что я увидела, у меня сжалось сердце и перехватило горло, так что я не могла выдавить из себя ни звука. Такой грязи не бывает даже на помойке! И тут из дальнего угла до меня донесся хриплый шепот: «Пипинелла! Это я, Корнелиус! Лети ко мне!» Но найти Корнелиуса среди десятков набитых жалкими, грязными птицами клеток было не так-то просто. Я летала от клетки к клетке и не могла отыскать его. Тогда Мэтьюз стал поочередно снимать клетки и подносить их ко мне. Только в последней, самой дальней, я обнаружила Корнелиуса. Мы купили его за один шиллинг. Лучшего в мире певца — и всего за один шиллинг! Но он сейчас болен и не может петь, наверное, именно поэтому он и попал в этот притон. Вот она, птичья жизнь! Вот они, извилистые пути славы! Тем временем доктор Дулиттл развернул бумагу и поставил клетку на стол. Когда-то этот самец канарейки, может быть, и был чудесного ярко-желтого цвета, но сей час его перья казались серыми от грязи. Он открыл клюв, но из его горла вырвался не замечательный золотой голос, о котором рассказывала Пипинелла, а хриплый шепот. — Я простужен. У меня болит горло, — с трудом выдавил из себя Корнелиус. — В магазине гуляли сквозняки, и я заболел. Боюсь, больше мне не петь. — Не отчаивайся, — подбодрил его доктор. — У меня есть чудо-микстура, она вмиг поставит тебя на ноги. Я сам ее изобрел для канареек с больным горлом. Джон Дулиттл принес свой черный саквояж, порылся в нем и достал маленький пузырек с прозрачной жидкостью. Затем он открыл клетку, протянул Корнелиусу руку и, когда тот сел к нему не палец, капнул ему в горло две капли микстуры. — Уже к вечеру тебе станет легче, — сказал доктор, закрывая саквояж. — Завтра утром я дам тебе еще две капли микстуры, и к вечеру ты уже будешь петь как прежде. — Что с тобой приключилось? — прыгала вокруг Корнелиуса Пипинелла. — Как ты оказался в этом магазине? — Да-да, пусть расскажет свою историю, — поддержал канарейку Хрюкки. Если не считать еды, оп больше всего на свете любил слушать занятные истории. Но доктор решительно воспротивился. — Никаких историй, никаких рассказов, поумерьте свое любопытство и пожалейте больного. А ты, Корнелиус, не вздумай открывать рот. Сейчас я укрою твою клетку платком и поставлю ее поближе к печке, чтобы тебе было тепло и уютно.Часть вторая
Глава 1. Преступный план
Наутро, едва доктор проснулся и открыл глаза, до него донеслась тихая трель. Пел Корнелиус. Он явно чувствовал себя лучше, хотя еще не получил обещанные две капли знаменитой микстуры от кашля. За завтраком Корнелиус рассказал о своих приключениях, обо всем, что с ним произошло с тех пор, как его разлучили с Пипинеллой. По правде говоря, все его приключения сводились к бесконечной смене хозяев и магазинов. Его покупали и продавали, покупали и продавали. Вот так в конце концов он и оказался в той жуткой птичьей лавке, где его накануне обнаружила умница Пипинелла. — Конечно, все магазины плохи, — говорил Корнелиус, — но последний нельзя сравнить ни с чем. Там нет ни одной здоровой птицы, ни одного счастливого животного. Собаки болеют рахитом, у канареек — ангина. Но самое плохое, господин доктор, то, что хозяин скупает у мальчишек пойманных в лесу птиц. А сорванцы и рады стараться — ставят силки где ни попадя и тащат к нему все, что в них попадается. Выросшие на свободе птицы тоскуют, мечутся по клетке, пытаются вырваться на волю. Только вчера утром хозяину принесли дюжину дроздов, и он купил их всех за восемнадцать пенсов. В тот же день два из них умерли. Бедняжки с такой силой бились о прутья клетки, что размозжили себе голову. А мне-то каково было на это смотреть? Доктор Дулиттл слушал Корнелиуса молча, и лицо его все больше и больше мрачнело. Он и так частенько поругивал хозяев зоомагазинов и торговцев птицами, но рассказ Корнелиуса, судя по всему, задел его за живое. — А как себя чувствуют остальные дрозды? — упавшим голосом спросил доктор Корнелиуса. — Вчера они еще были живы, — ответил тот. — Но ни один из них за весь день так и не притронулся к еде. Выживут они или нет — одному Богу известно. Но туда попали не только дрозды, ежедневно к хозяину тащат полные клетки коноплянок, щеглов, малиновок, корольков — да всех и не перечислишь. Почти все они умирают, но и тем, кто выжил, не позавидуешь. Они живут только мечтой о свободе. — Да, — мрачно сказал доктор Дулиттл, — если бы там были одни дрозды, я послал бы Мэтьюза выкупить их и отпустить на свободу. Но на всех птиц у меня не хватит денег. Это ужасно. Я знаю, что должен помочь несчастным существам, но не знаю, как это сделать. Корнелиус попытался утешить доктора: — Но если даже вы купите сегодня всех птиц, завтра ему принесут новых. Но доктор не утешился, а помрачнел еще больше. К вечеру его лицо ничуть не просветлело. За ужином он не произнес ни слова. Казалось, он забыл о птичьей опере. Пипинелла, Корнелиус и купленная раньше канарейка ждали, что он начнет с ними репетицию, но доктор молчал. Все его мысли занимал тот самый отвратительный зоомагазин. О’Скалли и Крякки поочередно пытались отвлечь доктора от невеселых мыслей, но тщетно. Доктор отвечал односложно: «Да», «Нет», а то и вовсе не отвечал. Когда Крякки подала чай, доктор Дулиттл оперся локтями о стол, положил лицо на сжатые кулаки и задумчиво, словно про себя, проворчал: — А почему бы и не попробовать? А вдруг дело выгорит. — Конечно, выгорит, — охотно поддакнул О’Скалли. — А чего вы хотите попробовать? — Послушайте, друзья, — обратился доктор к своим зверям. — Как по-вашему, удастся мне переодеться так, чтобы никто меня не узнал? Звери недоуменно молчали. Наконец поросенок решился спросить: — А зачем вам переодеваться? Что плохого в том, что все звери вас узнают? — Что касается меня, — сказал О’Скалли, — то я узнаю вас, даже если вы переоденетесь бегемотом. Я узнаю ваш запах из тысячи других. Да и любая другая собака узнает. — Собаки — Бог с ними, с ними я всегда сумею договориться, — рассуждал, словно разговаривал сам с собой, Джон Дулиттл. — Главное — чтобы меня не узнали люди и птицы. — Да зачем вам понадобился маскарад? — не выдержала Крякки. — Хочу зайти в тот магазин, где продавался Корнелиус. — А что вам там делать? — не на шутку встревожилась утка. — Я не могу купить всех птиц, — объяснил доктор, — так попробую отпустить их на свободу просто так. — Ура! — радостно залаял О’Скалли. — Чую, будет потеха. — Для начала, — продолжал доктор, — я переоденусь, чтобы птицы в магазине меня не узнали, иначе они в один голос бросятся упрашивать меня купить их, поднимут шум и разбудят хозяина. — Так вы хотите забраться в магазин ночью? — ужаснулась добропорядочная Крякки. — А что будет с нами, если вас посадят в тюрьму? — Да, я заберусь туда ночью, — решительно произнес доктор. — Этой же ночью. Я не смогу спать спокойно, пока дрозды не окажутся на свободе. Джон Дулиттл посвятил в свой план Мэтьюза Магга. Тот радостно потер руки и объявил: — Я с удовольствием помогу вам, доктор. Передо мной ни один замок не устоит. — Нет-нет, — возразил Джон Дулиттл. — Ты только помоги мне переодеться, чтобы меня не узнали. А идти со мной тебе нельзя, если нас поймают, то арестуют и посадят в тюрьму. Я не слишком много смыслю в законах, но, думается, нас посчитают обычными грабителями. — Мне все равно, посчитают нас грабителями или нет, — рассмеялся в ответ Мэтьюз, — потому что нас не поймают. Подумаешь — невинная ночная прогулка. Я бывал и не в таких передрягах и всегда выходил сухим из воды. А если даже нас застукают, то суд оправдает. Ручаюсь головой. Во всех газетах появятся аршинные заголовки: «ДЖОН ДУЛИТТЛ ИДЕТ НА ПРЕСТУПЛЕНИЕ, ЧТОБЫ СПАСТИ НЕСЧАСТНЫХ ЗВЕРЕЙ!» Да к нам в цирк после такой рекламы народ валом повалит. — Я не уверен, что выйду сухим из воды, — сказал доктор, — но если ты настаиваешь, то так и быть — идем вместе. Мэтьюз Магг одолжил у клоуна Хоупа коробку с накладными бородами, усами, волосами, с красками и помадами. Сначала он приклеил доктору огромную рыжую бороду и такого же цвета густые брови. Затем он отошел на два шага, придирчиво осмотрел доктора и остался недоволен. — Нет, не годится. Мне кажется, я узнаю вас даже в кромешной тьме. Давайте попробуем добавить усы. — Что? — не вытерпел доктор. — Ты хочешь, чтобы я стал волосатым, как обезьяна? Вместо ответа Мэтьюз пришлепнул к верхней губе доктора огромные усы с лихо закрученными вверх кончиками. Джон Дулиттл взглянул на себя в зеркало и вскричал: — Теперь стало еще хуже! Теперь я похож на мясника из Паддлеби. Может быть, звери меня и не узнают, но наверняка перепугаются до смерти. Мэтьюз Магг сконфуженно оправдывался: — Не так-то просто изменить до неузнаваемости такое лицо, как ваше. Попробуем сделать по-другому. В эту минуту подал голос Скок, пес клоуна: — А почему бы вам не переодеться женщиной? Ни одна птица в мире не заподозрит, что это вы. Да и усы тогда не придется наклеивать. — Я всегда знал, что собаки сообразительнее людей, — обрадованно пролаял в ответ Джон Дулиттл и тут же обратился к Мэтьюзу по-человечески: — Ты только послушай, что предлагает Скок. Он говорит, что мне надо переодеться женщиной. Как ты думаешь, Теодора согласится одолжить мне пару одежек из своего гардероба? — Прекрасная мысль, — ответил Мэтьюз. — Сейчас я схожу к Теодоре. Он опрометью выбежал из фургона и через две минуты вернулся с охапкой женской одежды и самой Теодорой. — Я заодно и жену привел, — выпалил он с порога. — Растолкуйте ей, доктор, в чем дело, и пусть поможет нам превратить вас в настоящую даму. Сидите спокойно, не двигайтесь, сейчас я сниму с вас усы и бороду. Звери попискивали и повизгивали от удовольствия, наблюдая, как госпожа Магг облачает доктора в широкую, всю в сборках, юбку. Тем временем ловкие руки Мэтьюза мигом превратили рыжую накладную бороду в женский парик с локонами и даже челочкой. На голову доктору водрузили чепчик, и перед всеми предстала пухленькая пожилая женщина. — Теперь вас даже ваша сестра Сара не узнает, — сказала Бу-Бу. — Так уж и не узнает? — усомнился доктор. — Не дай Бог с ней встретиться. Как хорошо, что она живет не в Лондоне! Доктор направился к зеркалу, но запутался в длинной юбке и растянулся бы на полу, не подхвати его Мэтьюз Магг. — Что же вы делаете! — вскричала Теодора. — Разве так ходят? — Я всегда так ходил, и неплохо получалось, — оправдывался Джон Дулиттл. — Ни одна женщина в мире не ходит так, как вы, — поучала его госпожа Магг. — Вот так, мелкими шажками, и подол придерживайте. Да не размахивайте руками, как ветряная мельница крыльями. Наверное, госпожа Магг была замечательной учительницей, потому что уже через пять минут доктор Дулиттл семенил не хуже самой Теодоры. Когда стемнело, Джон Дулиттл и Мэтьюз Магг вышли на улицу. За ними бежал О’Скалли. На улицах горели фонари. Никто из прохожих не обращал внимания на скромно одетую пару с собакой. Наконец они добрались до восточной части Лондона. Мэтьюз нашел узкую улочку, на которой стоял магазин, где они с Пипинеллой отыскали Корнелиуса. Магазин был закрыт, но в окнах еще горел свет: хозяин, по-видимому, еще не ушел спать. Вдоль витрины тянулась корявая надпись: «ПОКУПАЙТЕ МИКСТУРУ ГАРРИСА — ЧУДЕСНЫЙ ЭЛИКСИР! ОНА ВМИГ ВЫЛЕЧИТ ВАШУ КАНАРЕЙКУ. ВСЕГО ЧЕТЫРЕ ПЕНСА». — Гаррис — жулик, — проворчал Джон Дулиттл. — Точно так рекламируют средство от облысения: смажьте нашим средством футбольный мяч, и к утру он обрастет волосами. И что самое печальное — находятся простаки, которые попадаются на удочку. — Господин доктор, — потянул его за рукав Мэтьюз Магг, — сдается мне, что придется вам немного подождать. А чтобы никто не заметил, что мы околачиваемся около магазина, лучше нам где-нибудь присесть и выпить чашечку чаю. А через полчасика мы снова сюда вернемся и обстряпаем наше дельце. Они пошли вниз по улице, но в этих бедных кварталах трудно было найти даже дешевую харчевню. Так они шли и шли, пока Мэтьюз не сказал: — Лучше вам подождать меня тут, а я рысью обегу окрестности. Должно же здесь быть хоть одно местечко, где подают чай. — Так и быть, — согласился доктор, — но возвращайся поскорее. Мне уже надоело таскаться по городу в этих нелепых юбках. И зачем только женщины выдумали такие одежды? По-моему, брюки намного удобнее. Мэтьюз ушел, а доктор принялся прогуливаться взад-вперед по улице. Больше всего он боялся, что какой-нибудь случайный прохожий заметит, что он бесцельно слоняется под чужими окнами. К счастью, улица была пустынна. И вдруг… И вдруг на улице появился прилично одетый господ дин, шедший под руку с дамой. Доктору показалось, что они присматриваются к нему, поэтому он круто развернулся и пошел прочь. Пара последовала за ним. Джон Дулиттл уже хотел было пуститься бегом, но внезапно почувствовал, что с него спадает юбка. Он судорожно вцепился в нее и, не зная, что делать, опустился на ступеньки. Нежданные прохожие приближались к нему. «Сейчас они подойдут, — мелькнуло в голове у доктора, — заговорит со мной, рассмотрят мое лицо и догадаются, что я ряженый». В ужасе он закрыл лицо руками, а когда через мгновение осторожно посмотрел сквозь пальцы, то увидел, что прохожие стоят перед ним. — Вот картина, достойная сожаления, — нравоучительно заговорил мужчина. — Как часто можно встретить нищих и бездомных в кварталах бедняков. «Похоже, они приняли меня за нищенку», — подумал доктор. — Несчастное создание, — продолжал мужчина, — скажи, почему ты сидишь здесь ночью? Скрюченная фигура на ступеньках не издала ни звука. — У тебя нет дома? — настаивал непрошеный благодетель. — И почему ты не отвечаешь? Ты немая? «Немая! Немая! — хотелось закричать доктору. — Немая, только отстаньте от меня!» Но он ничего не закричал, а лишь обреченно кивнул головой. — Бедняжка, — сказала женщина сочувственно. — На вот, возьми. И она сунула Джону Дулиттлу двухпенсовую монету. Доктор покорно принял милостыню. Но голос женщины показался ему знакомым. Он еще раз взглянул вверх и с ужасом узнал в женщине свою сестру Сару! И тут произошло невероятное. Немая нищенка вскочила на ноги, подхватила свою юбку и с диким воплем: «Она меня не узнала! Не узнала!» — помчалась по улице. Перепуганная насмерть Сара без чувств упала в объятия своего преподобного супруга. Доктор сам не подозревал, что умеет так быстро бегать. В один миг он домчался до переулка и свернул за угол. И тут же налетел на Мэтьюза Магга. — Что случилось? — испугался тот. — Это все Бу-Бу накаркала! — с трудом переводя дух, простонал доктор. — Бу-Бу? Накаркала? — ничего не понял Мэтьюз. — Сара! Она идет сюда!Глава 2. Караул! Полиция!
— Сара? — недоуменно воскликнул Мэтьюз. — Но откуда она здесь взялась? У нее удивительная способность появляться там, где ее не ждут и где ей появляться не следует. Если я не ошибаюсь, она вышла замуж за пастора Дрыгли. — Ошибаешься, — поправил его доктор. — Не Дрыгли, а Дигли. Наверное, они приехали в Лондон погостить у знакомых и решили пройтись по бедным кварталам и раздать милостыню. Такая уж у меня судьба, что я вечно натыкаюсь на них в самую неподходящую минуту. Бежим! Сейчас они будут здесь! Мэтьюз Магг осторожно выглянул из-за угла. — Никого не видно, — успокоил он Джона Дулиттла. — Скорее всего, они сами перетрусили и ушли в другую сторону. Доктор облегченно вздохнул. — Погоди, — сказал он Мэтьюзу, — нам надо найти укромный уголок и поправить юбку. Она с меня спадает, и она бы давно уже упала, если бы я не придерживал ее руками. Сообщники нырнули в темную подворотню, и там Мэтьюз, чертыхаясь и проклиная хитроумные женские одежды, подвязал доктору юбку. Правда, когда они вышли на свет, оказалось, что юбка подвязана слишком высоко и из-под нее выглядывают полосатые брюки доктора. — Может быть, так и оставить? — задумчиво спросил Мэтьюз. — Да и бежать в случае чего будет легче. Но доктор решительно воспротивился: — Нет-нет. Я в молодости прочел уйму полицейских историй и знаю, что именно из-за таких вроде бы пустяков сыщики и нападают на след преступников. Они снова вернулись в темную подворотню и привели одежду доктора в надлежащий вид. — Я тут неподалеку обнаружил вполне сносную харчевню, — сказал Мэтьюз Магг. — Там чисто и чай вроде бы неплохо заваривают. Можно зайти туда — вам не мешает прийти в себя после встречи с Сарой и преподобным Фигли-Мигли. Джон Дулиттл с трудом вытащил из-за тесного корсета часы-луковицу, взглянул на циферблат и отрицательно покачал головой: — Нам нельзя терять время. Уже двенадцатый час, а я боюсь, что Сара заподозрила неладное и обратилась в полицию. Пора браться за дело. Они зашагали к магазину, где томились несчастные птицы. В окнах магазина свет уже не горел, зато по другую сторону улицы прямо под фонарем стоял полицейский. — Нам снова не везет, — шепнул доктор Мэтьюзу. — Ну что ему приспичило встать именно здесь? Они чинно прошли мимо полицейского и завернули за угол. — Господин доктор, — также шепотом предложил Мэтьюз, — а что, если я зайду к нему сзади и приласкаю? — Что значит приласкаю? — удивился Джон Дулиттл. — А если он обидится? — Он не успеет обидеться, я приласкаю его ломиком. — Не смей! — ужаснулся доктор. И тут же полюбопытствовал: — А где ты ночью раздобудешь ломик? — Он у меня с собой, — невозмутимо сказал Мэтьюз и протянул к доктору правую руку. Из рукава сюртука торчал толстый железный прут. — Зачем он тебе? — бранился доктор. — Откуда у тебя привычка разгуливать по ночам с ломиком? — Зачем? Да хотя бы затем, чтобы поскорее справиться с замком на двери магазина, — без тени смущения объяснял Мэтьюз. — Не понимаю, чем вам не нравится привычка гулять с ломиком? Одни выходят па прогулку с тросточкой, другие — с зонтиком, а я — с ломиком. — Ради Бога, — взмолился доктор, — спрячь свой ломик подальше! Лучше нам переждать, пока полицейский сам не уйдет. Не может же он торчать здесь всю ночь! А что, если попробовать проникнуть в магазин со двора? — Не выйдет, господин доктор, — возразил Мэтьюз Магг. — В магазине нет черного хода, во двор выходят только окна. Конечно, их можно разбить, но звон стекол переполошит весь дом. А стеклорез я, как на грех, с собой не захватил. Долгие и напряженные полчаса сообщники прятались за углом дома и время от времени выглядывали оттуда, чтобы проверить, не ушел ли полицейский. Наконец; страж порядка потянулся, широко зевнул и побрел вдоль по улице. — Пора, — шепнул Мэтьюз и вытащил из рукава ломик. — Если вдруг нас накроют, — говорил он, шагая по улице рядом с доктором, — ругайтесь и возмущайтесь. Представим дело так, будто мы случайно увидели, что дверь в магазин открыта, и зашли предупредить хозяев. Но если заварится каша, сбрасывайте юбку и пускайтесь наутек. Ну, вот мы и пришли. Глядите в оба, не идет ли кто по улице, а я тем временем займусь замком. Доктор послушно стал под фонарем и завертел головой во все стороны. При этом он лихорадочно шептал: — Мэтьюз, прошу тебя, не повреди дверь и не сломай замок. Нельзя наносить другим ущерб. Главное — освободить птиц. — Можете на меня положиться, — улыбнулся Мэтьюз и ловко принялся за дело. — Никто никогда не сможет больше воспользоваться этим замком. У меня с замками старые счеты, и если я их ломаю, то раз и навсегда. Какой же тут ущерб хозяину? Вот и готово. Заходите, чувствуйте себя как дома. Доктор посмотрел на сообщника. Тот уже прятал в рукав чудо-ломик и раскланивался на пороге распахнутой двери. Они вошли в магазин. Мэтьюз Магг тихонько затворил за собой дверь, вытащил из кармана пару тряпок и протянул их доктору. — Обмотайте ваши башмаки, чтобы не топать слишком громко, а я зажгу фонарь. Он огляделся, цокнул языком и тоном знающего человека продолжил: — Пожалуй, обойдемся без фонаря. И так светло. Доктор стоял в темноте и не знал, куда ему двигаться. Постепенно его глаза привыкли к царившему в магазине полумраку. Мутный свет от уличных фонарей с трудом проникал сквозь запыленные окна. Вонь от давно не чищенных клеток затрудняла дыхание. — Мэтьюз, пожалуйста, распахни окно во двор, — взмолился полузадохшийся доктор. Мэтьюз повиновался, и в магазине стало немного светлее. Все пространство от пола до потолка было занято клетками, прикрытыми грязными, давно не стираными тряпками. Джон Дулиттл загодя расспросил Корнелиуса, где стояли клетки с дроздами и другими птицами, родившимися на воле, и теперь осторожно крался по узким проходам и безошибочно находил то, что искал. Его огромные, обмотанные тряпками ботинки ступали бесшумно. Прохладный ночной воздух струился в душное помещение. Доктор относил Мэтьюзу клетку за клеткой, а тот одним движением распахивал дверцу и выпускал на свободу удивленных птиц. Не раздумывая, птицы взмахивали крыльями и улетали. Одна за другой они взмывали над угрюмым двором, над печными трубами Лондона и направлялись за город, где их ждала свобода. Передавая Мэтьюзу последнюю клетку с дроздом, доктор спросил: — Были ли в клетках мертвые птицы? — Пока ни одной, — шепотом ответил Мэтьюз. — Слава Богу, — обрадовался доктор, — как хорошо, что мы прибыли вовремя и спасли бедняжек. А теперь настал черед скворцов. И доктор углубился в нагромождение клеток и ящиков. Все клетки были закрыты тряпками, и в полумраке доктору оставалось только гадать, какие птицы в них сидят. А отпускать на свободу следовало лишь тех птиц, которые были рождены свободными. К счастью, в магазине было всего лишь две собаки: старый, потерявший нюх бульдог и молодая глупая овчарка. Обе они крепко спали в конуре у входа. Дверь в конуру была закрыта на засов. Джон Дулиттл долго бродил впотьмах по магазину, пока не обнаружил наконец большую клетку, полную скворцов. Мэтьюз Магг распахнул дверцу, и скворцы упорхнули вслед за дроздами. За ними последовали зяблики. Через каждые несколько минут Мэтьюз шипел на доктора: — Да не громыхайте же так, замрите! Доктор послушно замирал, иногда даже с поднятой ногой, не решаясь опустить ее вниз, а Мэтьюз прислушивался к шорохам, доносившимся со второго этажа, где была квартира хозяина. Как только Мэтьюз убеждался, что господин Гаррис продолжает почивать сном праведника, он снова шипел доктору: — Принимайтесь за дело, но ведите себя тише воды ниже травы. И доктор снова принимался за дело. Он бродил по магазину, заглядывал в клетки и искал несчастные создания, погибающие от тоски по родным полям и лесам. И вдруг Джон Дулиттл услышал, как переговариваются попугаи. — Ты слышишь? — спросил один из них. — Здесь кто-то бродит. — Слышу, — тревожно скрипнул второй попугай. — Поэтому я и проснулся. Может быть, бульдог вышел прогуляться ночью? — Собаки закрыты на засов, — возразила первая птица. — А что, если это кошка? Днем хозяину принесли пару сиамских кошек, и он сунул их в ящик у двери. Я знаю тот ящик. Он ненадежный. Кошкам ничего не стоит выбраться оттуда на свободу. — Готов держать пари, что это кошка, — чуть ли не взвизгнув второй попугай. — Только они умеют красться так тихо. Надо сейчас же разбудить хозяина. — Ни в коем случае, — шепнул доктор на языке попугаев. — Молчите! — Ты слышал? — испуганно завопил второй попугай. — Кто-то заговорил с нами на нашем языке! Или мне почудилось? — Нет, не почудилось! — продолжал доктор Дулиттл. Но уговаривать попугаев замолчать было уже поздно. Их болтовня успела разбудить многих птиц. Со всех сторон из клеток неслось поскрипывание жердочек, хлюпанье крыльев, сонное щебетание. Доктор в отчаянии замахал руками Мэтьюзу — сказать ему что-либо по-человечески он не мог, иначе птицы встревожились бы еще больше. Так он и стоял и молча махал сообщнику руками, чтобы тот как можно быстрее уносил ноги, и вдруг у него зачесался нос. Доктор потер его пальцем — не помогло. Потер всей пятерней — не помогло. Нос чесался все больше, и наконец Джон Дулиттл оглушительно чихнул. Так громко чихают только люди — слоны и те чихают тише. — Здесь человек! Здесь человек! — застрекотал в панике попугай. — Злоумышленник! Ничего не понимающий Мэтьюз удивленно таращился на Джона Дулиттла, а тот продолжал размахивать руками: «Уходи!» — и лихорадочно соображал, что же ему делать — то ли тоже пуститься в бегство, то ли открыться попугаям. В конце концов он выбрал бегство. Но было уже слишком поздно — так всегда бывает с теми, кто долго раздумывает. Второй попугай уже успел пораскинуть мозгами и сказал: — Если оно говорит как попугай и чихает как человек, то я знаю, кто оно такое. ОНО — ДОКТОР ДУЛИТТЛ. Последние три слова попугай не сказал, а прокричал. И тут же его крик подхватила какая-то канарейка: — Это может быть только он, и никто другой! — Да тише, вы! — попытался утихомирить их Джон Дулиттл. — Конечно, это я. Молчите, не выдавайте меня! Куда там! Разве в силах человек остановить лавину? — Птицы! Просыпайтесь! — верещали наперебой канарейки и попугаи. — Просыпайтесь! К нам пришел сам доктор Дулиттл! Сбылась наша вековая мечта! Остальные птицы подхватили их крик. Доктор Дулиттл опрометью бросился к двери, но споткнулся о ящик и растянулся во весь рост на полу. На него с грохотом посыпалась груда клеток. — Скорее, доктор, — торопил его уже стоящий у двери Мэтьюз Магг. — Я слышу наверху голоса. Весь дом уже на ногах! — Как же мне бежать, — простонал Джон Дулиттл, — если на мне сверху лежит груда клеток! Сначала вытащи меня из-под них! В конуре у входа проснулись собаки и залаяли. Мэтьюз тщетно пытался вытащить доктора из-под груды клеток. Широкая складчатая юбка мешала, она путалась, завивалась, цеплялась за все, за что только можно было зацепиться. — А это в самом деле вы, доктор? — пролаял из конуры бульдог. — Я, я, — тявкнул ему в ответ Джон Дулиттл. — Кто же еще может вляпаться в такую нелепую историю?! Прошу вас, замолчите, дайте мне унести ноги, иначе я пропал. Меня арестуют и посадят в тюрьму. — Выпустите нас из конуры, и мы поможем вам, — решительно сказал бульдог. — Мэтьюз, — крикнул доктор своему сообщнику, — выпусти собак и беги! Обо мне не беспокойся! На лестнице, ведущей на второй этаж, вспыхнул свет и появился хозяин магазина господин Гаррис. В руках он сжимал кочергу. Но Мэтьюз не потерял голову — он хладнокровно, на глазах у хозяина, подошел к конуре и отодвинул засов. Хозяин уже предвкушал потеху — этот олух вор сам выпустил его собак. Сейчас они зададут жару негодяям, посмевшим вломиться в его Магазин! — Караул! Полиция! — кричал господин Гаррис, бегом спускаясь по лестнице. Но, к его удивлению, собаки бросились не на злоумышленников, а на него самого. Они повалили хозяина на ступеньки и стояли над ним, грозно скаля зубы. Тем временем Мэтьюз Магг успел выбежать из магазина и задал стрекача. Джон Дулиттл наконец выбрался из-под груды клеток и поправлял юбку. Руки его дрожали. — Вы никчемный человек и ведете никчемную торговлю, — сказал доктор господину Гаррису. — Я запрещаю вам торговать зверями и птицами. Прижатый к полу собаками хозяин магазина испуганно смотрел на дородную женщину, из-под чьей юбки выглядывали брюки в полоску. — Спасибо вам, — обратился Джон Дулиттл к собакам. — Если этот негодяй посмеет поднять на вас руку, приходите ко мне. Мой цирк стоит в Риджент-парке. Он высоко поднял голову, переступил порог магазина и побежал вслед за Мэтьюзом Маггом.Глава 3. Несговорчивый господин Гаррис
Собаки помешали господину Гаррису броситься в погоню за доктором Дулиттлом. Но как они ни скалили зубы, как грозно ни рычали, им не удалось воспрепятствовать хозяину взбежать вверх по лестнице на второй этаж, распахнуть настежь окно и заорать благим матом. Господин Гаррис орал, не переставая, пока под его окнами не появился полицейский в чине сержанта, тот самый, которого Джон Дулиттл и Мэтьюз Магг видели напротив магазина. Господин Гаррис был так зол, что битых пять минут булькал, пыхтел, клокотал, но никак не мог толком объяснить сержанту, что же случилось. Наконец он поуспокоился, рассказал полицейскому об ограблении и очень подробно описал внешность одного из воров. — Они унесли моих лучших птиц ценой в десять шиллингов каждая! — причитал он, хотя даже в базарный день не смог бы выручить за замученных неволей пичуг и двух пенсов. — Они меня разорили! Поймайте их, господин сержант! Один из них был одет женщиной, лицо у него круглое и какое-то странное — доброе, что ли… — А второй? — спросил сержант. — Второго я толком не рассмотрел, господин сержант. Но, судя по повадкам, он отпетый разбойник. Сержант невозмутимо выслушал не находившего себе места Гарриса, достал из кармана свисток и пронзительно свистнул два раза. Послышался топот тяжелых сапог по булыжной мостовой, и из-за угла выбежали еще двое полицейских. — Двое неизвестных ограбили магазин, — сказал им сержант. — Один одет женщиной, другой — мужчиной. У одного лицо доброе, у другого — разбойное. Разыскать, арестовать, посадить в тюрьму. Куда они побежали? — спросил он у Гарриса. — Туда! Нет, туда! — запутался владелец магазина. — Нет, все-таки туда! И трое полицейских отправились на поиски дерзких грабителей. За ними, не поспевая, семенил господин Гаррис. Тем временем побывавший во многих переделках Мэтьюз Магг вел доктора по узким, кривым улочкам. Они долго петляли, пока не вышли к Темзе. Там они укрылись за старым, заброшенным сараем. Мэтьюз осмотрелся, прислушался и сказал: — Похоже, погони за нами нет. Я же говорил вам, что мы выйдем сухими из воды, а вы мне не верили. Снимайте женские тряпки, кончился маскарад. Доктор быстренько освободился от юбки, чепчика и корсета и с явным облегчением вздохнул. Мэтьюз с размаху швырнул уже ненужную одежду в реку. — Придется Теодоресмириться с потерей, — сказал он. — Ну да ладно, убыток не велик. А сейчас, господин доктор, нам надо бы расстаться и вернуться в цирк разными путями. Хотя вы и сменили внешний вид, нам лучше не разгуливать по Лондону парой. Береженого Бог бережет. Джон Дулиттл проводил взглядом уплывающий по реке чепец и вдруг забеспокоился: — А что же я надену на голову? Не могу же я ходить с непокрытой головой! Но предусмотрительный Мэтьюз тут же вытащил из-за пазухи мятую кепку и протянул ее доктору. — Вот вам то, что надо. В этой кепке вы будете совсем непохожи на умного человека, и вас не узнают. — Я никогда не носил на голове ничего подобного. — Доктор попытался водрузить кепку на голову. — Она мне мала! — Ничего страшного, — успокоил его Мэтьюз. — Натяните ее на макушку и ступайте вперед. В ней вы выглядите как обитатель здешних мест. И запомните: если вдруг появится фараон… — Фараон? — перебил его Джон Дулиттл. — Но фараоны жили в Древнем Египте! — Я не знаю, водятся ли фараоны в Египте, — невозмутимо продолжал Мэтьюз, — но в Лондоне фараоны точно водятся. Мы так называем полицейских. Так вот, если вдруг появится фараон и остановит вас, отвечайте ему, что вы торгуете овощами вразнос и идете на рынок. Не забудьте: вы торгуете овощами вразнос, именно поэтому вы встали так рано. — Неужели я и в самом деле похож на торговца? — удивился доктор. Он прилаживал кепку на затылке и так и этак, но она никак не хотела там держаться. — Не отличить. Вы только поднимите воротник сюртука и говорите попроще, без изящных выражений. До свидания, господин доктор, встретимся за завтраком. Мэтьюз Магг завернул за угол ближайшего дома и растворился в предрассветной мгле. Доктор постоял с минуту, а затем решительно зашагал в другую сторону. Он шел и повторял: — Я торгую овощами вразнос. Я торгую овощами вразнос. Но он не сумел уйти далеко. Внезапно за его спиной раздался грубый голос: — Стой! Что ты здесь делаешь? Доктор остановился как вкопанный, медленно повернулся и увидел в десяти шагах от себя полицейского с фонарем в руке. Бежать было поздно. — Прошу прощения, это вы мне? — А кому же еще? — изумился полицейский. — Ну-ка отвечай, что ты здесь делаешь ночью? Доктор смутился — он еще не успел выучить наизусть то, что должен был отвечать. — Я иду на рынок. Я торгую овощами вразброс… то есть вразнос… Полицейский поднес фонарь к доктору и осмотрел его с ног до головы — от мятой кепки на макушке до чиненых-перечиненых башмаков. — До рынка отсюда рукой подать, — сказал полицейский. — Но ты почему-то идешь в другую сторону. Лучше признавайся по-хорошему, что ты тут делаешь. Доктор молчал, не зная, что ответить. В соседних домах уже зажигался свет, любопытные лондонцы распахивали окна и выглядывали на улицу. Как всегда в таких случаях, послышались возгласы: — Арестуйте его, господин полицейский, нечего ему шляться под нашими окнами. — Ба! Да ведь это Джек-Кровосос! Он две недели тому назад дал деру с каторги! А на другом конце улицы уже появился еще один полицейский, за которым семенил сам господин Гаррис… Тем временем Мэтьюз Магг кружным путем добрался до цирка. Уже светало, когда он лихо, по-мальчишески, перемахнул через ограду и зашагал к фургону. Теодора сидела у окошка и, чтобы успокоиться, вязала. Она не спала всю ночь. — Дельце выгорело, — сказал ей Мэтьюз. — Не тревожься, доктор вернется с минуты на минуту. Я пока прилягу вздремну, а ты меня разбуди к завтраку. Но к завтраку доктор не вернулся. И звери и супруги Магг не на шутку встревожились. Все же Мэтьюз продолжал успокаивать всех: — Ничего страшного, я знаю, что доктор непременно выйдет сухим из воды… — И тут он ошарашенно умолк. В ворота цирка вошел доктор медицины Джон Дулиттл, мокрый до нитки. — Боже мой, что с вами случилось? — запричитал Мэтьюз. — Я не сомневался, что вы вернетесь одновременно со мной! — Меня остановил полицейский и стал задавать вопросы, на которые я толком не мог ответить. К тому же появился еще один полицейский с самим Гаррисом. Уж он-то узнал бы меня, несмотря на все переодевания. — И что же вы сделали? — Я решил бежать, но полицейский преградил мне дорогу. Тогда я размахнулся и изо всех сил ударил его в нос. Полицейский упал, а я задал стрекача. — И полиция не погналась за вами? — В том-то и дело, что погналась. Пришлось прыгнуть в реку и переплыть на другой берег. Пока полицейские искали лодку, я уже выбрался на берег и был таков. Мне ужасно неприятно, что я ударил полицейского, но что мне оставалось делать? — Вам неприятно? — расхохотался Мэтьюз. — А мне, наоборот, ужасно приятно, что вы как следует врезали фараону. У меня с полицией старые счеты. Но как вам удалось в таком виде добраться до цирка и не вызвать подозрений у прохожих? — Не вызвать подозрений? — переспросил доктор Дулиттл. — Да за мной шла целая толпа и показывала на меня пальцем. Хорошо еще, что никто не осмелился остановить меня. — Да-а-а, — задумчиво протянул Мэтьюз, — похоже, что мы попали в переплет. Полиция не любит, когда ее бьют в нос, и будет вас искать. А если они узнают, что по улицам Лондона разгуливал мокрый до нитки человек, то сразу же догадаются, кто это был. Вам надо переодеться в сухую одежду и спрятаться на время. Нутром чую, что еще сегодня к нам пожалуют незваные гости. Джон Дулиттл с Мэтьюзом осторожно выглянули из фургона. Полиции не было видно. Зато они увидели бульдога и овчарку из магазина Гарриса. Они гордо шествовали через лужайку, за ними шли О’Скалли, Скок и Тобби. Джон Дулиттл вышел им навстречу. — Здравствуйте, — приветствовал он их, когда собачья компания подошла к фургону. — Неужели этот ужасный человек посмел поднять на вас руку за то, что вы встали на мою сторону прошлой ночью? — Еще как! — подтвердил бульдог. — Но мы с Джерри, — при этом он кивнул на молодую овчарку, — зарычали на него. У Гарриса храбрости нет ни на грош, он сразу же струсил и позвал на помощь соседа, такого же негодяя, как и он сам, чтобы выдрать нас плеткой. Кому хочется быть битым? Вот мы и ударились в бега. Гаррис бросился за нами, ругательски ругал вдогонку, умолял прохожих помочь ему, но мы убежали. Боюсь, правда, что он выследит нас и заявится сюда. — К чему тревожиться заранее? — беспечно сказал Джон Дулиттл. — Как тебя зовут? — Гриф, — ответил бульдог. — Так меня назвал еще мой первый хозяин, и с тех пор я не менял имя. — Если Гаррис осмелится прийти сюда, — прорычал О’Скалли, — мы встретим его, как он того заслуживает. Тобби и Скок тоже зарычали и показали белые острые клыки. Они были готовы защищать своих новых друзей — Можешь на нас рассчитывать, — сказал Скок бульдогу и обратился к Джону Дулиттлу: — Господин доктор, Гриф говорит, что с удовольствием остался бы у нас. — Конечно, — согласился доктор. — Джерри тоже может остаться. Правда, надо будет еще договориться с господином Гаррисом. А если он несговорчив и откажется продать вас мне? — Да вы не беспокойтесь, господин доктор, — вмешался в разговор Мэтьюз Магг. — Даже если Гаррис подаст на нас в суд, мы отделаемся всего несколькими днями тюрьмы. Зато публика узнает о нашем цирке и валом повалит к нам. Лучшей рекламы и не придумать. — Да, все это выглядело бы невинной шалостью, — грустно сказал доктор, — если бы я не ударил полицейского в нос. За взлом магазина нас, возможно, и не накажут слишком строго, но ни один судья не встанет на нашу сторону, когда узнает, что мы подрались с полицией. — Господин доктор, — вдруг сказал Гриф, — прошу вас, впустите меня в фургон и закройте на минутку дверь. Мне хотелось бы сообщить вам с глазу на глаз кое-что о Гаррисе, вам это может пригодиться. Джон Дулиттл провел Грифа в фургон и закрыл дверь. Остальные собаки — О’Скалли, Тобби, Скок и Джерри — стояли на лужайке и сгорали от любопытства: какую тайну откроет доктору бульдог? Дверь оставалась закрытой добрых десять минут. Затем она открылась и О’Скалли услышал обрывок разговора. — Как его зовут? — спрашивал доктор. — Дженнингс, — отвечал Гриф, — Джереми Дженнингс, он раньше жил в Уайтчеппеле. — Я запомню это имя. Когда Джон Дулиттл сошел по ступенькам на лужайку, на крышу его дома на колесах опустилась большая стая дроздов. Они появились неожиданно, словно упали с неба. Вожак стаи сел на плечо доктору и сказал: — Мы хотели поблагодарить вас, господин доктор. Когда прошлой ночью нас вдруг отпустили на свободу, мы поначалу так обрадовались, что даже не спросили, кто же это сделал, — до того мы были измучены неволей. А сегодня утром дрозд, тот самый, что будет петь в вашей опере, рассказал нам, что двух его друзей из хора поймали накануне и продали в тот же магазин, где томились и мы. Но ночью их кто-то выпустил из клетки. «Это может быть только доктор Дулиттл, — сказал дрозд, — он, и никто другой». «Как же мы сами не догадались? — подумал я. — Будет невежливо с нашей стороны, если мы не поблагодарим доктора Дулиттла за доброту». Я собрал всю стаю, и вот мы здесь, чтобы сказать вам: «Спасибо, господин доктор». — Не за что меня благодарить, — смутился Джон Дулиттл. — Я сделал только то, что должен был сделать. А вот и Гаррис! Сейчас начнутся настоящие неприятности. Все оглянулись и увидели владельца магазина господина Гарриса собственной персоной. Он вошел в ворота цирка, завертел головой, заметил Джерри и Грифа и бросился к ним с поднятой плеткой. О’Скалли и Скок зарычали и преградили ему дорогу. — Не вздумайте искусать его! — крикнул собакам доктор. — Так вы ничего не добьетесь, а только все испортите. Добрый день, господин Гаррис, — перешел доктор на человеческий язык. — Рад вас видеть. — Что за наглость! — рычал в ярости Гаррис не хуже О’Скалли и Скока. — Он разгромил мой магазин, а теперь еще говорит, что день сегодня добрый и что он рад меня видеть) Вы — вор, господин Как-вас-там! Уж теперь-то вы не отвертитесь, я видел вас ночью и узнал! И я, и вся моя семья поклянемся перед судом на Библии, что именно вы забрались в наш магазин! — Попридержите язык! — вдруг прикрикнул на расходившегося Гарриса Мэтьюз Магг. — А не то я огрею вас метлой! — А вот и второй вор! — вскричал Гаррис, пропустив мимо ушей угрозу, и ткнул пальцем Мэтьюза в грудь. — Вы оба попались, голубчики! Я сейчас же иду в полицию! Какие еще нужны доказательства, если мои дрозды сидят на крыше вашего фургона, а обе мои собаки тоже крутятся вокруг вас. Чем вы их приманили? — Я не воровал ваших дроздов, — спокойно ответил доктор Дулиттл, — тем более что они не ваши. Они свободные птицы, и я только отпустил их на волю. И ваших собак я не держу на привязи, они сами убежали от вас, потому что вы плохо с ними обращались. Я готов вам за них заплатить. — Мне не нужны ваши грязные деньги! — гордо вскинул голову Гаррис. — Собаки вернутся со мной в магазин и будут проданы честным людям. А сейчас я иду в полицию. И он решительно зашагал к воротам цирка. — Подождите, господин Гаррис, — остановил его доктор. — Ждать? Ни минуты! — воскликнул хозяин магазина, но все же остановился. — К чему тратить время и выслушивать ваш вздор. Еще сегодня вечером вы окажетесь за решеткой. Там вам и место! — Я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз. Думаю, у нас найдется, о чем потолковать. — А я не думаю! — упорствовал несговорчивый господин Гаррис. — Нам не о чем толковать, тем более с глазу на глаз! Все, что вы хотите сказать мне, скажете перед судом! Господин Гаррис отвернулся от доктора и снова зашагал к выходу. Джон Дулиттл только развел руками и покорно сказал ему вслед: — В суде так в суде. В самом деле, почему бы мне не рассказать о Дженнингсе в суде? Гаррис замер на месте словно вкопанный, затем медленно повернулся. — О ком? — хрипло спросил он. Лицо его побледнело. — О вашем приятеле Джереми Дженнингсе из Уайтчеппела, — повторил доктор. Владелец зоомагазина молча вошел за доктором в фургон и затворил дверь.Глава 4. Темное прошлое господина Гарриса
Мэтьюз и собаки широко открытыми от удивления глазами проводили господина Гарриса. — Что бы все это значило? — шепнул Тобби. — Он только что кипел, как чайник на огне, и вдруг остыл, как будто на него вылили ведро холодной воды. Чует мое сердце, неспроста это. — Кажется, доктор нашел его больное место, — сказал О’Скалли. Собаки посмотрели на бульдога, но тот притворно-равнодушно разглядывал стаю дроздов и делал вид, что все происходящее его не касается. — Что ты наговорил доктору, Гриф? — спросил его Скок. Но бульдог не захотел открыть тайну. — Ничего я ему не наговорил, — ответил он. — А если и наговорил, то это касается только меня и доктора. Как ни расспрашивали остальные собаки бульдога, тот упорно молчал. Гриф умел держать язык за зубами. А что же в это время происходило в фургоне? Войдя внутрь, Джон Дулиттл предложил господину Гаррису стул. — Давайте присядем и поговорим, — сказал он. — Нет, — с кислой физиономией отказался Гаррис, — мне некогда рассиживаться. Скажите, что вам известно о Джереми Дженнингсе. Доктор неспешно достал трубку и табакерку, закурил и наконец заговорил: — Я не люблю копаться в прошлом людей, да и вообще, не в моих привычках совать нос в чужие дела. Но вы угрожали мне тюрьмой за то, чего я не делал. Я не воровал дроздов, я их всего лишь выпустил из клеток, потому что они свободные птицы и вы не должны были покупать их. У вас ужасный магазин. У птиц и животных там не жизнь, а сплошное мучение. Несмотря на все это, суд может приговорить меня к тюремному заключению, хотя я вовсе не грабитель. Вы не захотели договориться со мной по-хорошему, поэтому мне придется защищаться. А чтобы у вас не оставалось сомнений в том, что защищаться я умею, скажу вам: я точно знаю, что вы скупаете и перепродаете краденое. Лицо господина Гарриса исказилось от страха и ярости. Он подпрыгнул и стукнул кулаком по столу. — Это ложь! — Знакомы ли вы с неким Джереми Дженнингсом из Уайтчеппела? — как ни в чем не бывало продолжал доктор. — Он частенько заглядывает к вам в магазин. А ведь он хорошо известен полиции, его не раз упекали за решетку за воровство. Если вы подадите на меня в суд, меня приговорят к нескольким неделям тюрьмы. Вам так легко не отделаться. За краденое серебро вам дадут в лучшем случае полгода. — Я не знал, что серебро краденое, — прошептал бледный господин Гаррис. — Полноте, — с улыбкой сказал доктор. — Зачем же вам тогда понадобилось прятать его в подвале? Кроме того, я знаю кое-что об Эдварде… — Об Эдди? — в ужасе воскликнул Гаррис. — Да-да, о нем самом. У него хотя и не хватает двух пальцев на правой руке, но это не мешает ему очень ловко вскрывать сейфы. А есть еще старый Джек Боттомли… — Достаточно, — простонал Гаррис. — Откуда вы все это знаете? Неужели Дженнингс проболтался? — Нет, он не настолько глуп, чтобы болтать о своих делишках. Смею вас заверить, мне о вас известно все. Я даже могу показать тайник, где спрятаны золотые подсвечники из дворца лорда Уиткебри. Хозяин зоомагазина глядел на доктора глазами, полными страха и ненависти. — Вы дьявол во плоти, — выдавил он наконец. — Что вы собираетесь делать? Доктор раскурил погасшую трубку и медленно произнес: — Ничего. Если вы согласитесь на мои условия. — А если я не соглашусь? — спросил осмелевший от отчаяния Гаррис. — Видит Бог, я не хочу впутывать в это дело полицию, — сказал Джон Дулиттл. — Но вы сами толкаете меня на это. Что же, пусть вами занимается полиция и закон. А я умываю руки. Припертый к стене Гаррис поднял голову: — Каковы ваши условия? — Во-первых, — произнес доктор, — вы должны пообещать мне, что не подадите на меня в суд. Во-вторых, вы поклянетесь всем святым, что у вас есть, что больше никогда не будете скупать краденое. В-третьих, вы отдадите мне Джерри и Грифа, разумеется, я вам за них заплачу. А в-четвертых, я запрещаю вам торговать животными. Гаррис в отчаянии воздел руки к небу и простонал: — Вы хотите меня разорить! Как же я буду зарабатывать на жизнь? Но доктор был неумолим. — Уж во всяком случае, — строго сказал он, — не продажей несчастных птиц, которых для вас ловят в силки. И конечно же не торговлей крадеными вещами. Вы очень ловко переплавляли ворованное золото и серебро. Так станьте литейщиком и честно зарабатывайте свой хлеб. Лицо Гарриса скривилось от презрения. Стать рабочим? Сама мысль об этом претила ему. — Знаю, — продолжал Джон Дулиттл, — намного проще и прибыльнее сидеть в магазине и торговать несчастными птицами. Но выбора у вас нет. — Господин… простите, не знаю вашего имени… — умоляюще заговорил Гаррис. — У вас такое доброе лицо… Зачем же вам доводить до нищеты и без того небогатого человека. У меня семья, дети, я должен кормить их. — Нет! — воскликнул доктор и ударил кулаком по столу так, что чашки и блюдца задребезжали, а О’Скалли, сидевший под дверью, навострил уши. — У несчастных птиц тоже есть дети, и они любят их не меньше, чем вы своих. Даю вам неделю сроку, за это время вы должны распродать весь товар и закрыть магазин. Если вы этого не сделаете, то окажетесь за решеткой. Господин Гаррис взял со стола свою шляпу. Делать ему было нечего — сжатые губы и сверкающие глаза доктора ясно говорили, что он от своего не отступит и что умолять его бессмысленно. — Я сдаюсь, — сказал Гаррис и заскрежетал зубами от бессилия. — Итак, через неделю. Доктор достал из кармана кошелек и отсчитал десять шиллингов. — Вот деньги, я плачу вам по пять шиллингов за Грифа и Джерри. И запомните, я в любую минуту могу узнать о вас все, что захочу, поэтому не вздумайте потихоньку вернуться к торговле краденым. Доктор распахнул дверь, и раздавленный, уничтоженный Гаррис буквально сполз вниз по ступенькам и медленно побрел домой. — Это невероятно! — воскликнул Мэтьюз, провожая глазами теперь уже бывшего хозяина магазина. — Его словно подменили. Куда он пошел? Надеюсь, не в полицию? — Нет, — ответил доктор и погладил Грифа по голове. — Думаю, теперь он будет обходить полицию стороной. А что касается торговли зверями и птицами, то он сам мне только что признался, что ему это дело смертельно надоело и он решил закрыть магазин.Глава 5. Театральные хлопоты
Мэтьюз Магг и все пять собак бросились наперебой поздравлять Джона Дулиттла с победой над Гаррисом. Доктор смущенно отводил глаза — он был человек скромный и не любил, когда его расхваливали. И тут он увидел, что стая дроздов все еще сидит на крыше фургона. — Ох, простите меня, пожалуйста, — сказал доктор дроздам, — в этой неразберихе я совсем о вас забыл! Я очень рад, что вы меня навестили. — Ничего страшного, господин доктор, — ответил вожак стаи. — Пока вы задавали взбучку этому негодяю, мы успели осмотреть ваш цирк. Он нам очень понравился. И мне даже показалось, что и зверям в вашем зверинце нравится. Мы слышали, что вы хотите поставить на лондонской сцене птичью оперу. Может быть, и мы вам пригодимся в этом деле? Не подумайте, что мы хвастаемся, но такие голоса, как у нас, встречаются нечасто. Джон Дулиттл искренне, обрадовался предложению дроздов — он уже подумывал о том, что ему понадобится для оперы еще один хор, с голосами повыше. — Спасибо, — поблагодарил он дроздов. — Мне кажется, что вы, с вашими черными блестящими крыльями, будете прекрасно выглядеть на сцене среди цветных декораций. Но у нас осталось очень мало времени: я обещал, что представление будет готово через неделю. Сумеете ли вы выучить свои роли? — Мы постараемся, господин доктор, — пообещали дрозды. — Вот и хорошо. Тогда, пожалуйста, подбери двенадцать певцов, и я с ними разучу ноты. Не мог бы ты мне помочь еще в одном деле? У меня в опере должны участвовать птенцы. Но вывести малышей на сцену нельзя. Они или растеряются, или расшалятся на глазах у публики. Нельзя ли найти маленьких, крохотных пичуг, чтобы они сыграли роль птенцов? — А что, если пригласить корольков? — предложил вожак стаи. — Птички меньше королька вы в нашей старой доброй Англии не сыщете. К тому же они хоть и маленькие, но сообразительные, их нетрудно будет научить. Я сегодня же слетаю в лес и приведу их сюда. Сколько корольков вам понадобится? — Думаю, четырех-пяти вполне хватит, — ответил Джон Дулиттл. Хотя доктор начал готовить оперу уже давно, только теперь он мог взяться за нее вплотную. Работать приходилось не покладая рук, ведь столько еще надо было успеть! Декорации заказали одному из лучших художников. Пипинелла везде летала за доктором, а Джон Дулиттл всегда и во всем с ней советовался — как-никак это была опера о ее жизни! Иногда она говорила: — Нет, нет! Этот куст шиповника не похож на настоящий. Когда я смотрю на это уродство, у меня пропадает голос. И доктор отвергал работу художника и приказывал ему переделать декорацию. Так продолжалось до тех пор, пока все кусты и заросли, море под луной, горящий дворец и все прочее не было нарисовано так, как того хотела Пипинелла. «Ужасно придирчивый этот доктор Дулиттл», — думал про себя художник. Откуда же ему было знать, что придирчивой Была маленькая, незаметная пичуга, сидевшая на плече у доктора. Прилетели корольки и тоже начали репетировать. Они играли роль проголодавшихся птенцов, поэтому репетиции им очень нравились. Еще бы — они сидели в гнезде, открывали клюв и жалобно пищали, а другие птицы, игравшие роль родителей, кормили их крошками. По утрам корольки просыпались, сонно потягивались и говорили: — А не пора ли нам порепетировать, что-то я проголодался. Иногда птицы, собравшись вместе, начинали чирикать и сплетничать и поднимали такой шум, что работа шла из рук вон плохо. Тогда доктору приходилось рассаживать всех по разным углам и репетировать с каждым в отдельности. Но дело все-таки шло на лад, птицы из кожи вон лезли, чтобы угодить доктору, и скоро уже знали свои роли назубок. Поначалу Джон Дулиттл хотел сшить театральные костюмы всем актерам. Но нарядить маленьких птиц в человеческие одежды очень трудно, поэтому он велел Теодоре сшить костюмы только для фламинго и пеликанов. Пеликаны изображали моряков, а фламинго — дам, плывущих на корабле. Пеликанам сшили матросские курточки, а на головы надели береты, фламинго разгуливали по сценё в розовых кисейных платьицах и держали в крыльях зонтики. Да-да, самые настоящие зонтики, только маленькие. Их заказали в мастерской, которая снабжала зонтиками все высшее общество Лондона. Госпожа Магг старалась вовсю. Она была хорошая рукодельница, а иголкой с ниткой орудовала не хуже, чем иные — ложкой, и костюмы получились на славу. Горлопан продолжал репетировать с пеликанами. Теперь их следовало научить морской походке — вразвалку. С дамами-фламинго хлопот было меньше, они и так вышагивали гордо и изящно. Как-то вечером доктор Дулиттл собрал артистов и спросил: — Послушайте, у нас уже почти все готово, но до сих пор нет оркестра. Я знаю, что вы, птицы, можете петь и без музыки, но у людей свои привычки. Какие инструменты мы отберем в свой оркестр? — Я еще не думала, что мы возьмем в оркестр, — ответила Пипинелла, — но твердо знаю, уж никак не скрипку И флейту. Сами по себе, может быть, они звучат и неплохо, но для птичьих песен не годятся. Нам нужен однообразный ровный звук, чтобы на его фоне переливались наши голоса. — А не подойдет ли вам рояль? — спросила белая мышь. Она когда-то вместе со всем своим семейством жила в рояле и поэтому считала себя большим знатоком музыки. — Я прекрасно разбираюсь в этом инструменте. Лучше всех — рояли старой немецкой работы, например, рояли Штейнмеца. Но и английские рояли Уилкинсона тоже неплохи. У них молоточки обтянуты толстой мягкой кожей, которая годится для гнезда… Белая мышь еще долго рассуждала бы о преимуществах одних роялей перед другими, но Джон Дулиттл остановил ее. — Погоди, — сказал он ей, — мы же говорим не о роялях под жилье, а о роялях для музыки! — Для музыки? — ужаснулась белая мышь. — Нет, для музыки рояли не годятся. Еще в те времена, когда вы, господин доктор, лечили людей, один из ваших пациентов заиграл на рояле, в котором жила вся моя семья. Боже! Что это было! Мои малютки чуть не оглохли. — Мне очень нравится, как тихо и мерно стучит швейная машинка госпожи Магг, — сказала Пипинелла. — Под такие звуки очень приятно петь. — Вот и хорошо, — обрадовался Джон Дулиттл, — один инструмент мы нашли. Что еще? — Нам еще понадобится, — продолжала канарейка, — ремень для правки бритв. Он будет сопровождать дуэт во втором акте, там, где я пою с моей подругой в парикмахерской на пароходе. — Вот у нас уже два инструмента, — сказал доктор. — На швейной машинке сыграет сама госпожа Магг, а бритву о ремень будет точить один из братьев Пинто. — Было бы также неплохо найти несколько колокольчиков, чтобы они позвякивали в начале второго акта. Там я пою песню о почтовой карете, и вот она подъезжает. Сначала бубенчики звенят тихо, словно издалека, потом все громче и громче. — Что же, — проговорил доктор, — колокольчики мы найдем и посадим за них мальчишку. — Мальчишку? — вскрикнула Пипинелла. — Ни в коем случае! Эти сорванцы ради шалости могут испортить нам все представление. Лучше попросить клоуна Хоупа. — Так и быть, попросим господина Хоупа, — согласился Джон Дулиттл. — А как у нас обстоят дела с «Любовной песней зябликов»? Какой инструмент будет сопровождать ее? — Никакой, — ответил зяблик, играющий роль возлюбленного Пипинеллы. — Эта песня настолько нежная и тихая, что любые другие звуки заглушат ее. Я даже боюсь, что публика в зале будет переговариваться, и тогда песня не будет слышна. — Не тревожься, — успокоил зяблика доктор, — в программке я попрошу публику вести себя как можно тише. — А еще, господин доктор, — добавила Пипинелла, — нам понадобится садовая лейка с водой. Когда из нее льется вода, это похоже на журчание ручья. А там, где мой любимый улетает за море и оставляет меня одну, вода должна литься капля за каплей, словно идет дождь. — Замечательно, — сказал Джон Дулиттл, — теперь оркестр у нас готов. Правда, такого оркестра еще не бывало, и я боюсь, что публика не поймет нашу музыку. Но отступать уже поздно.Глава 6. Пипинелла исчезла!
Подготовка к представлению шла полным ходом. И вдруг, когда до назначенного срока оставалось всего три дня, на доктора и его артистов неприятности посыпались одна за другой. Сначала заболел один дрозд. Он кашлял, чихал, у него болело горло. Даже знаменитая микстура доктора Дулиттла не помогала. Потом заболели и другие дрозды. Как ни старался Джон Дулиттл, вылечить их не удавалось, дрозды не могли петь, а только беспомощно сипели. Болезнь распространялась как пожар в лесу в засушливое лето. Джон Дулиттл боялся, что от дроздов заразятся и другие птицы и тогда представление сорвется. Он пришел к больным и сказал им: — Друзья, я не смогу вас вылечить. Никакие микстуры и порошки вам не помогут, дело в том, что причина вашей болезни — грязный лондонский воздух. Вам надо вернуться в поля и леса, и там вы быстро выздоровеете. Дроздам было жаль бросать доктора, но что им оставалось делать? Стая дроздов улетела, а Джон Дулиттл принялся ломать голову над тем, кем заменить хор дроздов в опере. Выручил Горлопан. — Господин доктор, — предложил он, — а почему бы вам не ввести в вашу оперу хор воробьев? Да, мы не такие нарядные, но выступим на сцене ничуть не хуже. — А что, — согласился доктор, — это мысль. Только это будет комический хор. Пришлось на ходу переделывать оперу. Теперь в четвертом акте пеликаны-матросы сходили на берег и важно расхаживали, а воробьи играли мальчишек-сорванцов, которые насмехаются над подгулявшими моряками. Может быть, от такой замены опера и не стала лучше, но уж хуже она точно не стала. До премьеры оставалось всего два дня, как вдруг к доктору влетел зяблик и закричал: — Пипинелла исчезла! Доктор переполошился: — Где она? Кто ее видел последним? Куда она могла улететь? Единственное, что утешало доктора, так это то, что вместе с Пипинеллой исчез и О’Скалли. — Если они вместе, то пес не даст Пипинеллу в обиду, — говорил сам себе доктор. Конечно, Пипинеллу в опере можно было заменить другой канарейкой, которая уже разучила все песни и арии главной героини. И хотя в афишах уже было объявлено публике, что вся опера — это история жизни певицы, никто из людей не заметил бы подмены. Но доктор не хотел на это идти, потому что он часто говорил: — Обман остается обманом, даже если никто его не замечает. Поэтому Джон Дулиттл решил непременно разыскать Пипинеллу. Тобби и Скок позвали на помощь бродячих лондонских собак, а Горлопан — всех лондонских птиц. И только к вечеру канарейку и пса обнаружили на окраине Лондона. Оказывается, рано утром канарейка увидела за оградой парка человека, который был удивительно похож на ее бывшего хозяина — мойщика окон. Она полетела было за ним, но он уже слишком далеко ушел. Тогда Пипинелла вернулась в цирк и позвала на помощь О’Скалли с его удивительным нюхом. Времени терять было нельзя, поэтому пес не успел никого предупредить. Он тут же бросился по следу мойщика окон. Канарейка летела над ним и торопила его. — Скорее, О’Скалли, скорее, миленький! — жалобно чирикала она. След привел их в портовые кварталы. Там от сточных, канав и гор отбросов поднимается такой запах, что даже О’Скалли потерял след. Он предложил Пипинелле вернуться, но она в отчаянии летала по узким кривым улочкам и заглядывала в лица всем, прохожим. Пес не мог бросить ее одну и ходил за ней, пока их не разыскали птицы и бродячие собаки. Джон Дулиттл только жалобно охал, слушая рассказ О’Скалли. — Пипинелла, умоляю тебя, не улетай из фургона, — увещевал он канарейку. — Когда начнутся спектакли и у меня появится немного свободного времени, я созову всех лондонских собак и они отыщут твоего бывшего хозяина. Пипинелла обещала не улетать, и репетиции возобновились. На следующий день Джон Дулиттл вместе с оперными певцами переехал из циркового фургона в небольшой особняк на той же улице, где располагался и театр «Регент», в котором должно было состояться представление оперы и «Пантомимы из Паддлеби». Каждая птичья стая поселилась в отдельной комнате: пеликаны — в гостиной, канарейки — в столовой, фламинго — в спальне, воробьи — на кухне. Пипинелле доктор отвел кабинет, Мэтьюзу и Теодоре досталась каморка привратника, а сам доктор ютился на чердаке. Птицы весь день чирикали и щебетали, так что любопытные прохожие и вездесущие мальчишки часами стояли у дома и слушали их пение, и строили догадки: что же происходит там внутри? Приближались рождественские праздники. Украшенные еловыми ветками витрины магазинов ломились от лакомств и подарков. На стенах домов пестрели афиши, зазывающие публику на праздничные представления. Среди них выделялась одна:За день до премьеры владельцы театров и увеселительных парков дали обед в честь доктора Дулиттла и его артистов. Конечно, ни звери, ни птицы на званый обед не попали. Доктор достал из своего сундучка старый фрак, который он ни разу не надевал с тех пор, как стал лечить зверей, облачился в него, как того требовали приличия, и отправился на обед. С ним пошли супруги Магг, клоун Хоуп, силач Геракл, акробаты братья Пинто, Генри Крокетт, дававший кукольные представления в цирке доктора, и смотритель зверинца Фред. Пир удался на славу, если не считать того, что старый и потертый фрак доктора не выдержал испытания и с треском лопнул, когда доктор, уже за чаем, потянулся к блюду с пирожными. Мэтьюз и Теодора поначалу смущались и чувствовали себя неуютно среди столового серебра и разряженных в пух и прах жен директоров театров. Но постепенно самообладание вернулось к ним, а после смешного приключения с фраком доктора они уже чувствовали себя как дома. Под конец директора театров принялись произносить речи. Они говорили о том, что счастливы принимать у себя доктора Дулиттла и его артистов, что для них это большая честь, что вскоре все крупнейшие театры мира будут спорить за право принять на своей сцене птичью оперу. Скорее всего, они думали не совсем так, как говорили, но такая уж у людей привычка — думать одно, а говорить другое. Мэтьюз Магг принял слова директоров театров за чистую монету и решил ответить любезностью на любезность. Он встал из-за стола, его распирала гордость оттого, что на него смотрят и его слушают. К директорам он обращался снисходительно — «коллеги», он нахваливал лондонские театры и лондонскую публику, он пел славу доктору и его артистам. — Тот день, когда птичья опера предстанет перед публикой, войдет в историю театра, — говорил он. — Несомненно, доктор Дулиттл великий человек. Но кто его открыл? Я! Я уговорил его заняться цирком. Он говорил долго и договорился бы неизвестно до чего, если бы не вмешалась Теодора. Она дернула его за полу взятого напрокат фрака и громким шепотом приказала ему замолчать. Она так и сказала: — Немедленно замолчи, а не то… Мэтьюз не стал дожидаться, когда она закончит, умолк и сконфуженно сел на свое место. Силач Геракл тоже решил сказать слово, но он был краток: — Я не мастер говорить (что я действительно хорошо делаю, так это поднимаю тяжести), но скажу вам одно: лучшего директора цирка, чем господин доктор, я не встречал. Акробаты братья Пинто не захотел отставать от Геракла, но так как говорить они тоже были не мастера, то предложили показать свое искусство прямо там же, в обеденном зале. — Здесь, правда, нет ни трапеций, ни даже канатов, но мы воспользуемся люстрой. Такого номера вы не увидите ни в одном цирке. Акробаты на люстре! Присутствовавшие горячо хлопали акробатам за их предложение, но все-таки уговорили отказаться от такого рискованного трюка. При этом они с опаской поглядывали на люстру — а вдруг она грохнется?ПТИЧЬЯ ОПЕРА,
В КОТОРОЙ ПИПИНЕЛЛА,
ЕДИНСТВЕННАЯ В МИРЕ
КАНАРЕЙКА МЕЦЦО-СОПРАНО,
ВПЕРВЫЕ ВЫСТУПИТ В ЛОНДОНЕ!
В ОПЕРЕ ПОЮТ ПТИЦЫ,
ОБУЧЕННЫЕ
ЗНАМЕНИТЫМ ДОКТОРОМ ДУЛИТТЛОМ.
СПЕШИТЕ В ТЕАТР «РЕГЕНТ».
СЛЕДУЮЩИМ НОМЕРОМ ПРОГРАММЫ
ГВОЗДЬ СЕЗОНА
ПАНТОМИМА ИЗ ПАДДЛЕБИ,
ВПЕРВЫЕ НА ЛОНДОНСКОЙ СЦЕНЕ
ПОСЛЕ ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНОГО УСПЕХА
В МАНЧЕСТЕРЕ!
Глава 7. Премьера
Крякки беспокоилась за здоровье доктора, и было отчего. Джон Дулиттл хлопотал, беспрестанно носился по городу, заказывал афиши, проверял, готовы ли костюмы, репетировал. Иногда даже казалось, что он находится сразу в двух, а то и в трех местах. Рассудительная Крякки грустно покачивала головой и говорила: — Я знаю, что у господина доктора железное здоровье, но за последние три дня он не прилег ни на минутку. Скорее бы премьера, может быть, после нее он отоспится. Медь человек не машина, ему нельзя работать без отдыха. Театр «Регент», где должна была состояться премьера птичьей оперы, был хорошо известен лондонской публике. На его сцене играли многие славные актеры. Представления пользовались успехом, а театральные критики с любопытством и нетерпением ждали любую премьеру, чтобы либо расхвалить ее, либо разругать в пух и прах. Можете себе представить, как ждали премьеру птичьей оперы. — Посмотрим, на что способны дрессированные птицы, — говорили критики и завсегдатаи театра. — Посмотрим, чем собрался нас удивить доктор Дулиттл. Театр был большой, с огромной прекрасной сценой. Но в том-то и загвоздка, что для птичьей оперы требовались маленькая сцена, потому что на большой крохотные пичуги потерялись бы совсем. Пришлось директору театра раскошелиться и затянуть почти всю сцену канареечного цвета шелком. Программки печатались тоже на канареечного цвета бумаге, а билетеров нарядили в ливреи из канареечно-желтого бархата. До последнего мгновения перед премьерой у Джона Дулиттла не было ни минуты свободного времени. Доктору помогали Мэтьюз, Теодора и Горлопан. Воробей руководил хором птиц и в тот вечер ругался больше, чем за нею свою прошлую жизнь. О’Скалли метался между входом в театр, зрительным илом и доктором Дулиттлом, хлопотавшим за кулисами. Нот пес подбежал к доктору в четвертый раз и хриплым от волнения голосом шепнул: — Что делается, господин доктор! Перед театром уже игралась толпа, все хотят попасть на премьеру. Кассир едва успевает принимать деньги и выдавать билеты. Кстати, кассира придется сменить. Я за ним понаблюдал: он намного охотнее принимает деньги, чем отдает билет. А очередь за билетами тянется вдоль всего здания театра и дальше за угол. Директор даже вызвал трех полицейских, чтобы публика не устроила потасовку. А только что у входа остановилась карета, и из нее вышли две дамы, все в бриллиантах. Доктор, а доктор, а если одна из них — сама королева? — Так уж и королева? — недоверчиво хмыкнул доктор Дулиттл. Он не верил, что сама королева удостоит своим посещением премьеру, но все же… О’Скалли убежал. Джон Дулиттл пристраивал берет на голову одного из пеликанов, когда к нему подошел директор театра. — Друг мой! — воскликнул он и крепко схватил доктора за руку. — Друг мой, судя по всему, вам удалось расшевелить лондонскую публику. Таких премьер еще не бывало в моем театре. Все билеты проданы, осталось только несколько стоячих мест на галерке, а до начала спектакля еще полчаса. Чует мое сердце, нас ждет успех. — И что это за публика? — спросил доктор. — Лучшая в городе! — продолжал восторгаться директор театра. — Подойдите к занавесу и посмотрите в щелку. В зале сидят музыканты, театральные критики, аристократы. Приехала даже принцесса королевской крови! Доктор подошел к занавесу и выглянул в щелку. Любопытный поросенок увязался за ним и тоже высунул свой пятачок. — Что вы на это скажете? — не умолкал директор театра. — Лучшей публики себе и представить нельзя. Доктор смотрел сквозь щелку. И вдруг он почувствовал, что по его спине побежали мурашки. — Боже правый! — прошептал он. — Там сидит Паганини! — Паганини? — хрюкнул поросенок. — А кто он кой? — Паганини собственной персоной! — повторил Джон Дулиттл. — Величайший скрипач в мире. Это оп! Я его узнал! Он сидит в пятом ряду и беседует с дамой с седыми волосами. Я всю жизнь мечтал познакомиться с ним! Единственный человек, который может по достоинству оценить нашу оперу! Пора было начинать представление, и доктор отошел от занавеса, вздохнул и отправился собирать свой оркестр. Мы-то с вами уже знаем, что это был за оркестр, но публика разинула рот от удивления, когда увидела госпожу Магг со швейной машинкой, Мэтьюза с садовой лейкой, одного из братьев Пинто с бритвой и ремнем и клоуна Хоупа с бубенцами. «Музыканты» невозмутимо прошествовали в оркестровую яму и сели лицом к публике. Туда же прошел и Джон Дулиттл. Он поклонился публике и сказал: — Сегодня мы выносим на ваш суд необычное представление, в котором будут петь только птицы. Авторы и артисты просят вас отнестись к опере серьезно, а не как к веселой шутке. Возможно, первая попытка объединить музыку птиц и музыку людей окажется и не совсем удачной — тем более мы просим не судить нас слишком строго. Надеемся, что истинные ценители искусства не станут спешить с вынесением приговора и терпеливо выслушают все четыре отделения оперы. Он снова поклонился и повернулся к публике спиной. Вежливо это было или нет, мы не станем спорить — Джон Дулиттл дирижировал своим «оркестром», а у дирижеров собственные понятия о вежливости. Так уж принято, что они большей частью показывают публике спину. И когда Джон Дулиттл показал зрителям спину, все увидели у него на фраке большую новенькую заплатку. Доктор взмахнул палочкой, и «оркестр» заиграл увертюру. Дробно застучала швейная машинка, зазвенели бубенчики, зажурчала вода. Музыка была странная, но неожиданно приятная для слуха. Часть публики, правда, стала тихонько посмеиваться, но на них зашикали, и они умолкли. В первом ряду сидела пожилая дама в очках. Она наклонилась к своей соседке. Подслушивать, конечно, нехорошо, но Джону Дулиттлу уж больно хотелось узнать мнение публики, поэтому он напряг слух. — Чудесно, хотя и необычно, — громко шептала дама. — Мне эта музыка напоминает катание в санях, когда я жила в России. Тот день мне запомнился на всю жизнь. Лошади неслись галопом по заснеженному берегу, в ушах свистел ветер, дробно стучали копыта, звенели бубенчики. Я тогда еще подумала: «Как жаль, что ни один композитор не догадался сделать из этих звуков музыку! Получилась бы удивительная мелодия». Через пять минут увертюра стихла. Зрители зашевелились на своих местах в ожидании дальнейшего действия. До начала представления Джон Дулиттл побаивался, что чопорная публика сразу же после увертюры покинет зал, но все его страхи оказались напрасными. А невольно подслушанные слова старой дамы и вовсе успокоили доктора. Даже если кому-то увертюра и не пришлась по душе, никто не уходил. Всем хотелось узнать, чем же еще удивит их толстый смешной человечек в заплатанном фраке, вздумавший написать такую необычную оперу. Занавес медленно пополз вверх, на сцене вспыхнул свет, и в зрительном зале раздался приглушенный шепот — публика была в восторге. А картина, представленная на сцене, и в самом деле была необычна.Глава 8. История Пипинеллы на сцене
На первый взгляд, всю сцену занимала одна большая клетка. За ней виднелись декорации, которые изображали комнату. Все было устроено таким образом, что у зрителей создавалось впечатление, будто они тоже сидят в клетке и смотрят на мир сквозь прутья клетки. На полу стояли блюдца с водой и с канареечным кормом. Позади задней решетки, якобы покомнате, расхаживала горничная. Ее играла дородная жена старшего из братьев Пинто. Она расхаживала по комнате, вытирала пыль, убирала. Эго была обычная будничная картина — необычным в ней было только то, что и зрители смотрели на горничную словно из клетки. Поток золотого солнечного света струился из окна, расположенного в глубине сцены, освещал клетку. Поближе к зрителям, почти у края сцены, было гнездо, из которого выглядывала канарейка. Она высиживала птенцов. Гнездо и птичка были маленькими, а клетка — очень большая, но все казалось соразмерным и естественным. Горничная закончила вытирать пыль, подошла к клетке и просунула сквозь прутья пару листиков зеленого салата. Вдруг канарейка, до того незаметно сидевшая на полу у блюдца с водой, вспорхнула, уселась на жердочке и предстала перед зрителями в полном блеске. Яркий солнечный свет падал на ее перья, и они, когда на них смотрели из темного зрительного зала, переливались и вспыхивали золотыми искорками. Эта птица играла роль отца Пипинеллы, а клетка и гнездо были той самой клеткой и гнездом, где она родилась. «Отец» Пипинеллы отщипнул кусочек зеленого салата и полетел кормить сидящую на гнезде супругу и проголодавшихся детей. Самочка вспорхнула с гнезда, и зрители увидели крохотных птичек, игравших роли птенцов канарейки. Они разевали рты, хватали кусочки зеленого салата и щебетали. Особенно хороша была птичка, изображавшая крошку Пипинеллу. Она была самая живая и дерзкая из всего выводка. Задира пыталась отнять еду у братьев и сестер и при этом едва не вываливалась из гнезда. Зрители умиленно улыбались, до того была хороша маленькая непоседа. Когда сытые дети успокоились, мать-канарейка возвратилась на гнездо, а отец — на жердочку. Там он повернулся к зрителям и запел. Это была очень простая песня — о теплых солнечных лучах и зеленом салате. Джон Дулиттл стоял спиной к зрителям и не видел, нравится им представление или нет. Но Мэтьюз Магг сидел к ним лицом, крутил швейную машинку и наблюдал. Он сразу же заметил, что дети в зале воспринимают оперу лучше, чем взрослые. Их не удивляла необычная музыка, они не отрывали глаз от сцены, смеялись, когда им было смешно, и задерживали дыхание, когда переживали за маленькую канареечку. Л действие на сцене разворачивалось. Крошка Пипинелла вовсю шалила — и завоевывала зрительские симпатии. Когда она высунула клюв из-под материнского крыла и попыталась подражать пению отца, дети в зале засмеялись. Их смех был так заразителен, что и взрослые не выдержали и улыбнулись. Первое отделение оперы еще не закончилось, публика еще не слышала лучшие арии и хор, не видела лучшие декорации, но Мэтьюз Магг понял, что первое представление пройдет благополучно. В антракте доктору ужасно хотелось походить среди публики, послушать, что говорят о его опере, но ему надо было бежать за кулисы и лично проследить, как готовят декорации и костюмы ко второму отделению. Там и нашел его директор театра, который все первое отделение просидел в зрительном зале и наблюдал за публикой. — Как наши дела? — нетерпеливо спросил Джон Дулиттл. — Им нравится? — Пока не могу понять, — пожал плечами директор. — С уверенностью можно сказать одно — им чертовски любопытно, чем все это кончится. Никогда еще у меня не было премьеры, на которой зрители так терпеливо ждали бы продолжения представления. Что касается музыки, то вряд ли ее поняли. Я сам сомневаюсь, что понял ее. Но не будем загадывать, подождем завтрашних газет. Кстати, если пара-другая критиков напишет, что ваша музыка — чушь, не расстраивайтесь. Публика не ходит на спектакли, которые критики хвалят или ругают в один голос. Но если критики начинают спорить, то публике хочется своими глазами увидеть, что это такое, и вынести свое суждение. Вот на такие представления она валом валит. Главное, чтобы о вашей опере заговорили, тогда дело будет в шляпе. — А что говорит Паганини? — спросил доктор, помогая фламинго облачиться в розовое кисейное платьице. — Ничего. — Как — ничего? — огорчился Джон Дулиттл. Он так надеялся, что великий маэстро по достоинству оценит его труды. — Ровным счетом ничего, — подтвердил директор. — Я сам подошел к нему с этим же вопросом, но он отделался ничего не значащими словами. Судя по всему, вы его крепко задели, и он теперь напряженно думает. Но это тоже к лучшему, так как газетчики уже осаждают его, а он отмалчивается. Представляете, в газетах напишут: «Великий маэстро не знает, что и думать об опере доктора Дулиттла». Лучшей рекламы нам не сыскать. Пусть ругают, пусть хвалят, пусть спорят, лишь бы не молчали. Началось второе отделение, и доктор поспешил в оркестровую яму. Только теперь на сцене появилась сама Пипинелла. Действие происходило на постоялом дворе, где останавливались почтовые кареты. Когда канарейка спела своим чудесным, звонким голоском «Выходи скорей, девчонка, и встречай гостей», публика разразилась рукоплесканиями. Пипинелла, словно опытная, привыкшая к вниманию публики певица, поклонилась и запела «Звонкую сбрую». Звенели колокольчики, звенел голос канарейки. Когда последний звук стих, публика взорвалась криками: «Бис! Браво!» Зрители так разошлись, что пришлось им уступить и исполнить «Звонкую сбрую» еще раз. Потом последовали песни о старом кучере Джеке, солдатский марш и «Я дитя полка, я летучий стрелок». При этом рабочие сцены за кулисами маршировали в ногу, так что их шаг был слышен и в зале. Создавалось впечатление, что где-то рядом по-настоящему идут в поход солдаты, а маленькая пичуга летит вслед за ними. Публика потребовала повторить марш дважды, а «Я дитя полка, я летучий стрелок» — трижды. Я не буду пересказывать здесь всю оперу. Скажу только, что вся история Пипинеллы была показана на сцене. Там была и шахта — в темноте мерцала шахтерская лампочка, из-за кулис доносились глухие, дребезжащие удары кирки, а канарейка пела песню, больше похожую на стон. Там была и жизнь на старой заброшенной мельнице, гроза и внезапное освобождение из клетки. Там была и песня любви зяблика, и его предательство. Как ни странно, доктору Дулиттлу удалось донести до зрителей все, что он хотел сказать. Публика прекрасно понимала, где о чем идет речь, она даже улавливала общий смысл песен, хотя и не знала на птичьем языке ни единого слова. Сцена на морском берегу, когда зеленый зяблик бросает любимую и улетает вместе со стаей за океан, потрясла зрителей. Дама в первом ряду даже достала из сумочки платочек и принялась вытирать слезы. Она так и сидела и шмыгала носом до тех пор, пока не началось третье отделение и на сцену не вышли пеликаны-матросы. Они ходили вразвалку, затевали потасовки и горланили песни охрипшими басами, ну точь-в-точь как настоящие моряки. При их виде весь зал заулыбался и даже у чувствительной дамы из первого ряда высохли слезы. Как только занавес опустился в последний раз, доктор бросил свой оркестр и помчался за кулисы, чтобы отправить певцов домой, пока любопытные, желавшие поближе рассмотреть чудо-птиц, не причинили им вреда. Конечно, никто не хотел вредить им умышленно, нет, но птицам был нужен покой. Не успел доктор Дулиттл добежать до театральных уборных, где сидели птицы, как директор театра поймал его за рукав. — Половина публики готова растерзать вас, — сказал директор. От волнения он с трудом дышал и хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. — Они говорят, что большего мошенника, чем вы, свет не видел. Вторая половина хочет пожать вам руку и поблагодарить за чудесное представление. Эти говорят, что вы — гений. Как бы то ни было, вам следует произнести речь перед публикой. Просто так вам уйти отсюда не удастся. Вы слышите, как беснуется публика? Да, чуть не забыл, маэстро Паганини хочет познакомиться с вами, пока не началась пантомима.Глава 9. Грандиозный успех
Одни утверждали, что талант Паганини от Бога, другие — что от дьявола, но все сходились в одном: Паганини — гений. Когда Джон Дулиттл встретился с ним, тот уже много лет пользовался такой мировой славой, какой не было ни у кого из музыкантов ни до него, ни после. Доктору Дулиттлу однажды, в Вене, довелось услышать игру великого маэстро, и с тех пор он мечтал познакомиться с ним. Тогда Джон Дулиттл был молодым, начинающим врачом. Как же он волновался теперь, когда сам Паганини пожелал встретиться с автором птичьей оперы и пожать ему руку! Но как же птицы? Их следовало отправить домой, и немедленно! Выручил, как всегда, Мэтьюз Магг. Он взял все хлопоты на себя, в один миг нашел наемную карету и отбыл с птицами. Успокоенный доктор Дулиттл последовал за директором театра в зрительный зал. Там, в пятом ряду, его ждал сам Никколо Паганини. Это был высокий и худой мужчина, его длинное лицо обрамляли черные кудрявые волосы. Многие утверждали, что он похож на дьявола, и, встретив его, суеверно крестились. Но доктор Дулиттл не был бы доктором Дулиттлом и знаменитым натуралистом, если бы верил в дьявола. Он смело подошел к Паганини. Паганини встал, и тут же в зале зашептали: — Он встретил Джона Дулиттла стоя! Паганини пожал руку доктору, и по залу прошелестело: — Он удостоил его рукопожатия! Паганини поклонился Джону Дулиттлу и пригласил его присесть рядом. Публика не сводила с них глаз и продолжала шушукаться: — Он поклонился и усадил доктора Дулиттла рядом с собой! Неужели ему понравилась опера? А самое главное — все это происходило на глазах газетчиков. Они тут же вытащили из карманов записные книжки и застрочили в них вечными перьями: «Мы до сих пор теряемся в догадках, почему великий маэстро удостоил такой чести доктора Джона Дулиттла». Многие из газетчиков попытались подойти поближе к Паганини и доктору Дулиттлу и подслушать хотя бы несколько слов. Но у них ничего не получилось — директор театра знал толк в рекламе и не подпустил назойливых газетчиков ближе чем на десять шагов. Чем больше загадок останется в статьях об опере птиц, тем больше захочется публике посмотреть на представление собственными глазами, а каждая пара глаз — это один билет, а каждый билет — это два шиллинга. Такова была цена билета на оперу доктора Дулиттла. А тем временем Никколо Паганини любезно беседовал с Джоном Дулиттлом. — То, что вы нам сегодня представили, — говорил великий маэстро, — на первый взгляд кажется просто любопытно и занятно, словно вы вознамерились подшутить над публикой. Но я увидел в вашем представлении много больше, чем остальные зрители. Скажите честно, вы сами играете на каких-то музыкальных инструментах? — Да, играю, — смутился доктор Дулиттл, — на флейте. Но вы же знаете, чего стоит любительская игра. — Флейта — прекрасный инструмент, — продолжал Паганини. — Но по-настоящему на нем играют только виртуозы. — Чувствовалось по его тону, что он все еще не воспринимает доктора Дулиттла всерьез и не знает, что думать о его опере. — А раньше вы не увлекались сочинением музыки? — Нет, никогда, — откровенно признался Джон Дулиттл. — Да и та музыка, которую вы слышали сегодня, написана не совсем мной. Вернее, совсем не мной. Ее сочинили птицы. Я всего лишь разбил их мелодии на отдельные песни для солистов и хора. — В самом деле? — удивился Паганини. — Но каким же образом вы сумели договориться с птицами? — Ну… видите ли… — замялся доктор Дулиттл. Он боялся признаться, потому что обычно ему не верили и только насмехались над ним. Наконец он решился: — Дело в том, что я знаю язык птиц. Но я не люблю об этом говорить. — Почему? — В голосе Паганини не было ни удивления, ни насмешки. — Потому что люди обычно считают меня умалишенным. У доктора Дулиттла отлегло от сердца. Паганини поверил ему. — Глупые люди! — спокойно произнес великий маэстро. Его горящие глаза таинственно блеснули. По-видимому, он сам обладал колдовской способностью слышать то, чего не слышат другие. — Истинный ценитель, слушая вашу оперу, должен был сразу догадаться, что вы уже годами говорили с птицами, иначе вам никак не удалось бы выразить в музыке их мысли и чувства, до того это просто, первобытно и естественно. Да и как же иначе? В ариях вашей оперы иногда звучат такие высокие ноты, что человеческое ухо не в состоянии услышать их. Знаете ли, у меня очень тонкий слух, и я все еще слышал звук, тогда как вся публика удивлялась, почему это у птицы все еще открыт клюв, когда песня давно кончилась. Доктор согласно кивнул головой: — Да, Пипинелла говорила мне об этом. В «Звонкой сбруе» есть такое место в самом начале… — Вы имеете в виду ту арию, где голос канарейки звенит под звук бубенцов? — удивленно воскликнул Паганини. — Теперь я верю вам окончательно. Там даже я не расслышал самых высоких нот. Тем более вы были бы не способны на это и не могли бы о том узнать, если бы канарейка сама вам не сказала. Я надеюсь, что в Лондоне найдется достаточное число знатоков музыки, способных оценить по достоинству вашу оперу. Пока доктор беседовал с великим маэстро, занавес снова поднялся, и на сцену выбежали звери доктора Дулиттла. Началась «Пантомима из Паддлеби». Теперь в оркестровой яме сидели обычные музыканты со скрипками, флейтами, виолончелями, барабанами и трубами. Звери представляли на сцене веселую историю, оркестр слаженно играл. Во время паузы старый флейтист с седыми волосами шепнул своему соседу по оркестру: — Никогда не думал, что мне придется играть для поросенка! Ведь я играл для лучших артистов Лондона! Но, признаюсь тебе, они до того забавные, что мне совсем не обидно. «Пантомима из Паддлеби» началась и закончилась под рукоплескания публики. Однако главный успех все же выпал на долю птичьей оперы. Доктор Дулиттл в тот день чувствовал себя полностью вознагражденным за все труды: ему достаточно было похвалы маэстро Паганини, даже если бы никто другой не понял ни ноты из его оперы. Да и в самом деде, разве не перевесит мнение одного истинного знатока суждений сотни незнаек, гордящихся тем, что ежедневно ходят в театр. Именно поэтому Джон Дулиттл совершенно не огорчился бы, если бы даже больше не состоялось ни одного представления птичьей оперы. К счастью, все произошло наоборот. Начиная с того дня музыкальные и театральные журналы не писали ни о чем, кроме как об опере Доктора Дулиттла. В других музыкальных театрах ставили новые и старые оперы и оперетты, но критики упрямо обходили их вниманием. Они спорили только о птичьей опере. Но пока никто не мог предвидеть такого грандиозного успеха. На следующий день поутру доктор попросил принести ему газеты. Вы знаете, как взрослые читают газеты — от корки до корки. Доктор Джон Дулиттл тоже обычно читал их начиная от речей в парламенте и кончая прогнозом погоды, который обычно не сбывается. Но в тот памятный день он жадно читал только театральные рецензии. Мнения критиков разделились. Одни хвалили оперу, другие ругательски ее ругали. Один из критиков даже назвал птичью оперу почему-то «революцией в музыке». Другой кричал: «Обманщик! Жулик!» «Нас надули, господа, — писала одна из газет, — надули самым бессовестным образом. И кто? Стыдно признаться — нас провел никому не известный владелец зверинца по имени Джон Дулиттл. Мы поверили его обещаниям и пришли на премьеру. И что же мы увидели на сцене? Полсотни жалобно пищащих птиц и „оркестр“ из швейной машинки и садовой лейки. Ей-богу, если бы он добавил в „оркестр“ еще десяток-другой ворон и полдесятка кастрюль и сковородок, его так называемая опера не стала бы хуже, потому что хуже уже некуда». Однако большинство газет вело себя очень осторожно — они не спешили высказывать свое мнение, чтобы не попасть впросак. Как ведь бывает — скажешь, что все это чушь, а тут критики поднимут вой — гениально, ново! И никто больше к твоему мнению не прислушается. Поэтому большинство газет поступало по правилу: если ничего не смыслишь в деле, молчи, жди, когда выскажутся умные люди, а потом взахлеб повторяй то, что они сказали. Но на этот раз загвоздка была в том, что и умные люди не спешили выразить свое мнение. Как бы то ни было, опера доктора Дулиттла стала самым модным представлением в Лондоне. В театре «Регент» негде было яблоку упасть. В музыкальных салонах только и говорили, что об опере доктора Дулиттла. Паганини осаждали критики и газетчики. Музыканты и композиторы разделились: одни состязались в том, кто лучше расхвалит оперу, другие состязались в числе бранных слов, которые они обрушат на голову несчастного доктора Дулиттла. Хотя, по правде говоря, доктор Дулиттл отнюдь не чувствовал себя несчастным. Скорее наоборот — он давал представление за представлением, доставлял радость зрителям и был вполне счастлив. А газеты продолжали строить догадки: кто же такой доктор Дулиттл? В самом ли деле он умеет разговаривать со зверями и птицами, как утверждает маэстро Паганини? Газетчики охотились за доктором Дулиттлом, чтобы хоть что-то разузнать о нем. Вокруг дома, где он поселился с птицами, и вокруг его циркового фургона с утра до вечера стояла толпа. Джон Дулиттл переодевался, убегал, прятался, но ничто не помогало, пока его не выручил силач Геракл. Нет, он не бросался с кулаками на зевак и вездесущих газетчиков. Он запихивал себе под рубашку подушку, водружал на голову цилиндр, усаживался в фургоне и через распахнутую дверь отвечал на все вопросы. Как ни странно, с помощью такого нехитрого фокуса удалось провести настырных газетчиков. Правда, газеты запестрели необычными суждениями «доктора» о музыке, настолько необычными, что знатоки только качали головой. Дело в том, что силач Геракл ничего не смыслил в музыке и не мог отличить одной ноты от другой. Больше других успеху доктора Дулиттла радовались его звери. Каждый вечер артисты «Пантомимы из Паддлеби» отвешивали последний поклон публике, шли в костюмерную, переодевались, а вернее — раздевались, и обсуждали театральные новости. В конечном счете все их разговоры переходили на дела доктора. — Как бы нам сделать так, — говорила Крякки, — чтобы наш доктор не пустил на ветер те деньги, которые он заработает на опере? Я не знаю, какой договор он заключил с театром «Регент», но публика каждый вечер заполняет зрительный зал до отказа, а билеты стоят недешево. Я не умею считать так хорошо, как сова Бу-Бу, но уверена, что доктор заработает. — Тут она задумалась, видно собираясь назвать умопомрачительное число шиллингов и фунтов, но в конце концов сказала то, что ей казалось более точным: — Доктор заработает на опере кучу денег! О’Скалли стаскивал с себя костюм Пьеро и внимательно слушал утку. При словах «кучу денег!» он даже вздрогнул. С арифметикой он был не в ладах, слова «сто», «тысяча», «миллион» ничего ему не говорили, но «куча денег» была ему понятна. Он уже успел представить себе гору золотых и серебряных монет выше человеческого роста. Но тут он вспомнил, что в цирке работает не один доктор, а целых восемь человек, и гора в его воображении стала быстро уменьшаться. — Не забывай, — сказал он, — что все эти деньги надо разделить с силачом Гераклом, акробатами братьями Пинто, клоуном Хоупом, владельцем кукольного театра, Мэтьюзом и Теодорой. Так что доктору достанется не вся куча, а только ее восьмая часть. Крякки с удовольствием посмотрела на себя в зеркало и с неудовольствием на посмевшего перечить ей О’Скалли. — Все зависит от высоты кучи, — недовольно крякнула она. — В любом случае, он заработает достаточно, чтобы безбедно жить в Паддлеби. — Она мечтательно прищурила глаза и добавила: — А может быть, и больше. Лишь бы он не вздумал снова устраивать приют для престарелых лошадей или бездомных кошек. — Старый добрый Паддлеби! — вдруг с тоской заскулил пес. — Как же я соскучился по нему! — Бедный наш дом, — вздохнула Крякки. — Никто за ним не ухаживает. Боюсь, что там скоро рухнут стены. О’Скалли стянул наконец с себя костюм Пьеро и надел золотой ошейник. Это была единственная одежда, которую он постоянно носил. Золотым ошейником его наградили за спасение похищенного пиратами рыбака, и пес очень гордился им. — Вот бы сейчас пробежаться по мосту, заглянуть на рынок, а потом поохотиться на крыс возле реки. Хрюкки все это время безуспешно пытался снять с головы парик, который Теодора посадила на клей. Наконец парик с трудом оторвался от его макушки. — Будь проклят этот клей! — взвизгнул от боли Хрюкки. — Неужели Теодора не может придумать ничего получше, чтобы закрепить парик у меня на голове? Не могу же я терпеть такую боль каждый раз, когда мне приходится его снимать! — Он потер рукой макушку и грустно добавил: — А я скучаю по грядкам с овощами. Они уже небось совсем одичали и заросли сорняками. Поскорее бы доктор заработал эту вашу кучу денег, чтобы мы вернулись в Паддлеби. — Это вовсе не наша куча денег, — справедливо возразила Крякки, — а публики. Вот когда публика заплатит за билеты на наше представление, тогда куча и вправду станет нашей. Скок долго прислушивался к разговору друзей, а постом сказал: — Поверьте, я желаю доктору Дулиттлу добра, но не хочу, чтобы он заработал кучу денег. — Но ведь без денег мы не сможем вернуться в Паддлеби! — воскликнула утка. — В том-то все и дело, — ответил Скок. — Чем быстрее он заработает деньги, тем быстрее вернется в Паддлеби. А я не смогу поехать с вами, и больше мы никогда не увидимся. Мне нравится не просто в цирке, а в цирке Доктора Дулиттла. Вы представляете, во что превратится наш цирк, когда он уедет? Конечно, мой хозяин — человек неплохой, и старик Крокетт, хозяин Тобби, — тоже, но без доктора Дулиттла все пойдет наперекосяк. — Это называется гр… пр… проблема! — сказал О’Скалли. Он недавно услышал это иностранное слово от Джона Дулиттла и теперь вовсю использовал его, пытаясь вставить к месту и не к месту. — Проблема! — гордо повторил он. — Но вы не отчаивайтесь, должны же мы найти какой-то выход. Может быть, если ваши хозяева разбогатеют, они отпустят вас с нами в Паддлеби. А доктор, конечно, вам не откажет, он добрый…Глава 10. Реклама — двигатель торговли
Кто бы стал спорить? Конечно, реклама — двигатель торговли. Сначала газеты создали доктору Дулиттлу рекламу своими хвалебными или ругательными статьями о его опере, и публика валом повалила в театр. Только благодаря такой рекламе стали знаменитыми птицы, поющие в опере. Да кто раньше польстился бы на невзрачную канарейку по имени Пипинелла, к тому же самочку? Да никто. Зато теперь она стала, как это теперь можно называть, звездой. Так уж устроены люди, что они редко смотрят в небо и любуются настоящими звездами. Почему-то им намного интереснее смотреть на артистов и певцов. И если они узнают, что знаменитость ест на завтрак вареный башмак фирмы «Сапоггс и сыновья», то они тут же помчатся в магазин, купят пару башмаков той же фирмы, сварят их и уплетут без соли. В начале второй недели лондонских представлений случилось то, чего доктор никак не ожидал. А следовало бы… Дело в том, что в любом обществе существуют сливки. Это не те сливки, которые так любят коты и которые по утрам подают к кофе, нет, так называют самых изысканных дам и господ. Как известно, самые изысканные дамы и господа не ходят на увеселительные представления вроде цирка. Акробаты, совершающие смертельные прыжки под куполом цирка, силачи, поднимающие тяжеленные гири, а иногда и целую лошадь, клоуны, весело кувыркающиеся по арене, — все это им не интересно. Но они заинтересовались доктором Дулиттлом, загадочным «чародеем из Паддлеби». И пока газеты спорили о том, кто же все-таки такой Джон Дулиттл, почти все сливки общества побывали на опере, на пантомиме и в цирке. На человека, не бывавшего на представлениях доктора Дулиттла, смотрели как на безграмотную деревенщину. Можно еще было ломать голову над тем, жулик Джон Дулиттл или гений, умеет он разговаривать с птицами и зверями или нет, но знать, кто такие Хрюкки, О’Скалли или Пипинелла, должен был каждый. Все началось с того, что однажды доктору пришло письмо. Он открыл его и прочитал. Вот что было в письме:Уважаемый господин доктор Дулиттл! Я являюсь производителем клеток для птиц, мне принадлежат фабрика и магазин центре Лондона. Предлагаю вам заключить договор на рекламу моих клеток. Я ютов платить Пипинелле, вашей знаменитой певице, или вам лично, двадцать фунтов всего лишь за три часа работы в день. Эти три часа Пипинелла должна проводить внутри моего магазина, влетать и вылетать из клетки и петь, чтобы публика думала, что она предпочитает удобную и красивую клетку моего производства. Надеюсь, мои условия не покажутся вам слишком обременительными и вы примете мое предложение.Джон Дулиттл не ответил Силкинзу, но на следующий день ему пришло еще одно письмо — на этот раз от владельца колбасного магазина. Колбасник предлагал Хрюкки стоять в витрине его магазина и зазывать публику. Дальше — больше. Хозяин привокзального ресторана приглашал тяни-толкая разгуливать по окрестным улицам и носить на обеих головах по щиту с надписью:С уважением, Скотт Силкинз.
— Целых полтора шиллинга! — воскликнул доктор, прочитав письмо. — Да за такие деньги Крякки накормит всю мою семейку! Каким не стыдно? И за кого нас принимают? Мне бы и в голову не пришло делать животным такие гнусные предложения. — А я не уверен… — неожиданно сказал Мэтьюз Магг и задумчиво потер подбородок. — В чем ты не уверен, Мэтьюз? — спросил доктор. — Я не уверен, что все эти предложения гнусные, и что нам следует от них наотрез отказываться. Давайте представим, что клетки господина Силкинза и в самом деле лучше других. Не вижу ничего худого в том, что Пипинелла посидит в такой клетке три часа в день. Вам предоставляют возможность подзаработать да еще сделать кое-что хорошее для зверей. — Я не понимаю тебя, Мэтьюз, — недоумевал доктор. — Что хорошего я могу сделать зверям, если соглашусь на эти предложения? — Вы всю жизнь пытались внушить уважение к животным, — терпеливо объяснял Мэтьюз Магг. — Теперь вам подвернулся удобный случай. Ответьте на эти письма, но не так, как вы обычно отвечаете: «Уважаемый господин такой-то, вы окончательно и бесповоротно спятили, если пристаете ко мне с подобными глупостями». Напишите так: «Я польщен вашим предложением и сообщаю, что я и мои животные готовы участвовать в любом виде рекламы, которая позволит научить людей подлинно человеческому отношению к немым зверям». — Ни в коем случае не немым! — оборвал доктор Мэтьюза на полуслове. — Немых зверей не бывает. Но я, кажется, начинаю понимать, о чем ты толкуешь. Извини, что перебил тебя. — Так вот, — продолжал Мэтьюз. — Придумайте такую рекламу, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. То есть чтобы и зверям и торговцам была польза. — Но что об этом скажут звери? — все еще сомневался Джон Дулиттл. — Мне кажется, им эта затея не придется по вкусу. — Тяни-толкаю она наверняка не придется по вкусу, — согласился Мэтьюз. — Он помрет от стыда, как только представит себя на улице с дурацким щитом на рогах. Но другие животные, я уверен, согласятся. Для начала посмотрите с Пипинеллой на эту хваленую клетку. Если она настолько хороша, что стоит канарейке полетать немного взад-вперед? — Боюсь, — задумчиво сказал доктор, — что нам придется рекламировать всякую дрянь. Ты же сам знаешь: чем громче реклама, тем хуже товар. — Тогда сами придумайте удобную клетку для птиц, — не сдавался Мэтьюз. — Пусть этот Силкинз сделает ее на своей фабрике, а вы рекламируйте. Так у многих птиц появятся хорошие, удобные клетки. — Так и быть, — согласился доктор, — я отвечу господину Силкинзу. Доктор вскрыл следующее письмо, заглянул в него и радостно вскрикнул: — Ты только послушай, Мэтьюз! Меня приглашают па выставку Королевского общества скотоводов. Вот это — дело серьезное. Попробую-ка я через них распространить по Англии гигиеническую поилку собственного изобретения. Наших крестьян всякие новшества не интересуют. Они и сами живут и хозяйство ведут по старинке. А вот если я представлю поилку на выставке Королевского общества, то успех будет обеспечен. Тут в дверь постучали. — Войдите, — сказал Джон Дулиттл. Дверь открылась, и в фургон вошла Теодора. За ней следовал невысокий толстяк, чье лицо показалось доктору знакомым. — Этот господин желает поговорить с вами, — сказала Теодора с порога. — Он утверждает, что у него к вам важное дело. — Меня зовут Браун, — назвался гость. — Когда мы с вами виделись в последний раз, господин доктор, вы крепко на меня осерчали и с позором выставили из цирка Блоссома. — Припоминаю, — ответил доктор, — вы шарлатан и торгуете всякими шарлатанскими снадобьями. Но в моем цирке вы торговать ими не будете. — Да нет же, доктор, — ничуть не смутился толстяк, — я бросил это занятие. И доход от него никудышный, и совесть нечиста. Я на вас не в обиде за то, что вы тогда задали мне взбучку. На сей раз я принес вам кое-что получше. — Толстяк сунул руку в карман и достал пузырек. На этикетке было крупно написано: «МАЗЬ ДЛЯ ЛОШАДЕЙ». — Это настоящее лекарство. Я знаю, что вы не поверите мне на слово, поэтому оставляю пузырек вам. Проверьте мазь, испытайте ее, и если она вам понравится, то помогите мне ее сбыть. — Я рад, что вы взялись за ум, господин Браун, — сказал Джон Дулиттл. — Я испытаю вашу мазь, и если она и вправду годится для лечения животных, то обещаю вам помочь всем, чем смогу.ПРЕЖДЕ ЧЕМ СЕСТЬ В ПОЕЗД,
ПООБЕДАЙТЕ В РЕСТОРАНЕ МЕРРИНАНА.
ДЕШЕВО — ВСЕГО ПОЛТОРА ШИЛЛИНГА
Последние комментарии
7 часов 4 минут назад
9 часов 35 минут назад
9 часов 43 минут назад
1 день 21 часов назад
2 дней 1 час назад
2 дней 3 часов назад