Словами лошади [Дмитрий Михайлович Урнов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Дмитрий Михайлович Урнов Словами лошади
Я проходил вдоль скачек…Мой дед, старый воздухоплаватель, хотел видеть меня авиатором. Когда было мне пять лет, каждое воскресенье ездили мы с ним смотреть самолеты. От Пушкинской площади отправлялись на троллейбусе к аэропорту, и где-то уже в конце пути слышался голос кондуктора: «Бега!» — Дед, что значит «бега»? Дед ревновал мои интересы ко всему, что только не летание, разъяснять ненужное считал излишним и отвечал всего-навсего: — Там бегают лошади. Однако, сам того не желая, он-то и открыл мне конный спорт. Аэродром граничил с ипподромом. Вполне понятно: когда-то лошади приютили первых «летунов». Соседство это еще сохранялось, и для деда неотразимым чудом были по-прежнему самолеты, а я, избалованное техническими чудесами дитя века, не мог оторваться от лошадей. Дед помнил, как возникло слово «авиация». Построил самолет «Россия».[1] В былые дни он видел полеты Цеппелина и Райта, знал Сикорского и Нестерова. Еще в те годы переписывался он с Циолковским, и однажды великий калужанин ему написал:Александр Блок
«Человечество не останется вечно на земле, но, в погоне за светом и пространством, сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство».И вот — проникли. Мы помним, как это было. Человек в костюме космонавта сказал по-кучерски: «Ну, поехали!» И «поехали», полетели. У деда я спросил: — А конструктор кто? Дед сразу встрепенулся: — Помнишь двух молодых людей, что приходили к нам перед самой войной? Еще бы! В особенности одного из них. Пока они обсуждали вместе с дедом, долго ли еще человечество будет оставаться на земле, в плену земного притяжения, он из веревочек делал сбрую и запрягал игрушечную лошадь. — И неужели?.. — К сожалению, тот юноша вскоре умер от туберкулеза. Зато второй… А второго — не помню. Нет… не могу вспомнить. Ведь он запрягать не умел!
Не стал я летчиком, но провожаю взглядом каждый самолет. Не стал и лошадником-специалистом, а все же как спортсмен узнал конный мир непосредственно. Со слов самой лошади. Это такое выражение, конюшенное. Недавно все в том же троллейбусе молодая женщина с малышом спросила: — Какая следующая остановка? Кондуктора в троллейбусе теперь не было, и я ей ответил: — Бега. — Мама, что такое «бега»? — спросил мальчик. Женщина сказала: — Надоел, отстань. А какая разница между бегами и скачками? Наездник или жокей? Рысак или скакун? Дерби или дебри? И почему, как говорят, у лошадей от сытости ёкает селезенка? Да, это вопросы «детские». — Вожжи в руках, — только и услышал я от опытного наездника, когда добивался, почему лошадь, на которой еду я, идет боком, а у него — на чистом ходу. Я тогда начинал ездить и делал ошибки простейшие. Наездник мог бы объяснить подробнее, указать приемы. Он же сразу сказал о главном секрете. Позднее приемы стали мне известны. Со временем я узнал про лошадей, про ту же «ёкающую селезенку»,[2] едва ли не все, что можно и нужно было узнать, однако неуловимая магия мастерства, tact equestre, как выражался знаменитый ездок Филлис, «чувство лошади» по-прежнему не давалось мне, и, терпя неудачи, я повторял все тот же вопрос. «Вожжи в руках» — вот таинство. Садится в седло или в экипаж один, и лошадь, чувствуя руки, идет как часы, ноги не сменит, а у другого — никак. Находились наездники, тренеры, которые мне терпеливо втолковывали, что и как. С умением, вообще характерным для лошадников, они говорили картинно, что называется, по охоте, как и подобает этому живописному делу. Особое владение хлыстом, посыл, сборка, понимание пейса (резвости), величие былых и нынешних мастеров — все это сверкало в их устах и у меня перед глазами, однако неизбежно вставала грань, за которой объяснения бессильны: «Вожжи в руках!» «Жаль, — говорил Гёте, — что лошадь лишена дара речи». А он нередко проводил время в седле. «Мне известно это со слов самой лошади», — говорит любой заядлый лошадник, если он хочет подчеркнуть, что у него надежные прогнозы на розыгрыш будущих призов. Ведь кто же лучше лошади знает, на что она окажется способна?
Прислушиваясь к наездникам и, так сказать, к лошадям, я вовсе не собирался писать о них. Напротив, конюшня служила мне противоядием от книжной полки. После бесчисленных «См.» и «стр.» было приятно прочесть на дверях денника «сер. жер.» или «гн. коб.». «Великое дело сидеть в седле. Можно подняться на стременах и далеко видеть кругом», — так говорил Джон Вебстер, драматург, современник Шекспира. Все, что обгоняет тебя или несется навстречу, попадает в поле зрения с особенной резкостью, потому что лошадь и ты вместе с ней оказываешься как бы против течения. На коне можно подъехать вдруг со стороны совершенно неожиданной: знакомые имена, хорошо известные названия заговорят иначе, а также откроются по-новому целые явления, будто бы и не связанные с лошадью. «Вот хоть отсюда свороти влево, да бором иди по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино…» Это из «Бориса Годунова». Пушкинский путь. И вот он, Чеканский ручей, — конь пробует его копытом и пятится. «Вперед! и горе Годунову!» Заставляя коня прыгнуть через пушкинский ручей, стараясь сделать посыл, как меня учили, я, право, не думал кому-нибудь об этом рассказывать.
Все началось с внучки Байрона. Был я студентом, занимался конным спортом. Вдруг приезжает англичанин. Конеторговец. Первый крупный представитель зарубежного конного мира, посетивший нашу страну. Мне говорят: «Будешь у него переводчиком, раз уж ты знаешь лошадиный язык». А для меня мистер Форбс — так его звали — был первым англичанином, с которым я заговорил на его родном языке. — Литература? — переспросил мистер Форбс относительно моих основных интересов. — Давно, давно я, кроме каталогов конных аукционов, ничего не читал. Шекспир? «Корону за коня!» Мало предлагает. Я сообщил мистеру Форбсу, что наши переводчики сократили эту цену ровно вдвое: «Коня! Коня! Полцарства за коня!» — Полцарства?! — поразился мистер Форбс. — Сейчас за такую цену не только классной лошади, но даже кошки хорошей не достанешь. В каком году, вы говорите, это было? О Шекспире мистер Форбс слушал, не прерывая. Однако стоило произнести имя Байрона, как он преобразился. — Я же знаком с леди Вентворт! — воскликнул он. — Хотите, я вас с ней познакомлю в порядке переписки? Ну зачем мне переписка с леди Вентворт? Годы миновали. Я уже перестал быть студентом и работал в Центре изучения всемирной литературы. Как-то перелистываю английский журнал «Поэтическое обозрение». Свежий номер. И вижу вдруг в черной рамке: «Скончалась леди Вентворт». Что такое? Литературный журнал сообщает о кончине знакомой моего знакомого, конеторговца… Прочел я некролог и не мог найти слов, чтобы достойно обругать себя. Да, она была знакомой мистера Форбса, известного конеторговца. Но мало этого. Она была внучкой Байрона! «Я мог бы вас с ней познакомить в порядке переписки. Хотите?»
На заседание я явился без опозданий, но без рукописи и без какого бы то ни было своего мнения. Не было мнения и у всей группы, потому что цепь замкнулась на мне. Однако наши киты, способные разом проглотить любого оппонента, если только дело касалось Ренессанса, во всем прочем отличались крайним добродушием. — Поскольку моя ’гукопись находится в настоящее в’гемя в э… э… седельном …э… ящике и не может быть обсуждена непосредственно, я позволю себе сделать лишь несколько предварительных замечаний. Вот все, что сказал Воронцов-Дашков. Ему говорили: «А рукопись? Что стало с рукописью?» Кит отвечал: — П’гостите, но я и сам был молод. Я понимаю п’гек’гасно, как это бывает! — Хорошо бы, конечно, его прямо там на конюшне выпороть, как в старое доброе время полагалось, — высказал мнение Скобелев, но этот вариант даже на голосование не поставили. Так это и осталось в летописях Центра изучения всемирной литературы: «Еще Воронцов-Дашков указал в той рукописи, что побывала в седельном ящике… Рукопись из седельного ящика явилась новым вкладом в науку». А мне этот случай придал смелости, и я тоже решил сделать какой-нибудь вклад. Но разве китов чем-нибудь удивишь? Они давно все открыли. Все. «А вы что думаете, молодой человек?» Ответ пришел неожиданно. Встретился мне Одуев Валентин Михайлович. Тоже кит, только по конной части. Знаток иппической[3] истории. И его трудно было чем-нибудь удивить. — Подумаешь, Байрон! В седле сидел по-любительски, — так он отозвался, когда я ему сообщил, что чуть было не вступил в переписку с внучкой великого поэта и действительно большого любителя верховой езды. Потом знаток спросил: — А вы где сейчас состоите? — В группе Возрождения. — Возрождения чего? — Это в Центре изучения всемирной литературы. — Ах, вот как! — и лицо знатока осветилось. — Значит, вы служите в Департаменте коннозаводства. — Не коннозаводства, а всемирной литературы. Ренессанс изучаем… барокко… — Так ведь в этом же здании находился прежде Департамент коннозаводства. И, между прочим, жила Марья Александровна. — Какая Марья Александровна? — Дочь Пушкина, — объяснил знаток. — Она же была замужем за директором департамента и имела там одно время казенную квартиру. С нее, с Марьи Александровны, Лев Николаевич Анну Каренину писал. Вот был конник! — Кто был конник? — Лев Николаевич. Правда, конного дела он как следует не знал, но в лошадях все же разбирался. Так говорил знаток. А у меня родилась идея. Спрошу-ка я у наших китов, осознают ли они, какие ступени попирают, в каких стенах спорят о барокко. Придет моя очередь поставить вопрос: «А вы что думаете?» И сам Тацит смиренно скажет: «Поскольку мы некомпетентны в данной области…» И даже Скобелев дрогнет. А я предложу тему: «Насущные проблемы изучения литературно-иппической истории». Краткие тезисы: «Верно ли Шекспир оценил коня? Хорошо ли Байрон держался в седле? И знал ли Толстой толк в лошадях?»
Как только началось заседание с обсуждением моих конно-критических тезисов, профессор Скобелев, который командовал группой Возрождения, сказал, по обыкновению: — У кого будут вопросы? Будто в самом деле обсуждались какие-нибудь очередные проблемы барокко! — Если позволите, — произнес тут Тацит и продолжил: — Думает ли автор коснуться воззрений Платона на управление упряжкой коней? Платон! При чем же здесь Платон? Оставалось прибегнуть к обычной в таких случаях формуле: — Названной проблемой мне заниматься не приходилось. Со студенческих лет проверено. Если вы ни бум-бум, не надо мямлить: «Не знаю»… Скажите с достоинством: «Проблемой не занимался». — И уж заодно, — подключился Воронцов-Дашков, — что вы думаете, молодой человек, о культе ве’гховой езды п’ги Неаполитанском дво’ге? Неаполитанский двор? Да я о нем как-то до сих пор не думал. — А конный завод князя Курбского? — сверкнул взором Скобелев. Не слыхал о заводе князя Курбского. — Приступим к обсуждению, — отдал распоряжение Скобелев. Первым заговорил Тацит. — Работа обещает быть весьма актуальной, — с этого начал академик, затем он отодвинул мои листочки с тезисами в сторону и, устремив взор ввысь, продолжал: — Вдумаемся в движение истории с точки зрения человека, управляющего упряжкой коней… Минут пятнадцать говорил Тацит. Мы побывали с ним не только в Гималаях, но и на Алеутских островах. Пронеслись по Европе и заглянули в Америку. Платон и Аристотель как живые прошли перед нами, причем они, кажется, ни о чем больше, кроме конских ристаний, не думали. Тацит цитировал на пятнадцати языках. Он приводил название уздечки у разных народов, просто желая нам показать единство рода людского в плане иппическом. — Или возьмем этот… как его… — Тацит взмахнул рукой. — Хлыст, — подсказал я. — Именно! Благодарю вас. — И, улыбнувшись в мою сторону, Тацит добавил: — Сразу виден специалист! После этого он еще минут пятнадцать описывал, как пользовались разными орудиями понуждения древние египтяне, средневековые германцы и самоеды. Свое выступление кит заключил словами: — Королевство за коня, которое у Шекспира предлагает Ричард III, это, как мы убедились, не только поэтический образ, но и реальный исторический феномен. Убедились, убедились и — настолько, что забыли, зачем, собственно, собрались. Тацит пошарил по столу, как бы в поисках предмета разговора, придвинул опять к себе мои листочки и сказал: — Желаю вам удачи, молодой человек. Взял слово Воронцов-Дашков. — Сове’гшенно согласен, — так начал он, — с высокой оценкой данной ’габоты. — Пока это еще не работа, — предупредил Скобелев, — а вот… — и поднял над столом двумя пальцами мои тезисы. — Допустим, — уклонился Воронцов-Дашков, потому что, чувствовалось, ему уже не до моих тезисов, ему бы поскорей до Тацита добраться. Он и сказал: — Но не могу согласиться в остальном с уважаемым коллегой! После этого голова у нас пошла кругом. Если Тацит опоясал земной шар вожжами, так сказать, по параллелям, то доктор наук Воронцов-Дашков проехался в седле по меридиану, и эволюция человечества предстала как последовательная смена приемов верховой езды. Мы гарцевали при дворе всех Людовиков. Участвовали в кавалькадах Генриха Наваррского. И благополучно доехали бы до наших дней, если бы Воронцов-Дашков вдруг не сказал: — А началось все с Неаполитанского дво’га… — Буржуазность! — рубанул Скобелев с такой силой, что мои тезисы всколыхнулись с порывом ветра над столом. И, взяв слово, профессор Скобелев повел нас в атаку при Креси и под Вапняркой. Мы брали Геок-Тепе и рубились под Бродами. А Тацит с Дашковым прижали Скобелева сразу с обоих флангов, и тут киты схватились, нанося страшные удары друг другу. Нет, вам не видать таких сражений. Один знает все, и другой — буквально все, они терли друг друга в порошок, сравнивали с землей, а после этого каждый все-таки воскресал, словно феникс из пепла, чтобы ответить противнику градом неотразимых фактов, выдержек и концепций. Поле битвы покрылось именами редчайшими, цитаты, которым цены нет, раскидывались в такой густоте, что каждый, подобно Руслану, мог выбрать себе меч по руке и материала на целую диссертацию. Наконец киты устали. Скобелев обвел утомленным взором присутствующих, как бы желая отыскать, с чего же все началось. Но один из свидетелей происходившего все-таки не растерялся. Это — Оля, наш ответственный секретарь. Голова у нее была занята проблемами более насущными, чем вопрос о том, где находилась колыбель цивилизации. Поэтому, когда Скобелев спросил: «На чем мы остановились?», Оля, заглянув в протокол, тотчас ответила: — …к вопросу о том, был ли Лев Николаевич лошадью. — Какой лошадью? — переспросил удивленный Скобелев. А это кто-то в процессе дискуссии привел мнение Тургенева, который слушал устный рассказ Толстого о переживаниях старого коня и воскликнул: «Право, вы, Лев Николаевич, когда-нибудь были лошадью!» — Нет, — усмехнулся Скобелев, — для дирекции прежнего департамента это, быть может, и подошло бы, а наш Ученый совет такой формулировки не утвердит. «Диалектика правды и вымысла в литературе» — вот, и чтобы к концу месяца было готово, а не то на ближайшем же заседании выпорем! Тут все признали, что придется выпороть. А Тацит подошел ко мне уже после и сказал: — У вас, молодой человек, может получиться интересный опус. Тема замечательная, как бы ее ни формулировать. Был ли Лев Николаевич лошадью? Шутка сказать, это же в гносеологическом смысле вопрос о творческой истине! Только, дружок… Академик осмотрелся по сторонам. — Я бы посоветовал вам побольше почитать по истории вопроса. У вас серьезные пробелы в специальной литературе. Платон, схоласты, Кант, Гегель, если бы вы только знали, сколько интереснейших мыслей они высказали о месте лошади в цепи бытия!
Последние комментарии
1 день 9 часов назад
1 день 14 часов назад
1 день 22 часов назад
2 дней 44 минут назад
2 дней 52 минут назад
3 дней 12 часов назад